Твоя заря

.. С виду смуглая, точно опалена близким пламенем, а фон все тот же чистый, небесный, как и на той фарфоровой, которую мы некогда видели у художника в наивном веночке из синих васильков, как будто сплетонном одною из наших терновщанских девчат... Славянская Мадонна, шедевр неизвестного мастера - так сообщала пресса. Где-то в Европе ее приобрели, с должными предупредительными мерами переправили через океан, и вот она пополнила здесь богатейшее собрание коллекцию мировой известности,- пожалуйста, можете смотреть... Где именно и у кого приобретена картина, какой путь она прошла, прежде чем попасть сюда, это оставалось неясным. Заболотный даже высказал предположение, не одна ли это из тех провинциальных Мадонн, иногда совершенно уникальной работы, которые в годы войны фашисты выкрали ил областных наших музеев и тайком увозили на Запад... Козельскую нашу тоже кто-то похитил, до сих пор ее не нашли, исчезла без следа - так не она ли это забрела сюда, за океан? Желание убедиться в этом можно считать одним из мотивов нашей поездки.
      Известнейшая галерея, ради посещения которой мы одолели такой длинный путь,- наконец, вот она, перед нами. Мы у цели. Пристроим где-нибудь, припаркуем свой "бьюик", отряхнем с себя дорожную пыль и пойдем, упиваясь, бродить среди шедевров... Мадонна - рядом, за тем вон бетонным фасадом музея, за частоколом могучих, помпезных колонн, над которыми вверху вьется по горизонтали затейливая лепка... Стерегут Мадонну воины в шеломах, в туниках, которые, рассыпавшись по фризу, силой меча разрешают какие-то давние свои античные конфликты.
      Однако что это?
      - Похоже, нас здесь ожидает "сепрайс",- говорит Заболотный, выходя из машины.
      Как раз под тем фризом с античными богами и воинами в шеломах, среди величавости колонн, у тяжелых, окованных медью центральных двепей толпятся люди с большими, словно грифельными, таблицами на груди, выставленными так, чтобы их было видно каждому, кто направляется к музею.
      - Пикет! - первая догадывается Лида.- Они бастуют! Видите: "Sini"е! 81пЬе!"
      - Веселенькая история! - говорит Заболотный, когда мы, сойдя с дороги, останавливаемся перед музеем.- Надо же выбрать момент! Вот нам и "сепрайс"...
      Скрывая досаду, он невольно улыбается забастовщикам с теми их таблицами, и впрямь похожими на грифельные Доски, которыми раньше и мы в школе пользовались. "81пке!", "81п1се!", "й1пке!" - белеет на каждой таблице.
      Бастующие, как нам кажется, специально поворачивают их в нашу сторону: читайте, читайте... И да будет вам известно, что сегодня здесь в музей никому хода нет. Пикет забастовщиков образовал между колоннами весьма живописную группу, в центре которой выделяется жизнерадостная, с роскошными формами, ну, просто красавица мулатка - густо загоревшая, словно только сейчас из тропиков, мадонна с младенцем! Ей-же-ей, чем-то на Винниковну похожа... Или что смуглая да с таким высоким челом, или что, прижимая младенца своего к груди, улыбается нам от колонн так приветливо, как и та, что стояла под яблоней, когда мы приходили к колодцу пить?
      С этой доброжелательной, открытой улыбкой мулатка, видимо, наблюдала за нами с того момента, как мы вышли из машины и как втроем неторопливо поднимались по широким центральным ступеням, пока оказались у самых колонн, где караулят свои величавые врата забастовщики.
      Неизвестно, кто здесь был старшим, но эта полногрудая рослая мать-мулатка стояла впереди бастующих на самом видном месте, с выражением веселым, безбоязненным, держала своего арапчопка на руках, а второй, чуть побольше, курчавый и волоокий, прилепившись к материной юбке, рассматривал нас с любопытством, но без враждебности.
      - Как тебя зовут? - спросил Заболотный мальчика по-английски.
      - Ай эм Джонни,- горделиво стукнул себя в грудь мальчонка.
