- Давай обойдем здесь, - брезгливо сказал он, кивая на группки небритых мужиков и плохо одетых женщин, что-то горячо обсуждающих у входа в бывший музей. - Коммуняки здесь собираются недобитые... Сброд...
      - А меня здесь в пионеры принимали... - звонко сказала Елена, и на них оглянулись.
      - Ну, ну... Тоже нашла что вспомнить. - Артур Нерсесович растерялся. Против такой Елены у него оружия не было.
      - А почему? - Она повернулась к нему. Ее прозрачные глаза сияли. Это - мои детство, юность... Я была тогда лучше, чище, Артур. И люди вокруг были другие. Тоже добрее и чище. Мы были беднее, но душа-то была свободнее!
      - Хм... - Артур Нерсесович не знал, что отвечать жене. Всякие разговоры о душе его всегда ставили в тупик. Наконец он нашелся: - А наш чудесный дом? Поездки по миру? Сколько ты уже увидела всего!
      Они входили в Александровский сад. Впереди на Манеже играл и резвился фонтан. Пахнуло влагой и сладким, арбузным запахом свежеподстриженной травы.
      - Да, но какой ценой, Артур! - Голос ее звучал печально.
      - Что значит - какой ценой? - замер Артур Нерсесович. - Что ты имеешь в виду? Скажи.
      - Мы оба как куклы, Артур. Машинки для делания денег - и все... Она засмеялась, но смех этот был невеселым.
      - Ну, давай раздадим все нищим... Поселимся в хрущобе, - вскипел Аджиев. - Глупости какие, Елена. Поедем-ка лучше домой.
      Прогулка не получилась. И настроение у Аджиева было испорчено, а тут еще по приезде на дачу ему доложили, что пропал один из тех, кого он направил следить за Раздольским. Ушел в ГУМ за "объектом" и больше не появился. Сам Раздольский вышел обратно из магазина, сел в свой "жигуль" и уехал.
      - Да как же так? - недоумевал разъяренный Артур Нерсесович. Почему не подстраховали, послали одного?
      Но теперь все эти вопросы звучали риторически. Человека не было. Исчез.
      Выяснять что-либо ночью было бесполезно. И Аджиев приказал позвать к себе Федора, но оказалось, что тот сегодня ночевал на московской квартире.
      С раннего утра Артур Нерсесович поднял на ноги всех своих людей в московской милиции, и вскоре выяснилось, что вчера средь бела дня в ГУМе был убит мужчина средних лет. Документов при нем не оказалось.
      Поехавшие в морг на опознание по приказу Аджиева ребята привезли известие, что это и есть следивший за Раздольским Юрка Данилин.
      - Убили по высшему разряду, - сказал Аджиеву со вздохом знакомый капитан. - Зарезали. Мастер сработал.
      Слово "зарезали" вызвало у Артура Нерсесовича определенные ассоциации. Он позвонил тут же горничной на квартиру в Москву и выспросил, в какое время накануне уехала Елена Сергеевна с Федором, когда возвратилась, и не заметила ли та чего странного в поведении охранника.
      Горничная Татьяна отвечала бойко, и по ее рассказу выходило, что ничего особенного она ни за охранником, ни за хозяйкой не приметила. Приехали они с покупками и с букетом где-то в половине второго, а уже в два часа отправились в гостиницу "Балчуг", где ждал жену Артур Нерсесович с австрийцем. Федор же вернулся, обедал и весь вечер и ночь находился дома.
      Потом Артуру Нерсесовичу было не до Федора. Днем он вел переговоры с австрийцем на фирме, после этого был устроен коктейль, и Аджиев, как затаившийся зверь перед прыжком, незаметно наблюдал за женой и Раздольским. Нет, ни к чему не мог придраться его придирчивый глаз. Елена ничем не выделяла своего любовника, да и тот держался почтительно-дружески.
      "Как же просто лицедействовать в мире, в мире зримом! - думал Аджиев. - Улыбаешься, киваешь, что-то бормочешь в знак согласия или вежливо выражаешь несогласие, время от времени роняешь несколько слов, стараясь быть остроумным, - это уже победа".
