Джон Голсуорси
      Последняя глава
      Книга первая
      Девушка ждет (Пер. Е. Голышевой и Б. Изакова )
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      Епископ Портсминстерский угасал с каждой минутой; к умирающему вызвали всех четырех его племянников и обеих племянниц, одну из них - с мужем. Думали, что он не протянет до утра.
      Тот, кого в шестидесятых годах приятели в Харроу {Закрытая мужская школа.} и Кембридже звали "Франтиком" Черрелом (как произносилась его фамилия Чаруэл), кто был потом преподобным Касбертом Черрелом в двух лондонских приходах, каноником Черрелом на вершине своей ораторской славы, а последние восемнадцать лет Касбертом Портсминстерским, - так и остался холостяком. Он прожил восемьдесят два года и пятьдесят пять из них - приняв духовный сан довольно поздно - представлял господа бога в самых разных уголках земли. Именно это, да еще умение с двадцатишестилетнего возраста подавлять свои природные склонности, придало его лицу сдержанное достоинство, которого не нарушила даже близость смерти. Он относился к ней с иронией - судя по чуть поднятой брови и по словам, еле слышно сказанным сиделке:
      - Завтра вы наконец выспитесь как следует. Я буду точен - ведь облачения мне надевать не придется.
      Он умел носить облачение лучше всех в епархии, выделялся лицом и осанкой, сохранив до конца привычки заправского денди, которыми и заслужил свою кличку "Франтика"... а теперь он лежал не шевелясь, с аккуратно причесанными седыми волосами и слегка пожелтевшим лицом. Он так долго был епископом, что никто уже не мог сказать наверняка, как он относится к смерти, да, пожалуй, и ко всему остальному, кроме, быть может, требника, малейшие изменения в котором он решительно отвергал. Он и от природы был сдержан, а жизнь со всем ее церемониалом и условностями и вовсе отучила его проявлять свои чувства, - так вышивка и драгоценные камни скрывают ткань ризы.
      Он лежал в комнате с распахнутыми створчатыми окнами, в монашески строгой комнате дома шестнадцатого века, построенного возле собора, и даже свежий сентябрьский ветер не мог изгнать отсюда запах веков. Несколько цинний в старинной вазе на подоконнике были единственным красочным пятном, и сиделка заметила, что, когда у епископа открыты глаза, он, не отрываясь, смотрит на цветы. Около шести часов" ему сообщили, что съехалась вся семья его давно умершего старшего брата.
      - Устройте их поудобнее, - сказал он. - Я бы хотел повидать Адриана.
      Когда через час епископ снова открыл глаза, он увидел у своей постели племянника Адриана. Несколько минут умирающий разглядывал его худое, смуглое лицо с бородкой, изрезанное морщинами и увенчанное седеющими волосами, разглядывал с удивлением, словно племянник оказался старше, чем он ожидал. Потом, чуть подняв брови, он проговорил слабым голосом, все с той же насмешливой ноткой:
      - Дорогой Адриан! Рад тебя видеть! Подвинься поближе. Вот так. Сил у меня мало, но я хочу, чтобы все они пошли тебе на пользу; хотя ты, может, скажешь, что во вред. Я могу говорить с тобой прямо или молчать. Ты не священник, поэтому и я буду говорить как человек светский, - когда-то я им был, а может, так и остался. Я слышал, что ты питаешь склонность, или, как говорится, влюблен в одну даму, которая не может выйти за тебя замуж... Правда?
      На добром морщинистом лице племянника мелькнула тревога.
      - Правда, дядя Касберт. Мне очень жаль, если я тебя огорчаю.
      - А склонность у вас взаимная? Племянник пожал плечами.
      - Со времен моей молодости, дорогой Адриан, свет изменил свои взгляды на многое, но брак все еще окружен неким ореолом. Впрочем, это дело твоей совести, и я не к тому веду... Дай мне воды.
      Отпив глоток, он продолжал слабеющим голосом:
      - После смерти вашего отца я был для всех вас in loco parentis {Вместо отца (лат.).} и хранителем семейных традиций. Хочу тебе напомнить: род наш старинный и славный. У старых семей только и осталось теперь, что врожденное чувство долга, а людям зрелым и с известным положением, как у тебя, не простят того, что простят человеку молодому. Мне было бы грустно покинуть этот мир, сознавая, что имя наше будет упоминаться в печати или станет пищей для сплетен. Извини, если я вторгся в твою личную жизнь, и разреши мне со всеми вами проститься. Лучше, если ты сам передашь остальным мое благословение, хотя боюсь, оно немногого стоит. Прощай, дорогой мой, прощай!
      Голос упал до шепота. Умирающий закрыл глаза; Адриан постоял с минуту сгорбившись, глядя на его точеное восковое лицо, потом на цыпочках подошел к двери, тихонько открыл ее и вышел.
      Вернулась сиделка. Губы епископа шевелились, брови слегка подергивались, но он заговорил еще только один раз:
      - Будьте добры, позаботьтесь, чтобы голова у меня лежала прямо и рот был закрыт. Простите, что я говорю о таких мелочах, но мне не хочется произвести отталкивающее впечатление.
      Адриан спустился в длинную, обшитую панелями комнату, где дожидались родственники.
      - Кончается. Он шлет вам всем свое благословение. "Сэр Конвей откашлялся, Хилери сжал Адриану руку.
      Лайонел отошел к окну. Змили Монт вынула крошечный платочек и протянула другую руку сэру Лоренсу. Одна Уилмет спросила:
      - А как он выглядит?
      - Как призрак воина на щите.
      Сэр Конвей снова откашлялся.
      - Хороший был старик! - тихо сказал сэр Лоренс.
      - Да, - со вздохом произнес Адриан. Так они молча сидели и стояли, смирясь с неудобствами этого дома, где витала смерть. Принесли чай, но, словно по молчаливому уговору, никто до него не дотронулся. И вдруг зазвонил колокол. Все семеро подняли головы. Где-то в пространстве взоры их встретились, скрестились, словно они во что-то вглядывались, хотя там ничего не было.
      Кто-то вполголоса сказал с порога:
      - Теперь, если хотите, можно с ним проститься. Сэр Конвей, самый старший из всех, пошел за духовником епископа; остальные двинулись за ним.
      Белый, прямой и строгий лежал епископ на своей узкой кровати, придвинутой изголовьем к стене, как раз против створчатых окон, и был он как-то еще высокомернее, чем прежде. В смерти он, казалось, стал даже красивее, чем при жизни. Никто из присутствующих, в том числе и его духовник, тоже глядевший на него в эту минуту, не знал - действительно ли Касберт Портсминстерский был человеком верующим, не говоря, конечно, о вере в земную славу церкви, которой он так преданно служил. Теперь они смотрели на него с самыми различными чувствами, какие вызывает смерть у людей разного склада, но все они испытывали одно общее ощущение - чисто эстетическое удовольствие при виде такого незабываемого величия.
      Конвей - генерал сэр Конвей Черрел - видел много смертей на своем веку. Сейчас он стоял, скрестив опущенные руки, как когда-то в Сандхерсте {Офицерское училище.} по команде "вольно". Лицо его со впалыми висками, тонкими губами и тонким носом выглядело чересчур аскетическим для солдата; глубокие морщины сбегали по обветренным, щекам от скул до волевого подбородка, темные глаза глядели пристально, над верхней губой топорщились короткие усы с проседью; он был, пожалуй, самым спокойным из всех восьмерых, а стоявший рядом долговязый Адриан - самым беспокойным. Сэр Лоренс Монт держал под руку свою жену Эмили, и его худое, нервное лицо словно говорило: "Какое прекрасное зрелище... Не плачь, дорогая".
      Хилери и Лайонел стояли по обе стороны Уилмет; на их длинных, узких и решительных лицах, морщинистому Хилери и гладком - у Лайонела, застыло выражение какого-то грустного недоумения, словно и тот и другой ожидали, что глаза покойника вот-вот откроются. Высокая, худощавая Уилмет раскраснелась и сжала губы. Духовник стоял с опущенной головой, губы его шевелились, точно он шептал про себя молитву. Так они простояли минуты три, потом с подавленным вздохом потянулись к двери и разошлись по своим комнатам.
      Когда они встретились снова за ужином, помыслы и разговоры их вернулись к делам житейским. Дядя Касберт ни с одним из них не был особенно близок, хоть и считался признанным главой семьи. Обсудили вопрос, похоронить ли его рядом с предками на фамильном кладбище в Кондафорде или здесь, в соборе. Вероятно, это должно было решить его завещание. Все, за исключением генерала и Лайонела, назначенных душеприказчиками, в тот же вечер вернулись в Лондон.
      Прочитав завещание, - оно оказалось коротким, ведь умершему почти нечего было завещать - оба брата помолчали. Наконец генерал сказал:
      - Я хочу с тобой посоветоваться. Насчет моего мальчика, Хьюберта. Ты читал, как на него накинулись в палате перед роспуском на каникулы?
      Скупой на слова Лайонел - его вот-вот должны были назначить судьей кивнул.
      - Я читал, что был сделан запрос, но не знаю, что говорит об этом сам Хьюберт.
      - Могу тебе рассказать. Возмутительная история. Конечно, он мальчик вспыльчивый, но чист, как стеклышко. На его слово можно положиться. И вот что я тебе скажу: будь я на его месте, я, наверно, поступил бы точно так же.
      Лайонел кивнул.
      - Что, собственно, случилось?
      - Ты же знаешь, он пошел на войну добровольцем прямо из школы, хотя его возраст еще не призывали, год прослужил в авиации; был ранен, вернулся в строй, а после войны остался в армии. Служил в Месопотамии, потом в Египте и Индии. Подцепил тропическую малярию и в октябре прошлого года получил отпуск по болезни на целый год - до первого октября. Врачи рекомендовали ему попутешествовать. Хьюберт получил разрешение и отправился через Панамский канал в Лиму. Там он встретил американского профессора Халлорсена, того, что не так давно побывал в Англии и прочитал тут несколько лекций, кажется, о каких-то редкостных ископаемых в Боливии, - Халлорсен как раз снаряжал туда новую экспедицию. Когда Хьюберт попал в Лиму, экспедиция собиралась в путь, и Халлорсену нужен был начальник транспорта. Хьюберт уже чувствовал себя хорошо и ухватился за эту возможность. Не выносит безделья. Халлорсен взял его - это было в декабре - и вскоре оставил начальником лагеря, одного с целой бандой индейцев, погонщиков мулов. Хьюберт был там единственным белым; к тому же его отчаянно трепала лихорадка. По его словам, эти индейцы - сущие черти; никакого понятия о дисциплине, и жестоко обращаются с животными. Хьюберт с ними не поладил, - я же говорю, что он мальчик вспыльчивый и очень любит животных. Индейцы все больше отбивались от рук; наконец один, которого Хьюберту пришлось отхлестать за скверное обращение с мулами и подстрекательство к мятежу, напал на него с ножом. К счастью, у Хьюберта был под рукой револьвер, и он его застрелил. Вся шайка, кроме трех человек, разбежалась; мулов они угнали. Не забудь, мальчик оставался там один почти три месяца, без всякой помощи, не получая никаких известий от Халлорсена. Но, хоть и еле живой, он кое-как продержался там с оставшимися людьми. Наконец вернулся Халлорсен и, вместо того чтобы посочувствовать ему, на него накинулся. Хьюберта это взорвало, он тоже в долгу не остался и сразу же взял да уехал. Вернулся домой и живет сейчас с нами, в Кондафорде. Малярия у него, к счастью, прошла, но он и сейчас еще никак не поправится. А теперь этот тип, Халлорсен, разругал его в своей книге, свалил всю вину за провал экспедиции на него, обвинил в самодурстве и неумении обращаться с людьми, назвал необузданным аристократом, словом, наговорил всякого вздора - сейчас ведь это модно. Ну вот, один член парламента из военных к этому привязался и сделал запрос. От социалистов ничего хорошего и не ждешь, но когда военный обвиняет тебя в поведении, недостойном английского офицера, это уже никуда не годится. Халлорсен сейчас в Америке. Никто не может привлечь его к ответственности, и к тому же у Хьюберта нет свидетелей. Похоже, что вся эта история может испортить ему карьеру.
      Длинное лицо Лайонела Черрела еще больше вытянулось.
      - Он обращался в генеральный штаб?
      - Да, ходил туда в среду. Встретили его холодно. Модная демагогия насчет самодурства знати их очень пугает. И все-таки там, в штабе, по-моему, могут помочь, если дело не пойдет дальше. Но разве это возможно? Хьюберта публично ошельмовали в этой книге, а в парламенте обвинили в уголовщине, в поведении, недостойном офицера и джентльмена. Проглотить такое оскорбление он не может, а в то же время... что ему делать?
      Лайонел, куривший трубку, глубоко затянулся.
      - Знаешь что, - сказал он, - лучше ему не обращать на все это внимания.
      Генерал сжал кулак.
      - Черт возьми, Лайонел, ты это серьезно?
      - Но он ведь признает, что бил погонщиков, а потом и застрелил одного из них. У людей не такое уж богатое воображение, - они его не поймут. До них дойдет только одно: в гражданской экспедиции он застрелил человека, а других избил. Никто и не подумает ему посочувствовать.
      - Значит, ты всерьез советуешь ему проглотить обиду?
      - По совести - нет, но с точки зрения житейской...
      - Господи! Куда идет Англия? И что бы сказал дядя Франтик? Он так гордился честью нашей семьи.
      - Я горжусь ею тоже. Но разве Хьюберт с ними справится?
      Наступило молчание.
      - Это обвинение марает честь мундира, а руки у Хьюберта связаны, заговорил генерал. - Он может бороться, только выйдя в отставку, но ведь душой и телом он военный. Скверная история... Кстати, Лоренс говорил со мной об Адриане. Диана Ферз - урожденная Диана Монтджой, правда?
      - Да, троюродная сестра Лоренса... И очень хорошенькая женщина. Ты ее видел?
      - Видел, еще девушкой. Она сейчас замужем?
      - Вдова при живом муже... двое детей, а супруг в сумасшедшем доме.
      - Весело. И неизлечим?
      Лайонел кивнул.
      - Говорят. Впрочем, никогда нельзя сказать наверняка.
      - Господи!
      - Вот именно. Она бедна, а Адриан еще беднее. Она его старая любовь, еще с юности. Если Адриан наделает глупостей, его выгонят с работы.
      - Ты хочешь сказать - если он с ней сойдется? Но ему уже пятьдесят!
      - Седина в голову... Больно уж хороша. Сестры Монтджой всегда этим славились... Как ты думаешь, он тебя послушается?
      Генерал мотнул головой.
      - Скорее он послушается Хилери.
      - Бедняга Адриан... ведь он редкий человек! Поговорю с Хилери, но он всегда так занят.
      Генерал поднялся.
      - Пойду спать. У нас в усадьбе не так пахнет плесенью, а ведь Кондафорд построен куда раньше.
      - Здесь слишком много дерева. Спокойной ночи.
      Братья пожали друг другу руки и, взяв каждый по свече, разошлись по своим комнатам.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Усадьба Кондафорд еще в 1217 году перешла во владение Черрелов - их имя писалось тогда Керуэл, а иногда и Керуал, в зависимости от прихоти писца; до них усадьбой владело семейство де Канфор (отсюда и ее название). История перехода имения в руки новых владельцев была овеяна романтикой: тот Керуэл, которому оно досталось благодаря женитьбе на одной из де Канфор, покорил сердце своей дамы тем, что спас ее от дикого кабана. Он был безземельным дворянином; его отец, француз из Гюйенны, перебрался в Англию после крестового похода Ричарда Львиное Сердце; она же была наследницей владетельных де Канфоров. Кабана увековечили в фамильном гербе; кое-кто подозревал, что скорее кабан в гербе породил легенду, чем легенда - кабана. Как бы то ни было, знатоки каменной кладки подтверждали, что часть дома была построена еще в двенадцатом веке. Когда-то его окружал ров, но при королеве Анне некий Черрел, одержимый страстью к новшествам - то ли ему показалось, что настал золотой век, то ли его просто раздражали комары, - осушил ров, и теперь от него не осталось и следа.
      Покойный сэр Конвей, старший брат епископа, получивший титул в 1901 году, когда его назначили в Испанию, служил по дипломатической части. Поэтому при нем имение пришло в упадок. Он умер в 1904 году за границей, но упадок имения продолжался и при его старшем сыне, нынешнем сэре Конвее: находясь на военной службе, он до конца войны {Имеется в виду первая мировая война 1914-1918 годов.} лишь изредка наезжал в Кондафорд. Теперь, когда он жил здесь безвыездно, сознание, что его предки обосновались тут еще во времена Вильгельма Завоевателя, подсказывало ему, что надо привести родовое гнездо вГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Хьюберт Черрел, за которым шел спаниель, пересекал с ружьем в руке старые серые плиты террасы. Он был худощав и строен, чуть выше среднего роста, с небольшой головой, обветренным лицом, не по возрасту изборожденным морщинами, и темными усиками над тонким нервным ртом; на висках уже пробивалась седина. Над впалыми загорелыми щеками выдавались скулы, широко расставленные карие глаза глядели зорко и беспокойно, над прямым тонким носом срослись брови. Он как бы повторял своего отца в молодости. Человек действия, вынужденный вести созерцательный образ жизни, чувствует себя не в своей тарелке; и с тех пор, как его бывший начальник выступил с нападками на него, Хьюберт не переставал злиться: он считал, что вел себя правильно или что его, во всяком случае, вынудили так действовать обстоятельства. Он раздражался еще и потому, что его воспитание и характер не позволяли ему жаловаться открыто. Солдат по призванию, а не по случайности, он видел, что его военная карьера под угрозой, его имя офицера и дворянина запятнано, а он не может отплатить своим обидчикам. Голова его, казалось Хьюберту, зажата как в тисках, и каждый, кому не лень, может нанести ему удар, - мысль невыносимая для человека с его характером. Оставив на террасе ружье и собаку, он вошел в гостиную и сразу почувствовал, что говорили о нем. Теперь ему то и дело приходилось наталкиваться на такие разговоры, - ведь в этой семье неприятности каждого волновали всех остальных. Взяв из рук матери чашку чаю, он объявил, что птицы дичают все больше - ведь леса так поредели, - после чего воцарилось молчание.
      - Ну, пойду просмотрю почту, - сказал генерал и ушел вместе с женой.
      Оставшись наедине с братом, Динни решилась поговорить с ним начистоту.
      - Хьюберт, надо что-то предпринять.
      - Не волнуйся, сестренка; история, конечно, скверная, но что поделаешь?
      - Ты бы мог сам написать, как было дело, - ведь ты вел дневник. Я бы напечатала его на машинке, а Майкл найдет тебе издателя, он всех знает. Нельзя же сидеть сложа руки.
      - Терпеть не могу выставлять свои чувства напоказ; а тут без этого не обойдешься.
      Динни нахмурила брови.
      - А я не желаю, чтобы этот янки сваливал на тебя вину за свою неудачу. Тут затронута честь армии.
      - Даже так? Я поехал туда как частное лицо.
      - Почему бы не опубликовать твой дневник?
      - От этого лучше не станет. Ты его не читала.
      - Мы могли бы кое-что вычеркнуть, кое-что приукрасить, и все такое. Понимаешь, папа принимает это так близко к сердцу!
      - Тебе стоит его прочитать. Но там полно всяких излияний. Наедине с собой не стесняешься.
      - Ты можешь выбросить оттуда все что угодно.
      - Большое тебе спасибо, Динни.
      Динни погладила его рукав.
      - Что за человек этот Халлорсен?
      - Откровенно говоря, он человек неплохой: дьявольски вынослив, ничего не боится, никогда не выходит из себя, но для него важнее всего в жизни собственная персона. Неудач у него быть не может, а уж если они случаются, отдуваться должен другой. По его словам, экспедицию подвел транспорт, ну, а транспортом ведал я. Но будь на моем месте сам архангел Гавриил, - и он бы ничего не сделал. Халлорсен ошибся в расчетах и не желает в этом сознаться. Обо всем этом написано в дневнике.
      - А это ты видел? - Она показала ему газетную вырезку и прочитала вслух: - "Как стало известно, капитан Черрел, кавалер ордена "За особые заслуги", возбуждает дело против профессора Халлорсена, чтобы реабилитировать себя в связи с обвинениями, выдвинутыми Халлорсеном в книге о его боливийской экспедиции; в своей книге Халлорсен приписывает капитану Черрелу, не оправдавшему его доверия в трудную минуту, ответственность за провал экспедиции". Видишь, кто-то хочет натравить вас друг на друга.
      - Где это напечатано?
      - В "Ивнинг сан".
      - "Возбуждает дело!" - с горечью воскликнул Хьюберт. - Какое дело? У меня нет никаких доказательств; уж об этом-то он позаботился, когда оставил меня- с этой шайкой туземцев.
      - Значит, у нас одна надежда - дневник.
      - Сейчас принесу тебе эту чертовщину.
      Весь вечер Динни просидела у окна, читая "эту чертовщину". Полная луна плыла за старыми вязами; кругом стояла могильная тишина. Лишь где-то на холме одиноко позвякивал какой-то колокольчик да одинокий цветок магнолии белел у самого окна. Все казалось каким-то призрачным, и Динни то и дело прерывала чтение, чтобы поглядеть на это волшебство. Десять тысяч полных лун проплыло тут с тех пор, как ее предки получили этот клочок земли; вокруг царил нерушимый покой, а со страниц дневника на нее веяло мучительным одиночеством. Жестокими словами говорилось там о жестоких делах: белый, брошенный среди дикарей; он любил животных, а кругом животные подыхали от голода, и люди не знали к ним жалости. Глядя на эту холодную, застывшую красоту за окном, она испытывала стыд и отчаяние.
      "Эта подлая скотина Кастро снова пырял мулов ножом. Несчастные твари совсем отощали и еле тянут. Предупредил его в последний раз. Если это повторится, он отведает хлыста... Опять лихорадка".
      "Кастро досталось сегодня как следует - дюжина ударов; посмотрим, уймется он теперь или нет. Никак не могу поладить с этими скотами; в них нет ничего человеческого. Эх, хоть бы денек провести в Кондафорде верхом, позабыть здешние болота и несчастных мулов, от которых остались кожа да кости..."
      "Отстегал еще одного из этих скотов - чудовищно обращаются с мулами, будь они трижды прокляты!.. Снова приступ..."
      "Чистейший ад! Утром они взбунтовались. Устроили мне засаду. К счастью, меня предупредил Мануэль - славный парень. И все-таки Кастро едва не проткнул мне глотку ножом. Здорово поранил мне левую руку. Я его пристрелил. Может, теперь они поостерегутся. От Халлорсена никаких вестей. Долго еще собирается он держать меня в этом чертовом логове? Рука горит, как в огне..."
      "Ну теперь уж мне крышка: пока я спал, эти черти угнали в темноте мулов и скрылись. Остались только Мануэль и еще двое. Мы долго за ними гнались; нашли двух павших мулов, и только; мерзавцы разбежались кто куда; ищи ветра в поле. Вернулся в лагерь чуть живой... Бог знает, выберемся ли мы отсюда когда-нибудь. Рука страшно ноет, надеюсь, это не заражение крови..."
      "Думал двинуться сегодня пешком. Сложил груду камней и оставил записку для Халлорсена - описал ему все на случай, если он в конце концов пришлет за мной; потом передумал. Останусь здесь, пока он не вернется или пока мы все тут не подохнем, что куда более вероятно..."
      Так и шла эта мучительная повесть до самого конца. Динни отложила неразборчивые, пожелтевшие записи и облокотилась на подоконник. Тишина и холодный свет за окном отрезвили ее. Пыл ее охладел. Хьюберт прав. Зачем выставлять напоказ душу? Нет! Только не это. Личные связи - другое дело, к ним придется прибегнуть; и уж тут-то она для него постарается!
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Адриан Черрел был одним из тех любителей деревенской жизни, что постоянно живут в городе. Работа удерживала его в Лондоне, где он опекал целую коллекцию останков доисторического человека. Он задумчиво взирал на челюсть из Новой Гвинеи, получившую восторженные отзывы в печати, и говорил себе: "Очередная шумиха! Просто низший тип Homo sapiens {Мыслящий человек (лат.).}", - когда швейцар доложил:
      - Вас спрашивает молодая дама, сэр, - кажется, мисс Черрел.
      - Пусть войдет, Джеймс, - сказал он и подумал: "Динни? Как ее сюда занесло?"
      - А! Динни! Канробер утверждает, что это челюсть яванского питекантропа, Моклей - эоантропа, а Элдон П. Бэрбенк - австралопитека. А я говорю - sapiens: взгляни на коренной зуб.
      - Вижу, дядя Адриан.
      - Совсем как у человека. У этого типа болели зубы. Зубная боль признак высокоразвитой культуры. Недаром росписи Альтамиры были найдены в пещерах кроманьонской эпохи. Этот парень, безусловно, Homo sapiens.
      - Зубная боль - признак культуры? Забавно! Я приехала в город поговорить с дядей Хилери и дядей Лоренсом, но подумала, - если сначала мы с тобой пообедаем, я буду чувствовать себя увереннее.
      - Ну тогда пойдем в кафе "Болгария", - сказал Адриан.
      - Почему?
      - Потому что там пока еще хорошо кормят. Это новый ресторан, там пропагандируют все болгарское, и мы сможем пообедать вкусно и дешево. Хочешь попудрить нос?
      - Хочу.
      - Тогда иди вон туда.
      Дожидаясь племянницы, Адриан стоял, поглаживая козлиную бородку, и прикидывал, что можно заказать на восемнадцать шиллингов шесть пенсов; он был государственным служащим без собственных средств, и у него редко оказывалось в кармане больше одного фунта стерлингов.
      - Дядя Адриан, - спросила Динни, когда они сидели за глазуньей по-болгарски, - что ты знаешь о профессоре Халлорсене?
      - Это тот, который собирался открыть в Боливии первые очаги цивилизации?
      - Да, и взял с собой Хьюберта.
      - А! Но, кажется, бросил его где-то по дороге.
      - Ты с ним знаком?
      - Да. Я познакомился с ним в тысяча девятьсот двадцатом году, мы вместе поднимались на Малого Грешника в Доломитах.
      - Он тебе понравился?
      - Нет.
      - Почему?
      - Видишь ли, он был вызывающе молод, обогнал меня и первым взобрался на вершину... Он чем-то напоминал мне бейсбол. Ты видела когда-нибудь, как играют в бейсбол?
      - Нет.
      - А я однажды видел, в Вашингтоне. Они поносят противника, чтобы его расстроить. Обзывают сосунком, ловкачом и президентом Вильсоном, - словом, всем, что только в голову придет, - как раз, когда он собирается ударить по мячу. Такой уж у них обычай. Лишь бы выиграть, любой ценой.
      - А ты сам разве не думаешь, что главное - выиграть, любой ценой?
      - Кто же в этом признается?
      - Но ведь все мы ничем не гнушаемся, если нет выхода?
      - Да, так бывает даже в политике.
      - А ты бы пытался выиграть любой ценой?
      - Наверно.
      - Нет, ты бы не стал. А вот я - да.
      - Ты очень любезна, детка, но откуда вдруг такое самоуничижение?
      - Я сейчас кровожадна, как комар: жажду крови недругов Хьюберта. Вчера я читала его дневник.
      - Женщина еще не утратила веры в свое божественное всемогущество, задумчиво произнес Адриан.
      - Думаешь, нам это угрожает?
      - Нет, как бы вы ни старались, вам никогда не удастся уничтожить веру мужчин в то, что они вами командуют.
      - Как лучше всего уничтожить такого человека, как Халлорсен?
      - Либо дубинкой, либо выставив его на посмешище.
      - Наверно, то, что он придумал насчет боливийской цивилизации, чепуха?
      - Полная чепуха. Там нашли странных каменных истуканов, происхождение которых еще не известно, однако его теория, по-моему, не выдерживает никакой критики. Но позволь, дорогая, ведь Хьюберт тоже принимал во всем этом участие.
      - Наука Хьюберта не касалась, он там ведал транспортом. - Динни пустила в ход испытанное оружие: она улыбнулась. - А что если поднять на смех Халлорсена за его выдумку. У тебя это так чудно получится, дядя!
      - Ах ты, лиса!
      - А разве не долг серьезного ученого - высмеивать всякие бредни?
