Вчера был званый ужин. С ней рядом сидел этот остроумный, совершенно не похожий на чиновника министр. Всем было весело и приятно. А она внезапно почувствовала тошноту, столь сильную, что ей пришлось тихо выйти из-за стола. Она шла по ковру, дрожа, склонив голову, чувствуя, как бриллиантовые серьги холодят ей щеки. Самое жаркое солнце не смогло бы растопить холод этих серег, этих щек.
      Ее мутило, она бросилась в туалетную комнату, словно пытаясь изрыгнуть из себя, из своего чрева эту чуждую ей жизнь.
      Она не сомневалась, что беременна от Артура Нерсесовича. Срок был очень мал, к тому же, встречаясь с Ефремом, она постоянно пила таблетки, а муж пришел к ней неожиданно. Плод насилия носила она в себе. Это был нежеланный плод, его надо было немедленно вытравить, но с тех пор, как она от ужаса, что он причинит ей страшную боль, проговорилась ему о беременности, за ней следили так, что не было минуты, когда бы она осталась одна.
      Телефонный звонок пробуждает ее. Ей давно никто не звонил. Даже кажется, что телефон умер вместе с ней.
      Она берет телефон с тумбочки и прижимает к уху. Голос, который она уже забыла, заставляет сильнее биться сердце.
      - Елена Сергеевна, здравствуйте. Вы помните меня?
      - Да, - шепотом откликается женщина.
      - Так остается ли в силе наше соглашение? Я наконец собираюсь придать ход делу. Это очень серьезно, Елена Сергеевна, никаких срывов быть не должно.
      - Это у вас не должно, - подчеркнуто говорит она, - а я давно готова.
      - Так смотрите же, я начинаю действовать.
      - Буду ждать результатов... - В ее интонациях звучит редкое хладнокровие. На том конце связи слышна усмешка, и все пропадает, как во сне.
      "Это не розыгрыш?" - думает она и внезапно успокаивается. Разве теперь ее касаются подобные мелочи? Она знает, что впереди. А тот, кто знает, недостижим для всех. И свободен. От всего.
      - Тебе кто-то звонил? - виноватая физиономия Артура Нерсесовича выглядывает из приоткрытой двери. Конечно, горничная тут же "настучала". У них прекрасно поставлена информация, но они не уследят за ней, когда она захочет уйти. Еще никому не удавалось поймать чью-то отлетающую в вечность душу.
      Елена смеется.
      - Ну да, а что? Это тоже запрещено? - спрашивает она.
      Муж теряется на мгновение.
      - Я не то хотел сказать, ты не поняла меня, - заискивающе говорит он, - мне хочется, чтобы ты отвлеклась немного, поехала бы в гости, в клуб, наконец...
      - Да, да, именно оттуда мне и звонили. Я как раз собираюсь это сделать, сегодня же вечером, - отвечает Елена и видит, как расплывается от радости лицо Артура Нерсесовича. Ну конечно, он только и ждал того, чтобы они начали новую жизнь, в которой ей предстояло забыть, как он приходил к ней по ночам с искусственным членом. Может, и ребенок зачат именно таким способом? Елена смеется, а муж, не понимая, в чем дело, неуверенно мнется на пороге.
      - Я очень рад, что ты повеселела, - с жалкой улыбкой на губах произносит он. - Может быть, ты и мне позволишь поехать с тобой?
      Она не отвечает, зная, что он все равно поступит по-своему. Дверь потихоньку закрывается. А Елена, будто бы продолжая разговор с тем невидимым собеседником, произносит вслух:
      - Так действуй, действуй скорее...
      Уже глубокой ночью, изрядно поплутав, Федор добирается на машине до бывшего переезда. В домике Игната, в халупе, горит лишь одно, тщательно занавешенное, окно. Но сам хозяин уже стоит у калитки.
      - Ты, что ли, Федор? - спрашивает он, когда машина останавливается прямо около него.
      - Я, дядька Игнат! Едва добрался. Тут, по этим проселкам, хрен разберет, куда ехать. Думал, не найду, - сердито отвечает Стреляный, вылезая на заросшую травой дорожку.
