И все же некую суровую значительность они несут в себе, о чем-то говорят - немой крик света среди онемевшего урагана! Мигалки-маячки упрямо, деловито вращаются и вращаются, с неустанной последовательностью совершают обороты вокруг крохотной своей оси, описывая круг по горизонтам такого большого и прекрасного мира.
      От нечего делать смотрим и смотрим на неустанные мигалки, на эти странные счетчики остановленного времени.
      Работают без устали. Нечто фатальное есть в них, никому не подвластное, тревожное, вневременное. Среди тишины полуденной, среди безмолвия застывшего металла отсчитывают саму неподвижность, неясную тревогу, однообразно отсчитывают, может, последние капли чьей-нибудь жизни.
      Однако - что же там?
      Вдоль полотна дороги кто знает на сколько миль тянется высокая металлическая сетка, натянутая на прочных, тоже металлических, столбах. Сеткой отгорожена от хайвея вся остальная жизнь с силуэтами проплывающих вдали городов, с сочной зеленью раздольных пастбищ, ослепительностью озер, с полевым воздухом, птицами и совсем миниатюрными коровками, которые, уменьшенные расстоянием, идиллически пасутся неправдоподобно далеко в маревах-дымках...
      Кое-где на столбе или посреди сетки вас снова встретит табличка: "Рrуаiе РгорегИ , а то и просто "|Рпуа1е""..
      Множество таких "прайвит" уже промелькнуло леред нами в пути, вызывая когда досаду, когда ироническое-замечание насчет этих предостережений, знаков того, что твои странничоские п-рава имеют здесь строгие пределы: так вот можешь двигаться, а в сторону не смей ни шага. За сеткой - это уже принадлежит кому-то и имеет определенную цену, скажем, дерн с таких замечательных лугов здесь считается практичным нарезать кусками и продавать в городах, где пласты дерна, эти живые ковры, выставленные в витринах, вы не сразу и отличите от ковров, тканных человеческими руками...
      А место происшествия - вот оно. Рядом с одним из металлических столбов с надписью "Рт-а1е" торчит боком небольшая, кажется, японской модели, машина. Точно бумажная игрушка, вся скомкана, сжата,- железный столб, в который она врезалась, рассек ее, радиатор ударом вогнал в салон... Как ее бросило туда, на столб? Кто в ней?
      Посторонних полиция близко не подпускает, запасайтесь терпением, ждите, пока снова откроется движение, а сейчас на этом отрезке хозяйничают вызванные по телефону службы. Перегородив дорогу, сгрудились около потерпевших и санитарная, и несколько полицейских машин, которые только что промчались с невыносимым воем, а теперь оставили себе одно молчаливое мигание светлячных маячков. Автострада уже запружена на километры, раскаляясь, блестит металлом где-то до самого горизонта, хайвейный люд, привычный, видимо, ко всяким дорожным приключениям, держится довольно сдержанно, без нервничанья, никто вблизи не проявляет ни особенного нетерпения, ни любопытства: тот резинку жует над рулем, тот вышел, разминает кости...
      Заболотному перед выездом София Ивановна, будто и нечто подобное предвидя, давала наставления: "Ты ж там, на трассе, не встревай не в свое, нс делай с ними инцидента" (так она предпочитает выражаться, имея в виду тех, кто блюдет порядок па дорогах). Однако для Заболотного эти наставления имеют силу только до известных пределов, стоит возникнуть в пути острой ситуации, как тотчас все они летят к дьяволу. Такой тип человека: где только пахнет опасностью, риском,- Заболотный должен быть там, позиция созерцателя не для него. И сейчас вот он уже рвет удила, нервничает, его деятельную натуру раздражает всеми признанная установка держаться в стороне, Заболотный даже побледнел, огорченный, что его не подпускают к месту происшествия, не дают на кого-то там взглянуть, кого-то спасать. Весь он - энергия, скованная, нераскрытая. Жажда действия кипит в нем, требует выхода.
