В тот вечер разгулялась метель, такая пурга, что света не видно, и, кроме нас, слободских, осталась ночевать в школе еще и стайка хуторских детей, которых и раньше в ненастье оба учителя оставляли на ночлег, не отпуская Домой одних, чтобы их не замело в степи. Среди тех, кого приютила школа в тот раз, была и маленькая степнячка Настя-Анастасия, наша Настуся. Уже она теперь не сторонилась нас диковато, эта полнощекая, густо-смуглая школярочка с большими, как у матери, глазами. Чисто вымытые томно-русые косички всегда на ней туго заплетены, пахнут зельем,- никто из нас не может отгадать, каким именно.
      Нас притягивает уже само Настусино лицо, не столько даже лицо, как то, что оно усыпано густым маком родинок - одна покрупнее, а вокруг нее еще пропасть махоньких, и правда, как мак,- это, говорят, к счастью! Выпадет же на одного человека столько вот счастья! Как и большинство хуторских, Настуся не больно речиста, скорее даже молчалива, хотя во взгляде из-под черных, раньше почти всегда нахмуренных бровей теперь все чаще просвечивала приветливость к нам, слободским. Андрей Галактионович, хлопоча у занемогшего, избрал Настусю себе помощницей, и в этой роли наша степнячка - пусть и самая маленькая среди нас - показывала себя на удивление смышленой, понимала учителя с полуслова, а кое в чем даже осмеливалась давать ему советы, скажем, что надо бы сейчас больному приложить ко лбу компресс и, кроме липового цвета, хорошо бы перед сном дать ему еще и калину с медом...
      Андрей Галактионович огорчился:
      - Мед есть, а калину не догадались у школы посадить...
      - А у нас дома много ее. В пучки связана, в омшанике висит, где пчелы...
      - Как к ней доберешься?..
      - Если бы не такая метель...
      Пурга за окном разгуливалась, все там выло-стонало, крыша грохотала жестью так, что казалось, и школу нам за ночь разнесет. Словно во тьме чердака барахтались некие ночные чудища, полуптицы или полузвери, ведь в такое время всего можно было ждать. Летом, к примеру, какой-то ночной зверь по Романовому саду походил и на пасеке - раньше никогда такого не случалось, и это событие не на шутку взволновало тогда нашу Терновщину: и впрямь, что же это было? Темной ночью неведомый зверь или двуногий какой-то злоумышленник забрался на пасеку и все до единого ульи перевернул! Да еще летками вниз, чтобы пчелы без воздуха задохнулись... Вот таких посещении Роман, видно, нс ожидал, надеялся, должно быть, что Мамаи - надежный сторож, да вот... не усторожил... Содеянное нас и до сих пор мучило загадочностью: зверь таинственный объявился или кто? Не верилось, что это мог быть человек... Правда, Роман-степняк, который всегда рано встает, вовремя подоспел к поваленной пасеке, поднял ульи - не дал пчелам задохнуться-. Однако причиненное зло очень его угнетало, и все семейство погрустнело после того случая.
      И в то же лето сыч у них на хате сел - дурная примета.
      Это еще усилило тревогу, даже среди нас, детворы... Никто из нас сыча вблизи не видел, а вот почему-то мы всегда боялись его крика ночного, который и сейчас въявь слышался нам в завывании пурги где-то там, по чердакам...
      А ко всему еще и учитель наш так неожиданно занемог...
      Микола Васильевич лежал на твердой своей постели, укрытый по самые плечи шинелью, небритый, худее обычного, и только иногда, услыша, как уверенно наставляет девчонка Андрея Галактионовича, коротко улыбался запекшимися, пересохшими губами. Его то бросало в жар, то знобило, прямо лихорадило, и неизвестно было, что принесет ему эта тревожная метельная ночь.
      Забежал на минуту Мина Омелькович, внес с улицы облако холода и сугробы снега на юфтевых, где-то добытых недавно сапогах, засупоненных сверху еще и намордниками падежных самовязных лаптей.
      - Вот где мой музыкант! - заорал Мина, разглядев среди нас своего сразу поникшего Гришапю.- А мать там места себе не находит: беги, ищи, а то, может, где-нибудь уже и снегом замело!.. И правда, такое творится - на ногах нс устоишь, буран, ураган!