      - У меня сегодня Сенька Звонарь побывал, - шепчет старик, но все равно каждое его слово гулко разносится в тишине. - Все наши в городе убеждены, что это Китайца работа. Я, конечно, не стал спорить. Пусть будет так.
      - Еще бы! - откликается Федор.
      Они закуривают и уходят в дом. Мишка; спит на топчане, по-детски раскинув руки.
      - Заберешь, значит? - спрашивает Игнат таинственно.
      - Обязательно, - отвечает Федор. -Он до смерти напуган, схиляет за границу тут же, звука не издаст. Если что, пригрожу, но думаю, обойдется. Мочить его смысла нет, эта карта обыгранная.
      - Смотри... - Игнат предостерегающе трясет корявым пальцем. - Как бы осечки не было.
      - В повязке увезу, - говорит Федор. - До самой Москвы.
      - А если менты остановят? - Игнат как-то не уверен в успехе операции, задуманной Федором.
      - Сюда ехал, ни одного не видел, - усмехается тот. - Если только по закону подлости...
      - Ты же все должен учесть. - Игнат неодобрительно качает головой. - Завалишь дело.
      Просыпается Мишка, смотрит на них припухшими со сна глазами и недовольно бурчит:
      - Да кончить его проще будет. Кому он теперь нужен?
      Федор отмахивается от него:
      - Я труп на себя зазря вешать не хочу. Сказал отвезу, так и будет. Давай веди его, да вот повязку надень.
      Федор бросает Мишке на кровать кусок черной материи.
      - И руки не связывать? - удивляется тот.
      - Нет, веди так. Я с ним поговорю. Проходит несколько минут, и в дверях появляется, поддерживаемый Мишкой, Ефрем Борисович с повязкой на глазах. Он похудел и оброс, от него несет потным грязным телом. Мишка подталкивает его к стулу, тот садится, руки его висят безжизненно, как плети.
      "И сидел-то всего ничего, а так скурвился, - насмешливо думает Федор. - Его бы в зону или в камеру человек на шестьдесят. Парашу вылизывать заставили бы..."
      - Слушайте меня, Ефрем Борисович, - строго говорит Федор. - Очень внимательно слушайте. От того, что я скажу, теперь зависит ваша жизнь.
      Раздольский никак не реагирует, видно, что он абсолютно деморализован. Плечи его изредка вздрагивают, как будто он плачет.
      - Сейчас я вывезу вас отсюда. Повязку вы ни в коем случае снимать не должны. Всякие вопросы отменяются. Вы просто навсегда забудете этот эпизод вашей жизни, того человека, который разговаривал с вами прежде. Его, кстати, уже нет в живых.
      Раздольский при этих словах совершенно каменеет на стуле. Перед Федором сидит кукла. И он продолжает:
      - Я отвезу вас туда, откуда вы собирались уехать в Лондон, и теперь вы уедете, причем немедленно. Как вы понимаете, в ваших интересах исчезнуть как можно скорее. Родственникам позвоните, когда окажетесь за границей. Сейчас все думают, что вас убили. Так даже лучше. Ясно?
      Ефрем Борисович с готовностью кивает, у него трясется подбородок. Кажется, он плачет, но Федор не обращает внимания на его состояние.
      - Если пройдет слух, что вы в городе, на вас по новой начнется охота, и тогда уж вам не уцелеть. Вспомните мои слова.
      - Да, - бормочет Раздольский, всхлипывая. - Да...
      Федор встает, а Мишка подталкивает пленника в спину.
      В полной тишине они выходят на улицу. Стреляный помогает Ефрему Борисовичу сесть на заднее сиденье. Подходит к Игнату, хлопает его по плечу, протягивает руку Мишке.
      - Бывайте, - шепчет он. - Заеду, как договорились.
      Вот уже домик Глухаря скрывается в темноте. Переваливаясь на колдобинах, "Жигули" выбираются на проселок. Федор закуривает и протягивает зажженную сигарету Раздольскому.
      "Ну, если милиция..." - думает Федор. У него нет никакого определенного плана на этот случай. Он рассчитывает только на удачу.