      Прием с коктейлями по случаю приезда зарубежного гостя в разгаре. Гул голосов. Нестройный и миролюбивый. Два крупных московских банкира. Президент дочерней фирмы из провинции с женой. Раздольский, обнажающий в улыбке прекрасные зубы. Елена в изящном костюмчике цвета оливок. Она держится так мило. Австриец, грузный, с хитроватыми глазами навыкате, два его секретаря, переводчик Аджиева.
      - Да, я думаю, вы правы.
      - Нет, благодарю вас, клубники достаточно.
      - Да, безусловно, интересное предложение.
      И немецкая речь, мягкая, похожая на бархатную прокладку, между оживленными репликами на русском языке.
      Аджиев видит, как жена болтает с банкиром. Но разговор не слишком занимает ее. Взгляд ее двигается, перебегает, рыщет. На пальце - кольцо с бриллиантом, подарок Артура Нерсесовича к сорокалетию.
      Поздним вечером, уставший от светских условностей, Артур Нерсесович пьет один у себя в кабинете на даче. Завтра свободный день и можно расслабиться. Елена повезет австрияка в Троице-Сергиеву лавру. К счастью, Аджиев не будет сопровождать их, он отговорился неотложными делами в Москве. Кроме того, он давно не видел дочери и как раз завтра она приедет на дачу пообедать с ним. У нее уже закончилась сессия.
      "Отправлю куда-нибудь, - думает он о дочери Лиле. - Пусть едет в Испанию, на Кипр..."
      В душе он робеет перед девушкой и иногда не знает, о чем с ней говорить. С тех пор как она поступила учиться и он отделил ее, купив ей двухкомнатную квартиру, дочь стала совсем чужой.
      - Ты, Федор? - спрашивает он, услышав стук в дверь. - Входи. Я еще вчера хотел поговорить с тобой. Как настроение?
      - Мне бы на воскресные дни отпуск... - говорит Федор. Лицо его кажется осунувшимся, а глаза смотрят жестко.
      - Иди, - неожиданно легко соглашается Аджиев. - Но ты ведь мне что-то обещал?
      - Да как же я могу что-то сделать, если днями сижу на привязи? Федор оживляется. - Вы же знаете, какая неделя была.
      - Неделя... - повторил Аджиев. - У меня человека убили, зарезали прямо в ГУМе... Днем...
      - Е-мое... - Федор качает головой, стоя, как на рентгене, под тяжелым взглядом хозяина. - Значит, в чьи-то дела нос сунул, - убежденно говорит он.
      - Дела все те же...
      Аджиев почему-то уверен, что Федор обо всем знает и так, и ему становится скучно. Слова никак не хотят связываться в несущую хоть какой-то смысл последовательность. А может быть, он просто уже сильно пьян? Федор молчит, и это бесит Артура Нерсесовича.
      - Да понимаешь ли ты, что это такое? Днем, в ГУМе!
      - Делов-то... - Федор спокоен. - И стреляют, и взрывают в центре Москвы что ни день. Вон, в "Комсомольце" почитаешь - жуть...
      - Он следил за Раздольским, - цедит Аджиев.
      - Вот оно что... А почему один, без прикрытия?
      - Иди... - не выдерживает разговора Артур Нерсесович. - Я отпускаю тебя до утра понедельника. И надеюсь, хоть ты чем-нибудь порадуешь меня.
      Федор уходит. В кабинете совсем темно. Аджиев, не включая света, снова наливает себе коньяк и пьет, чувствуя, как маленькие солнца вспыхивают в глазах и в мозгу, будоражат кровь. И ему неодолимо хочется подняться наверх к жене. Разбудить ее и заставить смотреть вместе с ним тот безумный фильм, где в абсолютной тишине парят обнаженные тела любовников, насыщающихся друг другом, словно двое голодных. Но он с огромным трудом пересиливает себя: еще не время.
      Открытая дверь балкона вся в каплях дождя. Вот оно - взгляд, пробежала искра. Озарение. Удар молнии, легкое прикосновение.
      Девушка придвигается к нему ближе, прижимается:
      - Я люблю тебя, ах, пожалуйста, только не исчезай больше надолго...
