Паpоль не нужен

      - Так их вона сколь прет, гражданин комиссар. Ужасть как пушками лупцуют.
      - Ты живой, ты молчи, - говорит Постышев. - Мертвые, которых ты, сбежав, предал, сейчас могут говорить. А ты стой и жди, когда пройдут пять минут, и смотри, как твоему комиссару целят в лоб. И молчи.
      - На, - говорит парень, которому Постышев передал маузер, - на, говорит он соседу, - не могу я.
      - Бежать мог?! - орет Постышев. - Так вот ты смоги и целить мне в лоб. Смоги! Трус!
      - Пять минут прошло, - говорит боец, - слышь, ребята, цокает. Не иначе как копыта... Конница это, гражданин комиссар, их конница.
      - Меня вздернут на первом суку, а я стою и не боюсь, а ты бросил винтовку, дрожишь и лицом мелеешь? Эх вы, смотреть на вас гадостно...
      ДАЙРЕН
      _____________________________________________________________________
      Поздний вечер. Вокзал оцеплен полицией. На перроне состав, уходящий на Харбин. Последний вагон, классный, прицеплен специально для военмина Блюхера, который срочно уезжает в Читу. Положение катастрофическое, и Совмин отозвал Василия Константиновича на фронт. Провожать его пришли Петров и генерал Танака - хоть и началась война, а дипломатический церемониал прежде всего. Да и как не покуражиться над контрагентом в переговорах армия его разгромлена, отступает, а правительство, надо думать, в ближайшее время удовлетворит все требования Японии. Нет ничего приятнее для военачальника, как вид агонизирующего противника. Танака поэтому необыкновенно вежлив с Блюхером. Он держит его под руку, приветливо улыбается и на прощание говорит:
      - Мой дорогой министр! Я желаю вам от всего сердца счастливо добраться до Читы, но боюсь - опоздаете...
      - Ничего, - отвечает Блюхер, - до Читы я успею, а переговоры мне с вами придется, видно, заканчивать во Владивостоке.
      Ответ быстро переводят Танака. Тот сосредоточенно слушает, мило улыбается. Просит:
      - Что еще веселого скажет господин русский министр?
      Ревет паровозный гудок, и только это спасает переводчика от мучений при дословном переводе того, что выпалил Блюхер. Петров отворачивается, чтобы не было видно его усмешки. Обнимает и целует Блюхера. Василий Константинович вскакивает на подножку, и поезд начинает набирать скорость.
      По перрону, пропущенный полицией, бежит человек с чемоданчиком. Он вскакивает в предпоследний вагон, и чьи-то заботливые руки поддерживают его на площадке. Фонарь высвечивает лицо. И видно, что это князь Юрий Мордвинов, специальный агент Гиацинтова.
      ВЛАДИВОСТОК. РЕДАКЦИЯ ВАНЮШИНА
      _____________________________________________________________________
      Всю ночь Ванюшин с Исаевым просидели у телеграфной ленты. Они пили крепкий, заваренный Ванюшиным кофе и молча читали восторженные отклики со всех концов земли на <бесподобную по мужеству операцию на Дальнем Востоке>. Вечерние парижские газеты дали под огромными шапками свои комментарии к событиям в России: <Величие победы - в стремительности наступления!>, <Смерть или Кремль! - лозунг героев белой гвардии>, <Реальные шансы на Кремль>. Лондонские газеты, более трезвые в оценках, также очень пространно комментировали события в России, но перспектив пока не намечали. Молчали только газеты двух великих держав: Японии и США. Япония делала вид, что все происходящее за Владивостоком не представляет никакого интереса для Токио и является сугубо внутренним делом русских. Вашингтон получил шифровку из <Владиво-ньюс>, от майора Кларка, руководителя разведцентра, с просьбой дать сдержанный комментарий только в утренние газеты, ибо ситуация пока еще не совсем ясна, хотя успех Меркуловых очевиден. Майор Кларк справедливо полагал, что вся эта операция бело-японцев является не столько общесоюзническим делом по освобождению России из-под большевистского ига, сколько средством Токио оказать нажим на Читу и Москву, имея в виду дайренские переговоры. Хотя переговоры велись при закрытых дверях, Кларку удалось узнать о некоторых пунктах японских требований, которые, будь они приняты Москвой и Читой, противоречили бы американским интересам на Дальнем Востоке и утвердили бы здесь гегемоном Японию. Причем это было бы санкционировано как большевиками, прими они дайренские условия, так и демократическим меркуловским правительством, которое в конечном счете к идее вольного города Владивостока относилось как к единственно возможному шансу остаться у власти, признанной миром. Расчет японцев, таким образом, был весьма перспективен. Они учитывали возможность российских парадоксов. То, что невозможно нигде в мире, возможно в России: опыт последних пяти лет доказывал это со всей очевидностью.
