Жизнь Клима Самгина (Часть 2)

      "Ну, что же? - подумал Самгин. - Вот он смотрит не равнодушно, а с любопытством".
      Его толкали в бока, в спину, и чей-то резкий голос кричал через его плечо:
      - Господа - протестуйте! Вы видите - уже бьют! Ведь это - наши дети... надежда страны, господа!
      Самгин видел, как под напором зрителей пошатывается стена городовых, он уже хотел выбраться из толпы, идти назад, но в этот момент его потащило вперед, и он очутился на площади, лицом к лицу с полицейским офицером, офицер был толстый, скреплен ремнями, как чемодан, а лицом очень похож на редактора газеты "Наш край".
      - Пожалуйте, - сказал он Самгину, указывая рукою в перчатке на манеж.
      - Мне в судебную палату, спешное дело, - объяснил Клим, но офицер, взмахнув рукою, повторил крикливо:
      - Пожалуйте, я вам говорю!
      В следующую минуту Клим оказался в толпе студентов, которую полиция подгоняла от университета к манежу, и курносый, розовощекий мальчик, без фуражки на встрепанных волосах, закричал, указывая на него:
      - Коллеги! Среди нас - агент охраны. Но тотчас же его схватил за руку плечистый студент с рыжими усами на широком лице.
      - Вы, Клим Иванович, как попали? - удивленно спросил он. - Вам не место в этой игре. Нуте-ко...
      Он стал расталкивать товарищей локтями и плечами, удивительно легко, точно ветер траву, пошатывая людей. Вытолкнув Самгина из гущи толпы, он сказал:
      - До свидания! Не узнали меня?
      Клим не успел ответить; тщедушный человечек в сером пальто, в шапке, надвинутой на глаза, схватившись руками за портфель его, тонко взвизгнул:
      - Держите его!
      - Почему? - спросил студент.
      - Не ваше дело! Не ваше...
      - Почему? - повторил студент, взял человека за ворот и встряхнул так, что с того слетела шапка, обнаружив испуганную мордочку. Самгина кто-то схватил сзади за локти, но тотчас же, крякнув, выпустил, затем его сильно дернули за полы пальто, он пошатнулся, едва устоял на ногах; пронзительно свистел полицейский свисток, студент бросил человека на землю, свирепо крикнув:
      - Эй, вы, чин! - и, размахнувшись, звучно ударил кого-то по лицу, а Самгин не своим голосом закричал:
      - Что вы делаете? Вы понимаете - что вы делаете? У него дрожали ноги, голос звучал где-то высоко в горле, размахивая портфелем, он говорил, не слыша своих слов, а кругом десятки голосов кричали:
      - Браво! Долой полицию! Долой...
      В глазах Самгина все качалось, подпрыгивало, мелькали руки, лица, одна из них сорвала с него шляпу, другая выхватила портфель, и тут Клим увидал Митрофанова, который, оттолкнув полицейского, сказал спокойно:
      - Куда лезешь? Не узнал?
      Поставив Клима впереди себя, он растолкал его телом студентов, а на свободном месте взял за руку и повел за собою. Тут Самгина ударили чем-то по голове. Он смутно помнил, что было затем, и очнулся, когда Митрофанов с полицейским усаживали его в сани извозчика.
      - Пошел, - сказал Митрофанов, шлепнув извозчика портфелем по плечу, сунул портфель под мышку Самгина и проворчал: - Охота вам связываться...
      На Театральной площади, сказав извозчику адрес и не останавливая его, Митрофанов выпрыгнул из саней. Самгин поехал дальше, чувствуя себя физически больным и как бы внутренне ослепшим, не способным видеть свои мысли. Голова тупо болела.
      Дома он расслабленно свалился на диван. Варвара куда-то ушла, в комнатах было напряженно тихо, а в голове гудели десятки голосов. Самгин пытался вспомнить слова своей речи, но память не подсказывала их. Однако он помнил, что кричал не своим голосом и не свои слова.
      "Припадок истерии, - упрекнул он себя. - Как все это случилось?" думал он, закрыв глаза, и невольно вспомнил странное поведение свое в момент, когда разрушалась стена казармы.