      Теплое тело Федора. Широкие плечи, мускулистая спина. Их тела соприкасаются. Его рот, его зубы, его язык. Он снова и снова овладевает ею.
      - Тебя, и только тебя. Тебя.
      Глаза ее крепко зажмурены, в уголках залегли морщинки от напряжения. Неистовое желание вдруг вспыхивает в нем - завладеть ею как можно полнее, схватить за плечи, крепко, так крепко, что его пальцы буквально впиваются ей в тело.
      Она стонет или кричит? Или это его голос? Федор не различает звуков, он оглох и в мгновенной вспышке молнии видит только, как округляются ее губы, будто у рыбы: "о..."
      А потом они лежат, обессиленные, слушая дождь и удаляющийся рокот грома. И ему хочется сказать ей: "Мы богаты и свободны". Но вместо этого он говорит:
      - Давай уедем, Света...
      Она молчит, но его не пугает это молчание. Ведь она принадлежит ему, принадлежит безраздельно. Он протягивает руку и касается ее живота, грудей, бедер... Все это - его.
      Девушка улыбается. Даже не видя ничего в темноте, он знает: она улыбается. И тогда он повторяет:
      - Уедем, и как можно скорей.
      Она по-прежнему молчит. Разве он сказал что-то не так? Федор поворачивается к ней и прижимает палец к ее горячим влажным губам.
      - Да? - спрашивает он. - Я сказал что-то не так? - И тут его осеняет: - Света, Света, - повторяет он, - ты будешь моей женой? Да? Будешь?
      Вместо ответа девушка целует его долгим мягким поцелуем так, что у него начинает кружиться голова.
      - Я должна познакомить тебя с моим отчимом, - говорит она, когда он лежит, завороженный легкими касаниями ее неутомимых нежных рук, для которых, кажется, нет ни одного уголка его тела, какой бы они не обласкали.
      - Что? - спрашивает Федор. В эти мгновения он позабыл значения всех слов. - С отчимом? Да, да, конечно... - Он с трудом включается в действительность.
      А Светлана уже сидит на кровати, скрестив стройные ноги, и смотрит на него сверху. Федор видит темные провалы глаз и блеск зрачков.
      - Конечно, - торжественно произносит он. - Все должно быть по-человечески.
      Верил ли он в подобное? Думал ли, что такое произойдет когда-нибудь в его судьбе?
      - А ты не примешься за старое? - серьезно спрашивает его девушка.
      Теперь молчит он. Это страшный вопрос, и он не имеет права лгать.
      - Света... Светлана... - Чувства переполняют его. - Я не примусь за старое. Но если придется бороться за нас с тобой, за нашу жизнь... Я... Я не знаю, Света... Я не предам, Света. А ты не предашь меня?..
      Его пылающее лицо прижимается к ее животу, ее бедрам. Он ласкает ее. Пока она не вскрикивает, не начинает метаться. Пока она не кричит.
      Ефрем Борисович читает письмо от Елены. Женщина все-таки сумела передать ему весточку на вечере с коктейлями, хотя оба они постоянно ощущали на себе неусыпное око Артура Нерсесовича.
      Как же они были неосторожны, когда назначали свидание в ГУМе! А он-то и вовсе вел себя словно баран, которого ведут на бойню, и Елену бы увлек за собой.
      Все каменеет у него внутри, лишь только он представляет последствия этой встречи. Нет, им совсем нельзя пока встречаться. Но что это за человек, который спас их? Который рассказал, будто Аджиев знает "все"? Ведь не исключено, что этот парень - тоже часть плана Артура Нерсесовича загнать их с Еленой в угол, заставить нервничать, совершать необдуманные шаги.
      "Страшный человек..." Ефрем Борисович усмехается. Так Елена написала о муже: "гораздо более страшный, чем мы думаем с тобой". Но если он каким-то образом действительно знает все, значит, ни Елене, ни ему, Ефрему Борисовичу, пощады ждать не приходится. Этот парень убил "топтуна" в ГУМе, спасая, конечно, собственную жизнь. Елена слишком романтизирует своего охранника. Трезвый расчет руководил им. Конечно, он рисковал, но, видимо, угроза возмездия Артура Нерсесовича перевешивает последствия риска. Уголовник, как пишет Елена. Зарезал человека средь бела дня, буквально на глазах у толпы...