      - Будь Халлорсен англичанином - возможно; но он американец, и с этим надо считаться.
      - Почему? Ведь наука не знает границ.
      - В теории. На практике многое приходится спускать: американцы так обидчивы. Помнишь, как они недавно взъелись на Дарвина? Если бы мы их тогда высмеяли - дошло бы, чего доброго, и до войны.
      - Но ведь большинство американцев сами над этим смеялись.
      - Да, но другим они этого не позволяют. Хочешь суфле "София"?
      Некоторое время они молча ели, с удовольствием поглядывая друг на друга. Динни думала: "Как я люблю его морщинки, да и бородка у него просто прелесть". Адриан думал: "Хорошо, что нос у нее чуть-чуть вздернутый. Прелестные у меня все-таки племянницы и племянники". Наконец Динни сказала:
      - Значит, дядя, ты постараешься придумать, как нам проучить этого человека за все его подлости по. отношению к Хьюберту?
      - Где он сейчас?
      - Хьюберт говорит - в Штатах.
      - А тебе не кажется, что кумовство - это порок?
      - И несправедливость тоже, а своя кровь - не вода.
      - Это вино, - с гримасой сказал Адриан, - куда жиже воды. Зачем тебе нужен Хилери?
      - Хочу выпросить у него рекомендательное письмо к лорду Саксендену.
      - Зачем?
      - Отец говорит, он важная птица.
      - Значит, решила пустить в ход протекцию?
      Динни кивнула.
      - У порядочных и совестливых людей это не получается.
      Ее брови дрогнули, она широко улыбнулась, показав очень белые и очень ровные зубы.
      - А я себя ни к тем, ни к другим и не причисляю.
      - Посмотрим. А пока, возьми болгарскую папиросу, - действительно первоклассная пропаганда.
      Динни взяла папиросу и, глубоко затянувшись, спросила:
      - Ты видел дядю Франтика?
      - Да. Очень достойно ушел из мира. Я бы сказал - парадно. Зря он связался с церковью; дядя Франтик был прирожденный дипломат.
      - Я видела его только два раза. Но неужели и он не смог бы добиться того, чего хотел, при помощи протекции, не потеряв при этом достоинства?
      - Ну, он-то действовал иначе - умелым подходом и личным обаянием.
      - Учтивостью?
      - Да, он был учтив, как вельможа, таких сейчас уже не встретишь.
      - Ну, дядя, мне пора; пожелай мне поменьше совестливости и побольше нахальства.
      - А я вернусь к челюсти из Новой Гвинеи, которой надеюсь повергнуть в прах моих ученых собратьев, - сказал Адриан. - Если я смогу помочь Хьюберту, не вступая в сделку с совестью, я ему помогу. Во всяком случае, я об этом подумаю. Передай ему привет. До свидания, дорогая!
      Они расстались, и Адриан вернулся в музей. Взяв снова в руки челюсть из Новой Гвинеи, он стал размышлять о совсем другой челюсти. Он уже достиг того возраста, когда кровь человека сдержанного, привыкшего к размеренной жизни, течет ровно, и его "увлечение" Дианой Ферз, которое захватило его давно, еще до ее рокового замужества, приобрело некий альтруистический оттенок. Ее счастье было для него дороже своего собственного. В его постоянных думах о ней забота о том, "что лучше для нее", всегда занимала первое место. Он так давно только мечтал о ней, что ни о какой навязчивости с его стороны не могло быть и речи, да к тому же навязчивость была совсем не в его характере. Но ее овальное, обычно грустное, лицо с темными глазами, прелестным ртом и носом, то и дело заслоняло очертания челюстей, тазобедренных костей и прочих интересных образчиков его коллекции. Диана Ферз жила со своими двумя детьми в маленьком домике в районе Челси на средства мужа, который вот уже четыре года находился в частной клинике для умалишенных без всякой надежды на выздоровление. Ей было около сорока; она пережила страшные дни прежде чем Ферз окончательно потерял рассудок. В своих воззрениях и привычках Адриан был несколько старомоден; антропология научила его тому, что история человечества развивается по определенным законам; он принимал жизнь с чуть-чуть насмешливым фатализмом. Он не принадлежал к тем людям, которые хотят переделать жизнь, да и трагическое замужество дамы его сердца не позволяло ему и мечтать о брачном венце. Горячо желая ей счастья, он не знал, как ей помочь. Теперь у нее есть хотя бы покой, а заодно и средства того, с кем судьба обошлась так жестоко. К тому же муж Дианы внушал Адриану нечто вроде суеверного страха, какой первобытные люди испытывают перед несчастными, потерявшими разум. Ферз был славным парнем до той поры, пока болезнь не нарушила его душевного равновесия. Но перед этим он уже два года вел себя так, что это можно было объяснить только помрачением рассудка. Он был одним из "богом обиженных", и его беспомощность обязывала других относиться к нему с предельной щепетильностью.
      Адриан отложил челюсть и снял с полки гипсовый слепок черепа питекантропа; останки этого удивительного создания нашли в Триниле на Яве, и он вызвал ожесточенные споры о том, считать ли его человеко-обезьяной или обезьяно-человеком. Какой долгий путь от него до современного англичанина, вот его череп, там над камином! Сколько ни взывай к авторитетам, никто не ответит на вопрос: где же колыбель Homo sapiens, где то гнездо, где он вылупился из питекантропа, эоантропа, неандертальца или другого, еще неизвестного их родича? Единственной страстью Адриана, кроме страсти к Диане Ферз, было жгучее желание найти родовое гнездо человеческой породы. Сейчас ученые тешились теорией о происхождении человека от неандертальца, но Адриан не мог с ней согласиться. Когда развитие вида достигает такой стадии, как та, что была обнаружена у этих звероподобных особей, вид не может изменяться так резко. С равным основанием можно было бы говорить о том, что благородный олень произошел от лося. Он повернулся к огромному глобусу, где каллиграфическим почерком были нанесены все существенные открытия, касающиеся происхождения человека, вместе с данными о геологических изменениях, эпохах и климате. Где же, где искать решения? Это загадка, величайшая загадка на свете, решить ее можно только так, как это делают французы: наметить по наитию какую-нибудь возможную точку, чтобы затем подтвердить гипотезу исследованиями на месте. Где эта точка - в предгорьях Гималаев, в Фаюме, или она навеки погребена в пучине моря? Если она и в самом деле покоится на дне моря, ее никогда не удастся точно установить. Быть может, это чисто академический вопрос? Не совсем, - ведь с ним связана проблема сущности человека, истинной подоплеки его характера, столь важная для социальной философии, проблема, так часто всплывающая последнее время: является ли человек по самой натуре своей добропорядочным и миролюбивым, как позволяют заключить исследования жизни животных и некоторых так называемых "диких" народов, или же он воинственный и беспокойный, как свидетельствует мрачная летопись истории? Найдя родовое гнездо Homo sapiens, обнаружишь, быть может, доказательство того, кто он - дьяволо-ангел или ангело-дьявол. Адриана, по его характеру, очень привлекал тезис о врожденном благородстве человека, но склад ума не позволял ему легко и просто брать на веру что бы то ни было. Даже самые кроткие животные и птицы подчиняются закону самосохранения так же, как и первобытный человек; извращения цивилизованного человека начались с расширением круга его деятельности и обострением борьбы за существование - другими словами, по мере того как осложнялась задача самосохранения в условиях так называемой цивилизованной жизни. Примитивная жизнь первобытных людей дает меньше поводов к извращенному проявлению инстинкта самосохранения, но это еще ничего не доказывает. Лучше всего принимать современного человека таким, как он есть, и стараться ограничить его возможности творить зло. И не стоит так уж полагаться на врожденное благородство первобытных народов. Только вчера Адриан прочел очерк об охоте на слонов в Центральной Африке: по словам автора, мужчины и женщины из первобытного африканского племени, служившие загонщиками у белых охотников, набросились на еще не остывшие туши убитых слонов, разорвали их на куски и тут же съели, а потом скрылись в лесу, пара за парою, чтобы завершить свой пир. В конце концов у цивилизации есть свои хорошие стороны.
      Тут размышления Адриана были снова прерваны швейцаром.
      - Сэр, к вам какой-то профессор Халлорсен. Хочет взглянуть на черепа из Перу.
      - Халлорсен? - с изумлением переспросил Адриан. - Вы не путаете? Я думал, он в Америке.
      - Он сказал, что его фамилия Халлорсен, сэр; такой высокий господин, говорит, как американец. Вот его карточка.
      - Гм! Зовите его, Джеймс.
      И он подумал: "Тень Динни! Что мне ему сказать?" В комнате появился очень высокий и очень красивый человек лет тридцати восьми. Его гладко выбритое лицо дышало здоровьем, глаза жизнерадостно блестели, в темных волосах кое-где пробивалась ранняя седина. С ним в комнату словно ворвался свежий ветер. Он сразу заговорил:
      - Вы хранитель музея?
      Адриан поклонился.
      - Позвольте! Мы же встречались: помните, на горе, правда?
      - Да.
      - Ну и ну! Моя фамилия Халлорсен; слышали - экспедиция в Боливии? Говорят, у вас отличные черепа из Перу. У меня с собой несколько боливийских, хочется их сравнить. Люди пишут так много ерунды о черепах, а сами настоящих черепов и в глаза не видели.
      - Совершенно верно, профессор. Я с удовольствием взгляну на ваших боливийцев. Между прочим, вы, кажется, не знаете, как меня зовут.
      Адриан протянул ему карточку. Халлорсен ее взял.
      - Вот как! А вы не родственник капитана Чаруэла, который точит на меня зубы?
      - Я его дядя. Но у меня создалось впечатление, что зубы точите на него вы.
      - Да, но он меня подвел!
      - А он думает, что подвели его вы.
      - Ну, знаете что, мистер Чаруэл...
      - Между прочим, наша фамилия произносится Черрел.
      - Черрел... да, теперь вспомнил. Если вы нанимаете человека на работу, а он с ней не справляется, и вы из-за этого садитесь в лужу, что прикажете дать ему золотую медаль?
      - По-моему, прежде чем точить зубы, нужно выяснить, выполнима ли такая работа.
      - Зачем же он нанимался, если она была ему не по силам? Работа не бог весть какая: держать в руках кучку туземцев.
      - Я не знаю подробностей, но слышал, что он отвечал и за вьючных животных.
      - Правильно; ну и провалил все дело. Конечно, я не думаю, что вы станете на мою сторону против собственного племянника. Могу я посмотреть на ваших перуанцев?
      - Разумеется.
      - Весьма любезно с вашей стороны.
      Во время осмотра Адриан то и дело поглядывал на стоявший рядом с ним великолепный экземпляр Homo sapiens. Ему редко доводилось видеть такого пышущего здоровьем и жизнерадостностью человека. Естественно, что всякая неудача выводит его из себя. Буйная энергия мешает ему быть объективным. Как и прочие американцы, он считает, что все должно идти так, как ему хочется, и представить себе не может, что бывает иначе.
      "В конце концов, - подумал Адриан, - он же не виноват, что принадлежит к излюбленным тварям господним - Homo Transatlanticus Superbus {Великолепный трансатлантический человек (лат.).}", - и лукаво произнес:
      - Стало быть, профессор, в будущем солнце будет вставать на западе?
      Халлорсен улыбнулся - улыбка у него была обаятельная.
      - Знаете, господин хранитель музея, мы, наверно, оба того мнения, что цивилизация началась с обработки земли. Если можно будет доказать, что мы на американском континенте выращивали маис давным-давно, может быть, за тысячелетия до того, как на древнем Ниле появились культуры ячменя и пшеницы, - почему бы реке истории и не течь с запада на восток?
      - А как вы докажете вашу теорию?
      - Видите ли, у нас есть сортов двадцать - двадцать пять маиса. Грвдличка утверждает, что понадобилось не менее двадцати тысяч лет, чтобы их вывести. Уже одно это доказывает наш неоспоримый приоритет в сельском хозяйстве.
      - Увы! Ни один сорт маиса не рос в Старом Свете до открытия Америки.
      - Совершенно верно; а в Америке прежде не росло ни одного из ваших злаков. Ну, а если культура Старого Света проложила себе дорогу к нам через Тихий океан, опять-таки возникает вопрос: почему она не принесла с собой своих злаков"?
      - Но ведь это еще не доказывает, что Америка - светоч для всего мира.
      - Не знаю, может, и нет; но, во всяком случае, ее древняя цивилизация возникла на основе самостоятельного открытия собственных злаков; мы были первыми.
      - Вы верите в Атлантиду, профессор?
      - Балуюсь иногда этой мыслишкой.
      - Ну-ну!.. Позвольте вас спросить; а вы не жалеете о своих нападках на моего племянника?
      - Видите ли, когда я писал книгу, я был очень зол. Мы с вашим племянником не сошлись характерами.
      - Тем больше оснований у нас сомневаться, что вы были справедливы.
      - Если бы я отказался от своих обвинений, я поступил бы против совести.
      - А вы уверены, что вы сами ничуть не повинны в своей неудаче?
      Гигант нахмурил брови с таким изумлением, что Адриан поневоле подумал: "Во всяком случае, человек он честный".
      - Не понимаю, куда вы клоните, - медленно проговорил Халлорсен.
      - Вы же сами выбрали моего племянника?
      - Да, из двадцати других.
      - Вот именно. Значит, вы плохо выбрали?
      - Конечно.
      - Ошиблись в выборе?
      Халлорсен расхохотался.
      - Ловко вы меня поймали. Но я не из тех, кто хвастает своими ошибками.
      - Вам нужен был человек без капли жалости в душе, - сухо сказал Адриан. - Что ж, вам действительно не повезло.
      Халлорсен покраснел.
      - Тут мы с вами не сговоримся. Ну что ж, возьму-ка я свои черепа и пойду. Спасибо за любезный прием.
      С тем он и ушел.
      Адриана обуревали самые противоречивые чувства. Этот тип оказался куда лучше, чем он думал. Великолепный экземпляр в физическом отношении, далеко не дурак, а его духовный склад... что ж, характерен для Нового Света, где человек не заглядывает далеко в будущее и где цель всегда оправдывает средства. "Жаль будет, - подумал он, - если они передерутся. А все-таки этот тип не прав; надо быть человечнее и не нападать на людей в печати. Уж очень он большой эгоист, наш друг Халлорсен". И Адриан положил новогвинейскую челюсть обратно в шкаф.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      Динни направлялась к церкви святого Августина в Лугах. В этот солнечный день бедность района, в котором она очутилась, казалась ее привыкшему к деревне глазу особенно гнетущей. Тем больше ее поразило веселье игравших на улице детей. Она спросила у одного из них, где находится дом священника, и за нею сразу увязалось пятеро. Они не отошли от нее и тогда, когда она позвонила, и это навело ее на мысль, что ими руководила не только любовь к ближнему. Они даже попытались войти вместе с нею в дом и удалились лишь после того, как она дала каждому по медяку. Ее провели в приятную комнату, у которой был такой вид, будто туда не часто заглядывают; Динни рассматривала репродукцию с картины Кастель Франко {Джорджоне да Кастель Франко (Джордже Барбарелли) (1478-1510) - итальянский художник.}, когда ее окликнули, и она увидела свою тетю Мэй. Как и всегда, миссис Хилери Черрел выглядела так, точно разрывалась на части и ей нужно было попасть в три места сразу, но вид у нее был благодушный и довольный, - она любила племянницу.
      - Приехала в город за покупками, деточка?
      - Нет, тетя Мэй, я приехала к дяде Хилери за рекомендательным письмом.
      - Дядя в полиции.
      В глазах Динни заиграли озорные искорки.
      - Господи, что же он наделал?
      Миссис Хилери улыбнулась.
      - Пока ничего особенного, но если судья не проявит благоразумия, я ни за что не ручаюсь. Одну из наших девушек обвиняют в том, что она приставала к мужчинам.
      - Надеюсь, не к дяде Хилери?
      - Нет, дорогая, до этого еще не дошло. Дядя Хилери должен засвидетельствовать ее добропорядочность.
      - А есть там добропорядочность, которую можно засвидетельствовать?
      - В том-то все и дело. Хилери говорит, что есть, но я в этом не уверена.
      - Мужчины так доверчивы. Я еще ни разу не была в полиции. Взглянуть бы там на дядю хоть одним глазком!
      - Что ж, я иду в ту сторону. Могу тебя проводить. Через пять минут они уже шли по улицам, которые все больше поражали Динни, привыкшую к живописной бедности сельских мест.
      - Я никогда не представляла себе, - сказала она вдруг, - что Лондон похож на дурной сон.
      - И беспробудный - вот ведь что страшно. Почему, скажи на милость, нельзя при нашей безработице принять программу перестройки трущоб для всей Англии? Она окупится за каких-нибудь двадцать лет. Политики проявляют чудеса энергии и принципиальности, пока они не у власти, но стоит им до нее дорваться, как они просто плывут по течению.
      - Это, тетечка, потому, что они не женщины.
      - Ты что, шутишь?
      - Ничуть. Женщины не так боятся жизни, они видят препятствия, только когда они осязаемы; мужчина всегда воспринимает их отвлеченно, он всегда говорит: "Ничего не выйдет". Женщина никогда так не скажет. Она возьмется за дело и посмотрит, выйдет или нет.
      Миссис Хилери помолчала.
      - Да, пожалуй, женщины смотрят на жизнь более трезво. У них и глаз острее и чувства ответственности меньше.
      - Хорошо, что я не мужчина.
      - Отрадно слышать, и все-таки им даже теперь живется лучше, чем нам.
      - Это им так кажется, но я в этом сомневаюсь. По-моему, мужчины очень похожи на страусов. Они закрывают глаза на то, чего им не хочется видеть, но ведь это не преимущество.
      - Если бы ты жила у нас, в Лугах, Динни, ты бы так не говорила.
      - Если бы я жила в Лугах, тетя, я бы просто умерла. Миссис Хилери посмотрела на племянницу. Она и
      правда казалась какой-то прозрачной и хрупкой, но в ней сказывалась "порода" и чувствовалось, что дух ее сильнее плоти. Она могла проявить неожиданную выносливость и выдержку.
      - Не думаю, Динни, род ваш живучий. Если бы не это, Хилери давно протянул бы ноги. Ну, вот и полиция. Жаль, что мне некогда зайти с тобой. Но все здесь будут очень любезны. Тут ведь тоже люди, хоть и не очень деликатные. Однако будь поосторожнее с теми, кто сидит рядом.
      Динни подняла бровь.
      - Вши, тетя Мэй?
      - Не поручусь, что их там нет. Возвращайся пить чай, если успеешь.
      Она ушла.
      На торжище человеческой неделикатности яблоку негде было упасть: безошибочный нюх на всякую сенсацию заставил людей сбежаться сюда, где слушалось дело, по которому Хилери выступал свидетелем, - тут была затронута честь полиции. Динни заняла последние пятнадцать квадратных дюймов свободного места и поняла, что дело слушается вторично. Соседи справа напомнили ей детскую песенку: "Лекарь, сапожник, пекарь, пирожник".
      Слева от нее стоял рослый полицейский. В глубине зала толпилось много женщин. Спертый воздух пропитался запахом неопрятной одежды. Динни взглянула на судью - вид у него был изможденный и какой-то кислый - и спросила себя, почему он не поставит на стол курильницу с благовониями. Потом внимание Динни привлекла женская фигура на скамье подсудимых; это была девушка одного с ней возраста, такая же высокая, чистенько одетая, с приятными чертами лица, - вот только рот чувственный, что сейчас было совсем некстати. Динни решила, что она, пожалуй, блондинка. Обвиняемая стояла неподвижно, ее бледные щеки чуть разрумянились, глаза испуганно бегали по сторонам. Звали ее, как выяснилось, Миллисент Поул. Насколько поняла Динни, некий полицейский заявил, что она приставала на Юстон-Род к двум мужчинам, - ни один из них, однако, не явился в суд, чтобы это подтвердить. Какой-то молодой человек, похожий на владельца табачной лавчонки, давал свидетельские показания: он видел, как обвиняемая два или три раза прошлась по улице; он обратил на нее внимание потому, что она "лакомый кусочек"; вид у нее был озабоченный, точно она что-то искала.
      - Что-то или кого-то? - спросили у него.
      Почем он знает? Нет, она не смотрела на тротуар; нет, она не нагибалась; на него она, во всяком случае, даже не взглянула. Он с ней заговорил? Еще чего выдумали! Что он делал на улице? Просто закрыл лавку и вышел подышать свежим воздухом. Он не заметил, заговаривала ли она с кем-нибудь? Нет, не заметил, но он и не стоял там долго.
      - Преподобный Хилери Чаруэл!
      Динни увидела, как ее дядя поднялся со скамьи и занял место под балдахином на возвышении для свидетелей. Вид у него был энергичный, он совсем не походил на священнослужителя, и она с удовольствием смотрела на его худое, все в морщинках, решительное лицо, дышавшее юмором.
      - Ваше имя Хилери Чаруэл?
      - Черрел, если не возражаете.
      - Ничуть. Вы священник прихода святого Августина-в-Лугах?
      Хилери поклонился.
      - Давно?
      - Тринадцать лет.
      - Вы знаете обвиняемую?
      - С самого детства.
      - Расскажите, пожалуйста, все, что вы о ней знаете.
      Динни увидела, как дядя решительно повернулся лицом к судье.
      - Ее отец и мать, сэр, были достойны самого глубокого уважения; они хорошо воспитали своих детей. Он был сапожник, конечно, бедный; в моем приходе все мы бедны. Я бы даже мог сказать, что умерли они от бедности; это случилось пять или шесть лет назад; с тех пор их дочери росли у меня на глазах. Обе они работают у Петтера и Поплина. Я никогда не слышал ничего дурного о Миллисент. Насколько мне известно, она порядочная, честная девушка.
      - А достаточно ли вы хорошо ее знаете?
      - Видите ли... я часто посещаю тот дом, где она живет с сестрой. Если бы вы там побывали, сэр, вы бы сами поняли, - они с честью выходят из трудного положения.
      - Она ваша прихожанка?
      Хилери не сдержал улыбки, и судья улыбнулся ему в ответ.
      - Этого я бы не сказал. В наше время молодежь слишком дорожит воскресными днями. Но Миллисент одна из тех девушек, которые проводят праздники в нашем доме отдыха возле Доркинга. А девушки у нас там хорошие. Жена моего племянника, миссис Майкл Монт, которая заведует этим домом, прекрасно о ней отзывается. Хотите, я прочту ее отзыв? "Дорогой дядя Хилери. Ты спрашиваешь о Миллисент Поул. Она была у нас три раза; сестра-хозяйка считает, что она хорошая девушка и совсем не легкомысленная. У меня о ней сложилось такое же впечатление".
      - Короче говоря, мистер Черрел, вы считаете, что в этом деле допущена ошибка?
      - Да, сэр, я в этом уверен.
      Девушка на скамье подсудимых приложила к глазам платок. И Динни вдруг до глубины души возмутила унизительность ее положения. Быть выставленной напоказ перед всеми этими людьми, даже если она и делала то, в чем ее обвиняют! А почему бы девушке и не предложить мужчине пойти с ней погулять? Ведь он же всегда может отказаться.
      Рослый полицейский переступил с ноги на ногу, окинул Динни взглядом и, словно почуяв ее дерзкие мысли, кашлянул.
      - Благодарю вас, мистер Черрел.
      Спускаясь с возвышения для свидетелей, Хилери заметил племянницу и помахал ей. Динни поняла, что разбор дела окончен и судья принимает решение. Он сидел неподвижно, соединив кончики пальцев, и глядел на девушку; она перестала вытирать глаза и тоже уставилась на него. Динни затаила дыхание. В эту минуту решается судьба человека! Рослый полицейский снова переступил с ноги на ногу. На чьей стороне были его симпатии - на стороне сослуживца или на стороне девушки? В зале наступила мертвая тишина, слышалось только поскрипывание пера. Судья разъединил кончики пальцев и объявил:
      - Я не считаю обвинение доказанным. Обвиняемая свободна. Можете идти.
      Девушка тихонько всхлипнула. Справа от Динни "пекарь-пирожник" хрипло выкрикнул:
      - Правильно!
      - Тс-с! - одернул его рослый полицейский.
      Динни увидела дядю, выходившего из зала рядом с девушкой; проходя мимо, он улыбнулся.
      - Подожди меня, Динни, минутки две, не больше. Проскользнув к выходу вслед за полицейским, Динни осталась ждать в вестибюле. Все вокруг наводило на нее такую жуть, какую испытываешь, зажигая ночью свет в пустой кухне; от запаха дезинфекции першило в горле; она подвинулась поближе к выходу. К ней обратился сержант полиции:
      - Могу я быть вам чем-нибудь полезен, мисс?
      - Спасибо, я жду дядю: он сейчас придет.
      - Его преподобие?
      Динни кивнула.
      - А! Хороший человек наш священник. Девушку отпустили?
      - Да.
      - Ну, что ж. Всегда можно ошибиться. А вот и ваш дядюшка.
      Хилери подошел и взял Динни под руку.
      - А, сержант! - сказал он. - Как здоровье супруги?
      - Первый сорт, сэр. Девушку, значит, вызволили?
      - Да, - ответил Хилери. - А теперь я хочу курить. Пойдем, Динни.
      И, кивнув на прощанье сержанту, он вывел ее на воздух.
      - А ты как попала в это логово, Динни?
      - Зашла за тобой. Меня привела тетя Мэй. Скажи, эта девушка правда не виновата?
      - Понятия не имею. Но засудить ее - значит искалечить ей жизнь. Она задолжала за квартиру, и у нее больна сестра. Постой-ка, я зажгу трубку. Он выпустил облако дыма и снова взял ее под руку. - А что тебе от меня нужно, дорогая?
      - Рекомендательное письмо к лорду Саксендену.
      - К Зазнайке Бентхему? Зачем он тебе?
      - Для Хьюберта.
      - Вот оно что! Хочешь соблазнить Бентхема?
      - Да, если ты нас познакомишь.
      - Я учился с ним в Харроу, - он был тогда всего лишь баронетом, - с тех пор я его не видел.
      - Но ведь Уилфрид Бентуорт готов для тебя на все, а их имения рядом.
      - Что ж, надеюсь, Бентуорт даст мне для тебя записку.
      - Этого мало. Мне надо встретиться с лордом Саксенденом где-нибудь в обществе.
      - Гм! Да, пожалуй, иначе тебе его не соблазнить. А в чем, собственно, дело?
      - На карту поставлено будущее Хьюберта. Мы хотим погасить огонь, пока не разгорелся пожар.
      - Понятно. Но в таком случае, Динни, тебе нужен Лоренс. В будущий вторник Бентуорт едет к нему в Липпингхолл поохотиться на куропаток. Поезжай и ты туда.
      - Я подумывала о дяде Лоренсе, но не могла упустить случай повидаться с тобой.
      - Ах, моя дорогая, - сказал Хилери, - прелестные феи не должны говорить таких вещей. А то я совсем зазнаюсь. Ну, вот мы и пришли. Зайди, выпей чаю.
      В гостиной Динни с изумлением увидела дядю Адриана. Он сидел в уголке, подобрав длинные ноги, в обществе двух молодых женщин, похожих на учительниц. Он помахал Динни чайной ложечкой и вскоре подсел к ней.
      - Динни, как ты думаешь, кто пришел ко мне, как только мы расстались? Сам злодей, - захотел посмотреть моих перуанцев.
      - Неужели Халлорсен?
      Адриан протянул ей карточку: "Профессор Эдуард Халлорсен"; карандашом было приписано: "Гостиница Пьемонт".
      - Он куда симпатичнее, чем мне показалось тогда в Доломитах; там он был просто заросший щетиной верзила; пожалуй, он не так уж плох, если правильно к нему подойти. Вот я и хотел сказать: попробуй-ка найти к нему подход.
      - Ты не читал дневника Хьюберта, дядя.
      - Я бы охотно его прочел.
      - Ты, наверно, его и прочтешь. Надеюсь, он будет опубликован.
      Адриан тихонько свистнул.
      - Подумай хорошенько, девочка. Собачья драка доставляет удовольствие всем, кроме самих собак.
      - Халлорсен сделал свой ход. Теперь очередь Хьюберта.
