Жизнь Клима Самгина (Часть 2)

      Пела она о том, как ее обыскивал таможенный чиновник.
      - Ассэ! Финиссэ!5 - смешливо взвизгивая, утомленно вздыхая, просила она и защищалась от дерзких прикосновений невидимых рук таможенного сдержанными жестами своих рук и судорожными движениями тела, подчиненного чувственному ритму задорной музыки. Самгин подумал, что, если б ее движения не были так сдержанны, они были бы менее бесстыдны.
      -----------5 Довольно! Кончайте! (франц.).
      В то время, как, вздрагивая, извиваясь и обессилев, тело явно уступало грубым ласкам невидимых рук, лицо ее улыбалось томной, но остренькой улыбкой, глаза сверкали вызывающе и насмешливо. Эта искусная игра повела к тому, что, когда Алина перестала петь, невидимые руки, утомившие ее, превратились в- сотни реальных, живых рук, неистово аплодируя, они все жадно тянулись к ней, готовые раздеть, измять ее. Прищурив глаза, облизываю губы кончиком языка, она победоносно смотрела на раскаленных людей и кивала им головою.
      - Да, это - Париж! - удовлетворенно и тоном знатока сказал кто-то сзади Самгиных; ему ответили, вздохнув:
      - Шикарна.
      Самгин не аплодировал. Он был возмущен. В антракте, открыв дверь туалетной комнаты, он увидал в зеркале отражение лица и фигуры Туробоева, он хотел уйти, но Туробоев, не оборачиваясь к нему, улыбнулся в зеркало.
      - Вот встреча!
      Приглаживая щеткой волосы, он протянул Самгину свободную руку, потом, закручивая эспаньолку, спросил о здоровье и швырнул щетку на подзеркальник, свалив на пол медную пепельницу, щетка упала к ногам толстого человека с желтым лицом, тот ожидающим взглядом посмотрел на Туробоева, но, ничего не дождавшись, проворчал:
      - В этих случаях - извиняются.
      - Не все и не всегда - как видите, - откликнулся Туробоев, бесцеремонно и с механической улыбкой рассматривая Клима.
      - Как вам нравится этот кабак? Самгин молча пожал плечами, а Туробоев брезгливо продолжал:
      - Не видел ничего более безобразного, чем это... учреждение. Впрочем люди еще отвратительнее. Здесь, очевидно, особенный подбор людей, не правда ли? До свидания, - он снова протянул руку Самгину и сквозь зубы сказал: Знаете - Равашоля можно понять, а?
      Этими словами он разбудил всю неприязнь Самгина к нему; Клим почувствовал, что в нем что-то лопнуло, взорвалось, и сами собою ехидно выговорились сухие слова:
      - Вероятно, вы бы не сказали этого, если б здесь был кто-нибудь третий.
      - Почему же не сказать? - спросил Туробоев, приподняв брови, кривая улыбочка его исчезла, а лицо потемнело: - Нет, я всегда разрешаю себе говорить так, как думаю.
      - Будто бы всегда, - пробормотал Самгин, глядя в зеркало.
      - Вы - не в духе? - осведомился Туробоев и, небрежно кивнув головою, ушел, а Самгин, сняв очки, протирая стекла дрожащими пальцами, все еще видел пред собою его стройную фигуру, тонкое лицо и насмешливо сожалеющий взгляд модного портного на человека, который одет не по моде.
      "Нахальная морда, - кипели на языке Самгина резкие слова. - Свинья, пришел любоваться женщиной, которую сделал кокоткой. Радикальничает из зависти нищего к богатым, потому что разорен".
      Ругаясь, он смутно понимал, что негодование его преувеличено, но чувствовал, что оно растет и мутит голову его, точно угар. И теперь, сидя плечо в плечо с Варварой, он все еще думал о дворянине, о барчуке, который счел возможным одобрить поступок анархиста и отравил ему вечер. Думал и упрямо искал Туробоева в тесно набитом людями зале.