      Молчание Вашингтона было огорчительным для Меркуловых. Поэтому Ванюшин и просидел всю ночь в редакции, ожидая возможных новостей из-за океана. Но Америка молчала, если не считать сухих, заметок, набранных петитом в разделе хроники.
      - Максим, - сказал Ванюшин, растирая своей большой, доброй пятерней мясистое лицо, отекшее за ночь от курева и кофе, - вы никогда не думали о гиацинтовском хамском утверждении, что, мол, в России истинную свободу возможно сохранить только с помощью нагайки и штыка? Иначе разворуют ее, пропьют и продадут кому угодно.
      Исаев закурил, вытянулся в кресле, хмыкнул.
      - Что вы? - удивился Ванюшин.
      - Ничего. Вспомнил одного приятеля. Он как-то здорово сказал: <Я плохой друг, но зато я великолепный враг>.
      - Почем продаете афоризм?
      - Хотите - подарю.
      - К чему только вы это?
      - Бог его знает. Память не подвластна разуму. Во всяком случае, мы еще не смогли найти тех центров, которые ее контролируют.
      - Порой вы производите на меня странное впечатление.
      - Именно?
      - Мне кажется, что вы утомлены какой-то затаенной болезнью. Иногда в вас проглядывает жестокость.
      - Вероятно.
      - Отчего так?
      - Думаю, Николай Иванович. Просто оттого, что думаю. Знаете, почему злюсь? Потому что я пришел к выводу, что нигде так ни хорошо ошибающимся, как у нас. У нас заботятся об ошибающихся, им помогают, о них пекутся. И порой мне становится завидно. Вот вам разве не хочется поошибаться? Ну хоть самую малость...
      - Еще как...
      - Так что же?
      - Всем можно ошибаться, только вот прессе в наши дни ошибаться нельзя. Курс должен быть точным. Либо - либо. Тут надо трезво рассуждать, без ошибок. Мне неприятен большевизм с его утилитарностью и тупой верой в свою истинность и непогрешимость. Я понял, как можно с ним бороться, потому что к любому явлению я отношусь непредвзято. Я изучил их, я их понял.
      - Как же надо с ними драться?
      - Очень просто. Чтобы помешать хорошему делу, которое они затевают, надо начать это их новое дело хвалить. Они все время жонглируют словами Бебеля: <Почему тебя хвалят враги, старый Бебель, подумай, какую глупость ты совершил>. Они ведь наивные враги христианства. На самом-то деле они большие христиане, чем папа римский, потому что у них все зиждется на вере, привнесенной вождями, их пророками. Вот вы заметили, как я восторгаюсь в редакционных статьях введением нэпа? Уверяю вас, кое-кто у них звонит: <Если злейший враг Советов Ванюшин хвалит нэп, надо разобраться, в чем тут дело!> Поверьте мне - не сейчас, так через год, два, но они все равно схватятся за голову. А глупости, которые они весьма часто у себя делают, я браню. И они думают; <Если бешеный пес международного капитала Ванюшин пугает нас, значит, мы на правильном пути!>
      - Занятно...
      - Это истинно, Максим, это безошибочно...
      - Пошли побродим, Николай Иванович?
      - Может быть, что-нибудь все же придет из Америки. Идите, дружище, спасибо вам за ночь.