      - Знаешь, Динни, никогда не вредно поглядеть на противника, прежде чем вступишь в игру. Дай-ка я устрою небольшой обед. Диана Ферз пригласит нас к себе; ты сможешь у нее переночевать. Как насчет понедельника?
      Динни поморщила вздернутый носик. Если она и правда поедет на той неделе в Липпингхолл, понедельник ее устраивает. Стоит взглянуть на этого американца прежде чем объявлять ему войну.
      - Хорошо, дядя, большое тебе спасибо. Если ты едешь сейчас в Уэст-энд {Западная часть Лондона.}, можно мне с тобой? Я хочу зайти к тете Эмили и дяде Лоренсу. Маунт-стрит тебе по дороге.
      - Ладно. Допивай чай и едем.
      - Я уже кончила, - сказала Динни, вставая.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      Ей опять повезло, - она застала и третьего своего дядю; тот задумчиво разглядывал собственный дом на Маунт-стрит, словно собирался его купить.
      - А, Динни! Пойдем, тетя хандрит и будет тебе рада. Мне недостает старого Форсайта, - добавил он в холле. - Я прикидывал, сколько запросить за дом, если мы сдадим его на зиму. Ты не знала старого Форсайта - отца Флер; занятный был человек.
      - А что с тетей Эм?
      - Ничего, дорогая. Просто вид бедного старого дяди Франтика заставил ее призадуматься о будущем. А ты когда-нибудь думаешь о будущем, Динни? Грустная это штука, когда прошла молодость.
      Он открыл дверь.
      - А к нам приехала Динни.
      В обшитой панелью гостиной стояла Эмили, леди Монт, со своим попугаем на плече, - она смахивала метелкой пыль с комнатных цветов. Опустив метелку, она с каким-то рассеянным видом подошла и поцеловала племянницу.
      - Осторожно, Полли, - сказала она попугаю. Попугай перебрался на плечо Динни и с любопытством наклонил головку, заглядывая ей в лицо.
      - Полли прелесть, - сказала леди Монт, - ты не рассердишься, если он ущипнет тебя за ухо? Я так рада, что ты приехала, Динни; у меня на уме одни похороны. Скажи, как, по-твоему, живут на том свете?
      - А разве он есть, тетечка?
      - Ах, Динни! Как все это грустно!
      - Может, тот, кому он нужен, туда и попадает.
      - Ты совсем как Майкл. Он тоже все умничает. Где ты нашел Динни, Лоренс?
      - На улице.
      - Какое неприличие. Динни, как поживает отец? Надеюсь, он не заболел, переночевав в этом ужасном доме в Портсминстере? Там так пахло сушеными мышами!
      - Нас всех очень беспокоит Хьюберт.
      - А! Хьюберт, ну, конечно. Знаешь, мне кажется, он напрасно бил этих людей. Застрелить - еще куда ни шло, но бить - это так прозаично; и потом, он ведь не Железный герцог.
      - Разве тебе никогда не хотелось избить ломового извозчика, когда он хлещет лошадь, которая тащит в гору тяжелый воз?
      - Хотелось. А разве они это делали?
      - Только похуже. Выкручивали мулам хвосты, кололи их ножами и вообще мучили бедных животных как могли.
      - Правда? Тогда хорошо, что он их побил, хотя я не люблю мулов с тех пор, как мы взбирались на Гемми. Помнишь, Лоренс?
      Сэр Лоренс кивнул. На лице его было то ласковое, чуть насмешливое выражение, которое всегда напоминало Динни о тете Эм.
      - А что там случилось, тетя?
      - Они на меня свалились, - не все, конечно, а тот, на котором я ехала. А мне говорили, что мулы никогда ни на кого не падают - они такие устойчивые.
      - Как это некрасиво с его стороны!
      - Еще бы, и очень неприятно - так фамильярно. Как ты думаешь, Хьюберт не приехал бы на той неделе в Липпингхолл пострелять куропаток?
      - По-моему, Хьюберта сейчас трудно куда-нибудь вытащить. У него на душе кошки скребут. Но если у тебя найдется конурка для меня, - можно мне приехать?
      - Конечно. Места хватит. Давай-ка посчитаем: будут только Чарли Маскем со своей новой женой, мистер Бентуорт с Генриеттой, Майкл и Флер, Диана Ферз, может быть, Адриан, раз он все равно не умеет стрелять, и тетя Уилмет. Ах да! Еще лорд Саксенден.
      - Не может быть! - воскликнула Динни.
      - А что? Его нельзя принимать в обществе?
      - Наоборот, я так рада. За ним-то я и гоняюсь.
      - Какое неприличное слово; никогда не слышала, чтобы это так называлось. К тому же где-то есть еще и леди Саксенден, но она всегда болеет.
      - Да нет же, тетя Эм. Он мне нужен из-за Хьюберта. Отец говорит, что за кулисами он самый главный.
      - Динни, вы с Майклом очень странно выражаетесь. Какие кулисы?
      Сэр Лоренс нарушил гробовое молчание, которое обычно хранил в присутствии жены.
      - Динни хочет сказать, что Саксенден вертит делами армии за кулисами.
      - Что он собой представляет, дядя Лоренс?
      - Зазнайка? Мы знакомы с ним много лет... занятный тип.
      - Ах, как меня все это волнует! - сказала леди Монт, беря у Динни попугая.
      - Тетечка, милая, мне ничто не угрожает.
      -- Да, но этому лорду... как его... Зазнайке? Я всегда берегла репутацию Липпингхолла. Я и так уж сомневаюсь насчет Адриана, но... - она посадила попугая на камин, - он мой любимый брат. Чего не сделаешь для любимого брата!
      - Вот именно, - сказала Динни.
      - Все будет в порядке, Эм, - вставил сэр Лоренс. - Я присмотрю за Динни и Дианой, а ты не спускай глаз с Адриана и Зазнайки.
      - Твой дядя становится с каждым годом все легкомысленнее, он мне рассказывает просто ужасные истории.
      Она остановилась рядом с сэром Лоренсом, и он взял ее под руку.
      "Черный ферзь и белая ладья", - подумала Динни.
      - До свидания, Динни, - вдруг сказала леди Монт. - Я должна лечь. Шведская массажистка сгоняет с меня жир три раза в неделю. Я и правда худею. - Она оглядела Динни. - Интересно, может она нагнать на тебя хоть немножко?
      - Я толще, чем выгляжу.
      - Я тоже... и это ужасно. Я бы так не огорчалась, если бы твой дядя не был худым как жердь.
      Она подставила щеку, и Динни ее звонко чмокнула.
      - Как ты хорошо целуешься! - сказала леди Монт. - Сколько лет меня так не целовали. Люди теперь не целуют, они клюют. Пойдем, Полли! - И она выплыла из комнаты с попугаем на плече.
      - Тетя Эм очень хорошо выглядит, - заметила Динни.
      - Да. Но у нее мания - боится пополнеть, воюет с этим не на жизнь, а на смерть. Мы питаемся самой необыкновенной пищей. В Липпингхолле дело обстоит лучше, там хозяйка - Августина, а она все такая же француженка, какой была тридцать пять лет назад, когда мы привезли ее из нашего свадебного путешествия, И все так же любит готовить. К счастью, меня ничто не заставит пополнеть.
      - Тетя Эм вовсе не полная
      - М-м... нет.
      - И у нее прекрасная осанка. Мы так не умеем.
      - Осанка исчезла вместе с веком короля Эдуарда, - сказал сэр Лоренс, теперь ходят вприпрыжку. Все вы так подпрыгиваете, точно хотите на что-то кинуться и удрать с добычей. Интересно, что будет дальше. Логически рассуждая, вам пора перейти на скок, а может, наоборот, в моду войдет томная поступь.
      - Дядя Лоренс, а что за человек лорд Саксенден?
      - Один из тех, кто выиграл войну потому, что его никто не слушался. Знаешь, как пишут в мемуарах: "В субботу поехал в Кукерс. Там были Кэперсы и Гвен Блэндиш. Она была в ударе и объясняла положение на польском фронте. Я-то, конечно, знаю больше. Беседовал с Кэперсом; он думает, что боши при последнем издыхании. Я с ним не согласен; он очень зол на лорда Т. В воскресенье приехал Артур Проз; он считает, что у русских два миллиона винтовок, но нет пуль. Говорит, что война к январю кончится, потрясен нашими потерями. Знал бы он то, что знаю я! Приехала леди Трипп с сыном, - он потерял левую ногу. Милейшая женщина; обещал посетить ее госпиталь и посоветовать, как наладить дело. Воскресный обед прошел очень мило, - все были в ударе, играли в фанты. Потом пришел Алик; говорит, что в последнем наступлении мы потеряли сорок тысяч человек, но французы потеряли больше. Я высказал мнение, что все это очень серьезно. Никто не обратил внимания".
      Динни рассмеялась.
      - Неужели есть такие люди?
      - А ты думаешь, нет! Не люди, а золото; что бы мы без них делали?.. Они выстояли, не дрогнув, вынесли все, не моргнув, проболтали всю войну, не запнувшись... надо было это видеть, чтобы поверить. И каждый считал, что войну выиграл именно он. Особенно отличался Саксенден. Он все время занимал такой важный пост.
      - Какой?
      - Он был в курсе дела. По его словам, он был в курсе дела больше, чем кто бы то ни было другой. К тому же у него редкое здоровье, это сразу видно, он прекрасный яхтсмен и, кажется, никогда не хворает.
      - Интересно будет познакомиться с ним поближе.
      - Зазнайка, - вздохнул ее дядя, - один из тех людей, от которых лучше держаться подальше. Ты останешься ночевать или поедешь домой?
      - Мне надо сегодня же вернуться. Поезд отходит в восемь с Пэддингтонского вокзала.
      - В таком случае я пробегусь с тобой через Хайдпарк, мы закусим на вокзале, и я посажу тебя в поезд.
      - Незачем тебе со мной возиться, дядя Лоренс.
      - Пустить тебя одну в парк и прозевать такой случай! Нет уж, дудки! Меня же могут арестовать за то, что я прогуливаюсь с молодой особой женского пола. Мы можем даже посидеть на травке и поглядеть, что из этого выйдет. Такие, как ты, и вводят пожилых людей в соблазн. В тебе есть что-то от женщин Боттичелли. Пойдем.
      Было семь часов теплого сентябрьского вечера, когда они очутились в Хайд-парке; они прошли под платанами, и под ногами у них зашуршала сухая трава газона.
      - Слишком рано, - сказал сэр Лоренс, - учитывая, что на лето передвинули вперед часы. За непристойное поведение наказывают только после восьми. Пожалуй, не стоит даже садиться. А ты могла бы узнать переодетого шпика? В жизни это может пригодиться. Они носят котелок - боятся, что ударят по голове, - в книгах котелок у шпика всегда сваливается, - и стараются изо всех сил выглядеть так, будто они совсем и не шпики; у них решительная складка у рта, - в полиции бесплатно вставляют зубы; глаза шарят по земле, если только они безжалостно не впились в тебя; те, кто чином постарше, крепко стоят на пятках, будто с них снимает мерку портной. Ну, и, конечно, их сразу узнаешь по казенным ботинкам.
      Динни звонко расхохоталась.
      - Знаешь что, дядя Лоренс, давай сделаем вид, будто я к тебе пристаю. У Пэддингтонских ворот, наверно, торчит какой-нибудь шпик. Я немножко погуляю взад-вперед, а когда ты подойдешь, я к тебе пристану. Но что я должна сказать?
      Сэр Лоренс задумчиво нахмурил брови.
      - Насколько мне помнится: "Как дела, котик? У тебя свободный вечерок?"
      - Тогда я пойду вперед и скажу это под самым носом у шпика.
      - Ты его не проведешь,
      - Испугался?
      - Мои затеи давно уже никто не принимает всерьез. К тому же "Жизнь реальна! Жизнь сурова! Не темница - цель ее" {Из "Псалма жизни" Г. Лонгфелло. (Перев. М. Зенкевича.).}.
      - Ты падаешь в моих глазах, дядя.
      - А вот к этому я привык. Погоди, станешь солидной, почтенной дамой, сама увидишь, как легко упасть в глазах молодежи.
      - Но ты только подумай: нам посвящали бы целые колонки в газетах, и не один, а много дней подряд! "Женщина пристает к мужчине у Пэддингтонских ворот! Мнимый дядя". Неужели тебе не лестно стать мнимым дядей и затмить все события в Европе? Неужели тебе не хочется подложить свинью полиции? Ты малодушный человек, дядя!
      - Soit {Пусть будет так (франц.).}, - сказал сэр Лоренс. - На сегодня с тебя хватит одного дяди в полиции. Нет, ты еще опаснее, чем я думал.
      - Но, без шуток, за что их арестовывают, этих девушек? Ведь это пережитки прошлого, когда женщину не считали за человека.
      - Согласен, но в нас еще живет пуританская мораль, да и полицейским надо что-то делать, уволить их нельзя, у нас и так безработица. А если полиция бездельничает, - берегись, кухарки!
      - Дядя, не смейся!
      - Буду, дорогая! Что бы жизнь нам ни сулила, этого она у нас не отнимет! Но я верю: настанет век, когда мы сможем безнаказанно приставать друг к другу, лишь бы соблюдалась вежливость. Вместо нынешнего жаргона люди буду говорить: "Мадам, пройдемся". - "Сэр, угодно вам мое общество?" Это будет если не золотой, то, во всяком случае, блистательный век. А вот и Пэддингтонские ворота. И у тебя хватило бы духу надуть этого важного полицейского? Давай-ка лучше перейдем на ту сторону.
      - Тетя Эм больше не поднимется сегодня с постели, - добавил он, когда они пришли на вокзал, - так что давай-ка я пообедаю с тобой в буфете. Выпьем немножко шампанского, а что до еды, то, насколько я знаю вокзальные буфеты, нам подадут суп из бычачьих хвостов, треску, ростбиф, салат, тушеный картофель и сливовый пирог - пища довольно вкусная, хоть и чересчур английская.
      - Дядя Лоренс, - спросила Динни за ростбифом, - что ты думаешь об американцах?
      - На этот вопрос, Динни, ни один истинный патриот не ответит тебе правду, всю правду и только правду. И тем не менее американцев, как и англичан, можно разделить на две группы: бывают американцы и американцы. Иначе говоря, хорошие и плохие.
      - А почему нам с ними так трудно?
      - Ну, на это ответить просто. Плохие англичане не могут ужиться с ними потому, что те богаче. А хорошим англичанам с ними трудно потому, что американцы чересчур разговорчивы, а самый звук американской речи режет английский слух. Или наоборот. Плохие американцы не могут ужиться с нами потому, что звук английской речи режет им слух. Хорошие американцы не уживаются с нами потому, что мы так молчаливы и высокомерны.
      - А тебе не кажется, что они уж слишком хотят все сделать по-своему?
      - Мы тоже. Дело не в этом. Нас разделяют привычки и язык.
      - Почему?
      - Вся хитрость в том, что когда-то у нас был общий язык. Даст бог, их жаргон все меньше будет похож на наш язык, и мы совсем перестанем понимать друг друга.
      - Но мы же любим говорить, что нас связывает общий язык.
      - А откуда вдруг такой интерес к американцам?
      - В понедельник меня познакомят с профессором Халлорсеном.
      - Это тот тип из Боливии? Позволь дать тебе маленький совет: гладь его по шерстке, и он будет тих, как ягненок. Но стоит тебе погладить его против шерсти - и он зарычит, как волк.
      - Я буду держать себя в руках.
      - Держи левый кулак наготове, но не бросайся в драку очертя голову. А теперь, если ты кончила, пойдем: без пяти восемь.
      Он посадил ее в вагон и купил ей вечернюю газету. Когда поезд тронулся, он добавил:
      - Взгляни на него, как ты умеешь, Динни. Знаешь, как на картинах Боттичелли. Взгляни непременно!
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      Направляясь в понедельник вечером в Челси, Адриан размышлял о судьбе этой части города. Как она изменилась! Он помнил, что еще в конце прошлого века обитатели Челси были немножко похожи на троглодитов- люди боялись вылезать из своего логова; изредка среди них попадался светский лев или историк. Тут обитали поденщицы, художники, не терявшие надежды уплатить за квартиру; писатели, жившие на четыре шиллинга семь пенсов в день; дамы, готовые раздеться догола за шиллинг в час; супружеские пары, почти созревшие для развода; любители пропустить стаканчик; и тут же - поклонники Тернера {Тернер, Джозеф (1775-1851) - английский художник-пейзажист.}, Карлейля {Карлейль, Томас (1795-1881) - английский историк.}, Россетти {Россетти, Данте Габриэль (1828-1882) - английский художник и поэт.} и Уистлера {Уистлер, Джеймс (1834-1903) - американский художник, некоторое время проживавший в Англии.}; кабатчики; немало всяких грешников и обычная прослойка мещан. Однако за фасадами домов, выходивших на Темзу и чем дальше, тем больше принимавших величавый вид, постепенно побеждала респектабельность, - и вот она уже идет на приступ закоснелой Кингс-Род, создавая даже там бастионы Искусства и Моды.
      Дом Дианы Ферз находился на Окли-стрит. Адриан помнил время, когда он ничем не отличался от других и жили в нем заурядные обыватели; но за шесть лет, которые провела здесь Диана, дом превратился в прелестный уголок. Хорошенькие сестры Монтджой в свое время пленяли высший свет, но младшая из них - Диана - была красивее, изящнее и остроумнее всех; это была одна из тех женщин, которые без особых затрат и без ущерба для своей добродетели умеют добиться того, чтобы все вокруг них покоряло своей изысканностью и вызывало всеобщую зависть. В обоих ее детях, в собаке колли (чуть ли не последней колли во всем Лондоне), в ее клавикордах, в кровати с пологом, в бристольском хрустале, в обивке мебели, в коврах было столько вкуса, что душа радовалась. Да и сама она радовала глаз своей все еще прекрасной фигурой, ясными и живыми черными глазами, тонким овалом лица, матовой кожей и милой картавостью. Картавость эта была свойственна всем сестрам Монтджой, - они унаследовали ее от матери, уроженки северной Шотландии, - и за тридцать лет они сделали немало, чтобы отучить общество от тявканья, модного в девяностых годах, и привить ему милую манеру проглатывать "р" и "л". Когда Адриан спрашивал себя, почему Диана при ее скромных средствах и сумасшедшем муже была везде принята в обществе, ему приходил на ум двугорбый верблюд. Два горба этого животного похожи на две части Общества (с большой буквы), соединенные мостиком, которым редко кто пользуется после первого знакомства. Семейство Монтджой, принадлежавшее к очень древнему роду землевладельцев из Дамфришира и связанное в прошлом бесчисленными браками с высшей аристократией, обладало чем-то вроде наследственного местечка на переднем горбу, - позиция не очень выгодная, так как голова верблюда очень ограничивает кругозор; Диану наперебой приглашали в самые знатные дома, где интересовались только охотой, попечительством в больницах, придворными церемониями и вывозом девушек на выданье в свет. Адриан знал, что Диана редко принимала такие приглашения. Она предпочитала второй горб верблюда, его хвост не закрывал обширного и увлекательного вида на мир. Ну, и странная же компания примостилась на этом втором горбу! Многие, как и сама Диана, перебрались сюда с переднего горба через заветный мостик, другие вскарабкались вверх по хвосту, кое-кто свалился прямо с неба или - как его иногда называли - из Америки. Адриан никогда не претендовал на место здесь, но он хорошо знал, что тому, кто этого добивается, нужно обладать какими-нибудь талантами: либо превосходной памятью, которая позволяет вам безошибочно пересказать все, что вы прочли или услышали, либо природным даром остроумия. Не обладая ни тем, ни другим, вы могли появиться на этом горбу только раз - больше вас туда не пускали. К этому, конечно, требовалась и некоторая оригинальность, без излишнего, однако, чудачества, и оригинальность эта должна была быть выражена достаточно ярко. Желательно, конечно, чтобы вы пользовались известностью в какой-то области, но это не было условием sine qua non {Обязательным (лат.).}. Не мешало иметь хорошее воспитание, лишь бы оно не делало вас скучным. Красота давала вам право на вход, но только если ей сопутствовала живость ума. Не мешали и деньги, но одни они не открывали вам туда доступа. Адриан заметил, что знание искусства, хотя бы с чужих слов, ценилось здесь выше умения создавать произведения искусства; не мешали и деловые способности, если они не превращали вас в сухаря. Кое-кто попадал сюда потому, что свободно вращался в "кулуарах" и повсюду считался своим человеком. Но превыше всего ставилось умение вести беседу. Отсюда, с этого заднего горба, приводились в движение скрытые пружины, но Адриан сомневался, управляют ли они движением верблюда, что бы ни думали те, кто эти пружины нажимал. Он знал, что Диане принадлежит такое прочное место в этом сборище любителей званых обедов, что она могла бы бесплатно кормиться круглый год и не проводить ни одного воскресенья дома. И, видя, как она постоянно жертвует этим ради того, чтобы провести лишний вечер с ним и с детьми, он был глубоко ей благодарен. Война разразилась сразу после ее свадьбы с Рональдом Ферзом; Шейла и маленький Рональд родились уже после его возвращения с фронта. Теперь Шейле исполнилось семь, а Рональду - шесть лет, и - как всегда усердно подчеркивал Адриан - они были "маленькими Монтджоями до мозга костей". Внешностью и живым характером они, несомненно, пошли в мать. Но - это знал он один - тень на ее лице в минуты задумчивости говорила о том, что ей вообще не следовало их иметь. И он один знал, что постоянное напряжение, в котором она жила с таким неуравновешенным человеком, каким стал Ферз, настолько убило в ней всякую чувственность, что она прожила четыре года своего фактического вдовства без малейшей потребности в любви. Он не сомневался, что она привязана к нему по-настоящему, но понимал, что привязанность эта не перешла в страсть.
      Адриан пришел за полчаса до обеда и поднялся в детскую на верхнем этаже. Француженка-гувернантка поила детей на ночь молоком с сухариками; они встретили Адриана с восторгом и потребовали, чтобы он рассказывал дальше сказку, которую начал в прошлый раз. Француженка, уже умудренная опытом, удалилась. Адриан уселся и, глядя на сияющие детские лица, начал с того места, где остановился.
      - Так вот, лодочник был громадный детина, весь коричневый от загара; его выбрали за силу, - ведь берег здесь кишмя кишел белыми единорогами.
      - У-у! Дядя Адриан, единорогов не бывает.
      - В то время они были, Шейла.
      - Куда же они подевались?
      - Теперь остался только один, - он живет там, куда белому человеку не добраться из-за мухи "бу-бу".
      - А что такое муха "бу-бу"?
      - Муха "бу-бу", Рональд, залезает человеку в тело и разводит там мушек.
      - Да ну?
      - Так вот, когда вы меня перебили, я рассказывал, что берег кишмя кишел единорогами. Лодочника звали Маттагор, и вот как он справлялся с единорогами. Заманив их на берег охапкой кринибобов...
      - А что такое кринибобы?
      - Они похожи на клубнику, а вкус у них, как у морковки.... Лодочник подкрадывался к ним сзади...
      - Если он заманивал их кринибобами, значит, он был впереди; как же он мог подкрадываться сзади?
      - Он нанизывал кринибобы на веревку из древесного волокна и развешивал их в ряд между двумя заколдованными деревьями. Как только единороги принимались щипать кринибобы, он появлялся из-за кустов босиком, совершенно бесшумно и попарно связывал их хвостами друг с другом.
      - Но они же чувствовали, что им связывают хвосты!
      - Нет, Шейла, белые единороги хвостами ничего не чувствуют... Потом он опять прятался в кусты, щелкал языком, и единороги бросались бежать куда попало.
      - А хвосты у них не отрывались?
      - Никогда. В том-то вся и хитрость, - ведь лодочник любил животных.
      - Наверно, единороги больше никогда не приходили?
      - Вот и не угадал, Рони. Они так любили кринибобы!
      - А он ездил на них верхом?
      - Да, иногда он вскакивал на спины двух единорогов и уносился в джунгли, стоя одной ногой на спине одного, а другой - на спине другого; да еще посмеивался в кулак. Сами понимаете, что под охраной такого человека лодки были в безопасности. Сезон дождей еще не начался, сухопутных акул кругом было не так уж много, и экспедиция совсем уже собралась в путь, когда...
      - Что - когда, дядя Адриан? Это ведь только мамочка.
      - Рассказывайте, Адриан.
      Но Адриан молчал; взгляд его был прикован к той, которая к ним приближалась. Потом, с трудом отведя глаза, он посмотрел на Шейлу и продолжал:
      - Теперь я должен вам объяснить, почему так важна была луна. Они не могли выступить в поход прежде, чем не увидят, как молодая луна выплывает им навстречу сквозь заколдованные деревья.
      - А почему?
      - Об этом я и хочу рассказать. В те дни люди, а в особенности племя воттакмолодцов, поклонялись всему, что красиво: такие красивые вещи, как мама, рождественские псалмы или молодые картофелинки очень им нравились. И прежде, чем что-нибудь сделать, они ждали знамения,
      - А что такое знамение?
      - Вы знаете, что такое воскресенье, - оно бывает в конце, после пятницы и субботы, а знамение бывает в начале, - оно приносит счастье. И знамение обязательно должно быть красивое. А молодая луна до начала сезона дождей была красивее всего на свете; вот они и ждали, чтобы луна вышла им навстречу сквозь заколдованные деревья, - как мама вышла к нам сейчас из той комнаты!
      - Но у луны нет ножек.
      - Нет, она плывет. И вот однажды вечером она выплыла к ним, такая прекрасная и стройная - самая красивая на свете, и глаза ее так сияли, что все сразу поняли - экспедиция будет удачной. Они пали перед луной ниц и воскликнули: "Знамение! Не покидай нас, и мы пройдем через пустынные пески и воды, с отражением твоего сияния в глазах и будем счастливы твоим счастьем во веки веков. Аминь!" И с этими словами все они уселись в лодки, воттакмолодцы с воттакмолодцами, воттакфеи с воттакфеями. А молодая луна осталась там над верхушками заколдованных деревьев, благословляя их ласковым взглядом. Но один человек отстал. Это был старый воттакмолодец, который полюбил луну так сильно, что забыл все на свете, и он пополз к ней, надеясь хоть коснуться ее ног.
      - Но ведь у луны нет ног!
      - Он-то думал, что есть, - она ему казалась женщиной из серебра и слоновой кости. Вот он полз и полз мимо заколдованных деревьев, но так и не мог ее достать, - ведь это была луна.
      Адриан умолк, и наступила тишина. Потом он сказал:
      - Продолжение следует, - и вышел из комнаты. В холле его нагнала Диана.
      - Адриан, вы мне портите детей. Разве вы не знаете, что басни и сказки больше не должны отбивать интерес к технике? После вашего ухода Рональд спросил: "Дядя Адриан и правда верит, что ты луна, мамочка?"
      - А вы как ответили?..
      - Уклончиво. Но они ужасно хитрые.
      - Что ж, спойте мне "Водоноса", пока нет Динни и ее кавалера.
      Она пела, а Адриан не сводил с нее восторженных глаз. Голос у нее был хороший, и она отлично спела эту старинную тоскливую песню. Едва умолк последний звук, как горничная доложила:
      - Мисс Черрел. Профессор Халлорсен.
      Динни вошла с высоко поднятой головой, и Адриан отметил про себя, что взгляд ее не предвещает ничего хорошего. Он видел такие глаза у школьников, когда они собирались дать трепку новичку. За ней вошел Халлорсен, пышущий здоровьем и чересчур высокий для этой маленькой гостиной. Когда его представили Динни, он низко поклонился.
      - Ваша дочь, господин хранитель музея?
      - Нет, племянница; сестра капитана Хьюберта Черрела.
      - Вот как? Считаю за честь с вами познакомиться, мисс Черрел.
      Адриан заметил, что, встретившись взглядом, они не сразу смогли отвести друг от друга глаза.
      - Как вам нравится гостиница Пьемонт, профессор? - спросил он.
      - Готовят отлично, но там слишком много нашего брата, американца.
      - Прилетели целой стаей?
      - Да. Недельки через две мы снимемся и улетим.