      А на сцене белая крылатая женщина снова пела, рассказывала что-то разжигающе соблазнительное, возбуждая в зале легкие смешки и шепоток. Варвара сидела покачнувшись вперед, вытянув шею. Самгин искоса взглянул на нее и прошептал:
      - Женщины должны бы протестовать против нее.
      - Почему? - сонно спросила Варвара.
      - Это - обучение разврату.
      - Но тогда и мужчины, - так же тихо и сонно заметила Варвара и вздохнула: - Какая фигура у нее... какая сила - поразительно!
      - Она бесталанна.
      - Разве красота - не талант?
      Самгин замолчал, чувствуя, что может сказать грубость. Туробоева в зале он не нашел, но ему показалось, что в одной из лож гримасничает характернее лицо Лютова. А осмотр усилил раздражение Самгина, невольно заставив его согласиться, что Туробоев прав: в этом капище собрались действительно отборные люди: среди мужчин преобладали толстые, лысые, среди женщин - пожилые и более или менее жестоко оголенные. Нагих спин, плеч, рук, обтянутых красноватой и желтой кожей, было чрезвычайно много. На барьерах лож, рядом с коробками конфект, букетами цветов, лежали груди, и в их обнаженности было что-то от хвастовства нищих, которые показывают уродства свои для того, чтоб разжалобить. Зеркала фантастически размножали всю эту массу жирной плоти, как бы таявшей в жарком блеске огней, тоже бесчисленно умноженных белым блеском зеркал.
      Крылатая женщина в белом поет циничные песенки, соблазнительно покачивается, возбуждая, разжигая чувственность мужчин, и заметно, что женщины тоже возбуждаются, поводят плечами; кажется, что по спинам их пробегает судорога вожделения. Нельзя представить, что и как могут думать и думают ли эти отцы, матери о студентах, которых предположено отдавать в солдаты, о России, в которой кружатся, все размножаясь, люди, настроенные революционно, и потомок удельных князей одобрительно говорит о бомбе анархиста.
      Размышляя об этом, Самгин на минуту почувствовал себя способным встать и крикнуть какие-то грозные слова, даже представил, как повернутся к нему десятки изумленных, испуганных лиц. Но он тотчас сообразил, что, если б голос его обладал исключительной силой, он утонул бы в диком реве этих людей, в оглушительном плеске их рук.
      - Этих бесноватых следовало бы полить водою из пожарного брандспойта, - довольно громко сказал он; Варвара, стоя, бормотала:
      - Овация. Как Ермоловой. Смотри, она - точно лебедь...
      - Иди.
      На улице густо падал снег, поглощая людей, лошадей; белый пух тотчас осыпал шапочку Варвары, плечи ее, ослепил Самгина. Кто-то сильно толкнул его.
      - Пардон... это вы?
      И, прижав Самгина к стене, Лютов, в расстегнутом пальто, в шапке, сдвинутой на затылок, шепнул в лицо ему:
      - Министра-то, Боголепова-то, - застрелили, факт! Повысив голос, он предложил:
      - Ужинаем? Кабинетик возьмем, потолкуем... Егор! Он взмахнул рукою и точно выхватил из тучи снега лошадь, запряженную в маленькие санки, толкнул Самгина, шепнув ему:
      - Карпов, попович... Егор, - к Тестову! Варвара Кирилловна, вы - на колени.
      Он действовал с такой быстротой, точно похищал Варвару; Самгин, обняв его, чтоб не выскочить из саней, ошеломленно молчал. Когда выехали на простор, кучер, туго довернув шею, сказал вполголоса:
      - Владимир Васильевич, полицейский рассказывал:
      студенты министра убили.
      - Да - ну? Какого? - быстренько, с испугом спросил Лютов, толкнув Клима локтем в бок.
      - Своего будто.
      - За что?
      - Кто их знает.
      - А - как думаешь?
      - Бунтуются. Студенты, рекрута - всегда они...
      - Ну, катай скорее! Ах, черти...
      - Он был старик? - спросила Варвара.
      - Не очень, - весело и громко ответил Лютов. В кабинете ресторана он, потирая руки, спросил ее:
      - Стерляжью ушку? Расстегаи?