      - Точно мальчишка, первокурсник.
      Трудно было разобраться в беспорядочном течении вялых мыслей, а они слагались в обиднее сознание какой-то измены самому себе.
      "Стадное чувство. Магнетизм толпы", - оправдывался он, но это не утешало. И все более тревожил вопрос: что он говорил?
      Но, когда пришла Варвара и, взглянув на него, обеспокоенно спросила: что с ним? - он, взяв ее за руку, усадил на диван и стал рассказывать в тоне шутливом, как бы не о себе. Он даже привел несколько фраз своей речи, обычных фраз, какие говорятся на студенческих митингах, но тотчас же смутился, замолчал.
      - Тебя сильно ударили? - спросила Варвара ласково и с удивлением.
      - Нет.
      Он стал осторожно рассказывать дальше, желая сказать только то, что помнил; он не хотел сочинять, но как-то само собою выходило, что им была сказана резкая речь.
      - Меня - как говорится - взорвало, и я накричал, равномерно и на полицию и на студентов, - объяснял он.
      Рассказ его очень взволновал и удивил Варвару, прижимаясь к нему, она восклицала:
      - И это - ты? Такой сдержанный? Он встал, прошелся по комнате, остановись у зеркала, пригладил волосы и, вздохнув, сказал:
      - В конце концов - все-таки плохо знаешь себя. Тут Варвара спросила каким-то странным тоном:
      - Но - почему же тебя не арестовали?
      - Меня и хотели арестовать, но началась драка, студенты затолкали меня в публику...
      Только в эту минуту он вспомнил о Митрофанове и рассказал о нем. Обмахивая лицо платком. Варвара быстро вышла из комнаты, а он снова задумался:
      "Как это случилось, что я потерял власть над собою?"
      Тревожила мысль о возможном разноречии между тем, что рассказал Варваре он и что скажет постоялец. И, конечно, сыщики заметили его, так что эта история, наверное, будет иметь продолжение.
      Вошла Варвара, говоря:
      - Пальто выпачкано известкой, карман оторван, ох, Клим, родной мой...
      Она прижала голову к его груди, вздрагивая, а Самгин подумал:
      "Что же это она пальто осматривала, - не верит мне?"
      Но это не обидело его, он сам себе не верил и не узнавал себя. Нежность и тревожное удивление Варвары несколько успокоили его, а затем явился, как раз к обеду,
      Митрофанов. Вошел он робко, с неопределенной, во как будто виноватой улыбочкой, спрятав руки за спиною.
      "Что он расскажет?" - беспокойно подумал Самгин, видя его смущение.
      Варвара, встретив Митрофанова словами благодарности, усадила его к столу, налила водки и, выпив за его здоровье, стала расспрашивать; Иван Петрович покашливал, крякал, усердно пил, жевал, а Самгин, видя, что он смущается все больше, нетерпеливо спросил:
      - Как это вам удалось меня вытащить из рук полиции?
      Мигая, постоялец взглянул на него и не торопясь, как бы опасаясь выговорить какое-то лишнее слово, рассказал:
      - А... видите ли, они - раненых не любят, то есть - боятся, это - не выгодно им. Вот я и сказал: стой, это - раненый. Околоточный - знакомый, частенько на биллиарде играем...
      - Он спросил - кто я?
      - Нет. Да и спросил бы, так не узнал, - ответил Митрофанов, усмехаясь.
      - Да вы ешьте, Иван Петрович, - уговаривала Варвара. - Ах, какой вы милый человек!
      Митрофанов взглянул на нее, на Самгина и, как бы догадавшись о чем-то приятном ему, вдруг оживился, стал сам собою и продолжал уже веселым тоном:
      - Я стоял у книжной лавки Карцева, вдруг - вижу:
      Клима Иваныча толкают. И, знаете, раззадорился, как, бывало, мальчишкой: не тронь наших!
      Это очень развеселило Самгиных, и вот с этого дня Иван Петрович стал для них домашним человеком, прижился, точно кот. Он обладал редкой способностью не мешать людям и хорошо чувствовал минуту, когда его присутствие становилось лишним. Если к Самгиным приходили гости, Митрофанов немедленно исчезал, даже Любаша изгоняла его.
