И Динни поняла, что опасность перекрестного допроса миновала.
      Назавтра за ней зашел отец, и они отправились в тюрьму; был ветреный и тоскливый ноябрьский день. От одного вида тюремного здания ей захотелось завыть по-собачьи. Начальник тюрьмы - из военных - принял их очень любезно, с тем уважением, какое проявляет низший чин к высшему. Он не скрывал, что в деле Хьюберта его симпатия на их стороне, и предоставил им больше времени для свидания, чем полагалось по тюремному уставу.
      Хьюберт вошел улыбаясь. Динни поняла, что, будь она одна, он, пожалуй, и не скрывал бы своего состояния, но в присутствии отца твердо решил держаться бодро, словно все это неудачная шутка. Со своей стороны, генерал, который всю дорогу был мрачен и молчалив, сразу же оживился и стал делать вид, будто вся эта история его просто забавляет. Динни невольно подумала, что, если бы не разница в возрасте, они были бы до смешного похожи друг на друга и внешностью и манерой держаться. В обоих было что-то детское или, вернее, что-то привитое им с детства и, по-видимому, на всю жизнь. За все это получасовое свидание ни тот, ни другой и не заикнулись о своих переживаниях. Встреча была тяжелым испытанием для всех троих, а откровенного разговора так и не получилось. По словам Хьюберта, жилось ему превосходно и беспокоиться было совершенно не о чем; по словам генерала, оставалось потерпеть еще несколько дней, а потом уж они поохотятся на славу. Он почему-то все время говорил об Индии и о беспорядках на границе. Только под конец, прощаясь, они очень прямо и серьезно взглянули друг другу в глаза. Отец отошел, и Динни, в свою очередь, поцеловала брата и пожала ему руку.
      - Как Джин? - чуть слышно спросил Хьюберт.
      - Все в порядке, любит по-прежнему. Говорит, чтобы ты ни о чем не беспокоился.
      Его губы дрогнули и застыли в невеселой улыбке, он сжал ей руку и резко отвернулся.
      В воротах привратник и двое надзирателей почтительно взяли под козырек. Динни с отцом сели в ожидавшее такси и до самого дома не проронили ни слова. Вся эта история казалась им дурным сном, - может быть, они когда-нибудь и проснутся.
      В эти дни единственным утешением была тетя Эм, чьи причуды отвлекали Динни от ее неотвязных мыслей. Тревога день ото дня нарастала, и целебные свойства тетиной непоследовательности все больше и больше давали себя знать! Положение Хьюберта искренне волновало тетю Эм, но мысли ее разбегались, она не могла сосредоточиться ни на одной из них и страдать по-настоящему. Пятого ноября она подозвала Динни к окну гостиной, - по осенней пустынной Маунт-стрит при свете уличных фонарей мальчишки волокли чучело {5 ноября в Англии празднуют провал католического заговора 1605 года ("Пороховой заговор"); заговорщики - Гай Фокс, Роберт Кэтсби и другие - собирались взорвать парламент, но были схвачены и повешены. По традиции, в этот день деги, вымазав лицо сажей, распевая песни, ходят по улицам с изображением виселицы, на которой болтается чучело Гая Фокса.}.
      - Священник как раз сейчас этим занимается, - сказала тетя Эм. - Был у них такой Тасборо, - его не повесили и даже головы не отрубили, в общем ничего такого с ним не сделали, а он пытается доказать, будто должны были сделать: он продал столовое серебро или что-то еще, чтобы купить пороху, а его сестра вышла замуж, кажется, за Кэтсби. Словом, за кого-то из них. Твой папа, я и Уилмет любили делать чучело из нашей гувернантки; у нее были ужасно большие ноги, у этой Роббинс! Ах, дети такие бесчувственные. Динни, ты тоже?
      - Что - тоже?
      - Делала чучела?
      - Нет.
      - Мы ходили петь песенки и мазали лицо сажей. Уилмет была просто прелесть. Такая высокая девочка, ноги прямые, как палки, и широко расставленные, - знаешь, как у ангелов. Теперь это не модно. Я думаю, тут надо что-то предпринять. Вот и насчет виселицы тоже. У нас была виселица. Мы повесили на ней котенка. Сперва мы его утопили, - не мы, а слуги.