      И сказал иконописному старику-лакею:
      - Слышал, Макарий Петров? И все прочее, как следует, честно, быстро!
      Едва лакей ушел, Лютов, хлопнув Клима по плечу, заговорил вполголоса, ломая лицо свое гримасами, разбрасывая глаза во все стороны:
      - Что-с, подложили свинью вам, марксистам, народники, ага! Теперь-с, будьте уверенны, - молодежь пойдет за ними, да-а! Суть акта не в том, что министр, - завтра же другого сделают, как мордва идола, суть в том, что молодежь с теми будет, кто не разговаривает, а действует, да-с!
      - Если революционное движение снова встанет на путь террора, - строго начал Самгин, но Лютов оборвал его речь.
      - Встало. Пойдет! Прямая есть кратчайшая...
      - Не забывайте о воронах...
      - Которые летают прямо я превосходно живут. Милейший! Драться - легче, ждать трудней.
      - Вы слишком громко, - предупредила Варвара, задумчиво изучая себя в зеркале.
      Ошеломленный убийством министра как фактом, который неизбежно осложнит, спутает жизнь, Самгин еще не решил, как ему нужно говорить об этом факте с Лютовым, который бесил его неестественным, почти циничным оживлением и странным, упрекающим тоном.
      "Может быть, на его деньги организовано это..."
      И, не удержавшись, он пробормотал:
      - Вы говорите об этом, как о деле, выгодном лично для вас...
      Толкнув Варвару и не извинясь пред нею, Лютов подскочил к нему, открыл рот, но тотчас судорожно чмокнул губами и выговорил явно не те слова, какие хотел сказать.
      - Я - гражданин моей страны, и все, что творится в ней...
      Вошли лакеи с подносами посуды и закусок, он оборвал речь и подмигнул Самгину:
      - Кучер-то, а? Как о... зайце! Прошу, Варвара Кирилловна!
      За ужином, судорожно глотая пищу, водку, говорил почти один он. Самгина еще более расстроила нелепая его фраза о выгоде. Варвара ела нехотя, и, когда Лютов взвизгивал, она приподнимала плечи, точно боясь удара по голове. Клим чувствовал, что жена все еще сидит в ослепительном зале О мои а.
      - Да-с, проиграли, - повторял Лютов, как бы дразня.
      - Мне кажется, что теперь, когда рабочее движение принимает массовый характер, - начал Самгин, - Лютов, оттолкнув от себя тарелку, воскликнул тихонько и сладостно:
      - Нуте-с? Нуте, - как это?
      И вдруг засмеялся мелким смехом, старчески сморщив лицо, весь вздрагивая, потирая руки, глаза его, спрятанные в щелочках морщин, щекотали Самгина, точно мухи. Этот смех заставил Варвару положить нож и вилку; низко наклонив голову, она вытирала губы так торопливо, как будто обожгла их чем-то едким, а Самгин вспомнил, что вот именно таким противным и догадливым смехом смеялся Лютов на даче, после ловли воображаемого сома.
      - Чему это вы обрадовались? - спросил он сердито и вместе с этим смущенно.
      - Ох, дорогой мой! - устало отдуваясь, сказал Лютов и обратился к Варваре. - Рабочее движение, говорит, а? Вы как. Варвара Кирилловна, думаете, - зачем оно ему, рабочее-то движение?
      - Меня политика не интересует, - сухо ответила Варвара, поднося стакан вина ко рту.
      Лютов снова закачался в припадке смеха, а Самгин почувствовал, что смех этот уже пугает его возможностью скандала и есть в этом смехе что-то разоблачающее.
      - За наше благополучие! - взвизгнул Лютов, подняв стакан, и затем сказал, иронически утешая: - Да, да, - рабочее движение возбуждает большие надежды у некоторой части интеллигенции, которая хочет... ну, я не знаю, чего она хочет! Вот господин Зубатов, тоже интеллигент, он явно хочет, чтоб рабочие дрались с хозяевами, а царя - не трогали. Это - политика! Это марксист! Будущий вождь интеллигенции...