      - Я, извините, ученых барышень боюсь, - сказал он. Варвару он все более забавлял, рассказывая ей смешное о провинциальной жизни, обычаях, обрядах, поверьях, пожарах, убийствах и романах. Смешное он подмечал неплохо, но рассказывал о нем добродушно и даже как бы с сожалением. Рассказывал о ловле трески в Белом море, о сборе кедровых орехов в Сибири, о добыче самоцветов на Урале, - Варвара находила, что он рассказывает талантливо.
      Самгин слушал его все более внимательно и серьезно, чувствуя в Митрофанове нечто крепкое и успокаивающее. Возвращаясь из поездок, он передавал ему свои впечатления и с удовольствием выслушивал образную речь:
      - Конечно, мужик у нас поставлен неправильно, - раздумчиво, но уверенно говорил Митрофанов. - Каждому человеку хочется быть хозяином, а не квартирантом. Вот я, например, оклею комнату новыми обоями за свой счет, а вы, как домохозяева, скажете мне: прошу очистить комнату. Вот какое скучное положение у мужика, от этого он и ленив к жизни своей. А поставьте его на собственную землю, он вам маком расцветет.
      И, спрятав руки в карманы, продолжал:
      - Вообще - это бесполезное занятие в чужом огороде капусту садить. В Орле жил под надзором полиции один политический человек, уже солидного возраста и большой умственной доброты. Только - доброта не средство против скуки. Город - скучный, пыльный, ничего орлиного не содержит, а свинства сколько угодно! И вот он, добряк, решил заняться украшением окружающих людей. Между прочим, жена моя - вторая - немножко пострадала от него - из гимназии вытурили...
      Варвара неприлично и до слез хохотала, Самгин, опасаясь, что квартирант обидится, посматривал на нее укоризненно. Но Митрофанов не обижался, ему, видимо, нравилось смешить молодую женщину, он вытаскивал из кармана руку и с улыбкой в бесцветных глазах разглаживал пальцем редковолосые усы.
      - Н-да, так вот этот щедрословный человек внушал, конечно, "сейте разумное, доброе" и прочее такое, да вдруг, знаете, женился на вдове одного адвоката, домовладелице, и тут, я вам скажу, в два года такой скушный стал, как будто и родился и всю жизнь прожил в Орле.
      Самгин все более определенно чувствовал, что Иван Петрович служит как бы корректором его впечатлений. Как-то ночью, возвратись из театра и раздеваясь, Варвара сказала:
      - А ведь Митрофанов был бы хорошим комиком, он - талантливый.
      - Преувеличиваешь, - возразил Самгин, совершенно не желая видеть постояльца талантливым. - Он просто - типично русский здравомыслящий человек, каких миллионы.
      А окончательно приобрел Митрофанов в глазах Клима цвет и форму пасхальною ночью.
      После Ходынки и случая у манежа Самгин особенно избегал скопления людей, даже публика в фойе театров была неприятна ему; он инстинктивно держался ближе к дверям, а на улицах, видя толпу зрителей вокруг какого-то несчастия или скандала, брезгливо обходил людей стороной.
      Он очень неохотно уступил настойчивой просьбе Варвары пойти в Кремль, а когда они вошли за стену Кремля и толпа, сейчас же всосав его в свою черную гущу, лишила воли, начала подталкивать, передвигать куда-то, Самгин настроился мрачно, враждебно всему. Он вздохнул свободнее, когда его и Варвару оттеснили к нелепому памятнику царя, где было сравнительно просторно.
      Холодная тьма сжала людей в единое, чудовищное целое, оно волнообразно покачивалось, прогибая землю своей тяжестью. Желтые, жирные потоки света из окон храма вторгались во тьму над толпой, раздирали тьму, и по краям разрывов она светилась синевато, как лед. Свет падал на непокрытые головы, было много лысых черепов, похожих на картофель, орехи и горошины, все они были меньше естественного, дневного объема и чем дальше, тем заметнее уменьшались, а еще дальше люди сливались в безглавое и бесформенное черное. Черными кентаврами возвышались над толпой конные полицейские; близко к одному из них стоял высокий, тучный человек в шубе с меховым воротником, а из воротника торчала голова лошади, кланяясь, оскалив зубы, сверкая удилами. Грозно, как огромный, уродливый палец с медным ногтем, вонзалась в темноту колокольня Ивана Великого, основание ее плотно окружала темная масса, вол-Н)ясь, как мертвая зыбь, и казалось, что колокольня тоже покачивается.
