Семен был категорически против всяких новых заигрываний с "Руном". Однако Федор-то знал, что хотя бы еще раз, но он должен там появиться. Следовало все рассказать Аджиеву и заручиться его поддержкой, но Звонарь считал это лишним, убеждая, что Аджиев не союзник ему и в любой подходящий момент "сдаст" со всеми потрохами. Кажется, его резоны убедили Стреляного, к доводам Звонарева присоединились и Сашка с Коляном.
      Федор достал пиво из холодильника и решил немного поспать. Потом вспомнил, что надо бы послушать, какие звонки остались на автоответчике. Первое же, что он услышал, был тревожный голос Светланы, которая буквально умоляла его приехать.
      Федор, забыв о сне, набрал номер девушки, но никто не подходил. Тогда он бросился к дверям.
      Чего он только не передумал, пока несся в Мытищи. Самые невероятные и страшные картины рисовало ему воображение. Судя по всему, звонок состоялся еще вечером, когда он сидел в "Утесе". За это время много чего могло произойти, и жуткая мысль о том, что они все-таки выследили его у Светланы, огнем жгла его.
      Несколько раз он проехал на красный, дважды его останавливала милиция за превышение скорости, но он без слов совал деньги, одержимый желанием добраться быстрее, всячески сдерживая петлей охвативший горло ужас.
      Вот и знакомый дом, подъезд, квартира. Все тихо. Он открывает дверь и входит в квартиру. Везде порядок, не видно ни следов борьбы, ни нападения. Федор облегченно опускается на стул в кухне. И видит на столе записку: "Обязательно дождись меня. С."
      Фу, как она напугала его. На ватных ногах он бредет в комнату, падает без сил на диван и засыпает, не раздеваясь.
      - Федор, Федор... - Мягкая рука теребит его за плечо.
      Он с трудом продирает глаза. Сумрачная комната, душно, шея затекла от неудобного положения во время сна на валике старенького дивана.
      Любимое личико с жалобными глазами белеет в полутьме. Так близко... Он притягивает к себе девушку, утыкается губами во влажный податливый ротик. Родное, известное до малейшей родинки тело.
      - Федор, Федор, - повторяет она, упираясь ему в грудь руками. Подожди. Надо поговорить.
      И тут он вспоминает все. Садится и смотрит на нее испытующе.
      - Что случилось, Ланка?
      Она тихонько плачет, прижимаясь головой к его плечу.
      - Да говори же... - не выдерживает Федор этой муки: видеть ее слезы.
      - Он против... - сквозь тихие рыдания произносит она.
      - Кто? Против чего? - недоумевает Федор.
      - Петр Петрович, отчим... - Девушка смотрит теперь на Федора почти враждебно, и он пугается этой перемены еще больше, чем ее слез.
      - Объясни толково, - просит он, отстраняясь от нее, хотя уже сообразил, в чем дело. Язык как деревянный, и страшно болят руки, которые вчера чуть не вывернули нападавшие.
      - Я все рассказала ему, ну, что мы подали заявление... Ведь я же хочу, чтобы он был на свадьбе. Так? - говорит она. - А он стал кричать... Он не хочет этого...
      - Может, черт с ним? - осторожно спрашивает Федор. Он понимает, на какую деликатную почву ступил. - Или для тебя так важно его согласие? И поэтому ты откажешь мне?
      Глаза Федора сужаются, его начинает бить озноб, хотя в комнате невероятная жара. Девушка видит его реакцию, вскакивает и садится за стол.
      - Федя, - умоляющим тоном говорит она, - у меня, кроме него, никого нет. Его нужно уговорить... Мы сможем сделать это, постепенно... Вот увидишь... Я буду к нему ездить...
      - Давай поедем вдвоем. - Федор немного успокаивается. - Но никак нельзя переносить свадьбу, слышишь? Сделаем так, как задумали. Я уже пригласил друзей, Ланка. И мы сразу же уедем... Отчим увидит, что у тебя все хорошо. Я ведь не чувак какой-то. Ну, пусть сидел, да, но с тобой мы начнем новую жизнь. Я готов на все ради тебя. Я люблю тебя...