      Динни, воплощенную английскую женственность, сразу же взбесил цветущий вид здоровяка Халлорсена, да еще по сравнению с изможденным Хьюбертом. Она села рядом с этим олицетворением мужества с твердым намерением выпустить в его толстую шкуру весь запас своих стрел. Однако он принялся разговаривать с Дианой, и она, еще не кончив есть бульон с черносливом, поглядела на него исподтишка и решила изменить тактику. Все же он - иностранец и гость, а она - девушка воспитанная. И тихая вода берега подмывает, подумала Динни. Она не выпустит своих стрел; напротив, она "очарует его улыбкой и лестью" {Из стихотворения Льюиса Кэррола (1832-1898), английского детского писателя.}; это будет куда вежливее по отношению к Диане и дяде Адриану и в конечном счете стратегически выгоднее. С коварством, достойным поставленной цели, она дождалась, пока он не завяз в проблемах английской политики, - по-видимому, он считал политику одной из самых важных сторон человеческой деятельности, и, кинув на него взгляд, достойный кисти Боттичелли, сказала:
      - Нам тоже следовало бы относиться к американской политике серьезнее, профессор. Но ведь нельзя же принимать ее всерьез, не так ли?
      - Вероятно, вы правы, мисс Черрел. Все политики руководствуются одним и тем же правилом: придя к власти, не повторяй того, что ты говорил, будучи в оппозиции; в противном случае тебе придется взяться за то, с чем не справились твои предшественники. По-моему, единственная разница между партиями та, что у одних в государственном автобусе места сидячие, а у других - стоячие.
      - А в России все, что осталось от других партий, забилось под сиденья.
      - Ну, а в Италии? - спросила Диана.
      - И в Испании? - добавил Адриан.
      Халлорсен заразительно рассмеялся.
      - Диктатура не имеет отношения к политике. Это просто шутка.
      - Нет, это не шутка, профессор,
      - Скверная шутка, профессор.
      - В каком смысле шутка, профессор?
      - Обман. Диктатор полагает, что человек - это глина в его руках. Стоит раскрыть обман, как его песенка спета.
      - Позвольте, - сказала Диана, - но если большинство народа поддерживает диктатуру, - разве тогда это не демократия или не правление с согласия управляемых?
      - Я бы сказал - нет, миссис Ферз, если оно, конечно, не подтверждается ежегодными выборами.
      - Кое-кто из диктаторов умеет добиваться своего, - сказал Адриан.
      - Дорогой ценой. Возьмите Диаса в Мексике. За двадцать лет он превратил ее в цветущий край, но посмотрите, что с ней стало с тех пор, как его нет. Вы никогда не добьетесь того, к чему народ еще не подготовлен.
      - Беда нашего и вашего государственного устройства в том, профессор, сказал Адриан, - что целый ряд реформ, назревших в сознании народа, не осуществляется по одной простой причине: избранные на короткий срок правители на это не решаются, боясь потерять свою мнимую власть.
      - Тетя Мэй, - тихонько вставила Динни, - на днях мне сказала: почему бы не избавиться от безработицы, приняв программу перестройки трущоб, и не убить двух зайцев сразу?
      - Да ну? Прекрасная мысль! - сказал Халлорсен, обратив к ней свое румяное лицо.
      - Денежные магнаты, - сказала Диана, - хозяева трущоб и строительной промышленности, этого не допустят.
      - Нужны ведь и деньги, - добавил Адриан.
      - Ну, это просто. Ваш парламент может взять на себя необходимые полномочия для такого важного дела; и почему бы ему не выпустить заем? Деньги-то ведь вернутся; это же не военный заем, от которого ничего не остается, кроме порохового дыма. Сколько у вас идет на пособия по безработице?
      Никто из присутствующих не мог на это ответить.
      - Наверно, то, что вы сбережете на пособиях, с избытком окупит любой заем.
      - Беда в том, что нам не хватает простодушной веры в свои силы, - с невинным видом произнесла Динни. - Тут нам далеко до вас, американцев, профессор Халлорсен.
      На лице американца промелькнула мысль: "Ну и ехидна же вы, мадам".
      - Что ж, мы, конечно, проявили большое простодушие, когда пришли сражаться во Францию. Но мы его потеряли. В следующий раз предпочтем посидеть у своего камелька.
      - Неужели в тот раз вы были уж так простодушны?
      - Боюсь, что да, мисс Черрел. Из ста американцев не найдется и пяти, кто бы считал, что немцы представляют для нас, по ту сторону океана, хоть малейшую опасность.
      - Так мне и надо, профессор.
      - Что вы! Я совсем не хотел... Но вы подходите к Америке с европейской меркой.
      - Вспомните Бельгию, профессор, - сказала Диана, - вначале даже мы были простодушны.
      - Простите, мадам, но неужели судьба Бельгии действительно вас так тронула?
      Адриан чертил вилкой круги на скатерти; теперь он поднял голову.
      - Меня судьба Бельгии тронула. Впрочем, я не думаю, чтобы это имело политическое или иное значение для генералов, адмиралов, крупных дельцов для большей части власть имущих. Все они знали заранее, что в случае войны мы неизбежно окажемся союзниками Франции. Но на простых людей, вроде меня, и на добрые две трети населения, не ведавшего, что творится за кулисами, словом, на рабочий класс в целом, - события эти произвели огромное впечатление. Мы словно увидели, что, как бишь его, "Человек-гора" напал на самого маленького боксера легкого веса, а тот принимает удары и дает сдачи, как настоящий мужчина.
      - Вы это здорово объяснили, - сказал Халлорсен.
      Динни вспыхнула. Неужели этот человек способен на великодушие? Потом, словно испугавшись, что такая мысль - предательство по отношению к Хьюберту, она колко заметила:
      - Я читала, что трагедия Бельгии проняла даже Рузвельта {Речь идет о Теодоре Рузвельте (1858-1919), президенте США в 1901-1909 годах.}.
      - Она многих у нас проняла, мисс Черрел; но Европа от нас далеко, а на воображение действует только то, что случается рядом.
      - Ну да; к тому же, как вы сами сказали, в конечном счете вы все же не остались в стороне.
      Халлорсен пристально поглядел в ее наивное лицо, поклонился и промолчал.
      Но, прощаясь с ней в конце этого не совсем обычного вечера, он заметил:
      - Боюсь, что вы на меня сердитесь, мисс Черрел.
      Динни улыбнулась и ничего не ответила.
      - Все-таки позвольте надеяться, что я вас еще увижу.
      - Вот как! А зачем?
      - Может, мне удастся изменить ваше мнение обо мне.
      - Я очень люблю брата, профессор Халлорсен.
      -- А я все же думаю, что ваш брат насолил мне больше, чем я ему.
      - Надеюсь, будущее подтвердит, что вы правы.
      - Это звучит грозно. Динни только кивнула.
      Она поднялась в свою комнату, кусая губы от злости. Ей не удалось ни покорить, ни уязвить противника; и вместо откровенной вражды он вызывал у нее какие-то противоречивые чувства.
      Его рост давал ему какое-то обидное преимущество. "Он похож на этих субъектов в штанах с бахромой, из кинофильмов, - думала она, - на ковбоя, который похищает девчонку, а она не очень-то сопротивляется, - он смотрит на тебя так, словно ты уже лежишь у него поперек седла. Первобытная грубая сила во фраке и белой манишке! Сильная, хотя отнюдь и не молчаливая личность!"
      Окна ее комнаты выходили на улицу, и ей были видны платаны на набережной, Темза и широкий простор звездной ночи.
      - Не поручусь, что ты уедешь из Англии так скоро, как думаешь, сказала она вслух.
      - Можно войти?
      Она повернулась и увидела в дверях Диану.
      - Ну, Динни, как вам понравился друг наш - враг наш?
      - Герой из ковбойского фильма пополам с великаном, которого убил мальчик-с-пальчик.
      - Адриану он понравился.
      - Дядя Адриан слишком много общается со скелетами. Когда он видит упитанного человека, он теряет голову.
      - Да, это "настоящий мужчина", - говорят, они покоряют женщин с первого взгляда. Но вы вели себя отлично, Динни, хотя вначале глаза у вас метали молнии.
      - Но ведь они его не испепелили! И даже не обожгли.
      - Ничего! У вас еще все впереди. Адриан попросил леди Монт пригласить его на завтра в Липпингхолл.
      - Неужели?!
      - Вам остается только поссорить его там с Саксенденом, и дело Хьюберта в шляпе. Адриан нарочно не сказал вам об этом - боялся, что вы себя выдадите. Профессору захотелось отведать английской охоты. Бедняга даже не подозревает, что попадет в логово львицы. Ваша тетя Эм, наверно, его очарует.
      - Халлорсен! - пробормотала Динни. - Наверно, в нем есть скандинавская кровь.
      - Он говорит, что мать его из Новой Англии, старинного рода, но вышла за человека пришлого. Его родина - штат Вайоминг. Прелестное название: Вайоминг.
      - "Безбрежные просторы прерий"... Почему меня так бесит выражение "настоящий мужчина"?
      - Потому что напоминает большой подсолнечник, который вдруг распустился у вас в комнате. Но "настоящие мужчины" водятся не только на "безбрежных просторах прерий"; вы увидите, Саксенден тоже из этой породы.
      - Правда?
      - Да. Спокойной ночи, дорогая. И пусть ни один "настоящий мужчина", не тревожит ваш сон!
      Динни разделась и снова вынула дневник Хьюберта; она перечитала страницу, которую себе отметила.
      "Сегодня чувствую себя скверно, - как выжатый лимон. Держусь только мыслью о Кондафорде. Что бы сказал старый Фоксхэм, если бы видел, как я лечу мулов! Средство, которое я придумал для них от поноса, привело бы в ужас кого хочешь, но им оно помогает. Бог был в ударе, когда создавал желудок мула. Ночью мне снилось, будто я стою дома на опушке рощи и фазаны летят надо мной один за другим, а я, хоть убей, не могу спустить курок, - словно меня сковало параличом. Без конца вспоминаю старого Хэддона и его слова: "А ну-ка, стреляй! Упрись в землю пятками и целься прямо в голову!" Славный старик! Вот это был человек... Дождь прошел. Сухо - впервые за десять дней. И звезды высыпали.
      Море, да остров, да лунный рог.
      Звезд немного, но зато каких! {*}
      {* Из стихотворения английского поэта Элроя Флеккера (1884-1915). (Перев. Б. Слуцкого.)}
      Эх, если бы я мог уснуть!.."
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      Основные черты всякого старинного английского загородного дома обособленность и своеобразие каждой его комнаты - отличали и Липпингхолл. Гости расходились по своим спальням так, словно они здесь поселились навсегда; каждый из них попадал в свою особую обстановку и атмосферу. Кроме того, у них появлялось ощущение, что, если им вздумается, они смогут все изменить там по своему вкусу. Дорогая старинная мебель стояла вперемежку со случайными вещами, приобретенными для практических целей или ради комфорта. Потемневшие или пожелтевшие от времени портреты предков висели на стенах против еще более потемневших и пожелтевших пейзажей голландских и французских мастеров, кое-где попадались прекрасные старинные гравюры и совсем неплохие акварели. В двух-трех комнатах еще сохранились великолепные старые камины, правда, оскверненные удобными каминными решетками, на которых зато можно было посидеть. В темных переходах перед вами неожиданно возникали лестницы. Вы с трудом запоминали дорогу в свою спальню и тут же ее забывали. А в спальне вы могли обнаружить бесценный старинный гардероб орехового дерева и кровать под балдахином удивительной работы, диван в оконной нише с подушками и французские офорты. К спальне примыкала маленькая каморка с узкой кроватью, а ванная могла быть рядом или довольно далеко, зато вы обязательно находили там ароматические кристаллы. Один из Монтов был адмиралом, поэтому в темных закоулках коридоров висели старинные карты с драконами, которые били хвостом по морям. Другой Монт, дед сэра Лоренса, седьмой баронет, увлекался скачками, - и по картинам на стенах можно было изучать анатомию чистокровных скакунов и жокеев того времени (1860-1883). Шестой баронет, - уйдя в политику, он прожил на свете дольше других, оставил память о ранней викторианской эпохе - портреты жены и дочерей в кринолинах и себя самого в бакенбардах. Здание было возведено при Карле и достроено при Георгах; кое-где можно было заметить следы викторианской архитектуры, - там, где шестой баронет дал волю своей тяге к прогрессу. Но единственное, что здесь было современным, - это ванные и уборные...
      Когда Динни спустилась к завтраку в среду утром - охота была назначена на десять, - в столовой уже сидели или бродили три дамы и все мужчины, кроме Халлорсена. Она опустилась на стул рядом с лордом Саксенденом; тот слегка привстал и поздоровался с ней.
      - Доброе утро!
      - Динни! - окликнул ее стоявший у буфета Майкл. - Тебе кофе, какао или имбирное пиво?
      - Кофе и копченую рыбу.
      - Копченой рыбы нет.
      Лорд Саксенден поднял голову.
      - Нет копченой рыбы? - пробормотал он и снова принялся за колбасу.
      - Может, хочешь трески? - спросил Майкл.
      - Нет, спасибо.
      - А что дать тебе, тетя Уилмет?
      - Плов.
      - Плова тоже нет. Есть почки, бекон, яичница, треска, ветчина, холодный пирог с дичью.
      Лорд Саксенден поднялся.
      - А! Ветчина, - сказал он и пошел к буфету.
      - Чего же тебе положить, Динни?
      - Немного джема, Майкл.
      - Есть крыжовник, клубника, черная смородина, апельсиновый.
      - Крыжовник.
      Лорд Саксенден вернулся на свое место с тарелкой ветчины и, жуя, стал читать письмо. Динни не могла как следует разглядеть его лицо - глаза у него были опущены, а рот набит до отказа. Но она, кажется, поняла, почему ему дали кличку "Зазнайка". У него было красное лицо; светлые усы и волосы начали седеть; за столом он сидел очень прямо. Вдруг он повернулся к ней и сказал:
      - Простите, что я читаю. Это от жены. Понимаете, она у меня прикована к постели.
      - Какая жалость...
      - Ужасно! Бедняжка!
      Он сунул письмо в карман, набил рот ветчиной и взглянул на Динни. Глаза у него оказались голубые, а брови - темнее волос - были похожи на связки рыболовных крючков. Глаза были немного навыкате - точно говорили: "Аи да я! Аи да я!" Но тут она заметила вошедшего Халлорсена. Он нерешительно остановился в дверях, потом, увидев ее, подошел к свободному месту с ней рядом.
      - Можно мне сесть тут, мисс Черрел? - спросил он с поклоном.
      - Конечно; если хотите завтракать, еда стоит вон там.
      - Кто это такой? - спросил лорд Саксенден, когда Халлорсен отправился за пропитанием. - Явный американец.
      - Профессор Халлорсен.
      - Да? А! Написал книгу о Боливии. Так?
      - Да.
      - Красивый парень.
      - Настоящий мужчина.
      Лорд Саксенден посмотрел на нее с удивлением.
      - Попробуйте ветчины. Кажется, я знал в Харроу вашего дядю.
      - Дядю Хилери? Да, он мне говорил.
      - Как-то раз он держал со мной пари на три стакана земляничного сиропа против двух, что первый сбежит по ступенькам до спортивного зала.
      - Вы выиграли?
      - Нет, но так и не заплатил свой проигрыш.
      - Как же так?
      - Он растянул ногу, а я вывихнул колено. Он доскакал на одной ноге, а я так и остался лежать. Мы провалялись до конца триместра, а потом я ушел из Харроу. - Лорд Саксенден фыркнул. - Так что я все еще должен ему три стакана земляничного сиропа.
      - Я думал, это мы, в Америке, любим плотно позавтракать, - сказал, усаживаясь, Халлорсен, - но где уж нам тягаться с вами.
      - Вы знакомы с лордом Саксенденом?
      - Лорд Саксенден... - с поклоном повторил Халлорсен.
      - Здравствуйте. У вас в Америке ведь нет таких куропаток, как наши?
      - Кажется, нет. С удовольствием их постреляю. Первоклассный кофе, мисс Черрел.
      - Да, - сказала Динни, - тетя Эм гордится своим кофе.
      Лорд Саксенден выпрямился еще больше.
      - Попробуйте ветчину. Я не читал вашей книги.
      - Разрешите вам ее прислать; буду польщен, если вы ее прочтете.
      Лорд Саксенден продолжал жевать.
      - Да, вам стоит прочесть эту книгу, лорд Саксенден, - сказала Динни, а я пришлю вам другую на ту же тему.
      Лорд Саксенден пристально на нее поглядел.
      - Вы оба очень любезны, - сказал он. - Это клубничный джем? - и протянул к нему руку.
      - Мисс Черрел, - вполголоса сказал Халлорсен, - мне бы хотелось, чтобы вы просмотрели мою книгу и отметили те места, где я, по-вашему, несправедлив. Я писал эту книгу, когда все во мне еще кипело.
      - Не пойму, какая сейчас от этого польза.
      - Если хотите, я выброшу эти места из второго издания.
      - Как это мило с вашей стороны, - ледяным тоном произнесла Динни, - но сделанного не воротишь.
      Халлорсен понизил голос еще больше:
      - Я просто в отчаянии, что вас огорчил.
      Динни словно обдало волной самых противоречивых чувств! - досады, торжества, холодной мстительности, иронии.
      - Вы огорчили не меня, а моего брата.
      - Это можно исправить, если взяться за дело всем вместе.
      - Не знаю. Динни поднялась.
      Халлорсен тоже встал и поклонился, когда она шла к двери. "Ну до чего же вежлив", - подумала Динни.
      Все утро она провела в укромном уголке парка, скрытом со всех сторон живой изгородью из тисовых деревьев, за чтением дневника Хьюберта. Солнце пригревало вовсю, а жужжание пчел над цинниями, пентстемонами, мальвами, астрами и сентябрьскими маргаритками навевало покой. В этом мирном убежище она снова почувствовала, как ей не хочется выставлять напоказ душевные переживания Хьюберта. В дневнике не было нытья или жалоб, но Хьюберт писал о физических и моральных муках с откровенностью, не рассчитанной на посторонних. Изредка сюда доносились звуки выстрелов; облокотившись на изгородь, Динни посмотрела в поле.
      Чей-то голос произнес:
      - Вот ты где!
      За изгородью стояла тетя Эм с двумя садовниками; широкие поля ее соломенной шляпы свисали до самых плеч.
      - Я сейчас обойду изгородь, Динни. Босуэл и Джонсон, можете идти. Мы займемся портулаком после обеда. - Она посмотрела на Динни из-под полей своей шляпы. - Это с Майорки, - так хорошо защищает.
      - Но почему Босуэл и Джонсон {Джонсон, Самюэль (1709-1784) - английский писатель; Босуэл, Джеймс (1740-1795) - его биограф.}, тетя?
      - Босуэл у нас давно; дядя долго искал, пока не нашел Джонсона. Теперь он заставляет их ходить только вместе. А ты тоже поклонница доктора Джонсона, Динни?
      - По-моему, он слишком часто употреблял слово "сэр".
      - Флер взяла мои садовые ножницы. А это что у тебя?
      - Дневник Хьюберта.
      - Грустно?
      - Да.
      - Я приглядывалась к профессору Халлорсену, - за него надо взяться.
      - Начни с его нахальства, тетя Эм.
      - Надеюсь, они подстрелят хоть несколько зайцев, - сказала леди Монт, всегда хорошо иметь про запас заячий суп. Уилмет и Генриетта Бентуорт уже поспорили.
      - О чем?
      - Понятия не имею, - не то насчет парламента, не то насчет портулака; они только и знают, что спорят. Генриетта столько времени провела при дворе!
      - А это плохо?
      - Она славная женщина. Я люблю Ген, но она так кудахчет. Что ты будешь делать с этим дневником?
      - Покажу Майклу и спрошу его совета.
      - Никогда не слушай его советов, - сказала леди Монт, - он славный мальчик, но ты его не слушай; у него странные знакомства - издатели и тому подобное.
      - Потому-то мне и нужен его совет.
      - Спроси Флер, она умница. У вас есть такие циннии в Кондафорде? Знаешь, мне кажется, что Адриан скоро свихнется.
      - Тетя Эм!
      - Он такой рассеянный; и от него остались кожа да кости. Конечно, мне не следует этого говорить, но, по-моему, пусть берет ее поскорее.
      - Я тоже так думаю, тетя.
      - А он не хочет.
      - Может, не хочет она?
      - Оба они не хотят; вот я и не знаю, как тут быть. Ей же сорок.
      - А сколько дяде Адриану?
      - Он у нас самый маленький, если не считать Лайонела. Мне пятьдесят девять, - решительно заявила леди Монт. - Я-то помню, что мне пятьдесят девять, а твоему отцу шестьдесят! Твоя бабушка, верно, очень тогда торопилась, рожала нас одного за другим. А как ты смотришь на то, чтобы рожать детей?
      Динни спрятала смешинку в глазах.
      - Что же, для женатых, пожалуй, неплохо - в меру, конечно.
      - Флер ожидает второго в марте; скверный месяц... так неосторожно! А когда ты собираешься замуж?
      - Когда отдам кому-нибудь свое юное сердце, - никак не раньше.
      - Вот это разумно. Только не за американца. Динни едва не вспылила, но улыбнулась.
      - Зачем, скажи на милость, мне выходить за американца?
      - Ничего нельзя знать заранее, - сказала леди Монт, срывая увядшую астру, - все зависит от того, кто тебе подвернется. Когда я выходила замуж за Лоренса, он мне все время подвертывался.
      - И сейчас все еще подвертывается, да?
      - Не язви.
      Леди Монт замечталась, и шляпа ее как будто стала от этого еще больше.
      - Кстати о браках, тетя Эм, - мне хочется найти невесту Хьюберту. Ему нужно рассеяться.
      - Твой дядя, - заметила леди Монт, - наверно, скажет: чтобы рассеяться, нужна балерина.
      - Может, у дяди Хилери есть балерина, которую он может порекомендовать?
      - Не дерзи, Динни. Я всегда говорю, что ты ужасно дерзкая. Но дай-ка подумать: была одна девушка... нет, она вышла, замуж.
      - Может, она уже развелась?
      - Нет. Как будто собирается, но это еще не скоро. Прелестное создание.
      - Не сомневаюсь. Подумай-ка еще, тетя.
      - Пчел разводит Босуэл, - заметила тетя Эм. - Они итальянские. Лоренс называет их фашистками.
      - Черные рубашки, и никаких угрызений совести. Ужасно энергичные.
      - Да, все летают, летают, а чуть что - ужалят, если ты им не нравишься. Меня пчелы любят.
      - У тебя одна на шляпе. Снять?
      - Стой! - воскликнула леди Монт, откинув назад шляпу и слегка приоткрыв рот. - Нашла!
      - Что?
      - Джин Тасборо, дочь здешнего священника... семья очень хорошая. Денег, конечно, ни гроша.
      - Совсем ни гроша?
      Леди Монт покачала головой, и шляпа ее заколыхалась.
      - Такие никогда не бывают богатыми. Хорошенькая. Похожа на тигрицу.
      - А можно мне на нее посмотреть? Я примерно знаю, что Хьюберту понравится.
      - Я приглашу ее ужинать. Они плохо питаются. У нас была уже одна Тасборо. Кажется, при короле Якове; так что она нам какая-то пятиюродная. Там есть еще и сын; на флоте; вполне разумный, и усов нет. Он сейчас дома, в отписке.
      - В отпуске, тетя Эм.
      - Так и знала, что это не то слово. Будь добра, сними у меня со шляпы пчелу.
      Динни сняла носовым платком с большой шляпы маленькую пчелку и поднесла платок к уху.
      - Я все еще люблю слушать, как они жужжат, - сказала она.
      - Позову и его, - ответила леди Монт, - его зовут Алан, очень милый мальчик. - Она посмотрела на волосы племянницы. - По-моему, это цвет мушмулы. Говорят, у него есть будущее, только не знаю какое. Взлетел на воздух во время войны.
      - Но, надеюсь, спустился обратно?
      - Да; ему даже за это что-то дали. Говорит, теперь на флоте очень душно. Все какие-то углы, колесики, вонь. Он тебе сам расскажет.
      - Вернемся к девушке, тетя Эм; в каком смысле она тигрица?
      - Понимаешь, когда она на тебя смотрит, ты так и ждешь, что из-за угла появится тигренок. Мать умерла. Джин прибрала к рукам весь приход.
      - Она приберет к рукам и Хьюберта?
      - Нет, но уж, конечно, всякого, кто захочет прибрать к рукам его.
      - Это, пожалуй, подойдет. Хочешь, я отнесу ей записку?
      - Пошлю Босуэла и Джонсона. - Леди Монт поглядела на часы. - Нет, они пошли обедать. Всегда проверяю по ним часы. Пойдем сами, Динни; тут всего четверть мили. В этой шляпе очень неудобно?
      - Напротив.
      - Тем лучше; мы можем выйти здесь.
      Пройдя в дальний конец тисовой рощи, они спустились по ступенькам на длинную, поросшую травой аллею и, миновав калитку с турникетом, вскоре оказались у дома священника. Спрятавшись за тетиной шляпой, Динни поднялась на крыльцо, увитов плющом. Дверь была отворена, и полумрак обшитой панелями прихожей, где пахло душистым горошком и старым деревом, гостеприимно приглашал войти в дом. Оттуда послышался женский голос:
      - Ала-ан!
      Мужской голос ответил:
      - Что-о?
      - Ничего, если обед будет холодный?
      - Тут нет звонка, - сказала леди Монт, - давай похлопаем в ладоши.
      Они дружно похлопали.
      - Кого там несет?
      В дверях появился молодой человек в серых фланелевых брюках. У него были темные волосы, широкое загорелое лицо; серые глаза смотрели прямо и зорко.
      - Ах! - сказал он. - Леди Монт... Эй, Джин!
      Потом, поймав взгляд Динни, выглядывавшей из-за огромных полей шляпы, он улыбнулся как истый моряк.
      - Алан, можете вы с Джин прийти к нам сегодня ужинать? Динни, это Алан Тасборо. Как вам нравится моя шляпа?
      - Блеск, леди Монт.
      В дверях появилась девушка; она была словно литая, двигалась легкой, пружинистой походкой. Коричневый джемпер без рукавов и такая же юбка под цвет смуглым рукам и щекам. Динни поняла, что хотела сказать леди Монт. Лицо с широкими скулами и точеным носом сужалось к подбородку; из-под длинных черных ресниц глядели прямо вперед и словно светились глубоко посаженные зеленовато-серые глаза; темно-каштановые стриженые волосы обрамляли низкий, широкий лоб. "Ишь ты какая", - подумала Динни. Девушка улыбнулась, и у Динни внутри что-то дрогнуло.
      - Это Джин, - сказала тетя, - а это моя племянница, Динни Черрел.
      Тонкая загорелая рука крепко сжала руку Динни.
      - Где отец? - продолжала леди Монт.
      - Папа уехал на какую-то духовную конференцию. Я просилась с ним, но он меня не взял.
      - Значит, бегает в Лондоне по театрам.
      Динни заметила, как у девушки сверкнули глаза, но потом, вспомнив, что перед ней леди Монт, она улыбнулась. Молодой человек засмеялся.
      - Значит, вы оба придете? В восемь пятнадцать. Динни, нам пора обедать. Парад! - бросила леди Монт из-под полей своей шляпы и спустилась с крыльца.
      - У нас гости, - пояснила Динни молодому человеку, удивленно поднявшему брови. - Она хочет сказать, что надо надеть фрачную пару и белый галстук.
      - А! Вот оно что! Парадная форма одежды, Джин. Брат и сестра стояли на крыльце, держась за руки. "Хороши, ничего не скажешь!" - подумала Динни.
      - Ну, как? - спросила тетя, когда они снова вышли на поросшую травой аллею.
      - Да, тигренок был тут как тут. По-моему, она красивая. Но я бы ее держала на привязи.
      - А вот и Босуэл-Джонсон! - воскликнула леди Монт, словно это было одно лицо. - Боже мой! Значит, уже третий час!
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      После обеда, к которому Динни и леди Монт, конечно, опоздали, Адриан и четыре дамы помоложе вооружились складными стульчиками, которые не понадобились охотникам, и направились по тропинке туда, где был назначен главный гон. Адриан шагал рядом с Дианой и Сесили Маскем, а Динни и Флер шли впереди. Флер была замужем за двоюродным братом Динни, но они не виделись целый год, да и вообще мало знали друг друга. Динни разглядывала красивую, изящно посаженную голову Флер, которую так расхваливала тетка. Хорошенькое личико под маленькой шляпкой казалось немножко злым, но неглупым и весьма деловитым. Костюм так превосходно сидел на стройной фигуре, словно его обладательница была американка.
