Жизнь Клима Самгина (Часть 2)

      - А-а-а...
      Все это угнетало, навевая Самгину неприятные мысли о тленности жизни, тем более неприятные, что они облекались в чужие слова.
      ...дар случайный,
      Жизнь - зачем ты мне дана?
      - вспоминал он, а оттолкнув эти слова, вспоминал другие:
      А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,
      Такая пустая и глупая...
      Хотелось затиснуть жизнь в свои слова, и было обидно убедиться, что все грустное, что можно сказать о жизни, было уже сказано и очень хорошо сказано.
      Толчки ветра и людей раздражали его. Варвара мешала, нагибаясь, поправляя юбку, она сбивалась с ноги, потом, подпрыгивая, чтоб идти в ногу с ним, снова путалась в юбке. Клим находил, что Спивак идет деревянно, как солдат, и слишком высоко держит голову, точно она гордится тем, что у нее умер муж. И шагала она, как по канату, заботливо или опасливо соблюдая прямую линию. Айно шла за гробом тоже не склоняя голову, но она шла лучше.
      "Странная женщина, - думал Самгин, глядя на черную фигуру Спивак. Революционерка. Вероятно - обучает Дунаева. И, наверное, все это - из боязни прожить жизнь, как Таня Куликова".
      Потом он должен был стоять более часа на кладбище, у могилы, вырытой в рыжей земле; один бок могилы узорно осыпался и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил о царе Давиде, гуслях его и о кроткой мудрости бога. Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов и деревьев; над головами людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под горою, сердито фыркала пароотводная труба водокачки.
      Зато - как приятно стало через день, когда Клим, стоя на палубе маленького парохода, белого, как лебедь, смотрел на город, окутанный пышной массой багряных туч. Военный оркестр в городском саду играл попурри из опереток, и корнет-а-пистон точно писал на воздухе забавнейшие мелодии Оффенбаха, Планкета, Эрве. Чем ниже по реке сползал бойкий пароход, тем более мило игрушечным становился город, раскрашенный мягкими красками заката, тем ярче сверкала золотая луковица собора, а маленькие домики, еще умаляясь, прижимались плотнее к зубчатой стене и башням кремля. Потом пароход круто повернул за пригорок, ощетиненный елями, и город исчез, точно стертый с земли мохнатой, черной лапой. Было тепло, тихо, только колеса весело расплескивали красноватую воду неширокой реки, посылая к берегам вспененные волны, - они делали пароход еще более похожим на птицу с огромными крыльями.
      Самгин и Варвара стояли у бората, испытывая сладость "одиночества вдвоем". Когда стемнело и пароход стали догонять черные обрывки туч, омрачая тенями воду и землю, - встретился другой пароход, ярко освещенный. Он был окрашен в коричневый цвет, казался железным, а отражения его огней вонзались в реку, точно зубья бороны, и было чудесно видеть, что эти огненные зубья, бороздя воду, не гаснут в ней. А с левой стороны, из-за холмов, выкатилась большая, оранжевая луна, тогда как с правой двигалась туча, мохнатая, точно шкура медведя, ее встряхивали молнии, но грома не было слышно, и молнии были не страшны. Варвара детски восхищалась, хватала Самгина за руку, прижималась к нему, вскрикивая:
      - Ой! смотри, смотри! Видел?
      - Не плохо, - снисходительно соглашался он. - Природа любит похвастаться.
      Но он тоже невольно поддавался очарованию летней ночи и плавного движения сквозь теплую тьму к покою. Им овладевала приятная, безмысленная задумчивость, Он смотрел, как во тьме, сотрясаемой голубой дрожью, медленно уходят куда-то назад темные массы берегов, и было приятно знать, что прожитые дни не воротятся.
      Остановились в Нижнем-Новгороде посмотреть только что открытое и еще не разыгравшееся всероссийское торжище. Было очень забавно наблюдать изумление Варвары пред суетливой вознёю людей, которые, разгружая бесчисленные воза, вспарывая тюки, открывая ящики, набивали глубокие пасти лавок, украшали витрины множеством соблазнительных вещей.