      Через полтора часа они минуют кольцевую. Небо слегка посветлело, но до рассвета еще далеко. Федор спрашивает адрес и говорит между прочим:
      - Москва.
      Но его спутник по-прежнему держится напряженно и не выказывает никаких эмоций.
      Миновав центр окольными путями, Федор выруливает на Ленинградское шоссе. Еще немного, и они - у цели.
      Одна мысль неотвязно владеет Федором. Он хочет прояснить ее у Раздольского, но никак не решается спросить. Вот и нужная улица. Федор смотрит на номера домов. Стоп. "Жигули" останавливаются.
      - Ефрем Борисович, - Федор собирается с духом, - может, вы что-то хотите передать Елене Сергеевне?
      Раздольский вздрагивает, будто ошпаренный.
      - Елене? - переспрашивает и замолкает. - Нет... Наверное, не надо. - В его голосе чувствуется паника.
      - Но, может, ей все-таки дать понять, что вы живы?
      - А зачем? - Вопрос звучит равнодушно. - После всего? Я не знаю... Нет... Потом, если... Если я все-таки уеду... Вы же сами сказали о слухах...
      - Хорошо. - Федор, не выходя, открывает ему дверцу. - Снимите повязку. Мы приехали.
      Ефрем Борисович сдирает с глаз черную тряпку. Федор видит в зеркальце, какие затравленные у него глаза. Затем осторожно опускает ноги на землю, как инвалид, которому еще предстоит заново учиться ходить.
      Артюхов дает задний ход и, разворачиваясь, видит, что тот по-прежнему стоит посреди улицы. Нелепая худая фигура в жеваном костюме с развевающимися на утреннем ветру волосами.
      "Граф Монте-Кристо", - усмехается Федор, набирая скорость.
      Глухарь, одетый под счетовода из фильмов тридцатых годов: сапоги, белая полотняная фуражка и такой же полукитель, - а в общем-то, это его выходной костюм, сидит в задней комнатке фотоателье на Сретенке, разглядывая развешанные по стенам снимки жизнерадостных пухлых младенцев и счастливых молодоженов.
      Он давно не наезжал в Москву. Город поразил его своими изменениями: обилием иномарок, рекламой, роскошными вывесками кабаков и магазинов. От самого вокзала он шел на Сретенку пешком, порядком утомился и сейчас хотел лишь одного - напиться крепкого чая, так хорошо действующего на него в жару.
      Открылась дверь, откинулась занавеска и вошел его старый кореш Серега Киселев, с которым пришлось вкалывать на лесоповале под Ухтой немало годков. Серега лыс, вертляв, но еще крепок и жилист, он улыбается, обнажая рот, полный стальных коронок.
      - Ну, Глухня, вот сюрприз так сюрприз! Не ожидал, что выберешься из своей норы.
      - Врать не буду, - после приветствий и всяких необязательных слов говорит Игнат, - нужда привела.
      - Я лавочку закрыл, - откликается Серега, которому уже, наверное, за семьдесят, но он - Серега для Глухаря, который помнит его юнцом.
      - Это хорошо. Чайку бы... - замечает Игнат.
      - Может, домой ко мне поедем? - предлагает старый друг. - Там хозяйка раскинет стол...
      - Нет, - качает головой Игнат. - Мне до вечера обернуться надо. Животина ждет. Лучше бы вы ко мне на молочко собрались. Я пристройку кирпичную поднял, спать есть где теперь.
      Они говорят о домашних делах, о родственниках и знакомых, пока Серега ставит электрический чайник, достает из холодильника хлеб и сыр.
      - Я тут тоже кое-что принес. - Игнат вынимает из старой брезентовой сумки огурцы, вареные яйца, большой пакет ранних яблок. - Все свое, - хвалится он, - а яблоки хозяйке отнесешь, скажешь, от меня.
      Чай пьют со смородиновым листом и травкой мелиссой, тоже привезенными Игнатом. И все вспоминают, перебирая по очереди, ушедших друзей и братов.
      - Ты не слыхал? - вдруг спрашивает Игнат. - Племяш погиб у меня... Недавно.
      - Кто же это? - удивляется Серега.
      - Да что он родня мне, мало кто знал... Славка Кротов.
