И ладно бы только это!
      В комнате, где принимали прошения о предоставлении визы, стояло шесть столов, и за каждым сидел человек в тёмно-синей униформе. Тот, напротив которого уселся Стас, имел нос размером с колокольню Ивана Великого и в целом туповатый вид. Рассмотрев документы Стаса, он вдруг на ломаном русском языке принялся расспрашивать его о цели визита в Париж.
      Стас такого хамства совершенно не ожидал. Можно подумать. что он в эту поездку напрашивался. Очень ему надо ходить по посольствам и общаться с чурбанами в виц-мундирах! И не пошёл бы, если б не попросили. После его встречи с Мариной Деникиной порученец, очень красивый офицер, отвёз его в МИД; там быстро оформили бумаги и попросилидля ускорения дела — до отъезда-то осталось чуть больше недели! — утром лично зайти в посольство, а они-де французов предупредят.
      Забыли, что ли, предупредить?
      Крайне удивлённый, он объяснил носатому про открытие выставки в Париже и про свою скромную роль советника-искусствоведа при дочери российского Верховного, которая вместе с внучкой их, французского, президента будет эту выставку открывать. Чиновник, по мнению Стаса, должен был отреагировать если не на магическое для каждого русского имя Верховного, то уж на своего-то президента — ну хоть как-то! Ничуть не бывало. В ответ на его тираду le bureaucrate достал из нагрудного кармана платок, обернул им свой носище и трубно высморкался.
      — Когда ви… собирать возвращаться в Россия? — спросил он, завершив процедуру, которая неаппетитностью своей вполне могла отбить у иного слабонервного путешественника всякое желание посещать страну воинственных галлов.
      — Не знаю… вероятно, сразу после закрытия выставки… — предположил Стас. — Что мне там ещё делать?
      — Не иметь ли ви намерения остаться во Французской република на постоянно? — спросил чиновник, изучая содержимое своего носового платка.
      — Я? — Стас даже не возмутился. — Monsieur, probablement, plaibente? Je comme si ne dois pas me plaindre de ma vie ici .
      — Иметь ли ви достаточно средства, чтобы не испытывать проблема в своя поездка? — продолжал француз всё на том же ломаном русском языке, никак не отреагировав на сказанное Стасом до этого.
      — Merci, — сказал Стас и засмеялся. — Весьма любезно с вашей стороны беспокоиться о таких вещах…
      — Прийти через три день, — сказал чиновник. — Le suivant!
 
      Выйдя из посольства на набережную Яузы, Стас озадаченно почесал в затылке, а потом опять рассмеялся: сообразил, что служащий, изнурявший его этой странной беседой, скорее всего по-русски не знает ни слова, а эти четыре фразы попросту вызубрил наизусть. Интересная работа у людей, восхищённо подумал он. А на переводчика небось денег у французской казны не хватает. Тут он и заметил некоего странного типуса в лёгкой серой двойке, парусиновых туфлях, клетчатой кепке и с мороженым в руке. Он не сразу понял, что же в нём странного, а это было вот что: когда Стас громко рассмеялся, типус, находившийся в тот момент довольно близко, даже головы на его смех не повернул, а, наоборот, будто втянул её в плечи.
      Стас перешёл речку по горбатому мостику, миновал церковь Святой Троицы и свернул на Яузский бульвар; у трамвайной остановки купил свежий номер «Московского курьера». Слева, тихонько позвякивая, подкатила «Аннушка». Сел в трамвай и краем глаза заметил того же, в серой двойке, типуса: вспрыгнув на заднюю площадку трамвая, тот смешался с толпой. «Неужели охрану приставили, — подумал Стас. — Вот дураки-то. Лучше прислали бы кого-нибудь в посольство». И забыл о типусе, уставившись на передовую статью с большими, в четверть полосы, фотографиями.
      Трамвай шёл по бульвару, миновал Покровские ворота. Справа появилось обветшавшее здание — здесь была библиотека имени Ф. М. Достоевского, где Стас имел абонемент. «А, туда-то мне и надо!» И он соскочил с первой площадки. Трамвай задребезжал дальше, и Стас не видел, как со второй площадки спрыгнул давешний типус, да не один, а в компании с приятелем.

* * *

      … В читальном зале царила прохлада, знакомо пахло книжной пылью. Из двадцати столиков было занято три — в разгар лета желающих изнурять себя интеллектуальными занятиями всегда немного. Да и вообще в последние годы, как заметил Стас, интерес к подобным занятиям у населения падал. Библиотекарша, с явным сожалением оторвавшаяся от книги, Стасу была незнакома: юна, миловидна, льняные волосы заплетены в косу, на носу очки.