      От цепкого глаза Мины Омельковича не ускользнуло, что между слободскими жмутся по углам и дети с хуторов, он взглянул на Андрея Галактионовича укоризненно с неприветливым изгибом брови:
      - Кулачат пригреваете?
      Учитель промолчал, он как раз возился с чайником, процеживая липовый отвар в кружку, а Настя-Анастасия, державшая ситечко, так и встрепенулась, до крайности потрясенная обидой, руки ее как-то сами собою упали.
      видно было, как щеки густо до темного покраснели, маковые крапинки, данные ей мамой на счастье почти совсем исчезли, утонули в смугловатом пламени румянца. Это была уже не та девчонка, что минуту назад так умело и свободно хозяйничала здесь: нахохлилась разом, где и взялась колючесть, и полные те щечки и ягодки губ надулись, стали со зла еще полнее, а в глазах возникло знакомое нам еще со степи что-то диковатое, от звереныша.
      Но Мина Омелькович таких тонкостей, кажется, не замечал или не считал нужным замечать, уже он властно двинулся к Миколе Васильевичу и, наполняя комнату не выветрившимся из его армяка уличным холодом, весело приговаривал над изнемогшим и, кажется, задремавшим нашим учителем:
      - Что за казак, коли он лежит! Не то сейчас время,.
      Васильевич, чтобы хворать! Без вас ну никак! Завал! Как себе хотите, а завтра чтобы уже на ногах!
      - Постыдились бы,- досадливо поморщился Андрей Галактионович.- Человек горит в жару, а вы...
      - Что ему жар, такому орлу! Это же большевик, секретарь ячейки, а не какой-то там тютя!.. Под огнем был!
      Кулачество позапрошлой ночью в него из обрезов стреляло в Яворовой балке, недалеко от Романа Винника, вам это известно? Из встречных саней палили в него, пуля у самого уха просвистела! От ездового мы опосля узнали, а Микола Васильевич о своем приключении ни слова, хотя другой на весь бы район раззвонил... Такой он у нас! Рабочие каменские знали, кого посылать в Терновщину!
      - То-то вы его бережете.
      - А как его еще беречь?
      - Врач ему нужен!
      - Каким возом? На крыльях из Козельска? Да еще в такую метель: там черти с ведьмами свадьбу справляют! - открикивался Мина,- Хотя постойте... Есть же у нас одна фершалка недоученная,- и он скосил глаза на притихшую под стенкой Настусю, все еще насупленную, скованную обидой и гневом,- Эй, ты, мать дома?
      - А то где же...- едва выговорила Настуся.
      Мину Омельковича осенило:
      - Может, правда, погнать за ней исполнителя? Хотя кто же пробьется ночью сквозь такую снеговерть? - он еще колебался.- Раньше в такие ночи хоть звоны трезвонили, чтобы блуждающий не пропал в степи, а сейчас и колокол черта с два найдешь - в утильсырье посдавали... Пойду в сельсовет, пусть там еще помозгуют,- решил Мина Омелькович и, забрав Гришаню с собою, направился к порогу, оставляя своими взнузданными сапогами большущие мокрые печати следов на вымытом нами полу.
      Ушел, храбро нырнул Мина в тот темный, взвихренный мир, что всех нас отпугивал своим завыванием, нагонял тоску и трепет на наши детские души. Ведь такое за окном творится, дороги все позамело, и сквозь бурю явно олы - шится, как в ночи повсеместно колокола гудят в степи, те самые, которые уже во всех окрестных слободах свергнуты с колоколен и еще осенью отправлены на лом в Козсльск.