      Динни почувствовала, что у этой холодной женщины она сможет почерпнуть немалую толику здравого смысла.
      - Я была в полиции, когда там читали ваш отзыв, - сказала она.
      - А! Я написала то, что просил Хилери. На самом деле я об этих девицах ровно ничего не знаю. Близко они нас к себе не подпускают. Есть, конечно, люди, которые умеют влезть в душу. Я не умею, да и не хочу. А с сельскими девушками там, где вы живете, легче найти общий язык?
      - Соседи так давно связаны с нашей семьей, что мы знаем о них больше, чем они сами.
      Флер с любопытством ее разглядывала.
      - Да, вы, наверно, умеете к ним подойти. С вас бы портреты предков писать, не знаю только, какому художнику. Нам пора начать работать в манере ранних итальянцев. У прерафаэлитов это так и не вышло, в их картинах не было ни музыкальности, ни юмора. А чтобы написать ваш портрет, нужно и то и другое.
      - Скажите, - смущенно спросила Динни, - Майкл был в палате, когда внесли запрос о Хьюберте?
      - Да, он пришел домой очень злой.
      - Отлично!
      - Он хотел вернуться к этому делу, но запрос внесли за два дня до роспуска парламента. Да и какое значение сейчас имеет парламент? В наши дни никто с ним не считается.
      - К сожалению, отец очень с ним считается.
      - Да, он ведь человек прошлого поколения. Единственное, чем парламент еще может пронять публику, - это бюджет. И не удивительно, все упирается в деньги.
      - Вы это и Майклу говорите?
      - А зачем? Кто же не знает, что парламент превратился просто в налоговую машину?
      - Но он все-таки издает законы?
      - Да, дорогая, но задним числом; он подтверждает то, что уже вошло в практику или по крайней мере в сознание общества. Инициативы он никогда не проявляет. Как можно? Это было бы не демократично! Если вы мне не верите, посмотрите, во что превратилась страна. А парламенту и горя мало.
      - И кто же проявляет инициативу?
      - Откуда ветер дует? Главным образом из-за кулис. Великая вещь эти кулисы!.. С кем вы хотите стоять рядом, когда начнется стрельба?
      - С лордом Саксенденом.
      Флер пристально на нее поглядела.
      - Не из-за его beaux yeux {Прекрасных глаз (франц.).} и не из-за его beaux titre {Прекрасного титула (франц.).}. Тогда из-за чего?
      - Он нужен мне по делу Хьюберта, а времени у меня в обрез.
      - Понятно. Тогда позвольте вас предупредить. Не надо недооценивать Саксендена. Он хитрая старая лиса, да и не такая уж старая. И превыше всего на свете ставит правило - услуга за услугу. А какой услугой вы сможете его отблагодарить? Он потребует расплаты наличными.
      Динни скорчила гримаску.
      - Сделаю что смогу. Дядя Лоренс мне подсказал, как себя вести.
      - "Берегись, она тебя дурачит", - промурлыкала Флер. - Ну, а я пойду к Майклу; при мне он лучше стреляет, а вообще-то стреляет он, бедняжка, неважно. Бентуорт и мой свекор рады будут от нас избавиться. Сесили, конечно, отправится к Чарлзу; она все еще переживает свой медовый месяц. Значит, Диана достанется американцу.
      - Надеюсь, - сказала Динни, - что он из-за нее промажет.
      - Его ничем не проймешь. Да, а как же Адриан? Придется ему посидеть в одиночестве и помечтать о скелетах и о Диане. Вот мы и пришли. Видите? Вам в ту калитку. Вон там Саксенден, ему-то дали местечко получше. Перелезьте через изгородь и нападите на него с тыла. Майкла, наверно, засунули в самый конец; ему всегда достается худшее место.
      Она рассталась с Динни и пошла дальше по дорожке. Досадуя, что так и не спросила у Флер того, что ее интересовало, Динни перелезла через изгородь и осторожно подошла к лорду Саксендену. Он беспокойно бродил по отведенному ему уголку поля. У высокого шеста, к которому была прикреплена белая карточка с номером, стоял молодой егерь с двумя ружьями, у ног его лежала, высунув язык, гончая. Дальше вдоль дорожки круто поднималось сжатое поле, и Динни - она знала толк в охоте - поняла, что поднятая со стерни дичь пронесется над ними высоко и быстро. "Разве что у нас за спиной есть какие-нибудь заросли", - подумала она и оглянулась. Зарослей не было. Она стояла посреди большого луга, и ближайшие кусты начинались ярдах в трехстах. "Интересно, - мелькнуло у нее в голове, - стреляет он лучше или хуже, когда с ним женщина. Кажется, он не из нервных". Повернувшись, Динни убедилась, что он ее заметил.
      - Я вам не помешаю, лорд Саксенден? Я буду вести себя тихо.
      Лорд подергал свою охотничью кепку с козырьками спереди и сзади.
      - Ну-ну... - сказал он. - Гм!
      - Значит, помешаю. Уйти?
      - Нет, нет. Ладно. Все равно я сегодня ни разу не попал. Вы мне принесете удачу.
      Динни опустилась на складной стульчик рядом с гончей и стала потихоньку тормошить ее за уши.
      - Американец трижды утер мне нос.
      - Бестактно с его стороны!
      - Он бьет по явно недостижимой цели и, черт его возьми, попадает. Стоит мне промазать, как он достает мою птицу у самого горизонта. Прямо браконьер какой-то: пропустит дичь мимо, а потом бьет вправо и влево, когда птицы пролетят уже ярдов семьдесят. Говорит, что не видит, когда они у него под носом.
      - Забавно, - сказала Динни, стараясь быть справедливой.
      - Кажется, он еще не промазал сегодня ни разу, - с досадой добавил лорд Саксенден. - Я его спросил, почему он так чертовски хорошо стреляет, а он говорит: "Да ведь я привык добывать себе этим пропитание, а тут уж зевать не приходится".
      - Начался гон, милорд, - послышался голос молодого егеря.
      Гончая задышала быстрее. Лорд Саксенден схватил ружье, егерь держал наготове второе.
      - Выводок слева, милорд.
      Динни услышала шелест крыльев и увидела восемь птиц, летевших вереницей к их лужайке. Бах-бах... бахбах!
      - Ах ты господи! - сказал лорд Саксенден. - Вот черт!
      Динни увидела, как все восемь птиц исчезли за изгородью в дальнем конце луга.
      Гончая приглушенно тявкнула, она шумно дышала.
      - Ужасно обманчивый свет, - сказала Динни.
      - При чем тут свет, - сказал лорд Саксенден. - Это моя печень.
      - Три птицы прямо на нас, милорд.
      Бах!.. Бах-бах! Одна из птиц дернулась, сжалась в комок, перевернулась и упала ярдах в четырех за спиной у Динни. У нее перехватило горло. Только что такая живая, а теперь - такая мертвая! Она часто видела, как стреляют птиц, но у нее еще никогда не было такого чувства. Две другие птицы пролетели над дальней изгородью; она проводила их взглядом с легким вздохом облегчения. Гончая подбежала к егерю с убитой птицей в зубах, тот взял у нее добычу. Собака села с высунутым языком, не отрывая глаз от птицы. Динни увидела, как с языка у нее каплет слюна, и закрыла глаза.
      Лорд Саксенден пробормотал что-то невнятное. Потом повторил сказанное еще менее внятно, и, открыв глаза, Динни увидела, что он вскидывает ружье.
      - Фазанья курочка, милорд! - предупредил егерь. Фазанья курочка пролетела невысоко над ними, словно уверенная, что ее час еще не пробил.
      - Гм, - произнес лорд Саксенден, опустив приклад на согнутое колено.
      - Выводок справа; слишком далеко, милорд. Прогремело несколько выстрелов; Динни заметила,
      что из-за изгороди показались две птицы, одна из них теряла перья.
      - Подбита, - сказал егерь; он смотрел, как она летит, ладонью защищая от солнца глаза. - Упала! - воскликнул он; гончая смотрела на него, тяжело дыша.
      Грянули выстрелы слева.
      - Черт! - сказал лорд Саксенден. - Сюда ничего не летит.
      - Заяц, милорд, - быстро сказал егерь. - У самой изгороди.
      Лорд Саксенден резко повернулся и поднял ружье.
      - Не надо! - вырвалось у Динни, но выстрел заглушил ее голос. Подстреленный заяц остановился как вкопанный, потом дернулся вперед, жалобно плача.
      - Возьми! - сказал егерь.
      Динни снова закрыла глаза и заткнула пальцами уши.
      - Дьявольщина! - пробормотал Саксенден. - Попортил шкурку.
      Сквозь закрытые веки Динни чувствовала его ледяной взгляд. Когда она открыла глаза, мертвый заяц лежал рядом с птицей. Он выглядел необыкновенно пушистым. Ей вдруг захотелось уйти, и она поднялась, но тут же опять села. Пока не кончится гон, она не может уйти, не помешав стрелкам. Она снова закрыла глаза; стрельба продолжалась.
      - Кончено, милорд.
      Лорд Саксенден вернул егерю ружье; возле зайца лежали еще три птицы.
      Стыдясь непривычного ощущения, Динни поднялась, сложила свой стульчик и пошла к изгороди. Вопреки традиции, она перебралась через нее первая и остановилась, поджидая лорда Саксендена.
      - Жаль, что я попортил ему шкурку, - сказал он. - Но у меня весь день какие-то круги перед глазами. У вас бывают круги перед глазами?
      - Нет. Искры из глаз иногда сыплются. Ужасно кричит заяц, правда?
      - Да, мне это тоже всегда неприятно.
      - Как-то раз на пикнике я видела зайца, - он сидел позади нас на задних лапах, совсем как собака; сквозь уши у него просвечивало солнце, они были совсем розовые. С тех пор я полюбила зайцев.
      - Да, охотиться на них не такое уж удовольствие, - согласился лорд Саксенден. - Лично я предпочитаю жареного зайца тушеному.
      Динни бросила на него быстрый взгляд. Он раскраснелся и явно был доволен собой.
      "Теперь или никогда", - подумала Динни. - Вы когда-нибудь говорите американцам, что это они выиграли войну? - спросила она.
      Он неприязненно на нее поглядел.
      - Зачем бы я стал это делать?
      - Но ведь они же ее выиграли, правда?
      - Кто вам сказал, этот профессор?
      - Ну, от него я этого еще не слышала, но уверена, что и он так думает.
      Динни снова поймала его острый взгляд.
      - Что вы о нем знаете?
      - Мой брат участвовал в его экспедиции.
      - Ваш брат? А! - Это прозвучало так, словно он произнес: "Этой девице что-то от меня нужно".
      Динни вдруг почувствовала, что теряет почву под ногами.
      - Если вы читали книгу профессора Халлореена, - сказала она, - надеюсь, вы прочтете и дневник моего брата.
      - Я никогда ничего не читаю, - сказал лорд Саксенден, - нет времени. Но теперь вспоминаю. Боливия... ваш брат, кажется, застрелил человека и растерял вьючных животных?
      - Человека ему пришлось застрелить, чтобы спасти свою жизнь; двоих он вынужден был избить за жестокое обращение с животными; тогда все они - за исключением троих - разбежались и угнали мулов. Он был там единственный белый, а кругом одни индейцы.
      И в ответ на его холодный проницательный взгляд она посмотрела ему прямо в глаза, вспомнив совет сэра Лоренса: "Взгляни на него, как ты умеешь, Динни, знаешь, как на картинах Ботичелли".
      - Можно мне почитать вам его дневник?
      - Что ж, если у меня будет время.
      - Когда?
      - Сегодня вечером? Я должен уехать завтра сразу же после охоты.
      - Когда хотите, - храбро сказала она.
      - До ужина не удастся. Мне надо отправить несколько писем.
      - Я могу лечь сегодня попозднее.
      Она заметила, как он посмотрел на нее оценивающим взглядом.
      - Посмотрим, - коротко сказал он. Тут к ним подошли остальные.
      Улизнув с последнего гона, Динни пошла домой одна. Вся эта история казалась ей забавной, но она была немножко смущена. Ей было ясно, что дневник не произведет нужного впечатления, если лорд Саксенден не будет уверен, что получит какую-то награду; и Динни понимала, как трудно сделать так, чтобы волки были сыты и овцы целы. Слева из-за копны поднялся выводок лесных голубей и устремился в лесок у реки; солнце садилось, в вечернем воздухе повеяло прохладой, отчетливее разносились звуки. Заходящее солнце золотило стерню; на листьях, еще почти не начавших желтеть, едва проступал багрянец осени, а там, внизу, сквозь деревья, окаймлявшие берег, поблескивала голубая лента реки. Воздух был напоен влажным, чуть едким запахом ранней осени, и из труб деревенских домов уже струился дымок. Чудесное время, чудесный вечер!
      Какие отрывки из дневника ему прочесть? Она была в нерешительности. Перед ней вновь вставало лицо Саксендена, когда он ее спросил: "Ваш брат? А!" Она сразу разгадала, что это сухая, расчетливая и бездушная натура. Вспомнила она и слова сэра Лоренса: "Ты думаешь, таких людей нет? Не люди, а золото!"
      Совсем недавно она читала мемуары человека, который всю войну мыслил только "стратегическими операциями и большими цифрами" и, ужаснувшись вначале, затем и думать перестал о людских страданиях, скрытых за этими "операциями"; в своем стремлении выиграть войну он словно взял себе за правило не думать о людях и - в этом она была твердо уверена - не мог бы представить себе войну с их точки зрения, если бы и вспомнил о них. Золото, а не человек! Она слышала, как Хьюберт с презрительной усмешкой говорит о "кабинетных стратегах", которым война доставляет только удовольствие, - их возбуждает игра, возможность бросать в нее огромные людские массы, быть в курсе событий раньше других; они упиваются собственным величием. Не люди, а золото! Из другой, недавно прочитанной книги ей запомнился отрывок, посвященный тем, кто вершит историю. Они сидят в крупных концернах, в банках, в правительстве; тасуют людские массы, нимало не заботясь ни о ком, кроме самих себя, учреждают то одно, то другое предприятие, набрасывая проекты на листках блокнота и приказывая мелкой сошке: "А ну-ка, выполняй, черт тебя побери, и выполняй как следует". Люди в цилиндрах или брюках гольф, которые всюду и везде заправляют плантациями в тропиках, рудниками, торговлей, прокладкой железных дорог и концессиями. Не люди, а золото! Бодрые, здоровые, откормленные, неукротимые люди с холодными глазами. Непременные участники всех званых обедов, они знают все, что творится за кулисами, а человеческие чувства и человеческая жизнь им нипочем. "И все-таки, - подумала Динни, - ведь, наверно, есть и от них какой-нибудь толк; как бы мы получали без них каучук или уголь, кто бы добывал жемчуг и прокладывал железные дороги, кто бы спекулировал на бирже, затевал и выигрывал войны!" Она вспомнила о Халлорсене, - тот по крайней мере сам трудится и страдает за свои идеи, сам ведет свои войска в атаку: он не отсиживается дома, гордясь тем, что знает больше других, уписывая за обе щеки ветчину, подстреливая зайцев и помыкая своими ближними. Она свернула в парк и остановилась у крокетной площадки. Тетя Уилмет и леди Генриетта - эти вечные спорщицы - не могли в чем-то убедить друг друга. Обе воззвали к ней:
      - Я права, Динни?
      - Нет, когда твой шар на ходу коснулся чужого, ты продолжаешь игру; но когда ты, тетя, бьешь по своему шару, ты не имеешь права сдвинуть с места шар леди Генриетты.
      - Я же тебе говорила! - воскликнула леди Генриетта.
      - Конечно, говорила. Ну и позиция у меня, нечего сказать. Ладно, остаюсь при своем мнении и продолжаю играть, - и тетя Уилмет прогнала свой шар через ворота, сдвинув при этом на несколько дюймов шар противника.
      - Ну, где у нее совесть? - жалобно простонала леди Генриетта, и Динни сразу поняла, как выгодно оставаться при своем мнении.
      - Ты ведешь себя совсем как Железный герцог, тетя, - сказала она. Разве что реже чертыхаешься.
      - Чертыхается, - сказала леди Генриетта, - да еще как!
      - Ваш удар, Ген, - сказала польщенная тетя Уилмет.
      Оставив их, Динни отправилась к себе. Там она переоделась и заглянула к Флер.
      Горничная подстригала крошечной машинкой затылок своей хозяйки, а в дверях стоял Майкл и завязывал белый галстук.
      Флер обернулась.
      - А, Динни! Входите и садитесь. Довольно, Пауэрс, спасибо. Иди сюда, Майкл.
      Горничная исчезла, а Майкл подошел к жене, и та поправила ему галстук.
      - Вот так! - сказала Флер и, взглянув на Динни, добавила: - Вы пришли насчет Саксендена?
      - Да. Сегодня вечером я буду читать ему отрывки из дневника Хьюберта. Но я не знаю: где именно приличествует мне, девушке молодой и...
      - Только не невинной, Динни; вы никогда не были невинной, правда, Майкл?
      Майкл улыбнулся.
      - Невинной - никогда, но добродетельной - всегда. В детстве, Динни, ты была очень хитрым ангелочком, у тебя был такой вид, будто ты пытаешься сообразить, куда делись твои крылышки. Выглядело это ужасно трогательно.
      - Наверно, я думала, что ты мне их повыдергивал.
      - А тебе полагалось бы носить панталончики и ловить бабочек, как те две девочки на картине Гейнсборо в Национальной галерее.
      - Довольно вам любезничать, - сказала Флер, - слышите гонг? Динни, я могу уступить вам мою маленькую гостиную; в случае чего постучите, и Майкл прибежит, вооруженный ботинком, словно он думал, что там крысы.
      - Отлично, - сказала Динни, - только, по-моему, лорд Саксенден будет тих, как ягненок.
      - Кто знает, - заметил Майкл, - он скорее похож на козла.
      - Вот эта комната, - сказала Флер, когда они проходили мимо. - Cabinet particulier {Отдельный кабинет (франц.).}. Желаю успеха!..
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      Сидя между Халлорсеном и молодым Тасборо, Динни сбоку видела во главе стола тетю Эм и лорда Саксендена, а справа от него - Джин Тасборо. "Она была тигрица, но, боги, как прекрасна!" Ее бронзовая кожа, овальное лицо и необыкновенные глаза пленяли Динни. Кажется, они пленяли и лорда Саксендена, - лицо его было и краснее и приветливее, чем обычно, и он уделял Джин столько внимания, что леди Монт оказалась целиком предоставленной косноязычному Уилфриду Бентуорту. "Помещик" хоть и был куда более благородного происхождения, чем Саксенден, - такого благородного, что даже не нуждался в титуле, - согласно табели о рангах, все же сидел по левую руку хозяйки дома. Рядом с ним Флер занимала разговором Халлорсена, так что Динни очутилась под обстрелом молодого Тасборо. Он говорил без всякого стеснения, искренне, как человек, не избалованный женским обществом, и отнюдь не скрывал того, что Динни мысленно называла "явным преклонением перед ее чарами"; и все же раза два она впадала, как он подметил, в "мечтательное забытье"; откинув голову, не шевелясь, она разглядывала его сестру.
      - Ага! - сказал он. - Она вам нравится?
      - Просто прелесть!
      - Если я ей это скажу, она и глазом не моргнет. Самое прозаическое существо на свете. Кажется, она совсем покорила своего соседа. Кто это?
      - Лорд Саксенден.
      - Да ну! А кто этот чистопородный англичанин в конце стола, с нашей стороны?
      - Уилфрид Бентуорт, у нас его зовут "Помещиком".
      - А рядом с вами - тот, что говорит с миссис Монт?
      - Профессор Халлорсен из Америки.
      - Красивый парень.
      - Да, говорят, - сухо сказала Динни.
      - А вы не согласны?
      - Мужчине неприлично быть красивым.
      - Рад, что вы так считаете.
      - Почему?
      - Значит, и некрасивые могут на что-то надеяться.
      - Вот как? Вы всегда напрашиваетесь на комплименты?
      - Знаете, я ужасно рад, что мы наконец познакомились.
      - Наконец? Еще сегодня утром вы не знали, что я существую.
      - Да. Но это не мешает вам быть моим идеалом.
      - Боже мой! Это у вас на флоте так полагается?
      - На флоте нас прежде всего учат не зевать.
      - Мистер Тасборо...
      - Алан.
      - Я начинаю верить в "девушку в каждом порту".
      - У меня, - серьезно сказал молодой Тасборо, - нет ни одной. И вы первая, кого мне хотелось бы назвать своей девушкой.
      - Да ну? А может, даже - ну и ну!
      - Факт! Видите ли, служба на флоте - штука нелегкая. Когда видишь то, что тебе нужно, лови момент. Возможностей не. так уж много.
      Динни рассмеялась.
      - Сколько вам лет?
      - Двадцать восемь.
      - Значит, вы не участвовали в бою у Зеебрюгге?
      - Участвовал.
      - Тогда понятно. Вы привыкли брать на абордаж,
      - И идти за это ко дну.
      Она ласково на него взглянула.
      - Теперь я поговорю со своим врагом.
      - Это ваш враг? Хотите, я им займусь?
      - Его гибель не принесет мне пользы, если он прежде не сделает того, что мне надо.
      - Жаль; на вид он опасен.
      - Вас давно уже подкарауливает миссис Маскем, - шепнула Динни и повернулась к Халлорсену.
      Тот произнес с полупоклоном: "Мисс Черрел!.." - словно она свалилась с луны.
      - Говорят, профессор, вы замечательный стрелок.
      - Ну, знаете, я не привык, как вы тут, чтобы птица сама просилась в ягдташ. Может, в конце концов и привыкну. Но пока все для меня здесь так ново.
      - И жизнь вам улыбается?
      - Еще бы! Быть с вами в одном доме - большая честь для меня, мисс Черрел.
      "Артиллерия бьет справа, артиллерия бьет слева", - подумала Динни.
      - А вы уже придумали, - спросила она вдруг, - как вам загладить свою вину перед моим братом?
      Халлорсен понизил голос.
      - Я глубоко уважаю вас, мисс Черрел, и сделаю все, что вы захотите. Если угодно, я напечатаю в ваших газетах опровержение и откажусь от всего, что написал о нем в книге.
      - А что вы потребуете взамен?
      - Разумеется, ничего, кроме вашего расположения.
      - Брат передал мне свой дневник для опубликования.
      - Если это для вас лучше - публикуйте.
      - Наверно, оба вы никогда и не пытались понять друг друга.
      - Пожалуй, нет.
      - А ведь вас там было только четверо белых. Можно спросить, что именно раздражало вас в моем брате?
      - Если я скажу, вы на меня рассердитесь.
      - Нет, я умею быть справедливой.
      - Что ж, прежде всего я убедился, что у него обо всем есть предвзятое мнение и он отнюдь не собирается его менять. Вот мы попали в страну, которой совсем не знаем, живем среди индейцев и других малоцивилизованных людей, а капитан Черрел хочет, чтобы все было как в Англии, по всем правилам, и чтобы правила эти соблюдались. Я думаю, если" бы ему позволили, он надевал бы к ужину фрак.
      - Но помилуйте, - сказала, немного растерявшись, Динни, - мы, англичане, убедились на опыте, что строжайшее соблюдение правил - наша главная опора. Мы добились своего в самых диких и забытых богом местах только потому, что везде оставались англичанами. Читая дневник брата, я, наоборот, думала: беда его в том, что ему не хватило твердости и выдержки.
      - Да, не в пример лорду Саксендену или мистеру Бентуорту, - Халлорсен кивком головы указал на конец стола, - он у вас не типичный Джон Буль; может, потому-то я его и не понял. Нет, он человек очень нервный и уж слишком скрытный - стиснет зубы и грызет себя втихомолку. Похож на породистого скакуна, запряженного в извозчичью пролетку. Вы, видно, из очень старинного рода, мисс Черрел?
      - Да, но мы еще не впали в детство.
      Она заметила, как он перевел глаза на сидевшего напротив Адриана, потом посмотрел на тетю Уилмет и на леди Монт.
      - Мне бы хотелось побеседовать о старинных семьях с вашим дядей, хранителем музея, - сказал он.
      - А что еще вам не понравилось в брате?
      - Понимаете, я чувствовал себя перед ним дубиной.
      Динни чуть подняла брови.
      - Вы только представьте себе, - продолжал Халлорсен, - мы попали в распроклятое - извините за выражение! - место, в страну примитивную, грубую. Что ж, я и сам становился примитивным, грубым - под стать этой стране; а он этого не желал, и все тут.
      - Или не мог? А может, все дело в том, что вы - американец, а он англичанин? Сознайтесь, профессор, мы, англичане, вам не нравимся.
      Халлорсен рассмеялся.
      - Вы мне очень нравитесь.
      - Спасибо, но нет правил без...
      - Что ж, - лицо его стало жестче, - я не люблю претензий на превосходство, в которое не верю.
      - А разве мы одни этим отличаемся? Как насчет французов?
      - Будь я орангутангом, мисс Черрел, мне было бы наплевать, что шимпанзе задирают нос.
      - Понимаю, это уже совсем другая порода. Но, простите, профессор, как насчет вас самих? Разве вы не избранная раса? Разве вы этого не твердите все время? Разве вы согласитесь поменяться местами с каким-нибудь другим народом?
      - Ни за что.
      - А разве это не равносильно претензии на превосходство, в которое не верим мы?
      Он рассмеялся.
      - Тут вы меня поймали; но до сути дела мы еще не добрались. В каждом человеке есть своя спесь. Мы - молодая нация; у нас нет ваших корней и вашей старины; у нас нет вашей привычки считать себя солью земли; мы еще не устоялись - слишком уж нас много и слишком мы разные. Но, кроме наших долларов и наших ванных комнат, у нас есть еще кое-что, чему вы можете позавидовать.
      - Что именно? Назовите, пожалуйста.
      - Видите ли, мисс Черрел, мы твердо знаем, что у нас есть достоинство и энергия, вера и возможности, которым вы можете позавидовать; а вы не завидуете, и тогда нас возмущает ваша косность и высокомерие. Вы похожи на шестидесятилетнего старика, который смотрит свысока на молодого человека тридцати лет, а это, простите, идиотство.
      Динни глядела на него молча; его доводы произвели на нее впечатление.
      - Вы, англичане, раздражаете нас тем, что утратили всякое чувство нового; а если оно у вас и есть, вы уж больно ловко его прячете. Наверно, мы, в свою очередь, чем-то раздражаем вас. Но мы раздражаем только вашу кожу, а вы - наши нервные центры. Вот, пожалуй, и все, мисс Черрел.
      - Понимаю, - сказала Динни, - все это страшно интересно и, я думаю, в общем, справедливо. Но тетя встала, поэтому я должна унести свою кожу и дать успокоиться вашим нервным центрам.
      Она поднялась и улыбнулась ему через плечо. Молодой Тасборо был уже у дверей. Она улыбнулась и ему, прошептав:
      - Поговорите с моим другом-недругом; он того стоит.
      В гостиной она подсела к "тигрице", но разговор у них не клеился: мешало взаимное восхищение, которого ни та, ни другая не хотели выказывать. Джин Тасборо только что исполнился двадцать один год, но Динни казалось, что собеседница много старше ее. Она привыкла веско и категорически - хоть и не глубоко - судить о вещах и людях; о чем бы ни заходила речь, у нее обо всем было свое мнение. Она незаменима в беде - решила Динни; вот уж кто постоит за своих, - но зато будет править ими железной рукой. Под ее напористой деловитостью Динни чувствовала какое-то странное, хищное очарование, - стоит ей захотеть, и она вскружит голову любому мужчине. Хьюберта она покорит с первого взгляда! И, придя к такому выводу, Динни серьезно задумалась, хочет ли она этого. Вот та самая девушка, которая сразу же заставит брата забыть обо всех его злоключениях. Но хватит ли у него сил и энергии, чтобы с ней совладать? А вдруг он влюбится, а ей не нужен будет совсем? Или влюбится и попадет к ней под башмак? И к тому же... деньги! Если Хьюберт не получит назначения или вынужден будет уйти в отставку, - на что они будут жить? Не считая жалованья, у него только триста фунтов в год, а у девушки, по-видимому, - ни гроша. Да, все это - палка о двух концах. Если Хьюберту дадут снова окунуться в армейскую жизнь, ему ничего больше и не нужно. Если же он и дальше останется без дела, ему нужно отвлечься, но он не может себе этого позволить. И в то же время разве такая девушка не сделает карьеру тому, за кого выйдет замуж? Они продолжали беседовать об итальянской живописи.
