Кто-то бросил гранату, за деревьями раздался взрыв, потом другой. Ехавшие по магистрали машины быстро поворачивали назад, не доезжая до места разгоревшегося боя.
      Михась, сидевший в первом джипе, ползком приблизился к поляне, где, как предполагалось, укрылись нападавшие.
      Он увидел горящую машину и два окровавленных тела подле нее.
      - Живьем, взять остальных живьем, - крикнул он приблизившимся товарищам и тут же получил пулю в голову из кустов напротив.
      Все залегли снова. Горящая машина внезапно взорвалась. Сквозь языки пламени мелькнул скорчившийся огрызок обуглившегося человека.
      Разделившись на пары, преследователи из двух джипов рассеялись по лесу. Несколько раз раздался харкающий треск автомата. Потом все стихло.
      На обочине шоссе, метрах в двухстах от места нападения, стоял развороченный "мерседес". Артур Нерсесович, бледный, с запавшими глазами, сделал попытку открыть дверцу, потом перевел взгляд на водителя, уткнувшегося лицом в руль.
      - Юрка, - с трудом произнес Аджиев, - ты жив? - Шофер не откликнулся, тогда Артур Нерсесович протянул руку и положил ее ему на плечо, потеребил: - Юрка...
      Тот приподнял голову и повернул залитое кровью лицо к Аджиеву.
      - Босс, - просипел он, - я ничего не слышу. Ничего... - И запричитал диким, воющим криком, обхватив голову ладонями. Рычаньем отозвалась на его крик бегающая подле машины собака.
      Аджиев вздрогнул, и тут только услышал сам, как неизвестно почему включившееся на полную мощность радио беспечно напевает дурным голосом:
      "В шикарном отеле ночной ресторан, Вино, сигареты и пьяный дурман. Казалось, не встречу тебя никогда, Лишь пару минут подарила судьба..."
      Это было настолько абсурдно по сравнению с тем, что они только что пережили, что Аджиев начал смеяться. И не мог остановиться, совладать с собой. Так его и застала вернувшаяся охрана - смеющимся.
      А еще через несколько минут подъехали, вызванные по рации, две машины "скорой помощи" и милиция.
      "Что теперь будет?" - бился у него в голове неотвязный вопрос - с той самой минуты, когда ему сообщили, что группа, поехавшая на ликвидацию Китайца, разгромлена. Четверо убитых. А пятый, которому чудом удалось уйти от преследователей, сообщив это известие в его контору в Москве по телефону, бесследно исчез.
      Конечно, деньги уплачены. А результат? Он взял на себя ответственность, он действовал в одиночку, рассудив, что победителей не судят, и вот - полный облом.
      Купцов раздраженно ходил по террасе своего барского дома. Все домочадцы попрятались, почуяв, в каком он отчаянном состоянии. Теперь под горячую руку ему попадаться не следовало. Павел Сергеевич был вспыльчив.
      Сегодня решалось его будущее, он поставил на карту большие бабки в ожидании верного выигрыша. И вот - сначала дурацкий звонок этой истеричной бабенки, а потом - провал всей тщательно разработанной операции. Он ведь и людей разыскал - не новичков в военном деле, знал ведь, на кого наезжал. Но, видно, Аджиеву покровительствовал дьявол.
      Купцов даже не знал всех подробностей. Позвонивший был очень краток. Из его сбивчивого рассказа нельзя было составить картины происшедшего. Но зато вечером московское радио рассказало все до мелочей. Эти пронырливые журналюги успевали везде. Выходило, что одного выстрела из миномета оказалось недостаточно, а шофер спас положение, не испугавшись, не затормозив, почему и не получилось расстрелять сидевшего в машине без крыши Китайца из автомата.
      Точно, ему помогал дьявол!
      Купцов ходил, как маятник, из стороны в сторону, а в глубине души ждал звонка. Мирон ему обязательно позвонит. Но вот что отвечать? Отказываться от всего? Это было бы самое лучшее, но ведь не поверит, да и выплывут где-то концы. Не сейчас, так позже. А ведь Мирон просил его не предпринимать никаких собственных шагов. Значит, свой план имел, но посвящать в него Купцова не собирался.
