Последняя глава (Книга 1)

Беда в том, что недавно какой-то идиот сдуру сказал, будто Уолтер - "сама принципиальность", и такая откровенная лесть вызвала у нашего министра, по словам Бобби, не тошноту, а головокружение - с тех пор он не отменил ни единого приговора. Я подумываю, не написать ли мне письмо в "Таймс": "Позиция твердокаменной принципиальности, занимаемая ответственными лицами, опаснее для дела справедливости, чем методы чикагских гангстеров". Про гангстеров он поймет, - он, кажется, бывал в Чикаго. Ужасно, когда человек перестает быть человеком.
      - Он женат?
      - Теперь даже не женат.
      - А правда, что есть люди, которые никогда и не были людьми?
      - Это еще не самое страшное; тут по крайней мере знаешь, с кем имеешь дело, и можешь вооружиться кочергой. Куда опаснее болваны, у которых голова распухла от самомнения. Кстати, я сказал моему молодому человеку, что ты будешь ему позировать для миниатюры.
      - Что ты, дядя, разве я могу позировать в таком настроении!
      - Нет! Конечно, нет! Но ведь долго так продолжаться не может. - Сэр Лоренс посмотрел на нее испытующе и спросил: - Кстати, а что Джин?
      Динни взглянула на него широко раскрытыми невинными глазами.
      - А что Джин?
      - Ей ведь пальца в рот не клади...
      - Да, но что она, бедняжка, может сделать?
      - Не знаю, - сказал сэр Лоренс, вскинув бровь, - просто не знаю. "Эти миленькие крошки, вот как! Им бы крылышки, ну просто ангелочки, вот как!" Так писали в "Панче", когда тебя еще на свете не было, и будут писать, когда тебя не станет, вот только крылышки у вас отрастают уж очень быстро.
      Динни и глазом не моргнула. "Дядя Лоренс - страшный человек", подумала она и пошла спать.
      Но разве заснешь, когда на душе так тревожно? И разве мало людей лежат сегодня ночью без сна? Казалось, в этой комнате скопилась безотчетная скорбь всего мира. Будь у нее талант, она бы села и излила душу в стихах об ангеле смерти. Увы, писать стихи не так просто. Лежи и мучайся, мучайся и злись вот и все, на что ты способна. Она вспоминала себя в тринадцать лет, когда Хьюберт - ему не было еще и восемнадцати - ушел на войну. Это было ужасно, но сейчас куда хуже - почему? Тогда его могли убить каждую минуту; в тюрьме он в большей безопасности, чем те, кто на свободе. Его будут тщательно оберегать даже тогда, когда пошлют на край света, чтобы судьи с чужою кровью судили его в чужой стране. Да, еще несколько месяцев с ним ничего не случится. Почему же то, что произошло с ним сейчас, в ее глазах куда хуже, чем все опасности солдатской жизни или долгой, трудной экспедиции Халлорсена? Почему? Не потому ли, что на все прежние опасности и лишения он шел по доброй воле, а это испытание ему навязано силой? Его держат под замком, его лишили двух величайших благ человеческого существования независимости и свободы личности, - двух благ, которых люди добивались тысячелетиями и ради них даже дошли до большевизма. Блага эти дороги каждому, но особенно таким, как они с братом, с детства не знавшим никакого насилия и признающим только один закон - закон своей совести. Ей казалось, что она тоже - заперта в тесной камере, тоже ждет неизвестной участи, тоже томится, полная горечи и отчаяния. Что сделал он такого, чего не совершил бы на его месте всякий другой отзывчивый и горячий человек?