      Клим Самгин подумал: упади она, и погибнут conm людей из Охотного ряда, из Китай-города, с Ордынки и Арбата, замоскворецкие люди из пьес Островского. Еще большие сотни, в ужасе пред смертью, изувечат, передавят друг друга. Или какой-нибудь иной ужас взорвет это крепко спрессованное тело, и тогда оно, разрушенное, разрушит все вокруг, все здания, храмы, стены Кремля.
      Толпа вздыхала, ворчала, напоминая тот горячий шумок, который слышал Самгин в селе, когда там поднимали колокол, здесь люди, всей силою своей, тоже как будто пытались поднять невидимую во тьме тяжесть и, покачиваясь, терлись друг о друга. Казалось, что вся сила людей, тяготея к желтой, теплой полосе света, хочет втиснуться в двери собора, откуда, едва слышен, тоже плывет подавленный гул. Но все-таки было тихо, как-то особенно холодно тихо. И становилось все тише, точно погружаясь в ненарушимое молчание холодной ночи и не оттаявшей земли. Лица ближайших людей Самгин видел угрюмыми, напряженно и нетерпеливо ожидающими рассвета и тепла. Варвара, стоя бок о бок с ним, вздрагивала, нерешительно шевелила правой рукой, прижатой ко груди, ее застывшее лицо Самгин находил деланно благочестивым и молчал, желая услышать жалобу на холод и на людей, толкавших Варвару.
      Из толпы вывернулся Митрофанов, зажав шапку под мышкой, держа в руке серебряные часы, встал рядом и сказал вполголоса, заикаясь:
      - Сейчас ударят. Сейчас!
      Приоткрыв рот, он вскинул голову, уставился выпученными глазами в небо, как мальчишка, очарованно наблюдающий полет охотницких голубей.
      И вдруг с черного неба опрокинули огромную чашу густейшего медного звука, нелепо лопнуло что-то, как будто выстрел пушки, тишина взорвалась, во тьму влился свет, и стало видно улыбки радости, сияющие глаза, весь Кремль вспыхнул яркими огнями, торжественно и бурно поплыл над Москвой колокольный звон, а над толпой птицами затрепетали, крестясь, тысячи рук, на паперть собора вышло золотое духовенство, человек с горящей разноцветно головой осенил людей огненным крестом, и тысячеустый голос густо, потрясающе и убежденно - трижды сказал:
      - Воистину воскресе!
      - Христос воскресе, - не сказал, а рявкнул Митрофанов, обняв Клима, целуя его; он сразу опьянел и плакал, радостно всхлипывая:
      - Вот как мы, а? Ах, господи... Он обнял и Варвару, целуя, встряхивая ее, он бормотал:
      - И не веришь, а - поверишь: воистину воскрес, а? Слезы текли по лицу его так обильно, как будто вся кожа лица вспотела слезами, а Варвара, сконфуженно отталкивая его, умоляюще глядя на Клима, укоризненно позвала:
      - Клим?
      Голос ее прозвучал жалобой и упреком; все вокруг так сказочно чудесно изменилось; Самгин был взволнован волнением постояльца, смущенно улыбаясь и все еще боясь показаться смешным себе, он обнял жену:
      - Христос воскресе, Варя.
      Она крепко прижалась к нему, а он смотрел через плечо ее на Митрофанова, в его мокрое лицо, в счастливые глаза и слушал умиленный голос:
      - Момент! Нигде в мире не могут так, как мы, а? За всех! Клим Иваныч, хорошо ведь, что есть эдакое, - за всех! И - надо всеми, одинаковое для нищих, для царей. Милый, а? Вот как мы...