      - Боже мой, сколько всего! - повторяла она, взмахивая ресницами, жадно расширяя глаза.
      Самгин, усмехаясь, вспомнил цитату Макарова из статьи Федорова.
      - Все - для вас! - сказал он. - Все это вызвано "не тяжелым, но губительным господством женщин", - гордись!
      Но она не обратила внимания на эти слова. Опьяняемая непрерывностью движения, обилием и разнообразием людей, криками, треском колес по булыжнику мостовой, грохотом железа, скрипом дерева, она сама говорила фразы, не совсем обыкновенные в ее устах. Нашла, что город только красивая обложка книги, содержание которой - ярмарка, и что жизнь становится величественной, когда видишь, как работают тысячи людей.
      Это она сказала на Сибирской пристани, где муравьиные вереницы широкоплечих грузчиков опустошали трюмы барж и пароходов, складывали на берегу высокие горы хлопка, кож, сушеной рыбы, штучного железа, мешков риса, изюма, катили бочки цемента, селедок, вина, керосина, машинных масл. Тут шум работы был еще более разнообразен и оглушителен, но преобладал над ним все-таки командующий голос человека.
      - Какие силачи, - удивлялась Варвара, глядя на работу грузчиков. Слышишь? Поют. Подойдем ближе.
      Самгин охотно пошел; он впервые услыхал, что унылую "Дубинушку" можно петь в таком бойком, задорном темпе. Пела ее артель, выгружавшая из трюма баржи соду "Любимова и Сольвэ". На палубе в два ряда стояло десять человек, они быстро перебирали в руках две веревки, спущенные в трюм, а из трюма легко, точно пустые, выкатывались бочки; что они были тяжелы, об этом говорило напряжение, с которым двое грузчиков, подхватив бочку и согнувшись, катили ее по палубе к сходням на берег.
      Запевали "Дубинушку" двое: один - коренастый, в красной, пропотевшей, изорванной рубахе без пояса, в растоптанных лаптях, с голыми выше локтей руками, точно покрытыми железной ржавчиной. Он пел высочайшим, резким тенором и, удивительно фокусно подсвистывая среди слов, притопывал ногою, играл всем телом, а железными руками играл на тугой веревке, точно на гуслях, а пел - не стесняясь выбором слов:
      Эх, ребята, знай - кати...
      Варвара спряталась за спину Самгина и смотрела через плечо его.
      - Эх, дубинушка, ухнем! - согласно и весело подхватывали грузчики частым говорком, но раньше, чем они успевали допеть, другой запевала, высокий, лысый, с черной бородой, в жилете, но без рубахи, гулким басом заглушал припев, командуя:
      Эй, ребята, дергай ловко,
      Чтоб не ерзала веревка...
      Эх, дубинушка...
      Это было гораздо более похоже на игру, чем на работу, и, хотя в пыльном воздухе, как бы состязаясь силою, хлестали волны разнообразнейших звуков, бодрое пение грузчиков, вторгаясь в хаотический шум, вносило в него свой, задорный ритм. Еще недавно, на постройке железной дороги, Клим слышал "Дубинушку"; там ее пели лениво, унывно, для отдыха, а здесь бодрый ритм звучит властно командуя, знакомые слова кажутся новыми и почему-то возбуждают тревожное чувство. Задумавшись над этим, Самгин вдруг вспомнил Дьякона, его цитату из Лактанция и утешительно сообразил:
      "Те же слова, но - иначе произнесены. И - только. Слова не могут ничего изменить".
      За баржею распласталась под жарким солнцем синеватая Волга, дальше золотисто блестела песчаная отмель, река оглаживала ее; зеленел кустарник, наклоняясь к ласковой воде, а люди на палубе точно играли в двадцать рук на двух туго натянутых струнах, чудесно богатых звуками.
      - Шаба-аш! - заревел кто-то с берега. Грузчики выпустили' веревки из рук, несколько человек, по-звериному мягко, свалилось на палубу, другие пошли на берег. Высокий, скуластый парень с длинными волосами, подвязанными мочалом, поравнялся с Климом,-непочтительно осмотрел его с головы до ног и спросил:
      - Папироску, барин, дашь, что ли?