      - А я Кирик,- ткнул себя в грудь и Заболотный.- Кирик, запомнишь? Когда научишься писать - напиши:
      с какой стороны ни возьми - все будет Кирик и Кирик.
      Бастующие, видно, были люди с юмором, им нравился этот тон разговора и процедура знакомства. Кирик - даже их заинтересовало это имя, действительно странное: как его ни крути, а оно все будет одинаковым...
      Заболотный, закурив сигарету, приветливо осматривал людей.
      Большинство бастующих составляли женщины, черные и белые, среди них выделялась ясным лицом элегантная японочка,- женщины, должно быть, преобладали среди сотрудников музея, и хоть прибегнуть к забастовке вынудили их, видимо, причины серьезные, однако бастовали они как-то весело, точно нашли в этом общий отдых: матери пришли сюда с детьми, среди маленьких забастовщиков жался и симпатичный песик, на шее у него тоже висела табличка: "81пЬе!"
      Джонни, осмелев, отошел от матери и солидно притоиал к нам, не сводя взгляда с Заболотного,- наверно, этот приветливый, корректный мистер Кирик чем-то расположил к себе малыша.
      - Музей закрыт, мы бастуем,- по-английски объяснил мальчонка Заболотному.
      - Дело серьезное,- улыбнулся Заболотный и, обратив взгляд на мать мальчишки и остальных взрослых, добавил, что для нас это неожиданность, потому что мы люди издалека, ехали специально ради того, чтобы увидеть славянскую Мадонну, их новый шедевр...
      - О, мистер! О, Мадонна! Мы успели полюбить ее! - темпераментно воскликнула мулатка и, покачивая младенца на руках, рассыпала такую скороговорку, из которой можно было уловить: повреждена Мадонна! Ножом порезали! Еще одно варварство! Он был, представьте себе, с ножом!
      Заметив, как мы удручены услышанным, другие пикетчики стали наперебой утешать нас, есть, мол, надежда, что полотно повреждено не сильно и вскоре будет реставрировано, за дело берутся первоклассные специалисты, хотя досадно, конечно... Но что могла сделать смотрительница, их старенькая Фанни? Нож у самого лица, от испуга она потеряла сознание, а теперь всю вину администрация сваливает на нее! Увольняют человека с работы... И это уже но первый случай! В прошлом году полотно голландского мастера тоже повредил маньяк,- развелось их нынче, психопатов...
      Все труднее становится музейным смотрителям: плата мизерная, цены растут, а тут еще и от маньяков да гангстеров житья пет! Администрация же не считается ни с чем, об элементарной безопасности не желает позаботиться...
      - Вот мы с ним и пикетируем,- сказала молодая мать-мулатка, прижимая к груди своего малыша, и все лицо ее открыто озарилось улыбкой, как будто даже и но приличествующей данному случаю. Точно облилась солнЦбм - такая была в своей сердечной приветливости и темнокожей южной красоте. Ну чем не Винниковна наша, когда она, бывало, посмуглеет после жатвы, станет аж черной от августовской жары...
      Джонни в это время издал предупредительный клич:
      внизу, как раз подкатив, остановился перед музеем сверкающий "кадиллак", и из него вышло чинное семейство, тоже, видно, с намерением осмотреть художественные сокровища. По ступеням уверенно поднимались парой - солидный, тучный мистер со своей долговязой дамой, а по бокам их сопровождал целый выводок рыжсголовых упитанных беби в коротких штанишках. Мистер, ведя даму, шагал прямо па гурт пикетчиц, шагал с невидящим взглядом, хмуро и властно, как тот боксер, что появляется на ринге с абсолютной уверенностью в своей победе. Его, похоже, только и интересовали те огромные резные двери из красного дуба; закованные в железо и медь, они и сами были творением искусства, стояли не запертые, даже чуть приоткрытые,- словно ждали, чтобы и вовсе распахнуться, сделав исключение для такого важного мистера, чьи меценатские пожертвования, возможно, как раз составляли для музея львиную долю его бюджета...