      Толпа быстро распадалась на отдельных, вполне ясных людей, это - очень обыкновенные люди, только празднично повеселевшие, они обнажали головы друг пред другом, обнимались, целовались и возглашали несчетное число раз:
      - Христос...
      - Воистину...
      Как будто они впервые услыхали эту весть, и Самгин не мог не подумать, что раньше радость о Христе принималась им как смешное лицемерие, а вот сейчас он почему-то не чувствует ничего смешного и лицемерного, а даже и сам небывало растроган, обрадован. Оглядываясь, он видел, что все страшное, подавляющее исчезло. Всюду ослепительно сверкали огни иллюминаций, внушительно гудел колокол Ивана Великого, и радостный звон всех церквей города не мог заглушить его торжественный голос. Всюду над Москвой, в небе, все еще густочерном, вспыхнули и трепетали зарева, можно было думать, что сотни медных голосов наполняют воздух светом, а церкви поднялись из хаоса домов золотыми кораблями сказки.
      Митрофанов, идя боком, кружась, бесцеремонно, но все-таки вежливо расталкивал людей, очищая дорогу Варваре, и вес говорил что-то значительное.
      - Мы, - повторял он, - мы...
      Праздничный шум людей мешал Климу понимать его. Самгиных пригласил разговляться патрон, но Клим вдруг решил:
      - Знаешь, Варя, пойдем-ка домой! Иван Петрович с нами - хорошо?
      - О, я так рада, - сказала она.
      - А я - необыкновенно взволнован, - сознался Самгин нерешительно и смущенно. - Я завтра извинюсь пред патроном.
      - Покорно благодарю, - говорил Митрофанов. - Я к вам - с радостью.
      Он отирал лицо платком и, размахивая им, задевал людей, - Варвара ласково заметила ему это.
      - Ничего, сегодня - не обижаются, - сказал он. Христосовались с Анфимьевной, которая, надев широчайшее шелковое платье, стала похожа на часовню, с поваром, уже пьяным и нарядным, точно комик оперетки, с горничной в розовом платье и множестве лент, ленты напомнили Самгину свадебную лошадь в деревне. Но, отмечая все эти мелочи, он улыбался добродушно, потирая руки, снимал и надевал очки, сознавая, что ведет себя необычно. Возникали смешные желания, конфузившие его, хотелось похлопать Митрофанова по плечу, запеть "Христос воскресе", сказать Варваре ласковые и веселые слова. Варвара была вся в светлом, как невеста, и была она красиво, задумчиво тиха; это тоже волновало Самгина. Он стоял у стола, убранного цветами, смотрел на улыбающуюся мордочку поросенка, покручивал бородку и слушал, как за его спиною Митрофанов говорит:
      - Господин Долганов - есть такой! - доказывал мне, что Христа не было, выдумка - Христос. А - хотя бы? Мне-то что? И выдумка, а - все-таки есть, живет! Живет, Варвара Кирилловна, в каждом из нас кусочек есть, вот в чем суть! Мы, голубушка, плохи, да не так уж страшно...
      - Сядемте, - предложил Клим, любуясь оживлением постояльца, внимательно присматриваясь к нему и находя, что Митрофанов одновременно похож на регистратора в окружном суде, на кассира в магазине "Мюр и Мерилиз", одного из метр-д-отелей в ресторане "Прага", на университетского педеля и еще на многих обыкновеннейших людей. Он был одет в черную, неоднократно утюженную визитку, в белый пикейный жилет, воротник его туго накрахмаленной рубашки замшился и подстрижен ножницами. Глотая рюмку за рюмкой "зубровку", он ораторствовал:
      - Мы все от Христа пошли, и это для всех - один путь. И все хотим благоденственного и мирного жития, чего и Христос хотел, да!
      - Один поэт, - сказал Клим, - то есть он не поэт, а Дьякон...
      - Дьякон, да! - согласился или подтвердил Митрофанов. - Ну-с?
      - Он сказал Христу:
      Мы тебя и ненавидя - любим,
      Мы тебе и ненавистью служим.