      Черными пальцами он взял из портсигара две папиросы, одну сунул в рот, другую - за ухо, но рядом с ним встал тенористый запевала и оттолкнул его движением плеча.
      - Папиросу выклянчил? - спросил он и, ловко вытащив папиросу из-за уха парня, сунул ее под свои рыжие усы в угол рта; поддернул штаны, сшитые из мешка, уперся ладонями в бедра и, стоя фертом, стал рассматривать Самгина, неестественно выкатив белесые, насмешливые глаза. Лицо у него было грубое, солдатское, ворот рубахи надорван, и, распахнувшись, она обнажала его грудь, такую же полосатую от пыли и пота, как лицо его.
      Самгин догадался, что пред ним человек, который любит пошутить, шутит он, конечно, грубо, даже - зло и вот сейчас скажет или сделает что-нибудь нехорошее. Догадка подтверждалась тем, что грузчики, торопливо окружая запевалу, ожидающе, с улыбками заглядывали в его усатое лицо, а он, видимо, придумывая что-то, мял папиросу губами, шаркал по земле мохнатым лаптем и пылил на ботинки Самгина. Но тяжело подошел чернобородый, лысый и сказал строгим басом:
      - Опять, Михаиле, озорничать норовишь? Опять скандалу захотелось?
      Запевала в красной рубахе ловко и высоко подплюнул папиросу, поймал ее на ладонь и пошел прочь, вслед чернобородому, за ними гуськом двинулись все остальные, кто-то сказал с сожалением:
      - Помиловал... эх!
      Вся эта сцена заняла минуту, но Самгин уже знал, что она останется в памяти его надолго. Он со стыдом чувствовал, что испугался человека в красной рубахе, смотрел в лицо его, глупо улыбаясь, и вообще вел себя недостойно. Варвара, разумеется, заметила это. И, ведя ее под руку сквозь трудовую суету, слыша крики "Берегись!", ныряя под морды усталых лошадей, Самгин бормотал:
      - Что общего между мною...
      - Берегись!
      - Между нами, - поправился он, - и этими? За нами - несколько поколений людей, воспитанных всею сложностью культурной жизни...
      Он во-время понял, что слова его звучат и виновато и озлобленно, понял, что они способны вызвать еще более озлобленные слова.
      - Именно мой демократизм обязывает меня видеть всю глубину различия между мною и полудикарями...
      Нет, говорилось все не то, что нужно было сказать для Варвары.
      - Общество, построенное на таких культурно различных единицах, не может быть прочным. Десять миллионов негров Северной Америки, рано или поздно, дадут себя знать.
      Тут Варвара выручила его:
      - Страшно хочу пить, - сказала она, - идем скорее! И через несколько шагов снова начала восхищаться:
      - Как удивительно они пели! И - какая ловкость, сила...
      Самгин ласково и почти с благодарностью к ней заметил:
      - Вот видишь: труд грузчиков вовсе не так уж тяжел, как об этом принято думать.
      Утром сели на пароход, удобный, как гостиница, и поплыли встречу караванам барж, обгоняя парусные рыжие "косоуши", распугивая увертливые лодки рыбаков. С берегов, из богатых сел, доплывали звуки гармоники, пестрые группы баб любовались пароходом, кричали дети, прыгая в воде, на отмелях. В третьем классе, на корме парохода, тоже играли, пели. Варвара нашла, что Волга действительно красива и недаром воспета она в сотнях песен, а Самгин рассказывал ей, как отец учил его читать:
      Выдь на Волгу, чей стон раздается
      Над великою русской рекой.
      - Но, как видишь, - не стонут, а - играют на гармониках, грызут семечки подсолнухов, одеты ярко.
      - Сегодня воскресенье, - напомнила Варвара, но сейчас же и торопливо сказала: - Разумеется - я согласна: страдания народа преувеличены Некрасовым.