      И хотя друг мои понимает, что ранг дипломата, сам статус лица постороннего повелевает ему быть невозмутимым, "не делать инцидента", но куда денешься, есди суетня спасательных служб кажется ему бестолковой толчеей, кто-то там истекает кровью, а они все еще канителятся у сплющенной той малолитражки, скособоченно торчащей возле столба. Спасатели, похоже, искренне силятся и вроде бы торопятся, пытаясь сорвать заклиненную дверцу, но, как всегда со стороны, для досужего глаза все у них там получается медленно и бесплодно...
      - Нет, пойду,- наконец не выдерживает Заболотный, и его долговязая фигура, ловко проскользнув между кузовами, уже ринулась вперед, к месту печального происшествия.
      Вскоре вижу его в энергичной беседе с тучным дородным полисменом (не возник ли, не "сделался" между ними тот самый "инцидент"? Но, будем надеяться, обойдется без него), вот он, Заболотный, жестикулируя, что-то доказывает полисмену, втолковывает, убеждает настойчиво ("натура-как у тура!"), и в конце концов полисмен, махнув дубинкой, позволяет ему пройти, присоединиться к тем, что возятся у несчастной машины. Мгновение - и Заболотный, наклонясь, исчез в давке, его дорожный опыт сразу, должно быть, нашел себе применение. Общие усилия направлены там на то, чтобы оттащить, выдернуть машину назад, потому что весь тот клубок изувеченного металла,- мы теперь видим,- вместе с прогнутым столбом залез в самую сетку ограждения, застрял в ней, как застревают рыбы в капроновых сетях. Силятся там гуртом, что-то покрикивают, слышу уже отрывистые возгласы поанглийски и Заболотного, которые, должно быть, означают нечто близкое к нашему: "Раз! Два! Взяли!" - удивительно, но факт, что такое словцо в нужную минуту прибавляет людям согласованности в действиях. Дверцу, видимо, заклинило намертво, силой удара кузов загнан далеко в ограждение, людям с трудом удается выдрать малолитражку назад, расщепив искореженное железо. Есть пожива теперь для любопытства истомившейся толпы, дорожные дамочки на цыпочки встают, чтобы не упустить зрелища, которое разве что вечером можешь увидеть на телеэкранах, а здесь оно перед тобой въявь: юношу несут. Джинсовые брюки проплывают, утыканные блестящими кнопками, молодое, неизувеченное лицо поражает спокойствием, оно красиво, оно далеко уже от всех земных страстей, золотые волосы льняной прядью повисли в россыпях неживых... Да это же он! Тот златовласый, только что целовавшийся в кафе со своей такой же златовласой спутницей! А она? Что с нею?
      В момент удара, оказывается, это как раз она была за рулем, и сплющенное тело ее вжало в металл так, что не могут вытащить.
      Заболотный натужно работает рядом с остальными, вдруг выпрямился, седая голова его появилась над толпой, блестит орошенное потом чело, смахнул росу и снова наклонился, что-то рассматривает там, внизу... Что он там рассматривает? Человека израненного? Или то, что человеком было?
      - Живая? Неживая? - переговариваются те кто ближе к месту аварии.
      - Ей, кажется, голову оторвало,-говорит здоровенный негр, пробираясь оттуда, из толчеи.- Расплющило как лимон.
      - Может, она пьяная была? - бросает голубоволосая дама, которая стоит около песика-спаниеля, высунувшего голову из машины.
      - Нет, она нс была пьяной,- говорит Заболотный, возвращаясь оттуда, и бледное лицо его кривится сердито.
      Он какой-то посеревший, изнуренный, даже будто постарел сразу.- Это те, из кафе,- говорит он, усаживаясь за руль.- Что словно брат и сестра... Может, это было их свадебное путешествие...
      И потом долго не слышим от него ни единого слова.
      Лида сидит, отчужденно забившись в угол, у нее полные глаза слез. Налились и не скапывают.
      Санитарная со своим саркофагом умчалась в одну сторону, мы мчимся в противоположную, еще какое-то время улавливая слухом отдаляющееся завывание сирен.
