Последние Каролинги

— Э, ты нас не знаешь! Мы ведь Робертины. Мой брат говорит… Да не Конрад, не этот вечно надутый Черный Конрад. У меня есть еще брат, постарше Конрада. Тут, знаешь, семейная история. Матушка ведь наша — дочь Людовика Благочестивого, вот кто мой дед! Но Каролинги терпеть нас не могут, в их представлении мы бастарды… Матушка сначала долго замуж не выходила, братец Карл Лысый ее взаперти держал. Тут наш отец… Он простой был воин, не боялся ни чоха, ни свиста, сам из саксонцев. Брат мой — нет, не граф Парижский, а старший, — говорят, вылитый отец. Он родился, а Каролинги выдали ее против воли за другого… Появился Конрад, не нашего отца, тут он, то есть его отец, погиб. Матушка вышла наконец за нашего отца, и вот я…

Азарика плохо понимала, кто на ком женился, кто от кого произошел. Да ей было и не до того, она спешила между глотками вина накормить юношу хлебом. А тот, постепенно возвращаясь в забытье, шептал:

— Ему все нипочем… О, если б он знал! Он по бревнышку бы разнес и Эриберт, и эту Забывайку… Сам Гугон его побаивается, канцлер. Он в сражении снимает шлем и идет в сечу, как на праздник… Враги бегут, лишь его завидят…

Азарика гладила его по щекам, а он еле шевелил губами:

— Ты кто? Человек так не может… Брат говорит — человек хуже волка… Ты ангел с небес, ты эльф из фиалки…

А на нее сквозь гранитную толщь наплывало видение. Воин, сияющий, как сталь, поднял их из мглы. На могучем лице его улыбка раздвинула светлую бородку. А в глазах вспыхнул огонь такой, что сердце изныло, готовое гореть в нем до конца. И он положил к ее ногам голову адского грифона, блюющего яд…

Внезапно, — а когда, Азарика представить себе не могла — наверху вспыхнул свет фонаря. Шурша и осыпая камешки, спускалась лестница.

— Сеньор Роберт! — донесся голос Вельзевула. — Ваша милость! Извольте подниматься.

Азарика крикнула, что Роберт без посторонней помощи не встанет. Вельзевул спустился сам и, грубо наступив на Азарику, обвязал Роберта петлей. Спустя малое время Роберт был уже наверху, слышно было, как сторожа предупреждали, чтобы он прикрыл глаза — на дворе солнце.

Так прошла вечность, медленное умирание, пока вдруг снова не вспыхнул фонарь и по стенке колодца, как шероховатая змея, стала спускаться лестница.

6

Зажмурив глаза, она выбралась на монастырский двор и услышала, как вокруг кипит, щелкает, перекликается многоголосый мир. Ветерок обвевал лицо, и, словно шелуха, облетели мразь и гнусность подземелья. Обессилев, она опустилась среди нищих напротив портала базилики.

Большой Хиль возвестил конец службы. «Где ты был, громогласный, — подумала Азарика, — когда в Забывайке так не хватало хоть весточки с воли?» Народ повалил из храма. Подбежали Фарисей и Иов-на-гноище. Их, оказывается, приор выпустил давно, чтобы они пели в хоре на троицу. Сердобольный Иов ронял слезы, гладил Азарику по волосам, которые у нее слиплись и торчали подобно иглам у ежа.

— Пойдем на кухню, — звал Фарисей, румянец которого нс поблек и после Забывайки. — Там Авель отъедается с утра.

Но она спешила в келью Фортуната, где, она знала, найдется ей место привести себя в порядок. Школяры убежали, а она набрала в легкие вольного ветра, готовясь встать.

И в изумлении застыла, схватившись за траву. Рядом присел тот — сияющий воин из ее снов! Этакий светлый великан с непокрытой головой, видавшая виды кольчуга вспучилась под напором мышц. Улыбка раздвинула бородку на обветренном лице.

— Скажи, братец, — обратился он к Азарике, — отец Фортунат не в храме?