      - Нет! - вдруг преградила мистеру дорогу бледнолицая седая дама, которая перед тем довольно любезно начала было по-польски растолковывать Заболотному причины забастовки, а теперь, сразу помрачнев, резко выпятила табличку и даже ногой притопнула перед самоуверенным мистером: - Нет и нет!
      Он холодно взглянул на эту, должно быть, старшую из пикетчиц, обозрел остальных неторопливым, оценивающим взглядом, потом, круто повернувшись к людям грузной спиной, уже с гримасой нескрываемого презрения повел свое семейство назад, к "кадиллаку".
      - Позор! Среди кого я живу? - стала по-польски выкрикивать ому вслед седая дама, хотя ничем он ее как будто и не обидел,- Все эти ваши мафиозо! Терроризм!
      Гангстеризм! Одни обдиралы похищают детей, чтобы вымогать выкуп за них, другие ножами уродуют полотна гениев!
      На "Пиету" в соборе святого Петра - и на нее руку поднял какой-то маньяк! Женщинам приходится стоять па страже, а ваши знатные мужи науки, чем они в это время заняты?
      Все новые выдумывают бомбы! О, какой позор! Дикое столетие! Матка боска, зачем дала мне родиться в эти позорные времена!..
      Женщина разволновалась, другие пикетчицы стали успокаивать ее, пока она, овладев собой, смущенно сказала нам упавшим голосом:
      - Пщенрашем. Экск юз ми...
      Далеко же мы ехали, чтобы услыхать эту ее гневную инвективу, выплеснувшуюся так страстно тому неизвестному вдогонку!
      Но как нам самим поступить в данной ситуации?
      Объяснять, откуда мы, упрашивать, чтобы учли наши исключительные обстоятельства? Возможно, и учли бы, пожалуй, и пустили бы нас в музей посмотреть хоть другие полотна... Однако, со своей стороны, нам тоже следует проявить должное уважение к людям, к их дружному пикету. Развеселившийся Джонни, уже ни на шаг не отходя от Заболотного, все старался заинтересовать его своим другом-песиком, тоже носящим на шее табличку "51г1ке!", а когда Заболотный, наклонись к ним, спросил, какие же, дескать, требования выдвигает этот пинчер-забастовщик, шутка была сразу оценена, и мальчишка, и взрослые все засмеялись,- здесь, видимо, в любых обстоятельствах чувства юмора но теряют.
      Однако что же нам дальше делать? Теплый взгляд Заболотного обращен к маленькому забастовщику.
      - Пока, Джонни!.. До лучших времен!
      Разумеется, обидно. Такое расстояние одолели, столько намотали миль, единственно чтобы вблизи взглянуть на уникальное полотно, которое стало для нас чем-то даже большим, чем просто произведение искусства... И вот теперь, когда образ Мадонны был, казалось, так близко, совсем рядом...
      - Почему все-таки мы не попытались попасть в музей? - обратилась Лида к Заболотному, когда начали спускаться но широкой лестнице вниз к машине.- Я уверена, что нас бы они пустили...
      - Лида, а солидарность? - остановившись, посмотрел на нее с веселым удивлением наш командор.- Кому же, как не нам, здесь проявить интернациональную сознательность? Иначе сказали бы: ну и ну!..
      - Верно, я не подумала,- честно признала девочка.
      Продолжая спускаться, вдруг слышим позади себя:
      - Хелло, Кирик!
      Симпатичный черный мальчуган из группы бастующих, увязавшись, топает за нами следом, старательно ступая со ступеньки на ступеньку и не обращая никакого внимания на призывы матери, той веселой пышногрудой Мадонны, о которой Лида на обратном пути скажет почтительно:
      "Она как мать-героиня"... Было и впрямь в ней что-то от Добродушия наших смуглых стенных матерей - здоровьем пышет, темной красотой, как вишня августовская, само плодородие могла бы олицетворять, когда, прижимая с цыанской небрежностью одного младенца к груди, одновременно подзывает другого, правда, голосом несердитым и без особой тревоги, просто "Джонни" да "Джонни" нараспев, а Джонни этот, склонный к самостоятельности, и ухом не ведет, упрямо топает дальше, за нами по бетонным, еще трудным для него ступеням, пока наконец Заболотныи - под смех пикетчиц - наклонился и взял черного карапуза на руки.