      - Крот? - Киселев поражен, его узенькие татарские глазки становятся еще уже.
      - Да, он... Сгубили парня ни за что ни про что... Заботливый был, меня за отца почитал. У него своих-то уж никого не осталось, померли.
      - Так ты из-за этого приехал? - догадывается Серега.
      - Из-за этого, - хмурится Игнат. - Москва мне колом в зад - вот как нужна! Я без нее обхожусь, а вот она без меня...
      Он замолкает, а друг терпеливо ждет продолжения.
      - Здесь беспредел заломал, - твердо говорит Глухарь, - кое-кого на цырлы и на четыре кости поставить надо. Свои на своих пошли.
      - А ведь говорят... - начал было Серега, но Глухарь останавливает его рукой. Он налил себе еще крепчайшего чаю, подул с шумом, отхлебнул.
      - Туфту несут, - вздыхает он. - Ты мне лучше проясни: кто такой Мирон и кто в этом ихнем бардаке "Золотое руно" тянет мазу за беспредел, западло? Как они приканали к тому, что верх взяли оборзеловка и отрицаловка всех честных правил?
      - Ты отстал. Глухарь, - невесело смеется Киселев. - Нравы сейчас иные.
      - Ты мне про нравы пургу не гони, - сердится Игнат. - Я фалую развести макли не западло, а за порядок. А не так будет, то друг друга под корень изведем.
      - Тебе, Глухарь, ни до "Руна", ни до Мирона не достать, - уверенно говорит Киселев. - Да там и не Мирон главный. Что знаю - расскажу, но вот затея твоя поставить их на цырлы - пустая. За ними армия амбалов и "быков". В порошок сотрут. Ты, старый "вор в законе", фраер против них.
      - А ты расскажи, - вдруг хитро улыбается Игнат, - я ведь не ломом подпоясанный, у меня башка на плечах есть. Помозгую, глядишь, свои подходы найду.
      - Ну, смотри, - качает головой Киселев. - Я тебя предупредил...
      - Я - могила, Серега. - Игнат смотрит на него почти с молодым задором. - Подыхать буду, а не выдам. Говори все.
      Аджиев ясно ему сказал: в "Руно" надо идти. Да что он, Федор, Штирлиц, что ли? Охота ему голову класть за аджиевские дела. Артюхова уже неоднократно посещают подобные мысли, но он почему-то каждый раз действует против собственной воли и разумения. Тянет его опасность, манит, как бездонная глубина. Он и не подозревал, что в душе авантюрист. Надолго ли хватит его, если бросит якорь в тихой семейной заводи? Будет ли счастлива Светка с такой забубенной головушкой? Придется переключиться, но на что? На детей, на детей, Федор, говорит он себе. Сделаешь троих, похожих на тебя человечков - скучно не будет.
      Он едет с дачи поставить машину в гараж, а потом попробует разведать подходы к этому таинственному заведению под названием "Золотое руно". Прошло немало дней с того вечера, когда его пригласили прийти туда. Теперь ему предстоит явиться незваным гостем.
      "Ничего, проглотят, - бесшабашно думает он. - Нет у меня дел других..." И понимает, что версию с кладбищем придется похерить. Здесь это не пройдет. Аджиев предлагал ему документы лесника в леспромхозе близ Шатуры, но эта липа - для лохов. Выходило, что тыла у Федора не было, а это хреново.
      Он въезжает в "свой" двор и начинает возиться с "ракушкой". "Может, не стоило бы и идти пока?" - висит в голове. Федор решает подняться в квартиру и еще раз позвонить Артуру Нерсесовичу.
      Сначала он слышит длинные гудки, а потом ему неожиданно отвечает голос Елены Сергеевны. Он так давно не разговаривал с ней, да и она не делала никаких попыток обратиться к нему за чем-либо. Федор теряется. Он знает, что она беременна, знает, как странно ведет себя в доме и с окружающими. Ему жаль ее.
      - Говорите же, - повторяет она, и Федор чувствует, что еще мгновение, и Елена положит трубку.
      - Это я, Елена Сергеевна, Федор, - с трудом разлепляет он губы. Хотел вот с Артуром Нерсесовичем пообщаться.