      В торопливости ее слов было что-то подозрительное, как будто скрывалась боязнь не согласиться или невозможность согласиться. С непонятной улыбкой в широко открытых глазах она говорила:
      - Я ведь никогда не чувствовала, что есть Россия, кроме Москвы. Конечно, учила географию, но - что же география? Каталог вещей, не нужных мне. А теперь вот вижу, что существует огромная Россия и ты прав: плохое в ней преувеличивают нарочно, из соображений политических.
      Самгин не помнил, говорил ли он это, но ласково улыбнулся ей.
      - Даже художники - Левитан, Нестеров - пишут ее не такой яркой и цветистой, как она есть.
      "Да, это мои мысли", - подумал Самгин. Он тоже чувствовал, что обогащается; дни и ночи награждали его невиданным, неизведанным, многое удивляло, и все вместе требовало порядка, все нужно было прибрать и уложить в "систему фраз", так, чтоб оно не беспокоило. Казалось, что Варвара удачно помогает ему в этом.
      И всего более удивительно было то, что Варвара, такая покорная, умеренная во всем, любящая серьезно, но не навязчиво, становится для него милее с каждым днем. Милее не только потому, что с нею удобно, но уже до того милее, что она возбуждает в нем желание быть приятным ей, нежным с нею. Он вспоминал, что Лидия ни на минуту не будила в нем таких желаний.
      Ему уже хотелось сказать Варваре какое-то необыкновенное и решительное слово, которое еще более и окончательно приблизило бы ее к нему. Такого слова Самгин не находил. Может быть, оно было близко, но не светилось, засыпанное множеством других слов.
      И мешал грузчик в красной рубахе; он жил в памяти неприятным пятном и, как бы сопровождая Самгина, вдруг воплощался то в одного из матросов парохода, ю в приказчика на пристани пыльной Самары, в пассажира третьего класса, который, сидя на корме, ел орехи, необыкновенным приемом раскалывая их: положит орех на коренные зубы, ударит ладонью снизу по челюсти, и орех расколот. У всех этих людей были такие же насмешливые глаза, как у грузчика, и такая же дерзкая готовность сказать или сделать неприятное. Этот, который необыкновенно разгрызал орехи, взглянув на верхнюю палубу, где стоял Самгин с Варварой, сказал довольно громко:
      - Чулочки-то под натуру кожицы надела барыня. В Астрахани Самгиных встретил приятель Варавки, рыбопромышленник Трифонов, кругленький человечек с широким затылком и голым лицом, на котором разноцветно, как перламутровые пуговицы, блестели веселые глазки. Легкий, шумный, он был сильно надушен одеколоном и, одетый в широкий клетчатый костюм, несколько напоминал клоуна. Он оказался одним из "отцов города" и очень хвастал благоустройством его. А город, окутанный знойным туманом и густевшими запахами соленой рыбы, недубленых кож, нефти, стоял на грязном песке; всюду, по набережной и в пыли на улицах, сверкала, как слюда, рыбья чешуя, всюду медленно шагали распаренные восточные люди, в тюбетейках, чалмах, халатах; их было так много, что город казался не русским, а церкви лишними в нем. В тени серых, невысоких стен кремля сидели и лежали калмыки, татары, персы, вооруженные лопатами, ломами, можно было подумать, что они только что взяли город с боя и, отдыхая, дожидаются, когда им прикажут разрушить кремль.
      Трифонов часа два возил Самгиных по раскаленным улицам в шикарнейшей коляске, запряженной парою очень тяжелых, ленивых лошадей, обильно потел розовым потом и, часто вытирая голое лицо кастрата надушенным платком, рассказывал о достопримечательностях Астрахани тоже клетчатыми, как его костюм, серенькими и белыми словами; звучали они одинаково живо.
      - Набережную у нас Волга каждую весну слизывает; ежегодно чиним, денег на это ухлопали - баржу! Камня надобно нам, камня! - просил он, протягивая Самгину коротенькие руки, и весело жаловался: - А камня - нет у нас; тем, что за пазухами носим, от Волги не оборонишься, - шутил он и хвастался:
      - Такого дурака, каков здешний житель, - нигде не найдете! Губернатора бы нам с плетью в руке, а то - Тимофея Степановича Варавку в городские головы, он бы и песок в камень превратил.