      Она смотрит на него расширенными, горящими глазами, и ему на секунду кажется, будто она смотрит прямо в душу, изучает, следит... Неужели ей еще непонятно, как он предан? Неужели она в чем-то еще сомневается?
      - Он лишит меня наследства, - вдруг говорит девушка.
      Федор озадаченно смотрит на нее, а потом улыбается:
      - Глупенькая, зачем тебе этот музей? Он ведь и так все собирается отдать государству, помнишь, он говорил?
      - Это - целое состояние, - тихо шепчет она, а потом вскакивает и уходит на кухню.
      Федор некоторое время сидит в раздумье, но потом следует за ней. Светлана сидит у стола, закрыв лицо руками. Он отворяет окно, с наслаждением вдыхая запах ночных цветов на клумбе внизу, и садится напротив. Сейчас он готов ей сказать, что они богаты и без наследства отчима, но девушка опережает его.
      - Да, ты прав, я глупенькая, - медленно говорит она. - Забудем об этом. Сделаем так, как решили.
      У Калаяна безумное больное лицо. Он сидит перед хозяином какой-то расплывшийся, бесформенный, непривычно ссутулившись. Взгляд Аджиева, тяжелый, из-под приспущенных век, не обещает Армену ничего хорошего. Уж он-то изучил повадки шефа. Но Калаян не знает, в чем он проштрафился, и оттого чувствует себя еще более неуверенно. После той истории с его захватом их отношения потеряли прежнюю доверительность, и вот - опять он, значит, совершил какой-то прокол.
      - Тебе известна фамилия Шиманко? - спрашивает Артур Нерсесович. Он только недавно вернулся с правительственного приема и еще не снял свой выходной костюм.
      Калаян роется в памяти, потом достает свой электронный кондуит. На экранчике высвечивается: Шиманко Генрих Карлович, руководитель фонда помощи детям-сиротам Чечни, содиректор банка "Омега". Дальше идут сведения о банке. Негусто. Какая-то ничтожная личность. Зачем он понадобился хозяину?
      - Ну, так что там у тебя? - лениво спрашивает Аджиев.
      - Мелочь какая-то... - пожимает плечами Калаян.
      - Мелочь? - Аджиев вскидывает брови. - Эту "мелочь" ко мне сегодня на приеме подвел познакомиться бывший писака, помощник вице-премьера, И эта "мелочь", - Артур Нерсесович играет калаяновским словцом, - тащит меня в крупную авантюру. Это - рэкет новыми средствами, когда всякая мразь липнет к днищу большого корабля, чтобы поплавать с его помощью. Эта "мелочь" - негласный владелец "Руна", будь оно проклято. У тебя, конечно, тоже ничего нет об этом в твоих мозгах? На хрен ты нужен мне с такой службой. Можешь быть свободен. Совсем свободен.
      Калаян хватает ртом воздух, собираясь что-то сказать, но Артур Нерсесович указывает ему рукой на дверь.
      - Вон! - почти кричит он.
      Елена, находящаяся на террасе, слышит крик мужа, а потом видит Армена Калаяна, почти бегом идущего по ступенькам в сад. Сердце ее замирает. Она видела, что Артур Нерсесович приехал с приема не в духе, но, конечно, ни о чем не спросила его. С тех пор как она не участвует в делах фирмы, он вообще никогда не говорит с ней о работе.
      И все же она решается и идет к его кабинету. Постучав, входит. Он сидит за совершенно пустым столом и курит трубку.
      При виде Елены лицо его смягчается, он поднимается ей навстречу. Она и раньше-то была редкая гостья здесь.
      Женщина садится в то же кресло, где только что бесславно закончилась карьера Калаяна.
      - Ты чем-то огорчен? - спрашивает она. Аджиев понимает, что она слышала его крик и видела убегающего Армена. Но он совершенно не собирался посвящать ее в свои взаимоотношения со служащими.
      - Ах, ерунда, - отмахивается он, любуясь ею. - Тебе замечательно идет быть беременной. Ты стала еще лучше.