      - А ерунда. Мне очень интересно с вами, хотя я ваш противник.
      - В чем?
      - В системе мышления.
      - Все это суета сует и зряшняя суета - иногда думается мне. И так мне становится скучно, Максим, что страшно смотреть вокруг себя.
      Исаев засмеялся, пристально и тяжело глядя на Ванюшина.
      - Что вы?
      - А так... Просто мне иногда кажется, что вы в конце концов пошлете все к черту и уедете в Москву.
      - Куда?!
      - В Москву. К вашим красным приятелям.
      - Идите-ка лучше прогуляйтесь, Максим.
      - Всего хорошего, шеф.
      - До свидания, милый. Спасибо.
      Когда Исаев вернулся домой, там сидел Чен.
      - Максим, - шепотом сказал он, - я не мог ждать дня нашей встречи в баре, потому что в порт пришли три японских парохода со снарядами и патронами. Там же танки и тридцать новеньких орудий. Завтра это все должно уйти на фронт. Если они получат танки и пустят их против наших, будет совсем скверно. Поэтому прости, но я не мог не прийти к тебе с этим...
      - Когда начинается разгрузка?
      - Сегодня днем. С палубы - прямо в вагоны.
      - Хорошо. Встретимся у порта в двенадцать. Повяжи самый модный галстук, я буду с дамой.
      КВЖД. ПОЕЗД ДАЙРЕН - ЧИТА
      _____________________________________________________________________
      Раскачиваясь на ходу, несся состав по желтой ночной равнине. Голая, как блюдце, земля лежала вокруг. Только иногда серую жижу ночи прорежет черная тень дерева - с расплющенной кроной, изогнутая, сучкастая, словно злая колдунья в детских рисунках, и снова непроглядность окрест и безлюдье.
      Блюхер стоял у окна и смотрел на проносящуюся мимо однообразную и унылую землю, мурлыкал тихую песню и внимательно слушал, что выбивало на стыках. Это у него было с детства: он всегда напряженно прислушивался к бормотанию колес на стыках. Вдруг услыхал глухой взрыв. Потянуло паленым.
      Блюхер, не оборачиваясь, спросил:
      - Что там такое?
      - Непонятно, товарищ министр.
      - Останавливаемся, - сказал Блюхер. - Посмотрите по расписанию, какая станция, да, пожалуй, поужинаем и спать.
      - Товарищ министр, - ответили ему из темноты купе, - тут никакой станции по расписанию не предусмотрено.
      Блюхер рванул на себя стекло. Заскрипев, оно подалось, опустилось вниз - будто ухнуло в прорубь. Главком высунулся по пояс и увидел далеко впереди два красных глаза: это уходил поезд к Чите. А их классный вагон, повизгивая колесами по белым, заиндевелым рельсам, медленно катился под гору. Потом остановился. Стало тихо-тихо - и в вагоне, и вокруг него. Только ветер налетал порывами - свистнет, покружит и ляжет на землю, будто котенок, который играет сам с собой.
      - Сколько у нас патронов? - спросил Блюхер.
      - К пулемету три ленты.
      - Все?
      - И еще по барабану к револьверам.
      - Не густо.
      - Так ведь охранная грамота от японцев...
      Блюхер оглянулся. Всего с ним ехало пять человек: проводники, порученец и два охранника, присланные из Читы с вагоном.
      - Дрянь дело, - сказал Василий Константинович. - Лампы потушите.
      Лампы, захлопав синими язычками, потухли. Стало непроглядно темно.
      - Хорошо, луны нет, - сказал Блюхер, - а то мы просто как мишень.
      Он набросил пальто и, открыв дверь вагона, спрыгнул на промерзшую землю. Низкие облака неслись над землей - клочковато и зримо. Далеко на юге, там, где поднялась луна, тускло белело, словно за облаками был спрятан фонарь с плохим фитилем.
      Блюхер обошел вагон. Вторая колея уходила вдаль двумя белыми паутинками.
      - Ну-ка, расписание поглядите, - попросил Блюхер, - когда встречный поезд должен идти?
      - Через полтора часа.