      Семья Трифонова была на даче; заговорив Самгиных до отупения, он угостил их превосходным ужином на пароходе, напоил шампанским, развеселился еще более и предложил отвезти их к морскому пароходу на "Девять фут" в своем катере.
      - "Кречет", - не .молодой, а - бойкий! - похвастался он.
      - Завезу вас на промысел свой, мимо поедем. Самгины не нашли предлога отказаться, но в душной комнате гостиницы поделились унылыми мыслями.
      - Какой странный, - сказала Варвара, вздыхая. - Точно слепой.
      Измученный жарою и речами рыбопромышленника, Самгин сердито согласился:
      - Слепота - это, кажется, общее свойство дедовых людей. - Через минуту, причесываясь на ночь. Варвара отметила:
      - Город и Волгу он хвалил, точно приказчик товар, который надо скорее продать - из моды вышел. "Она умнеет", - подумал Самгин еще раз. В шесть часов утра они уже сидели на чумазом баркасе, спускаясь по Волге, но радужным пятнам нефти, на взморье; встречу им, в сухое, выцветшее небо, не торопясь поднималось солнце, похожее на лицо киргиза. Трифонов называл имена владельцев судов, стоявших на якорях, и завистливо жаловался:
      - Нобель кушает вас, Нобель! Он и армяшки." Вздрагивая, точно больной лихорадкой, баркас бойкой старушкой на базаре вилял между судов, посвистывал, скрипел; у рулевого колеса стоял красивый, белобородый татарин, щурясь на солнце.
      - Тут у нас, знаете, всё дети природы, лентяи, - развлекал Трифонов Варвару.
      Баркас выскользнул на мутное взморье, проплыл с версту, держась берега, крякнул, вздрогнул, и машина перестала работать.
      - Он у меня с норовом, вроде киргизской лошади, - весело объяснил Трифонов. - А вот другой, "Казачка", тот - не шутит! Стрела.
      Татарин быстро крутил колесо руля.
      - Что, Юнус?
      - Машина кончал, - сказал татарин очень ласково. Тогда Трифонов, подкатясь к машине, заорал вниз:
      - Черти драповые, сукины сыны! Ведь я же вас спрашивал? Свисти, рыло! Юнус, подваливай к берегу!
      Сипло и жалобно свистя, баркас медленно жался сортом к песчаному берегу, а Трифонов объясняла
      - Это - не люди, а - подобие обезьян, и ничего не понимают, кроме как - жрать!
      На берегу, около обломков лодки, сидел человек в фуражке с выцветшим околышем, в странной одежде, похожей на женскую кофту, в штанах с лампасами, подкатанных выше колен; прижав ко груди каравай хлеба, он резал его ножом, а рядом с ним, на песке, лежал большой, темнозеленый арбуз.
      - Смотри, - сказала Варвара. - Он сидит, как за столом.
      Да, человек действительно сидел, как у стола, у моря, размахнувшегося до горизонта, где оно утыкано было палочками множества мачт; Трифонов сказал о них:
      - Это и есть "Девять фут". Взяв рупор, он закричал на берег:
      - Эй, казак! Беги скоро на кордон, скажи, "Ловца" гнали бы, Трифонов просит.
      - И без рупора слышно, - ответил человек, держа в руке ломоть хлеба и наблюдая, как течение подбивает баркас ближе к нему. Трифонов грозно взмахнул рупором:
      - А ты беги, знай!
      - Сколько дашь? - спросил казак, откусив хлеба.
      - Целковый.
      - Четвертную, - сказал человек, не повышая голоса, и начал жевать, держа в одной руке нож, другой подкатывая к себе арбуз.
      - Слышали? - спросил Трифонов, подмигивая Варваре и усмехаясь. - Это он двадцать пять рублей желает, а кордон тут, за холмами, версты полторы ходу! Вот как!
      И, снова приставив рупор ко рту, он точно выстрелил:
      - Три!
      - Не пойду, - сказал человек, воткнув нож в арбуз.
      - И - не пойдет! - подтвердил Трифонов вполголоса. - Казак, они тут все воры, дешево живут, рыбу воруют из чужих сетей. Пять! - крикнул он.