      Варвара смотрела на него испуганно и не скрывая изумления, - Лютов вдруг опьянел, его косые глаза потеряли бойкость, он дергался, цапал пальцами вилку и не мог поймать ее. Но Самгин не верил в это внезапное опьянение, он уже не первый раз наблюдал фокусническое уменье Лютова пьянеть и трезветь. Видел он также, что этот человек в купеческом сюртуке ничем, кроме косых глаз, не напоминает Лютова-студента, даже строй его речи стал иным, - он уже не пользовался церковнославянскими словечками, не щеголял цитатами, он говорил по-московски и простонародно. Все это намекало на какую-то хитрую игру.
      - Да-с, - говорил он, - пошли в дело пистолеты. Слышали вы о тройном самоубийстве в Ямбурге? Студент, курсистка и офицер. Офицер, - повторил он, подчеркнув. - Понимаю это не как роман, а как романтизм. И - за ними - еще студент в Симферополе тоже пулю в голову себе. На двух концах России...
      Понизив голос, он продолжал:
      - А некий студент Познер, Позерн, - инородец, как слышите, - из окна вагона кричит простодушно: "Да здравствует революция!" Его - в солдаты, а он вот извольте! Как же гениальная власть наша должна перевести возглас этот на язык, понятный ей? Идиотская власть я, - должна она сказать сама себе и...
      Варвара встала, Самгин благодарно кивнул ей головой:
      - Да, нам пора...
      - В безумной стране живем, - шепнул ему на прощанье Лютов. - В безумнейшей!
      Как только вышли на улицу, Варвара брезгливо заговорила:
      - Боже мой, - вот человек! От него' - тошнит. Эта лакейская развязность, и этот смех! Как ты можешь терпеть его? Почему не отчитаешь хорошенько?
      В словах ее Самгин услышал нечто чрезмерное и не ответил ей. Дома она снова заговорила о Лютове:
      - Я - не понимаю, обрадован он или испуган убийством министра?
      Но, видимо, ей не очень нужно было понять это, потому что она тотчас же сказала:
      - Говорят, он тратит на Алину большие деньги.
      - Возможно, - пробормотал Самгин, отягченный своими думами. Он был очень доволен, когда жена спряталась в постель и, сказав со вздохом: "Но до чего красива Алина!" - замолчала.
      Самгин мог бы сравнить себя с фонарем на площади: из улиц торопливо выходят, выбегают люди; попадая в круг его света, они покричат немножко, затем исчезают, показав ему свое ничтожество. Они уже не приносят ничего нового, интересного, а только оживляют в памяти знакомое, вычитанное из книг, подслушанное в жизни. Но убийство министра было неожиданностью, смутившей его, - он, конечно, отнесся к этому факту отрицательно, однако не представлял, как он будет говорить о нем.
      Еще дорогой в ресторан он вспомнил, что Любаша недели три тому назад уехала в Петербург, и теперь, лежа в постели, думал, что она, по доброте души, может быть причастна к убийству. Такие добрые люди способны на вес; они вообще явление загадочное и едва ли нормальное. Во всяком случае, это люди слабовольные. Вот Митрофанов - нормальный человек: не добр, не зол. Очень жаль, что он уехал куда-то в провинцию, где ему предложили место. Дядя Миша - в больнице, лечит свое тюремный ревматизм. Он и Любаша нежелательные квартиранты; странно, что Варвара не понимает этого. Вообще она понимает людей как-то своеобразно.
      К Сомовой она относится неровно; иногда - почти влюбленно ухаживает за нею, помогает обшивать заключенных в тюрьмах, усердно собирает подачки для политического "Красного Креста", но вдруг насмешливо спрашивает:
      - Вы, Любаша, всю жизнь будете играть роль сестры милосердия?
      И после этого как будто даже избегает встреч с нею. Самгина не интересовали ни мотивы их дружбы, ни причины разногласий, но однажды он спросил Варвару:
      - Как ты смотришь на Сомову? Варвара ответила тотчас же, как нечто продуманное и решенное:
      - Настоящая русская, добрая девушка из тех, которые и без счастья умеют жить легко. В другой раз она сказала:
      - Иногда мне кажется, что, если б она была малограмотна и не занималась общественной деятельностью, она, от доброго сердца, могла бы сделаться распутной, даже проституткой и, наверное, сочиняла бы трогательные песенки, вроде:
      Любила меня мать, обожала
      Свою ненаглядную дочь,
      А дочь с милым другом бежала
      В осеннюю, темную ночь.