      - Какой ужас, тетя Эм!
      - Да, но не слишком. Твой отец воспитывал из нас диких индейцев. Ему-то было хорошо: он мог делать с нами все, что хочет, а плакать мы не смели. А Хьюберт?
      - Ну, нет! Хьюберт сам себя воспитывал диким индейцем.
      - Это виновата твоя мама, - она очень добрая. Наша мама была из Хангерфордов. Ты, наверно, заметила.
      - Я бабушки не помню.
      - Она умерла, когда ты еще не родилась. В Испании. Таких бацилл, как там, нигде не найдешь. И дедушка тоже. Мне было тогда тридцать пять. У него прекрасные манеры. У всех тогда манеры были прекрасные. И всего шестидесяти лет. Кларет, пикет и такая смешная бородка. Ты видала?
      - Эспаньолки?
      - Да, у них очень дипломатический вид. Их теперь носят, когда пишут статьи об иностранных делах. Лично я люблю коз, хотя они и бодаются.
      - Но какой у них запах, тетя Эм!
      - Пронзительный. Джин тебе пишет?
      В сумочке у Динни лежало только что полученное письмо.
      - Нет, - ответила она; врать постепенно входило у нее в привычку.
      - Что за слабохарактерность - от всех прятаться. С другой стороны, ведь это был их медовый месяц.
      По-видимому, сэр Лоренс не делился с ней своими подозрениями.
      У себя наверху Динни перечитала письмо, прежде чем его разорвать.
      "Брюссель. До востребования.
      Дорогая Динни,
      Все идет как по маслу, и мне очень нравится. Говорят, я словно для этого создана. Между Аланом и мной уже почти нет разницы, разве что рука у меня тверже. Большое спасибо за письма. Ужасно обрадовалась твоей выдумке с дневником, - по-моему, это может подействовать. Но все-таки мы должны быть готовы ко всему. Ты не пишешь, как идут дела у Флер. Кстати, можешь ты достать турецкий разговорник, - такой, где указано произношение? Наверно, дядя Адриан знает, где его взять. Тут их не купишь. Алан шлет тебе сердечный привет. Я тоже. Пиши обо всем подробно, если понадобится - телеграфируй.
      Твоя люб.
      Джин".
      Турецкий разговорник! Этот первый намек на то, в каком направлении работает мысль Джин и Алана, заставил Динни задуматься. Она вспомнила, как Хьюберт ей рассказывал, что в конце войны спас жизнь одному турецкому офицеру и с тех пор с ним переписывается. Значит, убежищем выбрана Турция, если... Но весь этот план - чистое безумие. До этого не может, не должно дойти! И все же наутро она отправилась в музей.
      Адриан, которого она не видела с того дня, как Хьюберта взяли под стражу, встретил ее со своим обычным спокойным радушием, и у нее появилось сильное искушение довериться ему. Ведь должна же Джин понимать, что спросить совета Адриана насчет турецкого разговорника - значит возбудить его любопытство. Все-таки Динни сдержалась и только спросила:
      - Дядя, у тебя нет турецкого разговорника? Хьюберт хочет вспомнить турецкий, чтобы как-нибудь убить время в тюрьме.
      Адриан посмотрел на нее и хитро прищурил один глаз.
      - Хьюберт не знает ни слова по-турецки, ему нечего вспоминать. Но вот, пожалуйста... - И, сняв с полки маленький томик, добавил: - Змея!
      Динни улыбнулась.
      - Меня обманывать бесполезно, - продолжал Адриан. - Я все знаю.
      - Дядя, расскажи откуда?
      - Видишь ли, в этом участвует Халлорсен.
      - Вот как?
      - А поскольку я связан сейчас с Халлорсеном, я помножил два на два и получил четыре. Они-то, правда, хотят, чтобы дважды два стало пять, и я от души надеюсь, что до этого не дойдет. Но Халлорсен очень хороший парень.
      - Знаю, - уныло сказала Динни. - Расскажи, дядя, что они, собственно, затеяли.