      Пролетают столбы, не кончаются железные невода ограждений, которые кажутся накинутыми на все окрестные просторы,- для безумия гонки отведен этот ажурный сетчатый тоннель. Подчас промелькнет та же предупредительная табличка,- на нее после всего происшедшего просто невыносимо смотреть.
      В небе по ту сторону стальной сетки катится белый мяч соднца, сирен не слышно давно, а те джинсы и пряди золотистые, неживые еще долго перед нами плывут в воздухе.
      Глухо простучит мост, при въезде на который нужно уплатить определенную пошлину проворному в движениях таможеннику,- ему, наверное, совершенно безразлично что может с вами случиться где-нибудь на трассе, ему некогда думать о происшествиях, подобных этому.
      Хайвей имеет свои беспощадные законы. Быстро и буднично расплющивает недостаточно внимательных, отбрасывает, как лом, на обочину и никаких эпитафий на камне своем не пишет. Скольких уже свел на этих скоростях в небытие и скольких еще сведет!.. Струёй из шланга смоют лужу растекшейся по гудрону крови, несчастный автомобильчик вскоре окажется на кладбище старых, искореженных машин, и движение возобновится полностью, горячим ветром скоростей сметет следы трагедии.
      Двое таких юных, таких красивых... В новом свете предстают перед нами оба они со своим странным поведением в кафе, где так жадно курили, где, точно в пустыне, не замечая вокруг никого, время от времени целовались прощально, задумчиво. Навсегда ушли из столпотворения хаивея, на полпути исключили себя из этой гонки, от всего ее безумия отстранились со своими тайнами, которые уже никогда и никому не разгадать. И никому не дано проникнуть в истинную причину несчастья,- была это секундная оплошность руки, стрессовая неточность реакции или задолго до трагедии сознательно выбранный акт самоуничтожения?
      Всего за десяток с лишним миль будем от места, где случилось несчастье, когда Верховный Комментатор коротко передаст в просторы эфира еще одну новость, сообщит равнодушной скороговоркой, что какие-то двое неизвестных, юноша и девушка неопределенных профессий и неопределенного подданства, стали на этом хайвее жертвой случая, только что погибли в результате автомобильной катастрофы...
      - Что же это было? - говорит Заболотный после длительного молчания сумрачным, каким-то тяжелым голосом.- Почему они врезались? Что их бросило из потока в ту металлическую сетку?
      Нас неотступно мучит эта загадка. Ищем объяснений, прикидываем различные варианты, а их, оказывается, может быть бесконечное множество. Оплошность руки, переутомление, стресс, секундное расстройство нервов? А могла ведь она, рулевая, и от угара лишиться чувств за баранкой, потерять сознание от дорожного смога, мог быть причиной гибели и обыкновенный приступ юных шалостей, один лишь ослепляющий поцелуй, из тех, которые иногда позволяют себе влюбленные и на таких, на безумных скоростях?
      А разве не мог это быть взрыв человеческого отчаянья, заранее продуманный уход в небытие двух разуверившихся эксцентрических натур, загодя согласованный акт самосожжения на огне наркотических райских видений? Нарочно или нечаянно - никто нам теперь этого не скажет, никакой комментатор не объяснит....
      - А может,- вдруг подает голос Лида,- им просто опостылели эти изгороди-вольеры, которым конца не видно?
      Может, и так... И решились, и врезались на лету, чтобы прорваться к тем недосягаемым травам, к дальним озерам, к еще не опутанным стальными неводами таким манящим просторам чистого свободного неба.
      XXIII
      Человек на протяжении жизни претерпевает основательные перемены: иногда тот, кого вы знали в детстве,-.
      предстанет перед вами столь непохожим в зрелом или в преклонном возрасте, что это уже, собственно; будут разные люди, совсем различные варианты индивидуальности.