      - Не пойду, - повторил казак и, раскромсав арбуз на две половины, сунул голые ноги в море, как под стол.
      - Народ здесь, я вам скажу, чорт его знает какой, - объяснял Трифонов, счастливо улыбаясь, крутя в руке рупор. - Бритолобые азиаты работать не умеют, наши - не хотят. Эй, казак! Трифонов я, - не узнал?
      - Ну, кто тебя не знает, Василь Васильич, - ответил казак, выковыривая ножом куски арбуза и вкладывая их в свой волосатый рот.
      Варвара сидела на борту, заинтересованно разглядывая казака, рулевой добродушно улыбался, вертя колесом; он уже поставил баркас носом на мель и заботился, чтоб течение не сорвало его; в машине ругались два голоса, стучали молотки, шипел и фыркал пар. На взморье, гладко отшлифованном солнцем и тишиною, точно нарисованные, стояли баржи, сновали, как жуки, мелкие суда, мухами по стеклу ползали лодки.
      Клим Самгин, разморенный жарою и чувствуя, как эта ослепительно блестящая пустота, в которой все казалось маленьким, ничтожным, наполняет его безволием, лениво думал, что в кругленьком, неунывающем Трифонове есть что-то общее с изломанным Лютовым, хотя внешне они совершенно не схожи. Но казалось, что астраханец любуется упрямым казаком так же, как москвич восхищался жуликоватым ловцом несуществующего сома.
      - Что ж ты, зверячья морда, не идешь? - уже почти дружелюбно спрашивал он.
      - Неохота угодить тебе, Василь Васильич, - равнодушно ответил казак, швырнул опустошенную половину арбуза в море, сполз к воде, наклонился, зачерпнул горстями и вытер бородатое лицо свое водою, точно скатертью.
      "Варвара хорошо заметила, он над морем, как за столом, - соображал Самгин. - И, конечно, вот на таких, как этот, как мужик, который необыкновенно грыз орехи, и грузчик Сибирской пристани, - именно на таких рассчитывают революционеры. И вообще - на людей, которые стали петь печальную "Дубинушку" в новом, задорном темпе".
      Трифонов, поставив клетчатую ножку на борт, все еще препирался с казаком.
      - Я тебя, мужчина, узнаю, кто ты есть! Доедая вторую половину арбуза, казак равнодушно ответил:
      - Ивана Калмыкова ищи, это я и буду.
      - Не боится; - объяснил Трифонов Варваре. - Они тут никого ив боятся.
      Из-за пологого мыса, красиво обегая его, вывернулась яркозеленая паровая лодка.
      - Вот она, "Казачка", - радостно закричал Трифонов и объявил: - А уж на промысел ко мне - опоздали!
      В ночь, когда паровая шкуна вышла в Каспий и пологие берега калмыцкой степи растаяли в лунной мгле, - Самгин почувствовал себя необыкновенно взволнованным. Окружающее было сказочно грустно, исполнено необыкновенной серьезности. В небе, очень густо синем и почти без звезд, неподвижно стоял слишком светлый диск ущербленной луны. Море, серебристо-зеленого цвета, так же пустынно, незыблемо и беззвучно, как небо, и можно было думать, что оно уже достигло совершенного покоя, к чему и стремились все его бури. Шкуна плыла по неширокой серебряной тропе, но казалось, что она стоит, потому что тропа двигалась вместе с нею, увлекая "е в бесконечаую мглу. Выл слышен глуховатый, равномерный звук, это, разумеется, винт взбалтывает воду, но можно было думать, что шкуну преследует и настигает, прячась под водою, какое-то чудовище.
      Было стыдно сознаться, но Самгин чувствовал, что им овладевает детский, давно забытый страшок и его тревожат наивные, детские вопросы, которые вдруг стали необыкновенно важными. Представлялось, что он попал в какой-то прозрачный мешок, откуда никогда уже не сможет вылезти, и что шкуна не двигается, а взвешена в пустоте и только дрожит.