      Шли часы, уже близилась ночь, а Мирон все не звонил. И тогда Павел Сергеевич понял, что дело гораздо хуже, чем просто неудавшееся покушение на "шерстяного". Его просто "кинули". Во всех смыслах. Отторгли от синклита "авторитетов", и теперь он должен рассчитывать только на себя.
      Купцов засуетился, приказал выводить машину из гаража. Он решил поехать в "Золотое руно" навстречу ясности, потому что неизвестность была для него худшей казнью.
      Уже садясь в автомобиль, Павел Сергеевич с беспощадностью для себя осознал и еще одну вещь: теперь он - враг Аджиева и может ждать ответного удара в любой момент. Если только тот узнает... Если его баба проговорится ему, назовет телефон и имя. И тогда... Нет, не борец был Купцов. Вся эта новая жизнь в духе американских боевиков была ему западло. Вот попробовал сам, влез в чужой для него сценарий и вытолкнут, как пробка из бутылки. Все равно выбора не оставалось, ему необходимо было ехать в "Золотое руно".
      - Ты можешь мне объяснить, что произошло? - Артур Нерсесович с ледяным компрессом на голове лежал на широкой кушетке в своей спальне. В отличие от нарядной спальни жены, эта комната выглядела несколько мрачновато. Стены были обиты деревянными панелями, а мебель по стилю напоминала о временах рыцарских турниров. Лишь на одной стене висел полный света и воздуха современный пейзаж.
      - Действует какой-то старый план, - сказал Федор. - Думаю, еще со времен Раздольского...
      - Вот гнида... - без гнева в голосе, а как факт констатировал Артур Нерсесович. - Одно утешение, что кости его уже гниют...
      Федор утвердительно покачал головой, пожалев, что недостаточно напугал адвоката при прощании.
      - Елена словно предчувствовала что-то, - многозначительно произнес Аджиев. - Говорят, ей стало плохо, когда я уехал.
      - Да, тут суета была. Доктора как раз не оказалось. Он к директору банка "Алтай" в гости ходил. Я его вызвал. Но она еще до его возвращения пришла в себя.
      Аджиев молчал, лицо его исказила гримаса боли.
      - Сильно контузило вас, - посочувствовал Федор.
      - Меня еще что, вот Юрку... Этот парень мне жизнь спас... - начал Аджиев и покосился на Федора. - Смотри, второй раз я влипаю. Значит, будет и третья попытка.
      - Если это купцовские дела, то, думаю, больше не будет... возразил Стреляный.
      - А ты в "Руне" намекни, что ко мне подходы имеешь, - твердо сказал Аджиев. - Намекни. Я разрешаю. Пусть зверь окончательно из берлоги вылезет. Его тогда легче взять. И я его возьму, вот увидишь. Москва подо мной ходить будет. Не хватало мне еще перед ними голову опускать. Я желаю жить без страха. Драпать не собираюсь, мне и здесь хорошо, а этих всех... - сжал он волосатый кулак, - раздавлю...
      - Ну, как знаете... Дело хозяйское... - Видно было, что Федор не одобрял решение хозяина, но спорить с ним сейчас было бесполезно.
      - Арт, - послышался за дверью слабый голос Елены, - я хотела поговорить с тобой.
      - Я пошел. - Федор встал, а женщина уже входила в комнату. Увидев Федора, она замерла на мгновение, а потом, вздохнув, проговорила:
      - Это даже хорошо, что Федор здесь. Только ты, Арт, не спрашивай меня ни о чем. Скажу, и все... - Она посмотрела долгим взглядом на сияющее под солнцем море на картине, перевела глаза на мужа: - Это нападение устроил некто Купцов. Больше я ничего не знаю.
      Ее, видно, опять повело, но она успела опереться на спинку массивного стула. Федор осторожно взял ее под локоть и посадил. Аджиев смотрел на жену, сморщив лицо, и непонятно было: то ли от боли, то ли от страдания за нее.