      Глухой шум улицы, доносившийся к ней с Парк-Лейн, словно вторил ее тоскливым мыслям. Динни охватило такое беспокойство, что она не могла больше лежать в постели и, накинув халат, принялась бесшумно шагать из угла в угол; в открытое окно дул холодный октябрьский ветер, и она замерзла. А может, в браке все-таки есть какой-то смысл: чье-то плечо, к которому можно прижаться, а если станет невмоготу, то на нем и поплакать; ухо, в которое можно излить жалобы; руки, которые могут погладить тебя по голове. Но сознание своей бездеятельности мучило ее в этот час испытаний даже больше, чем одиночество. Она завидовала тем, кто, как отец или сэр Лоренс, может хотя бы ездить из одного места в другое и хлопотать; но особенно она завидовала Джин и Алану. Что бы они там ни делали, - все лучше, чем сидеть сложа руки, как она! Динни вынула изумрудный кулон и стала его разглядывать. По крайней мере на завтра у нее есть дело, и она живо представила себе, как, вертя в руке кулон, выманивает крупную сумму у какого-нибудь бессовестного старика, дающего деньги под заклад.
      Положив кулон под подушку, словно его близость придавала ей мужества, она наконец заснула.
      Наутро Динни встала рано. Ей пришла мысль, что, может быть, она успеет заложить кулон, получить деньги и отвезти их Джин прежде, чем та уедет. Она решила посоветоваться с Блором. В конце концов она знает его с пятилетнего возраста; он сам по себе - ходячая традиция и ни разу не выдал ее злодеяний, в которых она признавалась ему в детстве.
      Динни обратилась к нему, как только он появился, неся кофейник тети.
      - Блор!
      - Да, мисс Динни.
      - Будьте так добры, скажите мне по секрету, какой ломбард считается в Лондоне самым лучшим?
      Дворецкий был удивлен, но, как всегда, невозмутим - в конце концов в наши дни кому угодно может понадобиться что-нибудь заложить. Он поставил на стол кофейник и задумался.
      - Видите ли, мисс Динни, есть, конечно, и Аттенборо, но я слышал, что люди из общества обращаются к Фрюину на Саут-Молтон-стрит. Могу найти номер дома в телефонной книге. Говорят, это надежный человек и цену дает справедливую.
      - Отлично, Блор. Все это, конечно, пустяки...
      - Понимаю, мисс.
      - Да! Скажите, Блор, вы бы... как вы думаете, назвать мне свое настоящее имя?
      - Нет, мисс Динни, я бы вам не советовал; назовите фамилию моей жены и здешний адрес. Если от них придет письмо, я вам позвоню, и никто ничего не узнает.
      - Вы меня очень выручите. А миссис Блор не будет возражать?
      - Что вы, мисс, она будет только рада вам услужить. Если хотите, я все сделаю без вас.
      - Спасибо, Блор, к сожалению, я должна заняться этим сама.
      Дворецкий потер подбородок, глядя на Динни с благодушной хитрецой.
      - Осмелюсь заметить, мисс, даже с лучшими из них немного притворства не помешает; сделайте безразличный вид. Если он не даст настоящую цену, найдутся и другие.
      - Огромное спасибо, Блор; я вам скажу, если у меня ничего не выйдет. Половина десятого-это не слишком рано?
      - Я слыхал, мисс, это самое подходящее время: со сна они покладистее.
      - Вы просто золото, Блор!
      - Говорят, он парень с головой - угадает настоящую даму с первого взгляда. Не примет вас за одну из этих финтифлюшек.
      Динни приложила палец к губам.
      - Только честное благородное, Блор?
      - Не сомневайтесь, мисс. После мистера Майкла вы всегда были моей любимицей.
      - А вы - моим любимцем, Блор.
      Тут вошел ее отец, она раскрыла "Таймс", а Блор удалился.
      - Хорошо спал, папа?
      Генерал кивнул.
      - Как мамина голова?
      - Лучше. Она сейчас сойдет вниз. Мы решили, что нельзя распускаться.
      - Конечно, дорогой, ты совершенно прав. Может, нам позавтракать, не ожидая остальных?
      - Эм завтракает у себя, а Лоренс уже позавтракал в восемь. Завари кофе.
      Динни, разделявшая страсть тети к хорошему кофе, принялась священнодействовать.
      - Как Джин? - спросил вдруг генерал. - Она к нам не приедет?
      Динни не подняла глаз.
      - Не думаю, папа; у нее сейчас слишком беспокойно на душе; наверно, ей захочется побыть одной. Мне бы хотелось на ее месте.