      По крайней мере о Ялосовстке, сестре Заболотного, можно было с уверенностью сказать, что за несколько предвоенных лет она изменилась до неузнаваемости. Развилась, окрепла, из хилого, недокровного создания стала просто красавицей! Налилась здоровьем, в характере объявилась веселость, задорная хватка, и голос прорезался певучий, не раз со сцены выступала в нашем тесном торновщанском клубе, и удивлялась тогда слобода, откуда эта пасленовая девчонка, которая в нужде и впроголодь вырастала, обрела такой красоты голос, льющийся из груди девушки без усилий, без натуги? Другие сырые яйца для голоса пьют, а она, может, росу соловьиную на рассвете пила со своих забалковских верб? Отцу Заболотных уже не привелось слышать Ялосоветку со сцены, угас за несколько лет перед войной,- доконала человека давняя, еще с фронтов гражданской принесенная хворость. Парни, встав на ноги, двинулись кто куда - тот примаком стал, двое на границе где-то служат, а тот отправился учиться в город,- и осталась Ялосоветка в родительской хате одна.
      Когда мы, уже студентами, приезжали с Кириллом домой на вакации, Ялосоветка не могла скрыть перед подругами своей гордости, показывала девушкам на брата, как на чудо: разве не талант! Восточные, самые трудные языки изучает да, кроме этого, еще и в аэроклубе занимается!
      Скоро на аэроплане домой в Терповщину прилетит, в степи на стернях сядет, где в детстве бегал пастушком... Подруги Ялосоветки, тсрновщанские наши девочки-подростки, повыраставшие быстро, как из воды (мы с Кириллом иногда даже не могли угадать, где чья), тайком заглядывались на моего друга, нс одной он, видно, душу разбередил. Потому что с приездом Заболотного-студента как будто и песни в селе становились звонче, и вечера длиннее,- допоздна, из конца в конец слободы, как в былые годы, плутала песня девичья, по балкам уносилась до самого Чернечьего, словно искала кого-то, по даже и среди далеких вечерних песен Ялосоветки и голос выделялся, так что и старшие женщины заслушивались: вишь, как за лето голос выстановился на буряках, на вечерних шляхах с полей...
      Потом появился в Терновщине тракторист из соседнего села Микола Винник, доводившийся дальним родичем нашим терновщанским Винникам, и совсем незадолго до войны Ялосоветка с Миколой поженились, стали жить в старой хате Заболотных, пока себе построят новую. Однако новую так и не успели построить - началась война.
      Микола ушел на фронт в первые же дни, и след его с тех пор затерялся,потянулись для Ялосовотки годы почти вдовьи. Кто-то будто бы видел ее мужа взрывом снаряда на куски разорванного на днепровском мосту, считалось, нет Миколы, но после освобождения Терновщины он вдруг приковылял к Ялосоветке из госпиталя и, недели не посидев дома, пошел работать в мастерские озерянской МТС...
      С Заболотным мы встретились в нашей Терновщине уже после войны, когда прибыли узнать, кто же здесь после всего остался... Сколько людей не вернулось, о скольких из наших ровесников мы теперь только и слышали от родных:
      нет, нет, нет. Двое из Кирилловых братьев тоже пали в боях, имена их, как и многих других погибших терновщан, появятся со временем на обелиске в центре села, а ещо многих сгноили за проволокой в первую же военную осень, когда десятки их, необстрелянных, только что мобилизованных, попали в огромное окружение, а из окруженческих болот - за колючее лагерное ограждение, в залитые дождями соколянские каньоны. Из девушек терновщанских, которых несколькими наборами брали в Германию, одной из первых вернулась оттуда наша школьная подруга Катря Копайгора, у нее, как и прежде, решительной и языкастой, дома сразу же возник конфликт с Миной Омельковичем,- он все докапывался, есть ли у Катри выжженный номер на руке, а если нет, то чем она докажет, что действительно была в рейхе среди каторжанок?.. Сам Мина Омелькович, пробыв несколько месяцев в Соколянах за проволокой, вернулся в Терновщину беззубый и полуслепой, в его характере произошли ощутимые перемены, иногда на лице возникала даже задумчивость, и когда мы с Кириллом встретили его случайно на майдане, он, будто нс очень и удивился нашему приезду, только бросил загадочно:
      - Не так оно все просто, хлопцы, в жизни...