      Невысокий седоватый человек в безукоризненном фраке стоял перед камином в своем кабинете в "Золотом руне", довольно уютном, но слишком аккуратно прибранном. Он курил трубку, задумчиво уставившись в пространство. Он размышлял с той сосредоточенностью, которая характерна для человека, имеющего высокое и устойчивое положение. Лоб его полысел от прилежания и сноровки, которую он проявлял в любом деле, за какое бы ни брался. В эту минуту он особенно остро чувствовал, что привычную ему жизнь подтачивает беспредел вышедших из повиновения и взявших на себя несвойственные им функции "авторитетов". А ведь он потратил немало сил, чтобы направить их неорганизованную массу в очерченное им русло.
      Конечно, страна переживала тяжелые времена, ее разъедали бюрократические порядки с их идиотскими ограничениями, к тому же все эти новоявленные писаки и умники, вечно болтающие о правах человека, так и лезли в сферу, куда им доступ должен был быть закрыт.
      Капитал и те, кто им владеет, - становой хребет жизни. И ему должно быть подчинено все. Капитал - это и суд и закон. А кто не понимает этого, тому не следовало и жить.
      Он хмурил прямые брови над прямым разрезом серых глаз, прямым, коротким обрубленным носом. Ему предстоял неприятный разговор, и он внутренне готовился к нему, стараясь настроить себя так, чтобы не нарушить душевного равновесия. Потому что все эти ублюдки, на которых он тратил свой драгоценный мозг и немолодую уже жизнь, не стоили этого.
      В дверь стукнули, а затем она робко открылась, и появилось заискивающее лицо Мирона Витебского.
      - Можно, Генрих Карлович? - угодливо спросил он.
      - Да, я звал тебя... - брезгливо сказал человек во фраке. При этом он покрутил кистью правой руки, как будто готовился дать затрещину вошедшему.
      Мирон вошел и остался стоять, потому что стоял и, по-видимому, не собирался садиться хозяин кабинета.
      - Что происходит, Мирон? Ты не можешь мне объяснить? Радио сообщает какие-то подробности, а я в полном неведении, хотя все это касается меня напрямую.
      - Да... - Мирон опускает глаза, а потом вскидывает их на Генриха Карловича. - Я тоже узнал обо всем слишком поздно. Я предупреждал его. Но ведь мне нельзя было раскрыть все планы... Вы же не хотели посвящать его...
      - А, так это я во всем виноват? - Шеф, а он именно шеф, начальник, босс, он - все для этой бестолковой кодлы низкопробных уголовников, разражается саркастическим смехом: - Я, который потратил столько сил, времени и собственных средств, чтобы объединить вашу шоблу в какое-то подобие цивилизованной организации, чтобы не перестреляли всех поодиночке. Наладил связи, вышел на эту затраханную Думу, на правительство, наконец. И я теперь виноват, что какой-то дурогон наезжает на крупного дельца, уважаемого человека, мать его, из которого при умелом обращении можно золотые веревки вить?
      - Шеф... - шепчет Мирон.
      - Молчать! - кричит Генрих Карлович. - Он все испортил, озлобил его. Как теперь вести с ним переговоры? А если Китаец дознается, кто это организовал? Я ведь пошел против своих же правил, когда приказал убрать Крота. А теперь как быть? Если он с нами, то контакты с Аджиевым невозможны. Как быть, я спрашиваю?
      - Исключить из членов корпорации, - льстиво замечает Мирон. Запретить приходить в "Руно". Лишить членской карточки.
      "И нажить влиятельного врага", - мысленно добавляет Генрих Карлович. Он молчит, представляя, что сейчас за отринутым Купцовым потянется, как за обиженным лидером, мелкий уголовный планктон, который может доставить немало неприятностей.
      Мирон переминается с ноги на ногу. Он понимает все сомнения и опасения шефа. Тот не хотел делиться с Купцовым процентом от прибыли с предполагаемых общих дел с Аджиевым. Теперь хлебает... Но, конечно, выход из положения найдет. Махинатора такого класса, как Генрих Карлович Шиманко, еще поискать. Если уж он сумел найти подходы к некоторым министрам...