      - Между прочим, - сказала вдруг Джин, - лорд Саксенден говорит, что вам от него что-то нужно.
      - Да?
      - Что именно? Я заставлю его это сделать.
      Динни улыбнулась.
      - Как?
      Джин бросила на нее взгляд из-под ресниц.
      - Да очень просто. Чего вы от него хотите?
      - Я хочу, чтобы моего брата вернули в полк или - еще лучше - дали ему какую-нибудь должность. У него неприятности из-за боливийской экспедиции профессора Халлорсена.
      - Этого высокого? Поэтому его сюда и пригласили?
      Динни показалось, что ее просто раздевают донага.
      - Откровенно говоря, да.
      - Что ж, он довольно красивый.
      - Это говорит и ваш брат.
      - Алан - человек благородный. Он ведь просто бредит вами.
      - Он мне и это уже сказал.
      - Наивное дитя. Но, говоря серьезно, взяться мне за лорда Саксендена?
      - Зачем вам беспокоиться?
      - Люблю совать нос в чужие дела. Дайте мне только волю, и я принесу вам это назначение на блюдечке.
      - Мне сообщили из вполне достоверных источников, - сказала Динни, - что лорду Саксендену палец в рот не клади.
      Джин потянулась.
      - Ваш брат Хьюберт похож на вас?
      - Ничуть; у него темные волосы и карие глаза.
      - Знаете, наши семьи когда-то были в родстве. Вас интересует проблема наследственности? Я развожу эрдель-терьеров и не очень-то верю во всякие теории о передаче наследственности только по мужской или только по женской линии. Свойства передаются как через самцов, так и через самок, в любой точке родословной.
      - Возможно; но если лица моего отца и брата покрыть паутиной, они будут точной копией портрета самого дальнего из наших предков.
      - А у нас есть портрет одной из Фицгербертов, которая вышла замуж за Тасборо в тысяча пятьсот сорок седьмом году, - она вылитая я, если не считать рюша; у меня даже руки как у нее.
      Девушка протянула Динни свои длинные бронзовые руки, чуть скрючив пальцы.
      - Какая-нибудь наследственная черта, - продолжала она, - может сказаться через несколько поколений. Это страшно интересно. Хотела бы я посмотреть на вашего брата, если он так на вас не похож.
      Динни улыбнулась.
      - Я попрошу его приехать за мной на машине из Кондафорда. Может, вы тогда решите, что он не стоит ваших хлопот.
      Тут в гостиную вошли мужчины,
      - У них такой вид, - шепнула Динни, - будто они задают себе вопрос: "Хочу ли я посидеть рядом с особой женского пола, и если да, то зачем?" У мужчин после обеда очень смешной вид!
      Молчание нарушил голос сэра Лоренса:
      - Саксенден, Помещик, - партию в бридж?
      При этих словах тетя Уилмет и леди Генриетта привычно поднялись с дивана, на котором тихонько о чемто спорили, и перешли туда, где им предстояло провести остаток вечера; за ними двинулись лорд Саксенден и Помещик.
      - Вам не кажется, что страсть к бриджу растет, как дикое мясо? сказала с гримасой Джин Тасборо.
      - Кто еще? - спросил сэр Лоренс. - Адриан? Нет. Профессор?
      - Пожалуй, нет, сэр Лоренс.
      - Флер, тогда мы с тобой против Эм и Чарлза. Идемте и поскорее с этим покончим.
      - Не думаю, чтобы дикое мясо росло на дяде Лоренсе, - сказала вполголоса Динни. - А! Профессор! Вы знакомы с Джин Тасборо?
      Халлорсен поклонился.
      - Вечер сегодня необыкновенный, - послышался голос молодого Тасборо. Не пойти ли нам погулять?
      - Майкл, - сказала, поднимаясь, Динни, - мы пошли гулять.
      Вечер и в самом деле был необыкновенный. Листья каменных дубов и вязов неподвижно повисли в воздухе. Звезды горели как алмазы. Роса еще не выпала. В темноте трудно было различить окраску цветов. Редкие звуки нарушали тишину - дальний крик совы где-то у реки, жужжание майского жука. Было совсем тепло, и сквозь подстриженные кипарисы смутно белел освещенный дом. Динни с моряком шли впереди.
      - Сегодня такая ночь, - сказал он, - когда можно заглянуть в тайны мироздания. Отец мой - славный старик, но его проповеди могут убить всякую веру. А вы еще верите?
      - В бога? - спросила Динни. - Пожалуй, хоть ничего в этом и не понимаю.
      - А вы не находите, что думать о боге можно только, когда ты один, под открытым небом?
      - Я испытывала какое-то волнение и в церкви.
      - Одного волнения мало, - надо постичь бесконечное созидание в бесконечности миров. Вечное движение и в то же время вечный покой... А этот американец, кажется, славный малый.
      - Вы говорили с ним о братских чувствах наших народов?
      - Нет, о чувствах я хочу говорить с вами. При королеве Анне у нас был общий пра-пра-пра-пра-прадед; у нас сохранился его портрет, - сущее страшилище в парике. Так что мы с вами родня... и, значит, должны любить друг друга.
      - Вот как? Родство проявляется по-разному. Нет ссоры хуже, чем в своей семье.
      - Вы это о нас и американцах?
      Динни кивнула.
      - И все-таки, - сказал моряк, - я твердо знаю, что в любой потасовке предпочту драться плечом к плечу с американцем, а не с кем-нибудь другим. Да, пожалуй, мы все так думаем на флоте.
      - Это потому, что у нас с ними общий язык?
      - Нет. У нас есть что-то общее в закваске и во взглядах на жизнь.
      - Да, если речь идет об американцах английского происхождения.
      - Только такие и принимаются в расчет, особенно если сюда добавить выходцев из Голландии и Скандинавии, вроде этого Халлорсена. Мы и сами в большинстве вышли оттуда.
      - Почему бы не добавить сюда и выходцев из Германии?
      - В какой-то мере, да. Но посмотрите на форму их головы. В общем и целом немцы скорее жители Центральной и Восточной Европы.
      - Ну, об этом вам лучше поговорить с дядей Адрианом.
      - Это тот высокий, с козлиной бородкой? Мне нравится его лицо.
      - Он у нас прелесть, - сказала Динни. - Но остальные куда-то запропали, и у меня промокли ноги.
      - Минутку. Я говорил за ужином совершенно серьезно. Вы действительно мой идеал, и, я надеюсь, вы позволите мне его добиваться.
      Динни сделала реверанс.
      - Мой юный рыцарь, вы очень любезны. Но я должна вам напомнить, сказала она с легким смущением, - что у вас такая благородная профессия...
      - Неужели вы никогда не бываете серьезной?
      - Редко, особенно когда падает роса. Он схватил ее за руку.
      - Но когда-нибудь я заставлю вас быть серьезной.
      Слегка пожав ему руку в ответ, Динни высвободила свою и пошла вперед.
      - Деревья сплели свои ветви как руки... терпеть не могу этого выражения. А многим оно почему-то ужасно нравится.
      - Прекрасная кузина, - сказал молодой Тасборо, - я буду думать о вас днем и ночью. Не утруждайте себя ответом.
      И он отворил перед ней дверь в комнату. Сесили Маскем сидела за роялем, Майкл стоял позади нее.
      Динни подошла к нему.
      - Майкл, я пойду сейчас в гостиную Флер; а ты покажешь лорду Саксендену, как туда пройти? Если он не появится до двенадцати, я лягу спать. Мне нужно выбрать для него отрывки.
      - Хорошо. Я провожу его до самого порога. Желаю успеха!
      В маленькой гостиной Динни открыла окно и уселась выбирать отрывки из дневника. Пробило половину одиннадцатого, вокруг стояла полная тишина. Она отметила шесть довольно длинных записей, которые, по ее мнению, ясно показывали, какую непосильную задачу задали Хьюберту. Потом она закурила и высунулась в окно. Вечер был все такой же благодатный, но на нее напало глубокое раздумье. Вечное движение и вечный покой? Если это и в самом деле бог, смертным от него не так уж много проку. Да и почему от него должен быть прок? Когда Саксенден подранил зайца и тот закричал, - разве бог его слышал и дрогнул? Когда ей сжимали руку, - разве бог это увидел и улыбнулся? Когда Хьюберт метался в лихорадке в джунглях, прислушиваясь к крику диких птиц, разве бог послал ему ангела с хинином? Когда вон та звезда в небе погасла миллиарды лет назад и повисла там, холодная и тусклая, разве бог пометил это у себя в записной книжке? Миллион миллионов листьев и стеблей травы, которые темнеют там, внизу, миллион миллионов звезд, при свете которых глаз ее проникает сквозь эту тьму, - все, все - вечное движение в бесконечном покое, все - частица божества... Да и она сама, и дымок ее сигареты, и жасмин у самого ее лица - его цвет она сейчас не может разглядеть, - и мысль, подсказывающая, что он не желтый, а белый, и далекий лай собаки - такой далекий, что звук этот точно нить, за которую можно ухватить тишину, - во всем, во всем есть какой-то неясный, бесконечный, всепроникающий и непонятный смысл...
      Динни вздрогнула и отошла от окна. Удобно устроившись в кресле с дневником на коленях, она оглядела комнату. Флер обставила ее по своему вкусу, и он сказался во всем: в расцветке ковра, в мягком свете, который лился из-под абажура на голубовато-зеленое платье Динни, на руки, державшие дневник. Долгий день утомил ее. Она откинулась на спинку кресла, подняв кверху глаза, и сквозь дремоту стала разглядывать бордюр из фаянсовых купидонов, - одна из прежних леди Монт украсила им потолок.
      Какие пухленькие, смешные детишки, прикованные друг к дружке цепями из роз и обреченные вечно созерцать друг у друга зады! Хоровод розовых минут, розовых... Веки Динни сомкнулись, губы полуоткрылись, она заснула. А мягкий свет, падавший ей на лицо, волосы и шею, подчеркивал их небрежную прелесть, их дерзкое изящество, совсем как у тех типично английских, прекрасных итальянок, которых любил писать Ботичелли. Локон коротких золотых волос упал на лоб; на полуоткрытых губах то появлялась, то исчезала улыбка; ресницы они были у нее куда темнее волос - дрожали на нежных, почти прозрачных щеках; нос чуть вздрагивал во сне, словно его забавляло, что он немножечко курносый. Казалось, одно легкое движение руки - и это запрокинутое лицо можно сорвать с белого стебля шеи...
      Она вздрогнула и подняла голову. Посреди комнаты стоял тот, кого когда-то прозвали "Зазнайкой Бентхемом", и, не мигая, разглядывал ее холодными синими глазами.
      - Виноват, - сказал он, - виноват! Вы так славно дремали.
      - Мне снились пирожки с мясом, - сказала Динни. - Как мило, что вы пришли в такой поздний час.
      - Семь склянок. Надеюсь, вы недолго. Не возражаете, если я закурю?
      Он сел на диван напротив и стал набивать трубку. У него был вид человека, который решил покончить поскорее с этим делом, не высказывая своего мнения. В эту минуту ей стало понятнее, как вершат государственные дела. "Ну, да, - подумала она, - он оказывает любезность и не знает, что получит взамен. Это виновата Джин!" Как и всякая женщина, она и сама толком не знала, благодарна ли она "тигрице" за то, что та отвлекла его внимание, или чувствует нечто вроде ревности. Но сердце ее билось, и она принялась читать быстрым, деловым тоном. Динни прочитала три отрывка, прежде чем решилась на него посмотреть. Лицо его ничего не выражало, и если бы не губы, сосавшие трубку, оно казалось бы вырезанным из крашеного дерева. Глаза по-прежнему разглядывали ее как-то странно и, пожалуй, слегка враждебно, словно он думал: "Эта женщина хочет пробудить во мне какие-то чувства. Но сейчас уже поздно".
      Динни торопливо читала, ее все больше и больше охватывало отвращение к тому, что она делает. Четвертый отрывок был, не считая последнего, самым страшным - по крайней мере для нее; когда она подходила к концу, голос ее дрожал.
      - Ну, это уж он хватил через край, - сказал лорд Саксенден, - мулы-то ведь ничего не чувствуют... Удивительные твари!
      Динни вспыхнула; нет, больше она не станет на него смотреть! Она продолжала читать. Ее целиком захватила эта повесть, которая впервые звучала сейчас вслух. Наконец она кончила, задыхаясь и напрягая все силы, чтобы подавить дрожь в голосе. Лорд Саксенден сидел, уткнувшись подбородком в кулак. Он крепко спал.
      Динни постояла, глядя на него, в той же позе, в какой он недавно смотрел на нее. На секунду у нее появилось желание выдернуть его кулак из-под подбородка. Ее спасло только чувство юмора. Глядя на него таким взглядом, каким Венера Боттичелли смотрит на Марса, она взяла листок бумаги с письменного стола Флер и, написав: "Простите, что довела вас до полного изнеможения. Спокойной ночи", - потихоньку положила записку ему на колено. Затем свернула в трубку дневник, на цыпочках подошла к двери, открыла ее и оглянулась: лорд Саксенден посапывал, но скоро он громко захрапит. "Стоит воззвать к его чувствам, и он тут же засыпает, - подумала она. - Теперь я понимаю, как он выиграл войну". Она повернулась - перед ней стоял профессор Халлорсен.
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      Динни увидела, что взгляд Халлорсена устремлен поверх ее головы на спящего лорда, и чуть не застонала. Что он о ней подумает, застигнув ее в полночь выходящей украдкой из чужой комнаты, где спит сей титулованный муж? Теперь Халлорсен смотрел ей прямо в глаза, взгляд его был мрачен. Боясь, что он скажет: "Простите!" - и разбудит спящего, она крепче сжала в руке дневник, приложила палец к губам и, шепнув: "Не разбудите младенца", скользнула мимо Халлорсена в коридор.
      У себя в комнате она расхохоталась, а потом села, пытаясь разобраться в своих ощущениях. Если вспомнить о репутации лордов в демократических странах, Халлорсен, вероятно, вообразил бог знает что. Но скрепя сердце она отдала ему должное: что бы он о ней ни подумал, дальше это не пойдет. Каков бы он ни был, в нем нет ничего мелкого. Она представляла себе, как утром, за завтраком, он скажет с самым серьезным видом: "Мисс Черрел, вы сегодня прекрасно выглядите". И все же Хьюберту она так ничем и не помогла. Огорченная, Динни улеглась в постель. Спала она плохо, проснулась утомленная, бледная и позавтракала наверху в своей комнате.
      Когда в загородный дом съезжаются гости, дни текут удивительно однообразно. Мужчины носят все те же пестрые галстуки и брюки гольф, едят одно и то же за завтраком, щелкают ногтем по тому же барометру, курят те же трубки и стреляют тех же птиц. Собаки так же машут хвостами, так же прячутся в неожиданных местах, так же заливаются отчаянным лаем и гоняют тех же голубей на тех же лужайках. Дамы все так же завтракают в постели или внизу, сыплют те же ароматические кристаллы в ту же ванну, бродят по тому же парку, говорят о тех же общих друзьях с тем же оттенком неприязни: "Конечно, я их очень люблю, но...", с той же страстью разглядывают портулак на тех же выложенных камнем клумбах, с тем же визгом играют в крокет или в теннис, пишут те же письма, опровергая те же слухи или сравнивая те же безделушки, все так же дружно спорят и так же дружно не соглашаются. Слуги сохраняют все то же искусство оставаться невидимыми, появляясь лишь в те же положенные часы. А дом хранит все тот же смешанный запах душистого горошка, засушенных и свежих цветов, табака, книг и диванных подушек.
      Динни написала брату письмо, в котором умолчала о Халлорсене, Саксендене и обоих Тасборо, зато весело рассказала о тете Эм, Босуэле и Джонсоне, дяде Адриане, леди Генриетте и просила его заехать за ней на машине. После обеда пришли Тасборо поиграть в теннис, и до самого окончания охоты она так и не видела ни лорда Саксендена, ни американца. Но за чаем тот, кого прозвали "Зазнайкой Бентхемом", бросил на нее такой долгий и странный взгляд, что она поняла - он ее не простил. Динни и вида не подала, что заметила это, но в душе огорчилась. Пока что она, кажется, причинила Хьюберту один только вред. "Напущу-ка я на него Джин!" - подумала она и отправилась на поиски "тигрицы". По дороге она встретила Халлорсена и, тут же решив наладить с ним прежние отношения, сказала:
      - Появись вы вчера вечером пораньше, профессор Халлорсен, вы бы услышали, как я читала вслух лорду Саксендену отрывки из дневника брата. Может, вам это было бы полезнее, чем ему.
      Лицо Халлорсена прояснилось.
      - Ах, вот оно что, - сказал он, - а я-то никак не мог понять, каким снотворным вы опоили бедного лорда.
      - Я подготавливала его к чтению вашей книги. Вы же ее хотите ему преподнести?
      - Думаю, что нет, мисс Черрел; я не так уж заинтересован в его здоровье. Пусть его страдает бессонницей. Если человек способен уснуть, слушая вас, - я о нем невысокого мнения. А чем он вообще занимается, этот лорд?
      - Чем занимается? Видите ли, он - то, что у вас принято называть "большой шишкой". Не знаю, на каком месте она сидит, эта шишка, но отец уверяет, что он имеет вес. Надеюсь, сегодня на охоте вы снова утерли ему нос, - ведь чем чаще вы будете утирать ему нос, тем больше шансов у моего брата вернуть свое место, потерянное из-за вашей экспедиции.
      - Вот как? Разве у вас такие вещи зависят отличных отношений?
      - А у вас разве нет?
      - У нас-то да! Но я думал, что в старых странах еще сохранились добрые традиции.
      - Разумеется, мы никогда не признаемся, что дела у нас зависят от личных отношений.
      Халлорсен улыбнулся.
      - Ну, а чем это плохо? Все люди - братья. Вам бы понравилась Америка, мисс Черрел. Хотел бы я когда-нибудь вам ее показать.
      Он сказал это так, словно Америка была какой-то старинной безделушкой, лежавшей на дне его чемодана, и она не знала, как отнестись к его словам, они могли быть сказаны мимоходом, а могли иметь до смешного серьезное значение. Потом, увидев по его лицу, что он придает им до смешного серьезное значение, она в ответ сверкнула улыбкой.
      - Спасибо, но вы все еще мой враг.
      Халлорсен протянул ей руку, но она на шаг отступила.
      - Мисс Черрел, я сделаю все, чтобы вы изменили ваше мнение обо мне... Помните, что я ваш покорный слуга, а когда-нибудь надеюсь стать для вас и кем-нибудь более близким.
      Он выглядел сейчас чересчур высоким, красивым и здоровым, и это ее раздражало.
      - Давайте не будем относиться ко всему так серьезно, профессор; ничего из этого не выйдет. А теперь извините, я ищу мисс Тасборо.
      И она убежала. Нелепо! Трогательно! Лестно! Возмутительно! Сумасшествие! За что ни возьмись, все так запутывается; может, лучше положиться на судьбу?
      Джин Тасборо окончила партию в теннис с Сесили Маскем и снимала с волос сетку.
      - Пошли пить чай, - сказала Динни, - лорд Саксенден изнывает без вас.
      Но у дверей гостиной, где пили чай, Динни перехватил сэр Лоренс; заявив, что совсем ее не видит, он пригласил ее к себе в кабинет посмотреть коллекцию миниатюр.
      - Вот мое собрание характерных типов женщин разных национальностей: француженок, немок, итальянок, голландок, американок, испанок, русских; мне очень хотелось бы иметь и твой портрет, Динни. Ты бы согласилась позировать одному молодому человеку?
      - Я?
      - Да, ты.
      - Но зачем?
      - В тебе, - сказал сэр Лоренс, разглядывая ее в монокль, - заключается разгадка того, что же такое англичанка хорошей породы, а я коллекционирую особенности национальных культур.
      - Это звучит страшно интересно.
      - Вот взгляни, французская культура in excelsis {Здесь - в своем высшем выражении (лат.).}: сообразительность, живой ум, трудолюбие, решительность; тонкое восприятие красоты, - но не от сердца, а от разума; полное отсутствие юмора; чувства, которых требуют приличия, и никаких других; стяжательство обрати внимание на глаза; преклонение перед внешней формой; никакой оригинальности; очень четкий, но ограниченный кругозор - в ней и намека нет на мечтательность; пылкий характер, но умеет держать себя в руках. Вся она цельная, с четко очерченными контурами. А вот редкостный экземпляр американки - высший образчик этой культуры. Заметь, она выглядит так, точно на ней невидимая уздечка и она это знает; в глазах электрический заряд, который она непременно пустит в ход, но только в рамках приличия. Она отлично сохранится до конца своих дней. Хороший вкусе много знает, но не очень образованна. Посмотри на эту немку! Она дает волю своим чувствам больше, чем другие, и меньше почитает внешнюю форму, но у нее есть совесть и она работяга; сильно развито чувство долга, маловато вкуса, а юмор довольно тяжеловесный. Стоит ей себя распустить - обязательно растолстеет. Сентиментальности хоть отбавляй, но немало и здравого смысла. Восприимчива во всех отношениях. Может быть, это не особенно хороший экземпляр. Лучшего я не нашел. А вот моя итальянка - отличная находка! Интересная особа. Блестящий лоск, но сквозь него проглядывает что-то дикое, точнее говоря, естественное. На ней маска - очаровательная маска, и носит она ее очень мило, но маска всегда может упасть. Знает, чего хочет, - пожалуй, даже лучше, чем следует, - и умеет поставить на своем, а когда это не удается подчиняется чужой воле. Поэтична только тогда, когда затронута ее чувственность. Способна на сильную привязанность к своим родным, да и не только к ним. Открыто смотрит в глаза опасности, смелая, но легко теряется. Тонкий вкус, но он то и дело ей изменяет. Природы не любит. Умеет мыслить логически, но ленива и не любопытна. А тут, - сказал сэр Лоренс, неожиданно поворачиваясь к Динни, - тут будет мой образец англичанки. Хочешь, я тебе о ней расскажу?
      - На помощь!
      - Не бойся, я буду говорить отвлеченно. Застенчивость, развитая и в то же время сдержанная до такси степени, что она превратилась в полнейшую непосредственность. Утверждение собственного "я" кажется ей непростительным нахальством; чувство юмора, не лишенное остроумия, которое окрашивает, а иногда выхолащивает все остальное. Выражение постоянной готовности к служению не столько семье, сколько обществу, - этой склонности не найдешь больше ни у кого. В ней есть какая-то прозрачная легкость, как будто в жилах у нее - воздух и роса. Ей не хватает законченности - законченности в знаниях, действиях, мыслях, суждениях, - зато решительности хоть отбавляй. Чувства не слишком развиты, эстетические эмоции возбуждаются скорее явлениями природы, чем произведениями искусства. В ней нет ни восприимчивости немки, ни трезвого ума француженки, ни двойственности и яркости итальянки, ни выработанной подтянутости американки; зато тут есть что-то совсем особенное - предоставляю тебе, дорогая, самой подобрать нужное слово, - из-за этого-то я и хочу, чтобы ты появилась в моей коллекции национальных культур.
      - Ну, какая же у меня культура, дядя Лоренс!
      - Я пользуюсь этим проклятым словом за неимением лучшего и меньше всего подразумеваю под ним ученость. Я имею в виду наследственные качества плюс воспитание, но то и другое обязательно вместе. Если бы эта француженка получила твое воспитание, она все равно не была бы такой, как ты, а получи ты ее воспитание, ты все равно не была бы такой, как она. Теперь взгляни на эту русскую довоенных лет, - она менее постоянна, более переменчива, чем все остальные. Я нашел эту миниатюру в антикварной лавке. Эта женщина, наверно, хотела познать все, но не задерживаться подолгу на чем-нибудь одном. Пари держу, - она спешила жить и, если жива, все еще спешит: однако ей это куда легче, чем было бы тебе. Лицо ее говорит, что она пережила больше других, но страсти почти не оставили на ней следа. А вот моя испанка, - она, пожалуй, интереснее всех. Ты видишь женщину, воспитанную вдали от мужчин; теперь это, наверное, редкость. Посмотри, какая нежность, - в ней есть что-то монашеское; мало любопытства, энергии тоже немного; но зато сколько угодно гордости, хотя и очень мало самомнения. Тебе не кажется, что ее страсть может быть роковой? А разговаривать с ней, наверно, нелегко. Ну как, Динни, будешь позировать моему молодому человеку?
      - Если ты серьезно, - буду.
      - Вполне серьезно. Это моя страсть. Я все устрою. Он может приехать к тебе в Кондафорд. Теперь мне надо вернуться к гостям и проводить Зазнайку. Ты уже сделала ему предложение?
      - Я убаюкала его вчера дневником Хьюберта, - он уснул под мое чтение. Он меня терпеть не может. Теперь я ни о чем не посмею его попросить. А он в самом деле шишка, дядя Лоренс?
      Сэр Лоренс кивнул с загадочным видом.
      - Зазнайка - идеал государственного мужа. Органы чувств у него атрофированы, а волновать его может только сам Зазнайка. Такого, как он, не уймешь, - он всегда тут как тут. Гуттаперчевый человек. Ну что ж, государству такие нужны. Если бы не было толстокожих, кто бы восседал на местах сильных мира сего? А места эти жестки, Динни, и утыканы гвоздями. Значит, ты зря потеряла время?
      - Зато я, кажется, убила второго зайца.
      - Отлично. Халлорсен тоже уезжает. Этот мне нравится. Американец до мозга костей, но закваска хорошая.
      Он ушел, и, не желая больше встречать ни гуттаперчевого человека, ни американца с хорошей закваской, Динни поднялась к себе в комнату.
      На следующее утро, часов в десять, с быстротой, характерной для таких разъездов, Флер и Майкл повезли Адриана и Диану на своей машине в Лондон; Маскемы уехали поездом, а Помещик с леди Генриеттой отправились на машине в свое нортгемптонширское имение. Остались только тетя Уилмет и Динни, но к обеду ждали молодых Тасборо и их отца-священника.
      - Он очень славный, Динни, - сказала леди Монт. - Старого закала, галантен, очень мило картавит. Какая жалость, что у них нет ни гроша. Джин очень эффектна, правда?
      - Я ее немножко боюсь, тетя Эм, - слишком уж она хорошо знает, чего хочет.
      - Сватовство, - ответила тетя Эм, - это так увлекательно. Давно я этим не занималась. Воображаю, что скажут Кон и твоя мать. Мне теперь, наверно, по ночам будут сниться кошмары.
      - Сначала попробуй поймать на приманку Хьюберта.
      - Я его всегда любила; у него наша фамильная внешность, - а у тебя нет, Динни, не понимаю, откуда ты такая светлая, - и он так хорошо сидит на лошади. Кто ему шьет бриджи?
      - По-моему, у него не было ни одной новой пары с самой войны.
      - И такие милые длинные жилеты. Эти обрезанные по пояс жилеты так укорачивают. Я пошлю его с Джин посмотреть цветники. Ничто так не сближает, как портулак. А! Вот Босуэл-и-Джонсон - он-то мне и нужен!
      Хьюберт приехал в первом часу и сразу же объявил:
      - Я раздумал печатать дневник, Динни. Слишком уж противно выставлять напоказ свои болячки.
      Радуясь, что она еще ничего не успела предпринять, Динни кротко ответила:
      - Хорошо, милый.
      - Я вот что подумал: если мне не дадут назначения здесь, я могу поступить в суданские войска или в индийскую полицию - там, кажется, не хватает людей. С каким удовольствием я бы опять уехал из Англии! Кто тут у них?
      - Только дядя Лоренс, тетя Эм и тетя Уилмет. К обеду придет священник с детьми - это Тасборо, наши дальние родственники.
      - А! - мрачно отозвался Хьюберт.
