Беседы 2003 года (№3) - Диалоги (март 2003 г.)

В.Я. Ну, это не совсем так. Во-первых, не из тела, а из головы, – и это немножко другое. Ему разрубили голову и оттуда вышла Афина. Это, скорее, связано с функциями Афины. Она богиня мудрости, поэтому она и произошла из головы… Знали ли греки, чем люди думают, кстати говоря?

М.С. Это тоже вопрос. Может, «они думают сердцем» или чем-то ещё. И мне даже кажется, что в качестве этого места что ли, в данном случае появляется ребро. Это тоже восходит к той же самой идее, потому что ребро есть ближайшее место в человеке, ближайшее к тому месту, откуда вообще появляются люди. Это немного перевёрнутое «рождение наоборот»: женщина из мужчины. И вот, поняв такую внутреннюю логику этого рассказа, мне кажется, искать вот как это делал… По-моему, это Крамер предложил, не помните? Вот эту шумерскую этимологию?

В.Я. Не помню, у меня есть эта книжка. Кто-то из шумерологов.

М.С. Кто-то из шумерологов решил, что здесь шумерская игра слов лежит в основе.

В.Я. Но, вообще говоря, такие вещи, когда мифы возникают из игры слов, хорошо известны.

М.С. Конечно, даже у нас в Библии сплошь и рядом. Но чтобы в Библии, которая по отношению к шумерским текстам всё-таки достаточно поздний текст, возник образ, который не засвидетельствован нигде в аккадской литературе, а восходит к игре слов где-то там в шумерском мифе – это очень, мне кажется, малоправдоподобно.

В.Я. Вы знаете, это трудно сказать так совершенно определённо. Дело в том, что по моему глубокому убеждению, все древние ближневосточные культуры составляют единую цивилизацию: Месопотамия, Египет и Палестина, и Финикия – всё это составляет единую цивилизацию. Дело в том, что влияние такого культурного центра, как Месопотамия, было очень мощным. И если уж «храм» по-еврейски называется шумерским словом, – вы это знаете не хуже меня, – то есть оно заимствовано из шумерского языка.

М.С. Заимствованным через посредство аккадского.

В.Я. Через посредство аккадского.

М.С. Причём, главная проблема – не в том, что есть культурное преемство. Это не единственный случай шумерского заимствования еврейским. А вот то, что было заимствовано как бы напрямую через тысячелетие с лишним, минуя последующие аккадские звенья, вот это, мне кажется, самое слабое звено в той гипотезе, о которой мы говорим, насчёт связи…

В.Я. Дело в том, что мы не знаем промежуточные звенья. Они могли существовать. Могли существовать тексты, не дошедшие до нас. Какие-то толкования, комментарии к текстам, которые мы просто не знаем. Это вполне возможная вещь. А то, что мифы возникают из игры слов, грубо говоря, из каламбуров, это вещь общеизвестная.

А.Г. Я сейчас произнесу Божьи слова – «очень хорошо» – адресованные в честь создания человека, с оговорками. Что он должен есть, чем он должен заниматься, кого он должен называть по имени? И всё было «очень хорошо» до тех пор, пока всё не стало очень плохо. Откуда является образ змея? Дерева познания добра и зла? Откуда эта тяга к преступлению Божьей заповеди у Евы? Можно ли весь комплекс проблем первородного греха как-то сравнить? Есть хоть какие-нибудь предпосылки к этому в шумерской или месопотамской литературе?

В.Я. Нет. И именно по той причине, что это уже другая религия. Понимаете, когда мы обсуждаем все эти вещи, мы забываем одну важную подробность. Вот есть религии ранней древности, в которых понятие греха вообще совсем другое. Понятие греха в них – это ритуальное нарушение, это нарушение табу – причём, даже и невольное. Шли вы по улице и наступили на нечистое: вы знать про это не знаете, но вы будете наказаны. А вот в этих новых религиях поздней древности (они так и называются – этическими религиями) на первое место выступает этика. И в них – грех есть этический проступок. И вот эта легенда, по моему мнению, именно по этой причине является поздней. И нет смысла искать ей аналоги в древней Месопотамии, этого там не может быть.

