А.Г. А политтехнология? Вот грозящая война в Ираке, это что такое? Это продажа страха от внешнего врага, поскольку внутренний как бы не определён в Соединённых Штатах Америки.

А.Т. Мне кажется, что этот момент мы тоже не должны недооценивать, так как устройство психики и мышления нормального человека организовано таким образом, что для него всё должно быть понятно. Человек справляется с разлитым везде страхом путём нахождения врага, и тогда сразу становится понятно, что нужно делать. Страх канализируется и одомашнивается таким образом.

П.Т. Но других-то путей к человеческому сердцу нет, как же ты хочешь с людьми работать?

А.Т. Есть ещё любовь, но это более сложная вещь.

А.Г. Любовь ближе к ужасу.

А.Т. Стоп, я объясню, что я думаю по этому поводу. Я думаю, что поскольку страх, тревога, ужас – это абсолютно неспецифические и очень архаические вещи, возникающие крайне рано, то мне кажется, что здесь эксплуатируется ещё в значительной степени архаические, детские события, самые ранние, которые остаются очень долго. Вот есть много классификаций различных страхов. Как их можно классифицировать? По объекту, который вызывает страх, например пауки, змеи, жабы, высота, американцы, иранцы, чеченцы. Это всё в значительной степени зависит от вкуса. Но оказалось, что такой подход мало продуктивен. Есть, на мой взгляд, довольно интересная классификация в современном психоанализе, где выделяется три базовых типа страха не по содержанию, а по структуре. Самый первый, самый архаический, возникающий, когда у человека ещё не сформирована граница, отделяющая его от внешнего мира, когда ещё не понятно кто ты, где ты заканчиваешься и где начинаешься. Это страх расчленения, уничтожения, исчезновения границ, который очень архаичен.

Дальше, когда ребёнок растёт, он уже может существовать как самостоятельное существо, но ещё в симбиозе с матерью и близкими. Вот тогда возникает страх сепарации – не просто быть, а быть одному; и это тоже страх, который будет эксплуатироваться самыми разными способами: сектами, религиями, партиями кем угодно. Следующий момент, когда ребёнок уже может существовать отдельно от матери и физически, и эмоционально, и социально, возникает страх кастрации, как его называют. Этот страх основан на стремлении индивида претендовать на то же, на что и остальные. Возникает желание не просто существовать одному, но и выступать в роли самозаконодателя.

П.Т. Это страшно.

А.Т. Это страшно и это попытка завоевать авторитет. Хочется сказать, что вы мне все не указ, я буду жить сам, но многие люди, кстати, до этого не доходят.

П.Т. В экзистенциализме базисная установка связана с тем, что человек осознаёт себя свободным абсолютно и в этом заключается его личный страх.

А.Т. Вот в этот момент и начинается самое страшное, потому что более страшной вещи, чем свобода, для человека не существует. Почему сейчас и философы, и психопатологи, и психологи очень много говорят о том, что конец 20-го века и начало 21-го – это эпоха тревоги и страха. Вот я сегодня взял американский учебник по психопатологии и обнаружил, что пол-учебника это тревожные расстройства. Конечно, для американцев это специфично, но я думаю, что не только для них.

А.Г. У них и ответ на это специфичный.

А.Т. Тем не менее, это некоторое отражение реальности. Почему мне кажется, что так происходит? Человек, существовавший раньше в традиционном обществе, жил в мире, в котором существовала система, в которую человек был вписан и где он мог не думать ни о сепарации, ни о получении истинной свободы. Он мог не понимать собственной сингулярности и что, в конце концов, ты умрёшь один и тебе никто не поможет: ни семья, ни деньги. Вдруг он оказался в быстро меняющемся мире, где способы адаптации, которые он очень долго вырабатывал, приходят в негодность. Тогда человек оказывается в ситуации, в которой у него просто нет никакого устойчивого способа себя понять в этом мире. Мир бесконечно меняется, нет опоры, нет ничего, и в этом основание для страха. Но я хочу сказать, что есть и вторая линия и она заключается в следующем. Если ты живёшь в крайне упорядоченном мире, где всё правильно, где у тебя есть место, возникает страх исчезновения самого себя. Где я, но я не как муравей и не как часть этой системы?

П.Т. Не как винтик пресловутый…

А.Т. Не как винтик это же тоже на самом деле страх.

П.Т. Это интеллигентские страхи.

