Ночные женщины кошмарно навязчивы, фантастичны, каждая из них обещает наградить прогрессивным параличом, а одна - высокая, тощая, в невероятной шляпе, из-иод которой торчал большой, мертвенно серый нос, - долго шла рядом с Климом, нашептывая:
      - Идешь, студент? Ну? Коллега? Потом она стала мурлыкать в ухо ему:
      Милый мой,
      Пойдем со мной...
      А когда он пригрозил, что позовет полицейского, она, круто свернув с панели, не спеша и какой-то размышляющей походкой перешла мостовую и скрылась за монументом Екатерины Великой. Самгин подумал, что монумент похож на царь-колокол, а Петербург не похож на русский город.
      "Мне нужно переместиться, переменить среду, нужно встать ближе к простым, нормальным людям", - думал Клим Самгин, сидя в вагоне, по дороге в Москву, и ему показалось, что он принял твердое решение.
      Предполагая на другой же день отправиться домой, с вокзала он проехал к Варваре, не потому, что хотел видеть ее, а для того, чтоб строго внушить Сомовой: она не имеет права сажать ему на шею таких субъектов, как Долганов, человек, несомненно, из того угла, набитого невероятным и уродливым, откуда вылезают Лютовы, Дьякона, Диомидовы и вообще люди с вывихнутыми мозгами.
      Необъятная и недоступная воздействию времени Анфимьевна, встретив его с радостью, которой она была богата, как сосна смолою, объявила ему с негодованием, что Варвара уехала в Кострому.
      - Актеришки увезли ее играть, а - чего там играть? Деньгами ее играть будут, вот она, игра!
      И, вытирая фартуком лицо свое, цвета корки пшеничного хлеба, она посоветовала, осудительно причмокивая:
      - Женился бы ты на ней, Клим Иваныч, что уж, право! Тянешь, тянешь, а девушка мотается, как собачка на цепочке. Ох, какой ты терпеливый на сердечное дело!
      С ловкостью, удивительной в ее тяжелом теле, готовя посуду к чаю, поблескивая маленькими глазками, круглыми, как бусы, и мутными, точно лампадное масло, она
      горевала:
      - Тоже вот и Любаша: уж как ей хочется, чтобы всем было хорошо, что уж я не знаю как! Опять дома не ночевала, а намедни, прихожу я утром, будить ее - сидит в кресле, спит, один башмак снят, а другой и снять не успела, как сон ее свалил. Люди к ней так и ходят, так и ходят, а женишка-то все нет да нет! Вчуже обидно, право: девушка сочная, как лимончик...
      Добродушная преданность людям и материнское огорчение Анфимьевны, вкусно сваренный ею кофе, комнаты, напитанные сложным запахом старого, устойчивого жилья, - все это настроило Самгина тоже благодушно. Он вспомнил Таню Куликову, няньку - бабушку Дронова, нянек Пушкина и других больших русских людей.
      "Вот об этих русских женщинах Некрасов забыл написать. И никто не написал, как значительна их роль в деле воспитания русской души, а может быть, они прививали народолюбие больше, чем книги людей, воспитанных ими, и более здоровое, - задумался он. - "Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет", - это красиво, но полезнее войти в будничную жизнь вот так глубоко, как входят эти, простые, самоотверженно очищающие жизнь от пыли, сора".
      Мысль эта показалась ему очень оригинальной, углубила его ощущение родственности окружающему, он тотчас записал ее в книжку своих заметок и удовлетворенно подумал:
      "Да, здесь потеплее Финляндии!"
      Просмотрел несколько номеров "Русских ведомостей", незаметно уснул на диване и был разбужен Любашей:
      - Что ты спишь среди дня! - кричала она кольцов-ским стихом, дергая его за руку.
      Она расслабленно сидела на стуле у дивана, вытянув коротенькие ножки в пыльных ботинках, ее лицо празднично сияло, она обмахивалась платком, отклеивала пальцами волосы, прилипшие к потным вискам, развязывала синенький галстук и говорила ликующим голосом:
      - Клим, голубчик! Знаешь, - вышел "Манифест Российской социал-демократической партии". Замечательно написан! Нет, ты подумай - у нас - партия!