М.С. То, как вы задали вопрос, откуда в человеке такая тяга к падению, и прочее, это уже предусматривает, что мы смотрим на эту историю во многом глазами последующей её переинтерпретации. Ведь перед нами библейские тексты; они же в отличие от многих других текстов прошли красной нитью через целый ряд культур. Причём, в каждой культуре понимались немного по-своему. Вот, скажем, та же самая история, вторая и третья главы Бытия, о которых мы говорим: история греха человека в эдемском саду и его изгнание. Первый слой – то, что ближе всего к нам, понятнее всего, понимание этого текста опосредовано христианским мировосприятиям. Это рассказ о падении человечества в целом. Страшная трагедия, для исцеления которой потом потребовалась ни более ни менее, как смерть сына Божьего. Но это один слой, один пласт. Это понимание данного текста в контексте Библии в целом, Нового Завета, прежде всего.

Я думаю, что если мы пойдём чуть-чуть дальше в историю, в те времена, когда формировался библейский канон, там уже очень интересно, что для первых одиннадцати книг Библии (то есть Пятикнижия плюс первые исторические книги) в центре не какие-то совершенно отвлечённые философские вопросы; в центре там очень простой вопрос: народ заключает с Богом договор, что народ выполняет определённые заповеди, прежде всего не почитать других богов. Бог даёт этому народу землю обетованную. Вокруг проблемы земли и Бога – вращается почти что всё. И вот, очень интересно, это имеет отношение к проблеме, которую мы сейчас обсуждали, – вопрос о датировке.

Ведь рассказ о человеке в эдемском саду и его изгнании, поразительным образом соответствует тому, как с точки зрения девтерономической истории, то есть канонической истории Израиля, как она представлена в библейских книгах, как вообще предстаёт история еврейского народа. В начале Бог помещает первого человека в эдемском саду – с тем, чтобы он этот сад обрабатывал, и даёт ему некоторую заповедь. Это в точности соответствует тому, как произошло начало еврейского народа, согласно девтерономической истории. Бог избрал этот народ, заключил с ним договор, поместил его в Палестине. Причём, дополнительной параллелью является то, что Палестина, которая (как все, кто там бывал, наверное, знают) по климатическим своим условиям очень не похожа на страну, где течёт прямо-таки молоко и мёд. Но в Библии – это постоянно страна, где течёт молоко и мёд. Вот мир в созерцании и близкая история – это сад божий. Очень похоже. И опять же, даёт заповедь: «только соблюдайте договор со Мной», то есть, прежде всего: «не поклоняйтесь никаким другим богам». Человек нарушает эту заповедь в первых главах Книги Бытия. Точно также, как в девтерономической истории многократно говорится, за что вы отсюда были изгнаны: «За то, что вы стали поклоняться другим богам».

Бог изгоняет человека из эдэмского сада в девтерономической истории, Бог изгоняет евреев из земли обетованной в вавилонский плен. То есть, это некоторым образом, привнесённая вот туда, в самое начало истории, аллегория, что потом должно случиться с еврейским народом. И чем больше мы всматриваемся в этот параллелизм, тем больше оказывается общих черт. Например, тот же самый образ змеи, который вы упомянули – есть же какие-то следы того, что змей, в частности, каким-то образом участвовал в качестве объекта почитания, быть может, в отдельных палестинских культах, которые с точки зрения классического ортодоксального иудаизма были языческими, невозможными, – как раз относились к числу того, за что Бог изгнал свой народ из Палестины. Даже в Библии сохранилось упоминание о том, что где-то там, в Иерусалиме, евреи поклонялись какому-то медному змию, которого благочестивый царь Езекия – это упоминается в качестве одного из его благочестивых дел – убрал.

В.Я. Да там много языческих культов упоминается.

М.С. Много.

В.Я. Культ Солнца, и разные прочие вещи.

М.С. И Солнце там есть, и колесница Солнца.

В.Я. И даже храмовые блудницы.