      Она опускает голову и краснеет. Он не скажет ей ничего, но она должна, обязана сказать. Ведь она понимает, что людей, владеющих секретами фирмы, просто так не выгоняют.
      - Арт, - произносит она очень серьезно, - если тебя чем-то не устраивает Армен, договорись с ним по-хорошему.
      - Ну, конечно, моя радость. - Он подходит к ней, берет и целует ее руку. Новое, подаренное им недавно кольцо с колумбийским изумрудом украшает ее длинный тонкий пальчик. Камень на свету брызжет зелеными искрами.
      - Прелестно, - замечает Аджиев, рассматривая перстень. - Оттенки свежей зелени необыкновенно подходят к твоей коже. Тебе надо заказать в Париже шелковый наряд в этих тонах.
      Мотя возится со своими любимыми гардениями, растущими в больших горшках у него на подоконнике в спальне. Подрезает сухие листья, разрыхляет землю, поливает водой, пропущенной через очиститель, удобряет.
      Это его маленький садик, приносящий ему радость и успокоение. Он даже разговаривает с цветами.
      Сегодня Мотя никуда не собирается. Вчера в доме одного известного актера он допоздна играл в бридж, потом спал до обеда.
      Мотя решает устроить себе день отдыха. Он даже выключил телефон. На проигрывателе крутится его любимая музыка: он слушает "Кармен" в итальянской записи с Пласидо Доминго и буквально млеет от счастья.
      Толстенькие ляжки оперных певцов всегда необыкновенно возбуждали его. Мотя не любит балета, слишком уж там все эфемерно, воздушно, а он любит дородную мужскую плоть, может быть, еще и потому, что сам худощав не в меру. Но зад у него ничего... Мотя вертит перед зеркалом округлой попкой, затянутой в розовое облегающее трико. Сколько, однако, поклонников у его задницы. Мотя устал от них. У большинства из них половой вопрос торчал в башке наподобие раковой опухоли. А он не принадлежал к такого рода озабоченным типчикам. Он презирал бесконечную жеребятину и болтовню о плотском. Это еще было бы простительно в пубертатном возрасте, но для солидного мужчины - дурной тон. Однако, с другой стороны, претили ему и всякие общественные путы и условности, он видел в сексе путь обретения человеческой индивидуальности, а в бесплодном подавлении его - больше зла и боли, чем в естественном следовании своим влечениям.
      Мотя Шклявый был вообще-то философ и большой оригинал, да иначе и быть не могло, в противном случае дорожка в те великосветские дома и богемные салоны, где он блистал, являясь всеобщим любимцем, была бы для него закрыта.
      Мотя как раз приступил к опрыскиванию листьев гардений из пульверизатора, наслаждаясь тонким ароматом цветов, как в дверь позвонили.
      Он никого не ждал, но, видимо, опрометчиво зажженный и оставленный им свет в окнах кабинета, выходящих на улицу, выдал его.
      Было уже где-то около семи вечера. Беззаботно проведенный день грозил окончиться какой-нибудь занудной болтовней, а то и докучными приставаниями. Мотя был ветреным, как юная дева, и не любил долгих привязанностей, хотя всякий раз как-то так ухитрялся расставаться со своими любовниками, что они продолжали сохранять дружеские отношения. Он был исключительно деликатен в той сфере, которая касалась чувств.
      Мотя осторожно приблизился к двери, не включая света в прихожей, бесшумно открыл первую, деревянную, на большом панорамном экранчике глазка отразился незнакомый ему молодой привлекательный мужчина, очень прилично одетый.
      Хозяин квартиры аккуратно прикрыл деревянную дверь и задумался. Всякая встреча с незнакомым человеком сулила приключения, а Мотя приключений не любил.
      Звонок зазвонил настойчивее. В той же мере, в какой Мотя опасался приключений, он был любопытен. Следовало хотя бы спросить этого молодца, не ошибся ли тот квартирой? Он накинул халат и, таки включив переговорное устройство, вежливо поинтересовался, кто нужен пришедшему.