      - А его нет, - равнодушно бросает она. - Только что уехал в город.
      - Печально, - досадует Федор.
      - Ничем не могу вам помочь, - сухо отрезает женщина.
      В ней столько холодной обреченности и тоски, которые прорываются сквозь маску неприступности, что Федор не выдерживает и лепит прямо, без всяких обиняков:
      - Может, я вас немного порадую?
      Она не спрашивает чем, только хмыкает рассерженно в трубку, ей совершенно не хочется продолжать этот разговор.
      - Ефрем Борисович жив и, думаю, уже в Англии... Он наверняка позвонит вам позже, когда все немного уляжется...
      Что она переживает там в этот момент, сидя на своем традиционном месте около бассейна, где проводит целые дни, не сводя глаз с хрустальной воды?
      - Это правда? - бесстрастно произносит женщина.
      - Правда, Елена Сергеевна, правда, - медленно и четко говорит он, вспоминая одинокую фигуру с всклокоченными волосами, потерянно стоящую на тротуаре.
      - Спасибо. - Голос по-прежнему бесстрастен и сух.
      Федор вешает трубку. Больше ему нечего сказать, да он и не может открыть большего.
      "А вдруг ей станет легче? - думает он. - В конце концов, я ничего не имею против нее. Несчастная баба связалась с садистом, да он и не был таким. Закон джунглей - выживает сильнейший. Мы все сейчас живем по этому закону. Слабые обречены".
      Ему не хочется идти в "Руно" - теперь он понял это. А значит, не стоит насиловать себя. Можно, пожалуй, заглянуть еще раз в "Утес". Как-то примет теперь Звонарь?
      Федор залезает под душ, переодевается в джинсы и рубашку попроще. Решено: он отправляется в "Утес".
      Бармен сам провел Федора наверх, в ту комнатку, где он первый раз встретился с Сеней Звонаревым. Ждать пришлось недолго. Звонарь вошел вместе с официантом, который принес поднос с закусками и водкой.
      - Помянем Крота? - спросил Звонарев.
      - А то! - бросил Федор.
      Они выпили молча, не чокаясь.
      - Даже "земля пухом" сказать нельзя, - горько покачал головой Семен. - Весь в огонь ушел.
      - Я видел.
      - Да знаю все, мне рассказывали.
      Они опять помолчали.
      - Отчаюга был, - продолжил Звонарев. - Пусть на понтах весь, но ведь надежный, добрый мужик. Если кому надо - бабок не жалел, не жлоб. Когда его ребята бабу замочили со злости, что упустили этого гэбэшника ссученного, он чуть с ума не сошел, а семье своего погибшего по-царски отвалил.
      - Мне нужна "крыша", - решился сказать главное Федор. - Слышишь, Звонарь? Я тебя уже просил об этом, но теперь все переменилось. Пусть это будет одно название, но я там должен быть "прописан". С июня, - уточняет он.
      Семен внимательно слушает, слегка склонив голову набок. Сейчас он похож на нахохлившуюся птицу.
      - Нет проблем, - говорит он, - у меня корешок в Воскресенске. Смотай туда завтра, а я предупрежу его. Доболтаетесь пару дней. Никто не подкопается. С июня... - Он фыркает и разражается смехом. Но тут же вновь становится серьезным: - Ты твердо знай одно, Стреляный: можешь рассчитывать на меня и моих ребят. В любом случае. И еще. Если попадешь на Зяму Павлычко, держи ухо востро. Есть слушок, что он тесно связан теперь с "Руном".
      Они вяло доедают салат, думая каждый о своем. Приносят горячее, но Федору больше ничего не хочется есть. Главное сказано. Назад отрезаны все пути. Ему нужно какое-то слово, он сам не знает какое, но чтобы после него в душе возникла уверенность: все будет хорошо. Но что это такое - "хорошо"? "Выжить", - отвечает он сам себе.
      - Наверное, я не врубаюсь, Семен, - говорит он и чувствует, что хмель катит волной по всем жилам. - Объясни хоть ты мне, что происходит в Москве? Откуда это "Руно"? Эти люди?