Азарика только и нашла в себе силы покачать головой. Незнакомец оглядел ее с состраданием. (Боже, грязная, вонючая, да и одета в мешковину!) Встал, поднялся в базилику и через малое время вышел, обмакнув пальцы в чашу со святой водой.

Направился к воротам, видимо, в сторону кельи Фортуната. Безотчетная сила подняла Азарику, заставила следовать издали, зачем-то прячась за каштаны. Отмечала подробности: воинская рубаха — сагум — поверх кольчуги, тесная, с чужого плеча. Обтрепалась, висит неподшитой бахромой… Ай-ай!

А незнакомец шел, улыбался — то ли своим мыслям, то ли солнечному дню. Сорвал травинку и жевал, как мальчишка. У Азарики же все напряглось, будто она парус, который распирает ураган.

Он прошагал через мостик под шелестящий кров рощи и скрылся в домике Фортуната. Азарика присела унять колотящееся сердце. Великолепный закат за рекой облекал себя в пурпурные ткани. Птаха над головой щелкала, что было мочи.

Не в силах более сдерживаться, Азарика перебежала мостик и тоже вошла в келью. Там, заполнив собою тесноту, стоял на коленях могучий незнакомец. Фортунат сморщенной ручкой трепал его льняную челку.

— Ну как я тебе дам отпущение? — укоризненно говорил каноник. — Опять ты что-то натворил, на этот раз в Туронском лесу… Говорят, ты мельника убил. Мне стыдно, когда спрашивают: Эд, бастард, не мой ли духовный сын!

Азарика не сразу поняла, что произошло. «Не может быть!» — все завопило в ней, заскрежетало. Словно тысячи омерзительных бесов в мгновение ока пронеслись сквозь бревенчатые стены мирной кельи. И все умолкло.

Бастард поднялся с колен, отстранив Фортуната.

— Убил, так недолго и покаяться, — зло усмехнулся он. — А не хочешь, не надо, бог простит и так. Но ко двору просить бенефиций, как ты советуешь, не поеду. Что мне бенефиций? Мою ненависть и царством не утолишь.

Азарика схватилась за изразцовую печь, тьма заполнила вселенную.

— Озрик! — Донесся из тьмы голос Роберта. Оказывается, он тоже тут. — Брат, гляди, вот это и есть мой Озрик!

Тогда приблизилось лицо, ясное, как в пролетевших снах. Улыбающееся человечно, только чуть тронутое горечью или обидой. И голос, звучный и резкий (тот, что в Туронском лесу!):

— Знай, мы, Робертины, вечно твои друзья!

Азарика вырвала руку, которую уже взял бастард, и выбежала из кельи, слыша успокоительные слова каноника:

— Оставьте мальчика, дети мои. Он ведь только что из сатанинской дыры…

С размаху упала в заросль, но там оказалась стрекучая крапива. Села, дрожа, потирая голые локти. Соловей вкрадчиво пощелкал и, осмелев, пустился высвистывать трели. И этого было достаточно, чтобы слезы прорвали плотину оцепенения, и Азарика повалилась, уже не разбирая, где крапива.

7

Маркграфиня Манская пришла в восторг от Часослова и заказала теперь Псалтырь. Приор мигом вспомнил об Озрике и даже явился в дормиторий осмотреть его пальцы и смазать козьим жиром.

— На Забывайку не обижайся, — сказал он. — Конечно, там не райские кущи, но ведь и ты, юноша, хорош гусь. К девицам с песнями ездить! В мои времена знаешь как за это наказывали? Привяжут за ноги к балке и висишь, пока зенки лопаться не начнут.

Азарика сослалась на шум в книгописной палате, где недолго наделать ошибок. И ей было позволено писать у Фортуната.

Теперь по вечерам, сменив лучину на ровный свет свечи, которая выдавалась только для книгописания, они с каноником становились за аналои перьями скрипеть. За полночь, убедившись, что все вокруг спокойно, Фортунат запирал дверь и, отложив недописанный лист Псалтири, вытаскивал из тайничка Другую рукопись.

Это была Хроника, которую каноник вел по секрету от Балдуина, так как приор полагал, что толковать события может лишь он сам как начальник и безошибочный судия.