      Сказав это задумчиво и серьезно, Варвара спросила:
      - Ведь такие песни, как эта и "Маруся отравилась", проститутки сочиняют?
      - Не осведомлен, - ответил Самгин.
      Затем он снова задумался о петербургском выстреле; что это: единоличное выступление озлобленного человека, или народники, действительно, решили перейти "от слов к делу"? Он зевнул с мыслью, что террор, недопустимый морально, не может иметь и практического значения, как это обнаружилось двадцать лет тому назад. И, конечно, убийство министра возмутит всех здравомыслящих людей.
      Но утром, когда он вошел в кабинет патрона, - патрон встретил его оживленным восклицанием:
      - Читали, батенька? Боголепова-то ухлопал какой-то юнец. Вот к чему привело нас правительство! Бездарнейшие люди. Хотите кофе? Наливайте сами.
      Самгин сосредоточенно занялся кофе, это позволяло ему молчать. Патрон никогда не говорил с ним о политике, и Самгин знал, что он, вообще не обнаруживая склонности к ней, держался в стороне от либеральных адвокатов. А теперь вот он говорит:
      - Надо признать, что этот акт является вполне естественным ответом на иродово избиение юношества. Сдача студентов в солдаты - это уж возвращение к эпохе Николая Первого...
      Патрон был мощный человек лет за пятьдесят, с большою, тяжелой головой в шапке густых, вихрастых волос сивого цвета, с толстыми бровями; эти брови и яркие, точно у женщины, губы, поджатые брезгливо или скептически, очень украшали его бритое лицо актера на роли героев. На скулах - тонкая сетка багровых жилок, нижние веки несколько отвисли, обнажая выпуклые, рыбьи глаза с неуловимым в них выражением. Ходил он наклонив голову, точно бык, торжественно нося свой солидный живот, левая рука его всегда играла кистью брелоков на цепочке часов, правая привычным жестом поднималась и опускалась в воздухе, широкая ладонь плавала в нем, как небольшой лещ. Руки у него были не по фигуре длинные, а кисти их некрасиво плоски. Он славился как человек очень деловой, любил кутнуть в "Стрельне", у "Яра", ежегодно ездил в Париж, с женою давно развелся, жил одиноко в большой, холодной квартире, где даже в ясные дни стоял пыльный сумрак, неистребимый запах сигар и сухого тления. Особенно был густ этот запах в угрюмом кабинете, где два шкафа служили как бы окнами в мир толстых книг, а настоящие окна смотрели на тесный двор, среди которого спряталась в деревьях причудливая церковка. Патрон любил цитировать стихи, часто повторял строку Надсона: "Наше поколение юности не знает", но особенно пристрастен был к пессимистической лирике Голенищева-Кутузова. Еще недавно он говорил Самгину:
      - Я, батенька, человек одинокий и уже сыгравший мою игру.
      А сегодня говорит, дирижируя сигарой:
      - Мы, испытанные общественные работники... И голос его струится так же фигурно, как дым сигары.
      - Наш фабричный котел еще мало вместителен, и долго придется ждать, когда он, переварив русского мужика в пролетария, сделает его восприимчивым к вопросам государственной важности... Вполне естественно, что ваше поколение, богатое волею к жизни, склоняется к методам активного воздействия на реакцию...
      Говорил он долго, до конца сигары, Самгину казалось, что патрон хочет убедить его в чем-то, а - в чем? - нельзя было понять.