      - Джонни, а мама?
      И так на руках он, размашисто шагая по широким ступеням, отнес своего нового друга назад, где мальчонка, радостно встреченный песиком-забастовщиком, был с надлежащей церемонией водворен между колоннами рядом со своей цветущей мамой:
      - Вот так, Джонни, будет о кой!
      Внизу, когда мы подошли к своему "бьюику", па лобовом стекле, как и следовало ожидать, уже белел налепленный "тикет" - привет от здешней полиции, хорошо знакомый всем водителям талон, по которому вам следует заплатить штраф за неправильное паркование - за то, что оставили машину там, где стоять ей не положено.
      Лида нахмурилась:
      - Уже успели...
      Мельком просмотрев сорванный тикет, Заболотныи небрежно приобщает его к целой коллекции других тикотов, комком запихнутых за щиток от солнца,- их они с "миссис Заболотной" изрядно нахватали где-то в прош - лых поездках, потому что, как иронически объясняет мои друг, все как-то им редко удается припарковаться, не нарушая правил.
      Сели и поехали.
      - А люди славные,- серьезным тоном говорит Заболотныи, и мы еще раз оглядываемся, напоследок обводя взором живописную группу тех живых бастующих мадонн, чьи взмахи рук, пока отъезжаем, исконным жестом провожают нас от центрального входа музея. Фигуры пикетчиц все дальше и дальше, они быстро сливаются, тают среди колонн Аг1 Мпзешп, этого серого массивного храма искусств в пышном каменном убранстве. Издали видим опять лишь помпезный фасад его с надписью Аг1 Мизеиш, с барочной лепкой, где, рассыпавшись по фризам, античные воины в шеломах, в туниках, столько уж лет в воинственном напряжении ведут свой нескончаемый поединок.
      Часть вторая
      ПЕРЕД СВЕТОФОРОМ
      Мне бы дорога теперь да дорога,
      в дождь, слякоть, через леса, через
      степи, на край света.
      Гоголь
      ХУДОЖНИК УТРЕННЕЙ ЗАРИ
      Безымянно он жил. У нас его так просто и называли:
      Художник.
      Человек этот был все время в дороге. Никто не знал, откуда он приходил в нашу Терновщину и куда потом исчезал. Слышали мы только от учителя Андрея Галактионовича, у которого Художник иногда останавливался, что в молодости этот странный для нас человек учился в Академии, дружил с Ильёй Репиным и Куинджи, а одна из его ранних картин будто была даже отмечена золотой медалью на выставке в Париже. Лунное сияние передал, как никто, однако после того и сам не смог свое достижение повторить...
      Рано окончилась для Художника его золотая эра. Тяжко пережитая несчастливая любовь и еще какие-то жизненные неурядицы привели его снова в наши края, и вот мы уже видим, как идет он полевой дорожкой в длинном поношенном плаще, в помятой старой шляпе. На боку болтается плоский сундучок с художническими принадлежностями, в руке иногда - палка, простая, вишневая. Шествует кудато Художник, и непроницаемое лицо его с суровыми усами освещает утренняя заря. Все как-то получалось, что она ему светила навстречу из-за Чаполочевой горы, из-за наших терновщанских оврагов.
      Приходилось нам видеть, как Художник бродил по нашим балкам и оврагам, присматривался ко всему, что там растет, а больше всего к тому, что способно быть красителем. Не оставлял без внимания растеньице самое незавидное, пусть то будет чертополох, чистотел или даже наш вездесущий паслен... Всматривался внимательно. Растирал, разминал пальцами па ладони сок из стебля или из плода. Искал таких красок, чтобы не линяли, не боялись времени. Совсем не линялых искал, вечных! А чтобы не блекли, не тускнели - для этого, оказывается, еще нужен и воск какой-то особенный, от хорошей пчелы, самый чистый... Таким вот образом Художник очутился па пасеке У Романа, где у него потом и возникла мысль нарисовать Надьку...
      Годы спустя, когда Художник жил уже в Козольске, он решил показать нам в своей захламленной каморке портрет Надьки, мы в мгновение ока узнали ее - так разительно было сходство во всем: и знакомое трепетанье улыбки, и наклон головы, врожденная грациозность и приветливый блеск глаз...
      Но это случится значительно позже, а сперва, когда Художник стал появляться в наших степях, мы и думать не могли, на что способен странный этот человек, хотя для пас, детворы, всегда в его личности крылось что-то загадочное, начиная с его видавшего виды плаща, небрежно разметанного полами. Потому что никто в Терповщине такой одежды не носил, видели мы армяки, кобеняки, кожухи, свитки, бекеши, перешитые из шинелей, а тут вот появляется человек в такой необычной, вроде бы дьяконской, и все ж не дьяконской хламиде...
      Знали мы от Андрея Галактионовича, что Художник не один уже год живет непреодолимой страстью - найти что задумал, ищет он везде, вот и в наших краях те чудокраски, которые не отцветали бы, не тускнели от времени, жили бы, сохраняя вечную свежесть, сочность и чистоту тонов последождевой радуги... Словом, и взаправду были бы как живые! Богачи хуторяне порой, развлекаясь, пытались делать из Художника посмешище: "Эй, пане маляр, когда вы уже стоящей шапкой обзаведетесь? На вашей шляпе и плохая курица гнездо не захочет мостить!"
      Но Художник на такие издевки не отзывался, кажется, и вовсе не обращал на них внимания, он, знай, искал свое, будучи уверен, что вот-вот, еще чуть-чуточку и он непременно найдет те свои колдовские краски, может случиться, что именно из нашей, пусть и не такой уж богатой растительности добудет их, может из лопухов, из бузины, из лепестков мака или из паслена, из чего-нибудь самого обычного извлечет их, те вечные красители. "Вот увиди те,- говорил иногда он Андрею Галактионопичу,- рано или поздно засветятся они у меня под кистью, подобно знаменитым органическим краскам древней Индии... Заиграют небесной лазурью, лаская глаз, запламенсют цветом утренней зари!" А почему бы и нет? - думалось нам, малышам. Ведь все у нас есть - и паслены густо-синие, подсолнухи золотые и такой же цвет тыквы на огородах.
      Есть заря утренняя и полыханье заката, и маки в алом цвету, и неба лазурь над степью - все есть, сумей только добыть с полей и небес, со всей природы извлечь ту красоту, которая бы вечно жила, никогда не поблекла, будучи умело перенесена - да еще с воском пчелиным - на густое, с терновщанской конопли тканное полотно!
      Однако и взрослых и даже нас, детвору, порой одолевали сомнения: ноужто и вправду он из наших бурьянов может составить краски, что все переживут? Иногда, бывало, даже поспорим меж собой: возможно ли такое? Однако сомнения сомнениями, а вот после того, как Художник побродит по нашим полям, над каждой травинкой колдуя, ко всему присматриваясь,- после этого вроде бы и бурьяны наши становятся иными... Набирают цену!
      Ни для кого не было тайной, что уже много лет Художник страдает от "зеленого змия", не потому ли и в нашей глуши очутился после своего парижского золота?
      Какой-то несуразной была у него жизнь, бурлацкая, хотя, кажется, лучшей он и не желал, видимо, считая вполне нормальным для себя такой способ существования. Вечный странник - ну и что? От села до села, с тропинки на шлях, с одной дороги на другую, да впрочем, разве и не схожи они все между собой? Видеть этого скитальца нам приходилось не так уж и часто, исчезнет, бывало, надолго, без вести пропадет, разве что случайно услышим от людей, ездивших на станцию, будто бы видели его где-то там: зеленым змием поверженный, па перроне валялся, запущенный, истрепанный - но узнать. А потом откуда ни возьмись снова появляется он на нашей полевой дорожке, видим усы его оттопыренные, глаза навыкате, плоский сундучок, нигде не потерявшись, болтается через плечо, и когда наш странствующий Художник, чуть согнувшись, стремительным широким шагом проходит мимо пастушочьей ватаги, мы снова радостно слышим, как вечный его плащ, развеваясь, вблизи нас крылом прошумит! Просто не верилось в эти минуты, что мог этот человек где-то валяться в грязи у станционного буфета на перроне, ведь Терновщина никогда но видела Художника в нетрезвом состоянии, а чтобы спьяну он брался кого-нибудь рисовать, об этом не могло быть и речи. Исчез и вот появляется вновь - нам почемуто приятно. Видно, по-настоящему любил он нашу степь, пыль ее дорог, которая, по его словам, имела привкус давних походов и воли.
      А в общем, был он неразговорчивый, больше молчал.
      Случалось, станет где-то в сторонке и наблюдает, как после дождя мы, мальчуганы, охваченные восторгом, гоняем по лужам, по залитой дождевой водой траве. Или во время жатвы иногда остановится на краю нивы и смотрит исподлобья, как наши самые лучшие терновщанские косари - Ярош-отец и сыны - косят рожь, и так легко, красиво ходят у них косы в руках действительно залюбуешься, а мать их выпрямится с перевяслом в руке, и во взгляде ее тает усталость и счастье. А вечером Художник, беседуя с Андреем Галактионовичем, вспомнив эту сценку, скажет: "Хорошие у вас косари, а превыше всего - их мать... Считайте, богатый у меня сегодня день: видел счастливого человека..."
      На школьном крылечке обычно они сидят, чаевничают вдвоем - Андрей Галактионович и его странствующий гость. Иногда к ним присоединяется еще и Клим Подовой, что так искусно звонит в колокола, оглашая степь в день воскресный или в какой-нибудь престольный праздник веселым своим перезвоном, а всю зиму он, этот Клим, гремит, как сатана, ткацким верстаком, аж хатенка его перекошенная вся содрогается - то мастер колокольного звона предается иному занятию, полотна ткет из терновщанских льнов и коноплей, и счастье кому-то ткет в виде рушников из тонкой пряжи... Художник время от времени делал заказы Климу. Потребность или прихоть то была у Художника, что ли, но никаких других полотен для своих картин он не признавал, кроме Климовых, брал лишь полотна, сотканные его руками. Почаевничать с Художником за столом у Андрея Галактионовича, о многом потолковать - это было одним из заветных желаний Клима, такой возможностью он всегда дорожил, потому что, кажется, только здесь его принимали всерьез, без насмешек, чего не скажешь о других наших сельчанах. Они всегда любили над Климом подшутить, скажем, порассуждать на досуге, в каком восторге был приезжий архиерей от музыки терновщанских колоколов, даже якобы обещал освятить Клима на самую высокую колокольню в мире (во все это Клим верил чистосердечно),- Художник же никогда не позволял себе подобных шуточек, помня, видимо, что перед ним человек, над чьей доверчивостью потешаться грешно, едь Клим вернулся из австрийского плена вроде блаженным.
      Совершал там побеги, а его ловили, нещадно избивали и вот... Когда звонарь рассказывал о своем пребывании в австрийских Альпах, то реальность пережитого представала чаще всего в виде фантасмагорий, Клим утверждал, что все у них там не так, как в Терповщипе, все по-иному:
      - И луна в небе светит, и звездно, и в то же время дождь идет!..
      Эта Климова фраза стала популярной среди терновщан, даже дети от души смеялись, ведь кто жо поверит, что гдето могут быть такие чудеса: одновременно лупа, и звезды, и дождичек идет!
      А вот Художник, кажется, верил, а может, прикидывался, что принимает все это за сущую правду. Лунно и звездно в природе, да еще и теплый дождик с неба моросит, а почему бы и нет? Как и Художник, так и наш причудник Клим, оба они в этом не видели каких-то особых противоречий, для них обоих мир вообще был устроен на диво гармонично, они, казалось, не находили ни малейших недостатков в природе - ни в животных, ни в насекомых или растениях, которые окружали нас. С нами, детворой, Клим был неизменно добрым, а вот парубки наши подчас до буйства доводили его своими выдумками. Для забавы любили они дразнить звонаря жестокими шутками, иногда по вечерам ставили у его окна дурацкие свои устройства, так называемые гуркала-громыхала, и, раскручивая издали за веревку, пускали свою адскую штуковину в ход. Разъяренный грохотом, Клим выскакивал из хаты в одних подштанниках, преследуя по всем садкам озорников, которым как раз и нравилось, чтобы за ними гонялись.
      Не узнать было Клима в такие вечера: доведенный до исступления, он готов был убить человека, а ведь от природы он был наделен даром исключительной доброты, во время колядования этот бедняга одаривал нас как никто щедро, он готов был со своей Химой отдать нам последнее, что только было в его убогой хатенке. "Берите, ребятки, все, что на вас смотрит,- вы же пели, как ангелочки!"
      - Святая чета, - скажет, бывало, Андрей Галактионович, когда видит Клима и Химу, что, взявшись, как дети, за руки, идут мимо школы воскресным днем в степь послушать первого жаворонка.
      Художник относился к Климу с подчеркнутым уважением, вполне серьезно прислушивался к подчас наивным рассуждениям Клима о том, как он воспринимает наш окружающий терновщанский мир. А ведь и в самом деле это была редкость тогда, что человек не стремится к богатству, не соблазняется роскошью, презирает тех хуторских жадюг, которые слепнут от желания набить свои кладовые да закрома, хотя они и так уже трещат от зерна и от другой всякой всячины. Клим со своей Химой жил крайне неприхотливо, ему была присуща поистине апостольская скромность: в небе стайка колоколов, на земле - убогая хатка, огородик на три луковки и куст сирени под окном неизвестно, сам ли посадил, или птица какая, пролетая, зернышко обронила... "Главные мои владения там",- указывал он на колокола в небе.
      И еще ткачеством подрабатывал. Клим охотно берет подряды ткать людям полотна, целую зиму гремит в хате станом, аж мисник с посудой дребезжит, а в праздник трудяга, отложив работу и нарядившись в белую сорочку, идет в колокола звонить - для души.
      Ну, а те его весенние хождения вместе с Химой в степь, "в гости к жаворонкам", они почему-то особенно привлекали внимание Художника.
      - Живая песня нежности - вот что такое эти ваши Хима да Клим,- делился он, случалось, своими мыслями с Андреем Галактионовичем.- С причудинкой оба - это так, но, заметьте, какая сила чувства единит их! Какие светлые у них лица, когда он за руку ведет свою Химу л весеннюю степь, где им принадлежит все: простор и марева полей, сияние и синь неба - все это для них, для них!..
      Любая травка, цветок дарит им радость бытия... Может, они лучше других ощущают и совершенство мироздания...
      Наслушавшись Художника и Андрея Галактионовича, у-же и мы, огольцы, будто другими глазами смотрим на эту странную пару, которая раньше казалась нам только смешной. Мы замечаем теперь, как и в самом деле дружно они живут, иногда тихо поют в два голоса "1з-за гори св1т б{ленький", а зимой, если на дворе слишком холодно, Клим ни за что не выпустит жену из хаты, боясь, чтобы Хима не простудилась,- все заботы по хозяйству муж берет на себя. Вот он, одевшись налегке, звеня колодезной цепью, будто оковами, весело торопится с ведром в балку, к обмерзлому колодцу. Потом, возвратясь с водой, чтобы не напустить холода в хату, Клим старательно струшивает у порога хаты снег со своих громадных лычаков, сплетенных из ткаческих отходов (обувь, о которой люди нынешние и понятия не имеют). И все же, бедняга, но уберег свою Химу:
      ранней весной случилась простуда, и в несколько недель Химы не стало. Тяжко осиротел Клим. Отрастил усы, страшно исхудал, стал похож на Дон-Кихота. Остались ему теперь лишь колокола да память о Химе. Со временем и его самого переживет торновщанская молва о силе их любви.