      — Вы новенькая? — поинтересовался он.
      — Я студентка, — сказала девушка. — Нанялась подработать на время отпусков. Вы что желаете?
      — Я… вот: нет ли у вас сочинений Николая Морозова?
      — Народовольца? — удивлённо подняла брови девушка.
      — Отгадчика тайн, поэта и звездочёта , — серьёзно ответил Стас.
      — Значит, его, — кивнула девушка. — Знаете что, — она почему-то перешла на шёпот, — по действующему циркуляру некоторые книги этого автора можно выдавать на руки только лицам, имеющим допуск. А у вас-то его наверняка нет. — И она улыбнулась, разведя руками, показав, до чего ей жаль, что она не сможет быть полезной столь симпатичному посетителю.
      — Это у меня-то нет допуска? — усмехнулся Стас и достал из кармана свежекупленный номер «Московского курьера». — Похоже, сегодняшнюю прессу вы не видели.
      Она наморщила носик:
      — Я вообще не читаю «МК». Папа говорит, это гнусная газета. А что там такое?..
      Тут у неё расширились глаза, потому что на первой полосе была фотография Стаса, который дефилировал по аллее Нескучного сада под ручку с Мариной Деникиной.
      — Вы с ней знакомы? — спросила она недоверчиво.
      — Да ну, — засмеялся он. — Дело было так: иду я себе, никого не трогаю. Вдруг откуда ни возьмись — дочь Верховного и начинает приставать: я, говорит, с детства мечтаю с вами сфотографироваться, гражданин!
      Юная библиотекарша смотрела на него как на чудо морское. Стас понял, что его юмора она не оценит, и согнал с лица улыбку:
      — Ну конечно, знаком. Мы друзья.
      — Тогда, наверное, вам не нужен допуск, — засомневалась она. — И потом, некоторые книги Морозова выдаются свободно. Вам какую?
      — »На границе неведомого», 1910 года.
      Она уткнулась очками в каталог.
      — Эту можно, но такой старой у нас нет, есть переиздание 1924 года. Принести?
      — Разумеется.
      — Тогда присаживайтесь, подождите недолго. Я схожу. А пока вот вам, чтобы скрасить ожидание, — и протянула ему яркую новую книгу: «Тайна отца Авеля». — Только что вышла.
      — Это про что?
      — Был давным-давно такой пророк, отец Авель. Страшно интересно, При Романовых циркуляром цензуры категорически запретили давать в печати любые сообщения о нём. Нельзя было даже упоминать его имя!
      Стас не мог удержаться:
      — Хорошая жизнь у библиотекарей. Как им везёт! В любые времена циркуляры цензуры что-нибудь запрещают, вводятся всякие допуски, а библиотекарь знай себе поплёвывает на запреты и читает, что заблагорассудится.
      Она улыбнулась:
      — Завидуете?
      — Завидую, — ответил он. — Моя матушка, когда была молодой, тоже изучала библиотечное дело.
      Когда девушка ушла, он пролистал книгу. Да, это было интересно. Некий старец всю жизнь пророчествовал по мелочам, и это бы ничего, но вот взял и предсказал год и день смерти матушки-царицы Екатерины II. Ему, конечно, сразу же предложили отдельный номер в монастыре, чтоб сидел, пока не сбудется. Сбылось.
       «Авель якобы заявил, что истину он установил „через сонное видение“… При обыске сказавшегося больным Авеля, учинённом настоятелем Валаамского монастыря Назарием вместе с одним иеромонахом того же монастыря, в келье Авеля была найдена и изъята книга, „писанная языком неизвестным“, и листок с русскими литерами. А при пересмотре же переписки об Авеле упоминаются «разные сочинения его, заключающие в себе пророчества и другие инакозначащими литерами нелепости… «.
      «А ведь не иначе это кто-то из наших», — мелькнуло в голове Стаса; он даже не заметил, что подумал о «видящих сны» во множественном числе. Легко догадаться, что монах писал свои пророчества сначала на известном ему русском языке, а потом переводил для людей восемнадцатого века, пользуясь шпаргалкой с «русскими литерами».
      Сын царицы Павел матушку не любил, а потому пророка, который предсказал её смерть, ему держать в неволе нужды не было. Пригласил он провидца к себе, и тот, за год до убийства Павла, ему же самому и заявил:
      — Коротко будет царствие твоё, и вижу я, грешный, лютый конец твой. На Софрония Иерусалимского от неверных слуг мученическую кончину приемлешь, в опочивальне своей удушен будешь злодеями, коих греешь ты на царственной груди своей. В Страстную субботу погребут тебя… Они же, злодеи сии, стремясь оправдать свой великий грех цареубийства, возгласят тебя безумным, будут поносить добрую память твою… Но народ русский правдивой душой своей поймёт и оценит тебя и к гробнице твоей понесёт скорби свои, прося твоего заступничества и смягчения сердец неправедных и жестоких…
      Ясное дело, немедленно посадили Авеля в Петропавловскую крепость.
