Глава IV

Оборотень

— Подите прочь, Ринальдо! Эти ваши Ахиллесы и Агамемноны — все они мямли. Вместо того чтобы напасть и убить по-людски, они рассуждают, рассуждают…

Чтец послушно захлопнул книгу, а императрица бросила веретено и встала. Огни высоких светильников затрепетали, вытягивая язычки.

Бывало, франкские принцессы, каждая в своей светелке, коротали дни со знахарями и блаженными. Рикарда завела в Лаонском дворце обычаи своей милой Италии. По вечерам в ее покоях дамы собирались, пряли, слушали чтение книг. Но сегодня императрица была не в себе, бранила слуг, вскакивала и, бренча украшениями, носилась по палате.

— Ах, светлейшая! — возразила герцогиня Суассонская, простодушная толстушка. — Пусть читает, там ведь любовь! У нас-то дома все псарни да облавы, разве что-нибудь возвышенное услышишь?

— Любовь! — усмехнулась Рикарда. — Андромаха над трупом горячо любимого мужа закатывает речь, точно она канцлер Гугон и желает непременно доказать, что графство Парижское должно принадлежать принцу Карлу.

Услышав о графстве Парижском, дамы разахались, что бедняга Конрад Черный так внезапно и безвременно умер, а Рикарда вновь обратилась к чтецу-итальянцу.

— Конечно, любовь любви рознь, — сказала она, разглядывая его мужественный подбородок и сливовые глаза. — Иная из нас сутки бы говорила без перерыва, лишь бы оказаться в положении Андромахи. Ступайте же, любезный, отдохните.

Чтец расправил складки нарядной диаконской рясы и, взяв под мышку фолиант «Троянской войны», вышел.

— О повелительница! — воскликнула герцогиня. — Кому же графство Парижское, как не бедняжке Карлу? Ведь он Каролинг!

Императрица не ответила, уйдя в темноту за колонной, и за нее выступила ее наперсница Берта, бесцветная, из тех, кого называют «белая моль».

— В Париже нужна железная рука. Если там язычники прорвутся, они возьмут все.

— Ах, вы рассуждаете, как мужчины. Кто что возьмет да кто где нужен! От сердца надо судить. Милый, несчастный юноша этот Карл… Он так трогателен!

Рикарда молчала, прислонясь лбом к холодному камню, и опять за нее ответила Берта:

— Принцу ведь и так пожаловано епископство святого Ремигия, богатейший бенефиций! А ему нет еще шестнадцати…

— Ну чего мы спорим? — пожала плечиками герцогиня. — Нас все равно не спросят. — И тут совиные ее глазки округлились до предела. — А вот и он, надежда франков, упование королевства!

В палату верхом на палочке въехал худосочный юноша. У него было одутловатое младенческое лицо и каролингский нос уточкой. Дамы шумно поднялись, приветствуя принца.

Следом вкатились, изображая птичий переполох, шуты и уродцы. Няньки хватали принца под локти, важно шествовали диаконы-педагоги. Скромно вошел и стал к стороне новый главный воспитатель принца — клирик Фульк. Говорили, что он страшно учен, испортил себе глаза наукой и теперь носит на цепочке зрительное стекло.

Герцогиня, растолкав шутов, опустилась перед малолетним епископом, прося благословения. Рикарда, поморщившись на эту сцену, перенеслась на другой конец палаты, где стоял клирик Фульк.

— Кончился ли совет? Я посылала Берту, но пфальцграф, этот грубиян…

Стеклышко блеснуло в глазу нового главного воспитателя.

— Сладчайшая! Не угодно ли я расскажу вам один курьезный случай из последней охоты?

— Брось свое дурацкое стекло! — чуть не замахнулась Рикарда. — Ты забыл, кто тебя вытащил из грязи? Мне нужно знать, кому достанется парижский лен. Отвечай!

— Кому изволит пожаловать их всещедрейшество государь наш Карл Третий, — поклонился Фульк, держа наготове локоть, чтобы укрыться от пощечины.

— Аспид! — произнесла Рикарда, будто плюнула. — Василиск!

Отвернувшись, поправила прическу и, вновь обретя царственную улыбку, хлопнула в ладоши. Берта с готовностью подбежала.

— Что у тебя сладкого для души?

— В людской сидит слепец, зовется Гермольд. Говорит, что пришел из Туронского леса, и у него арфа…

— Зови!

Седому колченогому певцу, на спокойном лице которого виднелись следы каких-то давних ожогов, подали табурет у очага и стакан теплого вина. Он задумчиво наигрывал запевку, как это принято у бродячих певцов: «Один мечом себе добудет трон и королеву, другому борзый конь умчит красавицу жену. Мне служит музыка, слагаю я напевы и тем живу!» Дамы просили спеть что-нибудь самое новенькое, о том, что делается на белом свете. Певец чутко прислушивался к хору их просьб и, когда уловил в нем властный тембр императрицы, начал:

Сколько горя ты видела, франков святая земля!