      Вспомним и мы в дальней дорого, как звонарь брал свою захворавшую Химу на руки и выносил в теплые весенние дни из хаты на солнышко, и когда переступал порог, она ласково спрашивала его:
      - Тебе, Климчик, не тяжело?
      - Ты как пушинка,- отвечал ей и нос на топчанчик, специально для нее сделанный у куста сирени, благоухающего роскошными гроздьями цветов.
      Клим знал, что жена любит цветущую сирень, и даже верил, что эти благоухающие гроздья могут облегчить Химипу участь. Устроит бережно Химу на топчанчик и сам присядет возле нее.
      - Вот тебе, Химочка, сирень... А вон тебе солнышко! - и кивнет в весеннее небо.- Прогреет тебя, хворость выгонит, только ж ты выздоравливай. Не оставляй меня одного.
      А как ее не стало, долго никому словом не отзывался наш осиротелый звонарь, лишь навестившему его Художнику доверил свое горе и ему же открылся давно выношенной мыслью о том, что мертвых людей не бывает...
      - Самый плохой человек и тот живет... Живет где-то там,- и показывал в землю.- Под нами живет. Будто в шахтах. Глубоко, глубоко. Где рогатые. Где судилище...
      А праведники, те - вон там, в заоблачных высях... Звезды - то их глаза!.. И Химины - как только ночь - оттуда па меня смотрят...
      Другой бы в душе усмехнулся на это, но Художник к таким странным признаниям относился серьезно, во всяком случае, ничем не выдавал, что подвергает сомнениям те Климовы шахты-судилища и райские его небеса.
      Зато и Клим Подовой был, пожалуй, единственным после Андрея Галактиононича, кто до конца и без колебаний верил, что рано или поздно, а друг его, этот неутомимый искатель вечных красок, достигнет цели, из какойнибудь травки-былинки добудет-таки тот свой редчайший энкаустик или как там его? Клим был уверен, что Художник и сейчас владеет могучими силами волшебства и тайнописи, что способен он своей кистью черпнуть нужный ему цвет прямо от лазури неба и от пламенеющей над нашими глинищами утренней зари! Вот так изловчится, черпнет кончиком кисти и, прицелясь, положит свежую рдеющую краску на плотное серое Климове полотно...
      Уверенность Клима в таинственных возможностях Художника усиливалась еще и тем, что, принявшись рисовать портрет Надьки Винниковной, делал он это именно в часы колдовские, предрассветные, когда неожиданно из сумрака, прямо из ночи встает заря, охватывая полнеба сполохами-отблесками, которые ложатся и на ветки сада, и на облик той, кого с дитем на руках Художник рисовал с молчаливым упорством.
      Только чуть зорька займется. Художник на месте, ранний птах, уже он колдует у Романова садка, поглядывая на восток. Велит Надьке выйти из-под ветвей, ставит ее лицом к пламенеющему небосклону, быстро настроит мольберт, взмахнет кистью в сторону зари, и цвет из нее раз, раз! на полотно, на тот туго натянутый домотканый лоскут. Так это выглядело в клятвенно удостоверенных рассказах Клима Подового. Совсем недолго работает Художник, солнце еще и росу не выпило, а колдовство уже кончилось, иди себе, Надежда, гуляй до завтрашней зари, а сам он тоже пойдет колодец с журавлем рисовать или на пасеку поглядеть, как там Роман с пчелами начинает день.
      Пчелиное селение чем-то напоминает нашу слободку:
      ульи стоят аккуратные, словно хатки-избушки, полные во всякую пору они своей сокровенной жизни. Рай! Медом и солнцем на пасеке пахнет все лето. День только начался, а пчелы уже одна за одной отправляются в свои степные странствия. К самым дальним цветам летят, к медоносным росам, нектарам. Даже из чертополоха извлекают медовую росиночку и с тихим золотым гулом понесут ее над степью в свою пчелиную слободу.