      Дальше следовал абзац, сильно удививший Стаса:
      «В назначенный час император был убит, несмотря на то что представитель народа русского, простой солдат Степан, предпринял беспримерную по отчаянности попытку спасти его, подняв Преображенский полк!»
      Что ещё за Степан? — задумался Стас. Почему-то не помнил он из курса истории никакого Степана… Надо будет ещё раз просмотреть учебник. И продолжил чтение.
      После гибели императора Павла сын его, Александр, приказал Авеля из Петропавловской крепости незамедлительно выпустить и направить в Соловецкий монастырь под присмотр, а вскоре и свободу ему предоставил. Но, похоже, судьбина горькая ничему старца не научила: в 1803 году он описал в очередной книге своей, как в 1812 году враг возьмёт Москву и спалит за так. Стас даже не удивился, что старичину снова упрятали на многие годы в Соловки. Лишь на исходе 1812 года министр духовных дел князь Голицын выписал его к себе в Петербург.
       «Князь же Голицын, видя отца Авеля, и рад бысть ему до зела; и нача вопрошати его о судьбах Божиих и о правде его. Отец же Авель начал ему рассказывать вся и обо всём, от конца веков и до конца, и от начала времён, до последних…
       Сто лет будем ждать… через сто лет будет великая битва с немцами, а потом, Бог даст, сего благодатью будет построен храм Михаила Архангела».
      «Знаю я этот храм», — усмехнулся Стас.
      После таинственных бесед с князем Голицыным Авелю дана была полная свобода, и скитался он ещё немало. И кстати, похоже, сам написал собственное житие.
       «Жизнь его прошла в скорбях и теснотах, гонениях и бедах, в напастях и тяжестях, в слезах и болезнях, в темницах и затворах, в крепостях и в крепких замках, в страшных судах и в тяжких испытаниях… «
      «Вот каково открываться-то в прошлом», — подумал Стас и пролистнул книжку до последней страницы. Так. Некий Сербов считает Авеля честью и гордостью русского народа: «Наш долг— возвратить народу его Авеля, ибо он составляет его достояние и гордость не меньшую, чем любой гений в какой-либо другой области творчества; или хотя бы его французский собрат, знаменитый Нострадамус» .
      Неужели Нострадамус тоже?..
      Додумать эту мысль он не успел — молодая библиотекарша принесла затребованную им книгу Николая Морозова. Не без сожаления вернув ей «Тайну отца Авеля», Стас взял в руки книгу, как бы завещанную ему отцом. Переплёт был твёрдый, но на обложке повторялся тот же рисунок, что и на первом издании — так, как его описала ему мама: синее небо, тучи, белые колонны, ветер и дождь. И две женские белые фигуры с волосами и шарфом, рвущимися по ветру.
      Книга была не очень велика, но всё же и не мала, и он подумал, что позже законспектирует её или купит и проштудирует как следует, а сейчас — сейчас надо понять, что за послание приготовил ему папа, князь Фёдор. И он быстро просмотрел сё, лишь в некоторых местах останавливаясь и читая внимательно:
       «Весь этот день я думал о нашем сегодняшнем споре по поводу четвёртого, пятого и других, недоступных нам, измерений пространства Вселенной. Я изо всех сил старался представить в своём воображении по крайней мере хоть четвёртое измерение мира, то самое, по которому, как утверждают метафизики, все наши замкнутые предметы могут неожиданно оказаться открытыми и по которому в них могут проникать существа, способные двигаться не только по нашим трём, но и по этому четвёртому, непривычному Оля нас измерению.
       Я долго и бесполезно ломал себе голову, исходя из чисто геометрических соображений. Я ровно ничего не мог себе представить. Но в этот тёмный вечер, когда я вам пишу, я вдруг мысленно перескочил от геометрии к кинематике с её новым представлением о скорости, а следовательно, и о времени как одной из её мер. И вдруг я понял кое-что!.. Ведь в вечной жизни природы, подумал я, никто из нас не ограничивается вполне своими тремя обычными протяжениями в длину, ширину и высоту, которые он может переносить вместе с собою по таким же трём протяжениям внешнего мира. Мы ограничены ещё и временем нашего существования в природе. Но только это наше четвёртое измерение остаётся у нас плотно прикреплённым к своим хронологическим пунктам. Мы не в состоянии переносить эти пункты взад и вперёд по годам и столетиям замыкающей нас в себе вечности! Иначе мы стали бы бессмертными!