      - Полтора, говорите? Тогда еще, может, выцарапаемся. Давайте с пулеметами вниз, займем круговую оборону. Папки с документами положите рядом с керосином: если белых будет много и долго не удержимся - жгите. Лом у нас есть?
      - Есть.
      - Один?
      - Два, - ответили проводники, - один большой, другой поменьше.
      - Это хорошо. Волоките сюда.
      Блюхер подошел к рельсу, подцепил его ломом и, напрягшись так, что задрожала шея, стал выламывать, отдирать его от шпалы.
      - А ну, помогай! - попросил он. - Подхватывай вторым! Мы им Тут всю музыку разворотим. Встречный поезд остановим, пусть при свидетелях убивают.
      ...Несутся по темной степи всадники, получившие световой морзянкой из состава сигнал от Мордвинова. Несутся во весь опор, только вот беда - луны нет, ни зги вокруг не видно. Хотя чего торопиться - отсюда никуда Блюхеру не уйти, нет ему отсюда иного пути, кроме как в могилу.
      И невдомек Василию Константиновичу, что именно в эти минуты телеграф передает во Владивосток, Гиацинтову, шифровку от Мордвинова, который извещает, что с Блюхером покончено.
      ПОЛТАВСКАЯ, 3. КОНТРРАЗВЕДКА.
      _____________________________________________________________________
      Гиацинтов потер руки, улыбнулся. Снял трубку телефона и назвал номер Ванюшина. Никто не ответил. Он позвонил в типографию, и ему сказали, что Николай Иванович только-только ушел.
      - А с кем бы мне побеседовать об одной очень любопытной новости? спросил Гиацинтов. - Вы - вечерняя газета, вам интересно быть первыми, вставить фитиль остальным.
      - А это кто говорит?
      - Из английского консульства, - ответил Гиацинтов.
      Голос на другом конце провода подобрел. <Проклятая холопья привычка перед иностранцем, самым паршивым, шапку ломать>, - подумал полковник.
      - Если вы из консульства, то свяжитесь с господином Исаевым - это наш ведущий репортер, вот его номер...
      Гиацинтов весело сказал Исаеву:
      - Закажите ужин за ту новость, которую я даю вам первому. Максим Максимович.
      - Это кто?
      - Гиацинтов.
      - Кирилл Николаевич! Здравствуйте, полковник. Считайте ужин заказанным. Что за новость?
      - Можете давать в номер: сегодня ночью разгневанным народом убит военный министр ДВР Блюхер.
      - Где?
      - На пути из Дайрена в Читу.
      - Означает ли это разрыв русско-японских переговоров в Дайрене?
      - Бесспорно. Время разговоров кончилось, пора действовать. Красные потребуют санкции от японцев. Японцы откажут. И все. Таким образом, наш успех на фронте подстрахован, теперь красные даже пардону не смогут запросить. Когда угощаете, Исаев?
      - В десять, в <Версале>.
      - До свиданья.
      - До свиданья, полковник.
      Исаев закурил, подошел к окну, распахнул створки. Пахнуло океаном. Было слышно, как зло кричали чайки над заливом. Исаев неторопливо расхаживал по комнате, как-то удивленно поглядывая на вещи, заботливо расставленные вокруг. Остановившись возле огромной хрустальной вазы работа тончайшая, поднесешь к свету - перелив огней в гранях, красно-синее, холодное разноцветье бликов, - взял эту вазу с полки, поднес к глазам, а потом с силой ахнул об пол. Высверкнуло голубым под ногами. Исаев замычал что-то, беспомощно ударил себя кулаками по темени и сел на корточки. Он так сидел долго. Поднявшись, потер лицо ладонями - докрасна, что есть силы, снял трубку и назвал номер:
      - Редакция? Да, я. Ставьте в полосу: <Как нам сообщили из официальных источников, сегодня ночью, на пути следования из Дайрена в Читу, бандитами убит военачальник красных войск легендарный Блюхер>. И дайте шапку: <Дайрен - кончайло!> Что? Вам не понятно? <Кончайло> - это значит кончается. В переводе с хорошего русского на плохой японский. Рассердятся? Значит, они идиоты, если могут сердиться на смешное. Все. До свиданья, лапочка, я поближе к вечеру загляну. Если что-нибудь особенно срочное ищите меня у Фривейского.