      - Еще бы. Бедняжка. Во всяком случае, она не размазня. Я рад, что Хьюберт женился на девушке с характером. Эти Тасборо - славные люди. Помню одного ее дядю в Индии - бесстрашный был человек, командовал полком гурков; они готовы были за ним в огонь и в воду. Дай-ка вспомнить, где это его убили?
      Динни только ниже склонилась над кофейником.
      Около половины десятого она вышла на улицу, положив кулон в сумочку и надев свою лучшую шляпку. Ровно в половине десятого она была на Саут-Молтонстрит и поднималась на второй этаж, - ломбард помещался над каким-то магазином. В просторной комнате, за столом красного дерева, сидели два джентльмена, которых она приняла бы за солидных букмекеров, если бы знала, как выглядят букмекеры. Она с тревогой вглядывалась в их лица: правда ли, что со сна они покладистые? Вид у них, во всяком случае, был такой, будто они и в самом деле только что встали; один из них шагнул ей навстречу.
      Динни мысленно провела языком по пересохшим губам.
      - Говорят, вы так любезны, что даете деньги в долг под залог драгоценностей?
      - Совершенно верно, мадам.
      Это был седой, лысоватый и румяный человек со светлыми глазами; он разглядывал ее через пенсне, которое держал в руке. Потом он надел пенсне на нос, пододвинул стул, указал на него рукой и сел на свое место. Динни тоже села.
      - Но мне нужна целая куча денег: пятьсот фунтов. - Она улыбнулась. - У меня фамильная драгоценность, очень милая вещь.
      Оба джентльмена слегка поклонились.
      - Деньги мне нужны немедленно: я должна заплатить по счету. Вот!
      Она вынула из сумочки сверток, развернула его и пододвинула к ним кулон через стол. Потом, вспомнив, что нужно принять безразличный вид, откинулась на стуле и положила ногу на ногу.
      С минуту оба джентльмена разглядывали кулон, не шевелясь и не произнося ни слова. Потом второй из них выдвинул ящик стола и достал лупу. Пока он рассматривал кулон, Динни заметила, что первый джентльмен рассматривает ее самое. Такое уж у них разделение труда, решила она. Не обнаружат ли они там или тут подделки? У нее даже дух захватило, но она стойко продолжала сидеть, чуть вздернув брови и полуприкрыв глаза ресницами.
      - Это ваша собственность, мадам? - спросил первый джентльмен.
      - Да, - решительно сказала Динни, снова вспомнив старую школьную поговорку.
      Второй джентльмен опустил лупу и прикинул вес кулона в руке.
      - Очень мило, - сказал он. - Старомодно, но очень мило. И на какой срок вам нужны деньги?
      Динни и не думала о сроке, но теперь храбро сказала:
      - На шесть месяцев; но я надеюсь, кулон можно выкупить и раньше?
      - Ну конечно. Вы сказали: пятьсот?
      - Да, пожалуйста.
      - Если вы согласны, мистер Бонди, - сказал второй джентльмен, - у меня нет возражений.
      Динни подняла глаза на мистера Бонди. Неужели он сейчас скажет: "Нет, ведь она наврала"? Но вместо этого он прикрыл нижней губой верхнюю, поклонился ей и произнес:
      - Согласен.
      "Интересно, - подумала она, - верят они всему, что им говорят, или не верят ничему? Хотя не все ли им равно - кулон-то остается у них, и верить должна я... вернее, Джин".
      Второй джентльмен смахнул кулон со стола в ящик и, вынув конторскую книгу, стал что-то писать. Мистер Бонди направился к сейфу.
      - Вы хотите наличными, мадам?
      - Пожалуйста.
      Второй джентльмен с усиками, в белых гетрах - глаза у него были чуть навыкате - протянул Динни книгу,
      - Вашу фамилию и адрес, мадам.
      Когда она писала - "миссис Блор" и адрес тети на Маунт-стрит, - она мысленно закричала "караул" и судорожно сжала левую руку: ведь она совсем забыла, что на ней нет обручального кольца. Как на грех перчатка отлично облегала руку, и на безымянном пальце не было никакой выпуклости.