Раскрывая книгу, Фортунат вздыхал, кланялся распятию. Но едва лишь брался за перо, как уж не замечал ничего вокруг. Перечитывал написанное и чем ближе подходил к нынешним дням, тем становился грустней и задумчивей. Макал перо, стряхивал с него каплю и записывал очередную горестную повесть.

А затем приходил вновь в доброе расположение духа и запевал старинный канон Алкуина:

Белым светом сияй, лилия, в дальних полях.

Славным венком укрась голову девушки чистой.

За оконцем, затянутым пленкой от бычьего пузыря, неспешно шествовала ночь. В лесу ухал филин, на реке кто-то не то тонул, не то бранился. А в келье уютно трещал сверчок, попахивало свечным воском.

— Ну-ка, Озрик, — учитель время от времени отходил от аналоя и присаживался отдохнуть, — давай-ка поупражняемся. Что есть жизнь?

— Радость для счастливых, печаль для несчастных, ожидание смерти.

Уж это-то она знала назубок — диалог Алкуина с Пипином, по которому когда-то учился и ее отец!

— А что есть смерть?

— Неизбежный исход, слезы для живых, похититель человека…

— Что есть человек?

— Раб смерти, мимолетный путник, гость в своем доме.

— Как поставлен человек?

— Как лампада на ветру…

Но вот зоркий Фортунат подметил отражение внутренних бурь на благонравном лице ученика и прервал размеренный ток диалога:

— Говори.

Ученик замкнулся, насупился, как всегда бывает, когда он не в себе. Затем вдруг выпалил:

— Ну, а если… если я лампада на ветру, если раб лишь смерти, зачем тогда жить?

Фортунат сгорбился, заложив пальцы в пальцы. Что ему ответить? Господь терпел и всем велел? Или что если каждому дать волю прекратить свою жизнь, то тут же прекратится и весь мир? А ученик, поднаторевший в школьных силлогизмах, тут же и спросит: зачем же он вообще, ваш мир, в котором даже бог должен терпеть?

— А ты, сын мой, сам как думаешь — для чего жить?

— Чтобы мстить, — глухо сказала Азарика.

Каноник откинулся на спинку кресла, прикрыл руками глаза. Настало время созреть детской душе, а какие-то злые осы успели проникнуть во взращенный им пчельник!

Осторожно заговорил о том, что жизнь Озрика еще только началась, кому же мстить? Вот, например, Эд, именуемый бастардом…

И ученик, чего за ним никогда не водилось, осмелился прервать речь наставника:

— Вы… вы отпустили ему грехи?

«Так и знал, что это от Эда, от его безумных речей!» — подумал Фортунат.

— Понимаешь… как бы это тебе точней объяснить… Он лют, потому что среди лютых живет. Нет, нет! — вскричал каноник, видя, что взбунтовавшийся ученик снова хочет возразить. — Выслушай меня! Ведь чтоб понять, надо узнать человека…

Он отпил глоток из склянки с бальзамом.

— Я был капелланом его отца. Тот был еще почище — Роберт, по прозванию Сильный. Из простых ратников, а дослужился до герцогского жезла. Но жесток был тот герцог, ах, жесток!

Фортунат перекрестился.

— И своеволен без удержу! Раз, в канун пасхи, явился ко мне на исповедь. А сам весь в крови, прямо с какой-то очередной резни. Я увещеваю — поди, мол, сперва умойся! А он — весь в запале после боя — занес надо мной меч. Отпускай, говорит, грехи, не то изрублю!

Старик сокрушенно вздохнул:

— Что поделать! Но народ его уважал. При нем стало спокойнее, и норманны угомонились. Зато царствующие Каролинги платили ему злобой. Примером неустанного действия герцог мешал их ленивому житию.