      РЕЗИДЕНЦИЯ МЕРКУЛОВА
      _____________________________________________________________________
      - Ходят слухи о готовящемся убийстве арестованных большевиков на нашей границе, - сказал Фривейский Спиридону Дионисьевичу, забирая со стола папки со статистическими отчетами по торговле с Японией лесом. - Я не думаю, чтобы сейчас это было кстати. В дни побед следует быть великодушным.
      - В этом деле надо тщательно разобраться, - ответил Меркулов своей обычной хитроватой отговорочкой и прищурился на секретаря. - С чего это вы, миленький? Откуда этакие веяния?
      - Ваше превосходительство, позвольте считать наш разговор несостоявшимся.
      - Э, перестаньте, умница моя. Не хитрите, давайте доводы, а то я, старик, несмышлен в высоких сферах. В них вы разбираетесь, молодые, а мы только присматриваем, чтоб общее все верно было, общее...
      Фривейский улыбнулся:
      - Логика - упрямая вещь, Спиридон Дионисьевич. Она как цепь: ухватив одно кольцо, обязательно потащишь второе. Давайте откровенно: кому выгодно угрохать красных? Нам? Отнюдь нет. Нам выгодно вывести их на открытый судебный процесс с адвокатами, экспертами и прессой. Мы бы взяли реванш у Запада: наша демократия ничуть ихней не хуже. И тогда, на процессе, мы сможем показать органическую связанность красного подполья с Читой. Умный судья и злой прокурор докажут, что это есть чистой воды шпионаж. Налицо компрометация большевизма у нас здесь - хотя бы года на два. Это уже срок. А если же мы отправляем их без суда, и на границе, на нашей границе, их рубят лихие молодцы Семенова - не знаю, не знаю... Думаю, общественность отнесется к этому как к дурно пахнущему экстремистскому жесту. Нам придется тогда молчать, а те станут вопить. Да и союзники наверняка будут нос воротить - они весьма щепетильны, деликатно относятся к вопросу, каким образом лишить жизни политического противника.
      - Это все?
      - В общих чертах.
      - Если бы я не знал вас, миленький, как верного сотрудника, я бы решил, что вы просто поете с чужого голоса, - уставясь в стол, скрипуче и монотонно заговорил Меркулов. - Но я знаю вас. Следовательно, я отношу всю эту наивную тираду за счет вашей молодости. Запомните раз и навсегда и, если вам суждена карьера политика, никогда не изменяйте правилу, которое я вам открою: идейный противник перестает быть реальной, ежесекундной вам угрозой лишь с того момента, как он становится трупом. Запомните: ничто так легко не забывается толпой, как политическое убийство. Наоборот, оно, пусть даже самое разнузданное, с помощью прессы, прокуратуры и исторической науки может стать вашим триумфом. Вы заработаете на нем политический и моральный капитал, ибо вы сможете приписать молчащему противнику все! Все, за что в ином случае вам пришлось бы отвечать самому. И наконец, что за грязные слухи? Кто вам сказал, что семеновцы должны замучить красных комиссаров на границе? Откуда эти сведения? Кто сказал?
      Фривейский сидел опустив голову и хрустел потными пальцами.
      - Это носится в воздухе, - ответил он, - я слышал от нескольких человек.
      - Хорошо, я перепроверю у Гиацинтова, откуда и через кого могли просочиться столь отвратительные клеветнические слухи.
      - Не надо перепроверять, - так же тихо ответил Фривейский.
      Он поразился сейчас, как точно Исаев предвидел все течение разговора. Исаев говорил точно так, как будто он сам уже обсуждал с премьером этот вопрос и выслушал все, что сейчас Спиридон Дионисьевич повторяет скрипучим голосом.
      - Почему? - удивился премьер.