      Адриан покачал головой.
      - Они и сами толком не знают, пока не выяснится маршрут, каким повезут Хьюберта. Мне известно только одно - Халлорсен посылает своих боливийцев не в Штаты, а обратно в Боливию, и для них готовится весьма странный ящик с хорошей вентиляцией, подбитый изнутри чем-то мягким.
      - Каких боливийцев? Скелеты?
      - Наверно, копии, - их сейчас тоже делают.
      Динни смотрела на него как зачарованная.
      - К тому же, - добавил Адриан, - копии делает мастер, который думает, что эти скелеты - из Сибири и вовсе не для Халлорсена; их тщательно взвесили - сто пятьдесят два фунта, - средний вес живого человека. Сколько весит Хьюберт?
      - Около семидесяти килограммов.
      - Вот именно.
      - Дальше, дядя!
      - Раз уж мы договорились до этого, поделюсь с тобой моими догадками; не знаю, прав я или нет. Халлорсен и его ящик с копиями отправятся на том же пароходе, на котором вышлют Хьюберта. В каком-нибудь порту в Испании или Португалии Халлорсен сойдет с парохода и, естественно, заберет свой ящик, где будет спрятан Хьюберт. Предварительно Халлорсен как-нибудь вынесет скелеты и выбросит их за борт. В порту его будут ждать настоящие скелеты, и он положит их в ящик, как только Хьюберт пересядет на самолет. Тут уже настанет очередь Джин и Алана. Они полетят... ну, хотя бы в Турцию, судя по твоей сегодняшней просьбе. Ты сама мне подсказала - куда. Чтобы успокоить власти, у Халлорсена в ящике будут настоящие скелеты, а исчезновение Хьюберта так и останется загадкой, - может, его объяснят прыжком за борт не удивлюсь, если тут припомнят всплеск, когда сбрасывали в море копии. Все это, как видишь, довольно рискованное предприятие.
      - А что, если пароход никуда не зайдет по дороге?
      - Ну, где-нибудь он непременно остановится, а если нет, им придется выдумать что-нибудь другое, - скажем, похитить его по дороге на пароход. Или же устроить свою проделку с ящиком, когда его привезут в Южную Америку. Пожалуй, это будет безопаснее всего, хотя лететь тогда уже будет нельзя.
      - Но зачем профессору Халлорсену так рисковать?
      - И это спрашиваешь ты, Динни?
      - Это уж слишком... я... я этого не хочу.
      - Видишь ли, дорогая, должно быть, ему еще и кажется, что это он подвел Хьюберта и теперь должен его выручать. Не забудь, что он принадлежит к нации, которая славится своей энергией и привыкла вершить суд и расправу. Но требовать награды за услугу он не станет. А в паре с ним бежит Тасборо, тот замешан в этом деле ничуть не меньше. Словом, тебе ничто не угрожает.
      - Но я вовсе не хочу быть обязанной ни тому, ни другому. До этого просто не должно дойти. И ведь надо спросить Хьюберта, - неужели ты думаешь, что он согласится?
      - Думаю, Динни, что он уже согласился, - серьезно сказал Адриан, - а не то он попросился бы на поруки. Вероятно, его отправят под охраной боливийцев, и у него не будет ощущения, что он нарушает английские законы. А остальным удалось его убедить, что они ничем не рискуют. Ему все, наверно, осточертело, и он готов на что угодно. Не забудь: ему грозит серьезная опасность, и, кроме того, он только что женился.
      - Да, - сказала Динни упавшим голосом. - А ты, дядя? Как твои дела?
      - Ты была права, - невесело ответил Адриан, - и я готов ехать, как только кончится дело Хьюберта.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
      Даже после разговора с Адрианом Динки не могла поверить, что подобные вещи случаются в жизни - слишком уж часто читаешь о них в книгах. Однако ими полна и история и бульварная пресса. Как ни странно, мысль о бульварной прессе вернула Динни равновесие, - она твердо решила, что имени Хьюберта там не появится. Тем не менее она добросовестно отправила Джин турецкий учебник и, когда сэра Лоренса не бывало дома, подолгу разглядывала у него в кабинете географические карты. Изучала она также и расписания пароходов на южноамериканских линиях.