      Динни наблюдала за появлением семейства Тасборо не без злорадства. Хьюберт и молодой Тасборо немедленно обнаружили, что служили в одних и тех же местах в Месопотамии и Персидском заливе. У них завязался разговор. Но тут Хьюберт обнаружил Джин. Динни заметила, как он бросил на нее долгий взгляд, удивленный, недоверчивый, словно увидел какую-то необыкновенную птицу, потом отвел глаза, снова о чем-то заговорил и засмеялся, опять посмотрел на нее и уже не мог отвести глаз.
      Динни услышала голос тети:
      - Хьюберт очень похудел.
      Священник развел руками, словно выставляя напоказ свою внушительную комплекцию.
      - В его возрасте я был куда худее.
      - Я тоже, - сказала леди Монт, - такая же тоненькая, как ты, Динни.
      - Приобретаем ненужные накопления, ха-ха! Поглядите на Джин, - гибкая, как тростинка, а лет через сорок... Но, может, нынешняя молодежь никогда не растолстеет. Они ведь сидят на диете... ха-ха!
      За сдвинутым обеденным столом священник сидел против сэра Лоренса, между обеими пожилыми дамами. Алана посадили против Хьюберта, Динни - против Джин.
      - Хлеб наш насущный даждь нам днесь...
      - Забавная штука эта молитва, - сказал молодой Тасборо на ухо Динни. Благословляют убийство, правда?
      - Нам подадут зайца, - сказала Динни, - а я видела, как его убивали. Он плакал, как ребенок.
      - Я бы лучше съел собаку, чем зайца.
      Динни бросила на него благодарный взгляд.
      - Вы приедете с сестрой погостить к нам в Кондафорд?
      - Только мигните!
      - Когда вам надо вернуться на корабль?
      - Через месяц.
      - Вы, наверно, любите свою профессию?
      - Да, - просто ответил он. - Это у меня в крови, у нас в семье всегда был моряк.
      - А у нас солдат.
      - Ваш брат молодчина. Я ужасно рад, что с ним познакомился.
      - Не надо, Блор, - сказала Динни дворецкому, - дайте, пожалуйста, кусочек холодной куропатки. Мистер Тасборо тоже предпочитает что-нибудь холодное.
      - Говядину, сэр, баранину или куропатку?
      - Куропатку, пожалуйста.
      - Как-то раз я видела, как заяц моет уши, - сказала Динни.
      - Когда вы такая, - заявил молодой Тасборо, - я просто...
      - Какая?
      - Как будто вас здесь нет.
      - Спасибо.
      - Динни, - окликнул ее сэр Лоренс, - кто это сказал, что мир замкнулся в своей раковине, как устрица? А я говорю, что он закрылся в своей раковине, как американский моллюск. Ты как думаешь?
      - Я не знаю, что такое американский моллюск, дядя Лоренс.
      - Тебе повезло. Эта пародия на его добропорядочную европейскую разновидность - осязаемое доказательство того, что американцы - идеалисты. Они возвели этот символ своей обособленности на пьедестал и даже стали употреблять его в пищу. Когда американцы от него отрекутся, они начнут смотреть на вещи более реально и войдут в Лигу наций. Но нас к тому времени, увы, уже не будет.
      Динни следила за выражением лица Хьюберта. Озабоченность слетела с него; глаза были прикованы к глубоким манящим глазам Джин. У Динни вырвался вздох.
      - Вот именно, - сказал сэр Лоренс, - жаль, что мы не доживем до той поры, когда американцы отрекутся от моллюска и кинутся в объятия Лиги наций. Ведь в конце концов, - продолжал он, вздернув левую бровь, - она была основана американцем и является единственным сколько-нибудь разумным порождением нашей эпохи. Но она по-прежнему остается самым страшным пугалом для другого американца, по имени Монро, который умер в тысяча восемьсот тридцать первом году; а такие, как Зазнайка, никогда не упоминают о ней без издевки.
      Пинок, попрек и еще раз пинок,
      Насмешек немного, но зато каких!
      Знаешь это стихотворение Элроя Флеккера?
      - Да, - с удивлением сказала Динни, - оно приводится в дневнике Хьюберта; я читала его лорду Саксендену. Как раз на этом он и заснул.
      - Это на него похоже. Но не забудь, Динни, - Зазнайка чертовски хитрый субъект и знает, что к чему в этом мире. И как бы ни был противен тебе этот мир, никуда ты из него не денешься, недаром десять миллионов более или менее молодых людей недавно сложили в нем головы. Не помню, - задумчиво заключил сэр Лоренс, - когда это я так вкусно ел в собственном доме, как в последние дни; на твою тетю что-то нашло.
      Собирая после обеда партнеров для партии в крокет - она сама и Алан Тасборо играли против его отца и тети Уилмет, - Динни краешком глаза видела, как Хьюберт и Джин направились к цветникам. Они тянулись от нижней террасы парка до старого фруктового сада, за которым поднимались холмистые луга.
      "Ну, эти двое на портулак заглядываться не станут", - подумала Динни.
      И действительно, они успели сыграть две партии, когда совсем из другой части парка показались погруженные в беседу Джин и Хьюберт. "Ну и ну, подумала Динни, изо всех сил ударяя по шару священника, - вот это быстрота и натиск".
      - Господи, спаси! - простонал потрясенный священнослужитель, а прямая, как гренадер, тетя Уилмет провозгласила на весь парк:
      - Черт возьми, Динни, что ты вытворяешь! Позднее, сидя рядом с братом в открытой машине,
      Динни пыталась привыкнуть к мысли, что отходит для него на второй план. Все произошло так, как она сама хотела, и все-таки ей было грустно. До сих пор она была Хьюберту ближе всех. Видя, как на губах у него то и дело мелькает безотчетная улыбка, она призывала на помощь всю свою рассудительность.
      - Ну, что ты скажешь о наших родственниках?
      - Он славный парень. По-моему, он к тебе неравнодушен.
      - В самом деле? Когда мы их пригласим?
      - Когда угодно.
      - На той неделе?
      - Хорошо.
      Убедившись, что ничего из него не вытянет, Динни принялась наслаждаться медленным угасанием света и красоты погожего дня. Возвышенность, уходившую в сторону Уэнтеджа и Фарингдона, заливали косые лучи солнца, а впереди грозно возвышались Уиттенхемские скалы. Свернув направо, они въехали на мост. Посреди моста она коснулась плеча Хьюберта.
      -- Помнишь, вон там наверху мы видели зимородков.
      Остановив машину, они полюбовались на пустынную гладь реки, словно созданную для этих веселых птиц. Заходящее солнце кропило ее яркими бликами сквозь ветви ив на южном берегу. Казалось, в этой самой тихой реке на свете любое душевное движение человека найдет свой отклик; ничем не нарушая царившего здесь покоя, плавно текла она прозрачной лентой средь золотых полей и грациозных, никнущих к ней деревьев; река жила своей собственной жизнью, полная ласковой силы, прекрасная и величавая.
      - Три тысячи лет назад, - сказал Хьюберт, - эта старая река была как те, что я видел в джунглях: хаотический поток во мраке лесной чащи.
      Они снова тронулись в путь. Теперь они ехали спиной к солнцу, и все вокруг выглядело как нарочно для них написанный пейзаж.
      Они мчались, а небо рдело отсветом заходящего солнца, и убранные поля, над которыми проносились птицы, собиравшиеся на ночлег, постепенно темнели и казались совсем заброшенными.
      У ворот усадьбы Кондафорд Динни вышла из машины и, заглядывая брату в лицо, принялась вполголоса напевать: "Она была пастушка, но, боги, как прекрасна!" Впрочем, он возился с машиной и как будто не понял намека.
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      Трудно понять душу молодого англичанина молчаливого склада. Разговорчивого раскусить куда легче. Его привычки и крав сразу бросаются в глаза и мало влияют на жизнь империи. Горластый, недалекий, вечно недовольный всем и вся, признающий только себе подобных, он напоминает марево, которое мерцает над поверхностью болота и скрывает трясину под ногами. С неизменным блеском витийствует он впустую, тогда как те, кто всю жизнь не щадит себя в интересах дела, никому не видны, но зато имеют вес; ведь чувство, о котором кричат на всех перекрестках, перестает быть чувством, а чувства невысказанные крепнут в душе. У Хьюберта не было ни солидности, ни флегмы, - даже эти спасительные черты человека молчаливого у него отсутствовали. Образованный, впечатлительный и неглупый, он мог бы высказать о своих ближних и о жизни здравые суждения, которые удивили бы людей разговорчивых, но он хранил их про себя. До недавних пор у него к тому же не было для болтовни ни времени, ни возможностей; впрочем, встретив его в курительной, за обеденным столом или в любом другом месте, где орудуют крикуны, вы сразу же видели, что, даже будь у него сколько угодно времени и возможностей, он все равно не превратился бы в болтуна. Он рано ушел на войну, остался в армии, и это помешало ему расширить свои горизонты пребыванием в университете или в столице. Восемь лет в Месопотамии, Египте и Индии, год болезни и экспедиция Халлорсена ожесточили его, сделали нелюдимым и скрытным. Как все люди его склада, он не выносил праздности. Когда он бродил с ружьем и собакой или катался верхом, жизнь еще казалась ему сносной; но без этих любимых занятий он чахнул на глазах.
      Через три дня после возвращения в Кондафорд Хьюберт вышел на террасу, держа в руках "Таймс".
      - Погляди-ка!
      Динни прочла:
      "Милостивый государь,
      Надеюсь, вы простите мне, что я отнимаю место в вашей газете. Как я узнал, некоторые замечания, высказанные в моей книге "Боливия и ее тайны", опубликованной в июле этого года, показались обидными моему помощнику капитану Хьюберту Черрелу, кавалеру ордена за особые заслуги, ведавшему транспортными средствами экспедиции. Перечитав свою книгу, я пришел к выводу, что под влиянием неудачи и переутомления я чересчур резко обрушился на капитана Черрела; в ожидании второго, исправленного издания, которое, как я надеюсь, не заставит себя ждать, я хочу воспользоваться первой возможностью, чтобы публично отказаться на страницах вашей уважаемой газеты от высказанных мною обвинений. Считаю своим долгом выразить капитану Черрелу и английской армии, в которой он служит, мои самые искренние извинения и сожаления, и с удовольствием делаю это.
      Ваш покорный слуга
      Эдуард Халлорсен (профессор).
      Гостиница Пьемонт,
      Лондон".
      - Очень благородно! - сказала Динни, чувствуя легкую дрожь.
      - Халлорсен в Лондоне! Какого черта он вдруг вздумал извиняться?
      Динни принялась обрывать вялые листья с африканской лилии. Она начинала постигать, как опасно оказывать услуги своим ближним.
      - По-видимому, он просто раскаивается.
      - Станет этот тип раскаиваться! Ну уж нет! Здесь что-то кроется.
      - Да, здесь кроюсь я. - Ты!
      Динни улыбнулась, но душа у нее ушла в пятки.
      - Я встретила Халлорсена в Лондоне у Дианы; он приезжал и в Липпингхолл. Вот я и... гм... взялась за него.
      Бескровное лицо Хьюберта залилось краской.
      - Ты просила... клянчила?..
      - Что ты!
      - Тогда как же?..
      - Кажется, я ему просто понравилась. Хочешь верь, хочешь нет, но, ей-богу, я не виновата.
      - Он это сделал, чтобы добиться твоей благосклонности?
      - Вот это слова, достойные порядочного мужчины и особенно брата!
      - Динни!
      Теперь вспыхнула Динни; она еще старалась улыбаться, но уже сердилась.
      - Поверь, я не старалась его увлечь. Он поддался этой неразумной страсти, несмотря на целые ушаты холодной воды. Но, если хочешь знать мое мнение, он вовсе не такой уж негодяй.
      - Ты так думаешь? Не удивительно, - холодно сказал Хьюберт.
      Лицо его побледнело и даже приняло какой-то пепельный оттенок.
      Динни порывисто схватила его за рукав.
      - Не глупи, дорогой! Если он решил публично принести извинения - все равно почему, пусть даже из-за меня, - разве это не к лучшему?
      - Нет, если тут замешана моя сестра. Во всей этой истории я... я... он схватился руками за голову, - я как в тисках. Каждый может меня ударить, а я не в силах и пальцем пошевелить.
      К Динни вернулось все ее хладнокровие.
      - Не бойся, я тебя не скомпрометирую. Письмо Халлорсена - отличная новость; теперь вся эта история лопнет, как мыльный пузырь. Раз он извинился, никто и пикнуть не посмеет.
      Хьюберт молча повернулся и ушел, оставив у нее в руках газету.
      Динни была лишена мелкого самолюбия. Чувство юмора помогало ей трезво оценивать собственные поступки. Конечно, нужно было предвидеть, что все обернется именно так, но что поделаешь?
      Вполне понятно, что Хьюберт возмутился. Если бы Халлорсен извинился от чистого сердца, брат бы успокоился; но раз американец просто хотел угодить ей, Динни, Хьюберту было еще обиднее; и он из себя выходил при одной мысли, что сестра нравится профессору. И все же письмо опубликовано, - оно прямо и недвусмысленно признает беспочвенность обвинений и меняет все дело. Динни сразу же стала соображать, как ей лучше использовать это письмо. Послать его лорду Саксендену? Раз уж она вмешалась в эту историю, отступать не стоит, и Динни села писать.
      "Усадьба Кондафорд,
      21 сентября.
      Дорогой лорд Саксенден,
      Я беру на себя смелость послать вам вырезку из сегодняшнего "Таймса", так как думаю, что она в какой-то мере извиняет мою дерзость в тот вечер. Мне, право, не следовало надоедать вам отрывками из дневника брата в конце такого утомительного дня. Это было непростительно, и я ничуть не удивляюсь, что вы постарались от меня спастись. Но прилагаемая вырезка покажет вам, как несправедливо пострадал мой брат, и, я надеюсь, вы меня теперь простите.
      Искренне ваша
      Элизабет Черрел".
      Вложив вырезку в письмо, Динни отыскала в справочнике лондонский адрес лорда Саксендена, надписала конверт и пометила: "Лично".
      Потом она пошла искать Хьюберта, но ей сказали, что он взял машину и уехал в Лондон...
      Хьюберт гнал вовсю. Разговор с Динни разозлил его. Он проехал пятьдесят с лишком миль меньше чем за два часа и остановился у гостиницы Пьемонт ровно в час. Они расстались с Халлорсеном полгода назад и с тех пор не встречались. Хьюберт послал профессору визитную карточку и стал дожидаться в холле, сам еще толком не зная, что ему скажет. Когда вслед за посыльным показалась высокая фигура американца, на Хьюберта точно столбняк напал.
      - Здравствуйте, капитан Черрел! - сказал Халлорсен и протянул руку.
      Пуще всего на свете Хьюберт боялся всяческих сцен: он взял протянутую руку, но не пожал ее.
      - Я узнал ваш адрес из "Таймса". Где бы мы могли поговорить?
      Халлорсен провел его в нишу.
      - Принесите коктейли, - сказал он официанту.
      - Спасибо, мне не надо. Разрешите закурить?
      - Надеюсь, это трубка мира, капитан?
      - Не знаю. Извинение, которое идет не от чистого сердца, ничего не стоит.
      - А кто говорит, что оно идет не от чистого сердца?
      - Моя сестра.
      - Ваша сестра, капитан Черрел, на редкость очаровательная девушка; я бы не хотел ей противоречить.
      - Можно мне говорить откровенно?
      - Прошу вас.
      - Тогда вот что: мне приятнее было бы обойтись без ваших извинений, чем знать, что этим я обязан вашей симпатии к одному из членов моей семьи.
      - Что ж, - помолчав, сказал Халлорсен, - не могу же я написать в "Таймсе", что извинился по ошибке. Пожалуй, они этого не стерпят. Когда я работал над книгой, во мне все кипело. Я признался в этом вашей сестре, а сейчас повторяю вам. Надо было проявить снисходительность, и я жалею, что этого не сделал.
      - Мне не нужна снисходительность. Я хочу справедливости. Я вас подвел или нет?
      -- В общем, конечно, вы распустили эту шайку, и моя песенка была спета.
      - Признаю. Но чья тут вина - моя или ваша? Ведь передо мной была поставлена невыполнимая задача.
      С минуту оба молча стояли, в упор глядя друг на друга. Халлорсен заговорил первый.
      - Дайте руку, - сказал он, - вина была моя.
      Хьюберт порывисто протянул было руку, но на полпути передумал.
      - Секунду. Вы это говорите ради моей сестры?
      - Нет, от всей души.
      Они обменялись рукопожатием.
      - Вот и хорошо, - сказал Халлорсен. - Мы с вами не ладили, Черрел; но с тех пор, как я пожил здесь в одном из ваших старых имений, я, кажется, понял почему. Я требовал от вас того, чего англичане вашего круга, как видно, дать не могут, - откровенности. Понять вас нелегко, я этого не сумел, мы говорили на разных языках. А это верный путь к тому, чтобы поссориться.
      - Не знаю почему, но мы действительно все время ссорились.
      - Жаль, что нельзя начать все сначала.
      Хьюберт поежился.
      - Ну, мне-то ничуть не жаль.
      - А теперь, капитан, пообедаем вместе и скажите, чем я могу быть вам полезен? Я сделаю все, что хотите, лишь бы исправить свою ошибку.
      С минуту Хьюберт молчал; лицо его оставалось невозмутимым, но руки слегка дрожали.
      - Ладно, - сказал он. - Все это пустяки.
      И они направились в ресторан.
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      Если и есть на свете правило без исключения, - что само по себе весьма сомнительно, - то оно гласит: в государственных учреждениях все происходит совсем иначе, чем предполагает частное лицо.
      Более опытная и менее преданная сестра, чем Динни, не стала бы искушать судьбу. Но Динни еще не знала, что на сильных мира сего письма обычно оказывают совсем не то действие, какого ожидал отправитель. Ее письмо задело amour-propre {Самолюбие (франц.).} лорда Саксендена, - а с государственными деятелями шутить не стоит, - и он умыл руки в деле капитана Черрела. Неужели эта девица вообразила, будто он не заметил, как она обвела этого профессора вокруг пальца? Мало того: по иронии судьбы отказ Халлорсена от своих обвинений настроил власти на сугубо подозрительный лад; за два дня до окончания годичного отпуска Хьюберта известили, что отпуск продлен на неопределенный срок и что он переводится на половинный оклад в ожидании расследования по запросу, внесенному в палате общин членом парламента майором Мотли. В ответ на письмо Халлорсена этот отставной военный тоже опубликовал письмо, в котором спрашивал, следует ли теперь считать, что вообще не было ни убийства, ни побоев, о которых американский ученый упоминает в своей книге, и, если так, чем объяснить это вопиющее противоречие? В свою очередь, Халлорсен ответил, что факты изложены в книге правильно, но выводы сделаны ошибочные, и действия капитана Черрела были полностью оправданы.
      Получив сообщение, что его отпуск продлен, Хьюберт отправился в военное министерство. Там его ничем не утешили; знакомый чиновник неофициально сообщил, что в дело "впутались" боливийские власти. Кондафорд был совершенно потрясен этой новостью. Правда, никто из четверых молодых людей - ни сам Хьюберт, ни Динки, ни брат и сестра Тасборо, которые все еще гостили в Кондафорде (Клер поехала в Шотландию), - не поняли, какая над Хьюбертом нависла угроза: ведь они еще не знали, до чего может дойти бюрократическая машина, если она пущена в ход; зато генералу это известие показалось таким зловещим, что он тут же уехал в Лондон и остановился в своем клубе.
      В тот же день после чая в бильярдной Джин Тасборо спокойно спросила, натирая мелом кий:
      - Что означает эта история с Боливией, Хьюберт?
      - Все, что угодно. Вы же знаете, я застрелил боливийца.
      - Но он же первый хотел вас убить.
      - Хотел.
      Она прислонила кий к столу; ее тонкие и сильные бронзовые руки сжали борт бильярда; вдруг она подошла к нему и взяла его под руку.
      - Поцелуй меня, - сказала она, - я буду твоей.
      - Джин!..
      - Хьюберт, не надо рыцарских жестов и прочей ерунды. Я не хочу, чтобы ты расхлебывал эту кашу один. Я буду с тобой. Поцелуй меня.
      Поцелуй был долгий, он примирил их обоих с жизнью, но потом Хьюберт все-таки сказал:
      - Но это невозможно, Джин, пока все не уладится.
      - Конечно, все уладится, но я хочу помочь это уладить. Давай поскорее обвенчаемся. Отец может выделить мне сто фунтов в год; сколько есть у тебя?
      - У меня триста в год, да еще половинный оклад; правда, его могут у меня отнять.
      - Значит, у нас верных четыреста фунтов в год, люди женятся, не имея и этого. А потом у нас будет больше. Конечно, мы можем обвенчаться. Где?
      У Хьюберта перехватило дыхание.
      - В войну, - сказала Джин, - люди женились, не откладывая, жениха ведь могли убить. Поцелуй меня еще.
      Она обняла его за шею, и у Хьюберта совсем захватило дух. Так их и застала Динни. Не меняя позы, Джин объявила:
      - Мы поженимся, Динни. Как это лучше сделать? Зарегистрироваться? Оглашение в церкви - такая долгая история.
      Динни даже рот раскрыла.
      - Вот не думала, Джин, что ты сделаешь ему предложение так скоро.
      - Пришлось. Он просто набит рыцарскими предрассудками. Отцу, конечно, регистрация не понравится; лучше, пожалуй, запастись специальным разрешением. Для этого надо прожить на одном месте пятнадцать дней.
      Хьюберт отстранил ее от себя.
      - Не шути, Джин.
      - А я и не шучу. Если мы возьмем разрешение, никто и знать ничего не будет заранее. Нам никто не помешает.
      - Что ж, - спокойно сказала Динни, - наверно, ты права. Не надо откладывать того, чего все равно не миновать. Думаю, что дядя Хилери вас обвенчает.
      У Хьюберта опустились руки.
      - Обе вы рехнулись!
      - Нечего сказать, вежливо, - откликнулась Джин. - Мужчины ужасно смешные; хотят, добиваются, а стоит им это предложить - начинают кудахтать, как наседки. Кто такой этот дядя Хилери?
      - Священник прихода святого Августина-в-Лугах; приличия его мало заботят.
      - Отлично! Завтра же поезжай в Лондон, Хьюберт; остановишься у себя в клубе. Мы приедем следом. А где мы будем жить, Динни?
      - Надеюсь, Диана нас приютит.
      - Тогда все в порядке. Придется по дороге заехать в Липпингхолл, захвачу кое-какие вещи и повидаюсь, с отцом. Посажу его стричь, да тут ему все и выложу, - он и пикнуть не успеет. Алан поедет с нами; нужен будет шафер. Динни, объясни Хьюберту.
      Оставшись наедине с братом, Динни сказала:
      - Она удивительная девушка, Хьюберт, и вовсе не сумасшедшая. Все это очень стремительно, но, пожалуй, разумно. У Джин никогда не было денег, так что хуже ей не будет.
      - Дело совсем не в этом. Надо мной словно что-то нависло, а теперь нависнет и над ней.
      - И будет висеть, даже если ты заупрямишься. На твоем месте я бы согласилась. Отец возражать не станет. Она ему нравится, и он предпочтет, чтобы ты женился на девушке из хорошей семьи и с характером, чем на деньгах.
      - Как-то неприлично... такая спешка, - пробурчал Хьюберт.
      - Но зато какая романтика; люди не успеют обсудить, правильно ты сделал или нет, а после все это примут, как должное, так всегда бывает.
      - А что скажет мама?
      - Если хочешь, я с ней поговорю. Она, наверно, не будет против, - ты же не поступаешь, как теперь принято, не женишься на какой-нибудь певичке. Мама просто в восторге от Джин. И тетя Эм и дядя Лоренс тоже.
      Лицо Хьюберта прояснилось.
      - Тогда решено. Даже не верится. И в конце концов чего мне стыдиться?
      Он подошел к Динни, поцеловал ее с несвойственной ему пылкостью и выбежал из комнаты. Динни осталась одна в бильярдной, чтобы поупражняться в коротком ударе. Несмотря на внешнее спокойствие, она была очень взволнована. Объятие, которое она нечаянно застала, было таким страстным, а сама Джин такой странной смесью темперамента и выдержки, раскаленной лавы и стали, она была такой властной и в то же время такой до смешного юной. Неизвестно, что из этого выйдет, но Хьюберт уже стал совсем другим человеком. И в то же время Динни отчетливо сознавала, что такие порывы ей самой глубоко чужды. Нет, она не отдаст своего сердца второпях. Как говаривала ее старая няня-шотландка: "Наша мисс Динни сперва семь раз отмерит, а уж потом отрежет". Ей-богу же, она нисколько не гордится своим "чувством юмора, не лишенным остроумия, которое окрашивает, а иногда выхолащивает все остальное". Наоборот, она завидует экспансивности Джин, прямодушию Алана, кипучей энергии Халлорсена. Но и у нее есть свои хорошие стороны... И она с улыбкой отправилась в комнаты матери.
      Динни нашла леди Черрел в небольшом кабинете рядом со спальней - она шила муслиновые мешочки для душистой вербены, которая росла вокруг дома.
      - Родненькая, - сказала Динни, - приготовься к легкому потрясению. Помнишь, я говорила, что хотела бы найти идеальную невесту для Хьюберта? Так вот, она нашлась: Джин только что сделала ему предложение.
      - Динни!
      - Они обвенчаются, как только смогут, по особому разрешению.
      - Но...
      - Вот именно, родненькая. Поэтому завтра мы едем в город; Джин и я поживем у Дианы, пока все не будет кончено. Хьюберт скажет отцу.
      - Но, Динни, постой...
      Динни перешагнула через гору муслина, опустилась на колени и обняла мать.
      - Я взволнована не меньше тебя, - сказала она, - хоть и немного иначе ведь не я его родила. Но, мамочка, ей-богу же, все будет хорошо. Джин удивительное создание, а Хьюберт влюблен в нее по уши. Ему это пошло на пользу, а уж она постарается, чтобы он чего-то в жизни добился.
      - А деньги?
      - Они на папу не рассчитывают. Как-нибудь сведут концы с концами, а детей рожать сразу не обязательно.
      - Пожалуй. Но все это так неожиданно. К чему такая спешка?
      - Чутье подсказало, - прижав к себе худенькое тело матери, добавила Динни, - а у Джин его хоть отбавляй. Хьюберт сейчас и правда в очень трудном положении, мама.
      - Да, это меня пугает, и я знаю, что отца тоже, хоть он ничего и не говорит.
      Ни та, ни другая не захотели высказать свою тревогу откровеннее, и они принялись совещаться, где поселить влюбленную пару.
      - Но почему бы им не пожить здесь, пока все не устроится? - спросила леди Черрел.
      - Им будет интереснее мыть посуду самим. Самое важное сейчас - занять чем-нибудь Хьюберта.
      Леди Черрел вздохнула. Да, ни писание писем, ни садоводство, ни заботы по хозяйству, ни заседания деревенских благотворительных комитетов, конечно, нельзя назвать интересным занятием, а для молодежи, которая не делает и этого, Кондафорд покажется уж совсем тоскливым.
      - Да, развлечений у нас тут мало, - сказала она.
      - Вот и слава богу, - пробормотала Динни, - но я чувствую, что Хьюберту сейчас нужна более бурная жизнь, и он найдет ее с Джин в Лондоне. Они могут снять дешевую квартиру. Это ведь ненадолго. Словом, мамочка, сделай вечером вид, будто ты ничего не знаешь, а мы будем знать, что ты знаешь. И у всех на душе будет спокойнее.
      И, поцеловав грустно улыбавшуюся мать, Динни ушла.
      Наутро заговорщики встали чуть свет. По словам Джин, Хьюберт выглядел так, словно ему предстояла скачка с препятствиями; у Динни вид был решительный, но лукавый, у Алана - деловитый, в нем начинал пробуждаться настоящий шафер. Одна только Джин казалась невозмутимой. Они поехали в коричневой спортивной машине молодых Тасборо, по дороге высадили Хьюберта на станции и отправились дальше, в Липпингхолл. Машину вела Джин. Динни и Алан сидели сзади.
      - Динни, - начал молодой Тасборо, - а почему бы и нам с вами не запастись разрешением на брак?
      - Вы думаете, оптом будет дешевле? Ведите себя прилично. Вы уйдете в море и позабудете обо мне через месяц.