      Нужно было внести со двора соломы для ночлега, но мы боялись и пос высунуть за порог, в эту воющую тьму, в буран. Разгулялась вьюжная эта ночь, как будто и впрямь на погибель человеку, клубилась седою тьмою, грохотала кровлей, швыряла колючим снегом в глаза. Ничуть не похожа была на те ясные, лунные ночи Нового года, когда никто не ложится спать допоздна, потому что и понятия такого нет - "поздно", есть радость, веселье, звонкость да смех - есть сказка праздничных снегов! Дети и взрослые летят с горы на саночках в самую балку, на вербах мерцает иней, вокруг хрустально-светло, как днем, и, сдается, все люди по всему свету празднуют такую ночь, ее красоту, ее морозную, ядреную ясность... А эта пуржит, воет вокруг школы, застилает шугою окно, и, однако, хочешь не хочешь, надо было выскочить, и мы вдвоем с Кириком все же выскакиваем, тащим охапки смерзшейся соломы, как следует выбив перед тем из нее снег в коридоре.
      В эту ночь обе учительские комнаты - как интернат:
      есть малые квартиранты и за стеной, в жилище Андрея Галактионовича; полно нас, детворы, и вот здесь, у Миколы Васильевича. Приглушенно переговариваясь, настилаем солому на полу, готовим коллективную постель, девочкам отводим место ближе к печке, так велел Андрей Галактионович, а мы, мальчишки, ближе к двери, откуда дует,- кому, как не нам, казакам, надо закаляться!.. Улегшись, долго еще не спим, делимся тайнами, Настуся у печки под одеялом убеждает девочек, какая у нее мама красавица и что к ней не один сватался, она могла бы себе даже комсомольца найти, только бы для Настуси он стал родным отцом. А мальчишки тем временем горячо перешептываются о том кулацком выстреле, что Мина о нем рассказал,- может, в ту ночь в степи учителя нашего даже ранили, да он не сознается? Какой-то бинт мы же заметили, когда гимнастерка на нем расстегнулась... Неизвестный тот бандит, что на лету стреляет из саней, для нас он предстает в воображении мерзким чудовищем, чаще всего с обличьем того сопливого сатанюка, который, исходя пеной, топтал Ялосоветку сапогами летом на Фондовых землях...
      Уже когда кое-кто из нашего "интерната" и в сон погрузился, и Андрей Галактионович, кажется, задремал, склонись головой на стол рядом с лампой, раздался вдруг конский топот за окном и голоса в коридоре, аж боязно стало... Но вот в комнату входит, снимая рукавицы, председатель сельсовета Роман Ссргиенко, высокий усач в лохма той папахе, и заместитель его, крепыш крутоплечий и всегда словно смущенный чем-то Ян Янович, а за ним... яблоневая с мороза, укутанная белой шалью Романова Надька!
      Настуся обрадованно бросилась к матери, по та, передав Андрею Галактионовичу калину и мед, которые сама догадалась захватить, только походя приголубила дочку, провела рукой по косичкам, и сразу к больному. А он пылал в жару так, что в беспамятстве вряд ли даже признал ее. Нет, видимо, все же признал, потому что едва-едва шевельнулись в улыбке пережженные губы, когда она, блеснув градусником, поставила его Миколе Васильевичу под мышку, а потом с озабоченным видом, присев рядом с ним на табуретке, принялась считать пульс.
      Председатель сельсовета и Ян Янович, о чем-то тихо перемолвившись с Андреем Галактионовичем, вскоре оба исчезли из комнаты, а мы, возбужденные, взволнованные всем, что происходило, еще долго в ту ночь не спали,- куда там уснуть! Затаившись под одеялом, мы и оттуда подглядывали, как хлопочет Надька у стола, выжимает калину, а потом, подняв голову больному, поит его из кружки да укрывает ласково, потому что он то и дело раскрывается в жару. Удивляло нас, какое она терпение проявляет к больному, когда он отворачивается, отпирается от лекарства, а она и не сердится и все-таки лаской добивается своего. Видим Надькину руку то на лбу у больного, то порою эта рука, смуглая и тугая, лежит на его худой, аж костлявой. Вот когда нам хотелось, чтобы всесильным было Надькино калиновое волшебное зелье да чтобы она и вправду оказалась колдуньей, той, что блуждала по степи да все искала кого-то - обольстить и навек причаровать, в чем ее обвиняла Бубыренчиха. Пусть бы это было правдой, лишь бы она умела сейчас так сделать, чтобы сразу выздоровел наш Микола Васильевич, чтобы мы опять увидели его в шутках, в бодрости, в юношеской его соколиности. Конечно, мы догадываемся, что они любятся между собой, что именно любовь и помогла Надьке пробиться к своему милому сквозь лютую пургу. С тех пор, как Надька переступила порог, у нас почему-то появилась уверенность, что учителю нашему непременно полегчает и он вот-вот сбросит с себя это облако бреда-горячки и благодаря одним касаниям Надькиных рук поправится разом, прямо у нас на глазах!