      Ответ вселил в Мотю уныние: неизвестный пришел именно к нему по рекомендации Звонарева.
      Пришлось открыть дверь и впустить его в квартиру. Мотя неплохо относился к Звонареву, однажды тот вполне бескорыстно помог ему и вообще не имел привычки доставать его никакими просьбами. Так что если уж он прислал кого-то, значит, дело было неотложное.
      "Паспорт", - решил Мотя, но с порога вести разговор было неудобно, и он пригласил гостя на кухню, которая выглядела у него вполне по-европейски.
      Молодой человек с удовольствием огляделся. Кухня отличалась комфортом и к тому же была со вкусом оформлена.
      - Красиво у вас... - искренне похвалил гость обстановку.
      - А я хотел извиниться, что принимаю вас здесь, да еще в халате, потупился Мотя.
      - Вот маленький сувенир от меня с Семеном. - Молодой человек достал из пакета и положил на стол коробку с баснословно дорогим французским коньяком. Коньяки были слабостью Моти - так сказал Семен. Затем продолжил: Извините, я не представился: Федор Артюхов.
      - Очень приятно, - слегка усмехнулся хозяин, оценив презент и сообразив, что начало обещает не столь короткую беседу.
      - Кофе желаете? - предложил он.
      Федор согласно кивнул и попросил разрешения закурить. Мотя сам не курил, но отказывать в просьбе гостю не стал. Он занялся приготовлением кофе.
      - Семен говорил мне, что вы коллекционер, - заметил Федор. - У меня в Москве есть еще знакомый, который занимается коллекционированием живописи.
      - Кто же это? - откликнулся Мотя, выключив кофемолку.
      - Господин Збарский, - бросил Федор. Такое начало разговора он придумал заранее.
      - Вот как? - Мотя всплеснул руками. - Петр Петрович? Я прекрасно его знаю.
      - Возможно, мой будущий тесть... - скромно сказал гость.
      - Да, да, у него же есть приемная дочь, - затараторил Мотя. - Я слышал, но не видел ни разу. Наверное, прелестная девушка?
      - Я полностью пропал, - засмеялся Федор. Глаза у Моти довольно блестели. Он любил людей, которые принадлежали хоть каким-то концом к его кругу. Но этот Артюхов, где-то он слышал эту фамилию, с чем-то она ассоциировалась у него. С чем? Или - с кем? Боже мой, Мотя вспомнил: погибшая "бригада" Лесного, разговор в сауне, где были он, Звонарь и Зяма. Артюхов искал, к кому приткнуться... Кто-то просил за него? Зяма, что ли? Неужели это тот самый Артюхов, кажется, у него есть кличка - Стреляный... Мотя не знал, стоит ли ему проявлять свою осведомленность. Судя по виду гостя и его предполагаемой женитьбе, он неплохо устроился.
      Мотя насыпал кофе в джезву, залил кипятком и поставил на противень с песком, подогреваемым электричеством.
      - Вы любите с сахаром? - .спросил он, скрывая волнение.
      - Да, пожалуй, - откликнулся Федор. Он как раз думал о том, что именно знает о нем хозяин.
      А Мотя колдовал над джезвой, слегка подсыпая в поднимавшуюся кофейную шапку смолотый в пыль миндальный орех. Он был гурманом.
      - Понимаете, - начал Федор, - жизнь складывается так, что мне и моей будущей жене придется уехать. И я хотел бы здесь целиком положиться на вас. Паспорта, визы - это, конечно, главное, но еще мне нужен совет - куда лучше нам скрыться.
      - Большие неприятности? - спросил Мотя, ожидая краткого ответа, потому что на эти темы в их среде не принято было распространяться.
      Но Федор неожиданно принялся подробно рассказывать ему об истории убийства Крота, о Мироне и его компании, о недавнем нападении на него людей Зямы Павлычко.
      От того, что говорил ему гость, Мотя забыл про кофе, и тот чуть не убежал у него. Откровения Артюхова привели его в состояние шока. Он никак не ожидал, что жестокое убийство Кротова дело рук Мирона и компании.