М.С. Но вот интересно, что здесь этой змий очень естественным образом может быть понят как символ того самого языческого – с точки зрения «девтерономиста» – соблазна, который привёл, в конце концов, к тому, что Израиль был изгнан. И даже роль женщины оказывается очень схожей в изложении истории израильского народа, вот в этих первых одиннадцати книгах Библии. И в рассказе об изгнании первого человека. Всё время, когда разные – хорошие – Богом посланные вожди увещевают израильский народ что ему делать и чего не делать, в качестве главной опасности говорится что «вы будете жениться на дочерях местных народов и они вас научат идолопоклонству. Пожалуйста, этого не делайте». В качестве такого примера – рассказ о Соломоне: всем был царь хорош. И храм построил, а всё ж таки под конец Бог был вынужден развалить его царство на две части – за что? У него было очень много жён местных народов, он построил, соответственно, богам этих народов капище. И это опять же получается какая-то перекличка. Очень схожий мотив. Здесь женщины из местных народов науськивают своих еврейских мужей изменить заповеди Яхве с языческими богами. Причём, интересно, что как раз постоянная измена Яхве с языческими богами описывается в Библии то как блуд, то как супружеская измена. В таких терминах. А здесь женщина науськивает первого человека как раз съесть… Поразительная вещь, что это очень похоже на такую вот аллегорию судьбы народа, которая привнесена в самое начало. Это, конечно, имеет отношение к вопросу датировки. Это означает, что данный мотив сложился уже в послепленную эпоху. В том виде, в каком сейчас этот текст существует.

В.Я. Совершенно верно. А в основе его может лежать какая-то очень простая легенда о нарушении табу. Всего лишь навсего.

А.Г. Поскольку здесь представлено дерево.

В.Я. «Вот этого не есть» – неважно почему. Потом пришлось объяснить, что это дерево – познания добра и зла, и так далее. А это могло быть какое-то там древнее священное дерево, которое просто нельзя есть.

М.С. Нет, конечно, встречается очень много разных архаических мотивов. Причём, очень видно, что они действительно встречаются в каком-то таком виде, который с чем-то перекликается, что, как нам известно – уже преображено. Скажем, вот та же самая триада – человек-змея-вечная жизнь. Это уже совершенно нормальная для разных архаических повествований триада. Потому что вечная жизнь есть то, к чему человек стремится, но не получает её. И то, что имеет, согласно народным представлениям змея, потому что она всё время, как Феникс, сбрасывает кожу. Ей дана эта вечная жизнь. И вот у вас, скажем, эта триада в эпосе о Гильгамеше представлена полностью. И, казалось бы, у нас, когда мы встречаемся вначале… Я говорю «у вас, у нас» – как бы противопоставляя библейскую традицию месопотамской…

В.Я. Ну, на самом деле, я бы не сказал. Это всё-таки одна традиция. Ведь исходно одно. Потом она, естественно, как это всегда бывает со всеми такого рода традициями, ветвится.

М.С. Ну, а здесь, когда мы встречаемся с той же самой триадой человек-змея-вечная жизнь – казалось бы, можно было ожидать, что змея будет не бескорыстно советовать первым людям нарушить заповедь Божью, а для того, чтобы саму эту вечную жизнь украсть. Так нет же, ничего такого нет. А вообще, может быть, в каких-то первоначальных мотивах, которые здесь отразились, эта триада была полностью представлена, как у вас в эпосе о Гильгамеше. А здесь – что-то преображено, потому что вставлено в контекст совершенно другого повествования, с другими целями.

В.Я. Тут много очень сложного. Ведь это же потом истолковывалось, что дьявол – эта самая змея.

М.С. Да. Всё-таки самый пример такой экзегезы – это в самом начале уже нашей эры.

В.Я. Да. Это позднее истолкование, совершенно верно. Но опять же представление о том, что змея враждебна людям, это, конечно, очень древнее представление. Что змея – тварь опасная, враждебная. И вот отсюда, конечно, змея – есть воплощение всяческого зла. И сатана во образе змеи.

М.С. В начале мы говорили про самый, так сказать, ближайший к нам пласт, то есть понимание этого текста, который опосредован уже христианской традицией. Место этого текста – Библия в целом, в Новом Завете и каноне – да? Потом мы можем делать шаг глубже, и там тот момент, когда формировался ветхозаветный канон, а новозаветной части – ещё не было, это, оказывается, как я уже говорил, своего рода аллегории будущей судьбы еврейского народа. Дальше мы можем сделать шаг ещё дальше. Какие мотивы могли бы быть здесь до того, как этот текст сформировался в каноническом виде?