      Он поехал с патроном в суд, там и адвокаты и чиновники говорили об убийстве как-то слишком просто, точно о преступлении обыкновенном, и утешительно было лишь то, что почти все сходились на одном: это - личная месть одиночки. А один из адвокатов, носивший необыкновенную фамилию Магнит, рыжий, зубастый, шумный и напоминавший Самгину неудачную карикатуру на англичанина, громко и как-то бесстыдно отчеканил:
      - Как единоличный выпад - это не имеет смысла. Через несколько дней Самгин убедился, что в Москве нет людей здравомыслящих, ибо возмущенных убийством министра он не встретил. Студенты расхаживали по улицам с видом победителей. Только в кружке Прейса к событию отнеслись тревожно; Змиев, возбужденный до дрожи в руках, кричал:
      - Этот укол только взбесит щедринскую свинью. Кричал он на Редозубова, который, сидя в углу и, как всегда, упираясь руками в колена, смотрел на него снизу вверх, пошевеливая бровями и губами, покрякивая; Берендеев тоже наскакивал на него, как бы желая проткнуть лоб Редозубова пальцем:
      - Сказано: "Взявший меч..."
      - Но им же сказано: не мир, а меч, - угрожающе ответил Редозубов.
      - Поступок, вызванный отчаянием, не может иметь благих последствий, внушал ему Тарасов.
      Даже всегда корректный Прейс говорил с ним тоном, в котором совершенно ясно звучало, что он, Прейс, говорит дикарю:
      - Неужели для вас все еще не ясно, что террор - лечение застарелой болезни домашними средствами? Нам нужны вожди, люди высокой культуры духа, а не деревенские знахари...
      Редозубов крякнул и угрюмо сказал:
      - Вождей будущих гонят в рядовые солдаты, - вы понимаете, что это значит? Это значит, что они революционизируют армию. Это значит, что правительство ведет страну к анархии. Вы - этого хотите?
      Здесь Самгину было все знакомо, кроме защиты террора бывшим проповедником непротивления злу насилием. Да, пожалуй, здесь говорят люди здравого смысла, но Самгин чувствовал, что он в чем-то перерос их, они кружатся в словах, никуда не двигаясь и в стороне от жизни, которая становится все тревожней.
      Приехала Любаша, измятая, простуженная, с покрасневшими глазами, с высокой температурой. Кашляя, чихая, она рассказывала осипшим голосом о демонстрации у Казанского собора, о том, как полиция и казаки били демонстрантов и зрителей, рассказывала с восторгом.
      - Вы представьте: когда эта пьяная челядь бросилась на паперть, никто не побежал, никто! Дрались и - как еще! Милые мои, - воскликнула она, взмахнув руками, - каких людей видела я! Струве, Туган-Барановского, Михайловского видела, Якубовича...
      Не угашая восторга, она рассказала, что в петербургском университете организовалась группа студентов под лозунгом: "Университет - для науки, долой политику".
      - Это тебя тоже радует? - спросил Самгин, усмехаясь.
      - Представь - не огорчает, - как бы с удивлением отозвалась она. Знаешь, как-то понятнее все становится: кто, куда, зачем.
      На вопрос Клима о Боголепове она ответила:
      - Ax, да... Говорят, -Карповича не казнят, а пошлют на каторгу. Я была во Пскове в тот день, когда он стрелял, а когда воротилась у Петербург, об этом уже не говорили. Ой, Клим, как там живут, в Петербурге!
      Ее восторг иссяк, когда она стала рассказывать о знакомых.
      - Лидия изучает историю религии, а зачем ей нужно это - я не поняла. Живет монахиней, одиноко, ходит в оперу, в концерты.
      Помолчав, подумав, Любаша сказала с грустью:
      - Она всегда была трудная, а теперь уж и совсем нельзя понять. Говорит все не о том, как-то все рядом с тем, что интересно. Восхищается какой-то поэтессой, которая нарядилась ангелом, крылья приделала к платью и публично читала стихи: "Я хочу того, чего нет на свете". Макаров тоже восхищается, но как-то не так, и они с Лидою спорят, а - о чем? Не знаю. У Макарова, оказывается, скандал здесь был; он ассистировал своему профессору, а тот сказал о пациентке что-то игривое. Макаров, после операции, наговорил ему резкостей и отказался работать с ним.
      - Какой рыцарь, - иронически фыркнула Варвара.
      - Сумеречный мужчина, - сказал Клим и спросил: - У них - роман, у Макарова и Лидии?