      - Думаешь, я такой умный, - кривится Звонарь. - Я для себя понимаю так: "новые русские" приватизировали власть и общак, ну, всю эту госсобственность, и у нас такие же. Тянут мазу на себя, легализоваться хотят. Законы-то сейчас для них писаны. Лафа! Попробуй возьми кого! Везде ниточки наверх ведут. В зоне одна мелочевка срока мотает. Вот увидишь, если дело так пойдет - эта урла из "Руна" большую хату оседлает, у них и маза и правило будут.
      - А ментовник зачем? - присвистнул Федор.
      - Да ты, парень, мешком ударенный! - опять смеется Звонарь. Менты хозяину за бабки служат. Кто хозяин - того и закон. У того и бабки...
      - Мне бы хозяина найти...
      - Ну вот, поди попробуй, может, повезет, - говорит Семен и жестко добавляет: - Только Крота с ребятами не забывай. Это еще легкая смерть.
      Федор опять вспоминает охотничий домик Аджиева. Его передергивает, но он старается сдержать подступившую к горлу дурноту.
      - Да я надрался в натуре, - говорит он. - Ты мне не каркай, Семен. Прорвемся.
      Городок Воскресенск - из новых. Пыльный, заросший тополями, но уютный, какой-то домашний. Вся жизнь в нем была увязана вокруг химкомбината.
      Федор не думал, что застрянет здесь, а пришлось. Хорошие ребята оказались - друзья Звонаря. Приняли, как родного. Будто он вновь в "бригаду" Лесного попал. Ни о чем не расспрашивали, показали все свои "точки": палатки, вещевой рынок, два кафе да ночной бар. В жару ездили купаться на Москва-реку, болели за свой "Химик", когда-то гремевший на всю страну. Разруха и запустение коснулись и этих мест. Но процветал мелкий бизнес. Шараш-монтаж, как называли его ребята и драли с новоявленных "коммерсантов" по-божески: не три, а две шкуры. Да и то сказать - конкурентов особых не было. "Черноту" из Воскресенска повывели. Шутили: химией.
      Федор и не рвался бы в Москву, но скучал он по Светлане. Пару раз позвонил ей. Девушка отвечала ему обиженно, и Артюхов, сославшись на то, что невеста ждет, договорился с "бригадиром", Колей Кузнецовым, что будет наезжать время от времени.
      Кузнецов - бывший афганец, ни о чем не расспрашивал, посоветовал только за Звонаря покрепче держаться. Но Федор теперь и сам понял, что недоверчивый Семен - друг, каких мало бывает в их среде.
      Пять дней пролетело, как Федор уехал из Москвы. Аджиев тоже особенно в душу не лез, когда Федор сказал, что отлучиться нужно. У него была своя радость - Елена оживала буквально на глазах. Артюхов, конечно, знал причину этого, но был уверен также и в том, что не скоро Елена Сергеевна увидит своего возлюбленного Ефрема Борисовича. Когда-то он еще оправится после своего заточения. Да и будут ли его потом так интересовать чужие жены!
      Электричка пронеслась мимо полустанка, где жил Глухарь. Мелькнула среди деревьев крыша халупы. Вот куда теперь должен поехать Федор. А потом все остальное.
      Артура Нерсесовича он нашел в прекрасном расположении духа. Тот даже не стал придираться к нему, что вернулся на три дня позже. Только спросил с ухмылкой:
      - Наладил старые связи?
      - А вы как думали? Вдруг где-то спросят, что я три месяца после зоны делал? Что отвечать? Чем кормился-поился?
      - И то верно. Предусмотрительный ты, - сыронизировал хозяин.
      - Конечно, голой задницей на муравейник кому садиться охота? отпарировал Федор.
      Аджиев этот разговор не стал продолжать, только напомнил про "Руно", и Федор пообещал, что в самом начале следующей недели отправится туда.
      Артур Нерсесович собирался в город, а Федор заступал на вахту у ворот.
      Аджиев, несмотря на то что радовался изменению в настроении жены, все-таки пытался понять причину этого. И ему казалось, что она не сама нашла в себе силы, чтобы преодолеть оцепенение, овладевшее ею. Он был почти уверен: существует именно внешняя причина, толчок, который и преобразил ее.