      - У кого это, у нас? - спросил Клим, надевая очки.
      - Ну, господи! У нас, в России! Ты пойми: ведь это значит - конец спорам и дрязгам, каждый знает, что ему делать, куда идти. Там прямо сказано о необходимости политической борьбы, о преемственной связи с народниками - понимаешь?
      От восторга она потела все обильнее. Сорвав галстук, расстегнула ворот кофточки:
      - Задыхаюсь!
      И, сопровождая слова жестами марионетки, она стала цитировать "Манифест", а Самгин вдруг вспомнил, что, когда в селе поднимали колокол, он, удрученно идя на дачу, заметил молодую растрепанную бабу или девицу с лицом полуумной, стоя на коленях и крестясь на церковь, она кричала фабриканту бутылок:
      "Господи! Дай тебе господи! Пошли тебе господи!" Найдя в Любаше сходство с этой бабой, Самгин невольно рассмеялся и этим усилил ее радость, похлопывая его по колену пухлой лапкой, она вскрикивала:
      - Не правда ли? Главное: хорошие люди перестанут злиться друг на друга, и - все за. живое дело!
      Самгин тихонько ударил ее по руке, хотя желал бы ударить сильнее.
      - О "Манифесте" ты мне расскажешь после, а теперь...
      - Варвара? - спросила она. - Представь, поехала играть; "Хочу, говорит, проверить себя..."
      - Я - не о ней. Актриса она - не более, чем ты и всякая другая женщина...
      Любаша показала ему язык.
      - Дурачок ты, а не скептик! Она - от тоски по тебе, а ты... какой жестокосердный Ловелас! И - чего ты зазнаешься, не понимаю? А знаешь, Лида отправилась - тоже с компанией - в Заволжье, на Керженец. Писала, что познакомилась с каким-то Берендеевым, он исследует сектантство. Она тоже от скуки все это. Антисоциальная натура, вот что... Анфимьевна, мать родная, дайте чего-нибудь холодного!
      - Не дам холодного, - сурово ответила Анфимьевна, входя с охапкой стиранного белья. - Сначала поесть надо, после - молока принесу, со льда...
      Самгин не находил минуты, чтобы сделать выговор, да уже и не очень хотел этого, забавное возбуждение Любаши несколько примиряло с нею.
      - Да, - забыла сказать, - снова обратилась она к Самгину, - Маракуев получил год "Крестов". Ипатьевский признан душевнобольным и выслан на родину, в Дмитров, рабочие - сидят, за исключением Сапожникова, о котором есть сведения, что он болтал. Впрочем, еще один выслан на родину, Одинцов.
      Вскочив со стула, она пошла к двери.
      - Переоденусь, пока не растаяла. Но в дверях круто повернулась и, схватясь за голову, пропела:
      - Ой, Климуша, с каким я марксистом познакомила-ась! Это, я тебе скажу... ух! Голос - бархатный. И, понимаешь, точно корабль плавает... эдакий - на всех парусах! И - до того все в нем определенно... Ты смеешься? Глупо. Я тебе скажу: такие, как он, делают историю. Он... на Желябова похож, да!
      Исчезая, она еще раз повторила через плечо:
      - Да!
      Самгин чувствовал себя несколько засоренным ее новостями. "Манифест" возбуждал в нем острое любопытство.
      "Вероятно, какая-нибудь домашняя стряпня студентов. Надобно сходить к Прейсу".
      И, вспомнив неумеренную радость Любаши, брезгливо подумал, что это объясняется, конечно, голодом ее толстенького тела, возбужденного надеждой на бархатного марксиста.
      "Все-таки я ее проберу".
      Она снова явилась в двери, кутая плечи и грудь полотенцем, бросила на стол два письма:
      - Давно уже получены.