      Изредка Надька о чем-то тихо советовалась с Андреем Галактионовичем, потом и вовсе отпустила его: пусть идет отдыхает, не изнуряет себя, коли уж она здесь. Едва за учи т-елем закрылись двери, она встала спиной к окну и так и стояла на месте, со страдальческим видом устремив взгляд куда-то вверх, точно молилась, и нам вспомнилось, как еще осенью Микола Васильевич, подъехав на велосине де в воскресенье к церкви, попросил кого-то из девушек вызвать Надежду на минутку и как она тогда, бросив хоры, певчих, бросив всех святых, тут же выскочила к нему радостно разгоряченная, будто пьяная! Бубыренчих-а потом и этот порыв ставила Винниковпе в счет, променяла святых, мол, на своего учителя-ухажера... Тогда она еще не тужила, наша Винниковна, счастьем светилась, а теперь стоит грустная-грустная напротив окна, на фоне его фантастических, морозом и ветром раскрашенных цветов, и нам чудится, словно она всем пылом души или заклинанием взывает к неким силам, чтобы они послали ее любимому здоровье. Отчего так врезалось? Отчего и нынче, уже в седых наших летах, всплывает перед нами та картина грусти и скорби - горестно склоненная женская голова в раме заснеженного окна?..
      - Ведь правда, моя мама красива? - прижимаясь к кому-то из девочек, шептала под одеялом Настуся. И, помолчав, вздыхала, жаловалась совсем по-взрослому: - Неужто так в одиночестве и годы ее пройдут, и жизнь промелькнет без радостей?
      Надька между тем опять бросалась к больному, если он в бреду пытался внезапно вскочить, выкрикивая что-то о вилах, наверно, мерещился ему хуторской мироед Кишка, который накануне с вилами-тройниками бросился было на комсомольцев, когда они приехали к нему описывать имущество. Наклонившись, Надька так бережно-бережно, как младенца, укладывала больного, слышно было, как натужно он дышит, как хрипит у него в груди, и он снова что-то лепечет в горячке, слепо и нервно сжимая Надькину РУку.
      С рассветом Миколу Васильевича отправили в город в тяжелом состоянии, Надька тоже поехала с ним, чтобы сопровождать нашего учителя до больницы и самой передать его в руки тамошним врачам.
      XVIII
      За время отсутствия Миколы Васильевича ураган терновщанскнх событии завихрился еще яростнее, потому как селькор Око написал, что темпы хлебозаготовок падают, в райгазете Торповщипа с самолета пересела на черепаху, вырезанную там из линолеума для уголка сводок. И самолет и черепаху как герб позора вырезал тот самый знакомый нам художник, который время от времени гостил если не у Андрея Галактионовича, то у Романа-степняка и который Мамая-чародея в синих шароварах изобразил на одном из Романовых ульев. Немного спустя Терповщину, как совсем отсталую, занесли еще и на черную доску, и слух прошел, что тем, кто на черной доске, больше не будут завозить ни соли, ни керосина. Глазами светите. Причина же этого - гнилой либерализм и попустительство элементам, так утверждал селькор Око, то есть Мина Омелькович.
      Чтобы исправить положение, прибыли новые уполномоченные, еще решительнее прежних, и хотя Мина Омелькович ходил взбодренный, добился своего, но в воздухе висела тревога, женщины перешептывались о каких-то списках, которые будто бы втайне составлялись на саботажников, на уклонистов, на их приспешников, уже берут па карандаш, дескать, кого и.ч злостных будут выселять за пределы села, кого за пределы района, а кого и еще дальше, без всяких пределов.