      Артур Нерсесович поделился своими сомнениями с Калаяном, но тот уверял его, что ничего подобного быть не могло. Наблюдение за Еленой велось самое жесткое, но никто ему не докладывал даже намека на какие-то подозрительные контакты женщины. Если и были телефонные разговоры, то самые невинные, и одна она никуда не выезжала.
      Но Аджиев Калаяну не верил. Полагался на собственное чутье, и оно ему подсказывало: есть у Елены секреты. Жена не примирилась с ним, с их будущим ребенком и готовит какой-то удар.
      В легком белом костюме, похудевший, Артур Нерсесович прохаживался у ворот около своего темно-синего "мерседеса" в ожидании еще не подъехавших джипов с охраной.
      Сердце его переполняла горечь. На шестом десятке дождаться столь желанного сына (в том, что будет мальчик, его уверяли все доктора) и потерять, наверное, навсегда расположение красавицы жени. О взаимной любви уже мечтать не приходилось.
      - Я отойду на несколько минут, - бросил он шоферу и поспешил назад по липовой аллее к дому.
      Елена сидела на своем месте около бассейна. Горничная чуть поодаль усердно вязала.
      Картина дома-замка, отраженного в спокойной воде, и красавицы в белом одеянии, застывшей в кресле в позе печального раздумья, буквально приковала Аджиева к месту. Он был неравнодушен к красоте, а вид, открывшийся перед ним, был изысканно красив и по колориту, и по изяществу линий. Артур Нерсесович, скрытый за деревом, почему-то испугался сделать те несколько шагов, которые отделяли его от жены.
      Но она почувствовала постороннее присутствие, подняла опущенную голову, поправила убранные в высокую прическу волосы и взглянула в ту сторону, где стоял муж. Ее голубые глаза были полны недоумения, и Артур Нерсесович, смутившись, вышел на покрытую разноцветными плитами дорожку, ведущую к бассейну.
      - Разве ты не уехал? Ты что-то забыл? - Ее мелодичный голос заставил его приблизиться смелее. Он сделал знак горничной отойти, а сам не сводил взора с жены.
      Она смотрела на него спокойно и даже приветливо. Или это только так казалось ему?
      - Елена, - хрипло сказал Артур Нерсесович, - я негодяй, я страшно виноват перед тобой. Мне стало ясно, что, если ты не простишь меня, все теряет всякий смысл: моя работа, будущий ребенок, если хочешь, даже моя жизнь.
      Он задыхался, пот выступил на его загорелом лбу, он полез за платком, уронил его, но вместо того, чтобы поднять, неожиданно даже для самого себя упал перед женщиной на колени прямо на покрытые тонким слоем песка плиты.
      Сначала в ее глазах промелькнул испуг, а потом в них появилось что-то жалобное, а может, и жалкое.
      - Арт... - прошептала она имя, каким целую вечность не называла его. Ее рука коснулась его жестких волос, он поймал ее в свои ладони и поцеловал. - Встань, - тихо сказала Елена. - Пожалуйста... И, если сможешь, прости и меня... Я рожу ребенка, а там как Бог даст...
      Артур Нерсесович поднялся и, не говоря больше ни слова, стремительно повернувшись, побрел, не разбирая дороги, обратно к воротам.
      Елена следила за ним, пока его фигура не скрылась в зарослях буйно цветущих диких роз.
      Тихо подошла горничная и, боясь взглянуть на хозяйку, присела на свой стул, вновь принимаясь за вязанье.
      Несколько минут Елена пребывала в глубокой задумчивости, а потом протянула руку к мобильному телефону, лежащему поодаль на столике.
      - Мне нужно позвонить, - просительным тоном сказала она, обращаясь к прислуге.
      - Господи, хозяйка... - Горничная вся вспыхнула. - Да ведь я разве могу... Вы в полном праве... Почему вы решили спрашивать у меня?
      Но Елена как будто бы уже забыла о ней. Лицо ее выражало лихорадочную работу мысли. Она набрала номер и принялась ждать. Никто не подходил. Она опять набрала. Наконец отозвался глухой мужской голос, и ей показалось, что это совсем другой человек. Но она все равно выговорила, запинаясь, то, что хотела и должна была сказать.