Каноник перелистал Хронику, вчитываясь в некоторые места. Затем, видя, что ученик хоть и поглядывает, как волчонок, но слушает прилежно, продолжал:

— Каролинги подкупили сеньоров из числа тех, кому Роберт прищемлял хвосты, а сами послали гонца к норманнам. На Бриссартском мосту норманны устроили засаду, и, когда Роберт столкнулся с ними, бойцы покинули своего командира… Теперь его сын Эд, он же во святом крещении Эвдус, Одо или Одон, по-разному на разных наречиях, он еще имеет какое-то — не божеское, так хоть людское право мстить! Но знай — каждая месть рождает ответную, множатся случайные жертвы, распря нарастает, как кровавый ком… А не лучше ли в один прекрасный день всем все забыть и возлюбить друг друга?

И увидел, что ученик снова замкнулся. Скрипит себе пером, а что творится в его незрелой душонке?

Что-то в нем есть ранимое, давнее… Откуда вообще канонику знать, что было с его учеником до того дня, как он, изнеможенный, постучал в его келейку? И что ему тогда все эти школярские пустяки: «Что есть зима?» — «Изгнание лета». — «Что есть лето?» — «Краса природы…» — Идите почивать, отец, — предложила Азарика.

Фортунат отказался и, приободрившись, снова взялся за перо. Однако вскоре клюнул носом, и перо, выпав, испачкало лист.

Тогда Азарика отвела его на приготовленную постель. Сама отправилась на ночлег в сени, где сушились на зиму дрова и вкусно пахло смолой. Во тьме скрипел сверчок, сон не шел, и хотелось куда-то лететь, врубая в воздух зудящее тело.

«Чтобы понять человека, — звучали слова учителя, — надо узнать его». Кто-то убил отца бастарда, потом бастард убил ее отца… Зло рождает зло, но значит ли это, что любовь рождает любовь?

Он тоже был нищим, он тоже был презренным, он и сейчас гоним и бесприютен… Быть может, надо просто взять его за руки, встретить его взгляд, который почему-то считают бешеным, и, сняв его сагум, сесть у очага с иглой…

И вскочила на своей поленнице, ударив себя в лоб. Мерзавка, да как же ты могла! Justitio! Veritas! Vendicatio! Забыла и отца, и доброго Гермольда, размякла перед улыбкой убийцы!

Долго пила из кадушки. Обнаружила, что старик забыл припрятать Хронику, ахнула. Высекла огонь, вздула лучину, нашла тайник. Прежде чем захлопнуть рукопись, прочла на недописанной странице:

«Мир непривычен людям так же, как в другие времена им непривычна война. Никто не дивится при слухах об убийстве, никто не горюет при вести о грабежах. Земледелец не хочет пахать, говорит: „Зачем? Чтобы пришел кто-нибудь и урожай присвоил?“ Мать не хочет рожать дочерей: „Зачем? Чтобы они достались супостату?“ Нет короля, а есть королишка. Нет страны, а есть вертеп безначалия».

И на полях приписка старческой мелкой скорописью: «Боже, просвети мою скудную голову!»

Глава III

Пир мечей

1

Канцлер Гугон поспешно прибыл в Андегавы с целым обозом своих клевретов. В удобных тележках катили премудрые канцеляристы, придворные крючки, всевозможные доки по части обходительных манер или роскошного стола.

Дивились: в цветении каштанов, в кипении лета город, славившийся весельем и многолюдьем, словно вымер. На окнах — ставни, на дверях — пудовые запоры. В тревожной тишине только и слышен заступ — горожане торопятся зарыть свое имущество.

Норманны высадились в устье Лигера! Их вождь Сигурд, обосновавшийся где-то в Дании и потому самочинно называвший себя королем данов, еще три года назад сорвал с франкского короля Карломана отступное — 12 тысяч золотых, обещав взамен не грабить нейстрийские берега. Теперь, узнав, что у франков новый король, он по какому-то варварскому праву потребовал повторения дани.

Еще на троицу андегавцы поймали норманнского лазутчика и сгоряча повесили, а теперь разбежались, страшась мести Сигурда.

Канцлер направил посольство к датскому королю и, не теряя времени, разослал гонцов к окрестным герцогам и графам, требуя войск. В ожидании результатов рассматривал дела, которые докладывал ему Фульк, новый нотарий.

С той осени, как императрица подарила его канцлеру, клирик Фульк приоделся, завел себе зрительное стеклышко в золотой оправе и на золотой же цепочке. Взор стал начальственным, сытым и еще более неуловимым.