      - При выкупе этой вещи вы нам заплатите двадцать восьмого апреля будущего года пятьсот пятьдесят фунтов. После этой даты, если вы не дадите о себе знать, кулон поступит в продажу.
      - Да, конечно. Но если я выкуплю его раньше?
      - Тогда вы заплатите соответственно меньше. Мы берем двадцать процентов годовых, так что, скажем, через месяц, считая с сегодняшнего дня, мы возьмем только пятьсот восемь фунтов шесть шиллингов восемь пенсов.
      - Понимаю.
      Первый джентльмен оторвал листок бумаги и дал его Динни.
      - Вот квитанция.
      - А если я не смогу прийти сама, - с этой квитанцией кулон может выкупить кто угодно?
      - Да, мадам.
      Динни положила квитанцию в сумочку, - сунув туда как можно глубже левую руку, - и стала слушать, как мистер Бонди отсчитывает банкноты. Он считал артистически; бумажки приятно хрустели и были совсем новенькие. Она взяла их правой рукой, положила в сумочку и, все еще пряча левую руку, поднялась со стула.
      - Большое спасибо.
      - Не за что, мадам; это мы вам обязаны. Всегда к вашим услугам. До свидания!
      Динни поклонилась и медленно пошла к выходу. У самой двери она взглянула из-под ресниц и отчетливо увидела, как первый джентльмен подмигнул второму.
      Захлопнув сумочку, она в раздумье стала спускаться по лестнице.
      "Любопытно, что они обо мне подумали: наверно, что я жду незаконного ребенка или просто проигралась на скачках?" Так или иначе, деньги она получила, а времени было всего без четверти десять. У Кука {Туристская фирма.} их обменяют или по крайней мере скажут, где достать бельгийскую валюту.
      Но потребовалось съездить в несколько мест, и ушел целый час, прежде чем Динни обменяла большую часть денег на бельгийские франки и, запыхавшись, прибежала на перрон вокзала Виктория. Она медленно двинулась вдоль поезда, заглядывая в каждый вагон, и прошла уже две трети состава, когда услышала за спиной знакомый голос:
      - Динни!
      Оглянувшись, она увидела Джин в дверях одного из купе.
      - Ах, вот ты где! Я очень торопилась. У меня, наверно, ужасно встрепанный вид?
      - У тебя встрепанного вида никогда не бывает.
      - Ну, я все сделала! А вот тебе и добыча: пятьсот фунтов, почти все в бельгийских франках.
      - Прекрасно.
      - И квитанция. Каждый может по ней получить. Они берут двадцать процентов годовых, считая с сегодняшнего дня, но если ты до двадцать восьмого апреля его не выкупишь, кулон продадут.
      - Оставь квитанцию себе, Динни. - Джин понизила голос. - Если нам придется действовать, нас здесь не будет. Есть несколько стран, которые не имеют дипломатических отношений с Боливией, - там мы и подождем, пока все как-нибудь уладится.
      - А-а, - беспомощно сказала Динни. - Тогда бы - я выторговала побольше. Они в него прямо вцепились.
      - Ничего! Мне пора. Главный почтамт, Брюссель. До свидания! Передай Хьюберту, что я его люблю и что все идет нормально.
      Она обняла Динни, чмокнула ее и вскочила в поезд. Поезд тотчас же тронулся, а Динни все стояла и махала, глядя на обращенное к ней смеющееся смуглое лицо.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      После такого деятельного и успешного начала дня время тянулось особенно долго: ведь теперь ей больше нечего было делать.
      Отсутствие министра внутренних дел и боливийского посланника тормозило все хлопоты, даже если бы она и могла принять в них участие, что было весьма сомнительно. Оставалось только ждать и терзаться от беспокойства. До обеда Динни бродила по улицам, разглядывая витрины и людей, которые разглядывали витрины. Потом она зашла в кафе, съела яйцо с гренками и отправилась в кино со смутной надеждой, что безумные планы Джин и Алана покажутся ей более осуществимыми, если она увидит что-нибудь подобное на экране. Ей не повезло. В фильме, который она смотрела, не было ни самолетов, ни прерий, ни сыщиков, ни бегства из когтей закона; это был незамысловатый рассказ о каком-то французе не первой молодости, который целый час плутал по чужим спальням без пагубных последствий для чьей бы то ни было добродетели. И все-таки Динни получила удовольствие: герой был милый и, пожалуй, самый законченный враль, каких ей доводилось видеть.