      Дверь открывается без стука. Таким правом пользуется здесь только один человек - личный секретарь Генриха Карловича Яков Захаров. Яков возбужден и зол, он видит Мирона, лицо его кривится (они не переваривают друг друга), и он говорит своим манерным голосом певца из цыганского хора:
      - К вам рвется Купцов. Я не знаю, что делать. Вы примете его?
      - Пьяный? - совершенно спокойно спрашивает Шиманко.
      - Да уж, конечно, принял... - брезгливо цедит Яков.
      - Пусть идет, только предупреди, чтоб не шумел здесь. Хорошенько предупреди.
      Мирон пятится к двери:
      - Мне лучше уйти.
      - Нет, - говорит с улыбкой Генрих Карлович. - Останься. Этот разговор мы проведем вместе.
      Яков уходит, и только тогда Шиманко садится в кресло, а Мирон Витебский пристраивается на мягкий стульчик в углу.
      Когда Купцов появляется в кабинете, Генрих Карлович уже про себя решил его судьбу. Теперь главное избежать скандала, но при виде смертельно напуганного Купцова Шиманко понимает, что сломить его не составит труда.
      - Да как же ты отличился так, Павел Сергеевич? - спрашивает он почти добродушно.
      Глазки Купцова так и бегают, шарят по комнате, задерживаясь то на невозмутимо сидящем Мироне, то на почти по-отечески внимательном лице Генриха Карловича.
      - По всем расчетам, прокола быть не должно было, - начинает он.
      - Да ты садись. - Шиманко указывает на кресло перед собой. - По всем расчетам... - повторяет он, улыбаясь. - Где твое исконное воровское суеверие? Чутье потерял?
      - Ребят подобрал... - шепчет Купцов, - профессионалов...
      - Четыре трупа... - вскользь говорит Мирон. - А еще если пятого найдут.
      - Нет, нет... - вскрикивает Павел Сергеевич. Он совершенно раздавлен.
      - Ведь не твое это дело, Купец, - как учитель в школе к второгоднику, обращается к нему Шиманко. - Ладно. Сопли размазывать не будем. Завтра же собираешься и сматываешь отсюда удочки. Ясно? Поезжай, куда хочешь, но чтоб в столице духа твоего не было. Хочешь - на Канары, хочешь - в Мухосранск... Куда глаза глядят. Месяца на два, не меньше. А там - будем посмотреть...
      - Но ведь никто не знает... - попытался было возразить Купцов, но Шиманко резко перебил его:
      - Баба его знает, а бабы - дело ненадежное. Я все сказал, Павел. Хочешь жить - уезжай. Не заставляй меня меры принимать.
      В голосе Генриха Карловича слышится столько нешуточной угрозы, что лицо Купцова, и так бледное, становится совершенно меловым. Он поднимается и медленно, не прощаясь покидает кабинет.
      - Я думал, сопротивляться будет, - говорит Мирон, но Шиманко взглядывает на него с таким презрением, что тот умолкает и вскакивает со стула.
      - Я пойду? - просительно произносит он. Шиманко хочется послать его куда подальше, но он сдерживает себя:
      - Иди. И доложишь мне, когда и куда он уехал. Шиманко опять остается один. Он тянется к столу, достает крохотный органайзер и находит там нужную информацию: 15 августа Аджиев будет на загородном приеме у вице-премьера по экономике.
      Туда надо обязательно попасть. Время есть, и Генрих Карлович размышляет теперь о том, как лучше организовать и обставить эту их первую встречу.
      Глухарь уж который день ждет Федора, а тот все не едет. И старик впадает в непривычное для него состояние: он волнуется. Неужели этот безрассудный малый сунул башку в логово, не посоветовавшись с ним?
      Он не понимает новые времена, да и не пытается разобраться в их хитросплетениях, но чутье старого зека подсказывает ему, что теперь никакая самостоятельность не пройдет. Мир жестко схвачен и поделен, а тот, кто полезет, не зная броду, тот обречен. В его-то лихие годы стольник был состоянием, а сегодняшние цифры с нулями, да еще поделенные на курс "зеленого" - это, елы-палы, была уже математика.