      Заболотный застал Ялосоветку в родной хате, на страже отчего гнезда. Хотя к тому времени дипломатская дорога для Заболотного уже была определена, но домой он прибыл еще в форме летчика, и это для сестры стало самым большим подарком и гордостью, потому что именно таким ждала она, да что она - ждала вся Терновщина своего прославленного сокола! Единственное, о чем жалела Ялосоветка,- что Микола не мог его увидеть, МТС как раз послала его в командировку, добывать запчасти...
      - Потому что приходится по винтику собирать трактор для Терновщины,- с веселыми слезами на глазах рассказывала брату Ялосоветка.- Да и мы с тобой могли разминуться, я же сейчас на ферме, на работе постоянной, не каждый день удается и домой вырваться. Иногда и ночую в тамбуре или в красном уголке - у нас там тепло... А здесь у меня квартирантка теперь есть, ты должен бы, Кирик, ее знать,- и она повела на брата лукавым, многозначительным взглядом.
      Оказывается, квартирует у Ялосоветки молодая учительница, которую недавно направили в Терновщину возрождать распуганную войной школу. А перед тем как прибыть сюда на учительствование, девушка эта какое-то время работала в Козельске вольнонаемной в госпитале - рядовой санитаркой, да еще и донором была, кровь сдавала для раненых бойцов. Но госпиталь давно уехал, так куда же ей? Выбрала Терновщину... Вот что услышали мы от Ялосоветки о ее квартирантке. А родом новоприбывшая где-то из-за Днепра, с Узловой, и когда Ялосоветка это сказала, я заметил, как Заболотный вдруг побледнел:
      - И зовут ее Соней? - спросил он, еще пуще бледнея.
      - София Ивановна, ты угадал,- сестра улыбнулась.
      - Где она?
      - Пошла за соломой в поле, ты же знаешь, какое у нас топливо... От самой Романовщины носим... А я еще с носилками не совладаю. Недавно меня глиной привалило, до сих пор не оправилась,- Ялосоветка и это сказала почти весело.
      Решено было идти на поиски и - немедленно! Ялосоветка не сдержала улыбки, наблюдая, как брат наспех охорашивается, ремень на шинели поправляет, чтоб ни складки лишней...
      Вот так мы тогда и оказались с Кириллом в нашей степи за селом. Осень была, сеялась изморось, галки играли в полях предвечерних, в тех самых, где мы некогда знали эру пастушью, где лежал теперь серый, неприютный простор.
      Ничего не было мрачнее тех послевоенных задичавших степей, когда железо войны, искореженное, обгоревшее, торчало в бурьянах, и окопы еще не всюду в полях были засыпаны, и, прибитые дождями, едва мрели тут и там темные дредноуты скирд, точно затопленные корабли в осенних туманах.
      Колючий терновник темнел в том овраге, где перед войной можно было еще найти среди пней полуобрушенный колодец, кучу самана, поросшего бурьяном, где и тогда нас встречал обгрызенный скотом терпкий-претерпкий терн, который, неведомо откуда взявшись, разросся и до поздней осени висел на колючках синим дождем... Конечно же, это была Романовщипа, тот пригорок и та самая ложбина, что как бы даже уменьшились, задичавлонные, их, казалось, ничто уже и не достигает, кроме терновников да туманов, хотя, правда, и раньше туман здесь изредка стлался понизу,- даже летом, бывало, по ночам серебрится при луне вокруг Романового сада.
      Итак, идем мы с Кириллом той степью, где чьи-то страсти бродили задолго до нас, где другие, встречаясь под звездами, смеялись, ревновали, любили, где Романова пчела когда-то гудела и цвела рожь, расцвеченная васильками да вьюнком, где каждую зиму, утопая в снегах, с зажженной звездой вверху, несли мы людям сквозь голубую ночь свою радость в колядках... Сейчас здесь вечереет, моросит, и за плечами у нас фронты, шинели, тяжелые от дождя, и сколько же нас сюда не вернулось,- пустынно в поле, нигде ни души, даже ни одного зайца не вспугнули, не выскочил куцый из кустов перекати-поля.