      Неспокойно было и в школе, классы поредели, и все мы понимали без объяснений, почему это вчера не пришли школяры из Чумаковщины, а сегодня кого-то нет из Выгуровщины или от Иорубаев...
      - Поедем добивать хутора! - говорит в один из дней Мина Омелькович, вызывая из школы и нас, чтобы забрать с собой в бригаду, а когда Андрей Галактионович, ссылаясь на пургу, попытался нас не пустить, Мина еще и прикрикнул на него: - Это что - и здесь саботаж? На такое дело не отпускать? А кто же будет потрошить тех, кто в их бесстрашного учителя стрелял?
      Приказывает Мина Омелькович Антидюрингу-Бубыренку запрягать двух наилучших кулацких кобыл, недавно реквизированных, и уже сани, легкие, как скрипка, за которыми и тачанке не угнаться, выносят нас в открытую степь, где не видно ни зги, такая страшная вьюга метет.
      Осатаневшие кони летят неведомо куда, потому что Мина
      Омелькович, когда мы спросили, далеко ли едем, только туманной шуткой отделался:
      - "Канеса, канеса, куда дурость занесла?" Знаете?
      Это ж про меня, вождя комнезама, хуторяне такую при сказку сложили... Теперь вот посмотрим, куда их самих занесет?..
      Коней погоняет, вовсю утюжит кнутищем носатый наш Антидюринг, спиной к нему прислонился новый уполномоченный из района, зябко наежившийся молчун, закованный в собственную угрюмость, а рядом с ним широко расселся Мина Омсльковпч, прикрывая нас от метели крылом своего кобеняка.
      - Ну как, юная подмога? Дадим саботажникам жару? - это он обращается к нам троим, ведь как раз нам - Кирику, Гришане и мне - выпало очутиться па сей раз в его бригаде.
      Пурга метет, крутит снегом, все окрест затянуло седой мутью - нс узнать нашей степи. И вверху тоже все мутится, кипит,- разгулялось, должно, надолго.
      - А смотрите, хлопцы, во-ои полетело! - кивая в небо, говорит Мина Омелькович.
      - Где, что! - нервно вскидывается Гришаня.
      - Да вон присмотрись - в метели темненькое летает клубочком... Так и есть: рой улетел!
      - Какой рой среди зимы? - обиделся Гришапя, разгадав, что над ним просто потешаются.- Может, ворона какая заблудилась...
      - А я говорю рой! - весело настаивает Мина Омелькович.- Родному отцу не веришь? Ого, сколько их там роится,- вы-то видите, хлопцы? Между снежинками и пчелки всюду мелькают... Здесь пособирали с гречих свое, и айда от нас в иные края, наплевать, что там, говорят, дюдя...
      Заметив, что Гришапя не принял его шуток и даже обиделся, Мина. примирительно трогает сыночка за плечо:
      - Ну что ты уже и губы надул? Я пошутил!
      А спустя минуту он уже к Антидюрингу:
      - А ты там не уснул? - Мине Омельковичу кажется, что кони несут нас не достаточно прытко.- А ну, дай вожжи, я вам покажу темп!
      Не догадывался Мина Омелькович, что его ожидает.
      Конюхи наши, зная Минин характер, решили подшутить над ним, дав сегодня в упряжку лошадей каких-то совсем уж бешеных. Особливо же коварной и норовистой оказалась кобыла серо-бурой масти, которая, когда се запрягали, как будто старой, немощной была, а теперь сразу стала что молодая кобылица: едва Мина, пересев на место возничего, поднял кнут, чтоб стегануть, как эта хуторянка вывернула шею и измерила селькора Око таким своим лошадиным свирепым оком, точно хотела сказать: "Ну-ну, со мной не шути!.." А когда Мина огрел ее, она в ответ давай бросать задом да брызгать из-под хвоста Мине в лицо какой-то желчью, а он и утереться не может, ведь в одной руке вожжи, а в другой кнут. Забрызганный весь, стегает да ругается:
      Зверюга, сто чертей тебе в ребра!.. Шкуру обобью!