      В одном письме мать доказывала необходимость съездить в Финляндию. Климу показалось, что письмо написано в тоне обиды на отца за то, что он болен, и, в то же время, с полным убеждением, что отец должен был заболеть опасно. В конце письма одна фраза заставила Клима усмехнуться:
      "Я не думаю, что Иван Акимович оставил завещание, это было бы не в его характере. Но, если б ты захотел - от своего имени и от имени брата ознакомиться с имущественным положением И. А., Тимофей Степанович рекомендует тебе хорошего адвоката". Дальше следовал адрес известного цивилиста.
      Второе письмо было существеннее.
      "Пишу в М., так как ты все еще не прислал адрес гостиницы в Выборге, где остановился. Я очень расстроена. На долю Елизаветы Львовны выпала роль героини крупного скандала, который, вероятно, кончится судом и тюрьмою для известного тебе Инокова. Он взбесился и у нас, на дворе, изувечил регента архиерейского хора, который помогал Лизе в ее работе по "Обществу любителей хорового пения" и, кажется, немножко ухаживал за нею. Она не отрицает этого, говоря, что нет мужчины, который не ухаживал бы за женщинами. Она, конечно, очень взволнована, но из самолюбия скрывает это. В дело вмешался владыка Иоасаф, и это может иметь для Инокова роковое значение. Он правдив до глупости, не хочет, чтоб его защищали, и утверждает, что регент запугивал Лизу угрозами донести на нее, она будто бы говорила хористам, среди которых много приказчиков и ремесленников, что-то политическое. Но, зная Лизу, я, конечно, не допускаю ничего подобного. Тут всего хуже то, что Иноков не понимает, как он повредил моей школе. Лиза удивляет меня: как можно было допустить, чтоб влюбился мальчишка? У нее какое-то ненормальное любопытство к людям, очень опасное в наше время. Ты совершенно правильно писал, что время становится все более тревожным и что вполне естественно, если власти, охраняя порядок, действуют несколько бесцеремонно".
      О порядке и необходимости защищать его было написано еще много, но Самгин не успел дочитать письма, - в прихожей кто-то закашлял, плюнул, и на пороге явился маленький человечек:
      - Можно?
      - Пожалуйста.
      - Сомова дома?
      - Я сию минуту, - крикнула Любаша, приоткрыв свою дверь.
      Человек передвинулся в полосу света из окна и пошел на Самгина, глядя в лицо его так требовательно, что Самгин встал и назвал свою фамилию, сообразив:
      "Очевидно - "объясняющий господин".
      - Так, - сказал гость, положил на ладонь Клима сухую, холодную руку и, ожидая пожатия, спросил: - Вы не родственник ли Якову Акимовичу?
      - Это дядя мой.
      - Ага. Я с ним сидел в саратовской тюрьме.
      - Помер он.
      - Совершенно верно. При мне.
      Человек сел на стул против Клима. Несколько секунд посмотрев на него смущающим взглядом мышиных глаз, он пересел на диван и снова стал присматриваться, как художник к натуре, с которой он хочет писать портрет. Был он ниже среднего роста, очень худенький, в блузе цвета осенних туч и похожей на блузу Льва Толстого; он обладал лицом подростка, у которого преждевременно вырос седоватый клинушек бороды; его черненькие глазки неприятно всасывали Клима, лицо украшал остренький нос и почти безгубый ротик, прикрытый белой щетиной негустых усов.
      - Здешнего университета?
      - Да.
      - Юрист, - утвердительно сказал человек, снова пересел к столу, вынул из кармана кожаный мешочек, книжку папиросной бумаги и, фабрикуя папиросу, сообщил: - Юриста от естественника сразу отличишь.
      "Каждый из них так или иначе подчеркивает себя", - сердито подумал Самгин, хотя и видел, что в данном случае человек подчеркнут самой природой. В столовую вкатилась Любаша, вся в белом, точно одетая к причастью, но в ночных туфлях на босую ногу.
      - Ну, что, дядя Миша?
      - Не согласен, - сказал тот, отрицательно покачав головой.
      - Ах, трусишка! - воскликнула Любаша, жестоко дернув себя за косу, сморщила лицо от боли и спросила:
      - Значит - будет так, как предлагали вы?