А.Т. Нет, я думаю, что это не интеллигентские страхи, потому что у каждого человека есть потребность противопоставить себя. Так же как маленький ребёнок, который говорит «я сам», «не делайте этого», «вы мне мешаете»; это же не только от плохого характера. Должно быть возражение извне, чтобы я ощутил себя. Я начинаюсь в этом месте.

П.Т. Решение проблемы страха через капризы, через хулиганство.

А.Т. Когда нет нормального способа, тогда нужно разбивать витрины и это даёт суррогатное ощущение моего существования. Я видел, и для меня это было удивительно, что в мире, во Франции, в Америке, где живут очень обеспеченные люди, где всё очень роскошно, бьют витрины, ломают шикарные машины. Я понимаю, что там есть классовая ненависть, не буду этого отрицать, но есть ещё, как мне кажется, вот эта проблема сказать, что я есть, когда нет иного способа заявить о своём существовании. Общество очень хорошо структурировано, есть социальная защищённость, которая нам не снится.

П.Т. То есть, ты боишься, что …

А.Т. Я не боюсь, это они боятся. У нас ещё нет такого страха – ощутить себя. Я думаю, что наша жизнь всё время ставит перед нами такие задачи, что ощутить, что ты не существуешь, довольно сложно. А есть общество, где это реальный страх, что моя жизнь пройдёт вот так, что я буду утром ходить на работу, приходить после этого и т.д. Так возникают эти бунтари без причины и это то слово, которое я ненавижу на самом деле.

П.Т. Почему?

А.Т. Потому что это психопаты.

П.Т. Это называется трансгрессия.

А.Т. Нет, я понимаю, что общество виновато, что все виноваты…

П.Т. Нет, почему, оно не виновато, просто это мои проблемы.

А.Т. А почему ты свои проблемы решаешь таким способом, это дешёвый способ.

П.Т. Это приятно.

А.Т. Неважно, это дешёвый способ, дать кому-нибудь в глаз и всё.

П.Т. Я понимаю этих людей.

А.Т. Надо действовать словом. Я думаю, что и там есть ужас, а человек обречён колебаться, искать своё место и не находить его. Это вечная ситуация перевода ужаса в страх, и поэтому страх мы можем рассматривать как некоторый двигатель прогресса. Почему люди создали много вещей? От страха, а не от человеколюбия, во всяком случае, это более вероятно.

П.Т. И вообще, если зритель не будет бояться и не будет проблемы страха, он смотреть передачу не будет.

А.Т. И нашу в том числе, но может быть он услышит лекарство от страха.

Я вспомнил сейчас один пример технологии лекарства от страха: дайте мне таблетку быстро, здесь и сейчас, чтобы я, не предпринимая никакого усилия, всё получил. Так нельзя.

А.Г. Ну, в Америке поколение выросло на прозаке.

А.Т. И что, они стали счастливее или у них стало меньше страхов? Нет, страх найдёт, где проявиться. Я думаю, что эта ситуация ещё хуже, потому что мы, вместо того чтобы научить человека ходить или быстро бегать и справляться с нормальными страхами, являющимися нормальной частью жизни и двигателями его усилий, желаний, всего чего угодно, мы даём ему костыль, мы даём ему инвалидную коляску.

П.Т. Вся культура такая.

А.Г. Вся история культуры на этом основана.

А.Т. Это и есть патологическая часть культуры, которая на самом деле сама же рождает инвалидов.

П.Т. Ну, это понятно.

А.Г. Раз вы употребили такую форму, как нормальный страх, я бы хотел, чтобы вы описали, что такое нормальный страх и что такое патологический страх и в чём их различие?

А.Т. В чём различие? Имеется несколько определений. Вот самое простое, используемое мною в клинике: если страх мобилизует, если он выполняет адаптивные функции, если он заставляет сконцентрироваться, если он заставляет учесть то, что вы бы не учли без него, если он помогает вам выступить самым лучшим образом, то это нормальный страх. Если он ограждает вас от тех зон, которые заведомо могут быть для вас предельны, тогда он нормальный. Если страх вас парализует, если вместо того, чтобы мобилизовать, он отнимает у вас эти силы, если этот страх настолько неразрешаем, что вы все время к нему возвращаетесь, если нет адекватного инструмента, то это страх патологический.

Есть несколько моделей, как и почему это происходит, но самое отчётливое проявление патологических страхов мы находим в клинике. Огромная часть, я думаю, наверное, третья часть всех психических расстройств, связаны прежде всего со страхами.