В.Я. Но тогда, если вы правы, получается, что этот текст сформировался уже в пленную эпоху. Причём, именно в пленную, а не в послепленную, когда они вернулись обратно на свою землю. Так что ли? Можно указать на такой сравнительно короткий промежуток времени.

М.С. Здесь трудно всё-таки указывать на то, «к какому моменту». Потому что совершенно очевидно, что общая травма того, что «было некогда у нас государство и вот всё развалилось, и сейчас его нужно заново строить из обломков…», конечно же, чувствуется. И я думаю, что сводить это переживание к эпохе плена – было бы не верно. Тем более, вообще непонятно, что же там происходило в эту эпоху плена, после плена. Насколько те, которые вернулись из плена, какие имели они отношения с местным населением, много ли народу…

В.Я. Видно, что плохие.

М.С. Видно, что плохие. Но непонятно при этом, могли ли они, скажем, хотя бы друг у друга заимствовать какие-то традиции или нет. Вообще ж не понятен, скажем, генезиз самарянской общины.

В.Я. Почему ж не понятен? В Библии есть прямое указание, как это произошло.

М.С. Нет, и в Библии есть прямое указание на счёт того, как это произошло. Что после падения Северного царства на эту территорию ассирийские цари переселили чужих плохих людей, изначально язычников. И вот они там, чтоб как-то поселиться на этой новой земле, – изначально чужие люди, к этому месту не причастные, – переняли местный культ.

В.Я. Нет, это опять не совсем так. Для людей, которые являются политеистами, естественно поклоняться Богу этого места, куда ты приехал или прибыл по тем или иным причинам. Это нормально. Когда персидские войска вступили на территорию Греции, то с чего они начали? Просто принесли жертвы греческим богам, отыскав для этого специально греческих жрецов. Это не помешало им потом грабить греческие храмы. Но это, так сказать, «дружба дружбой, а табачок врозь» – местным богам поклоняться надо. И вот эти жители, новые жители территории бывшего Израильского царства решили совершенно сознательно, что им надо поклоняться богу этих мест. Они послали в Иерусалим за жрецами, жрецы пришли и научили их, как надлежит поклоняться Яхве. И вот это и есть предки самаритян. Это нормально – это не какая-то особая «злокозненность» этих самых переселенцев. Они поступили также, как поступили бы в любом другом месте. Они стали бы поклоняться богам этого места.

М.С. Правильно. И вот с точки зрения девторономической истории, вот той же самой 17-й главы второй Книги Царей, которую вы сейчас пересказали, в Палестине, в конце концов, оказалось два народа. Один народ – это те, которые были переселены в Вавилон и вернулись. А вторые – это те, которых сюда переселили, которые изначально были чужими. Возникает вопрос: а ведь было очень много народу – это видно и просто археологически – который, с одной стороны, никуда не был переселён. Не переселяли, в частности, в Вавилон, поэтому они оттуда не возвращались, они были прямыми потомками населения того же самого Северного и Южного царства до этого. Куда они делись?

В.Я. А какие этому есть археологические свидетельства, простите?

М.С. Например, израильскими археологами совершенно недавно был сделан очень интересный анализ, впервые, по сути дела, дошедших до нас археологических слоёв вавилонского периода, от шестого века до нашей эры. Когда, судя по библейскому повествованию, вся Иудея и вообще весь Израиль должны быть пустыней, весь народ взяли отсюда и перевели. И до тех пор пока…

В.Я. Нет, не весь. Не весь. Многие остались.