      И чем сильнее он стегал эту бешеную кобылицу, том свирепее она бросала задом, била, гвоздила копытами в передок и брызгала так, что глаза Мине совсем залило, он теперь сквозь ту лошадиную желчь не мог и править как следует - сани летят уже без дороги, вслепую, словно в безвестность несут нас в этой дикой метелице. Кнут Минин свистит, а кобыла гвоздит и гвоздит - передок саней в щепки разлетается под ударами се огромных железных копыт.
      Взбесилась кобыла, хохочет Антидюринг, отклоняясь далеко в сторону. Ей-ей, это бешенство!
      А Мина, запыхавшись, и ругаться уж перестал, намертво сжал челюсти, только сопит люто, и не утирается и не отстраняется, хоть по нему и дальше хлещет жижей в ответ на каждый удар-пощелк его кнута, и мы лишь теперь уяснили, что это же нас кони "носят", они, почти одичав, уже вышли из-под Мининой власти, казалось, еще минута - и сапи под нами разлетятся и нас самих вдребезги разнесет эта неудержимая стремительная сила.
      Л Мина между тем все бьет, бьет, бьет...
      - Да хватит вам! - не выдержал наконец уполномоченный.- Утихомирьте и их, и себя.
      Только после этого Мина замедлил ход, отложил кнут, и мы увидели с ужасом, с замиранием души, что сани наши мчатся прямехонько... к усадьбе Романа-степняка!
      - Куда мы? - встревоженно мотнулся к отцу Гришаня.
      Тот не оглянулся, не ответил, словно не к нему обращались.
      Сквозь заряды снега, которые ветер гонит и гонит, все отчетливей проступает хата, обставленная с севера сторновкой, с голубыми оконницами в боковых стенах, и сад возникает, как будто уменьшившийся, прямо-таки незнакомый,- мы к нему подъезжаем где-то с тыла, со стороны, противоположной Терновщине, отсюда мы ни оазу к Роману и не заходили, когда носились здесь с колядками или веселой пастушьей ватагой направлялись летом к колодцу напиться. А сегодня появляемся точно из засады, вылетаем от Порубаев,- ведь вслепую водилокружило нас по степи, а может, и вовсе случайно занесла нас сюда эта бешеная кулацкая кобыла?.. Деревья стоят по пояс в снегу, голые, поредевшие, всем ветрам открытые И только самые маленькие молоденькие деревца тщательно укутаны сторновкой,это от морозов да чтобы зайцы не обглодали кору на них. Заснеженный, неуютный сад, неужели это тот самый, что летом так притягивал нас своими таинствами, искушал, наливался, обильно рдея плодами под солнцем? Где же среди этих деревьев, таких одинаковых в своей оголенности, то деревце редчайшее, чарами окутанное, на котором именно и вырастали сортовые, налитые красным светом яблоки, что их нам дядя Роман дарил, оставляя вдоль дороги на столбиках? Те, что и здесь, на этом хайвее, нам светят и, наверное, светить будут до конца дней...
      По-над садом, мимо калины, где снегу лошадям по грудь, выносимся неожиданно к колодцу, а здесь как раз и он, сам хозяин: неспешно окалывает лопатой наледь вокруг сруба, чтоб не споткнулся на скользком тот, кому случится воду брать.
      - Вот это он и есть, о ком я вам говорил,- пробормотал уполномоченному Мина Омелькович и, бросив вожжи Бубыренку, первым спрыгнул с саней.- Веди, показывай, где хлеб закопал! - обратился он к Роману-степняку.
      Ищи... Он здесь всюду закопан.
      Мина Омелькович, как будто даже обрадовавшись такому ответу, глянул на уполномоченного и, хоть тот уклонился от его взгляда, сказал, убежденный, что найдет поддержку:
      - И это не элемент? Пчелки, садочек, святой да тихий... А он и сад нарочно развел, чтоб меньше хлеба сеять Для государства! Злостный как есть саботажник!.. Веди, открывай комору!
      - Она открыта...- И правда никаких замков ни на коморе, ни на погребе, как будто все здесь уже ждало нашего прибытия.- Иди, может, наскребешь на оладью в бочке на дне...