— Что ты тут понакарябал? — брюзжал канцлер, отталкивая приготовленную для подписи грамоту. — Не копайся в мелочах, начинай прямо с чего-нибудь ошеломляющего. Например, так: «Богом хранимая держава наша — лучший край среди других краев мира! Только в ней процветают совершеннейший порядок, полнейшая справедливость и истиннейшая гармония…» Записал? И все в самой превосходной степени: superperfectissimo, plenissimo, plusquamveritando… Запомни: народ — это большая скотина, и, если ему не напоминать ежедневно, что его свинарник — это самый лучший из свинарников мира, он завтра же потребует благоустроенный хлев!

— Осмелюсь предложить, — изогнулся Фульк. — Не начать ли с восхвалений святой матери нашей церкви?

— Согласен! — Канцлер стукнул посохом. — Пусть свинарник сой она вызолотит хорошенько, пусть наполнит его ароматами своих курений, чтобы свиным дерьмом там даже и не пахло!

Он захохотал, колыхая чревом, а нотарий в тон ему похихикал, собрал документы и исчез. Канцлер отправился подышать, свежим воздухом.

На старом, еще римском плацу, среди полыни и штабелей кирпича (лодыри андегавцы жалкую башню строят третий год!), шеренга новобранцев топталась, готовясь к стрельбе из лука.

Канцлер прошествовал вдоль строя, всматриваясь в ратников. Кривобокие, жалкие, лысые — господи, оскудела, что ли, франкская земля, из недр которой когда-то возникали могучие рати для королей? Из всей шеренги вот только этот, с левого края, отметил про себя канцлер, хоть и мешковат и вид простецкий, но мускулишки имеются.

Молодцеватый сотник в каске с петушиным гребнем мигом заметил, что внимание начальства обращено на крайнего в строю, и набросился на того:

— Как держишь лук? Почему колчан расстегнут?

Канцлер удержал его рвение и спросил, откуда новобранец.

— Из Туронского леса, ваша святость, — рапортовал сотник. — Олень сущий, оружие ему вроде граблей. Зовут Винифрид.

Канцлер, передав свой посох сотнику, взял у Винифрида лук. Ратники молча косились на его роскошную столу. Гугон попробовал тетиву и убедился, что она поет. Затем, послюнив палец, определил ветер и, выбрав стрелу, распрямил ее оперение. Поставил ступни на одну линию с мишенью, и стрела запела, расщепляя лозу. Ратники разразились хвалебным криком.

Гугон пришел в хорошее настроение. Еще бы — в молодости он сам был стрелком у императора Людовика! Велел раздать всем по денарию и милостиво коснулся плеча Винифрида.

— У него горе, — пожаловались за Винифрида товарищи, — какой-то сеньор из Самура забрал всю их деревню в крепостные.

Канцлер промолчал. Вот он, корень зла! Сеньоры, мало того что правдами и неправдами расхватывают земли и людей, — они добиваются себе иммунитетных грамот, и тогда поди призови их людей! Кивнул сотнику на Винифрида:

— Пусть и он стрельнет.

Получив лук, Винифрид встрепенулся. Сдвинул со лба непослушную прядь. Целиться не стал, зато трижды дунул на стрелу, чтобы не помешали ведьмины чары. Выстрелил — лоза оказалась рассеченной. Ратники ахали.

— Подай прошение, — хмуро сказал канцлер. — Я награжу тебя землей.

Слуга доложил, что военачальники собрались в крипте. Прибыл и Гоццелин, архиепископ Парижский.

— Его святость архиепископ! — раздраженно поправил канцлер. — Учишь, учишь, а толку никакого!

Крипта — нижний этаж древнего дворца, в котором сводчатые столбы напоминали ладони, подпирающие массивную толщу. Своды гранитным одеялом глушили шаги и речь.

Нотарий Фульк зачитал ответы герцогов и графов. Тот не мог явиться — не убран урожай, другой женил сына, третий жаловался на болезнь. При этом все ссылались на королевские грамоты минувших времен, по которым они не больше двух раз в году обязаны являться с войском, а это уже третий вызов…

— Вот они, сильные, за которых ты ратуешь! — вспылил Гугон, тряся герцогскими письмами перед лицом архиепископа Парижского. — А если норманны и три, и пять, и десять раз нападут?