      Ефрем Борисович задумывается. Наверное, перекупить этого кадра не удастся. У него нет миллионов в баксах, как у Аджиева. Да он немало уже вложил и в ту неудавшуюся операцию. Так до сих пор и неясно, почему неудавшуюся.
      Раздольский осторожно сжигает письмо Елены в огромной мраморной пепельнице. Все. Это-то уж никто больше не прочитает. Он сбрасывает пепел в унитаз и идет к себе в спальню, светлую комнату, обставленную с большим вкусом, выходящую окнами на Патриаршие пруды.
      "Уголовник..." - повторяет он про себя и понимает, что, если он еще хочет переломить ситуацию в пользу свою и Елены, необходимо использовать еще один, последний шанс.
      Раздольский подходит к книжному шкафу, украшенному затейливой резьбой - цветами и птицами, и достает оттуда записную книжку в истертом кожаном переплете. Он быстро находит нужный номер. "Ирочка" - написано среди прочих на букву "И". Это телефон того самого "авторитета". Лет пять не общался с ним Ефрем Борисович, но слышал, что тот жив-здоров и процветает. Тогда, в 90-м году, Раздольский очень помог ему. Неужели теперь тот откажет ему в совете? Только в совете...
      И Ефрем Борисович решается.
      К телефону подошла старушка, и Раздольский узнал голос матери Павла Сергеевича Купцова, известного в определенных кругах под кличкой Купец. С матерью-то в основном и пришлось Ефрему Борисовичу общаться тогда, когда он защищал Купцова. Старушка узнала Раздольского, обрадовалась и попеняла, что надолго пропал.
      - Вот теперь такой момент настал, Авдотья Семеновна, что мне помощь вашего сына понадобилась... - вставил Ефрем Борисович ключевую фразу в светскую их болтовню о жизни, внуках и болезнях.
      Старушка поняла с полуслова, сообщила, что сын с женой на даче, и дала телефон. Раздольский не стал тянуть, перезвонил тут же.
      Трубку взяла жена, долго выслушивала, раздражая Ефрема Борисовича вопросами, кто звонит и зачем, но зато сам Купцов приветствовал его, как старого друга.
      - Встретиться можно, - сказал он, ничего не уточняя. - Приезжай ко мне сюда.
      - Нет. - Раздольский замялся. - Не надо бы, чтоб нас кое-кто видел вместе.
      Купцов помолчал, соображая.
      - Неужели с "хвостом" ходишь? - наконец быстро спросил он.
      - Да влип немного, - стараясь говорить беззаботно, откликнулся Ефрем Борисович.
      - Ну, хорошо-о,- невозмутимо протянули на том конце. - Ты клуб "Золотое руно" знаешь? Заведение закрытое. Вход строго по карточкам. Место "чистое". Завтра к семи вечера подъезжай, на входе пропуск будет ждать. Скажи: Иванов.
      Ефрем Борисович, испытывая неизвестное ранее чувство униженности, хотел было еще выяснить один деликатный момент, но Купцов, словно угадав его мысли, опередил:
      - Да ты не дрейфь, оттуда информация, как из могилы, не выйдет, и засмеялся.
      Но все равно Раздольский, крепко запомнив ГУМ, всеми способами подстраховался, когда шел на встречу с Купцовым. Во-первых, он, оставив в гараже машину, отправился пешком до метро. Путая следы, сделал несколько пересадок и только после этого в одном отдаленном районе Москвы поймал на пустой улице частника и отправился по указанному Купцовым адресу. Вечерний костюм он предусмотрительно прикрыл легким плащом.
      Клуб "Золотое руно" находился в общем-то совсем недалеко от его дома, в тихом центре Москвы, занимая целиком отреставрированный, как игрушка, особнячок в стиле модерн. Кое-что Ефрем Борисович в жизни повидал, но и его поразили роскошь внутреннего убранства клуба и тот дух респектабельности, который он ощущал ранее только в богатых домах Англии.
      "Неплохо устроились "воры в законе", - уныло думал Раздольский, оглядев неброско обставленную комнату с камином, куда провел его служащий. Других посетителей клуба видно не было.