      У Динни стало теплее и легче на сердце, и она снова двинулась на Маунт-стрит.
      Там она обнаружила, что отец и мать уехали послеобеденным поездом в Кондафорд, и это ее смутило. Вернуться ей домой и "выполнять дочерний долг"? Или "остаться на посту" на случай, если она понадобится здесь?
      Динни в нерешительности пошла в свою комнату и нехотя стала укладываться. Она выдвинула ящик комода, и ей попался на глаза дневник Хьюберта, с которым она все еще не расставалась. Рассеянно перелистывая рукопись, она набрела на запись, где ничего не говорилось о пережитых тяготах и которой она поэтому не помнила: "Я только что прочел в книге: "Конечно, наше поколение не проведешь: оно знает, как тщетны наши усилия, имеет мужество не закрывать на это глаза и говорить себе - остается только ловить миг наслаждения. Это сказано о моем поколении, о поколении, которое пережило войну и ее последствия; я знаю, многие так рассуждают. Но, если вдуматься, так рассуждать мог любой человек во все времена, и уж, во всяком случае, то поколение, которое испытало удар, нанесенный Дарвином религии. А к чему сводятся такие рассуждения? Допустим, вы разуверились в религии, браке, договорах между державами, честности в коммерческих делах, свободе и всяческих идеалах; поняли, насколько все это относительно и не сулит награды ни на этом свете, ни на том - впрочем, тот, может, и вовсе не существует; допустим, вы пришли к выводу, что единственная нерушимая ценность наслаждение, и решили, что будете жить только ради него, - разве вы этим приблизились к своей цели? Нет! Наоборот, отдалились от нее. Если каждый открыто провозгласит своим символом веры погоню за наслаждением, все станут за ним гнаться, расталкивая друг друга и работая локтями, - и горе неудачнику. А неудачниками окажутся почти все, и в первую очередь те дармоеды, которым такой символ веры больше всего по душе, так что они-то уж безусловно не смогут насладиться жизнью. Ведь те идеалы, которые все эти люди ни в грош не ставят, - только правила уличного движения, выработанные веками для того, чтобы не мешать друг другу и чтобы на свете получше жилось не только наглецам, хапугам, бандитам и ловкачам. Все наши устои - религия, брак, договоры между державами, закон и прочее - это всего лишь проявления заботы о том, чтобы люди не обижали друг друга, а следовательно, чтобы не обидели тебя самого. Без всего этого мы превратились бы в общество гангстеров и проституток, которым правит кучка сверхгангстеров. Нельзя поэтому относиться с неуважением к другим, если не хочешь быть идиотом и портить жизнь самому себе. Забавнее всего то, что, как бы мы ни рассуждали, мы все это отлично понимаем. Люди, которые болтают, как этот человек в книге, на практике ведут себя совсем иначе. Даже гангстер не выдает своих сообщников. Фактически эта новая философия - иметь мужество признавать тщетность всех усилий и ловить миг наслаждения - не более как пустозвонство; а все-таки в книге это выглядело довольно убедительно".
      Динни как ужаленная выронила листок и замерла; она даже лице изменилась. Причиной было не то, что она прочла, - она едва ли понимала, что читает. Нет, ее вдруг осенила одна мысль, - удивительно, как она не пришла ей в голову раньше. Динни побежала вниз к телефону и позвонила Флер.
      - Слушаю, - ответила Флер.
      - Флер, мне нужен Майкл; он дома?
      - Да. Майкл, это Динни.
      - Майкл? Ты бы мог сейчас же зайти к нам? Насчет дневника Хьюберта. Мне пришла в голову одна мысль, но я бы не хотела говорить об этом по телефону. А может, мне прибежать к вам?.. Ты сам придешь? Хорошо. Если Флер хочет, пусть придет тоже, если нет, - захвати с собой ее здравый смысл.