Архиепископ Гоццелин, старичок веселый и очень дряхлый, молча жевал сласти, доставая их из парчового мешочка на груди.

Начальник ополчения доложил, что ратников собрано всего пятьсот человек. Прочих призвать не удалось — за них как за вассалов сеньоры предъявили иммунитет.

— Придумали словечко новое — вассал! — сердился канцлер. — И откуда взялось? «Вассал моего вассала, — передразнил он кого-то, кто говорит скрипучим, надменным голосом, — не есть мой вассал»!.. Все эти твои возлюбленные Конрады Черные и иже с ними, — снова напал он на Гоццелина, — растаскивают государство!

Архиепископ Гоццелин в кресле разогнулся, насколько позволял ему горб, и ответил неожиданно бодрым и звучным голосом:

— Они тебя не слушаются, потому что ты для них поп, и только. Доверь командование кому-нибудь из них, и ты увидишь…

Канцлер в гневе замахал руками:

— Это кому же? Не Кривому ли Локтю, этому тайному разбойнику? А может быть, скажешь, Эду, бастарду, который разбойник явный?

— А хоть бы и Эду. — Гоццелин отправил в беззубый рот очередную порцию миндаля. — Стареешь, Гугон, ей-богу, стареешь!

Канцлер спохватился, что военный совет слышит много лишнего, и распустил всех до утра. Проводил архиепископа, которого вели два юных послушника — светловолосый, будто ангел, и черный, как вороненок.

Тогда в давящей тишине крипты зашелестел голос нотария Фулька. Он осмеливался вновь напомнить о том, что есть надежнейший цемент, связующее средство, — святая наша матерь церковь. Дать только ей такую силу, такую власть, чтобы железом и огнем могла искоренять любое инакомыслие, любое своемудрие… Нет власти над умами, и оттого такой развал.

— Я сам епископ, — высокомерно прервал его Гугон, — и знаю, что должна делать церковь, а что не должна. Двести лет назад Карл Мартелл, чтобы отразить сарацин, отнял у галльской церкви все ее угодья и раздал своим ратникам, свободным землепашцам!

— Зато половину сарацинских трофеев он отдал церкви.

— Да, но прежде чем думать о раздаче трофеев, надо как-то победить. А времени размышлять уже нету. Пока мы сейчас заседали, вестник подал донесение прямо мне. Ты знаешь, я отправлял к Сигурду послов с согласием платить дань. А он велел им обрезать уши! Сказал: я, мол, грабежом у вас больше соберу.

Канцлер погрузился в глубокое раздумье, а Фульк уныло поигрывал золотой цепочкой от зрительного стекла.

— И, однако, ты, нотарий, прав, — очнулся от размышлений канцлер, — нас спасет либо церковь, либо никто. Только не так, как ты, скудоумец, предполагаешь. Бери-ка перо! Повелеваю: во всех монастырях, епископствах, приходах ударить в набат… Боже, сколько там монахов, клириков, послушников, служек всяких! И какие все здоровяки!

День кончился, оставив все свои заботы тяжким грузом на сердце. Отошли с поклонами нотарий, доместики унесли тазы, в которых омывалось тучное тело канцлера. Диаконы притушили свечи и удалились на цыпочках. Канцлер у одинокой лампады все молился о немыслимо грандиозной империи Карла Великого, которую предстояло сохранить.

А массивные своды давили, будто ладони столбов уж не выдерживали толщь. Игла вонзилась в сердце, отдаваясь болью, и Гугон закричал скорбно, как ягненок.

2

Колокола святого Эриберта надрывались. Звонари падали от усталости, их обливали водой, и они, повиснув на веревках, снова раскачивали медные языки.