      - Именно, - тихо, но твердо ответил дядя Миша и с наслаждением пустил в потолок длинную струю дыма, а Любаша обратилась к Самгину;
      - Вот - дядя Миша хорошо знал Ипатьевского.
      - Сына и отца, обоих, - поправил дядя Миша, подняв палец. - С сыном я во Владимире в тюрьме сидел. Умный был паренек, но - нетерпим и заносчив. Философствовал излишне... как все семинаристы. Отец же обыкновенный неудачник духовного звания и алкоголик. Такие, как он, на конце дней становятся странниками, бродягами по монастырям, питаются от богобоязненных купчих и сеют в народе различную ерунду.
      Голосок у дяди Миши был тихий, но неистощимый я светленький, как подземный ключ, бесконечные годы источающий холодную и чистую воду.
      Нетерпеливо притопывая ногою, Сомова спросила:
      - Прочитали "Манифест"?
      - Прочитал и передал по назначению.
      - Ну, и - что?
      - Событие весьма крупное, - ответил дядя Миша, но тоненькие губы его съежились так, как будто он хотел свистнуть. - Может быть, даже историческое событие...
      - Конечно!..
      - Жаль, написана бумажка щеголевато и слишком премудро для рабочего народа. И затем - модное преклонение пред экономической наукой. Разумеется - наука есть наука, но следует помнить, что Томас Гоббэс сказал: наука знание условное, безусловное же знание дается чувством. Переполнение головы плохо влияет на сердце. Михайловский очень хорошо доказал это на Герберте Спенсере...
      Любаша бесцеремонно прервала эту речь, предложив дяде Мише покушать. Он молча согласился, сел к столу, взял кусок ржаного хлеба, налил стакан молока, но затем встал и пошел по комнате, отыскивая, куда сунуть окурок папиросы. Эти поиски тотчас упростили его в глазах Самгина, он уже не мало видел людей, жизнь которых стесняют окурки и разные иные мелочи, стесняют, разоблачая в них обыкновенное человечье и будничное.
      В столовую влез как-то боком, точно в трамвай, человек среднего роста, плотный, чернобородый, с влажными глазами и недовольным лицом.
      - Пимен Гусаров, - назвала его Любаша, он дважды кивнул головой и, положив пред Сомовой пачку журналов, сказал металлическим голосом:
      - Страницы указаны на обложках. Он тоже сразу заговорил о "Манифесте", но - сердито.
      - Давно пора. У нас всё разговаривают о том, как надобно думать, тогда как говорить надо о том, что следует делать.
      Дядя Миша согласно наклонил голову, но это не удовлетворило Гусарова, он продолжал все так же сердито;
      - Либеральные старички в журналах все еще стонут и шепчут: так жить нельзя, а наше поколение уже решило вопрос, как и для чего надо жить.
      - Вы - марксист? - спросил Клим. - Гусаров взглянул на него одним глазом и отвернулся, уставясь в тарелку.
      - Я - смешанных воззрений. Роль экономического фактора - признаю, но и роль личности в истории - тоже. Потом - материализм: как его ни толкуйте, а это учение пессимистическое, революции же всегда делались оптимистами. Без социального идеализма, без пафоса любви к людям революции не создашь, а пафосом материализма будет цинизм.
      Говорил он мрачно, решительно, очень ударяя на о и переводя угрюмые глаза с дяди Миши на Сомову, с нее на Клима. Клим подумал, что возражать этому человеку не следует, он, пожалуй, начнет ругаться, но все-таки попробовал осторожно спросить его по поводу цинизма; Гусаров грубовато буркнул:
      - Эристикой не занимаюсь. Я изъявил мои взгляды, а вы - как хотите. Прежде всего надо самодержавие уничтожить, а там - разберемся.