      Тоска!
      Но вот, отделясь от далекой скирды, ползет нам навстречу темная какая-то куча, ползет соломенный танк!..
      Вязанка почерневшей от дождей соломы, точно сама собою, без никого, ежась горою, медленно движется сквозь ранний сумрак в сторону села. Того, кто несет, совсем не видно, его с головой накрыла соломенная трухлявая копна, она продвигается по стежке в самом деле словно без посторонних усилий, лишь догадываться можно, что там, внизу, под шатром взлохмаченной соломы, есть же все-таки кто-то!
      Маленький кто-то, до невероятности уменьшенный, едва не до земли придавленный осенней этой тяжестью, упрямо шествует по стежке в солдатских, облепленных грязищей кирзаках... Уступая дорогу, мы позволяем себе неудачную, как теперь ясно, шутку:
      - Стой, кто идет?
      И тогда из-под вязанки поднялось к нам, открылось измятое, точно столетнее лицо, с огромными страдальческими глазами, которые, однако, были - молоды! Так измученно и смущенно смотрели они на нас, светом струились из гнилой соломы, открыто и жалобно сияли Заболотному двумя небесно-синими измаявшимися сияниями...
      - Софийка!!
      - Все же признал...
      И горькая усмешка тронула ее уста, болезненно искривила все лицо, на мгновение совсем состарив его.
      Такой тогда предстала пред нами Софийка... Не до того было, чтобы выяснять на этой стожке отношения.
      - А ну-ка, позволь!
      Заболотный первым делом высвободил Софийку из-под вязанки, отстранил ее резко, почти сердито, а сам, наклонившись, велел мне поддать, и уже мокрая темная копна очутилась у него на плечах.
      Так с той копной на своих золотых майорских погонах и промаршировал через всю слободу, через балку к родительской хате в глинищах.
      Всю ночь просидели мы тогда втроем за разговором.
      Осенняя непогодь за окном шумела вербами, дождь стекал по стеклам, и голос Софийкин тоже как будто стекал, тихо, горестно... Мать умерла. Отец так и не вернулся, и никаких вестей о нем, хотя куда уже не подавала запросы, даже в министерство железных дорог... Брат устроился работать на Узловой, а Софийке, после того как госпиталь уехал, предложили школу, и вот она здесь...
      - Говорят, ты и донором была? - спрашивал ее Заболотный.
      - А что такого? Другие же были... В госпитале ко мне относились хорошо. Один офицер, когда выписывался, даже сватался.- Ее улыбка при этом вышла совсем горькой, некрасивой.
      Софийка держалась перед Заболотным, как перед человеком почти посторонним, ощущалось, что она не боится выставить себя перед ним в невыгодном свете, верно, считая, что ее уже нет для него, и того, что между ними было, тоже не существует, и никогда его не вернуть. Видно, что она еще и сейчас тяжело переживает потерю матери, не удается ей справиться и со своим теперешним одиночеством, единственная ее отрада - когда Ялосоветка дома, но это же не каждый день бывает, вот и сегодня осталась ночевать на ферме, потому что надо... Да и ходить оттуда ночью далеко, особенно когда такая грязища, а у Ялосоветки до сих пор нога болит после того случая в глинищах.
      Рассказала сочувственно квартирантка, как привалило Ялосоветку, когда глину брала, и что совсем случайно люди спасли ее,- дети первые заметили, что лошадь с возом около глинища стоит, а из людей никого нет. Если бы не дети, наверно, не скоро бы хватились, а так успели, откопали, хоть и едва живую... Целая гора глины па нее сползла, даже не верилось, когда вытащили из-под завала: столько в земле человек пробыл - и все-таки дышит...