В распахнутые ворота въезжали вереницы телег, стреноженные кони паслись на клумбах, ратники лежали у костров. Приор Балдуин в каске, которая сползала ему на нос, деловитый, как боевой петушок, раздавал приказания, распределял оружие и провиант. В базилике хор охрип и еле вторил заунывным мольбам органа, В канун Иоанна Предтечи прискакал всадник с повелением выступать. Люди закричали, заржали лошади, завизжали поросята в обозных фурах. Заплакали, провожая, монахини и поселянки. Колокола умолкли, лишь большой Хиль скорбно отмеривал минуты расставания.

Азарика, запыхавшись, прибежала из леса, где по просьбе Фортуната закапывала их книги и утварь. Свирепый Балдуин отпустил ей щелчок, и она принялась искать свою сотню.

У белой стены базилики грозно выстроился ряд всадников на добрых конях. Блестела чешуя их новенькой брони, развевались флажки на их пиках. Ликовали, предвкушая поход.

— Озрик, где же ты? Вот твой конь, твое оружие — выступаем!

Роберт соскочил с коня, чтобы помочь другу. Еще вчера, переругавшись с привратником Вельзевулом, который, как старый вояка, был им назначен в сотники, Роберт выбрал для Азарики броню — нетяжелую стеганку, обшитую надежной стальной чешуей. Помог подогнать седло и укоротить ремни на стременах.

— Да ты садился когда-нибудь на коня? Эх, Озрик, Озрик! К лошади надо подходить с головы, непременно справа. Этой рукой держи повод, а той берись за луку седла.

Азарика не без трепета подошла. Но конь почуял робость своего всадника и, повернув голову, коснулся ее щеки доброй шершавой губой.

— Ну, мы с тобой поладим! — сказала Азарика и взобралась в седло.

— Комар на слоне! — приветствовали ее появление вооруженные школяры. — Будешь падать — держись за хвост, ха-ха-ха!

Двинулись, под команду Вельзевула выравнивая ряд. Следом выполз обоз, плачущие женщины постепенно отстали. Школяры махали Гисле, которая никак не могла расстаться со своим тутором и шла за сотней до самого моста. Азарике подумалось, что, будь она женщиной, и ей бы вот оставаться там, у ворот, и ждать тревожно и бессильно… «Будь она женщиной»! Ей стало весело, и она засмеялась, заражая улыбкой едущего рядом Роберта.

Прибыли в Андегавы, где на забитой людьми и подводами площади у церкви яблоку негде было упасть. Солнце жарило напропалую, от людского пота и конского навоза стоял удушливый смрад.

Зачем-то стали ломать дома у церкви, взлетели клубы известки. В шеренгах передавали, будто канцлер обнаружил, что войску придется обходить церковь справа, а это недобрый знак!

Солнце палило, ожидание в седле делалось все мучительней. Азарике казалось: еще мгновение — и она свалится с коня под свист и хохот. Вдруг все подтянулись, зашевелились. Вдоль строя рабы несли походное кресло, в котором полулежал роскошно одетый клирик с повелительным выражением лица. Роберт толкнул Азарику:

— Смотри, это и есть сам Гугон, прохвост! Говорят, его удар хватил, но ничего, змей, отлежался!

— Свободные франки! — донесся голос канцлера. — Церковные и иные люди! Бог лишил меня телесного здоровья, но укрепил и благословил душевную силу. Я сам поведу вас в бой, и пусть, как говорит апостол, signum domini arma convincit — то есть знамение божье даст. нам победу!

Азарика не слышала ничего. Раскаленная каска давила, панцирный пояс впился, как десяток клешней. Дергался, тянулся за травкой проголодавшийся конь. А церемониям не было конца — вынос мощей, благословение оружия… Наконец к вечеру под оглушительный трезвон воинство двинулось по Лемовикской дороге.

На повороте у родника, где громоздились большие серые камни, Азарика поняла, что больше собой не владеет и медленно сползает вниз. Верный Роберт спешился и, не обращая внимания на брань Вельзевула, снял товарища с седла, положил на траву.

Послышался скрип осей, фырканье мулов. Это был походный реликварий — повозка с мощами святого Эриберта, которые, по замыслу Гугона, были тоже двинуты в бой. Каноник Фортунат возвышался на облучке, правил. Завидев лежащую Азарику, остановил мулов.