      Майкл пришел один - через десять минут. Волнение Динни, кажется, передалось и ему, и энергия била в нем ключом. Динни увлекла его в нишу гостиной, и они уселись на диван под клеткой попугая.
      - Майкл, дорогой, мне вдруг пришла в голову одна мысль: что, если бы нам удалось напечатать дневник Хьюберта? Он не очень большой, и можно дать ему хороший заголовок, например: "Тот, кого предали", или что-нибудь в этом роде...
      - "Всеми покинутый", - сказал Майкл.
      - Да, "Всеми покинутый"; если показать министру внутренних дел книгу, которая вот-вот выйдет с боевым предисловием, - может, он не станет подписывать ордера. С таким заголовком, предисловием и с поддержкой в печати книга произведет настоящую сенсацию, и очень для министра неприятную. В предисловии можно написать порезче о том, как бросили на произвол судьбы соотечественника, как проявили малодушие и раболепство перед иностранцами и так далее. Пресса на это, безусловно, клюнет.
      Майкл взъерошил волосы.
      - Это действительно мысль; но тут возникает ряд вопросов. Во-первых, как сделать так, чтобы все это не пахло шантажом. Если мы не сможем этого избежать, вся затея рухнет. Стоит Уолтеру почуять шантаж - он ни за что не уступит.
      - Но ведь наша задача - внушить ему, что, если он подпишет ордер, ему придется об этом пожалеть.
      - Детка, - сказал Майкл, пуская дым в попугая, - все это надо сделать куда тоньше. Ты не знаешь наших государственных мужей. Они не любят действовать по подсказке и делают только то, что им выгодно, под видом самых высоких побуждений. Заставляя Уолтера руководствоваться побуждениями низменными, надо внушить ему, что они высокие. Без этого ничего не выйдет.
      - А разве ему будет мало, если он на словах заявит, что они высокие? Неужели надо, чтобы Уолтер и на самом деле так думал?
      - Да, надо, хотя бы при дневном свете. То, что он думает в три часа ночи, не имеет значения. Знаешь, он ведь не дурак. - Майкл снова взъерошил волосы. - Пожалуй, единственный человек, который может нам помочь, - это все тот же Бобби Феррар. Он знает Уолтера как облупленного.
      - А он хороший человек? Он захочет?
      - Бобби - сфинкс, но очень порядочный сфинкс. Он все знает. Он словно аккумулятор, собирающий слухи, мимо него ничего не пройдет, а мы сможем держаться в тени.
      - Но разве не важнее всего - поскорее послать дневник в типографию, чтобы казалось, будто он вот-вот выйдет в свет?
      - Да, но вся загвоздка в предисловии...
      - Почему?
      - Мы ведь хотим, чтобы Уолтер прочитал книгу и пришел к выводу, что подписать ордер - значит нанести Хьюберту незаслуженный удар, - как оно и есть на самом деле. Другими словами, мы хотим затронуть тайные струны его души. Но я уже слышу, как он себе говорит: "Да, не повезло молодому Черрелу, здорово не повезло; но ведь это - решение судьи, да и боливийцы на нас нажимают; к тому же он принадлежит к привилегированному классу, а тут дело тонкое - еще подумают, что мы делаем поблажки аристократам..."
      - По-моему, это так несправедливо! - горячо прервала его Динни. Почему надо жестче подходить к человеку только за то, что он случайно родился не сыном сапожника? Это просто трусость.
      - Да, но в этом смысле все мы трусы. Однако предоставим слово Уолтеру, которого ты прервала. "Нельзя делать поблажки, - продолжает он. - К тому же малые страны требуют к себе особого уважения".
      - Но почему? - снова прервала его Динни. - Мне кажется...