      - Не надо, - повторил Фривейский, - я просто не хотел вас огорчать: по городу ходит листовочка, напечатанная в подполье, про этот план с высылкой через семеновское Гродеково.
      Фривейский положил на стол листовку и подтолкнул ее премьеру мизинцем. Спиридон Дионисьевич взял листовку, посмотрел ее со всех сторон, покачал головой.
      - Скажите на милость, - сказал он, - глицерину в аптеках на детские компрессы не сыщешь, а тут, изволите ли видеть, для их печатных мерзостей где-то сыскивается и глицерин.
      Меркулов прочитал листовку, сложил ее пополам и в задумчивости вернул Фривейскому. Приложил указательный палец к губам и, запрокинув голову, уставился в потолок. Так продолжалось не меньше минуты. Это означало, что премьер думает, советуясь с богом. К киоту в такие мгновения он не ходил, чтобы не перебивать течение мысли.
      - Вы умница, - сказал он после долгого молчания. - Миленький мой, вы умница. Спасибо вам, господь вам поможет во всем. Нуте-ка, соедините меня с Кириллом Николаевичем.
      Когда Фривейский вызвал номер контрразведки, премьер снял трубку и сказал:
      - Полковник, значит, где Блюхер-то сбрыкнулся? Не на нашей, а на китайской территории? Господи, господи, где ж на земле спокойные есть веси? Кирилл Николаевич, вы, когда станете очищать атмосферу в нашем государстве и ежели решите красных выдворить с нашей территории, вы их до границы пустите с конвоем, чтобы на границе их, спаси бог, семеновские головорезы не порубали со свойственной им экспансивностью. Пусть красные с богом едут к себе в Читу, пусть! Мы никого в подвалах не расстреливаем, подобно большевикам. Пускай они себе спокойно через Китай едут в ДВР. И поскорее их отправляйте, поскорее, - настойчиво повторил Спиридон Дионисьевич, и, судя по тому, как он сдержанно улыбнулся, Фривейский догадался, что Гиацинтов понял замысел старика куда как точно: казнь красных подпольщиков надо организовать на чужой территории, благо в Харбине белой эмиграции хоть пруд пруди. За небольшую плату - безработица там - они кого угодно кончат. Так что с Меркулова взятки гладки: он демократ, он не уничтожает своих политических противников. Он высылает их, он их не боится, пусть себе живут. А если их постреляли за границей - что ж, <спаси господи их души, тут нашего злого умысла нет, мы в дела иностранных государств не вмешиваемся>.
      Фривейский поджал губы: старик нашел выход, о котором Исаев ему ничего не говорил. Видимо, он тоже не предполагал, что такой выход возможен.
      И стало до того тоскливо секретарю правительства, особенно когда он вспомнил про назначенную на сегодня встречу с Исаевым, что слезы чуть не навернулись.
      <Коготок увяз - всей птичке пропасть>, - слышалась ему дурацкая и безысходная поговорка. Она приснилась ему через несколько дней после первого разговора с Исаевым. И еще ему приснился священник, который шел по горной дороге в китайском халате, а крест нес, как цирковой жонглер, на голове.
      <Глупость какая, - продолжал думать Фривейский, вернувшись в свой кабинет, отделанный мореным дубом, - и что меня дернуло пойти с этим типом набега? Какого черта я пошел с ним на бега? - корил он себя. - И вообще, почему я должен выполнять его просьбы? В конце концов мне - вера, а он писака и бумагомаратель. Завтра же я пойду к Гиацинтову и обо всем с ним поговорю. Завтра же, - вдруг отчетливо и ясно понял он. - Все гениальное просто! Почему я не сделал этого вчера или позавчера? А если вскоре из Европы прибудут врангелевцы? Там есть его люди из Монархического совета это уж наверняка. Неизвестно, кто кого одолеет, Меркулов Врангеля или наоборот...>
      Фривейский открыл нижний ящик письменного стола, достал флягу со спиртом и несколько раз жадно глотнул невесомой влаги. Обожгло, резануло, высветлило.