      - Кончай кулацкие свои растабары! - прикрикнул Мина Омелькович и ни с того ни с сего набросился на нас, детей: - А вы что уши навострили? Слушаете этого приспешника!.. Приспешник - он приспешник и есть, по нем уже Соловки плачут... А ну, начать обыск!
      Бубыренко, успевший тем временем привязать лошадей к колодезному столбу и бросить им охапку сена из саней вытянулся перед Миной, как перед старшим.
      - А вьг что там мнетесь? - бросил взгляд Мина Омелькович на нас, сникших группкой, потупившихся, жмущихся друг к другу возле саней.- Это вы такая подмога? Юные пионеры называется? - вытаращился он на нас, разозлившись, что мы все еще не шелохнулись на его окрик.- Юные вы приспешники, подголоски, а не подмога!.. А ну, покажи им, Гришаня! - И, выхватив из саней железную ковырялку, служившую ему незаменимым орудием в прежних обысках, Мина решительно протянул ее своему сынку: - Бери, поучи их как следует!
      Детские тоненькие ручонки, державшие раньше дудочку-кларпет, теперь должны были взять гибкий стальной прут, коварное настывшее железо, к которому языком на морозе не прикасайся, кожа так и прикипит,- сдуру както и мы такую для себя пробу с этим щупом делали: прихватит или нет?
      Гришаня сейчас, как нарочно, без рукавиц, голыми руками нехотя взялся за это жгучее железо, взялся и держал неуклюже ковырялку перед собою, точно не зная, что с нею делать, потому что, видно, и ему, как и нам, в тот момент показалось, что Настуся, юная подружка наша, вместе с матерью как раз наблюдают из какого-нибудь окна: ну-ка, что это там за герои наехали, что они здесь сейчас будут делать после своих колядований?
      - Не буду я! Не могу! Не хочу! - вдруг плаксиво и гневно выкрикнул Гришаня и бросил ковырялку в снег.
      - Что с тобой? - даже сам себе не поверил Мина,- Почему не будешь?
      - Не буду, не буду, хоть убейте! - нервно выкрикивал Гришаня, и глаза его наливались сердитыми слезами.- Они же середняки!..
      Мина был ошарашен. Он утратил дар речи. Такое неожиданное сопротивление встретить, и от кого - от собственного любимчика!
      Подхватив из снега железный прут, Мина замахнулся, как для удара, но Гришаня не отшатнулся, лишь побледнел.
      - Ну, бейте! Бейте! Что же вы?
      Уполномоченный заслонил собой парня:
      - Оставьте детей. Пусть идут в хату погреются. Обойдемся без них.
      Пока Гришаня глотал слезы возле саней, а мы, поеживаясь рядом, безмолвно утешали нашего друга самою своею близостью, Мина отвернулся от нас, исполненный презрения, и уже давал указания Бубыренку:
      - Бери щуп и за мной. С омшаника начнем. Может, как раз там у него под ульями и скрыта яма...
      И они все трое во главе с Миной поплелись через подворье в глубь сада, где, полузаметенпый снегом, горбатился знакомый нам еще с лета зимовник Романовых пчел.
      Хозяин, который все еще обтюкивал лед с таким видом, точно был здесь кем-то посторонним, теперь выпрямился и слезящимися глазами взглянул на нас.
      - И правда, хлопцы, зашли бы вы в хату, погрелись,- сказал он.
      В хату? Погреться? Да мы бы умерли со стыда, переступив порог.
      Согнутые, посиневшие, стоим возле саней и так будем стоять, пока и нс заледенеем!..
      - Я вас, ребятки, и не виню,- опершись на черенок лопаты, говорит дядя Роман тихим, прощающим голосом, и в его взгляде нет сейчас ни гнева, ни укора, а только печаль и горесть.- Времена, видать, такие подошли, повсюду это, наверно, должно пронестись...
      Роман Винник перевел взгляд на сад, на землянку омшаника, где уже скрылись те наши трое, и мы заметили, как хозяин сразу посуровел и один его ус, книзу опущенный, встрепенулся внезапным тиком, как от резкой боли.
      Чтобы не показывать нам своих переживании, он тут же наклонился и снова взялся за работу.