      - Как это? - спросил Митрофанов, держа рюмку в руке на уровне рта, а когда Клим повторил, он, поставив на стол невыпитую рюмку, нахмурился, вдумываясь и мигая.
      - Может быть, это - и верно, но - как-то... дерзко, - задумчиво сказала Варвара.
      - Дьякон, говорите? - спросил Митрофанов. - Что же он - пьяница? Эдакие слова в пьяном виде говорят, - объяснил он, выпил водки, попросил: Довольно, Варвара Кирилловна, не наливайте больше, напьюсь.
      И снова заговорил:
      - Ненависть - я не признаю. Ненавидеть - нечего, некого. Озлиться можно на часок, другой, а ненавидеть - да за что же? Кого? Все идет по закону естества. И - в гору идет. Мой отец бил мою мать палкой, а я вот... ни на одну женщину не замахивался даже... хотя, может. следовало бы и ударить.
      - А если это не в гору идет, под гору? - тихо спросила Варвара и заставила Самгина пошутить:
      - Ты хочешь, чтоб я тебя бил?
      - Невозможно представить, - воскликнул Митрофанов, смеясь, затем, дважды качнув головою направо и налево, встал. - Я, знаете, несколько, того... пьян! А пьяный я - не хорош!
      Он снова, но уже громко, рассмеялся и сказал, тоже очень громко:
      - Пьяный я - плакать начинаю, ей-богу! Плачу и плачу, и чорт знает о чем плачу, честное слово! Ну, спасибо вам за привет и ласку...
      - Славный человек, - вздохнула Варвара, когда постоялец ушел.
      Уже светало; в сером небе появились голубоватые ямы, а на дне одной из них горела звезда.
      - Человек от людей, - сказал Клим, подходя к жене. - Вот именно: от людей, да! Но я тоже немножко опьянел.
      Он обнял Варвару, подняв ее со стула, поцеловал, но она, прильнув к нему, тихонько попросила:
      - Нет, ты меня не трогай, пожалуйста. И, освободясь из его рук, схватилась за виски несколько театральным жестом.
      - Голова болит?
      - Нет, но... Как непонятно все, Клим, милый, - шептала она, закрыв глаза. - Как непонятно прекрасное... Ведь было потрясающе прекрасно, да? А потом он... потом мы ели поросенка, говоря о Христе...
      - Девочка моя, что ты? - спросил Самгин, ласково, но уже с легкой досадой.
      - Да, глупо... я знаю! Но - обидно, видишь ли. Нет, не обидно?
      Она смотрела в лицо его вопросительно, жалобно, и Клим почувствовал, что она готова заплакать.
      - Ты переволновалась, вот что...
      - Да, я пойду, лягу, - сказала она, быстро уходя в свою комнату. Дважды щелкнул замок двери.
      "Устала. Капризничает, - решил Клим, довольный, .что она ушла, не успев испортить его настроения. - Она как будто молодеет, становится более наивной, чем была".
      Подойдя к столу, он выпил рюмку портвейна и, спрятав руки за спину, посмотрел в окно, на небо, на белую звезду, уже едва заметную в голубом, на огонь фонаря у ворот дома. В памяти неотвязно звучало:
      "Христос воскресе из мертвых..." Клим Самгин оглянулся и тихонько пропел:
      - "Смертию смерть попра".
      - Или - поправ? - серьезно вполголоса спросил он кого-то, затем повторил тихо, тенорком:
      - "Смертию смерть поправ".
      Он снова оглянулся, прислушался, в доме и на улице было тихо.
      - Это, разумеется, смешно, что я пою. Но я - нетрезв, вот в чем дело, - объяснял он кому-то. - Пою, потому что немножко пьян.
      Ему хотелось петь громко, торжественно, как поют в церкви. И чтоб из своей комнаты вышла Варвара, одетая в светлое, точно к венцу.
      - Очень глупо, а - понятно! Митрофанов пьяный - плачет, я - пою, оправдывался он, крепко и стыдливо закрыв глаза, чтоб удержать слезы. Не открывая глаз, он пощупал спинку стула и осторожно, стараясь не шуметь, сел. Теперь ему не хотелось, чтоб вышла Варвара, он даже боялся этого, потому что слезы все-таки текли из-под ресниц. И, торопливо стирая их платком, Клим Самгин подумал:
      "В жизни моей что-то... не так, неладно".
      Звезда уже погасла, а огонь фонаря, побледнев, еще горел, слабо освещая окно дома напротив, кисейные занавески и тени цветов за ними.
      На другой день, вспомнив этот припадок лиризма и жалобу свою на жизнь, Самгин снисходительно усмехнулся. Нет, жизнь налаживалась неплохо. Варвара усердно читала стихи и прозу символистов, обложилась сочинениями по истории искусства, - Самгин, понимая, что это она готовится играть роль хозяйки "салона", поучал ее:
      - Нужно знать, по возможности, все, но лучше - не увлекаться ничем. "Все приходит и все проходит, а земля остается вовеки". Хотя и о земле неверно.
      Она уже предложила ему устраивать по субботам маленькие .вечера для знакомых, но Клим спросил:
      - А ты уверена, что каждую субботу обязательно захочешь видеть у себя чужих людей? Нет, это преждевременно.
      Она немного и нерешительно поспорила с ним, Самгин с удовольствием подразнил ее, но, против желания его, количество знакомых непрерывно и механически .росло. Размножались люди, странствующие неустанно по чужим квартирам, томимые любопытством, жаждой новостей и какой-то непонятной тревогой.
      - Вы знаете? Вы слышали? Как вы думаете? - спрашивали они друг друга и Самгина.
      Говорили о том, что Россия быстро богатеет, что купечество Островского почти вымерло и уже не заметно в Москве, что возникает новый слой промышленников, не чуждых интересам культуры, искусства, политики. -Самгин находил, что об этом следовало бы говорить с радостью, с чувством удовлетворения, наконец - с завистью чужой удаче, но он слышал в этих разговорах только недоброжелательство. С радостью же говорили о волнениях студентов, стачках рабочих, о том, как беднеет деревня, о бездарности чиновничества. Но это не расстраивало его. Он был совершенно согласен с Татьяной Гогиной, которая как-то в разгаре спора крикнула:
      - А - по-моему, все мы бездельники, лентяи и... и жертвы общественного оживления. Вот кто мы!
      - Это - верно, - сказал он ей. - Собственно, эти суматошные люди, не зная, куда себя девать, и создают так называемое общественное оживление в стенах интеллигентских квартир, в пределах Москвы, а за пределами ее тихо идет нормальная, трудовая жизнь простых людей...
      - Ну, знаете, вы, кажется, тоже, - перебила его Татьяна и, после паузы, договорила с неприятной усмешкой: - Тоже неизвестно кто!
      Эта девица, не очень умея говорить дерзости, говорила их всегда и всем.
      Приходил Митрофанов, не спеша выпивал пять-шесть стаканов чаю, безразлично кушал хлеб, бисквиты, кушал все, что можно было съесть, и вносил успокоение.
      - Что, не нашли еще места? - спрашивала Варвара.
      - Нет, - говорил он без печали, без досады. - Здесь трудно человеку место найти. Никуда не проникнешь. Народ здесь, как пчела, - взятки любит, хоть гривенник, а - дай! Весьма жадный народ.
      И, вытирая комочком носового платка мокрые губы, философствовал:
      - А - чего ради жадность? Не по сту лет живем, всем хватит. Нет, Москва жадна. Не зря ее Сибирь, хохлы и прочее население не любит. А вот, знаете, с татарами хорошо жить. Татарин - спокойный человек, ему коран запрещает жадничать и суетиться. Мне один человек, почти профессор, жаловался - доказывал, что Дмитрий Донской и прочие зря татарское иго низвергли, большую пользу будто бы татары приносили нам, как народ тихий, чистоплотный и не жадный. А Петр Великий навез немцев, евреев, - у него даже будто бы министр еврей был, - и этот навозный народ испортил Москву жадностью.
      Да, жизнь Клима Самгина текла не плохо, но вдруг выбилась из спокойных берегов.
      Началось это в знаменитом капище Шарля Омона, человека с лозунгом:
      - Всякая столишни гор-род дольжна бить как Париж, - говорил он и еще говорил: - Когда шельовек мало веселий, это он мало шельовек, не совсем готови шельовек pour la vie4.