М.С. Вот. И в том-то всё дело, что они не только остались, но эти археологические обзоры дали очень интересную картину. Что действительно, когда вавилоняне взяли Иерусалим, они сожгли Иерусалим. Страшно пострадали окрестности Иерусалима. По-видимому, все, кто там действительно не сгорел и не был убит, были угнаны; но дело в том, что в периферийной области Иудеи и, прежде всего, области к северу от Иерусалима (то, что называется в Библии территорией колена Вениаминова) они переживают при вавилонянах эпоху настоящего расцвета. Причём, видно, что это не какие-то люди, которых сюда переселили, а это потомки тех самых людей, которые здесь жили. А потом происходит картина ещё более удивительная, и пока что даже не понятно – как это понимать. Потому что археологически видно, что люди в эпоху, следующую за вавилонской эпохой, т.е. в персидскую эпоху, возвращаются в Иерусалим, и иерусалимская община возрождается. Иерусалим возрождается как город. И в это же время те самые селения к северу от Иерусалима, которые пережили вавилонское нашествие и даже в вавилонское время пережили эпоху расцвета, – гибнут, причём гибнут насильственно. При том, что здесь не было никаких больших войн. И очень правдоподобно, что они гибнут в результате как раз междоусобной борьбы.

В.Я. Так это же хорошо известно, что эти возвращенцы не ладили с теми, кто остался.

М.С. Они не ладили с теми, кто остался. Но традиции и предание о том, что было раньше, были ведь у тех и у других.

В.Я. Да, но здесь дело заключается вот в чём: вавилоняне угнали в плен элиту. Вот эти-то и были монотеистами, а те-то были ещё полуязычниками. Вот из-за чего они собачились между собой.

М.С. Это одна из возможных интерпретаций, но не единственная. Потому что вся та литература, которая дошла до нас от древнего Израиля, действительно, либо была написана, либо, по крайней мере, отредактирована потомками той самой элиты, которую угнали в Вавилон – и которая вернулась. Да, поэтому они так это и описывают. Элиту угнали в Вавилон, и она вернулась. А те, кто здесь жили, это просто дрянные людишки. А насколько это на самом деле соответствует истине?

В.Я. В каком смысле «соответствует истине»? Были ли они «дрянными людишками»? Нет, разумеется. Но они были полуязычниками и, с точки зрения тех, – «дрянными людишками».

М.С. Имеются в виду не моральные свойства, а то, были ли они интеллектуальной элитой общества или нет.

В.Я. Кто?

М.С. Вот те, кто остались.

В.Я. Нет, конечно. Потому что всю знать, всю аристократию, всех ремесленников, всех купцов, как известно, угнали в Вавилон.

М.С. Это если принимать абсолютно за чистую монету, буквально, то, что сказано. Мы знаем, с другой стороны, что те, кто к Вавилону был расположен, сотрудничал с ним, те вполне оставались. Из той же самой книги пророка Иеремии мы знаем, что он остался. И вместе с Иеремией остался там Гедалия, который, видимо, изначально был расположен к вавилонянам положительно, и его сделали наместником. То есть, по-видимому, в эти десятилетия существования Иудейского государства были две партии – провавилонская и антивавилонская. Какую-то партию угнали в Вавилон, а провавилонская партия вполне могла остаться и здесь.

А.Г. А почему провавилонская партия не оставила о себе никаких письменных источников?

В.Я. Оставила. У пророков об этом упоминается, что были сторонники Вавилонии.

М.С. Я думаю, в какой-то момент сложилась существующая сейчас каноническая еврейская Библия. И вот самый интересный вопрос: какие из тех текстов, которые сейчас у нас есть, ушли, так сказать, и вернулись (или были принесены с теми, кто вернулись из Вавилона)…

А.Г. Так они просто были созданы в Вавилоне.

М.С. А какие вообще вошли в эту, так сказать, классическую каноническую еврейскую традицию; были впитаны через посредство тех, кто здесь оставался. Потому что в любом случае, даже тогда, когда идёт какая-то война или соперничество, мы знаем, скажем, со слов Иосифа Флавия, что они, эти самые «оставшиеся здесь», – которые были противниками вернувшихся и поселившихся в Иудее таких вот ортодоксальных иудеев – взяли к себе, украли, так сказать, у этих ортодоксов Пятикнижие. Но и обратный процесс тоже мог быть: очень многие традиции элиты – или той части элиты, которая была переселена в Вавилон, а потом вернулась, – могли быть ими восприняты у местного населения. То есть, на самом деле мы видим здесь уравнение с очень многими неизвестными. И такая простая картинка, как «элиту угнали, она ушла в Вавилон, потом вернулась и всё, что до нас дошло, только с ними связано» – может оказаться неверной. Может быть, какие-то тексты даже восходят к тем самым городам из области Вениамина, которые процветали в персидское время.