      - Привет, Ефрем Борисыч. - Качнув тяжелую портьеру, в комнату вошел Павел. - Видишь, тишина, благолепие. Не притон какой-нибудь. Пойдем-ка поужинаем. - И он провел Раздольского на второй этаж, в кабинет, где уже был накрыт стол.
      Немного выпили и закусили, повспоминали прошлое. Раздольский нервничал, усмехаясь про себя над тем, как перевернулась ситуация, и теперь вот он ищет защиты у матерого уголовника. Почему-то ему совсем не приходило в голову, что они с Еленой, решившись избавиться от Артура Нерсесовича, пусть и чужими руками, тоже далеко не безгрешны. Сейчас он ненавидел Аджиева еще и за то, что сидит в страхе в роскошном заведении, и костюмчик у него похуже, чем у того "друга" напротив, а уж как он добирался сюда...
      - Я сюда чуть ли не пешком шел, - буркнул он невпопад, не в силах отрешиться от одолевших его мыслей.
      - Так кто же это тебя достал? - перешел к делу и чуть-чуть опьяневший Купцов.
      И тогда Раздольский выложил все, или почти все, не сказав прямо, что надеялись убрать они Аджиева.
      - Любовь, значит? - осклабился Павел Сергеевич, и так противно на душе у Раздольского стало, словно он разделся здесь догола. Он не то чтобы жалел о том, что рассказал совершенно незнакомому человеку самое сокровенное (Елена там, в ГУМе, одобрила его решение), он теперь боялся и Купцова.
      - Слухами Москва полнится, Ефрем Борисович, - неопределенно продолжал тот. - Я-то теперь совсем отошел от дел. Так, рантье... - Он опять неприятно осклабился, его маленькие глазки с прищуром весело смотрели на потерянное лицо Раздольского. - Лесной ваш мелочь, дурогон, не по себе дерево взял... Да и вы, простите, не в свои сани сели... Слыхал я про Аджиева. Он из этой новой шестерочной публики на немереных деньгах, и масть им подперла. Работает ваш друг аккуратно, в чужие дела не лезет, на верхах завязан. Если ты за советом пришел, то совет мой прост: бери, что под рукой, и канай подальше. Жив будешь. Бабу он простит. А вдвоем вам точно не спастись, из-под земли достанет. Говорят, он беспредельная рожа. Вот ты про ГУМ мне еще расскажи. Кто же это у него работает ловкий такой? Точно, сидел? Эти "новые" обычно мусоров да гэбню подбирают, наших не берут...
      Ефрем Борисович послушно еще раз рассказал все, что знал про историю в ГУМе. Сознание его будто парализовало, он понял, что напрасно встретился с Купцом.
      - А если ты надеялся, что помогу... - Павел Сергеевич усмехнулся.
      Сердце у Раздольского сжалось, он даже покраснел весь, ожидая окончания фразы, но Купцов только покачал головой и с аппетитом принялся за курицу, фаршированную белыми грибами. А у Ефрема Борисовича встал в горле комок, и он, как ни силился, ничего съесть больше не мог. Закурил.
      - Ну так вот, - сказал Купцов, покончив с курицей и вытирая льняной салфеткой рот. - Я-то ведь, как сказал, живу на покое. Но попробую посоветоваться кое с кем. Через недельку сообщу, не боись, Ефрем Борисыч, на рожон не лезь. Ты мне помог, я тебя не забыл. Посоветуюсь, обещаю. Но если нет, то действуй, как я сказал: ноги в руки и - аллюр три креста... Да давай ешь. Так, как здесь, на Москве больше нигде не кормят...
      В конце вечера условились, что Раздольский позвонит сам, да не с домашнего телефона, а откуда-нибудь из города или от друзей. Купцов остался, а ободренный Ефрем Борисович вышел один в пустынный переулок и, подумав, отправился ночевать к приятелю-художнику на Чистые пруды.
      Раздольский и не догадывался, что милейший Павел Сергеевич о многом умолчал в разговоре с ним. Лесного он действительно близко не знал, мелковат был Лесной для него, а вот с Вульфом знаком был. Купец даже кое-какие дела с валютой проворачивал еще при Советах через него.