      Прошло два дня, и сэр Лоренс сообщил за ужином о возвращении Уолтера, но после отпуска тот, разумеется, не сразу сможет заняться такой мелочью, как дело Хьюберта.
      - Мелочь? - воскликнула Динни. - Ну да! Всего-навсего жизнь Хьюберта и наше счастье!
      - Дорогая моя, министру внутренних дел только и забот, что чужая жизнь и чужое счастье.
      - Какая ужасная должность! Я бы ее возненавидела.
      - В том-то и разница между тобой и государственным деятелем. Министр возненавидел бы свою работу, если бы ему не приходилось вмешиваться в жизнь своих ближних. А мы уже готовы припугнуть Уолтера, если он возьмется за дело Хьюберта раньше, чем мы думаем?
      - Дневник набран, я сама вычитала корректуру, предисловие написано. Я его не видела, но Майкл говорит, что это здорово.
      - Отлично. Когда мистер Блайз пишет "здорово", тут только держись. Бобби даст нам знать, когда Уолтер доберется до нашего дела.
      - А что такое Бобби? - спросила леди Монт.
      - Это целая традиция, моя дорогая.
      - Блор, напомните мне, чтобы я написала насчет щенка этой овчарки.
      - Да, миледи.
      - Ты заметила, Динни, - когда носы у них белые, они выглядят как одержимые и всех их зовут Бобби.
      - Ну, наш Бобби никак не похож на одержимого, правда, Динни?
      - А он всегда делает то, что обещает?
      - Да, положиться на него можно.
      - Мне ужасно хочется побывать на выставке овчарок, - сказала леди Монт. - Такие умницы. Говорят, они сами знают, какую овцу кусать, а какую - нет. И такие тощие. Только волосы да мозг. У Генриетты их две. А как твои волосы, Динни?
      - Что, тетя Эм?
      - Ты хранишь те, что отрезала?
      - Храню.
      - Смотри, не отдавай их чужим; они еще могут понадобиться. Говорят, старомодное скоро опять войдет в моду. Старое, но новое. Понимаешь?
      Сэр Лоренс лукаво прищурил глаз.
      - А Динни всегда такой и была. Вот почему я хочу, чтобы она позировала. Постоянство типа.
      - Какого типа? - спросила леди Монт. - Только не будь типом, Динни: они такие скучные. Один человек даже Майкла звал типом; не знаю почему.
      - А почему бы тебе, дядя, не заставить позировать тетю Эм? Она ведь куда моложе меня, правда, тетя?
      - Не дерзи. Блор, мое виши.
      - Дядя, сколько Бобби лет?
      - Никто толком не знает. Около шестидесяти. Когда-нибудь, я думаю, его возраст установят, но с ним придется поступить, как с деревом: отпилить кусок ствола и сосчитать кольца. Уж не решила ли ты выйти за него замуж? Кстати, Уолтер - вдовец. В его жилах течет пуританская кровь; он новообращенный либерал, - материал легко воспламеняющийся.
      - За Динни придется долго ухаживать, - сказала леди Монт.
      - Можно мне встать из-за стола, тетя Эм? Мне надо сходить к Майклу.
      - Скажи Флер, что я зайду завтра посмотреть на Кита. Я купила ему новую игру - называется "парламент", - это звери, и у них свои партии; пищат и ревут на разные голоса, и делают все невпопад. Премьер-министр у них зебра, а министр финансов - тигр, совсем полосатый. Блор, такси для мисс Динни.
      Майкл был в парламеите, но Флер оказалась дома. Она объявила, что предисловие Блайза уже послано Бобби Феррару. Что касается боливийских дипломатов, - посланник еще не вернулся, но поверенный в делах обещал неофициально поговорить с Бобби. Он был так убийственно вежлив, что Флер никак не могла угадать, что он думает. Она сомневается, думает ли он вообще.