      - Ой, нет! - живо сказала Любаша. - Куда им! Они такие... мудрые. Но там была свадьба; Лида живет у Премировой, и племянница ее вышла замуж за торговца церковной утварью. Жуткий такой брак и - по Шопенгауэру: невеста огромная, красивая такая, Валкирия; а жених - маленький, лысый, желтый, бородища, как у Варавки, глаза святого, но - крепенький такой дубок, Ему лет за сорок.
      - Ты знаешь, что у Марины был роман с Кутузовым? - спросил Самгин, улыбаясь.
      - Нет? - изумленно вскричала Любаша, но, когда Клим утвердительно кивнул головою, она протяжно сказала: - Какая дуреха!
      Ее возмущение рассмешило Самгиных.
      - Не понимаю - чему смеетесь? - возмутилась Любаша. - Выйти замуж за торговца паникадилами... А ну вас! - сказала она, видя, что Самгины продолжают смеяться.
      Устав рассказывать, она ушла к себе. Варвара закурила папиросу, посидела, закрыв глаза, потом сказала, вздыхая:
      - Как все просто у нее!
      Самгин встал и, шагая по комнате, пробормотал, вспомнив слова Туробоева:
      - В русских университетах не учатся, а увлекаются поэзией безотчетных поступков.
      - Наш повар утверждает, что студенты бунтуют - одни от голода, а другие из дружбы к ним, - заговорила Варвара, усмехаясь. - "Если б, говорит, я был министром, я бы посадил всех на казенный паек, одинаковый для богатых и бедных, - сытым нет причины бунтовать". И привел изумительное доказательство: нищие - сыты и - не бунтуют.
      - Алкоголик, - напомнил Самгин, продолжая ходить, а Варвара сказала очень тихо:
      - Знаешь, есть что-то... пугающее в том, что вот прожил человек семьдесят лет, много видел, и все у него сложилось в какие-то дикие мысли, в глупые пословицы...
      - Пословицы - не глупы, - авторитетно заявил Самгин. - Мышление афоризмами характерно для народа, - продолжал он и - обиделся: жена не слушала его.
      - Он очень не любит студентов, повар. Доказывал мне, что их надо ссылать в Сибирь, а не в солдаты. "Солдатам, говорит, они мозги ломать станут: в бога - не верьте, царскую фамилию - не уважайте. У них, говорит, в головах шум, а они думают - ум".
      Погасив недокуренную папиросу, она встала, взяла мужа под руку и пошла в ногу с ним.
      - Нет, я не люблю мышления пословицами. Не люблю. Ты послушай когда-нибудь, как повар беседует с Митрофановым.
      - Да, - неопределенно отозвался Клим.
      - Милый Клим, - сказала она, прижимаясь к нему. - Не находишь ли ты, что жизнь становится очень странной?
      - Я нахожу, что пора спать, вот что, - сказал он. - У меня завтра куча работы...
      Это уже не первый раз Самгин чувствовал и отталкивал желание жены затеять с ним какой-то философический разговор. Он не догадывался, на какую тему будет говорить Варвара, но был почти уверен, что беседа не обещает ничего приятного.
      - О жизни и прочем поговорим когда-нибудь в другой раз, - обещал он и, заметив, что Варвара опечалена, прибавил, гладя плечо ее: - О жизни, друг мой, надобно говорить со свежей головой, а не после Любашиных новостей. Ты заметила, что она говорила о Струве и прочих, как верующая об угодниках божиих?
      - Да, - сказала Варвара, усмехаясь, но глядя в сторону, в окно, освещенное луною.
      Недели через три Самгин сидел в почтовой бричке, ее катила по дороге, размытой вешними водами, пара шершавых, рыженьких лошадей, механически, точно заводные игрушки, перебирая ногами. Ехали мимо пашен, скудно покрытых всходами озими; неплодородная тверская земля усеяна каким-то щебнем, вымытым добела.
      - Хлеба здесь рыжик одолевает, дави его леший, - сказал возница, махнув кнутом в поле. - Это - вредная растения такая, рыжик, желтеньки светочки, - объяснил он, взглянув на седока через плечо.