Сколько плакали люди, людей об участье моля!

Сколько крови потеряно, пролито слез,

Сколько к небу проклятий и жалоб неслось!

И воскликнул однажды во гневе сам бог:

«Сатана, что ли, вверг нас в такую пучину тревог?»

И ответил архангел, что с огненным ходит мечом:

"Сатана здесь, хозяин, увы, ни при чем.

Это Конрад Парижский, владетельный граф,

Он не знает закона, не ведает прав.

Разлучает он близких, в рабы продает,

Неимущий должник у него в подземелье гниет.

Селянин разоренный с детишками нищий бредет,

И вопит к тебе, боже, несчастный народ!"

Бог есть бог, долго станет ли он размышлять?

Книгу судеб велел он апостолам тут же подать.

Отыскал в ней страницу он Конрада, вырвал ее,

И окончилось графа земное житье!

Вот однажды у Лигера, славной реки,

Ехал граф, с ним бароны его и стрелки.

Видят — вышел на берег бастард, по прозванию Эд,

Одержал здесь над данами самую славную он из побед.

Графу зависть затмила глаза, говорит: "Здесь мой край.

По обычаю, ты все трофеи, всех пленных отдай!"

Взял у Эда берсерка. Был так свиреп и силен

Этот пленный язычник из северных датских племен!

Сберегали его семь железных цепей, десять медных оков,

Сорок самых отборных парижских стрелков.

Вот язычника в клетке железной в Париж привезли,

И сбежался народ со всей франкской земли.

Но берсерк сидел, нелюдим, недвижим,

Призрак милой свободы витал перед ним.

Граф кичливый подъехал, с ним свита его удальцов.

Граф был пьян и берсерку плюнул в лицо.

Гнев ужасный язычника тут охватил,

Дьявол ярости силы удесятерил.

Прутья клетки распались, рассыпались звенья оков,

Разбежалась охрана из славных парижских стрелков.

Тут, сраженный берсерком, Конрад упал с боевого коня.

"О господь, не такого последнего смертного дня

Ожидал я!" — и всякий увидеть здесь мог,

Как нечистый его душу черную в ад поволок.

Под сводами возились летучие мыши. Потрескивали свечи, звенел бубенцами колпак, который принц, хихикая, отнимал у шута.

Дамы следили за императрицей, готовые шумно рукоплескать. Наперсница Берта держала наготове новенькую суконную столу, которую принято в таких случаях жаловать. Рикарда выхватила ее и швырнула певцу:

— Вот тебе за то, что… — голос ее не слушался, — за то, что ты пел об Эде, который несомненно самый славный боец у западных франков! А за Конрада… — Надменное ее лицо исказилось. — Эй, щитоносцы! Выбросьте его за ворота, пусть волки съедят его в Лаонском лесу!

Ночь давила каменным безмолвием. Не спалось, и Рикарда лежала, открыв глаза. Обиды дня крутились в воспаленном мозгу.

Итак, Конрад умер, и делят его наследство! В прошлом году этот самый Конрад привез ей из паломничества роскошную книгу и, преподнося, вложил меж страниц бисерную закладку. Рикарда пыталась прочесть заложенное место — увы, книга была написана по-гречески. Потом пошли пиры, церемонии, охоты, все было недосуг. А теперь вот Черного Конрада нет.

Бессонница жгла, и Рикарда вскочила, взялась за серебряное круглое зеркало. Сухарь был с виду этот сумрачный Конрад, а все же она знает, что нравилась ему… И он ушел, уйдут и другие, годы вспахивают лицо, уже ни белилами, ни притираниями не скроешь их следа…

Дернула витой шнур звонка. Берта пришла не сразу, тараща заспанные глаза без ресниц.

— Плетей захотела? Позвать чтеца!

Итальянец явился свежий, будто только и ждал вызова. Переглянулся с Бертой, и это окончательно вывело Рикарду из себя.

— Бездельники! Нажрутся и дрыхнут, когда у госпожи лихорадка. — Она прибавила несколько крепких слов по-аламаннски. — Будем читать. Да не этих дурацких троянцев! Достань с самого верха, самую толстую… Да, да, на греческом языке. Открой, где закладка.

— "И настали в дни правления царя Ираклиона, — медленно переводил чтец, — смута и безначалие великие. И пришел из земли исавров некто Лев, ремеслом конюх. И увидела его царица в ипподроме и впустила ночью в дворцовую калитку. И убил он багрянородного и взял его диадему и воссел на трон…" — Чего замолчал? — спросила Рикарда. — Дальше!