      Вернувшись домой, Динни все еще чувствовала себя как на иголках. По-видимому, судьба Хьюберта целиком в руках Бобби Феррара, а ему под шестьдесят, он ко всему привык и давно утратил пыл красноречия. Ну, а может, это к лучшему? Взывать к чувствам Уолтера, пожалуй, было бы неправильно. Здесь, наверно, требуется хладнокровие, точный расчет, умение намекнуть мимоходом на неприятные последствия и тонко обрисовать возможные выгоды. Ах, в общем, она совершенно себе не представляет, что руководит помыслами власть имущих. Послушать Майкла, Флер, сэра Лоренса, - они делают вид, будто это понимают, но Динни подозревала, что и они разбираются в этом ничуть не лучше ее. Все, повидимому, висит на волоске, зависит от прихоти и тончайшей смены настроений. Динни легла в постель, но так и не заснула.
      Прошел еще день. И как матрос, чье судно долго дрейфовало в ожидании попутного ветра, вдруг просыпается утром и видит надутые паруса, так и Динни за завтраком обнаружила у своего прибора конверт без марки со штампом: "Министерство иностранных дел". Она распечатала его и прочла;
      "Дорогая мисс Черрел,
      Вчера я вручил министру внутренних дел дневник вашего брата. Он обещал вечером его прочитать и примет меня сегодня в шесть. Если вы придете в министерство иностранных дел без десяти шесть, мы сможем отправиться к нему вместе.
      Искренне ваш,
      Роберт Феррар".
      Вот оно! Но впереди еще целый день. А Уолтер уже прочел дневник и, может быть, уже принял решение! Получив эту сухую записку, она почувствовала себя участницей какого-то заговора, давшей обет молчания. Она почему-то никому о ней не сказала, ей почему-то хотелось быть совсем одной, пока все не кончится. В таком состоянии бывает человек накануне операции. Она вышла из дома - утро было солнечное - и задумалась: куда же ей деваться? Не пойти ли в Национальную галерею? Но картины требуют слишком большого внимания. А может быть, зайти в Вестминстерское аббатство? И тут она вспомнила о Миллисент Поул. Флер устроила ее манекенщицей к Фриволю. Почему бы не сходить в ателье, не посмотреть зимние модели и не повидать снова девушку? Конечно, не очень-то прилично заставлять показывать платья, которые не собираешься покупать, - нехорошо зря доставлять людям столько Хлопот. Но если освободят Хьюберта, - тут уж она пустится во все тяжкие и непременно купит настоящее вечернее платье, хотя бы ей пришлось попросить карманные деньги вперед. И, собравшись с духом, Динни свернула на Бонд-стрит, переправилась через узкий стремительный поток людей и машин, добралась до Фриволя и вошла в ателье.
      - Что угодно, мадам?
      Ее проводили наверх и посадили в кресло. Она сидела, чуть-чуть склонив голову набок, улыбаясь и мило беседуя с продавщицей, - Динни помнила, как однажды в большом магазине продавщица ей сказала: "Вы даже представления не имеете, мадам, как приятно, когда покупатель улыбается и относится к вам по-человечески. У нас бывает столько капризных дам, и... да что уж там говорить." Модели были - "последний крик моды", очень дорогие и почти все, по ее мнению, уродливые, несмотря на заверения продавщицы: "При вашей фигуре и вашем цвете лица, мадам, это вам очень пойдет".
      Не зная, полезно ли будет Миллисент Поул, если она о ней спросит, Динни отобрала два платья и попросила показать их на манекенах. В первом появилась очень худенькая надменная девица с гладко зачесанными волосами и торчащими лопатками; она томно побродила по залу, упершись рукой в то место, где полагалось быть правому бедру; поглядывая через плечо, она словно раздумывала, куда же у нее девалось левое; теперь Динни окончательно укрепилась в своем отвращении к этому роскошному черно-белому туалету. Миллисент Поул появилась во втором платье - цвета морской воды, отделанном серебром, - Динни нравилось в нем все, кроме цены. Двигаясь по залу с профессиональным безразличием, Миллисент Поул даже не взглянула на покупательницу, словно говорила всем своим видом: "Еще чего! Буду я на вас смотреть! Вам бы вот так целый день поболтаться в одном белье, отбиваясь от целого полчища чужих мужей!" Но тут, повернувшись, она заметила улыбку Динни и, радостно улыбнувшись в ответ, двинулась дальше с заученной томностью. Динни встала и, подойдя к стоявшей теперь неподвижно девушке, взяла двумя пальцами складку платья, будто хотела попробовать материю на ощупь.