      Самгин, снимая и надевая очки, оглядывался, хотелось увидеть пароход, судно рыбаков, лодку или хотя бы птицу, вообще что-нибудь от земли. Но был только совершенно гладкий, серебристо-зеленый круг - дно воздушного мешка; по бортам темной шкуны сверкала светлая полоса, и над этой огромной плоскостью - небо, не так глубоко вогнутое, как над землею, и скудное звездами. Самгин ощутил необходимость заговорить, заполнить словами пустоту, развернувшуюся вокруг него и в нем.
      Варвара сидела у борта, держась руками за перила, упираясь на руки подбородком, голова ее дрожала мелкой дрожью, непокрытые волосы шевелились. Клим стоял рядом с нею, вполголоса вспоминая стихи о море, говорить громко было неловко, хотя все пассажиры давно уже пошли спать. Стихов он знал не много, они скоро иссякли, пришлось говорить прозой.
      - Неверно, что природа не терпит пустоты, существует безвоздушное пространство."
      Стихи Варвара выслушала молча, но тут, не шевелясь, попросила тихонько:
      - Ой, Клим, - пожалуйста, не надо ничего... умного! Лицо ее, освещенное луною, было неестественно бледно, а глаза фосфорически и неприятно, точно у кошки, блестели. Самгин замолчал, несколько обиженный, но через минуту предложил:
      - А - не пора спать?
      - Нет, - сказала она, умоляюще взглянув на него. - Я, право, не могу уйти отсюда. Так безумно хорошо.
      - Устанешь.
      - Сядь рядом со мною.
      Он исполнил ее желание, обнял ее талию, спросил шопотом:
      - О чем ты думаешь?
      Так же, шопотом, она ответила:
      - Я не думаю.
      - Дремлешь?
      - И не дремлю.
      Она не желала говорить. Пощипывая бородку, Самгин смотрел на ее профиль, четко высветленный луною, и у него разгорались мысли, враждебные ей.
      "Я стал слишком мягок с нею, и вот она уже небрежна со мною. Необходимо быть строже. Необходимо овладеть ею с такою полнотой, чтоб всегда и в любую минуту настраивать ее созвучно моим желаниям. Надо научиться понимать все, что она думает и чувствует, не расспрашивая ее. Мужчина должен поглощать женщину так, чтоб все тайные думы и ощущения ее полностью передавались ему".
      Эта мысль очень понравилась Самгину, он всячески повторял ее, как бы затверживая. Уже не впервые он рассматривал Варвару спящей и всегда испытывал при этом чувство недоумения и зависти, особенно острой в те минуты, когда женщина, истомленная его ласками до слез и полуобморока, засыпала, положив голову на плечо его. Голова у нее была странно легкая, волосы немного жестки, но приятно холодные, точно шелк. На виске, около уха, содрогалась узорная жилка; днем - голубая, она в сумраке ночи темнела, и думалось, что эта жилка нашептывает мозгу Варвары темненькие сновидения, рассказывает ей о тайнах жизни тела. Во сне Варвара была детски беспомощна, свертывалась в маленький комок, поджав ноги к животу, спрятав руки под голову или под бок себе. Но часто казалось, что полуоткрытые губы ее улыбаются хитровато и что она смотрит сквозь длинные ресницы взглядом не побежденной, а победившей. А порою лицо ее так незнакомо изменялось, что Клим ощущал желание внезапно разбудить ее и строго спросить:
      "Что ты думаешь?"
      Его волновал вопрос: почему он не может испытать ощущений Варвары? Почему не может перенести в себя радость женщины, - радость, которой он же насытил ее? Гордясь тем, что вызвал такую любовь, Самгин находил, что ночами он получает за это меньше, чем заслужил. Однажды он сказал Варваре:
      - Любовь была бы совершенней, богаче, если б мужчина чувствовал одновременно и за себя и за женщину, если б то, что он дает женщине, отражалось в нем.
      - Не отражается?
      Но он видел, что слова его не поняты и спросила Варвара из вежливости. Тогда он подумал, что, если Лидия была почти бесстыдно болтлива, если она относилась к любви испытующе, Варвара - слишком сдержанна и осторожна, даже, пожалуй, туповата.