      - Но позвольте... - вставил наконец реплику ошеломленный Мотя. Ведь говорят, что это некто Аджиев подстроил взрыв машины Крота?
      - Я работаю теперь у Аджиева, - ответил Федор. - А потом, Крот ясно сказал мне: "Мирон..."
      - Вы работаете у Аджиева?.. - Мотя замолк, окончательно потеряв дар речи. Он суетливо разлил кофе по чашкам и сел напротив Федора, смотря на него почти с благоговейным ужасом.
      - Да, пришлось, но это особая история... - Здесь Федор решил напустить туману.
      - А Шиманко? Вы знаете его? - спросил любопытный Мотя.
      - Знаю. А что? - Глаза гостя смотрели испытующе.
      Мотя немного растерялся. Вопрос был слишком прямой. Но подобного же ответа на него он не мог дать. Аджиев, Шиманко, Левочкин - эти фамилии для него сейчас связывались в одну цепь. По своим каналам он имел достоверную информацию о том, насколько сейчас тесно сплеталась эта цепочка. Шиманко хотел контролировать дела Аджиева, а Левочкин закидывал сеть на них обоих. Аджиев оказывался пока самым слабым звеном: он наверняка не догадывался о маневрах Левочкина и о роли Генриха Карловича в этой сложной игре.
      К Аджиеву у Моти подходов до сих пор не было. Лишь однажды он кое-что продал насчет него за немалые деньги - и кому? Лесному, который жестоко поплатился за свой интерес к делам Артура Нерсесовича, так, кажется, его зовут... А теперь перед ним сидел человек, который имел прямой выход на всесильного миллионера. И он, похоже, также участвовал в какой-то запутанной операции с неизвестным исходом. Мотя решил проигнорировать его прямой вопрос, но молчание затягивалось, и тогда он неопределенно сказал:
      - Вы как-то уж чересчур рискуете... Стоит ли? Паспорта я вам, разумеется, сделаю и посоветую, куда лучше уехать. Здесь я действительно спец...
      - Но я-то как раз слышал, что у вас широкие интересы... - в тон ему ответил Федор.
      Мотя быстро взглянул на него, а Федор продолжил:
      - Аджиев чрезвычайно щедрый человек, но он не любит, когда его загоняют в угол...
      - Кто же это любит? - засмеялся Мотя, поняв, что главное сказано. - Наверное, вашему хозяину можно помочь. Мне надо посоветоваться, поговорить. Сам-то я что! Коллекционер, любитель искусства. Даже посредником в таких конфиденциальных делах не могу выступать. Я и разговаривать об этом не стал бы ни с кем, если бы вас не прислал Семен. Вы через недельку позвоните. А пока давайте все-таки пить кофе и расскажите мне, к какому сроку вам нужны паспорта.
      Раздольский прилетел лондонским рейсом в аэропорт Шереметьево-2 холодным и сырым вечером. Кутаясь в легкий плащ, он получил багаж, прошел таможню и вышел в зал. Его никто не встречал. Нет, не такими он представлял себе и свой вояж в Англию, и свое возвращение.
      Он приехал к руинам, еще не полностью отошедший после кошмарного подвала и своего чудесного спасения. Даже любимая им Англия не смогла развеять его хандру и предчувствия нелегкой жизни в Москве. Похоже, он потерял все: положение, состояние, любимую женщину. Следовало начинать все заново. Оставались друзья, на них-то и была одна надежда.
      Аджиев должен оставить его в покое. В конце концов, вся ответственность за эту историю делилась поровну между ним и Еленой. Женщина была даже смелее и решительнее. Почему-то Ефрем Борисович в отдалении от нее все больше и больше ощущал себя жертвой. Да, вот именно, он стал жертвой: ее красоты, ее неутоленной страсти и желаний.
      "На этом месте мог оказаться кто угодно, - рассуждал он, - но подвернулся я, и она полюбила меня..."
      Раздольский не замечал, что своими рассуждениями он унижает себя, низводя до положения простого статиста, которому не по таланту выпало сыграть заглавную роль.