      - Рада вас видеть.
      Мягкие губы девушки, похожие на цветок, раскрылись в ласковой улыбке. "Она просто прелесть!" - подумала Динни.
      - Я знакома с мисс Поул, - сказала она продавщице. - На ней это платье выглядит очаровательно.
      - Ах, мадам, оно совершенно в вашем стиле. Мисс Поул для него чуть полновата. Разрешите примерить его на вас.
      Динни так и не поняла, считать ли это за комплимент.
      - Сегодня я все равно ничего не решу, - ответила она. - Я не уверена, что оно мне по карману.
      - Не беспокойтесь, мадам. Мисс Поул, пройдите в кабинку и скиньте платье; мы примерим его на мадам.
      В кабинке девушка сбросила платье. "Так она еще лучше, - подумала Динни. - Хотела бы я так выглядеть в одном белье". Она позволила снять с себя свое платье.
      - У мадам такая стройная фигурка, - сказала продавщица.
      - Худая как щепка.
      - Ах, что вы, мадам, у вас совсем не видно костей.
      - Как раз то, что надо! - горячо сказала Миллисент. - У мадам есть шик.
      Продавщица застегнула крючок.
      - Отлично, - сказала она. - Может, вот тут немножечко свободно; но это мы исправим.
      - Слишком много голого тела.... - пробормотала Динни.
      - Ах, но это вам идет, такая кожа, как у мадам...
      - Позвольте мне посмотреть мисс Поул в том, другом платье - в черно-белом?
      Динни сообразила, что раздетую девушку за тем платьем не пошлют.
      - Сию минуту, я его сейчас принесу. Помогите мадам, мисс Поул.
      Оставшись наедине, девушки улыбнулись друг другу.
      - Как вам тут нравится, Милли, вы ведь добились того, что хотели?
      - Знаете, мисс, это не совсем то, что я думала.
      - Глупое занятие, а?
      - Наверно, все на свете совсем не то, что ты о нем думаешь. Конечно, бывает и хуже.
      - Я пришла сюда посмотреть на вас.
      - Честное слово? Но, я надеюсь, вы купите платье, - до чего же оно вам к лицу. Вы в нем такая хорошенькая.
      - Смотрите, Милли, вас еще продавщицей назначат.
      - Ну, в продавщицы я не пойду. Лебези тут с утра до ночи.
      - Где это расстегивается?
      - Здесь. Очень удобно - только один крючок. И если изогнуться, можно расстегнуть самой. Я читала про вашего брата, мисс. Вот безобразие!
      - Да, - сказала Динни и так и застыла, полураздетая. Она вдруг крепко пожала руку девушки. - Желаю вам счастья, Милли!
      - А я вам, мисс!
      Едва они успели отдернуть руки, как вошла продавщица.
      - Простите, что я вас напрасно побеспокоила, - улыбнулась ей Динни, но я окончательно остановилась на этом платье, если у меня хватит денег. Оно ужасно дорого стоит.
      - Неужели, мадам? Это парижская модель. Я поговорю с мистером Беттером, может, он что-нибудь для вас сделает, - ведь это платье просто создано для вас! Мисс Поул, разыщите мистера Беттера.
      Накинув черно-белый туалет, девушка вышла.
      Динни, которая тем временем успела переодеться в свое платье, спросила:
      - А скажите, манекенщицы у вас служат подолгу?
      - Я бы не сказала: целый день раздеваться и одеваться - надоедливое занятие.
      - А куда же они потом деваются?
      - Так или иначе выходят замуж.