       Вот если б мы, подумал я, не только пассивно уносились однообразным течением времени в какую-то неведомую для нас даль, но могли бы передвигаться по нему в прошлое и будущее по произволу! Тогда, конечно, время показалось бы нам лишь одним из направлений, совершенно таким же, как направления вверх и вниз, взад и вперёд, направо и налево…
       Мало-помалу я увлёкся этой аналогией. Я наделил себя и вас, мои дорогие друзья, способностью летать по вечности и умчался с вами в этот вечер от нашего печального настоящего времени. Да и точно ли настоящее может назваться временем? Нет! Это даже и не время, а какая-то странная щель в вечности, простая граница между прошлым и будущим, какая-то таинственная разделительная черта между двумя противоположными направлениями вечности, одним в глубину прошлого и другим в глубину будущего...
       И вот, в моём воображении, мы с вами вырвались из этой щели и начали летать по годам и векам!..
       Но в эту ночь случилась с нами ещё более удивительная вещь. Мы получили возможность перейти и к пятому, и к шестому, и ко всем остальным измерениям Вселенной! Как только наше обычное время сделалось для нас лишь простым четвёртым измерением мира и мы получили над ним такую же власть, как и над первыми тремя измерениями доступного нам пространства, так сейчас же для определения скорости наших движений по этому времени нам понадобилось представление о иного рода времени, над которым мы уже не имели бы власти, иначе оно не могло бы служить мерой наших скоростей. И мы сейчас же получили представление и об этом иного рода времени, лежащем как бы поперёк нашего обычного и совершенно независимом от него, превратившегося для нас в простое четвёртое измерение пространства Вселенной. Над ним, этим нового рода временем, мы уже не имели могущества и не были бессмертны по нему, как стали бессмертны по нашему обычному времени!
       II вот нам тотчас захотелось превратить его в пятое измерение доступной нам Вселенной и летать по нему взад и вперёд, как и по обычному времени… Но как только мы сделали к этому попытку, так сейчас же нам понадобилось представление ещё о времени третьего порядка, которое определяло бы скорости наших движений по первым двум временам и само не было бы в нашей власти! И сколько мы ни пытались превращать эти времена всё в новые и новые измерения доступной нам Вселенной, мы всё-таки никогда не могли вырваться из власти какого-либо времени, всё-таки были смертны и прикреплены к хронологическим пунктам хоть одного из этих времён!»
      … Возвращая книгу, Стас попросил забронировать её за ним, сказав восхищённо что-то вроде «были же гиганты на Руси!», чем вызвал у библиотекарши весёлое изумление.
      — Как «были»? Вы мне пеняли, что я прессу не читаю, а сами что, лишь те газеты смотрите, где ваше фото, а других не читаете совсем?
      — А что такое?
      — Две недели назад, восьмого июля, отмечали восьмидесятилетие Морозова, в газетах сообщали. Я вам найду.
      Она перелистала подшивку, нашла статью, показала Стасу. Он быстро её просмотрел. Обратил внимание на то, что «после чествований великий учёный отбыл в своё имение Борок Рыбинского уезда, где проживает последние двадцать лет».
      — В какой удивительной стране мы живём! — воскликнул он. — Всенародно чествуется учёный, книги которого запрещено выдавать на руки читателям!.. А где этот Борок?
      Он взял с полки Географический атлас Российской империи — спросил, нет ли чего поновее; оказывается, нет, — посмотрел: Борок-то в двух шагах от Мологи — можно сказать, по пути и Плосково-Рождествено! Да и крёстный, князь Юрьев, оттуда недалече…
 
      — Благодарю, — сказал он и едва удержался, чтобы не поклониться юной библиотечной служительнице. — Ваша работа — одна из самых нужных на земле.
      — Спасибо, — кокетливо улыбнулась она.
      — А скажите… — Он задумался на мгновение, не будет ли со своим вопросом выглядеть глупым в её глазах; понял, что ему это всё равно, и продолжил: — Скажите, что вы знаете о солдате Степане, который…
      — Который пытался спасти императора Павла? — прервала его она. — Он мой любимый герой! Вот образец мужества и любви к Отечеству… А сколько стрельбы было, когда заговорщики пытались разоружить полк! Выкатили пушки… Жаль, что Степан не преуспел в своём намерении сорвать заговор… А почему вы об этом спрашиваете?
      — Я вообще интересуюсь историей. — Он кивнул ей и ушёл, оставаясь в недоумении: как же этот Степан проскользнул мимо его внимания? Надо купить литературы о нём… Всё равно в дорогу брать книги…

Харрисвилл, 2010 год, мир номер два