В.Я. Это, в сущности, не так уж и важно. Важно, что речь идёт о борьбе монотеизма с политеизмом – те, которые оставались, тоже были монотеистами, и просто включились в число этих вернувшихся, вот и всё. Вопрос же не в этом – вопрос в том, что простой народ в значительной степени оставался под влиянием этих самых языческих представлений. Некоторые из них потом присоединились, а некоторые стали враждебно относиться к этим вернувшимся. Это не так уж и важно – откуда происходят эти новые монотеистические идеи. Они в любом случае исходят вот из этого места. Часть их была унесена туда, в Вавилон, и возвратилась обратно, а часть, вероятно, продолжала развиваться тут. Ну и что? А что это меняет?

М.С. Я думаю, что это меняет очень многое. Прежде всего, в понимании, допустим, противопоставления иудеев и самарян. Вы говорите: противопоставление монотеизма и политеизма, – но самаряне не были политеистами.

В.Я. Они не были потомками Авраама.

М.С. Это с точки зрения тех, кто жил в Иерусалиме, «не были потомками Авраама»… А с точки зрения самих самарян, которые пользовались теми же самыми пятью книгами Моисеевыми, которые начинались рассказами про Авраама? Возможно, если бы мы могли услышать их голос…

В.Я. Мы можем услышать их голос сегодня.

М.С. Это уже какое-то почти современное старообрядчество…

А.Г. Можно, я задам вопрос, который касается Книги Бытия и мифа о сотворении человека, об его изгнании. Исходя из того, что вы сказали: элита, угнанная в Вавилон, вернулась законченными монотеистами. Текст, который мы имеем, где Господь после того как Он сделал одежду из кожи и одел человека говорит: «Человек стал как один из нас, познавшим добро и зло. Не сорвал бы ещё и плод древа жизни, чтоб, съев его, стать бессмертным». «Один из нас» – это как понимать?

В.Я. «Один из богов», – так и понимать.

А.Г. «Один из богов»? Значит, вернувшиеся из Вавилона монотеисты, могли составить такой текст, где Бог обращается к другим богам и говорит «один из нас»?

В.Я. Мы же об этом и говорим, что этот текст представляет собой очень сложную смесь очень древних вещей и совсем новых. Понимаете? Почему они именно это место оставили, – мы не можем сейчас ответить на этот вопрос.

А.Г. Мне казалось разумным предположить, что этот миф мог зародиться (в этой редакции) в той части, которая оставалась, в этой провавилонской партии, как вы их назвали; в их среде, поскольку изгнанные ушли. И это грех, который понимается как изгнание Израиля не преступившими, а теми, кто остался. Тут есть некий…

В.Я. Нет, я думаю, что само это место – очень древнее. Это просто обломок какого-то очень древнего мифа – сейчас уже невосстановимого, конечно.

А.Г. Но он не один, ведь тех обломков много…

В.Я. Там есть ещё и другие, такие же. Понимаете, эта проблема познания добра и зла – тоже очень интересна. Что, собственно, означает: «они стали понимать добро и зло».

М.С. Позвольте мне как гебраисту предположить, что это означает. Эта проблема действительно дискутировалась на протяжении столетий, тысячелетий. И, в основном, людьми, которые не были знакомы с древнееврейским языком, а во-вторых, читали только несколько первых глав. А ведь если посмотреть на то же самое выражение «знать добро и зло»…

В.Я. Ну, отчего же? И людьми, которые очень хорошо знали еврейский язык, даже не будучи сами евреями, это совершенно неважно.

М.С. Вы знаете, вот какой подход методологически правильный: когда мы видим какое-то непонятное слово, нужно смотреть его по всему данному тексту. Так вот выражение «знать добро и зло» – это же такая нормальная еврейская идиома, которая означает попросту «находиться в том состоянии разумности, рассудочности, в котором находится взрослый человек». В том состоянии, которого лишены дети, например. Или в некоторых случаях, когда очень пожилой человек, которого царь приглашает к себе, говорит: «зачем я пойду к тебе ко двору, я уже не могу распознавать» – буквально «знать добро и зло». То есть, «я просто не ощущаю окружающей реальности».