— Дальше ничего нет, — поклонился чтец. — Другой рассказ.

Императрица некоторое время сидела, сдвинув брови и рассматривая ногти. Затем кликнула Берту:

— Платье мое атласное, то самое, с жемчугами. Коронку малую из рубинов. А ты, Ринальдо, поднимай свиту.

Над заснувшим Лаоном, над громоздящимися кубами и цилиндрами дворца повисла меланхоличная луна. Даже собаки устали лаять, и ничто не нарушало ночной тишины. А в глубине каменного лабиринта двигалась процессия — шуты с кислыми минами, щитоносцы, не успевшие побриться, прислужницы, досыпающие на ходу. Впереди, как дева бури, шагала императрица.

— Извольте одеться, — перешагнув порог опочивальни, бросила Рикарда мужу, которому пфальцграф Бальдер показывал в кошелке новорожденных щенят.

— Фу! — сказала императрица. — Уберите эту гадость, я вам не какая-нибудь коровница из Ингельгейма.

Карл III, не попадая в рукава халата, лепетал о добавочных канделябрах, об угощении, но Рикарда остановила — это ни к чему.

— Лучше скажите, что решено по поводу парижского лена?

Карл III пил соду, морщился. Рикарда теряла терпение.

— Не подумалось вам посоветоваться со мной? Ведь мы все же одну с вами носим корону…

Ясно — они отдали Париж дурачку Карлу! Пылко заговорила о вечной опасности норманнов:

— Ваш Гугон, государь, полагает, что вновь откупился от Сигурда. О нет, герои в юбках! У настоящих мужчин аппетит приходит во время еды. Через год Сигурд явится со стотысячной ордою, и ваш принц Карлик запляшет в своем парижском лене!

Карл III взмахнул парчовыми рукавами, его обширное лицо пучилось от раздумий.

— Но кого же, государыня, кого? Я не вижу кого… Кто может быть графом Парижским? У вас кто-нибудь есть?

— Есть.

— Кто же?

— Эд, именуемый также Эвдус, Одо или Одон.

— Бастард?

— По матери он Каролинг.

— О нет, госпожа моя, и не просите… Не просите!

— Но почему же, почему? Потому что он Гугону вашему где-то на мозоль наступил?

— Нет, нет… Чувствую, это на вас влияет Гоццелин, архиепископ, которому в Париже непременно нужна сильная рука…

— Да почему вы думаете, что я не в силах мыслить и желать сама? Боже, какое мне униженье в этой стране!

Она стаскивала с рук браслеты, с хрустом ломала их и бросала прочь. Карл III суетился вокруг:

— Выпейте водички… Все будет по-вашему, успокойтесь. Завтра же соберу отцов государства. Ведь разве я что-нибудь? Им, видите ли, не нравится, что бастард этот больно уж напорист… А верховная власть ведь что? Хе-хе! Может быть, ее задача просто не путать костяшки в игре провидения?

Рикарда оттолкнула предложенную им чашу, подошла к двери. Император же сел на постель и опал, как тесто, из которого выпущен дух.

— Ох! — стонал он. — Говорят, уж он и лены раздает, этот ваш бастард… В бой носит синее знамя Нейстрии, как будто он уже король!

Рикарда призвала свиту.

— Да! — усмехнулась она, выходя. — Он уже король, хоть пока и без короны. Рассказывают, что, когда он едет через деревни, матери выносят детей, просят благословить на счастье. И его затаенно дикие глаза — от одного воспоминания о них охватывал мороз… Король Эд! При таком короле она готова быть даже самой последней из его коровниц.

Вернувшись к себе, снова взялась за зеркало. Берта сочувственно примолкла, но это-то и приводило Рикарду в ярость:

— Говори!

Берта опустилась на резной стульчик возле ее ложа.

— Помните, госпожа моя, кто любил у вас сидеть на этом старинном стульчике?

— Как это — кто? Аола, дочь герцога Трисского, этакая смазливая молчунья. А что с ней?

— Я слыхала, она и Эд…

— Что Эд? — взметнулась Рикарда. — Говори!

— Да ничего особенного. Просто она была в Самуре, когда налетели норманны, и Эд ее освободил.

Рикарда взглядом забегала, ища, чего бы разбить. Но взор уткнулся в греческий манускрипт, лежащий пухлым кубом на столике. И бисерная закладка в месте, полном такого соблазна! Она вскочила.