— Привяжи-ка его коня к реликварию, — велел он Роберту, — а сам догоняй свою сотню.

Азарика отлежалась, встала, умылась водой, от которой ломило пальцы. Обратила внимание на большие серые камни. Вспомнилось: «Давай дружить… Тайник на Лемовикской дороге… Будем обмениваться весточками…» Запустила руку под камень, там действительно был какой-то узелок.

— Едем! — торопил каноник. — Мощи должны идти впереди, а не тащиться в арьергарде!

Азарика взобралась рядом на облучок, и каноник чмокнул па мулов, как заправский кучер. А она с любопытством развязала тряпку, в которой оказалась щепка, криво исписанная углем.

«Благородному Озрику от смиренной Агаты привет, — с трудом читались размазанные буквы. — Меня настоятельница продала в Туронский край. Прощайте, благородный Озрик, больше не увидимся никогда, поцелуйте руку его милости Роберту. Только я не Эрменгарда, это я придумала для красоты, я простая Агата. Да хранит вас бог!» И Азарику вновь охватила слабость.

— Что есть любовь? — вдруг спросила она Фортуната.

— А? Что? — встрепенулся каноник, убаюканный ровным бегом мулов. — Любовь? Ну как же — вершина жизни, утоление души, мужество расслабленных, кротость сильных… Доволен ли ты, хе-хе, своим седовласым учеником?

Долго ехали через лес, вершины которого шумели, предвещая непогоду. Задул пронзительный ветер. Каноник натянул на себя конскую попону и, нахохлившись, мурлыкал псалмы.

— Эй, духовное воинство! — раздался над ними голос, заставивший вздрогнуть. — Что это у вас, крестный ход, что ли?

Рядом ехал Эд вместе с улыбающимся Робертом. Близ дороги виднелась разбитая таверна, из которой слышались пьяные вопли.

— А что это за повозка? Не иначе, как осадное орудие необыкновенной силы! Так что же — катапульта, баллиста?

Фортунат не отвечал, и Эд спешился, пошел рядом с реликварием, держась за облучок.

— Воевать едешь, святой отец?

— Как видишь, — отвечал каноник из-под попонки.

— Что ж, у Гугона воинов, что ли, не хватает, если он погнал старцев да мальчишек?

Фортунат высунулся, щурясь на Эда.

— Раз уж могучие да сильные предпочитают отсиживаться в тылу, пойдем умирать мы — старцы да мальчишки.

— Красиво говоришь, старик! Но красиво умереть вам не удастся, потому что вашего Гугона расхлопают в первом же бою. Он и сам вас продаст за милую душу, и потащат вас, сирых, на чужбину.

— А ты на нас, сирых, будешь взирать откуда-нибудь с неприступного холма.

Эд хлестнул себя по сапогу плеткой. Некоторое время двигались молча. Азарика вдруг поймала себя на том, что вся так и подалась навстречу бастарду. И он в ответ смягчил лицо и даже ей кивнул. Она отвернулась, а сердце стучало, как мельничный пест.

— Да, — вызывающе сказал Эд, — я не иду с вашим Гугоном. Не желаю служить глупцам!

Фортунат рассмеялся и погладил бородку.

— Э, сынок! Послушай-ка. Я родился в год кончины Карла Великого и начал службу при его сыне — Людовике Благочестивом. Затем тридцать лет у нас царствовал Карл Лысый, а после него короли менялись, как ярмарочные маски: Людовик, Карломан, еще Людовик, наконец нынешний государь — Карл Толстый. И при всех были временщики, и каждый временщик слыл глупцом. Но всегда была жива родина и я ей служил!

— Родина! — проворчал Эд. — А что это такое?

— Вот этим-то ты и отличаешься от покойного отца. У тебя все я да я, а он все-таки за родину погиб на Бриссартском мосту!

Азарика с удивлением смотрела, как лицо у Эда становится печальным и беспомощным. Ей захотелось соскочить с реликвария и что-нибудь сделать, — например, подать ему напиться* И, видно, очень сильно ей это желалось, потому что он вдруг повернулся к ней и сказал с улыбкой: