Твоя заря

      Рассказ Тамары, кажется, произвел на ее собеседников именно то впечатление, на которое она и рассчитывала, оба они, и Заболотный, и его французский друг, очевидно, уловили, что Тамара хоть и рассказывала о своих юных задушевных тайнах вроде бы из кокетства, будто между прочим, но в ее словах крылось и еще что-то, совсем не игривое.
      - Vouloir s est pouvoir! [Хотеть - означает мочь! (фр.)] - сказал Жан.
      - О, нет, не всегда,- возразила Тамара, и легкая тучка внезапно набежала па ее лицо.
      Глядя на Заболотного, Тамара впервые, кажется, ощутила странное желание глубже разобраться в самой себе.
      Скажем, знала ли она когда-нибудь любовь? Любила ли понастоящему, или никогда и никого? Были школьные увлечения, флирты студенческих лет, случайные вспышки чувств, а потом это се скоропалительное замужество и дальше привыкание, привыкание... Притерпелась, свыклась, сосуществует, а где же она - пылкая, всепоглощающая?
      И внезапно ее осенило: тот единственный, кого ты действи тельно могла бы полюбить, да что скрывать от себя, давно уже любишь, любишь преданно и безответно, вот он, перед тобой! Единственная твоя любовь - она сейчас рядом, в шаге от тебя, дотронуться можно и в то же время так
      она далека, недосягаема, будто звезда из иных миров...
      Однако не суждено...
      - Сегодня вы разгулялись,- вдруг послышался за спиной знакомый голос. Это Дударсвнч, бесшумно вынырнув из толпы, уже тут как тут, стоит над ее душой.
      Тамара даже не обернулась к нему.
      - А я бы и напиться не прочь,- сказала Тамара, обращаясь к французу, с вызовом, весело.- Давайте за какую-нибудь звезду!..
      - Звезда звездой, дорогая, однако нам пора,- напомнил Дударевич жене, а Заболотному сказал, что они сейчас едут к ним забрать дочку домой.- Может, и ты с нами?
      - Нет,- и Заболотный сослался на то, что должен еще остаться, у них с Жаном разговор не окончен...
      - Я хочу поцеловать вашего друга! - смеясь, неожиданно заявила Тамара, и не успел Заболотный слова сказать, как она уже чмокнула Жана в щеку горячо и крепко, и лишь после этого разрешила Валерию взять себя под руку, направившись с ним к выходу.
      Дударевич знал за Тамарой эти приступы озорства, бурного непонятного веселья, порой беспричинного, как ему казалось, знал и немного побаивался подобных минут.
      Именно поэтому он поспешил увести от общества свою, по его шутливому выражению, "хулиганку". Потому что Тамара могла выкинуть нечто совершенно непредвиденное, экстравагантное, такое, что не согласуется ни с каким протоколом. Сейчас его озорница была именно в таком состоянии. Он видел, что ей хочется что-нибудь отколоть, подразнить своего благоверного, поиграть у него на нервах.
      И, что удивительно, Тамара, пожалуй, сильнее всего нравилась ему именно в таких своих приступах озорства.
      Дударевич старался в душе даже оправдать ее, найти объяснение Тамариным выходкам, очевидно, это у нее своеобразная реакция на бесконечное множество протокольных предписании, правил, условностей, неизвестно когда и кем созданных для людей, несущих бремя дипломатической службы, которая в силу своей специфики, по мнению Дударевича, и не может быть иной. Во всяком случае, ничего ему по оставалось, как только запастись терпением и выдержкой, зажать нервы в кулак, видя, как Тамара "завелась" и готова очертя голову дать себе волю, а там хоть трава не расти!
      В холле, подобрав в присутствии громадного неграпортье свое вечернее, все в блестках платье, она нарочнв стала расхаживать по роскошным коврам, гуляла по ним пушистым, словно по диким серебристым травам своей далекой Кулунды, весело объясняя негру, что хорошо бы на эти степные ковыли упасть да покачаться, только бы знать точно, позволяет ли протокол нечто подобное...
      Оказавшись в лифте, она вместо кнопки "даун" (вниз)
      пыталась нажать "ап" (вверх), поскольку, видите ли, хотела, чтобы ее унесло отсюда в небеса, ей совершенно необходимо побывать на самой макушке этого стального билдинга, ощутить, какой ветер гуляет сейчас там, на высочайшей точке планеты, и каким видится оттуда человеку созданный им самим урбанистический ад, его ночная бездна с щелями захламленных улиц, где даже целый легион мусорщиков не в силах поддерживать чистоту. Наконец, после некоторой борьбы, Дударевичу все же удалось дать лифту нужное направление, и, пока их несло вниз, он все не выпускал Тамару из объятий, чтобы его сумасбродка не смогла воспользоваться кнопками.
      Когда они, отыскав припаркованную в соседнем квартале машину, очутились в ней, у Тамары возникло новое желание:
      - Поехали смотреть наркоманов!
      Дударевич пробовал унять ее: дескать, что за глупости, что за нездоровая страсть...
      - Нет, едем! - настаивала она.- К тому же это как раз в твоем духе!
      - Что ты выдумываешь?
      - А за экватором чем ты меня развлекал, когда мы только поженились? "Поедем да поедем, дорогая, смотреть контрасты!" А это разве не контрасты? Поехали, а не то пешком пойду!
      Спорить с ней в таких случаях бесполезно, так что ничего другого Дударевичу не остается, как отправиться в район с весьма сомнительной репутацией, где по вечерам выползают па свет неонов всякие неудачники, разного рода прорицатели, ослепленные мистическими видениями, психопаты, фанатики, а то и просто подонки, жулики, мошенники, спекулирующие на чувствах людей искалечен* ных, измученных одиночеством, тоскующих по человеческому теплу, потерянному или никогда не изведанному.
      В районе небоскребов у дома, тускло поблескивающего при почном освещении черным алюминием и бронезированпым стеклом, собралась целая толпа юношей и девушек, окрувивших своего очередного кумира,бритоголового, с акульим ртом провидца в желтом балахоне. Кумир как раз что-то проповедует, зовет присутствующих в совершенно иной мир, то и дело постукивая поднятым над головой бубном, должно быть, для того, чтобы придать неотразимую силу своим аргументам.
      - Гуру или обыкновенный шаман? - спросила Тамара и, попросив мужа остановить машину, стала прислушиваться.
      В проповеди шла речь о "неизвестном порте", который существует где-то в горах, в Андах или Гималаях, и куда избранным предначертано добраться для встречи с пришельцами из космоса, возможно, и часть этих молодых людей будет взята "на борт"... Ибо вскоре должна появиться из дальних, внеземных цивилизаций армия НЛО специального назначения: спасти биологический вид, близкий к исчезновению, и если кто спасется на летающих дисках, то только лишь самые праведные и совершенные,- атланты современных гибнущих атлантид, сохранено будет всего лишь несколько тысяч атлантов... Отобранные последуют в иные миры, где они проведут тысячу лет в состоянии анабиоза, а возвращены на свою планету будут лишь тогда, когда она, испепеленная и отравленная,заново возродится, покроется пышными цветами и зеленью могучих девственных лесов.
      - Ну хватит, все и так ясно,- твс рдо сказал Дударевич и новел машину дальше.
      Вскоре он выехал на ту, словно юпитерами освещенную улицу, что во всем мире считается самой яркой, эта стрит вовсю бурлила, вихрилась неутомимой пляской реклам, била в глаза мерцающим хаосом причудливых коммерческих огней, то гаснущих па миг, то вновь возникающих Дударевичи очутились словно на какой-то ярмарочной ослепительной магистрали, где все наперебой зазывало их, заманивало, кричало и уговаривало, соревнуясь в изобретательности своих соблазнов. Если здесь вас зовут, заманива ют своими деликатесами восточные рестораны, то из другого переулка световое табло оповещает о выходе па экраны нового порнографического фильма, а с огромных сверкающих витрин, сколько едешь, все тебе улыбаются элегантные дивьг-манекены, чьи стройные ножки и оголенные плечи, кажется, так и дышат жизнью и совсем человеческим топлом... Уличный художник, бородач с лицом страдальчески угрюмым, окончив работу, собирает нарисованные этюды, некоторые из них Тамара вроде бы видит не впервыеработы и впрямь неплохие, а купить их почему-то никто не спешит... У самой витрины на тротуаре на обрывках газет устраивается ночевать бездомный старик в лохмотьях, человек, явно обреченный, заживо вычеркнутый из жизни... Дударевич кривился, не скрывая от жены своего недовольства, его затошнило от спертого духа вентиляторов, гнавших откуда-то перегоревший воздух и неприятные запахи кухни.
      Тамара, казалось, ждала чего-то.
      - Наркоманка! - вдруг схватила она Валерия за плечо.- Притормози! Поезжай тише!
      Он послушался и повел машину медленно вдоль самого тротуара, а Тамара с жадным любопытством и в то же время с ужасом смотрела на высокую женщину, которая гордо шла мимо витрин, устремив взгляд прямо перед собой. Не обращая ни на кого внимания, идет величаво, в дорогой шубе нараспашку, каштановые волосы красиво распущены по плечам, бесконечно равнодушная ко всему вокруг. В каждом движении, в этой стремительности и в широко раскрытых глазах отрешенность и порыв куда-то, к другим мирам, к каким-то, может быть, героином навеянным райским видениям...
      - Смотри, у нее шуба из канадской норки! - с ужасом вскрикнула Тамара.Точно как у меня!.. Какое совпадение! Нет, с меня хватит! Домой! К Заболотным!
      Словно выдохпувшись, Тамара устало откинулась на спинку сиденья и после этого ехала молча всю дорогу, заговорила, лишь когда поднялись в квартиру Заболотных.
      Едва переступив порог, спросила у Сони:
      - Как Лида?
      - Но волнуйся,- ответила Заболотная, заметив, каким полным тревоги взглядом окинула Тамара комнату,- Спит, примостившись на диване у Кирилла Петровича...
      "А дитиночка - як зориночка" , смотри, как разрумянилась,- добавила она, когда обе остановились над Лидой,- Недавно заснула, ждала вас... Ну, как там было?
      - После, после,- Тамара, не снимая шубы, стояла, смотрела на дочку, а минуту спустя, вернувшись в гостиную, так в шубе и опустилась на стул.Нет, я все-таки плохая мать. Опять подбросила вам дитя, точно кукушка, а сама помчалась развлекаться... Грешная мать!
      " Вот когда просыпается в тебе материнский ингтинкт",- порадовался в душе Дударевич и, заметив на диване перед Заболотной раскрытый чемодан, который она, кажется, укладывала, с обычным ироническим оттенком в голосе спросил:
      - Уже в Союз собираетесь, Софья Ивановна? Не
      рано ли?
      Для Дударсвича не было неожиданностью, что коллега его должен срочно отправиться в ответственную служебную командировку, однако ему захотелось почему-то разыграть сейчас сценку неведения, сделать вид, что для него это новость.
      - Куда и в какую дорогу, вы уже знаете...- с досадой ответила Заболотная.- И что это дорога отнюдь не домой...
      Склонившись над чемоданами, она стала снова перебирать дорожные вещи, выглаженные рубашки мужа, любимые его галстуки, потертый несессер, когда-то кем-то ому подаренный, с ним Заболотный никак не мог расстаться, да еще томик "Кобзаря", который хозяин тоже всегда берет с собой в дорогу.
      До Тамары как будто только сейчас дошло, чем занята Заболотная... Она едва не вскочила.
      - Как? Снова в дорогу?!
      - Так получается,- глухо отозвалась Софья Ивановна.
      - Как это случилось? Почему? - бросила Тамара гневный взгляд на Дударевича.- Снова вместо кого-то?
      - Как всегда,- обиженно сказала Заболотпая,- В последний момент кто-то там по состоянию здоровья не смог или просто счел за лучшее уклониться, так кому же лететь? Понятное дело, Заболотному.
      Дударевич подошел к телевизору, неохотно включил его,- на экране появилось именно то, в чем он знает толк:
      авторалли! С дикой скоростью, поднимая пыль столбом, безумствует на каких-то пустырях еще одна автомобильная гонка... Усевшись перед телевизором, Дударевич сказал Софье Ивановне:
      - Связался он с этим ЮНИСЕФом... Я же ему говорил... Международный детский фонд всех, Соня, не спасет.
      Там засуха, там голод, там ураганы, по неким данным, па алмазных копях и урановых рудниках компании используют детей в качестве рабочих. Самый дешевый, по сути, рабский труд маленьких черных невольников... А доберись туда... Верховоды компаний и концернов не любят, когда кто-либо пытается заглянуть в их дела. Ох, как не любят они посторонних глаз!..
      - Но ведь должен же кто-то ча детей заступиться! - оставив чемодан, удивленно подняла на него глаза Заболотная.
      - При желании он мог бы вполне законно избежать этой командировки.
      - Не из тех он, кто уклоняется! Это вам хорошо известно.
      - Уверяю вас, Софья Ивановна, для него этот полет так же не обязателен, как, между прочим, и его странное путешествие к Мадонне.
      Заболотная выпрямилась, разгневанно прищурилась:
      - Именно потому, что этот полет является для него продолжением того путешествия, он летит.
      - Софья Ивановна, как это прикажете понимать?
      - А так. Что он решил, то решил. И не будем больше об этом.
      - Только пусть не летит над Бермудами,- задумчиво сказала Тамара, не сводя глаз с фотографии молодых улыбающихся летчиков на стене. Сидела в шубе параспашку, в небрежной позе, словно пребывала в каком-то сомнамбулическом состоянии.- Дело в том, что над Бермудами... останавливается время. Оно там просто исчезает...
      XXXII
      После африканского приема Заболотныи заехал ко мне в гостиницу. И вот мы сидим на тридцать пятом этаже этого урбанистического улья в одной из его тесных, с низким потолком комнатушек, где тебя окружает удобная и практичная синтетика, где как будто все есть для человека и все же чего-то самого существенного не хватает. Есть холодильник с различными соками и беленький телефон на столе, и Библия, и кондишен, нагнетающий необходимый вашим легким воздух, есть даже окошечко, притом не зашторенное опущенными жалюзи, потому что с противоположной стороны никто в тебя не выстрелит, ведь там, за окном, совсем близко темнеет глухая законченная столетней сажей стена, сквозь которую ни солнце не пробьется, ни ветерок не продует. Никогда нс увидеть отсюда, как голубеет небо, как занимается утренняя заря или как по горизонту ложится густо-красный вечерний закат.
      - Ты счастливый,- говорит Заболотныи, устраиваясь на диване и доставая сигареты с неизменными пирамидами и верблюдом, хотя при мне не раз обещал Соне бросить курить, уверяя, будто полностью осознал, что если откажется от сигарет, то станет бессмертным.
      - Что я счастлив, это, конечно, приятно слышать, но в чем заключается сие счастье? - спрашиваю друга.
      - А в том, что через несколько дней уже будешь дома!
      Днипро-ривер под крылом тебе сверкнет, полевой ветерок будет струиться навстречу, а эта гостиничная клетка с ее неистребимым духом синтетики, она останется далеко...
      Лишь в воспоминаниях, может, всплывет, когда примешься писать мемуары. Да, брат, сложна эта c est la vie...
      Заболотныи заметно возбужден, внутренне взволнован, я давно его не видел таким. Дымя сигаретой, рассказывает, что только с приема, был в гостях у некоего диктатора из джунглей. Теперь и эти, разжиревшие у корыта монополий квислинги, новоиспеченные вельможи научились представлять себя публике весьма эффектно. Вот и для этого приема выбрана самая фешенебельная гостиница, где обычно останавливаются мультимиллионеры и президенты, в зале создана полная иллюзия джунглей с кровавокрасными зловещими кострами, с исступленным грохотом тамтамов... Вся эта экзотика, дикарский шик, вульгарноразвязное шныряние полуголых черных красавиц, непомерно осыпанных бриллиантами, их самоуверенный диктатор в окружении рептильной туземной знати, чудовищно разбогатевшей на алмазных копях и урановых рудниках,- не это, оказывается, больше всего потрясло Заболотного, такими вещами его не удивишь, поразило другое... Ведь прием проходил - какое странное стечение обстоятельств! - именно в том зале, где в свое время местная знать чествовала участников бомбардировки Хиросимы, устроив банкет в честь матери старшего из.офицеров, именем которой - тоже какой цинизм! - был назван тот апокалиптический бомбардировщик с атомной бомбой на борту.
      - Ты не знал этого? А их не постыдились чествовать тогда, как героев,не спеша рассказывает Заболотный,- хотя сами-то охваченные мистическим ужасом "герои"
      с молитвами и проклятьями стремились быстрее убежать от собственного преступления, от ударной взрывной волны, которая гналась в хиросимском небе за ними, гналась, словно возмездие самой судьбы... "Боже мой! Что мы наделали?.." - записал один из тех, кто перед самым вылетом так усердно слушал в тропической темноте напутственную, бесконечно кощунственную мессу из уст своего армейского капеллана... "Что мы наделали?" Ему не ясно - что!
      Величайшая руина мира возникла в один миг! Ад разверзся под вами пылающе, даже кабину вашу наполнил отвратительным багровым светом, возможно, даже похожим на тот, который только что полыхал в зале дикарского этого приема... Пожалуй, изо всех приемов сегодняшний для меня самый тяжкий,- Заболотный дышал взволнованно.- Старался забыться, веселился, как другие, а оно снова накатывается, вновь терзает душу. Да что же это такое? Почему это совпадение? Почему так быстро забыты жертвы, живые "огарки" людей, почему как будто бы и нет уже тех пожизненых калек, которых мы видели в японском атомном лазарете?
      - Эти "почему" и "почему",- говорю ему,- можно называть без конца. И в разных сферах...
      - Ты имеешь в виду свои экологические проблемы?
      - Их тоже. Хотя они настолько же мои, как и твои.
      - Это верно. Планета неделима, каждый из нас за нее в ответе Соня, скажем, не может уже слышать охотничьего выстрела... Считает дикостью, что он еще узаконен.
      Представляешь: вечер необыкновенный, заря полыхает в полнеба, а на озерах пальба, канонада...
      - А Красная книга? Это ведь книга обвинений... И чем дальше, тем она больше разрастается...
      - Необходимо предпринимать что-то кардинальное, повсеместное,- хмурит чело Заболотный.- Леса планеты, разве такой они требуют заботы? Реки, которые раньше называли пречистыми, а теперь... Есть поступки, которые ныне должны восприниматься как коллективный грех человечества, только так! И каждый из нас должен взять на себя частицу искупления, каждый должен проникнуться мыслью, что ты часовой планеты, отвечаешь на ней за всех и за все, иначе... иначе...
      Я подал ему стакан воды. Меня встревожила чрезмерная его бледность, он тяжело дышал, хватал воздух. Лишь сейчас я заметил, что все в нем клокочет от внутреннего возбуждения, он крайне напряжен, подумалось, насколько нервы у моего друга расшатаны, если уж он разрешил себе сбросить свою постоянную внешнюю сдержанность и свою почти беспечную "о кейность". Глотнул воды, смущенно взглянул на меня, и с лица его сошла гримаса страдания, которую он, пожалуй, только в этой серой клетке тридцать пятого этажа позволил себе не скрывать. Я сказал, что пора бы ему действительно подумать об отдыхе, распружиниться укрепить нервишки, и при этих моих словах он вдруг знакомо и тепло улыбнулся - снова передо мной был Кирик Заболотный!
      - 0 кей,- сказал он уже весело, словно за секунду перед тем не был таким, каким был.- Дело, в принципе, решено. Надеюсь, следующим летом встретимся дома. Вот увидишь, еще предстанет сей муж перед тобой, как Роман Винник, в пчелиной кольчуге...
      И все же было мне почему-то щемяще больно на него смотреть. Власть лет - это все-таки власть... Не тот и Кирик. Может быть, только от его юной, нестареющси улыбки временами проблескивало то, что было в нашей жизни и что никогда уже не вернется...
      Закурив сигарету, он неожиданно ударился в лирику:
      - Да, брат, вот аж где они встретились, пасленовы дети. И вербы наши уже вырублены в балках, где соловьи гнездились... Колючую акацию посадили по глинищам и оврагам... В Чернечьей балке даже лисиц видели...
      - Посадили лес, чтоб эрозию приостановить,- говорю я.
      - А как мы тогда оставляли Тсрновщину... Помнишь, как бабуся с Ялосоветкой стояли возле мельницы...
      В этот вечер вспомнился нам почему-то еще и рабфак, наша студенческая юность в парусиновых туфлях - о, как мы их, бывало, белили зубным порошком перед тем, как идти в общежитие к девушкам... Вспомнили и тот день, когда мы, сдавая нормы ГТО, пошли прыгать с парашют ной вышки.
      - Как я ждал того дня! - оживляется мои друг.- Стою потом на вышке, лямки пристегнуты, собрался с духом, готовый к прыжку... Делаю шаг назад, чтобы разогнаться, и вдруг слышу над ухом: "Пшел!" - и толчок в спину! Это наш инструктор-мурло подумал, что я испугался, и турнул меня сзади, чтобы, видите ли, придать храбрости! На глазах у девушек сделал из меня труса. До сих пор не могу ему этого простить. Ну и мурло, ну и дубина! - с улыбкой ругается Заболотный.- До него даже не дошло, что он лишил меня счастья по собственной воле, не по принуждению броситься в воздух, пережить праздник духа, первое блаженство полета...
      - Может, назло ему ты и летчиком стал? - говорю Заболотному шутя.
      - А что ты думаешь? Может, и это имело значение,- не приняв шутки, отвечает он.- Во всяком случае, именно после того конфуза я немедленно записался в аэроклуб.
      - Прыжок твой затяжным оказался. С тех пор, можно сказать, все время в полете... В общем, достойно сложилась у тебя жизнь.
      - На судьбу не жалуюсь... Пройти сквозь жернова пережитых лет, выдержать все перегрузки, да, друг, мы с тобой знаем, что это такое... Даже не то меня удивляет, что бывает человек изуродован, измордован, сбит с ног, удивляет другое: как, несмотря ни на что, вопреки всему злому человек в конце концов находит в себе силы снова подняться, выбраться из-под тех жерновов, выпрямиться душой и телом, и снова обретает неодолимую тягу души к источнику того истинного и светлого, что только и делает нас людьми...
      - Досталось нам от жизни, это правда... Многим можно гордиться, а кое о чем хотелось бы, пожалуй, и забыть... О, если бы молодость знала!..
      Заболотпьгй молча глядит в потолок, углубленный в собственные мысли.
      - Это верно,- слышу его спустя некоторое время,- были полеты, были и приземления... Порой смеялись над тем, над чем не стоило бы смеяться. Преклонялись перед тем, что не выдержало потом испытаний правдой суровой...
      Сквозь какие дебри заблуждений, ослепления приходилось продираться людям нашего поколения, а, что ни говори, движение все же шло по восходящей! К прозрению, к истине или, образно говоря, к открытию каждым своей Мадонны...
      -Светлеет мир. Энергии прибавляет познание. Да только годы богут... Устал?
      - "Жить на пределе" ты слышал такое выражение? - после короткой паузы взглянул на меня Заболотный.- Было такое в обиходе у ребят нашей эскадрильи.
      Все время находиться в состоянии наивысшего напряжения, на грани, на предельной черте так это у нас тогда понималось...
      - Где-то я читал, что ни у кого из^фронтовых летчиков не зафиксирован инфаркт во время полета... Ты как считаешь, это отвечает истине?
      - По крайней мере, я не припомню у нас ни одного такого случая... Даже тяжело раненный, даже смертельно-и тот в конце концов дотягивал до аэродромного поля... Умирали потом, но не в полете.
      - Выходит, наука могла бы сказать, что в полете смертный пребывает на пороге бессмертия?
      - Шутки шутками, а пока летишь, напряжение нервов, очевидно, действительно такое, что его не просто преодолеть... И вообще в человеке много загадочного... Если верить йогам и тем же фронтовым летчикам,улыбнулся Заболотный,- человек обладает потенциалом возможностей поистине фантастических, до конца еще никем не исследованных...
      - Соня говорила, что после той японской аварии тебе врачи запретили летать. Даже в ранге обыкновенного пассажира?
      - В прошлом году во время отпуска впервые прорвался в небо! Можешь себе представить, каково летчику после продолжительного перерыва снова очутиться на борту, даже если это всего-навсего скромный наш "Ан-24"... Чувствуешь себя так, ну, словно действительно впервые,- петь хотелось, ей-же-ей... Еще и не взлетели, а уже несется воздушная струя, вижу, как ветер гонит под крылом самолета аэродромную траву... "Соня! - кричу,смотри!" А она только смеется... Кстати, как там она, верная моя Хранительница?.. Дай-ка позвоню.
      Разговаривая с Соней по телефону, Заболотный время от времени хмурится.
      - Знаю, знаю,голубушка... Все будет в порядке. О перемене рейса мне еще днем сказали в секретариате.- И, положив трубку, резко обернулся.- Вот, брат, снова лечу!
      Вместо того, чтобы домой, лечу на "Черный континент"...
      Для меня это было полной неожиданностью. Ведь в последние дни только и разговоров, что Заболотные, отбыв уже здесь свое, вот-вот должны возвратиться в Союз, домой к своим мифическим пчелам, которые всегда вызывают улыбку среди окружающих, и вдруг такое...
      - Это окончательно?
      - Обсуждению не подлежит. Миссия весьма важная.
      Мне, впрочем, не привыкать, полот так полет, а вот Соню жалко,- говорит Заболотный.- Она совсем уж настроилась домой. Женам нашим вообще достается. Когда долго приходится быть в разлуке, где-то в дальней командировке, то самым трудным оказывается все-таки это: а как там она?
      А что с ней? В особенности если в такую дыру попадешь, что и связаться с домом невозможно, не имеешь никакой весточки оттуда... Тогда, пожалуй, острее всего чувствуешь себя моральным должником перед ней, перед самым близким в жизни человеком. Всю жизнь она ведь посвятила тебе! Любовь, способности, безмерную щедрость души, не знающую усталости заботливость все отдала тебе и детям, от чего-то, может, взлелеянного в мечтах отказалась, без колебаний приняв иную судьбу - кочевать по градам и весям со своим вечным странником, делить с ним все, что выпадет на его долю.
      Мне даже странно было слышать это от него, всегда сдержанного, скрывавшего свое интимное под защитной оболочкой юмора, слышать неожиданно откровенную эту исповедь о его чувствах к Соне, признание в том, как он порой чувствует себя виновным перед ней, ведь, что греха таить, далеко не всегда бывал он к своей подруге жизни достаточно внимательным, порой причинял ей огорчения, даже нс замечая этого,- на такие вещи почему-то чаще всего обращаешь внимание лишь перед дальней дорогой...