      Он знал кое-кого из своих бывших дружков-стариков, с которыми мотался по этапам и кто ныне закончил свою жизнь на помойках и свалках, и радовался, что сумел зацепиться, не сгинул, не пропал, а вот имеет даже собственный домик с садом, рогатую животину, пяток куриц. И к нему приезжают еще за помощью и советом.
      Федор свалился на голову, как ранний снег. Пришел со станции уже под вечер, но ночевать не собирался, сказал, что уедет последней электричкой.
      Игнат был один, Мишка, прибившийся к нему окончательно после смерти Крота, уже пару дней Обретался в Москве, и это тоже беспокоило Глухаря.
      Федор приволок целую сумку разной снеди, пытался сунуть Игнату денег, но тот не взял, хотя, видно было, растрогался.
      Сели опять в саду несмотря на то, что перед заходом солнца заметно посвежело.
      Игнат пить не стал, а Федор хлопнул стопку под ядреные огурцы, которые старик удивительно умело засаливал.
      - Ну, вот что я тебе скажу, - начал Глухарь, сминая себе тюрю из картошки с парным молоком. - В "Руне" Купцов - никто. А вот главный там даже не Мирон этот трепаный, а совсем никому не известный человек. Бают, цыган из Молдавии. Немолодой. Сидел за мошенничество в особо крупных размерах, но быстро вывернулся, видно, рука была - там, говорят, на Бровастого выходы имелись. Деньги с евреев брал, которым помогал через своих людей на таможне в Чопе вывозить много чего... Но это нас сейчас не колышет, хотя как знать... Сегодня ведь та же урла правит, только другого разлива, значит, и связи у него остались прежние. Небось отстегивал прилично. На Москве он сейчас прибрал большую власть, подгреб крупных "авторитетов". Не все, конечно, пошли, недовольных много, но - сила за ним. Витебский Мирон у него - правая рука.
      - А чего хотят? - озадаченно спросил Федор.
      - Мне расщелкали, но ведь трудно судить... Тоже по слухам все... Старик помолчал. - Будто бы хотят с "новыми", с "шерстяными" этими, договориться. Наша, мол, "крыша" и участие, живите спокойно, но берите в долю...
      - Неплохо придумано... - заметил Федор. - Надоело, значит, в подполье сидеть, когда деньги легально "отмыть" можно. Хоро-ошо...
      Он засмеялся, представив, как Артур Нерсесович договаривается с "ворами в законе". Но и удивительного здесь ничего не было. Решение простое, как яйцо. Само напрашивается. То, что называли "дном", становится поверхностью и в полном праве теперь вершить любые дела, и никакой УК - не указ! Да какой УК? Это для нищих, бомжей да карманников на вокзале. Солидные люди сами законы пишут, и не для них они писаны.
      - После Крота, ну, кумекаешь, когда он узнал про Китайца и хотел его гэбэшника в заложники взять, - продолжал Игнат, - в "Руне" большой шмон был - Мирон всех сменил, защиту какую-то, говорят, установили. От "прослушки". Теперь обслугой там Зяма Павлычко командует. Зяма - мужик скользкий. Продался с потрохами, но фасон перед остальной шатией-братией держит. Скажу так: доверять никак нельзя. А на тебя не зря глаз положили, у них там слизь одна. А ты боевой, молод еще, но опыт имеешь.
      - А ты про Купца, конечно, ничего не слыхал? - усмехаясь, спросил Федор.
      - Да откуда? У меня здесь телефона нет, и не приезжал никто давно. Вот Мишку жду. Что-то подзадержался он в Москве. - Игнат навострил уши: Случилось что с ним?
      - Он на Китайца наехал, конкретно. Гранатомет, стрельба, но в "молоко"...
      - Вот это да! - выдохнул изумленный Игнат. - Тихо сидел, никуда не лез...
      - Видно, подперло, бабки понадобились...
      - Сам? Без Мирона? - недоверчиво покачал головой старик.
      - Вот уж не знаю... Судя по тому, что он рассказал, сам рискнул...
      - Замочат! - уверенно проговорил Игнат. - Кранты Купцу. И не Китаец. Свои.
      - Короче, дядька Игнат, завтра прямиком потопаю в "Руно", - сказал Федор, как отрезал. - Затянул я дело, пора мне в этой навозной куче пошуровать.
      - Смотри, такое говно пристанет, не отмоешься, - предостерег Глухарь.
      - Не, я там долго не задержусь. У меня свои планы... - Федор поднялся. - Пора мне...
      - Ты постой... - Игнат как будто о чем-то раздумывал. Потом решился, встал и пошел в глубь сада, поманив рукой Федора. Тот двинулся за стариком.
      Глухарь подошел к огромной поливочной бочке. Рядом с ней под кустом смородины на деревянных решетках стояли ведра и лейки. Старик поставил ведра на землю, поднял одну из решеток - под ней лежала присыпанная соломой сколоченная из досок плита. Федор недоумевающе смотрел на Глухаря.
      - Давай-ка сдвинем, - попросил старик. Они взялись с обоих концов, нажали, и плита съехала в сторону, открывая лаз.
      - Погреб у меня там, - пояснил Игнат. Вниз вела грубо сколоченная лесенка. Сначала по ней спустился Глухарь, а за ним следом и Федор. Он подумал, что там придется стоять пригнувшись, но внизу оказалось довольно большое помещение. Старик вытащил из кармана фонарь, посветил, и Федор увидел впереди узкий проход. Именно туда устремился Игнат.
      Проход был тесный, Федор, идя боком, почувствовал, что стены его выложены камнем.
      - Это что же такое? - спросил он. - Неужто ты вырыл такой схорон?
      - Куда мне! - отозвался Глухарь. - На этом участке, видно, большой дом стоял. Когда я в пятидесятые годы в здешних краях впервые объявился, тут стрелочником мой свояк работал, от него это место ко мне и перешло, когда я в последний раз освободился и решил завязать. Свояк в Коломне осел, а я на переезде остался. Свояк говорил, что когда он в сороковые годы здесь работать начинал, сразу после войны, то еще кирпичный фундамент торчал и стены. Бомбили, знать... Железная дорога-то рядом. А подвалы остались.
      И они действительно скоро очутились в просторном подвале. Щелкнул выключатель, и под потолком, до которого можно было достать рукой, зажглась яркая лампа, осветив старый, позеленевший кирпич стен. Посередине стоял большой, крепко сколоченный стол, а рядом - несколько табуреток.
      - Ого! - сказал Федор. - Бомбоубежище!
      Но когда он взглянул на то, что лежало на столе, то потерял дар речи.
      - Вот так, Федя! - скромно сказал старик. - Теперь ты понял, чем я на досуге промышляю? Сначала так, баловался, а теперь хоть из пыли, хоть из дерьма такое изделие могу испечь, что мало не покажется...
      Федор перебирал в руках разноцветные проволочки, батарейки, на одном конце стола в аккуратной коробочке тикало несколько будильников. В банках и колбах переливались яркими красками какие-то порошки, жидкости, лежали стопочкой завернутые в вощеную бумагу плотные брикеты. Были тут несколько спиртовок, реторта с резиновыми трубками, множество газовых баллончиков, а также полный набор слесарных инструментов. Около стола возвышался плотно закрытый шкаф.
      - Да ты алхимик, дядька Игнат! - Федор хотел пошутить, но не получилось, серьезным делом занимался старик.
      - Мне давно Мишка помогает, - объяснил Игнат, - я в этой химии не петрю ничего, все по наитию. В зоне со мной сидел один, ну, так, на досуге балакали... Большой человек был, ученый. На фронте этим занимался, в партизанах. А я памятливый. Мишка-то в химии голова. Вот вдвоем и колдуем. Могу с наперсток подарочек сделать, а рванет по высшему классу.
      Показав свое хозяйство, Глухарь заторопился назад. Федор шел за ним и размышлял о том, что не случайно, совсем не случайно старик раскололся. Не похвастаться хотел, а прямо намекнул на то, что должен бы сделать Федор.
      Они вышли в сад. Уже совсем смеркалось. Игнат задвинул лаз плитой, укрыл соломой, сверху положил решетку, поставил на место ведра и лейки.
      - Думай, паря, думай, - бросил Стреляному. Когда Федор уже прощался с ним у калитки, из сгущающейся темноты со стороны линии послышались быстрые дробные шаги. И через несколько минут перед ними выросла фигура Мишки. Парень был явно взволнован.
      - В Москве опять потеха, - сказал он после приветствий. - Купца разжаловали. Мне из его охраны один шепнул, что всех их рассчитали. Уматывает Купец за бугор со всем семейством.
      - Ага, - злорадно усмехнулся Игнат, - испортил он им игру. Ты, Федор, смотри...
      - Я что, - засмеялся Стреляный, - я птица мелкая... Но твой намек я понял, дядька Игнат...
      "Золотое руно" оказалось скромненько отремонтированным двухэтажным особняком за высокой решетчатой оградой. Все окна в доме были закрыты жалюзи. Парадный въезд был заперт, и потому Федор подошел с переулка. Здесь располагалась кали-точка, а в ней было установлено переговорное устройство. Федор нажал на кнопку. Ему никто не откликнулся, но из боковой двери дома вышел мужик в кожаной куртке и направился прямо к калитке.
      - Кого надо? - без всякого любопытства спросил он, но глаза цепко скользнули по фигуре пришедшего, затем по пустынному переулку за спиной Федора.
      - Мне сказали прийти... - Федор помялся, имя Мирона называть не следовало. - Передай, что Стреляный здесь.
      Лицо мужика не выразило никаких эмоций, он повернулся и пошел снова к особнячку, скрылся за дверью.
      Федор ждал, наверное, минут пять. Он успел выкурить сигарету, слоняясь вдоль ограды, и заметил две телекамеры, установленные на деревьях в садике вокруг особнячка. Их мертвые пустые глазки охватывали подъезды к дому.
      - Эй, - окликнули его сзади. Тот же мужик стоял у приоткрытой теперь двери. - Заходи!
      Федор толкнул калитку. Она открылась, и он вошел во двор. Замок щелкнул за ним.
      В темноватой прихожей, где он очутился, его ждал молодой человек, которого он видел в "Марсе" и кому так понравился горящий вместе с Кротом и его товарищами автомобиль.
      - Долго же ты шел, - усмехнулся он, разглядывая Федора и не подавая руки.
      - Дорожка у меня дальняя, - усмехнулся Федор.
      - Оружие есть? - коротко спросил его появившийся буквально из ниоткуда охранник.
      - Обыщите... - коротко приказал молодой и добавил: - Уж извини, порядки такие.
      Федор пожал плечами и дал себя обыскать. Как ни странно, но на нож они не обратили внимания. Их, видно, интересовало только, есть ли у него "пушка".
      Следом за молодым мужиком он прошел по длинному коридору; в самом конце его оказался небольшой холл. Там они и сели в мягкие кожаные кресла перед небольшим стеклянным столиком.
      - Какие проблемы? - насмешливо спросил хозяин, закидывая ногу на ногу.
      - Проблемы? - удивился Федор. - Никаких. Просто надоело на задворках мотаться. Думал, предложите что, а если нет - адью.
      - Долго ты уже на задворках мотаешься. Когда вышел-то?
      - Да ведь знаете, чего зря слова тратить... - Федору страшно хотелось курить, но он решил сдержаться. Пепельницы на столе не было.
      - Знаю... - неопределенно пробормотал собеседник. - Никто к себе не берет?
      - Под Москвой ребят нашел, - коротко ответил Федор.
      - Рэкет?.. - опять усмехнулся молодой. - В охрану ко мне пойдешь?
      - В падлу мне охраной-то заниматься, возраст не тот, не та квалификация, - нахально глядя на молодого, отрезал Федор.
      - Зяму знаешь? - после паузы спросил его хозяин.
      - Плохо... В деле не сталкивался.
      - Ну, так познакомишься.
      Молодой встал, Федор поднялся тоже.
      - Нет, ты сиди, - остановил его хозяин. - Сейчас он придет к тебе. Поговорите.
      Все дальнейшее Федор прокручивал в памяти много раз. Зяма оказался тощим, вертким мужчиной, примерно одного с ним возраста. Косая челка спадала у него на морщинистый бугристый лоб, а лицо ничего, даже приятное. Особенно располагали глаза: черные, внимательные, они как бы обещали собеседнику заботу и опеку.
      Зяма по-отечески пожурил Федора за то, что тот Сразу не попытался его разыскать, сказал, что слышал о нем много хорошего, и постоянно повторял:
      "Мы своих не должны бросать". А Федор крепко помнил слова Глухаря о нем, но вдруг и сам Зяма завел речь об Игнате, как о представителе вымирающих мастодонтов воровских дел. Сказал, что Федор тоже отстал за шесть-то лет от ситуации, а она сильно переменилась.
      Федор терпеливо слушал всю эту лабуду и ждал, к какому берегу наконец пристанет говорливый Зяма. Но все же, когда тот начал разливаться соловьем о наступивших временах ювелирной работы, Стреляный не выдержал, засмеялся:
      - Куда я попал, е-мое? В пансион для недоносков? - воскликнул он. - Вы все в менеджеров, что ли, переквалифицировались? В коммерсантов?
      Зяма обиделся, надул щеки и бросил с вызовом:
      - Мы фалуем за положняк.
      "А Крот?" - чуть не вырвалось у Федора, но Павлычко, конечно, понял, о чем тот подумал, глаза его сверкнули, и доброжелательное спокойствие в них сменилось отвращением.
      - Конечно, кто идет поперек, кто ложит на то обстоятельство, что порядок должен быть, тот чмур и с ним разговор короткий...
      - Ну, я за положняк! - бодро ответил Федор, посчитав, что пора эту тему заканчивать.
      - Вот и лады! - обрадованно сказал Зяма. - Я знал, что ты будешь с нами. Охрана - это только название, пойми, там ребята много чего делают. С тобой говорил Костик, он как раз начальник охраны у Мирона. Повезло тебе, что на него сразу попал.
      Федор сказал, что подумает, но дали ему на размышление два дня.
      Артюхов решил прежде, чем поговорит с Аджиевым, встретиться с Сеней в "Утесе". Но того в этот день на месте не оказалось. Он позвонил наобум Светлане, застал ее дома и отправился в Мытищи. И по дороге опять мучился мыслью о том, что вместо того, чтобы освободиться от всех этих братков, он сует шею в новый хомут.
      Поздно ночью, вернувшись на дачу к Артуру Нерсесовичу, Федор выложил тому все, что думает про авантюру со службой у Мирона. Он убеждал Аджиева, что тому вовсе не нужны никакие связи с компанией из "Золотого руна", но тот только хмуро молчал, внутренне не соглашаясь с доводами Стреляного.
      - А ты все-таки намекни им, я же тебе разрешил, - сказал в конце разговора Артур Нерсесович, - что у тебя ко мне подходы есть. Намекни... Сошлись на Михася. Его убили, спроса никакого. Пусть знают, что я и о Купце догадался... Пусть...
      - Да зачем это вам? - сердился Федор.
      - Ты не спрашивай, действуй. Выйдет по-моему, внакладе не останешься.
      В этот раз, навестив Светлану и проведя с ней вечер, Федор сделал ей решительное предложение, сказав, что пора подавать документы в ЗАГС. Он видел: Светлана колеблется, и ругал себя за то, что никак не порвет с Аджиевым. Наверное, девушка чувствовала неопределенность его положения, ведь он так надолго исчезал и появлялся совершенно измотанным. А еще - она никак не соглашалась переехать в квартиру на Смоленскую, хотя он убеждал ее, что так они будут видеться гораздо чаще. Нет, она не хотела жить в чужом доме, а когда он сказал: "Этот дом и твой", Светлана чуть не заплакала.
      "Все, кончится это безумное лето, - приказал он себе, - и я начну другую жизнь..."
      Сеню Звонарева он застал в "Утесе" на другой день. Коротко пересказал разговоры с Костиком и с Зямой, выложил свои опасения и стал ждать решения приятеля. Но Сеня начал свой ответ с другого конца. Он прямо спросил, зачем нужно Стреляному втираться в "Руно" и нет ли у него каких-то своих целей, о которых он не хочет или не может сообщить.