      Он ничего уже не хотел, кроме как спокойно пожить на своей даче вместе с любимой собакой, пить чай с соседями, болтать о ничего не значащих пустяках, а по утрам ездить на работу и не бояться за свою жизнь, не прятаться по дворам и подъездам, не оглядываться на всякого идущего позади человека.
      Он взял такси до своей квартиры на Патриарших прудах и только в машине вздохнул свободно впервые за этот месяц, потому что и в Англии его не отпускали тоска и беспокойство, как будто кто-то все время гнался за ним по пятам.
      Ничто в последнее время не радовало Мирона Львовича. И даже в своем кабинете в "Золотом руне", который он обустраивал с такой любовью, Витебский не чувствовал привычного комфорта.
      Зеркало отражало его бледное лицо с дряблыми мешочками под глазами, и он понимал, что устал, пора бы устроить отпуск, но никак не мог оторваться от Москвы. Ему казалось: отъедь он куда-то на время, и его место рядом с боссом будет тут же занято. Оно и сейчас уже почти не принадлежало ему. Ненавистный интриган, секретаришка Яков Захаров теперь постоянно вертелся рядом с Шиманко, так что Мирону Львовичу доступ для личных бесед с начальником был намертво перекрыт.
      Сам же Генрих Карлович его к себе не вызывал. Он целиком сосредоточился на новом изобретении своего поднаторевшего в аферах ума - на фонде. Пробил для него шикарное помещение в центре Москвы и пропадал там целыми днями.
      Некогда процветающее "Золотое руно" хирело на глазах. Меньше стало появляться авторитетной публики, знаменитый ресторан отдавал запахами второразрядного шалмана, за картами собиралась какая-то сомнительная шваль, разболталась обслуга, а охрану почти целиком перетянул в новое помещение Шиманко.
      Не радовало его и то, что пришлось вдрызг разругаться с Зямой Павлычко после неудачной акции последнего в отношении Стреляного. Это была чистая самодеятельность самолюбивого Зямы и его людей, закончившаяся тремя трупами и одним без вести пропавшим.
      Федор после этого исчез, и непонятно было, знает ли он, чьих это рук дело. Но Мирон Львович уверен был, что знает. Иначе не пропал бы четвертый охранник, из которого и вытрясли, конечно, нужные сведения.
      Мирон чуть ли не в кровь разбил морду Зяме, потому что почти ежедневно Шиманко справлялся у него, не появился ли Федор и нельзя ли как-то связаться с ним, а Витебскому нечего было ответить боссу, тон которого становился все жестче.
      Но и появление Федора не сулило Мирону Львовичу ничего хорошего. Тот наверняка все выложит Шиманко о нападении на него, как он однажды высказался про слежку. И тогда... Витебский боялся даже загадывать, что тогда произойдет. Он окончательно убрал Зяму в тень, оставив за ним обязанности надзирать за сбором привычной дани с контролируемых ими коммерческих структур, наказав, чтобы тот поменьше вертелся в "Руне". А сам вместе с Костиком изо всех сил пытался поддерживать едва тлеющий огонек респектабельности и порядка в их заведении.
      Вот сегодня с утра он с подачи Костика взял на службу двух новых охранников, один из которых оказался бывшим гэбэшником. Шиманко будет доволен, он недавно предупредил Мирона Львовича, что от блатных надо постепенно освобождаться.
      Высоко теперь взлетел босс. Скоро прежним дружкам и руки не подаст, сшивается днями в правительстве или в администрации Президента. Что ж, отмывая такие бабки, и сам становишься чистеньким. А там, глядишь, сунул "зелененьких" на какую-нибудь задристанную партийку, и ты - депутат. Сидишь с умным видом в креслах, голосуешь, помощники суетятся, свора писак тянут микрофоны: "А что вы думаете о бюджете?.."
      Тьфу... Мирон Львович сплевывает в сердцах, представив такую картину. Но Шиманко обязательно нарисуется подобным образом. Слово "истеблишмент" - для него звучит заманчивее, чем миллион баксов, тем более что впихнуться в эту касту стоит гораздо дешевле.