— Ты, сивка, иди-ка сюда! Да записывай на восковой дощечке, иначе все перепутаешь. Итак, завтра же… нет, сегодня, ведь уже светает… поезжай в Туронский лес, в урочище Морольфа… Ну, ты знаешь, за кем. Пусть приедет, непременно приедет! Да поезжай сама, захвати с собой самые роскошные носилки. А итальянец пусть скачет в Париж, там узнает, где сейчас Эд со всей своей дружиной…

— Тпру, Байон! Дай-ка я слезу. Кажется, мы заблудились.

Азарика,, ведя в поводу коня, шла по лесной прогалине, шевелила носком сапога опавшие листья. Близился вечер, и голый лес, озаренный низким солнцем, коченел, засыпая.

Третий день ехала она, пересекая Туронский лес. Ночевала в пещерах, от зверя спасалась, посыпая следы диким чесноком, запаха которого он не выносит, а от человека надеялась ускакать на верном Байоне.

Еще у святого Эриберта ей посоветовали идти на север по старой колесной дороге… Но заросший след давней колеи терялся в жухлых листьях, пока не исчез совсем.

Тогда, летом, вернулась она из Самура в тихую келью Фортуната, к милому запаху восковых красок и целебных трав. Но стоило сомкнуть веки, как тишина взрывалась звоном стали, хрипом дерущихся. Снова голый епископ вертел волчьим хвостом, плыла по волнам зарезанная Уза. Эд (снова и снова!) неистово кричал: «Не трогай моих, я сам!..» И она во сне скрежетала зубами, а опечаленный каноник творил молитвы за душу ученика.

А Эд — герой, увенчанный славой! — кивнул и увлек с собой и Роберта, и тутора, и Протея, даже толстого Авеля и Иова, застенчивого флейтиста, а ее оставил Фортунату… В монастыре началась тоска невообразимая — школа закрылась, и всюду торжествовал рациональный дух приора Балдуина. Каноник же все кашлял и охал, приходилось ему то кровь отворять, то класть примочки, и Азарика со страхом думала о зиме, когда ей вместе с ним придется переехать в постылые дормитории.

Ей попался в оружейной стальной диск от кожаного щита, который на нейстрийском диалекте зовется «зеркало». Отполировала булавкой, и можно было в него смотреться. Размышляла: что же отличает ее от Аолы, про которую только и слышишь, что красавица? Нос почти той же формы, правда немного костист, лоб чистый, овальный. А уж ресницы у нее, у Азарики, не в пример и гуще и ровнее…

Потом догадалась, что старик заметил, как она разглядывает себя. Стало стыдно, пошла к реке и бросила свое зеркало в омут.

А на евангелиста Луку случилось событие, которое всколыхнуло всю их тихую заводь. Приехали два богато одетых всадника в сопровождении оруженосцев и слуг. Мечи у них были в красных ножнах, каски сарацинской ковки, а на них белые перья.

Монахи пригляделись — матерь божья! Да ведь это бывший тутор, а с ним его приятель Протей! Только теперь уж тутор не тутор, а Альберик, сеньор Верринский, владелец целого лена.

Новоявленный сеньор не расположен был к излишним разговорам. Зато Протей бахвалился вовсю, расписывая, как им вольготно живется у Эда, как Эд особенно отличает его, Протея.

— А меня, — спросила Азарика, — он, случайно, не поминал?

— Нет, Озрик, не поминал, — ответил Протей, стараясь щипать упрямо не растущий ус. — Да и до того ли нам? Каждый день то набег, то охота…

— Тогда, может быть, слышали о лучнике, который в Самуре отличился? Винифрид его зовут, он мне земляк.

— О, как же, как же! — заговорили оба. — Эд распорядился отвезти его в Туронский край, в глухомань, называемую «урочище Морольфа», к какой-то не то знахарке, не то ведунье… А жив иль нет, не знаем.

И исчезли из монастыря, не прощаясь, будто сгинули. Азарике стало обидно — даже Роберт и тот не прислал привета. Недосуг вспоминать о товарище в глуши… А о бедняге Винифриде, который себя не пожалел ради божьего. суда, и не знают, жив иль нет!

Однако вечером они прислали за ней в келью посланца.

— Сеньор Верринский ожидает ваше благочестие…

Наскоро оседлав Байона, Азарика последовала за посланцем к большим валунам на Лемовикской дороге. Там в наплывах лунного света маячили всадники.

— Озрик, — сказал сеньор Верринский, — я увез Гислу из монастыря святой Колумбы.

Похищенная оказалась тут же, она сидела в седле у своего похитителя и, крепко его обняв, заливалась слезами.

— Она же и плачет! — посмеивался Протей. — Из монашенок ее берут в сеньоры. Что касается меня, я бы уж, если жениться, какую-нибудь герцогскую дочь взял, вроде Аолы.