      В эти минуты нам хотелось бы сказать ему что-нибудь отрадное, утешительное, но в детской неумелости находить слова сочувствия мы так и таили возле саней свою подавленность, молчаливо потупясь.
      А где же Настуся, наша маленькая подружка степная?
      Не было сомнений, что в какую-нибудь щелку поглядывает на нас, на тех, которые когда-то так дружно обещали оборонять ее... Однажды еще осенью пришла она в школу грустная, аж темная.
      Мы - к ней: "Чего ты?" Помолчала, а затем: "Сыч ночью на хату сел..."
      Теперь понятно, зачем ому нужно было на Романову хату садиться...
      Хозяин, погодя, снова предложил нам пойти перегреться в хате, и мы все вместе взглянули на ту множество раз виденную хату, где раньше так радостно принимали нас, встречали гостинцами и шутками после нашего новогоднего посыпания... Кто бы сказал, что следующая встреча будет вот такой... Сейчас эта хата нас прямо-таки отпугивала. ощущалось, что сейчас она вся наполнена не теплом, а попреком, нам будто и сквозь намерзшие стекла видно, как оттуда, из всех ее окон в голубых оконницах навстречу нашим скрюченным фигурам тревожные Надькины глаза кричат; "И это вы здесь? Щедровать пришли? Спасибо же вам..."
      Больше Мина Омелькович не брал нас в такие поездки.
      Теперь мы, как и прежде, могли бывать в школе ежедневно, хотя сложившийся ритм школьной жизни был нещадно нарушен. Миколу Васильевича еще не выписали из больницы, на все классы - от первого и до четвертого остался Андрей Галактионович, он объединял нас, и старших и младших, вместе и вел занятия сразу со всеми, каким-то образом ухитряясь каждого видеть своим приветливым глазом и никого не оставлять без внимания.
      А в один из дней на большой переменке мы выбегаем на майдан и видим возле сельсовета санный обоз, далеко растянувшийся, уже готовый в дорогу: на станцию будут людей отправлять!
      На майдане людно и как-то сурово, на крыльце сельсовета приезжие милиционеры о чем-то переговариваются с нашими активистами, то и дело бросая взгляды на того или иного из хуторян, что группками в два-три человека угрюмо переминаются во всю длину обоза возле саней в своих длинных до пят кожухах. Все это были те, кто до недавних пор владел лучшими землями вокруг Терновщины и, вечно враждуя с нею, со слобожанами не сближался, в родство не вступал, оттого и не с кем было им здесь прощаться. Молчуны, нелюдимы, еще хуторской надменности не утратив, ни с кем словом не хотели перемолвиться, и только, когда им ведено было садиться по саням и Мина Омелькович насмешливо выкрикнул с крыльца: "Прощайтесь с Украиной!" - они дали волю своей открытой, уже не таящейся ненависти:
      - Провались ты, голоштанное кодло!
      - Еще попомните нас!
      - Была Украина, как девушка в цветах - станет, как нищенка!
      Один лишь Роман-степняк ничего не выкрикивал. Новые санки его, смастеренные среди летнего зноя, поблескивали кленовыми полозьями в самом конце обоза, замыкая его, и когда передние сани тронулись, Романовы еще какоето время стояли, прикипев полозьями к снегу. Не хотели оставлять Терновщину! Нашу подружку, нашу Настусю почти не видно было: укутанная в цветистое, писаное рядно, она где-то там утонула среди узлов и, кажется, даже смотреть не хотела на нас, а если и взглянет в нашу сторону, нам сразу жарко становится на морозе, жарко, потому что чувствуем, как оттуда карим глазом прожигает нас Настусино непримиримое осуждение. А ее мать, распылавшаяся на морозе Надька, из которой и горе нс выпило ее смуглой красы, еще стояла рядом с санями, точно выжидая кого-то, высокая, статная, укрытая белой кашемировой шалью, и все смотрела в сторону школы, как будто надеялась, что оттуда кто-то появится вдруг и всю судьбу ее разом переиначит. Ждала, можно догадаться кого - а между тем, если кто и не спускал с нее глаз, так это был Антидюринг. Нелегко, должно быть, давалась ему эта разлука.
      Может, всплыло у него в эти минуты из глухих