      Любаша смотрела на него неласковыми глазами; дядя Миша, одобрительно покачивая редковолосой, сивой головой, чистил шпилькой мундштук, Гусаров начал быстро кушать малину с молоком, но морщился так, как будто глотал уксус. Губы у него были яркие, кожа лица и шеи бескровно белая и как бы напудренная там, где она не заросла густым волосом, блестевшим, как перо грача. Костюм табачного цвета был узок ему, двигался Гусаров осторожно, его туго накрахмаленная рубашка поскрипывала, он совал руку за пазуху, дергал там подтяжки, и они громко щелкали по крахмалу. Скушав две тарелки малины, он вытер губы, бороду платком, встал, взглянул в зеркало и ушел так же неожиданно, как явился.
      - Добротный парень, - похвалил его дядя Миша, а у Самгина осталось впечатление, что Гусаров только что приехал откуда-то издалека, по важному делу, может быть, венчаться с любимой девушкой или ловить убежавшую жену, приехал, зашел в отделение, где хранят багаж, бросил его и помчался к своему счастью или к драме своей.
      Вскоре ушел и дядя Миша, крепко пожав руку Самгина, благосклонно улыбнувшись; в прихожей он сказал Любаше:
      - Ну, ну - не надо торопиться! Проводив его, Сомова начала рассказывать:
      - Кто такой дядя Миша, ты, конечно, знаешь... Самгин не знал, но почему-то пошевелил бровями так, как будто о дяде Мише излишне говорить; Гусаров оказался блудным сыном богатого подрядчика малярных и кровельных работ, от отца ушел еще будучи в шестом классе гимназии, учился в казанском институте ветеринарии, был изгнан со второго курса, служил приказчиком в богатом поместье Тамбовской губернии, матросом на волжских пароходах, а теперь - без работы, но ему уже обещано место табельщика на заводе.
      - Говорят, - он замечательный пропагандист. Но мне не нравится, он груб, самолюбив и - ты обратил внимание, какие у него широкие зубы? Точно клавиши гармоники.
      - Он, кажется, глуп? - спросил Самгин.
      - Нет, это у него от самолюбия, - объяснила Любаша. - Но кто симпатичен, так это Долганов, - понравился тебе? Ой, Клим, сколько новых людей! Жизнь...
      Клим досказал:
      - Выбрасывает негодных, ненужных, и вот они плутают из дома в дом...
      Это было его предисловие к выговору Любаше, но она, взглянув" на часы, испуганно схватилась за голову.
      - Ой, опаздываю! Мне - в Петровский парк, - бегу,
      бегу!
      И убежала, оставив в дверях свалившуюся с ноги
      туфлю.
      Самгин походил по комнате в мелких мыслях о матери, Инокове, Спивак, но все это было далеко от него, неинтересно, тревожил вопрос: что это за "Манифест"? -Неужели возможна серьезная политическая партия, которая способна будет организовать интеллигенцию, взять в свои руки студенческое и рабочее движение и отмести прочь болтунов, истериков, анархистов? В партии культурных людей и он нашел бы место себе. Он отправился к Прейсу, но там Казя весело сообщила ему, что Борис Викторович уехал за границу. Самгин зашел в ресторан, поел, затем часа два просидел в опереточном театре, где было скучно и бездарно. Домой он возвратился около полуночи. Анфимьевна сказала ему, что Любаша недавно пришла, но уже спит. Он тоже лег спать и во сне увидал себя сидящим на эстраде, в темном и пустом зале, но из темной пустоты кто-то внушительно кричит ему:
      - Извольте встать!
      Встать он не мог, на нем какое-то широкое, тяжелое одеяние; тогда голос налетел на него, как ветер, встряхнул и дунул прямо в ухо:
      - Встаньте!
      Самгин проснулся, вскочил.
      - Ваша фамилия? - спросил его жандармский офицер и, отступив от кровати на шаг, встал рядом с человеком в судейском мундире; сбоку от них стоял молодой солдат, подняв руку со свечой без подсвечника, освещая лицо Клима; дверь в столовую закрывала фигура другого жандарма.
      - Ваша фамилия? - строго повторил офицер, молодой, с лицом очень бледным и сверкающими глазами. Самгин нащупал очки и, вздохнув, назвал себя.