      - Знаю, Динни, знаю, - жестом остановил ее Майкл. - Но это как раз тот психологический момент, когда откуда ни возьмись появляется Бобби и говорит: "Между прочим, тут еще будет предисловие. Мне его показали. Там проводится мысль, что Англия любит проявлять великодушие за счет своих собственных подданных. Довольно-таки едко сказано, сэр. Пресса за это ухватится. Старая песенка - "Мы не умеем постоять за своих соотечественников" - всегда имеет успех. И знаете, - заметит дальше Бобби, - мне давно казалось, что такой большой человек, как вы, легко мог бы рассеять впечатление, будто мы не умеем постоять за своих. Я не говорю, что это так на самом деле; может быть, это вовсе не так, но такое впечатление существует, и оно прочно укоренилось; вы, сэр, лучше всякого другого могли бы восстановить равновесие. А данный случай не плохой повод снова завоевать общественное доверие. Да и по существу-то ведь, - скажет далее Бобби, - было бы правильнее не подписывать ордера, - ведь шрам-то, между нами говоря, настоящий, и выстрел действительно был сделан в порядке самозащиты; наконец и стране будет полезно почувствовать, что на правительство можно положиться, оно не бросает своих на произвол судьбы". На этом Бобби и ретируется. А Уолтеру уже и в голову не придет, что ему просто хочется избежать неприятностей, - он будет верить, что мужественно защищает интересы своей страны... Что и требуется государственным деятелям. - Майкл закатил глаза. - Видишь ли, Уолтер прекрасно сообразит, хоть никогда этого и не признает, что, если ордер не будет подписан, предисловие не появится. Больше того, в ночной тиши он будет с собой откровенен; но если при свете дня он себе скажет, что совершает геройский поступок, не подписывая ордера, - какое кому дело до того, о чем он думает по ночам. Понятно?
      - Ясно как божий день, Майкл. Но разве не нужно, чтобы он прочел предисловие?
      - Надеюсь, что нет, но оно должно быть у Бобби под рукой, на случай, если ему понадобится подкрепить свои доводы. Бобби Феррар любит все делать основательно.
      - Но захочет ли мистер Феррар этим заниматься?
      - Да, - сказал Майкл, - в общем, да. Отец когда-то оказал ему услугу, а старый Шропшир его дядя.
      - Кто может написать предисловие?
      - Думаю, что уговорю старого Блайза. У нас в партии его все еще побаиваются, и он, когда захочет, умеет писать так, что мороз подирает по коже.
      Динни в волнении сжала руки.
      - А он захочет?
      - Это зависит от дневника.
      - Тогда я думаю, что захочет.
      - Можно мне его прочитать, прежде чем я отдам его в типографию?
      - Конечно! Только имей в виду, Хьюберт не хочет, чтобы дневник был напечатан.
      - Ничего. Если дело с Уолтером выгорит и он не подпишет ордера, печатать будет не нужно; а если не выгорит, тоже будет не нужно, - после драки кулаками не машут, как любил говорить старый Форсайт.
      - А дорого будет стоить напечатать дневник?
      - Пустяки - фунтов двадцать.
      - Это мне по карману, - сказала Динни и подумала о двух джентльменах с Саут-Молтон-стрит: ведь у нее никогда не было за душой ни гроша.
      - Ерунда, не беспокойся!
      - Это моя идея, Майкл, и я хочу платить за нее сама. Ты и представить себе не можешь, как это ужасно - сидеть сложа руки, когда Хьюберт в такой опасности! Я уверена, что, если его выдадут, ему несдобровать.
      - Никто не может предсказать, как поступит государственный деятель, сказал Майкл. - Их недооценивают. Они куда сложнее, чем мы думаем, порой даже обладают кое-какими принципами, и уж конечно гораздо хитрее. Но, пожалуй, дело у нас все-таки выгорит, если мы сумеем как следует взяться за Блайза и Бобби Ферpapa. Я займусь Блайзом, а на Бобби напущу старика. Тем временем мы напечатаем дневник. - Он взял рукопись. - До свиданья, дорогая, и поменьше волнуйся.
      Динни поцеловала его, и он ушел.
      Он позвонил в тот же вечер около десяти.
      - Динни, я прочел. Если это не тронет Уолтера, значит, он сухарь, каких мало. Ручаюсь, он не заснет над этим, как тот тип; что бы ни говорили об Уолтере, он человек добросовестный. В конце концов речь идет о чем-то вроде помилования, и он поймет, как все это серьезно. Если дневник попадет ему в руки, он уж дочитает его до конца; дневник его проймет, а заодно он узнает, как все происходило в действительности. Словом, держись!