      "Говорит со мною, как с иностранцем", - отметил Самгин.
      День был воскресный, поля пустынны; лишь кое-где солидно гуляли желтоносые грачи, да по невидимым тропам между пашен, покачиваясь, двигались в разные стороны маленькие люди, тоже похожие на птиц. С неба, покрытого рваной овчиной облаков, нерешительно и ненадолго выглядывало солнце, кисейные тряпочки теней развешивались на голых прутьях кустарника, на серых ветках ольхи, ползли по влажной земле. Утомленный унылым однообразием пейзажа, Самгин дремотно и расслабленно подпрыгивал в бричке, мысли из него вытрясло, лишь назойливо вспоминался чей-то невеселый рассказ о человеке, который, после неудачных попыток найти в жизни смысл, возвращается домой, а дома встречает его еще более злая бессмыслица. Маленький чемодан Самгина тоже подпрыгивал, бил по ногам, но поправить его было лень.
      Въехали в рощу тонкоствольной, свинцовой ольхи, в кислый запах болота, гниющей листвы, под бричкой что-то хряснуло, она запрокинулась назад и набок, вытряхнув Самгина. Лошади тотчас остановились. Самгин ударился локтем и плечом о землю, вскочил на ноги, сердито закричал:
      - Какого ты чорта...
      Возница, мужичок средних лет, с реденькой, серой бородкой на жидком лице, не торопясь слез с козел, взглянул под задок брички и сказал, улыбаясь:
      - Ось пополам, драть ее с хвоста, я тут - ни при чем, господин, железо не вытерпело.
      Молчаливый и унылый, как все вокруг, он оживился, поправил на голове трепаную шапку, подтянул потуже кушак и успокоил:
      - Происшествия - пустяки; тут до Тарасовки не боле полутора верст, а там кузнец дела наши поправит в тую же минуту. Вы, значит, пешечком дойдете. Н-но, уточки, - весело сказал он лошадям, попятив их.
      Достал из-под облучка топор, в три удара срубил ольху и, обрубая ветки ее, продолжал:
      - Там кузнец, Василий Микитич, мастер, какого в Москве не сыскать, гремучего ума человек...
      - Что же мне, идти?
      - С богом! Я - догоню.
      И, хотя лошади стояли неподвижно, как бронзовые, он посоветовал им:
      - Смирненько, птичкк!
      Самгин поднял с земли ветку и пошел лукаво изогнутой между деревьев дорогой из тени в свет и снова в тень. Шел и думал, что можно было не учиться в гимназии и университете четырнадцать лет для того, чтоб ездить по избитым дорогам на скверных лошадях в неудобной бричке, с полудикими людями на козлах. В голове, как медные пятаки в кармане пальто, болтались, позванивали в такт шагам слова:
      Эти бедные селенья,
      Эта скудная природа...
      Неужели барственный Григорович, картежный игрок Некрасов, Златовратский и другие действительно обладали каким-то странным чувством, которое казалось им любовью к народу?
      Роща редела, отступая от дороги в поле, спускаясь в овраг; вдали, на холме, стало видно мельницу, растопырив крылья, она как бы преграждала путь. Самгин остановился, поджидая лошадей, прислушиваясь к шелесту веток под толчками сыроватого ветра, в шелест вливалось пение жаворонка. Когда лошади подошли, Клим увидал, что грязное колесо лежит в бричке на его чемодане.
      - Али вредно сундучку? - спросил возница в ответ на окрик Самгина, переложил колесо под облучок и сказал: - Сейчас достигнем.
      Но только лишь вышли из рощи к мосту чрез овраг, он, схватив лошадей за повода, круто повернул их назад.
      - Так и есть: бунтуются! Эки, черти... И вполголоса посоветовал:
      - Вы, барин, отойдите куда погуще, а то - кто знает, как они поглядят на вас? Дело - не законное, свидетели - нежелательны.
      На тревожные вопросы Клима он не спеша рассказал, что тарасовские мужики давно живут без хлеба; детей и стариков послали по миру.