      - Как? - недоверчиво спросил офицер и потребовал документы; Клим, взяв тужурку, долго не мог найти кармана, наконец - нашел, вынул из кармана все, что было в нем, и молча подал жандарму.
      - Свети! - приказал тот солдату, развертывая бумаги. В столовой зажгли лампу, и чей-то тихий голос сказал:
      - Сюда.
      Потом звонко и дерзко спросила Любаша:
      - Что это значит?
      - Обыск, - ответил тихий голос и тоже спросил: - Вы - Варвара Антропова?
      - Я - Любовь Сомова.
      - А где же хозяйка квартиры?
      - И дома, - хрипло произнес кто-то.
      - Что?
      - И домохозяйка. Как я докладывал - уехала в Кострому.
      - Кто еще живет в этой квартире?
      - Никого, - сердито ответила Любаша. Самгин, одеваясь, заметил, что офицер и чиновник переглянулись, затем офицер, хлопнув по своей ладони бумагами Клима, спросил:
      - Давно квартируете здесь?
      - Остановился на сутки проездом из Финляндии. Офицер наклонился к нему:
      - Из... откуда?
      - Из Выборга. Был и в других городах. Чиновник усмехнулся и, покручивая усы, вышел в столовую, офицер, отступив в сторону, указал пальцем в затылок его и предложил Климу:
      - Пожалуйте.
      В столовой, у стола, сидел другой офицер, небольшого роста, с темным лицом, остроносый, лысоватый, в седой щетине на черепе и верхней губе, человек очень пехотного вида; мундир его вздулся на спине горбом, воротник наехал на затылок. Он перелистывал тетрадки и, когда вошел Клим, спросил, взглянув на него плоскими глазами:
      - Это что-то театральное?
      И, снова наклонясь над столом, сказал сам себе:
      - Лекции.
      Он взглянул на Любашу, сидевшую в углу дивана с надутым и обиженным лицом. Адъютант положил пред ним бумаги Клима, наклонился и несколько секунд шептал в серое ухо. Начальник, остановив его движением руки, спросил Клима:
      - Вы из Финляндии? Когда?
      - Сегодня утром.
      - А зачем ездили туда?
      - Хоронить отца.
      Офицер встал, кашлянул и пошел в комнату, где спал Самгин, адъютант и чиновник последовали за ним, чиновник шел сзади, выдергивая из усов ехидные улыбочки и гримасы. Они плотно прикрыли за собою дверь, а Самгин подумал:
      "Вот и я буду принужден сопровождать жандармов при обысках и брезгливо улыбаться".
      Он понимал, что обыск не касается его, чувствовал себя спокойно, полусонно. У двери в прихожую сидел полицейский чиновник, поставив шашку между ног и сложив на эфесе очень красные кисти рук, дверь закупоривали двое неподвижных понятых. В комнатах, позванивая шпорами, рылись жандармы, передвигая мебель, снимая рамки со стен; во всем этом для Самгина не было ничего нового.
      - Чорт знает что такое! - вдруг вскричала Сомова;
      он отошел подальше от нее, сел на стул, а она потребовала громко:
      - Полицейский, скажите, чтобы мне принесли пить! Не шевелясь, полицейский хрипло приказал кому-то за дверью:
      - Скажи, Петров.
      Через минуту вошла с графином воды на подносе Анфимьевна; Сомова, наливая воду в стакан, высоко подняла графин, и Клим слышал, как она что-то шепчет сквозь бульканье воды. Он испуганно оглянулся.
      "Наскандалит она..."
      Из двери выглянул адъютант, спросил:
      - Телефон есть в квартире?
      - Ищите, - ответила Любаша, прежде чем один из жандармов успел сказать:
      - Никак нет, ваше благородие! Анфимьевна ушла, в дверях слепо наткнулась на понятых и проворчала:
      - Не видите - с посудой иду!
      А посуды в руках ее не было.