      <А, черт с ним в конце концов, - подумал он. - Надо только убедить себя, что я делаю это во имя великих идеалов монархизма. В конце концов Врангель и Монархический совет - такие же патриоты, как и Меркулов. И потом - подлость можно оправдать верой. Надо заставить себя поверить - и все. Лучше врать, веруя, чем терпеть молча. Так и будет. Смена ориентации - назовем все происшедшее. Это для себя благородно звучит, в это веруешь. Так? Так. И все>.
      КВЖД. ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ ПУТЬ
      _____________________________________________________________________
      После часа работы, когда взмокли спины у всех шестерых, рельсы на участке в три метра были разворочены.
      - Давай сюда матрацы из салона и бидоны с керосином, - сказал Блюхер.
      - Сейчас зажжем?
      - Это кто предлагает?
      - Я.
      - Проводник?
      - Охранник, Василий Константинович.
      - Тебе воздух охранять, Петя.
      - Я Поликарп, товарищ министр.
      Блюхер хмыкнул и проворчал:
      - Тем хуже для тебя, Поликарп. Они ж сейчас только и ждут, чтоб мы засветились.
      - Кто?
      - Белые, - ответил Поликарпу шепотом из темноты второй охранник, залегший за пулеметом. - Ни зги не видать, вот они нас и шуруют - не понял, что ль?
      Люди залезли под вагон, замерли. Ветер скулил жалобно, бил студенистыми песчинками в лица. Тучи опустились еще ниже к земле, и тусклый сероватый овал в том месте, где была луна, сейчас вовсе исчез.
      Внезапно ветер стих. Блюхер прислушался: далеко-далеко на востоке по гулкой земле цокали копыта многих коней. Поликарп быстро защелкал затвором. Блюхер нашел его руку, сжал у запястья: мол, тихо! - и так держал несколько мгновений. Цоканье копыт все ближе, коней много, только голосов не слыхать. Морозная земля ломко гудит, кони идут прямо на вагон, а Блюхер шепчет:
      - Не стрелять!
      И руку не отпускает охранника Поликарпа: горяч, дуралей, сразу палить начнет.
      А кони-то рядом, дыхание их слышно. Вот-вот вырастут из ночи. И вдруг заливистое ржание резануло ночь, выросли кони из ночи, совсем рядом с вагоном выросли их морды, согретые белым игольчатым паром; антрацитово, с загадочной синевой, высветились громадные глаза. Табун стал. Кони появились, словно в сказке, чтобы так же внезапно исчезнуть, когда Поликарп ломким, испуганно-обиженным голосом выкрикнул:
      - Эвона, паровоз искрит!
      Кони - по-видимому, это были жеребцы, отбившиеся от большого табуна, - ринувшись в сторону, заглушили все звуки окрест, но чем дальше в ночь уносился табун, тем явственнее доносилась отфыркивание паровоза, поднимавшегося по пологому подъему в гору.
      - Зажигай матрацы! - крикнул Блюхер. - Сейчас мы им, сукиным сынам, устроим сцену ревности!
      Сотня семеновских казаков неслась по промерзлой степи. Сотник повел своих людей дальней, более верной дорогой - в обход по степи, которая сейчас, во время морозов, стала как поле ипподрома. Но низкие тучи легли на землю, звезды затянуло поначалу серой, а потом непроглядно-черной мглой, и поэтому сотня проблуждала по ночной степи лишний час. Всадники рассчитывали увидеть хоть махонькой огонек в вагоне Блюхера, но вокруг не видно ни зги.
      - Вроде бы здесь сворачивать, - сказал сотник и махнул нагайкой на восток. - По этому распадку мы выйдем на них, если князь не спутал.
      И он дал шенкеля своему коню. Тот захрипел, приподнялся в свечу и, захватив огромный кусок ночи передними ногами, махнул вперед - к востоку.
      Когда столб пламени выстрелил в небо, машинист сразу врубил тормоз. Высунувшись в смотровое окошко, он увидел развороченное железнодорожное полотно. Два японских солдата, посаженные к машинисту для охраны от хунхузов, щелкнули затворами.