      Невеселые раздумья Мирона Львовича прерывает звонок босса, который опять интересуется Федором, и тогда Мирон Львович набирается храбрости и спрашивает, не нужен ли лично он Шиманко. Но тот отрезает, что нужен лишь вместе с Артюховым.
      "Убить, что ли, мне этого Зяму?" - с отвращением думает Витебский и понимает, что окончательно лишился расположения Генриха Карловича.
      Он зовет Костика, накручивает его против Павлычко, требует, чтобы они вдвоем разбились, а разыскали этого уголовника. Но в душе понимает: бесполезно. К аджиевским владениям у них подходов нет.
      Артур Нерсесович в торжественной позе римского патриция сидит за столом. Перед ним - две магнитофонные кассеты. Ни один мускул на его лице не выдает то чувство ликования, которое бушует у него внутри.
      Федор, сидящий напротив, молчалив и тоже невозмутим. Понимает ли этот мальчишка, что он добыл для него? Артур Нерсесович скользит по нему взглядом, но, похоже, выдержки тому не занимать. Этот черт хоть и уголовник, но с большим достоинством. Не хотел бы Артур Нерсесович иметь его во врагах.
      - Ты сделал большое дело для меня... - говорит Аджиев. - Здесь такие переговоры, которые открывают мне все их планы.
      Федору необязательно знать, какие это планы. Но он понимает, что хозяина взялись убрать по-другому, когда не получилось просто убить его.
      - Фирма туфту не гонит... - смеется он.
      - Как только ты вышел на них, этих людей? - пристально смотрит на него Аджиев. - Уж не те ли это голубчики, чьи видеокассеты и пленки мы взяли в сейфе Лесного?
      - Может быть, может быть, - замечает Федор уже серьезно. На эту тему он распространяться не собирается.
      Аджиев понимает это и меняет направление разговора.
      - Они остались довольны вознаграждением? - спрашивает он.
      - Вполне. И я тоже.
      - Да ты у меня скоро будешь миллионером, - усмехается Артур Нерсесович. - Что ж, ты заслужил. Я зря денег не плачу.
      Федор выходит от него и сталкивается в саду с Еленой, которая, видимо, только что вернулась из города. На ней легкое короткое пальтишко цвета кофе и такая же маленькая шляпка. Она видит Федора и тут же подходит к нему, не здороваясь, сразу же говорит шепотом:
      - Вы не знаете, есть слух, что Ефрем Борисович в Москве?
      При этом щеки ее бледнеют, а глаза смотрят просяще, жалобно.
      - Уточню, - бросает Федор. - Да вы не волнуйтесь так. Постараюсь сегодня же узнать.
      Елена идет к дому, навстречу услышавшему, что она возвратилась, мужу. Раненая птица, которой уже никогда не суждено взлететь.
      Федору жаль ее, но он почти уверен, что Раздольский окончательно решил порвать с ней всякие отношения. Страх перед Аджиевым перевешивает у него все другие чувства.
      Он думает о Светлане и не может представить, как бы она поступила в подобной ситуации. Но, слава Богу, он не Аджиев, хотя за измену... Нет, Федор не способен додумать дальше. Вот ведь даже Артур Нерсесович простил жену. Только простил ли?
      Федор приближается к воротам, где он оставил свой автомобиль. Ему ужасно хочется заехать в "Руно". Теперь туда в охрану устроились по липовой рекомендации Колян и Сашка. Сам Мирон взял их. По их рассказам, там бардак и запустение, постоянные распри между Зямой и Витебским, а Шиманко в "Руне" почти не появляется.
      Уж, конечно, Зяма взял много на себя, когда "наехал" на него. Он навестит их, обязательно навестит, когда там не будет Павлычко. Наверняка Шиманко не раз спрашивал о нем - вот почему Мирон и бесится. Но пока заезжать в "Руно" рано. Пусть господин Витебский получше осознает, кого они потеряли в лице Федора.