Но прежде всего это выражение – «знать добро и зло» – у нас употребляется в отрицательном виде: «не знать добра и зла», когда речь идёт о младенцах. Я помню в начале книги «Второзаконие», например, есть такой замечательный пассаж: Бог велел евреям завоевать обетованную землю. Они испугались тамошних жителей, усомнились, что Бог им поможет и туда не пошли. Бог, естественно, разгневался, и говорит: «ни один из вас в эту землю не войдёт и этой земли не увидит, потому что вы усомнились во Мне. А вот дети ваши, младенцы ваши (дальше я цитирую более менее по памяти синодальный перевод), не различающие добра и зла, войдут».

Я очень хорошо помню, когда впервые читал это место, тогда ещё не знал еврейского языка, и думал: что же такое написано? Просто какое-то ницшеанство. Вот: «вы наказаны, вы не войдёте, а вот дети ваши, не различающие добра и зла, войдут». А потом, когда узнал еврейский язык, когда имел возможность проверить встречаемость данного словосочетания, – то увидел, что это просто стандартная характеристика ребёнка. Когда про ребёнка хотят сказать то, что мы говорим: «он неразумный, ещё не взрослый, непонимающий», – то по-еврейски будет «он не понимает добра и зла». И тогда у нас вся эта история – про дерево – оказывается совершенно другой. Это рассказ о том, что человек вначале был создан, вначале он не знал добра и зла, то есть не обладал полнотой взрослого понимания мира. Потом он стал этой полнотой обладать, а потом умер. Вот эта история, которая касается каждого из нас, но опять-таки переносится в самое начало начал.

И это опять же характерно для любого повествования о начале начал. Задать некоторый прообраз, объяснить почему так с нами получается, – потому что так в самом-самом начале получилось с первым человеком. И вот рассказ об этом дереве и о последующей каре, очень красивым образом увязывает всё это вместе, объясняет, как развивается вся судьба человека. От этого неведения к ведению, взрослости и потом – смерти. И интересно что, естественно, это взросление человека каким-то образом подразумевает пробуждение полового влечения, половое созревание, – и эти мотивы очень чётко чувствуются. Даже некоторые новоевропейские писатели, которые пытались как-то переинтерпретировать библейский сюжет – чувствовали их слишком хорошо, ставили слишком сильный акцент. Тот же самый образ съедания плода, фрукта – это характернейшая метафора любовного наслаждения, для любой восточной поэзии. Скажем, для «Песни песней» и позднейшей арабской поэзии. Опять же, это стоит в ключевом месте: когда человек взрослеет, глаза его раскрываются, он становится отвечающим за свои поступки. Ещё один возможный перевод «знать добро и зло», – скажем с учётом того же самого места из «Второзакония», о котором я говорил – у него пробуждается и половое влечение, и одновременно стыдливость. Даже там, где в южных странах дети бегают голыми, но в какой-то момент, став взрослыми, начинают прикрывать одеждой какие-то части своего тела. Я думаю, за этим образом стояли все эти вещи.

В.Я. Наверное, но только я очень боюсь, что, на самом деле, само это выражение гораздо древнее и старше. Вспомните историю Энкиду. Он тоже не знал добра и зла. Правильно?..

Древо языков

06.03.03

(хр. 00:51:35)

Участники:

Сергей Анатольевич Старостин – член-корреспондент РАН

Александр Юрьевич Милитарев – доктор филологических наук

А.Г. Итак, что же такое происхождение языка?

С.С. Происхождение языка – это теория о том, как мог вообще возникнуть человеческий язык на биологическом фоне. Эту антагонистическую тему французская Академия запретила в прошлом веке, но, тем не менее, до сих пор продолжаются различные спекуляции. Мы же занимаемся происхождением языков, то есть, берём совокупность современных и засвидетельствованных письменно языков и прослеживаем, в каких родственных связях они между собой находятся и что мы можем по этому поводу сказать.