      - Слава богу! - от всей души сказала Динни и пошла спать; впервые за два дня у нее немного отлегло от сердца,
      &
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
      Дни текли томительно медленно, и казалось, им не будет конца. Динни все еще жила на Маунт-стрит, чтобы быть под рукой, если она понадобится. Труднее всего было скрывать от близких замыслы Джин. Ей это удавалось со всеми, кроме сэра Лоренса, который, вскинув бровь, загадочно произнес:
      - Pour une gaillarde, c'est une gaillarde! {Вот это девка так девка! (франц.).}
      A когда Динни посмотрела на него невинными глазами, он добавил:
      - Ну, чем не дева Мария кисти Ботичелли! Хочешь познакомиться с Бобби Ферраром? Мы обедаем с ним в подвальчике у Дюмурье на Друри-Лейн; но имей в виду, мы питаемся одними грибами.
      Динни возлагала столько надежд на Бобби Феррара, что была потрясена его видом: на лице его было написано полное безразличие. Гвоздика в петлице, бархатный голос, широкое невозмутимое лицо с чуть отвисшей нижней губой ничто не внушало ей доверия.
      - Вы питаете страсть к грибам, мисс Черрел? - спросил он
      - Да, но не к шампиньонам.
      - Вот как?
      - Бобби, - сказал сэр Лоренс, глядя то на него, то на племянницу, никто не скажет, что вы - самая хитрая лиса в Европе. Но я-то вас знаю; держу пари, - вы назовете Уолтера "великим человеком", когда будете пугать его предисловием.
      Бобби Феррар оскалил ровные зубы.
      - Я не имею никакого влияния на Уолтера.
      - Тогда кто же имеет?
      - Никто. Кроме...
      - Да?
      - Самого Уолтера.
      Динни, не выдержав, сказала:
      - Поймите, мистер Феррар, ведь это вопрос жизни и смерти для моего брата и сущая пытка для всех нас!
      Бобби Феррар молча посмотрел на ее взволнованное лицо. В течение всего обеда он не сказал и не обещал ничего определенного, но когда они с Динни поднялись, а сэр Лоренс платил по счету, Бобби спросил:
      - Мисс Черрел, хотите пойти со мной к Уолтеру? Я могу устроить так, что вы будете сидеть поблизости.
      - Страшно хочу.
      - Пусть тогда это останется между нами. Я дам вам знать.
      Динни стиснула руки и улыбнулась ему.
      - Вот чудак! - сказал сэр Лоренс на обратном пути. - Ведь он, в сущности, добрая душа. Терпеть не может, чтобы людей вешали. Не пропускает ни одного процесса об убийстве. Ненавидит тюрьмы лютой ненавистью. Глядя на него, никогда этого не подумаешь.
      - Да, пожалуй, - мечтательно протянула Динни.
      - Бобби мог бы служить секретарем в какой-нибудь чека, - продолжал сэр Лоренс, - и никто бы не заподозрил, что он готов спалить их всех живьем. Это уникум. Дневник печатается, Динни, а старый Блайз пишет предисловие. Уолтер возвращается в четверг. Ты уже виделась с Хьюбертом?
      - Нет, завтра мы с папой к нему идем.
      - Я не хотел тебя выспрашивать, но молодые Тасборо, ведь правда, что-то затеяли? Я случайно узнал, что Алана нет на корабле.
      - Разве?
      - Святая невинность, - буркнул сэр Лоренс. - Ладно, милая, можешь секретничать, но я от души надеюсь, что, пока не будут исчерпаны мирные средства, они ничего не выкинут.
      - Что ты, конечно, нет!
      - Такая молодежь еще может внушить нам веру, будто личность делает историю. А тебе когда-нибудь приходило в голову, Динни, что история - просто повесть о том, как люди принимались вершить судьбы человечества, причиняя и себе и другим кучу неприятностей или спасая и себя и других от неприятностей. А у Дюмурье неплохо готовят, правда? Непременно свожу туда твою тетю, когда она наконец похудеет.