      - Это Елена Сергеевна Аджиева. Да. Я передумала, слышите? Я передумала. У меня не может быть никаких общих дел с вами.
      Там молчали, долго молчали, а потом раздался смешок, слово "поздно" и длинное ругательство, которое она уже почти не слышала, потому что потеряла сознание.
      "Мерседес" Артура Нерсесовича и два джипа с охраной - спереди и сзади, миновав дачный поселок, выехали на тихую лесную дорогу, которая через два километра выводила их на шоссе.
      Аджиев, как всегда, сидел на заднем сиденье, поглаживая постоянного спутника всех своих поездок, пятнистого бультерьера Пегги. Еще не пережив шок после разговора с женой, Артур Нерсесович ласково заглядывал в круглые свинячьи глазки собаки и бормотал бессмысленные нежные слова: "умница, красавец мой, толстячок, зубастенький".
      Водитель, он же ухаживавший и занимавшийся Пегги, заметив, что хозяин пребывает в хорошем настроении, сказал:
      - Вчера такие барьеры на тренировке брал, что в пору олимпийской медалью награждать.
      - Все равно ты раскормил его. Юрка, - добродушно пожурил его хозяин. - Смотри: что боров... Так нельзя.
      - Да уж, на аппетит он не жалуется, - хмыкнул тот.
      - На выставку в этом году его повезешь, держи в форме.
      Аджиев достал сигареты, закурил, открыл окно. Запах горячей смолы и хвои ворвался в салон.
      - Какая жара... - прошептал Артур Нерсесович. Но говорить ему хотелось совсем о другом. Он понимал, что в его жизнь опять вмешалась своевольная сила, которая зовется любовью. И потом, у него было время понять и то, что во всех последних, постыдных для него, эпизодах с Еленой была затронута основа основ человеческого существования. Речь шла о самом простом и самом важном - о человеческой свободе. О самой простой и самой важной проблеме: как далеко может распространяться власть одного человека над жизнью другого и насколько этот другой может позволить первому собой распоряжаться.
      "Я перегнул палку, - думал он. - Я давно дал почувствовать ей, что она - в клетке, пусть и золотой. И вот результат... Все надо начинать заново..."
      Впереди среди деревьев мелькнул просвет. Их кортеж приближался к шоссе. Передняя машина слегка замедлила ход на повороте. "Мерседес" Аджиева тоже. Вот первый джип уже выехал на магистраль.
      Сначала Артур Нерсесович не сообразил, что произошло. Он услышал оглушительный грохот над головой и почувствовал, что его жесткие волосы, как притянутые магнитом, поднялись кверху. А затем неподалеку в лесу раздался мощный взрыв. Машина дернулась так, словно наткнулась на препятствие на скорости под 100 км в час: ее занесло набок, мотор взревел, запахло гарью и дымом. Град мельчайших стекол осыпал все в салоне сверкающей седой пылью. Аджиева отбросило на обитую кожей дверцу, и он больно ударился головой о переплет окна. Собака свалилась с сиденья и барахталась на полу, устрашающе рыча. Осколки впились ей в брюхо и лапы. Водитель, вцепившись в руль, почти съехал вниз.
      "Не тормози", - хотел крикнуть Артур Нерсесович, но почувствовал, что язык не подчиняется ему, а глаза затягиваются какой-то мутью. По лицу пробежало дуновение ветра, и тут он увидал над головой небо... Крышу автомобиля снесло начисто.
      Водитель, по щекам которого стекали тонкие струйки крови, видимо, инстинктивно нажал на газ. Разбитый "мерседес" лишь на несколько секунд замер в кювете. Взревел мотор, машина выправила курс и рванулась вперед на шоссе. Скорость спасла и водителя и Артура Нерсесовича, потому что несколько автоматных очередей, выпущенных по ним, уже не достали их.
      Оба джипа охраны тут же взяли в кольцо опушку леса на перекрестке дорог, откуда велся огонь. Люди из первого джипа, пригнувшись, перебежками, уже заходили в тыл стрелявшим, а из второго звучала ответная автоматная стрельба.