      Заболотный, слушая про сестру, неотрывно смотрел Софипкс в лицо, в те ее небесно-синие глаза, всматривался, словно отыскивая в них некие знаки, которые прибавились бы к ее словам и что-то для него важное подтвердили бы. Когда Софийка поправляла фитилек в коптилке, Заболотный пристально следил за ее маленькой натруженной рукой, потом опять взглядом словно что-то искал в Софийкином лице.
      - Некрасивая я стала? - неожиданно спросила Софийка, уловив на себе этот настойчивый взгляд, и улыбнулась той своей горьковатой, как от терпкого терна, улыбкой. И сама же ответила: - Горе никого не красит... А вот ты не очень изменился,- прибавила она, хоть и не посмела смотреть в это время на него. Погодя стала разглядывать Заболотпого спокойно, как бы отстранение, так, точно перед нею был один из тех многих, кого она выхаживала в госпитале, а теперь он вот уже выписан и ему дорога своя, а ей - своя.
      - Так вот,-внезапно нахмурился Заболотный, исподлобья взглянув на Софийку.- Поедешь со мной.
      Первая ее реакция была - всполошсниость, испуг.
      Непритворный страх и растерянность наполнили ее расширенные глаза... Что он говорит? Разве такое возможно?
      Заехал на минутку, гдо-то там он учится в дипломатической, встал на свою, по-новому определенную дорогу, и вдруг такое услышать от него...
      - Сгоряча ты это... Не подумав.
      - Прекрасно подумал. А вот твои эти колебания...
      - Да кто же не колебался бы...
      - Ваши сомнения, товарищ донор, здесь ни к чему.
      Он ждал ее слова еще, а она безмолвствовала в замешательстве, а за окном так заунывно шумело осенью, ветром, дождем, задувало оттуда таким ненастьем на эту маленькую хатку в глинищах с ее теплой коптилкой... Софийка сидела понурясь, потом подняла голову, глаза, налитые болью, встревоженно синели, и, казалось, слышен был всполошенный стук ее сердца, готового выскочить из груди...
      - Нет, Кирик.
      - Какое может быть "нет"?
      - Говорю же: это ты сгоряча.
      Он даже вспыхнул:
      - За кого ты меня принимаешь? По-твоему, только ты ждала?..
      - Я уже и не ждала... Ждала душа.
      - А моя нот?
      Софийка неотрывно смотрела на Заболотного. И вдруг:
      - Зачем я тебе? Посмотри, какая я стала. Извелась на нет... Никак ия болезней не вылезу...
      - А медицина для чего? Кроме нашей, есть же еще индийская, тибетская... На свете есть врачи не хуже наших шептух да знахарок, которые когда-то отводили порчу от нас, малых. Тем-то и страха не знает Терновщина!
      - Тебе шутки. А я уже и тем счастлива, что доля тебя пощадила.
      Сама нежность была теперь в ее взгляде, бездонная глубь нежности, девичьей, благодарной.
      - Вот и поедешь со мною,- решительно сказал Заболотный.
      - Быть лишним балластом... Нет. Разве я тебе пара?
      Ты вон какой, грудь в орденах, а я... Ты еще себе найдешь... - И даже пошутила: - А то еще и на тебя заявление напишут: сокол воздушных сил, дипломат-атташе, или как это там у вас, а жену себе оккупационную взял...
      - Ну и пусть. Будет еще и такой дипломат...
      - Нет, прошу, не надо больше об этом.
      Так ни к чему они и не пришли в тот раз.
      Во второй раз приехал Заболотный в Терновщину весной, в праздник Победы, когда всюду вишни цвели и терны забелели под солнцем по всем нашим буеракам.