      К удивлению Самгина все это кончилось для него не так, как он ожидал. Седой жандарм и товарищ прокурора вышли в столовую с видом людей, которые поссорились; адъютант сел к столу и начал писать, судейский, остановясь у окна, повернулся спиною ко всему, что происходило в комнате. Но седой подошел к Любаше и негромко сказал:
      - Прошу вас одеться.
      Она встала, пошла в свою комнату, шагая слишком твердо, жандарм посмотрел вслед ей и обратился к Самгину:
      - И вас прошу.
      Часа через полтора Самгин шагал по улице, следуя за одним из понятых, который покачивался впереди него, а сзади позванивал шпорами жандарм. Небо на востоке уже предрассветно зеленело, но город еще спал, окутанный теплой, душноватой тьмою. Самгин немножко любовался своим спокойствием, хотя было обидно идти по пустым улицам за человеком, который, сунув руки в карманы пальто, шагал бесшумно, как бы не касаясь земли ногами, точно он себя нес на руках, охватив ими бедра свои.
      "Вот и я привлечен к отбыванию тюремной повинности", - думал он, чувствуя себя немножко героем и не сомневаясь, что арест этот - ошибка, в чем его убеждало и поведение товарища прокурора. Шли переулками, в одном из них, шагов на пять впереди Самгина, открылась дверь крыльца, на улицу вышла женщина в широкой шляпе, сером пальто, невидимый мужчина, закрывая дверь, сказал:
      - Так уж вы не забудьте...
      Женщина шагнула встречу Клима, он посторонился и, узнав в ней знакомую Лютова, заметил, что она тоже как будто узнала его.
      "Завтра будет известно, что я арестован, - подумал он не без гордости. - С нею говорили на вы, значит, это - конспирация, а не роман".
      Он очень удивился, увидав, что его привели не в полицейскую часть, как он ожидал, а, очевидно, в жандармское управление, в маленькую комнату полуподвального этажа: ее окно снаружи перекрещивала железная решетка, нижние стекла упирались в кирпичи ямы, верхние показывали квадратный кусок розоватого неба.
      "Переменил среду", - подумал Самгин, усмехаясь, и, чувствуя себя разбитым усталостью, тотчас же разделся и лег спать. Проснулся около полудня, сообразив время по тому, как жарко в комнате. Стены ее были многократно крашены и все-таки исчерчены царапинами стертых надписей. Стоял запах карболовой кислоты и плесени. Его пробуждения, очевидно, ждали, щелкнула задвижка, дверь открылась, и потертый, старый жандарм ласково предложил ему умыться. Потом дали чаю, как в трактире: два чайника, половину французской булки, кусок лимона и четыре куска сахара. Выпив чаю, он стал' дожидаться, когда его позовут на допрос; настроение его не падало, нет на допрос не позвали, а принесли обед из ресторана, остывший, однако вкусный. Первый день прошел довольно быстро, второй оказался длиннее, но короче третьего, и так, нарушая законы движения земли вокруг солнца, дни становились всё длиннее, каждый день усиливал бессмысленную скуку, обнажал пустоту в душе и, в пустоте, - обиду, которая хотя и возрастала день ото дня, но побороть скуку не могла. В доме стояла монастырская тишина, изредка за дверью позванивали шпоры, доносились ворчливые голоса, и только один раз ухо Самгина поймало укоризненную фразу:
      - Да не Оси-лин, дурак, а - Оси-нин! Не - люди,. а - наш...
      Только на одиннадцатый день вахмистр, обильно декорированный медалями, открыв дверь, уничтожающим взглядом измерил Самгина и, выправив из-под седой бороды большую золотую медаль, скомандовал:
      - Пожалуйте.
      Через минуту Самгин имел основание думать, что должно повториться уже испытанное им: он сидел в кабинете у стола, лицом к свету, против него, за столом, помещался офицер, только обстановка кабинета была не такой домашней, как у полковника Попова, а - серьезнее, казенней. Офицер показался Климу более молодцеватым, чем он был на обыске. Лицо у него было темное, как бывает у белокожих северян, долго живших на юге, глаза ясные, даже как будто веселые. Никакой особенной черты в этом лице типично военного человека Самгин не заметил, и это очень успокоило его. Жандарм благодушно спросил:
      - Скучали?