      Очень тонко сказано! Вслед за этим мистер Беттерстройный человек с седыми волосами и изысканными манерами" - сообщил, что сделает скидку "только для мадам"; но и со скидкой цена казалась Динни чудовищной. Она сказала, что даст ответ завтра, и вышла на улицу, освещенную бледными лучами ноябрьского солнца. Еще целых шесть часов ждать! Она пошла на северо-восток, по дороге к Лугам, стараясь унять свою тревогу мыслью о том, что каждого встречного, как бы он ни выглядел, обуревают свои тревоги. Семь миллионов лондонцев - и всех их гложет тревога. На некоторых лицах это видно, на других - нет. Она посмотрела на свое отражение в витрине и решила, что она из тех, у кого на лице ничего не видно; а между тем что творится у нее в душе! Да, лицо человека - только маска. Она вышла на Оксфорд-стрит и остановилась на краю тротуара у перехода. Рядом с ней очутилась костлявая белая морда ломовой лошади. Динни погладила ее по шее, жалея, что у нее нет с собой куска сахара. Ни лошадь, ни возчик не обратили на нее никакого внимания. Да и что она им! Вот уже много лет они проезжают здесь и останавливаются, а постояв, едут дальше, сквозь водоворот уличного движения, бредут медленно, еле-еле, без всякой надежды на избавление, пока не упадут и их не стащат на свалку. Белые краги полицейского повернулись в другую сторону, возчик дернул вожжи, фургон тронулся, а за ним - длинная вереница автомобилей. Полицейский снова взмахнул крагами, Динни пересекла улицу, дошла до Тоттенхэм-Корт-роуд и снова остановилась в ожидании. Какая шумная и пестрая вереница людей и машин, - куда она движется, к какой непонятной цели? Ради чего? Ради куска хлеба, пачки сигарет, возможности полюбоваться на "красивую жизнь" хотя бы на экране кино, ради крыши над головой после рабочего дня? Миллион людей трудится целыми днями - прилежно или спустя рукава - только для того, чтобы поесть, немножко помечтать, поспать и начать все сначала. Жизнь неумолима, - от этой мысли у нее перехватило горло, и она даже охнула; какой-то толстяк спросил:
      - Простите, мисс, я, кажется, наступил вам на ногу?
      Не успела она улыбнуться и ответить "нет", как полицейский взмахнул крагами, и она опять перешла на другую сторону. Дойдя до Гауэр-стрит, она быстро пошла по безлюдной улице. "Еще одну реку, еще одну реку нужно переплыть", - и вот она в Лугах, в этой паутине убогих переулков, сточных канав и безрадостного детства. На сей раз в доме священника Динни застала и дядю и тетю - они собирались обедать. Динни подсела к ним. Им она могла сказать о предстоящей "операции". Они постоянно жили в атмосфере всевозможных "операций".
      Хилери рассказал:
      - Старый Тасборо и я уломали Бентуорта поговорить с министром внутренних дел, вчера вечером я получил от Помещика записку: "Уолтер сказал, что рассмотрит дело строго по существу, невзирая на общественное положение вашего племянника". Общественное, положение! Ну и ну! Я всегда говорил, что этот тип - не бог весть какая находка для нашей партии!
      - Ах, если бы он действительно рассмотрел дело по существу! воскликнула Динни. - Тогда бы за Хьюберта нечего было бояться. Как я ненавижу это угодничество перед простонародьем! Какому-нибудь извозчику он бы скорее поверил на слово.
      - Это естественная реакция на прежние порядки, Динни, и, как всякая реакция, она заходит слишком далеко. Когда я был мальчишкой, привилегии еще действительно существовали. Теперь все пошло наоборот: положение в обществе только вредит вам в глазах закона. Труднее всего плыть против течения: ты и хочешь быть справедливым, да не можешь.
      - Знаешь, о чем я думала по дороге сюда? Зачем только и ты, и Хьюберт, и папа, и дядя Адриан, и сотни других трудятся не за страх, а за совесть, я хочу сказать, не только ради хлеба насущного?
      - Спроси тетю, - ответил Хилери.
      - Тетя Мэй, - зачем?
      - Не знаю, Динни. Меня воспитывали в убеждении, что так надо, вот я и продолжаю в это верить. Была бы ты замужем и имела детей, ты бы, наверно, об этом не спрашивала.
      - Так я и знала, что тетя Мэй увильнет от ответа. А ты, дядя?