      Как только состав остановился, из второго вагона выскочила группа японских военных с черными траурными повязками на рукавах и несколько человек с фотоаппаратами. Они стали щелкать магнием в ночи, снимая одинокий классный вагон красного командира.
      - А где же тела? - спросили японцы русского переводчика. - Где тело доблестного русского военачальника, жестоко погубленного хунхузами?
      - Здесь тело, - ответил Блюхер.
      Они вылезли из-под вагона, не выпуская оружия из рук, и стали против изумленных и растерянных японцев - плечо в плечо, тесно, <морской стенкой>.
      - Рано похоронили, - продолжал Василий Константинович, - живучие мы.
      - Господин министр, - забормотал японский офицер, медленно шагая навстречу Блюхеру с вытянутой лодочкой рукой, - мы счастливы вашему радостному избавлению. Виновники подобного коварства будут непременно разысканы нами и сурово наказаны.
      Из вагонов выскакивали пассажиры: японцы, русские дипломаты, американцы, члены английской миссии из Читы, три корреспондента Ассошиэйтед Пресс, возвращавшиеся из Москвы в Штаты. Сорвалась у Гиацинтова операция! Ничего теперь не выйдет.
      - Назад, мать твою за ногу и об угол! - прорычал сотник, разглядывая в бинокль все происходившее у полотна. - У-у-у-у, собаки! Выскочили. Назад! - повторил он и стеганул коня по плоскому взмокшему крупу.
      ФРОНТ ПОД ХАБАРОВСКОМ
      _____________________________________________________________________
      Залегли красные цепи. Постышев, спрятавшись за бугорком, лежал вместе с молодым парнем, который только три часа назад целил ему в лоб из маузера.
      Слышно было, как где-то далеко, за сопками, не видный еще никому, посапывает паровоз.
      - Бронепоезд это у них, - пояснил парень, - шарахают такими дурами, что ямина остается боле могилы.
      - Ничего, наш <Жорес> вступит, он им даст.
      - А где он? Хрен его сыщешь. Там моряки, они в тылу сидят и водку жрут с бабами.
      - Это ты с чего взял?
      - Люди говорят...
      Из-за поворота выполз бронепоезд белых. Никого не опасаясь, остановился и, развернув короткие стволы орудий, рявкнул сразу со всех платформ.
      Рвануло сплошной линией, рядом закричал раненый, люди еще глубже вжались в землю. Бронепоезд рявкнул второй раз.
      - Вот сволочи, - сказал Павел Петрович, - снарядов никак не жалеют.
      Из вагонов стали выскакивать белые. Развернувшись длинной цепью, матерясь и крича что-то, они ринулись на красных. Постышев понял, что сейчас, если не поднять своих, если не встряхнуть людей слепой яростью рукопашного боя, сомнут белые, перебьют и разгонят бойцов, с таким трудом собранных.
      Постышев поднялся, достал из-за пазухи свой маузер и тонко крикнул:
      - Вперед, товарищи! За власть труда!
      Не оглядываясь, побежал навстречу белым. Он бежал и был сейчас еще более нескладен. Длинные его ноги подвертывались, попадая в ямки и незаметные глазу трещины в мерзлой земле. Дыхание было сбивчивым, и лицо побелело. Он бежал молча, судорожно сцепив зубы. Он не оглядывался назад, он смотрел только вперед, на стремительно приближавшуюся к нему белую цепь.
      Когда он почувствовал, как кто-то толкнул его в спину, когда он ощутил молчание бегущих следом - только тогда он заорал что-то страшное и злое и, опустив маузер на уровень глаз, начал, палить по бегущим и стрелявшим цепям белых.
      Как только после короткого рукопашного боя белые, повернув, кинулись к бронепоезду, Постышев остановился, вытер ладонью пот, высморкался и крикнул:
      - А теперь в лес! Отходи! В лес! Там он нас не достанет!
      Он бежал к ближайшему леску и, смеясь, кричал что-то, и все бойцы тоже бежали, орали, размахивали руками, потому что они сейчас смогли победить, они сейчас сломили в себе самое унизительное, что есть в человеке, - страх.