      Исчезновение Головы задело интересы близкого Купцу кореша. Именно по его рекомендации передал тот Василию бриллианты на немалую сумму, потому что у Вульфа имелся надежный заграничный канал. Все пропало: и камешки, и Вульф... Васька, уверен был Купцов, сгинул навек, но бриллианты он передать никуда не успел. В этом тоже у Павла сомнений не было. Сумели они с братвой порыться и на даче Вульфа, и на его московской хате, но ничего не нашли, как, впрочем, и милиция, которая пришла уже после них.
      Значит, либо к Аджиеву попали камешки, либо до сих пор лежат в тайнике. Но где был тот тайник? Если бы Купцов знал! А то, что тайник имелся, Вульф когда-то по пьянке выболтал Купцу.
      В верхнем, бирюзовом зале клуба "Золотое руно", больше похожем на оранжерею, столько там было редких цветов, - играли в штос.
      Купцов вошел тихонько, на цыпочках, и почтительно приблизился к одному из игроков, седоватому мужчине во фраке и белой бабочке. Наклонился к плечу, тот головы не повернул, весь захваченный игрой, но слегка кивнул, как бы позволяя сказать.
      - О Китайце шла речь... - прошептал прямо в подставленное ухо Купцов и отступил на шаг.
      Лицо седоватого не изменилось. Он лишь громко сказал:
      - Завтра в обед заглядывай... - и снова углубился в игру.
      А Павел Сергеевич, довольный проведенным вечером, заказал официанту коробку конфет и пирожных: он решил поехать навестить мамашу.
      Жир - вот слово, целиком определяющее стиль и смысл существования Аджиева и подобных ему личинок, вылупившихся из отложенных разлагавшейся советской системой яиц. Жирных, прожорливых личинок и обслуживающей их шатии-братии: журналюг со всегда голодными глазами, жиреющих на кровавых и скандальных сенсациях, дебильнолицых девок, стоящих на очереди к влиятельным елдакам, жопорылых политиков, пихающихся локтями у трона с его величеством Баксом.
      И вся остальная мелочь, шушера: певцы и певички, молодые писатели, диджеи, охранники, звезды телеэкрана и порнобизнеса - обслуга второго, третьего, десятого сорта, закапанная влиятельным жиром и отсасывающая от жира своих господ.
      Артур Нерсесович все это знал и понимал, но никогда не променял бы свою новую жизнь ни на что другое. Вспоминая слова жены о собственном прошлом, сказанные ею в Александровском саду, он просто подыхал со смеху: вот уж не думал, что она такая наивная идиотка. Скорее всего, умело играла роль. Ведь это не без ее помощи его чуть не затащили в ловушку и убили бы в конце концов. И все его состояние досталось бы ей и этому неврастенику Раздольскому. Совсем непохоже на наивность... Очень даже неглупый план придумала эта чистая душа вместе со своим любовником.
      Он обедал с дочкой и был молчалив, что не нравилось ему самому, но подобрать тему для разговора с девушкой у него не получалось. Голова была забита совсем другим.
      Аджиев ел и незаметно наблюдал за Лилей: очень худа и не то чтобы некрасива, а какая-то вся зажатая, держится неестественно прямо. Глаза замечательные: темные, глубокие, выдающие сильную, страстную натуру.
      "В девках останется..." - почему-то решает. отец, и ему больно за нее. Непривычное, смущающее его чувство.
      - Я пойду, папа, - говорит дочь сразу после обеда.
      Ее не привлекает ни дом, ни сад, ни хрустальная вода бассейна.
      - Так ты, значит, не хочешь ни на Кипр, ни в Испанию? - вяло переспрашивает он, уже зная ответ.
      - Да нет. - Лиля играет с льнущей к ней собакой, огромным сенбернаром. - Я поеду в Тбилиси...
      Она не продолжает, но Аджиев морщится: поедет к матери.
      - А может, вы вместе с мамой?.. - начинает он. Дочь протестующе трясет головой:
      - Ты же знаешь, она нездорова, ей такие переезды не выдержать...
      Их свидание закончено. Все, что она позволяет, - это отвезти ее на его машине в город.