      -----------4 для жизни (франц.).
      И, чтоб довоспитать русских людей для жизни, Омон создал в Москве некое подобие огромной, огненной печи и в ней допекал, дожаривал сыроватых россиян, показывая им самых красивых и самых бесстыдных женщин.
      Входя в зал Омона, человек испытывал впечатление именно вошедшего в печь, полную ослепительно и жарко сверкающих огней. Множество зеркал, несчетно увеличивая огни и расплавленный жир позолоты, показывали стены идольского капища раскаленными докрасна. Впечатление огненной печи еще усиливалось, если смотреть сверху, с балкона: пред ослепленными глазами открывалась продолговатая, в форме могилы, яма, а на дне ее и по бокам в ложах, освещенные пылающей игрой огня, краснели, жарились лысины мужчин, таяли, как масло, голые спины, плечи женщин, трещали ладони, аплодируя ярко освещенным и еще более голым певицам. Выла и ревела музыка, на эстраде пронзительно пели, судорожно плясали женщины всех наций.
      Самгины пошли к Омону, чтоб посмотреть дебют Алины Телепневой; она недавно возвратилась из-за границы, где, выступая в Париже и Вене, увеличила свою славу дорогой и безумствующей женщины анекдотами, которые вызывали возмущение знатоков и любителей морали. До ее поездки в Европу Алина уже сделала шумную карьеру "пожирательницы сердец", ее дебюты в провинции, куда она ездила с опереточной труппой, сопровождались двумя покушениями на самоубийство и дикими выходками богатых кутил. Вера Петровна писала Климу, что Робинзон, незадолго до смерти своей, ушел из "Нашего края", поссорившись с редактором, который отказался напечатать его фельетон "О прокаженных", "грубейший фельетон, в нем этот больной и жалкий человек называл Алину "Силоамской купелью", "целебной грязью" и бог знает как".
      У Омона Телепнева выступала в конце программы, разыгрывая незатейливую сцену: открывался занавес, и пред глазами "всей Москвы" являлась богато обставленная уборная артистки; посреди ее, у зеркала в три створки и в рост человека, стояла, спиною к публике, Алина в пеньюаре, широком, как мантия. Вполголоса напевая, женщина поправляла прическу, делала вид, будто гримируется, затем, сбросив с плеч мантию, оставалась в пенном облаке кружев и медленно, с мечтательной улыбкой, раза два, три, проходила пред рампой. Публика молча разглядывала ее в лорнеты и бинокли; в тишине зала ныли под сурдинку скрипки, виолончели, гнусавили кларнеты, посвистывала флейта, пылающий огнями зал наполняла чувственная и нарочно замедленная мелодия ланнеровского вальса, не заглушая сентиментальную французскую песенку, которую мурлыкала Алина.
      Женщина умела искусно и убедительно показать, что она - у себя и не видит, не чувствует зрителей. Она смотрела в зал, как смотрят в пустоту, вдаль, и ее лицо мечтающей девушки, ее большие, мягкие глаза делали почтен целомудренными неприличные одежды ее. Затем она хлопала ладонями, являлись две горничные, брюнетка в красном и рыжая в голубом; они, ловко надев на нее платье, сменяли его другим, третьим, в партере, в ложах был слышен завистливый шопот, гул восхищения. Занавес опускался, публика аплодировала сдержанно, зная, что все это только прелюдия.
      Главное начиналось, когда занавес снова исчезал и к рампе величественно подходила Алина Августова в белом, странно легком платье, которое не скрывало ни одного движения ее тела, с красными розами в каштановых волосах и у пояса. Покачиваясь, шевеля бедрами, она начинала петь, подчеркивая отдельные фразы острых французских песенок скупыми, красивыми жестами. Когда она поднимала руки, широкие рукава взмахивались, точно крылья, и получалось странное, жуткое противоречие между ее белой крылатой фигурой, наглой, вызывающей улыбкой прекрасного лица, мягким блеском ласковых- глаз и бесстыдством слов, которые наивно выговаривала она.