      "А я ожидал, что она окажется разнузданной, склонной к излишествам, к извращениям. Конечно, я хорошо ошибся, но..."
      Через день он снова спросил:
      - Скажи, ты хотела бы чувствовать то, что чувствую я?
      - О, разумеется, - ответила она очень быстро, уверенно, но он ей не поверил, подробно разъяснил, о чем говорит, и это удивило Варвару, она даже как-то выпрямилась, вытянулась.
      - Но ведь я тебя чувствую! - тихо воскликнула она, и ему показалось, что она сконфузилась.
      - Но - как, что чувствуешь?
      - Я не умею сказать. Я думаю, что так... как будто я рожаю тебя каждый раз. Я, право, не знаю, как это. Но тут есть такие минуты... не физиологические.
      И, уже явно сконфуженная, густо покраснев, попросила:
      - Пожалуйста, не говори об этом, милый! Тут я боюсь слов.
      Клим приласкал ее. Но он был огорчен; нет, Варвара все-таки не поняла его.
      "И как нелепо сказала она: будто рожаю!"
      Вскоре после того Клим едва не поссорился с нею. Они сошли на берег в Петровске и ехали на лошадях из Владикавказа в Тифлис Дарьяльским ущельем. Поднимались на Гудаур, высшую точку перевала через горный хребет, но и горы тоже поднимались все выше и выше. Создавалось впечатление мрачного обмана, как будто лошади тяжко шагали не вверх, а вниз, в бесконечно глубокую щель между гор, наполненную мглою, синеватой, как дым. Из этой щели, все более узкой и мрачной, в небо, стиснутое вершинами гор, вздымалась ночь. Небо капризно изогнутая полоса голубоватого воздуха; воздух, темнея, густеет, и в густоте его разгораются незнакомые звезды. Сзади, с правой стороны, возвышалась белая чалма Казбека, и оттуда в затылок Клима веяло сыроватой свежестью, сгущенным безмолвием. Каменную тишину почти не нарушал дробный стук лошадиных копыт и угрюмая воркотня возницы-татарина. Глубоко внизу зловеще бормотал Терек, это был звук странный, как будто мощные камни, сжимая ущелье, терлись друг о друга и скрипели.
      Величественно безобразные нагромождения камня раздражали Самгина своей ненужностью, бесстыдным хвастовством, бесплодной силою своей.
      - Встряхнуть бы все это, чтоб рассыпалось в пыль, - бормотал он, глядя в ощеренные пасти камней, в трещины отвесной горы.
      Варвара подавленно замолчала тотчас же, как только отъехали от станции Коби. Она сидела, спрятав голову в плечи, лицо ее, вытянувшись, стало более острым. Она как будто постарела, думает о страшном, и с таким напряжением, с каким вспоминают давно забытое, но такое, что необходимо сейчас же вспомнить. Клим ловил ее взгляд и видел, в потемневших глазах сосредоточенный, сердитый блеск, а было бы естественней видеть испуг или изумление.
      - Помнишь Гончарова? - спросил он. - "Фрегат Палладу"?
      - Да.
      - Там есть место: Гончаров вышел на падубу, посмотрел на взволнованное море и нашел его бессмысленным, безобразным.Помнишь?
      - Да, - сказала Варвара. - Впрочем - нет. Я не читала эту квиту. Как ты можешь вспоминать здесь Гончарова?
      - Хорошей писатель.
      - Я его не люблю, - резко сказала Варвара. - И страшное никогда не безобразно, это неверна!
      Клим обрадовался, что она говорит, но был удивлен ее тоном. Помолчав, он продолжал уже с намерением раздражить ее, оторвать от непонятных ему дум.
      - Какая-то дорога в ад. Это должен был видеть Данте. Ты замечаешь, что мы, поднимаясь, как будто опускаемся?
      - Да, да, - откликнулась она с непонятной торопливостью.
      - Но - хочется молчать. Что тут скажешь? - спросила она, оглядываясь и вздрогнув. - Поэты говорили... но и они тоже ведь ничего не могли сказать.
      - Именно, - согласился Клим. - У Лермонтова даже смешно:
      Как-то раз перед толпою