      - Спасибо, папа, за деньги, за все...
      Он пересиливает себя и неловко целует ее в бледную щеку. Нежная, прохладная кожа.
      - Счастливых каникул... - Он не может выговорить: "дочь".
      Жаркий и пыльный, разоренный Тбилиси. Без воды, перебои с продуктами, нищета... Согбенная старуха с натруженными руками, его жена, мать его единственного ребенка. На деревянном крыльце их старого дома у подножия фуникулера. Тоска...
      Аджиев отгоняет видение и идет в сторону бассейна. Зной.
      За Раздольским ничего подозрительного не замечено. Это бесит Артура Нерсесовича. Ему кажется, что ему все врут. "Прослушка" ежедневно докладывает всякую дребедень. Да, говорит он и с Еленой по телефону, но болтовня их настолько наивна, что изощренный ум Аджиева начинает выдумывать наличие какого-то изобретенного любовниками шифра.
      Артур Нерсесович в своих подозрениях, что его обманывают, не так уж не прав. Те трое, которые следили за Раздольским в Москве и упустили его, слишком поздно заметив, что он пошел пешком, опасаясь гнева хозяина, сговорились скрыть этот факт.
      Аджиев ждет известий от Федора, но тот каждый раз при встрече только пожимает плечами. А ведь Артур Нерсесович разрешил ему пока больше не выполнять обязанностей охранника Елены, и парень целыми днями где-то пропадает.
      Так проходит неделя, и Артур Нерсесович, обалдевший от ежедневного прослушивания пленок с телефонными разговорами Раздольского (ведь он не доверяет докладам, надеется только на собственную прозорливость), появляется в спальне жены.
      На нем рубашка яркой расцветки от Пьера Кардена, дорогой шелковистый галстук, легкие летние туфли сверкают, будто покрытые лаком. Он бодр и энергичен.
      Его всегда немного пугала эта ее стильная спальня, с мебелью, отделанной хромом с черным лаком. Розовые стены, розовый потолок, розовые жалюзи, сверкающий хром отделки. Часы, беспощадно выбрасывающие цифры, отсчитывающие время на ночном столике.
      Елена расчесывает перед зеркалом щеткой волосы. Она испугана его приходом и зевает. Чисто нервная реакция, думает он, разглядывая в упор ее совершенное лицо.
      Сколько он уже не появлялся здесь? Месяца три или даже четыре, наверное?
      - Ты ложишься? - вкрадчиво спрашивает он. - Я бы хотел провести эту ночь вместе с тобой. Что-то давно мы...
      Артур Нерсесович замолкает и кладет руки на плечи жены, гладит ее, припадает губами к шее.
      Она никак не откликается на его порыв. Ее ладони лишь упираются ему в грудь. Голова склоняется набок. Шея напряжена.
      "Возьму, конечно, возьму", - думает он и начинает грубо срывать ее тонкий халат. Валит на кровать.
      Елена лежит, как убитая, разбросав руки, закрыв глаза. Она понимает, что должна подчиниться ему, слушая шорох сбрасываемых им с себя одежд.
      У него мягкое жирное тело. Колышущийся живот наваливается на нее, она стонет, но не от страсти, от отвращения к нему и к себе, к тому, что сейчас произойдет.
      Артур Нерсесович переворачивает Елену на живот, раздвигает ее ноги. Руки его по-хозяйски шарят в самых укромных ее местах. Она чувствует его пальцы внутри себя, ей сначала больно, но он добивается своего: острое наслаждение охватывает ее и туманит голову беспамятством.
      А потом он входит в нее и с сопением, бормоча какие-то нелепые словечки, наконец сотрясается от оргазма сам, впиваясь ногтями в ее бедра, тормоша ее. Но она опустошена и холодна и не испытывает теперь ничего, кроме желания убить и себя, и этого копошащегося над ней червяка.
      - Приласкай меня... - шепчет он. - Возьми его в рот...
      Елена вздрагивает. Такого он никогда ей не говорил. Она открывает глаза и видит у лица багровую страшную плоть. Она кричит, но муж зажимает ей рот. Теперь она видит его глаза: бешеные, кипящие ненавистью.