      - Что ж, Динни, я тоже не знаю. Мы и правда делаем то, к чему приучены; вот и все.
      - В своем дневнике Хьюберт пишет, что забота о других - это в сущности забота о себе самом. Это верно?
      - Очень уж прямолинейно сказано. Я бы предпочел выразить это так: все мы зависим друг от друга, и, если хочешь позаботиться о себе, приходится ничуть не меньше заботиться о других.
      - А стоим ли мы того, чтобы о себе заботиться?
      - Ты хочешь сказать: стоит ли чего-нибудь наша жизнь?
      - Да.
      - Люди живут на земле уже пятьсот тысяч лет (Адриан уверяет, что даже миллион), а их сейчас больше, чем когда бы то ни было. Видишь! Разве человеческая жизнь - а она ведь такая хрупкая - сохранилась бы вопреки всем нашим бедам и тяготам, если бы жить на свете не стоило?
      - Наверно, нет, - задумчиво произнесла Динни. - Кажется, в Лондоне перестаешь понимать истинную цену вещей.
      Тут вошла горничная.
      - Сэр, вас хочет видеть мистер Камерон.
      - Пусть войдет. Он поможет тебе познать цену вещей, Динни. Это ходячий пример неистребимой любви к жизни: болел всеми болезнями на свете, включая черную лихорадку, прошел через три войны, пережил два землетрясения, работал кем только хочешь во всех уголках земного шара, а сейчас - безработный и вдобавок страдает пороком сердца.
      Вошел Камерон - невысокий, худощавый человек лет пятидесяти, с ясными серыми глазами, крючковатым носом и темными седеющими волосами. Одна рука была у него на перевези, точно он вывихнул большой палец.
      - Здравствуйте, Камерон, - сказал, вставая, Хилери. - Снова попали в переделку?
      - Эх, если бы вы только видели, как эти мерзавцы в моем районе обращаются с лошадьми! Вот и дошло вчера до драки. Хлестать безответную скотину, да еще и нагруженную сверх всякой меры, - тут уж я не стерпел.
      - Надеюсь, вы ему как следует влепили!
      У Камерона глаза заблестели от удовольствия.
      - Да, раскровянил ему нос и вывихнул себе палец. Но я зашел к вам, сэр, сказать, что приходский совет нашел мне работу. Не бог весть какую, но я прокормлюсь.
      - Отлично! А теперь извините меня, Камерон, но миссис Черрел и я спешим на собрание. Садитесь, выпейте чашку кофе и поболтайте с моей племянницей. Расскажите ей о Бразилии.
      Камерон посмотрел на Динни. Улыбка у него была обаятельная.
      Час прошел быстро и принес ей облегчение. Камерон оказался хорошим рассказчиком. Он поведал ей почти всю свою жизнь, начиная с детства в Австралии и ухода в шестнадцать лет добровольцем на войну в Южную Африку, вплоть до последних своих мытарств. Не было такой заразы, которая бы к нему не пристала; он ходил за лошадьми, имел дело с китайцами, неграми, бразильцами; ломал себе шею и ноги, был отравлен ядовитыми газами, контужен; но теперь - это он особенно подчеркнул - здоровье его не оставляло желать ничего лучшего, если не считать "пустячной сердечной слабости". Лицо его как-то светилось изнутри, а в словах не было и намека на то, что он сознает свою незаурядность. Сейчас он был для Динни наилучшим лекарством, и она старалась подольше его не отпускать. Когда он наконец ушел, она снова окунулась в уличную сутолоку, но теперь все окружающее воспринималось как-то иначе. Была половина четвертого, оставалось скоротать два с половиной часа. Она направилась в Риджентс-парк. Деревья стояли уже почти голые, и в воздухе носился запах костров, на которых жгли сухие листья; она проходила через их сизые дымки, раздумывая о Камероне и борясь со своей тоской. Какую он прожил жизнь! И какую сохранил жизнерадостность! Она посидела возле Длинного пруда, освещенного тусклыми лучами заходящего солнца, вышла на улицу Мэрилбоун и подумала, что, прежде чем идти в министерство иностранных дел, надо навести красоту.