      Весна многое скрашивает, сила жизни самые глубокие раны затягивает... В вишневом цветении утопают беленькие вдовьи хаты, а сами вдовы в черных платках, строгие, как пифии, сидят вдоль шляха у въезда в Терновщину на кучах камня (давно добивалась Терновщина каменной дороги, и вот ее прокладывают наконец - как раз тянут через слободу куда-то дальше, на Озера). В такой день и объявился в Терновщине Заболотный. Прошелся в паре с Софийкой по выгону, навестил с нею паши глинища да балку Соловьиную, где все в ту пору щелкало да выщелкивало, а утро следующего дня они уже встречали вдвоем па железнодорожной станции. Колхозные лошаденки косолапые, освещенные высокой утренней зарей, еще до солнца привезли их на ту самую, заштатную станцию, где некогда Микола Васильевич рассчитывал настичь свою любовь, где и нам чья-то неведомая рука открывала семафор под зарю, в неисходимый белый свет.
      XXIV
      Бензин сожжен, надо опять заправляться. Бензозаправочную станцию находим в предместье, застроенном коттеджами, стоящими без оград, на изрядном расстоянии друг от друга, а улочка между ними вся в раскидистых, охваченных багрянцем кленах,- мы точно угодили в сплошной тоннель из багряных листьев и тихого солнца...
      Бензоколонка прилепилась к опушке большого парка, который, возможно, дальше переходит в природный лес, вся земля под деревьями сплошь устлана ярким ковром палой листвы. Пока машина заправляется, мы, остановившись поодаль, рассматриваем могучие деревья, их ветвистые, насквозь просвеченные солнцем шатры в этих ранних, телесно-теплых багрецах. Непривычно: в воздухе еще лето, а в парках все пылает... Опавшим листьям здесь не дают залеживаться. Между деревьев по прогалине ползет специальная машина, взвихрила целую тьму листвы, подняла выше себя красно-багряную метелицу, а где прошла - за ней уже ни листика, опять зеленеет лишь стриженая щетка газона. У детворы этого предместья тоже сегодня вдосталь забот: вдоль всей улочки слышится звонкоголосая перекличка, опрятные мальчики и девочки сгребают напротив своих коттеджей листву, укладывают ее в мешки-беки из крепкой мутновато-белой синтетики. Не обращая внимания на детей, вышла на улицу, явно кого-то ожидая, дородная густо накрашенная молодица-негритянка - вся голова в бигуди, однако выйти в таком виде на люди для нее, должно быть, в порядке вещей - несет свои цацки на голове, будто корону... А дети как дети: насобирав целый сугроб кленовых листьев, сами же его должны и разворошить, "ныряют", словно с берега, погружаясь в шуршащую листву с головой. Потом, видимо кого-то заметив, со всех ног бросаются снова сгребать листья, еще старательной набивая ими свои полиэтиленовые бекп... Заболотный внимательно наблюдает, как исчезают кленовые листья в матово-белых мешках,- несколько битком набитых беков уже лежат под деревьями, готовые к отправке.
      - Вот так-то, Лида,- замечает мой друг,- даже красоту осени да поскорее в торбу синтетическую... Сегодня и вывезут, вместе с мешками сожгут.
      Лида молчит, хотя по глазам можно угадать, что жалко ей той кленовой листвы и что, может, хотелось бы ей тоже сейчас "понырять", дурачась с детьми.
      Это уже начинается окраина того города, куда мы спешили с рассвета, где в одном из залов богатейшего здешнего музея пред нами предстанет Мадонна... Видится нам она близкой к полотнам известных мастеров, вероятно, ощутима будет в ней школа та пли эта, а может, предстанет именно в своей новизне и неповторимости: написанная сочными, яркими красками на небесно-голубом фоне, под яблоневой веткой, отягощенной плодами, пусть бы, однако, хоть отдаленно напомнила собою ту нашу Козельскую пречистую, первой открывшуюся нам в детстве и до сих пор стоящую перед глазами каждым штрихом, бликом, настроением. С младенцем на руках, к чему-то прислушивается и смотрит прямо на тебя, как будто говорит: я ведь знаю о тебе все. В ее материнском взгляде находишь ласку, глубину любви, сдержанную гордость за своего ребенка и едва уловимую печаль какой-то, в ту пору нам еще не попятной тревоги.