      - Немножко, - сознался Самгин. - Чему я обязан... Но, не дав ему договорить, жандарм пожаловался на отсутствие дождей, на духоту, осведомился:
      - Курите?
      И вдруг, положив локти на стол, сжав пальцы горкой, спросил вполголоса:
      - Ну-с, так - как же?
      Самгин помолчал, но, не дождавшись объяснения вопроса, тоже спросил:
      - Вы - о чем?
      - О вас.
      Офицер вскинул голову, вытянул ноги под стол, а руки спрятал в карманы, на лице его явилось выражение недоумевающее. Потянув воздух носом, он крякнул и заговорил негромко, размышляющим тоном:
      - По долгу службы я ознакомился с письмами вашей почтенной родительницы, прочитал заметки ваши - не все еще! - и, признаюсь, удивлен! Как это выходит, что вы, человек, рассуждающий наедине с самим собою здраво и солидно, уже второй раз попадаете в сферу действий офицеров жандармских управлений?
      - Вам это известно, - ответил Самгин, улыбаясь, но тотчас же сообразил, что ответ неосторожен, а улыбаться - не следовало.
      - Факты - знаю, но - мотивы? Мотивчики-то непонятны! - сказал жандарм, вынул руки из карманов, взял со стола ножницы и щелкнул ими.
      - Вот что-с, - продолжал он, прихмурив брови, - мне известно, что некоторые мои товарищи, имея дела со студенчеством, употребляют прием, так сказать, отеческих внушений, соболезнуют, уговаривают и вообще сентиментальничают. Я - не из таких, - сказал он и, держа ножницы над столом, начал отстригать однозвучно сухие слова: - Я, по совести, делаю любимое мною дело охраны государственного порядка, и, если я вижу, что данное лицо - враждебно порядку, я его не щажу! Нет-с, человек - существо разумное, и, если он заслужил наказание, я сделаю все для того, чтоб он был достойно наказан. Иногда полезно наказать и сверх заслуг, авансом, в счет будущего. Вы понимаете?
      Самгин едва удержался, чтоб не сказать - да! - и сказал:
      - Я - слушаю.
      Офицер снова, громче щелкнул ножницами и швырнул их на стол, а глаза его, потеряв естественную форму, расширились, стали как будто плоскими.
      - Так как же это выходит, что вы, рискуя карьерой, вращаетесь среди людей политически неблагонадежных, антипатичных вам...
      - Из моих записок вы не могли вынести этого, - торопливо сказал Самгин, присматриваясь к жандарму.
      - Чего я не мог вынести? - спросил жандарм. Клим не ответил; тонко развитое в нем чувство недоверия к людям подсказывало ему, что жандарм вовсе де так страшен, каким он рисует себя.
      - Ведь не ведете же вы ваши записки для отвода глаз, как говорится! воскликнул офицер. - В них совершенно ясно выражено ваше отрицательное отношение к политиканам, и, хотя вы не называете имен, мне ведь известно, что вы посещали кружок Маракуева...
      - Вы не можете сказать, что я член этого кружка или что мои воззрения...
      - Нам известно о вас многое, вероятно - все! - перебил жандарм, а Самгин, снова чувствуя, что сказал лишнее, мысленно одобрил жандарма за то, что он помешал ему. Теперь он видел, что лицо офицера так необыкновенно подвижно, как будто основой для мускулов его служили не кости, а хрящи: оно, потемнев еще более, все сдвинулось к носу, заострилось и было бы смешным, если б глаза не смотрели тяжело и строго. Он продолжал, возвысив голос:
      - И этого вполне достаточно, чтоб лишить вас права прохождения университетского курса и выслать из Москвы на родину под надзор полиции.
      Замолчав, он медленно распустил хрящи и мускулы лица, выкатил глаза и чмокнул.
      - Но власть - гуманна, не в ее намерениях увеличивать количество людей, не умевших устроиться в жизни, и тем самым пополнять кадры озлобленных личными неудачами, каковы все революционеры.