П.Т. Но вот как ты считаешь, страх населения перед психическим расстройством патологический или нормальный? Есть такое слово – «стигматизация». Простой пример: ребёнок заболел лейкозом, достаточно хорошо идёт лечение, и он возвращается в школу, а в это время школьный коллектив начинает боятся этого ребёнка, и тогда родители и учителя заставляют этого ребёнка уйти.

А.Т. Это патологический страх.

П.Т. Надо ли лечить общество от этого?

А.Т. Ну, то, что общество надо лечить, это несомненно, только нет средства простого, общество невозможно излечить. Я думаю, что это так должно выглядеть: есть нормальный страх человека перед сумасшествием, перед инаковостью, который всегда был. Кто такой сумасшедший? Во всех языках, это чужак, это инопланетянин, это то, что непонятно, что всегда вызывает страх, поэтому эти люди всегда, во все эпохи, своей странностью, непонятностью вызывали страх. А вот страх, который возникает в обществе из-за стигмы, когда человеку поставили диагноз больного. Речь ведь идёт не о том, что это странный человек и что он себя неадекватно ведёт. Когда я работал в онкологическом научном центре в начале моей психологической деятельности, я столкнулся с одним случаем, потрясшим меня. Мне рассказывал один больной, лечившийся у нас когда-то от рака, нельзя сказать, что он выздоровел, но тем не менее, что когда он приезжал в деревню, где он жил, а в деревне было два колодца, так вот в том колодце, где он брал воду, больше воду никто не брал. Вот вы себе представляете, как себя должен чувствовать этот человек в родной деревне?

А.Г. Я представляю.

П.Т. Кому это вредит? Что это за страх?

А.Т. Я думаю, что здесь мы имеем дело с такой естественной основой страха перед непонятным, перед опасным, перед выходящим за рамки моего разумения и понимания. Есть страх чисто социальный, который, кстати, очень часто в культуре насаждается перед инородцами, перед какими-то исламистами, но они же не инопланетяне всё-таки. Я понимаю, что здесь есть проблема, никто этого не будет отрицать, но это же психоз.

П.Т. Вот сейчас популярная ходит страшилка, что мы все мутанты. Я помню прекрасно ленту, которую я видел в Америке, в своё время, о посещении президентом Рейганом детского онкологического центра. Он приехал туда встречаться с детьми, и вот он стоит со своей женой Нэнси и говорит, что вот, дети, видите, я президент США и у меня рак, и у Нэнси тоже рак, и у вас рак, так что ничего страшного; видите, я смог стать президентом, и вы сможете. Это и есть один из способов одомашнивания страха, то есть вот такая целенаправленная работа.

А.Т. Это невозможно недооценить.

П.Т. Сейчас, когда была заявка на грант по стигматизации, из Америки не пришёл запрос на проблему стигматизации раковых больных, потому что они все вошли в общество. А у нас люди не признаются в том, что у них рак, они просто не могут.

А.Т. Да у нас инвалидов нет просто потому, что улицы устроены таким образом, что по ним нельзя ездить. Это, на самом деле, страх общества перед болезнью. Я думаю, что это не столько техническая проблема, сколько просто страх перед болезнью. Человек хочет быть вечно молодым и здоровым, а если один из этих параметров не выполняется, значит что-то не так.

П.Т. Эти пятиэтажные хрущобы…

А.Т. Где нельзя вынести гроб, просто потому, что это не предусмотрено, они должны, видимо, там жить вечно.

П.Т. Или выбрасываться из окна, с точки зрения архитекторов, которые строили. Действительно, говорят, что настоящий человек это тот, кто сам дойдёт до верха и спуститься.

А.Т. Вот эту непонятность и страх, который она вызывает, естественный страх, я думаю, очень хорошо можно продемонстрировать на отношении к смерти и к покойникам. До определённого момента захоронения в средневековом городе были в черте города, и никто не боялся, так как это была необходимая часть жизни.

П.Т. Это прекратилось из-за проблем с гигиеной?

А.Т. Не думаю, что это была проблема гигиены. Я думаю, что покойник не рассматривался как нечто, что должно обязательно вас убить или напасть. Но уже начиная с эпохи романтической, всё изменилось. Почему покойников боятся на самом деле? Ведь они куда безопасней, чем живой человек, они вам ничего не сделают. Это совершенно точно.