      Сколько раз, скажем, забывал на работе за своими служебными хлопотами даже позвонить ей, не вовремя являлся домой, где-то там проводил часы, шутил за коктейлями с людьми, в сущности, посторонними, а она, человек самый близкий и так преданный, в это время ждала, ждала и, между прочим, не всегда находила нужным потом упрекнуть тебя... Есть люди, как бы заряженные одним-единственным чувством, и казались бы они, возможно, даже примитивными в своей моноэмоциональности, не будь это чувство любовью!.. Он говорил об этом сейчас самоуглубленно, словно впервые у него появилась такая возможность - вглядеться в себя, за будничной суетой сделать попытку докопаться до сути, и вот здесь, в этом случайном номере гостиницы, он словно открывает для себя еще одну грань любви, всю неизмеримую ценность близкого ему человека, матери его детей. Чувствовалось, как волна нежности, внезапно нахлынувшей благодарности сейчас переполняет его...
      - Жаль,- говорю,- что Соня не слышит сейчас этих твоих излияний.
      - Хочешь, поедем к нам пить чай? - предложил он, вставая.
      - Нет, благодарю, время позднее.
      - Ну, смотри... А для нас позднего времени не существует. Не забудь к тому же, что мы сейчас находимся с тобой на противоположной от Терповщины стороне планеты, а там еще солнце светит вовсю...
      Прямой, подтянутый, даже повеселевший, он положил мне руну на плечо, на минутку задержав ее.
      - Передай привет Терновщнне. Каждой стежке, каждой травинке передай... Зорям нашим утренним и вечерним...
      - Что за минор? Ты ведь скоро и сам будешь дома?
      - Буду, буду, но ты передай...
      И, улыбнувшись, направился к выходу.
      ХХХ111
      Утро погожее, погода летпая, возле здания миссии друзья провожают Заболотного. Приятно видеть, сколько у него здесь людей близких и дружелюбно настроенных, преимущественно молодых, но в своем деле опытных и вполне знающих цену своему старшему, в жерновах жизни испытанному коллеге. И когда взрослые, а особенно дети желают сейчас Заболотпому счастливого полета, то чувствуется, что тут не только долг вежливости, а что делают они это от всей души. День рабочий, и в аэропорт могут поехать не все, кто хотел бы. Кроме жены, которая ничем не выдает перед провожающими горечи разлуки, Заболотный разрешает проводить себя в аэропорт и мне, как "представителю Терновщины", а также и нашей мудрой не по возрасту, сосредоточенной сейчас на каких-то своих мыслях Лиде вместе с ее мамочкой, шутя уверяющей, что без нее аэродромная служба разрешения на вылет не даст.
      Итак, Заболотный летит!
      Плащ переброшен через руку, "атташе-кейс" в руке, и сам он, наш мистер Кирик, в хорошем настроении, с малышами шутит, выделяясь высоким ростом,цветет сединой над всеми, кто собрался возле миссии проводить его.
      За руль "бьюика" садится Софья Ивановна впервые после длительного перерыва, вызванного дорожной травмой, и друзья ее подбадривают: наконец-то машина в руках настоящего водителя, относящегося с должным уважением к правилам! Рядом с женой садится Заболотный, мы втроем устраиваемся на заднем сиденье и уже через какую-то там минуту несемся в потоке машин, в каньоне улиц, где царит безветрие и низко висит смог, темный туман, к которому, пожалуй, и за сто лет не привыкнешь.
      "Бьюик" наш то набирает скорость, то едва ползет, улицы запружены множеством машин, Заболотная удивляется:
      - Еще больше их стало, что ли? И до часа "пик" вроде бы далеко...
      Автомобили идут впритык, крыло к крылу, похоже, что мы вот-вот кого-то притрем или, наоборот, нас кто-то прижмет и фары наши и подфарники только захрустят, однакод Заболотная и впрямь показывает здесь незаурядное водительское умение, есть у нее чутье, необходимое именно для таких ситуаций: каждый освободившийся сантиметр она тут we использует, автомобиль в ее руках на редкость послушен, умен, он избегает, казалось бы, неизбежных столкновений, медленно, но неуклонно продвигаясь дальше и дальше.