      Он решает не возвращаться в город, а прямо с кольцевой выбраться на Рязанское шоссе, чтобы заглянуть к Игнату с его постояльцами. Он давно не навещал старика, а ведь ему скоро понадобятся его "игрушки". Свою просьбу и пожелания он уже передал через Мишку в ту роковую ночь.
      Вечером же он вернется в город, и тогда можно будет заняться просьбой Елены, хотя нет ничего проще ей самой набрать телефонный номер квартиры или дачи Раздольского. Боится. Его приговор явится для нее окончательным крушением всех надежд. А в том, что так будет, Федор не сомневается.
      После обеда с женой, за которым Елена выглядит чрезвычайно рассеянной, Артур Нерсесович собирается на встречу с банкиром Левочкиным.
      Он, конечно, заметил состояние жены, но не хочет лишними разговорами перебивать свое бойцовское настроение. Кассеты с записями бесед Левочкина с Шиманко, а также некоторых разговоров Шиманко у себя в новом офисе, которые так удачно и вовремя принес ему Федор, раскрыли перед Артуром Нерсесовичем все их планы по поглощению его дела, по взятию его финансовых операций под свой контроль. Теперь Аджиев вооружен против них и не пойдет ни на какие заманчивые компромиссы, которые предложил ему Шиманко. А он ведь даже колебался, не принять ли ему некоторые, весьма выгодные на первый взгляд идеи. Теперь теневая подоплека их охоты на него раскрылась перед ним. Он будет тянуть время, а потом нанесет удар сам. У него есть и свои связи в правительстве, которые помогут ему без всяких аукционов получить преимущественное право для приватизации намеченного им химкомбината. И уж, конечно, он не отдаст его в управление людям Шиманко. Для этих целей у него уже есть на выбор солидные иностранные фирмы. Тревожным, однако, было то, что Левочкин откуда-то узнал о его планах купить телеканал. Артур Нерсесович терялся в догадках, кто мог бы продать и эту сверхсекретную информацию прыткому банкиру. Ведь об этом проекте знало считанное число доверенных лиц.
      Аджиев целует жену и обещает ей вернуться пораньше.
      "Она скучает, - думает он, - в сентябре нам нужно обязательно уехать за границу".
      - Подумай, - обращается он к ней уже на выходе, - по каким странам тебе хочется попутешествовать. Что-то мы засиделись в Москве.
      Этот вечер показался Елене самым длинным в ее жизни. Знать, что он в Москве, рядом, и в то же время не иметь возможности поговорить с ним, коснуться его рукой, прижаться, ощутить на губах ответный поцелуй. Какая это была мука!
      Елена сидела на террасе в молчании и одиночестве. Странно, как она замечала все, что творится вокруг, несмотря на то, что видела перед глазами только его лицо. Она знала, что опять пошел дождь, слышала его шелест и стук капель по кровле, чувствовала, как его свежий прохладный запах пробивается сквозь запах флоксов и табака на клумбе под окном. Ей было слышно тиканье маленьких часов на тумбочке, видны пушистые мелкие бабочки, спрятавшиеся от дождя и кружившие высоко под потолком вокруг лампы.
      В ней проснулось чувство, которого она еще никогда не испытывала, оно наполнило ее всю: в глазах, в лице, даже в позе ее тела появилась необычная мягкость, материнская нежность, ей хотелось нянчить и утешать его, пережившего столько всего ужасного, утешать долго-долго, как свое дитя... Но, может, это просыпалось в ней настоящее материнство?
      Елена прижала руки к полной, набухшей груди и чуть не заплакала.
      Какие-то птицы, несмотря на дождь, затянули во фруктовом саду вечернюю песню. Удивительно, они поют, как будто ничего не случилось. А ведь если она рассталась с ним навсегда, свет для нее померкнет. У нее вдруг появилось странное, пугающее ощущение, что когда-то, в прошлой жизни, она уже переживала разлуку, и тогда сердце ее не выдержало.
      Значит, так суждено, сказала она себе, надо смириться. Нечего обнадеживать себя пустыми надеждами на невозможное счастье.
      Вошла горничная, и она попросила ее погасить свет и зажечь свечи в высоких бронзовых подсвечниках.