П.Т. Может, вы ему чего-то сделаете?

А.Т. Я гарантирую, что ничего я ему не сделаю. Я думаю, что такой фатальный страх появился с того момента, когда смерть стала отделяться. Почему стало нельзя водить детей на кладбище и на похороны?

П.Т. Она стала переходить из рук священника к врачу, в этот самый период, о котором ты говоришь.

А.Т. При священнике не было смерти, потому что была вечная жизнь потом.

П.Т. Но при священнике больной умирал дома. А потом появилось то, что называется медикализацией смерти, это перенос самого акта умирания в больницу, за ширму, чтобы изолировать от других больных.

А.Т. И тогда покойников начинают бояться. Приблизительно с того же самого момента, хотя, наверное, какие-то архаические ритуалы остались.

А.Г. У меня вопрос к вам обоим. Правильно ли я понял, что идеология, то есть образ жизни страны, государства, общества – это отобранная система страхов, то, чего мы боимся?

А.Т. В том числе.

А.Г. Ну, в основном, потому что вы в качестве альтернативы назвали ещё любовь. Можно вспомнить 4-5 конституций на земле, где это слово присутствует, но уж очень формализовано и так, что уже никто не помнит, что есть какие-то другие отношения между людьми, кроме страха и подозрения.

Как бы вы могли сейчас охарактеризовать этот затянувшийся спор по поводу идеологии в современной России? Что входит в нашу идеологию сегодня? Чего мы, Россия, в отличие от остального мира, боимся больше или меньше? Какие у нас есть страхи, каких нет, например, у бельгийцев или американцев?

А.Т. Как мне кажется, в первую очередь есть следующие моменты, что, во-первых, большинство населения родилось в другой стране. Я могу сказать, что мы все эмигранты здесь и сейчас в этой стране, которая была куда более упорядочена, где были выстроены определённым образом отношения, жизнь. Это было и опасно и страшно, потому что ты рождался, шёл в школу, был инженером и заканчивал на 150 рублях. Всё было очень понятно, но безопасно и можно было не беспокоиться о многих вещах, например, если ты заболел, тебе давали больничный, если ты умирал, тебе профком давал какие-то деньги. Это и был страх. Бельгиец и американец не жили в таких условиях, в такой степени стерильных.

Есть ещё один архетипический страх русского человека. После того, как открылись границы, и когда возникла глобализация, я увидел в людях какой-то скрытый страх перед растворением во всём остальном мире. Мир оказался настолько велик, что это позволило проявиться архаичному страху уничтожения, о котором мы говорили. То есть я оказался таким маленьким, а думал, что живу в большой стране, у которой есть ракеты, которые можно запустить. А теперь выясняется, что оказывается неясно, есть ракеты или нет.

П.Т. Я думаю, что самая большая проблема в том, что наше население всё время переживает именно глобальные страхи. Например, нас волнует вступление Прибалтики в НАТО или ещё что-то такое…

А.Т. Ну какое это имеет значение для человека?

П.Т. Вот я и говорю, что нормального американца в нашей стране волновало бы, что происходит в здравоохранении. Вот меня, например, волнует, почему всё наше общество, несмотря на то, что все люди болеют, совершенно не интересуется, что происходит со здравоохранением?

А.Т. Кто-нибудь знает, есть ли у нас бесплатная медицина или нет?

П.Т. По разным оценкам, от 50 процентов до двух третей, эта оплата идёт из кармана самого пациента. То есть это то, что угрожает реально всем, притом абсолютно не востребовано в качестве реальной опасности. Никакая партия не высказалась по этой проблеме публично.

А.Г. Потому что мало предъявить страх, надо же ещё предъявить средства его лечения.

А.Т. Мало того, ведь можно выпустить джина из бутылки.

П.Т. Да, и поэтому мы, конечно, будем переживать по поводу и рака, и по поводу Ирака.

А.Т. Вступила ли Эстония хоть куда…

П.Т. Какой ты щедрый.

А.Т. Я считаю, что у нас разрушается образование, что у нас жуткая эпидемия наркомании и это нас, почему-то, не волнует.

П.Т. Появляется министр здравоохранения и говорит на таком языке, на котором говорили министры в Советском Союзе, по такой системе, которая была тогда, а та система, которая есть, вызывает, скорее, ужас.

А.Т. Если раньше объектом была смерть, то теперь болезнь. Что произойдёт, если ты заболеешь?