      - Не хочешь? А у него? Ты делала это, да еще как...
      Он хохочет и отталкивает ее, сжавшуюся в комок.
      "Он знает все", - вспоминает Елена слова Федора и замирает, ожидая удара, последнего смертельного удара - ведь он этого не простит.
      Но Артур Нерсесович остывает. Медленно одеваясь, он по-прежнему подсмеивается, приговаривая:
      - Все еще впереди, мадам... Все еще впереди...
      Елена молчит, умоляя судьбу, чтобы он ушел, но он не уходит, а садится в кресло напротив нее. Женщина накидывает на себя одеяло, оглушенная и раздавленная, ожидая его дальнейших слов, точно приговора.
      - Ты можешь уйти от меня, хоть сейчас, - медленно произносит Артур Нерсесович. - Даже машину дам, чтобы до Москвы довезли. Но не к нам домой, а к матери, в Бескудниково. Зарплату в фирме получишь под расчет. Все. Хахаля твоего я уже рассчитал. Он еще не успел сообщить тебе об этом? - Аджиев опять мерзко хихикает: - Конечно, драгоценности, которые я тебе дарил, можешь забрать с собой... Я не жадный. Это - твое... В конце концов, я спал с тобой...
      Глаза у Елены сухие, но в душе у нее текут слезы ужаса и унижения. Она ненавидит его. И она не уйдет. О нет, это было бы слишком просто. Пусть он думает, что сломал ее, сделал послушной рабой. Она отомстит. Ее час еще впереди. Правильно он бормотал: "Все еще впереди". Она помогала ему наживать капиталы, их общие капиталы. Сколько махинаций он провернул с ее помощью, сколько налогов не заплатил... Везде участвовала она: в конфиденциальных встречах, на переговорах, на междусобойчиках в узком кругу. И после этого уйти босой и голой? Да еще быть убитой потом, чтоб молчала? Брошенной на пустыре в Бескудниково?
      Губы разжимаются сами собой.
      - Артур... - Это не она говорит, какой-то чужой голос. - Артур, повторила Елена, - а вдруг все совсем не так? И ты придумал...
      Он перебивает ее:
      - Видеокассету не придумаешь, дорогая...
      - Артур, - молит она, сотрясаясь от рыданий, от душащей ее ненависти, - ведь ты простишь меня? Я не знаю сама, что на меня нашло... Наваждение... Артур!
      Аджиев сидит, наслаждаясь картиной плачущей жены. Ему нечего ей сказать. Он готов простить, если это заурядная связь... Если не больше... Ведь Елена нужна ему. Она даже не догадывается, как нужна, но он ей не верит.
      - К дьяволу, - грубовато говорит Артур Нерсесович. - Попробуем еще раз. Но смотри...
      Он не может сказать ей всего, о чем думает, в чем подозревает ее и любовника.
      - К дьяволу, - повторяет он и уходит, хлопнув дверью, опять к своим сомнениям, ревности и догадкам.
      Миновал срок, после которого Купцов просил Раздольского позвонить ему. Ефрем Борисович теперь безработный. Но даже и после того, как Аджиев через секретаря уведомил его об увольнении, наблюдение за ним не снято. Раздольский уже научился различать свой "хвост", хотя они часто меняли машины, а после того, как он улизнул пешком, приставили еще и "топтуна" во дворе. Все это напоминало бы комедию, - сколько же сил и средств затрачивал проклятый Артур на него! - если бы Ефрем Борисович не знал, что у комедии этой возможна трагическая развязка.
      Телефонный разговор с Еленой после свершившегося увольнения был скор и невнятен. По ее тону Ефрем Борисович понял, что женщина напугана, видимо, Аджиев угрожал ей.
      "Но ведь снимет же он когда-то слежку?" - думал Раздольский, чувствуя себя полным банкротом, но вот это "когда-то" мерцало в такой головокружительной дали, что он не знал, хватит ли у него по жизни сил, чтобы добраться туда.
      Оставалось позвонить Купцову, на которого он уже не надеялся, и уехать. Хотя бы на месяц. Друзья в Англии давно приглашали его. А потом можно спокойно заняться поисками работы, которую он со своей квалификацией и связями, конечно, найдет.