      - Неужели у меня такой вид?
      Динни взглянула на его загорелое лицо,
      - В профиль, да.
      - Перестаньте же наконец шутить!
      - Не могу; я так и вижу, как Джин срезает у отца локон и приговаривает: "Ну-ка, папа, благослови меня, а не то я выстригу тебе тонзуру", - а тот отвечает:
      "Гм... ст-р-анно... не ожидал!.." - а Джин - чик другой локон и говорит: "Значит, все в порядке; ты мне даешь сто фунтов в год, не то прощайся с бровями!"
      - Джин - сущее чудовище. Обещайте хотя бы, что не выйдете ни за кого другого!
      - Ну, а если я встречу кого-нибудь и он мне ужасно понравится, неужели вы хотите, чтобы я погубила свою молодую жизнь?
      - Хочу.
      - Герой кинофильма ответил бы иначе.
      - С вами и святой потеряет терпение.
      - Но вы же не святой, а лейтенант флота. Да, кстати: я сегодня читала изречения на четвертой колонке "Таймса". Какой отличный получится шифр из "Песни песней" или из книги пророка Исайи. "Два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями" может означать: "Восемь немецких линкоров в Дуврской гавани. Спешите". А "змей, прямо бегущий, и левиафан, змей изгибающийся" означало бы "эскадрой командует Тирпиц" и так далее. Никто бы не сумел без ключа разгадать такой шифр.
      - Я поеду побыстрее, - сказала, оглядываясь, Джин.
      Стрелка спидометра подскочила до сорока... сорока пяти... пятидесяти.... пятидесяти пяти... Моряк взял Динни под руку.
      - Еще немного - и нам крышка. Но это такой соблазнительный кусочек дороги.
      Динни сидела с натянутой улыбкой; она терпеть не могла слишком быстрой езды и, когда Джин снова сбавила скорость до обычных тридцати пяти миль, жалобно сказала:
      - Джин, у меня старомодные внутренности. В Фолуэле она наклонилась вперед.
      - Я не хочу показываться в Липпингхолле. Пожалуйста, поезжай прямо к вашему дому и спрячь меня где-нибудь, пока не разделаешься с отцом.
      Укрывшись в столовой, Динни стала с любопытством разглядывать портрет, о котором рассказывала Джин. Внизу была надпись: "1553, Кэтрин Тастборо, nee {Урожденная (франц.).} Фицгерберт, лет от роду 35; супруга сэра Уолтера Тастборо".
      Это пожелтевшее от времени лицо над брыжами, кольцом охватившими длинную шею, и правда могло быть лицом Джин лет через пятнадцать, - тот же заостренный к подбородку овал, те же продолговатые колдовские глаза под темными ресницами; даже руки были точной копией бронзовых рук Джин. Как сложилась жизнь этой удивительной прабабки, знают ли это сегодняшние Тасборо, и не повторит ли ее судьбу Джин?
      - Как похожа на Джин, правда? - сказал молодой Тасборо. - Судя по всему, она была молодчага; говорят, инсценировала собственные похороны и бежала из Англии, когда Елизавета взялась за католиков в шестидесятых годах шестнадцатого века. Знаете, какая судьба ожидала тогда каждого, кто служит мессу? Выпустить кишки считалось сущим пустяком. Христианская религия! Нечего сказать! Наверно, эта дама не зевала. Держу пари, что ее не раз штрафовали за быструю езду.
      - Какие новости с фронта военных действий?
      - Джин отправилась в кабинет со старым номером "Таймса", полотенцем и ножницами. Остальное покрыто мраком неизвестности.
      - Откуда бы нам подсмотреть, как они будут выходить из кабинета?
      - Сядем на лестницу. Они нас не заметят, если не пойдут наверх.
      Они вышли в холл и сели в темном уголке лестницы, откуда сквозь перила видна была дверь кабинета. Затаив дыхание, как в детстве, Динни ждала, не спуская глаз с этой двери. Вдруг оттуда появилась Джин с газетным кульком в одной руке и ножницами в другой и сказала, обернувшись назад:
      - Помни, папочка, сегодня тебе нельзя выходить без шляпы.
      В ответ послышалось нечто нечленораздельное, и дверь закрылась. Динни перегнулась через перила.
      - Ну, как?
      - Все в порядке. Немножко поворчал, - неизвестно, кто его теперь будет стричь и прочее, да и брак без оглашения он считает не совсем приличным; но сотню в год дает. Когда я уходила, он набивал трубку. - Она постояла, разглядывая кулек. - Ну, и зарос же он. Сейчас пообедаем, Динни, а потом двинемся.
      За обедом священник был галантен, как всегда, и Динни смотрела на него с восхищением. Этот пожилой вдовец вот-вот лишится единственной дочери, которая несет все хлопоты по дому и приходу и даже стрижет отца, и все же он остается невозмутимым и даже не жалуется. Чем это объяснить - воспитанием, добродушием или чувством облегчения, совсем недостойным христианина? Этого Динни не могла решить, и сердце ее сжалось. Скоро на его месте окажется Хьюберт. Она внимательно посмотрела на Джин. Да, эта тоже сумеет справить собственные похороны, если не чужие; но командовать она будет грациозно, не надсаживая горла, и никогда не станет вести себя как вульгарная кумушка. Эх, если б у них с Хьюбертом хватило чувства юмора!
      После обеда священник отвел Динни в сторону.
      - Моя милая Динни, - если вы разрешите вас так называть, - что вы на это скажете? И что говорит ваша матушка?
      - Нам обоим это напоминает детский стишок: "Филин и кошечка поехали кататься по морю..."
      - "...в красивой зеленой лодочке". Все это так, боюсь только, что у Джин и вашего брата нет "целой кучи денег", как у филина и кошечки. Однако, - добавил он задумчиво, - Джин хорошая девочка и очень... м-м... энергичная. Я рад, что наши две семьи снова... м-м... соединятся. Мне ее будет недоставать, но нельзя же быть... м-м... эгоистом.
      - Не знаешь, где найдешь, где потеряешь, - рискнула сказать Динни.
      В голубых глазах священника мелькнул веселый огонек.
      - Да, - сказал он, - нет худа без добра. Джин не хочет, чтобы я был посаженым отцом. Вот ее метрика на случай... м-м... если возникнут вопросы. Она совершеннолетняя. - Он передал Динни пожелтевшую бумажку. - Господи боже мой! - вздохнул он от души, - Господи боже мой!
      Динни так и не решила, стоит ли его жалеть. Скоро они снова отправились в путь.
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      Высадив Алана Тасборо у дверей его клуба, обе девушки поехали дальше в Челси. Телеграммы Динни не посылала, надеясь на свое счастье. У дома на Оклистрит она вышла из машины и позвонила. Дверь открыла пожилая горничная, лицо у нее было испуганное.
      - Миссис Ферз дома?
      - Нет, мисс, дома капитан Ферз.
      - Капитан Ферз?
      Оглядевшись по сторонам, горничная зашептала:
      - Да, мисс; мы совсем голову потеряли; не знаем, что и делать. Сегодня днем является вдруг капитан Ферз, а нам ничего и не говорили. И хозяйки нет дома. Ей принесли телеграмму, а ее взял капитан Ферз; потом кто-то звонил ей два раза по телефону, но передавать ничего не велел.
      Динни подыскивала слова, чтобы спросить про самое страшное.
      - Как... как он выглядит?
      - Не знаю, что и сказать, мисс. Ни словом не обмолвился, только спросил: "Где хозяйка?" Выглядит-то он неплохо, но мы ведь ничего не знали, вот мы и боимся; дети дома, а где хозяйка - не знаем.
      - Подождите минутку, - сказала Динни и вернулась к машине.
      - В чем дело? - спросила Джин, выходя к ней.
      Девушки посовещались на тротуаре, а в дверях стояла горничная и не сводила с них встревоженных глаз.
      - Надо разыскать дядю Адриана, - сказала Динни. - Ведь тут дети.
      - Поезжай, а я войду и подожду тебя. У горничной такой испуганный вид.
      - Кажется, он был буйным, Джин; знаешь, а вдруг он сбежал?
      - Бери машину. Ничего со мной не случится. Динни сжала ее руку.
      - Я возьму такси; тогда у тебя будет машина, если придется уехать.
      - Хорошо. Объясни ей, кто я такая, и поезжай. Уже четыре часа.
      Динни кинула взгляд на дом и вдруг заметила в окне столовой чье-то лицо. Она видела Ферза всего два раза, но тут же его узнала. Забыть его было невозможно: лицо его было словно пылающий за решеткой огонь - резко очерченное, суровое, широкоскулое, с усами щеточкой; в густых темных волосах проступала седина, отливавшие сталью глаза беспокойно мерцали. Глаза эти уставились сейчас на нее с такой горячечной напряженностью, что у нее защемило сердце, и она отвернулась.
      - Не смотри вверх! Он там, в окне, - сказала она Джин. - Если бы не глаза, он выглядел бы совсем нормальным.... Давай либо вместе уйдем, либо обе останемся.
      - Нет, со мной ничего не случится, поезжай, - и Джин вошла в дом.
      Динни поторопилась уйти. Ее потрясло это неожиданное появление человека, которого все считали неизлечимо больным. Она не знала, при каких обстоятельствах Ферза поместили в клинику, да и вообще знала о нем только одно - он совершенно измучил Диану перед тем, как окончательно свихнулся; она решила, что найти выход сможет только Адриан. Дорога в музей казалась нескончаемо долгой, но Адриан еще не ушел, и Динни сбивчиво ему все рассказала, а он только с ужасом, на нее глядел.
      - Ты не знаешь, где Диана? - спросила она в заключение.
      - Вечером она будет у Флер и Майкла. Я тоже туда собирался. Но где она сейчас, я не знаю. Поедем на Окли-стрит. Все это как гром среди ясного неба.
      Они сели в такси.
      - Дядя, а ты бы не мог позвонить в клинику?
      - Нет, сначала я должен поговорить с Дианой. По-твоему, он выглядит нормально?
      - Да. Только глаза... но я помню, - они у него всегда были такие.
      Адриан схватился за голову,
      - Какой ужас! Бедная моя девочка!
      У Динни заныло сердце: ей было мучительно жаль их обоих.
      - Как страшно, - добавил Адриан, - что возвращение этого бедняги вызывает во мне только ужас. Господи! Плохо дело, Динни, плохо дело!
      Динни сжала его руку.
      - Дядя, а что говорит закон?
      - Бог его знает! Официально он никогда не был признан сумасшедшим. Диана этого не хотела. Он находился в частной клинике.
      - Но не мог же он выйти сам, по своей воле, так, чтобы об этом не сообщили близким?
      - Кто знает, что там произошло? Может, он такой же безумный, как раньше, и сбежал оттуда в минуту просветления. Но что бы мы ни делали, - и тут Динни глубоко тронуло выражение его лица, - нам надо думать не только о себе, но и о нем. Разве можно мучить его еще больше? Бедный Ферз! Любая беда - болезнь, бедность, пороки, преступления, - ничто не может быть трагичнее психического расстройства.
      - Дядя, - сказала Динни, - а что будет ночью?
      Адриан застонал.
      - От этого мы должны ее избавить любым путем.
      В конце Окли-стрит они отпустили такси и дошли до двери пешком...
      Войдя в дом, Джин сказала горничной:
      - Я мисс Тасборо. Мисс Динни поехала за мистером Черрелом. Гостиная у вас наверху? Там я и подожду. Он уже видел детей?
      - Нет, мисс. Он пришел полчаса назад. Они наверху, в классной комнате, с ними мадмуазель.
      - Тогда я буду посередине, - сказала Джин. - Проводите меня наверх.
      - Посидеть с вами, мисс?
      - Нет. Подкараульте миссис Ферз и сразу ее предупредите.
      Горничная посмотрела на Джин с восхищением и оставила ее в гостиной. Приоткрыв дверь, Джин прислушалась. Все было тихо. Она принялась неслышно расхаживать взад и вперед, от двери к окну. Как только она увидит Диану, она побежит к ней вниз; если же Ферз поднимется по лестнице, она выйдет ему навстречу. Сердце ее билось чуть быстрее, чем обычно, но она и не думала волноваться. Так она продежурила четверть часа и вдруг услышала за спиной шорох; обернувшись, она увидела, что в дверях стоит Ферз.
      - Ах! - сказала она. - Я дожидаюсь миссис Ферз; вы, наверно, капитан Ферз?
      Он поклонился.
      - А вы?
      - Джин Тасборо. Боюсь, что вы меня не знаете.
      - Кто это был с вами?
      - Динни Черрел.
      - Куда она пошла?
      - По-моему, повидать своего дядю.
      Ферз издал странный звук, какое-то подобие смеха.
      - Адриана?
      - Кажется, да.
      Он постоял, обводя горящими глазами уютную комнату.
      - Здесь еще уютнее, чем прежде, - сказал он, - я некоторое время отсутствовал. Вы знакомы с моей женой?
      - Я познакомилась с ней у леди Монт.
      - В Липпингхолле? Диана здорова?
      Слова вырывались у него отрывисто и с каким-то жадным нетерпением.
      - Да, совершенно здорова.
      - И все такая же красивая?
      - Очень.
      - Спасибо.
      Разглядывая его с ног до головы из-под длинных ресниц, Джин не заметила в нем и тени сумасшествия. Выглядел он так, как ему и полагалось, - военный в штатском, очень подтянутый, сдержанный, вот и все... если бы не глаза...
      - Я не видел жены четыре года, - продолжал он, - и хочу встретиться с ней наедине.
      Джин двинулась к двери.
      - Я пойду, - сказала она.
      - Нет! - крикнул он с неожиданной резкостью. - Стойте!
      И он загородил собой дверь.
      - Почему?
      - Я сам хочу сказать ей, что вернулся.
      - Конечно.
      - Тогда останьтесь здесь!
      Джин вновь отошла к окну.
      - Как хотите, - сказала она.
      Наступило молчание.
      - Что вы обо мне слышали? - неожиданно спросил он.
      - Почти ничего. Я знаю, что вы были нездоровы.
      Он отошел от двери и шагнул к ней.
      - Вы находите, что со мной что-то неладно?
      Джин подняла голову и выдержала его взгляд, наконец он сам отвел глаза.
      - Нет. Вы выглядите совершенно здоровым.
      - Я и в самом деле здоров. Садитесь, пожалуйста.
      - Спасибо.
      Джин села.
      - Вот-вот, - сказал он. - Смотрите на меня, смотрите.
      Джин стала смотреть себе под ноги. У Ферза снова вырвалось нечто вроде смеха.
      - Вы, видно, никогда не были психически больны, а не то вы бы знали, все смотрят на вас, и вам приходится все время на всех смотреть. Ну вот, теперь я пойду вниз. Au revoir.
      Он быстро повернулся и вышел, захлопнув за собой дверь. Джин не шелохнулась, выжидая, не войдет ли он снова. Она сидела как побитая, ее знобило, будто она долго простояла возле огня. Дверь была закрыта, и Джин поднялась, чтобы ее отворить. Но она оказалась запертой. Джин постояла, раздумывая, как ей быть. Позвонить? Постучать и позвать горничную? Она решила не делать ни того, ни другого, подошла к окну и стала глядеть на улицу. Скоро вернется Динни, и она ее окликнет. Джин хладнокровно припоминала всю сцену с начала до конца. Он ее запер, чтобы никто не помешал его встрече с женой, - он всех подозревает, естественно! На миг в ее юной, но не очень чувствительной душе мелькнуло сострадание: ужасно, когда на тебя смотрят как на сумасшедшего! Бедняга! Она прикинула, удастся ли вылезти из окна, не привлекая внимания прохожих, и, решив, что не удастся, стала ждать, не появится ли на улице помощь. И вдруг без всякого повода она вздрогнула. Глаза! Как страшно быть его женой! Джин пошире распахнула окно и высунулась наружу...
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
      Увидев высунувшуюся из окна Джин, Динни и Адриан застыли на ступеньках крыльца.
      - Меня заперли в гостиной, - негромко сказала Джин. - Неплохо бы вам меня выпустить.
      Адриан отвел племянницу к машине.
      - Подожди здесь, Динни. Я пришлю ее сюда. Не надо устраивать сцен.
      - Осторожно, дядя! Ты сейчас как Даниил, вступающий в ров со львами.
      Адриан слабо улыбнулся и позвонил. Ему открыл сам Ферз.
      - А! Черрел? Входите.
      Адриан протянул руку, но она повисла в воздухе.
      - Вряд ли я могу рассчитывать на радушный прием, - сказал Ферз.
      - Что вы, дорогой мой.
      - Нет, я вряд ли могу рассчитывать на радушный прием, но я хочу повидать Диану. Не пытайтесь мне помешать, Черрел, - ни вы, ни кто другой.
      - Никто и не собирается вам мешать. Вы не возражаете, если я схожу за Джин Тасборо? Динни ждет ее в машине.
      - Я ее запер, - угрюмо сказал Ферз. - Вот ключ. Отправьте ее домой.
      Он ушел в столовую. Джин стояла за дверью.
      - Ступайте к Динни, - сказал Адриан, - и уезжайте обе. Я справлюсь сам. Надеюсь, ничего с вами не случилось?
      - Он меня только запер.
      - Скажите Динни, что Хилери наверняка сможет устроить вас обеих у себя. Поезжайте к нему, а я буду знать, где вас найти, если вы мне понадобитесь. Вы храбрая девушка.
      - Подумаешь, - сказала Джин. - До свидания! - И сбежала с лестницы.
      Адриан услышал стук входной двери и медленно спустился в столовую. Ферз стоял у окна и смотрел, как отъезжают девушки. Он круто повернулся. Это было движение человека, привыкшего, что за ним подглядывают.
      Ферз мало изменился: немного пополнел, выглядел спокойнее, в волосах прибавилось седины - вот и все. Одет он был щегольски, как и всегда, держал себя уверенно, глаза его... но вот глаза-то...
      - Да, - сказал Ферз, словно прочитав его мысли, - конечно, вам меня жаль, но вы хотели бы, чтобы я умер. Да и кто бы не хотел? Вольно мне было свихнуться. Но теперь я в здравом уме, Черрел, имейте это в виду.
      В здравом уме? Да, он казался совсем нормальным. Но сможет ли он выдержать хоть малейшее нервное напряжение?
      Ферз заговорил снова:
      - Все вы думали, что у меня это навсегда. Месяца три назад я стал поправляться. Когда я это понял, я никому ни гугу. Те, кто к нам приставлены, - в голосе его зазвучала горечь, - ни за что не хотят поверить, что ты выздоровел, и если бы это зависело от них, мы бы вовсе не выздоравливали. Им это, понимаете, невыгодно. - И глаза Ферза, сверля собеседника, казалось, добавляли: "И вам и ей тоже". - Вот я и ни гугу. У меня хватило силы воли, выздоровев, притворяться три месяца. Только с неделю, как я дал им понять, что могу отвечать за свои поступки. Им нужно куда больше недели, чтобы они решились написать об этом домой. А я не хотел, чтобы они писали домой. Я хотел приехать прямо сюда такой, как я есть. Я не желал, чтобы Диану или кого бы то ни было предупреждали. И должен был проверить себя, что я и сделал.
      - Ужасно! - чуть слышно прошептал Адриан. Ферз снова впился в него глазами.
      - Вы были влюблены в мою жену, Черрел, и все еще ее любите. Ну, и как?
      - По-прежнему мы только друзья, - ответил Адриан.
      - Так я вам и поверил.
      - Воля ваша. Но мне нечего больше сказать, разве только одно: как и всегда, я думаю прежде всего о ней.
      - Так вот почему вы здесь?!
      - Боже мой, разве вы не понимаете, какое это будет для нее потрясение? Неужели вы не понимаете, что она вынесла в свое время? Неужели вы думаете, что она это забыла? Разве не разумнее будет по отношению к ней, - да и к вам тоже, - если вы поедете, ну хотя бы ко мне, и на первый раз встретитесь с ней там?
      - Нет; я встречусь с ней здесь, в моем собственном доме.
      - Здесь она прошла через ад. Может, вы и правильно сделали, скрыв свою поправку от врачей, но вы, безусловно, не правы, если собираетесь так ошеломить Диану.
      Ферз яростно взмахнул рукой.
      - Вы не хотите меня к ней пускать!
      Адриан опустил голову.
      - Допустим, - мягко произнес он. - Но, послушайте, Ферз, вы ведь можете понять положение не хуже меня. Поставьте себя на ее место. Вообразите, что она входит - как может войти сейчас каждую минуту - и неожиданно видит вас, ничего не подозревая о вашем выздоровлении; а ведь ей нужно время, чтобы в него поверить, после всего, что еще так свежо в ее памяти. Ведь вы же сами себя режете.
      Ферз застонал.
      - Но я наверняка себя зарежу, если спасую... Вы думаете, я сейчас кому-нибудь верю? Попробуйте сами... попробуйте пожить там четыре года, сами увидите! - Глаза его окинули комнату. - Попробуйте все время находиться под надзором, как набедокуривший мальчишка. Последние три месяца, совсем уже здоровый, я насмотрелся, как их там лечат... Если уж собственная жена не поверит, что я в здравом уме и твердой памяти, - чего мне ждать от других?
      Адриан подошел к нему.
      - Спокойней! - сказал он. - Вы делаете ошибку. Только она и знала вас в самые худшие минуты. Для нее все это сложнее, чем для кого бы то ни было.
      Ферз закрыл лицо руками.
      Адриан ждал ответа, бледный от волнения; но, когда Ферз отнял руки от лица, Адриан не смог вынести его взгляда и отвел глаза.
      - Одиночество! - сказал Ферз. - Попробуйте свихнуться, Черрел, тогда вы будете знать, что такое полное одиночество до конца ваших дней.
      Адриан положил руку ему на плечо.
      - Послушайте, дружище, в моей берлоге есть свободная комната, переезжайте ко мне, пока все не наладится.
      Внезапно лицо Ферза исказилось; он бросил острый, недоверчивый взгляд на Адриана, но тут же успокоился, в глазах его мелькнуло выражение благодарности, ее сменила горечь, наконец он опять смягчился.
      - Вы всегда были порядочным человеком, Черрел; но нет, спасибо... не могу. Я должен остаться здесь. И у зверя есть нора, - моя нора здесь.
      Адриан вздохнул.
      - Что ж, хорошо; тогда подождем ее. Вы уже видели детей?
      - Нет. Они меня помнят?
      - Не думаю.
      - Они знают, что я жив?
      - Да. Они знают, что вы больны и в отъезде.
      - А про это?.. - Ферз коснулся своего лба.
      - Нет. Давайте поднимемся к ним?
      Ферз покачал головой, и в этот миг Адриан увидел в окно, что идет Диана. Он спокойно направился к двери. Что делать, что ей сказать? Он уже взялся за ручку, но Ферз оттолкнул его и прошел в холл. Диана отперла дверь своим ключом. Адриан увидел, как мертвенно побледнело ее лицо под маленькой шляпкой. Она прислонилась к стене.
      - Не волнуйтесь, Диана, - поспешил сказать Адриан и распахнул дверь в столовую.
      Она оторвалась от стены и прошла мимо них в столовую; Ферз шагнул за ней.
      - Если я вам понадоблюсь, я буду здесь, - сказал Адриан и закрыл за ними дверь.
      Муж и жена стояли друг против друга, тяжело дыша, словно пробежали сто ярдов, а не прошли всего три.
      - Диана! - сказал Ферз. - Диана!
      Казалось, она лишилась дара речи, и он повысил голос:
      - Я совсем здоров. Ты мне не веришь? Она опустила голову и продолжала молчать.
      - Неужели у тебя не найдется для меня ни слова?
      - Это... это от неожиданности,
      - Я вернулся совершенно здоровым. Я здоров уже три месяца.
      - Я рада... так рада.
      - Боже мой! Ты все такая же красивая.
      Он вдруг схватил ее, крепко прижал к себе и стал жадно целовать. Когда он ее отпустил, она упала на стул, задыхаясь и глядя на него с таким ужасом, что он закрыл лицо руками.
      - Рональд... я не могу... не могу, чтобы все было, как раньше. Не могу... не могу!
      Он бросился перед ней на колени.
      - Я не хотел тебя пугать. Прости меня!
      В полном изнеможении оба встали и отошли друг от друга.
      - Нам надо поговорить спокойно, - сказал Ферз.
      - Да.
      - Ты не хочешь, чтобы я жил здесь?
      - Это твой дом. Поступай так, как тебе будет лучше.
      У него опять вырвалось нечто похожее на смех.
      - Для меня будет лучше, если и ты и все остальные станете относиться ко мне так, будто со мной ничего не случилось.
      Диана молчала. Она молчала так долго, что у него снова вырвался тот же странный смешок.
      - Не надо! - сказала она. - Я постараюсь. Но я должна... у меня должна быть... своя комната.
      Ферз поклонился. Внезапно он метнул на нее подозрительный взгляд.
      - Ты любишь Черрела?
      - Нет.
      - Кого-нибудь другого?
      - Нет.
      - Значит, боишься?
      - Да.
      - Понимаю. Естественно. Что ж, не нам, богом обиженным, ставить условия. Бери, что дают. Пошли, пожалуйста, туда телеграмму, чтобы они прислали мои вещи. Тогда они не смогут поднять шум. Я ведь ушел оттуда, не простившись. Наверно, мы и должны им еще что-нибудь.
      - Конечно. Я обо всем позабочусь.
      - Можем мы теперь отпустить Черрела?
      - Я ему скажу.
      - Позволь мне.
      - Нет, Рональд, это я сделаю сама, - и она решительно прошла мимо него.
      Адриан стоял, прислонившись к стене напротив двери. Подняв на нее глаза, он попытался улыбнуться; он угадал развязку.
      - Рональд будет жить здесь, но отдельно. Друг мой, спасибо за все. Пожалуйста, снеситесь с клиникой от моего имени. Я буду сообщать вам обо всем. Теперь мы пойдем с ним к детям. Прощайте!
      Адриан поцеловал ей руку и вышел из дома.
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      Хьюберт Черрел стоял на пороге отцовского клуба на Пел-Мел, - это был клуб для высшего офицерства, куда ему еще не было доступа. Ему было немного не по себе, потому что он питал к отцу уважение, несколько необычное в наши дни, когда с отцом обращаются как с недорослем или говорят о нем "мой старикан". Вот почему он волновался, переступая порог этого дома, где люди крепче, чем где бы то ни было, цеплялись за привилегии и предрассудки своего века. Впрочем, в тех людях, которые находились в комнате, куда его провели, незаметно было ни заботы о своих привилегиях, ни предрассудков. Невысокий живой человек с бледным лицом и щетинистыми усиками покусывал кончик пера, пытаясь сочинить письмо в "Таймс" о положении в Ираке; скромного вида бригадный генерал с лысиной и седыми усами обсуждал с высоким, скромного вида подполковником особенности флоры на Кипре; какой-то совершенно квадратный человек с квадратным лицом и свирепым взглядом сидел на подоконнике так задумчиво, как будто только что похоронил свою тетку, и раздумывал, не переплыть ли ему летом Ламанш; а сэр Конвей читал "Альманах Уитэкера".
      - А, Хьюберт! Здесь тесно. Пойдем в холл.
      Хьюберт сразу почувствовал что не только он собирается сообщить кое о чем отцу, но и тот хочет сообщить кое о чем ему. Они уселись в нише.
      - Зачем ты приехал?
      - Папа, я собираюсь жениться.
      - Жениться?
      - На Джин Тасборо.
      - Вот как?
      - Мы хотим взять особое разрешение и не устраивать никакой шумихи.
      Генерал покачал головой.
      - Она прекрасная девушка, и я рад за тебя, но дело в том, что положение твое осложняется. Я сегодня кое-что об этом узнал.
      Хьюберт вдруг заметил, какой у отца измученный вид.
      - Вся каша заварилась из-за туземца, которого ты пристрелил. Требуют твоей выдачи по обвинению в убийстве.
      - Что?
      - Чудовищная история, но мне не верится, что они будут на этом настаивать: ведь, ты говоришь, он напал на тебя первый, - к счастью, у тебя остался на руке шрам. В боливийских газетах, по-видимому, поднялась дьявольская буча, а все эти туземцы стоят друг за друга.
      - Мне надо сейчас же повидать Халлорсена.
      - Надеюсь, правительство не станет торопиться.
      Отец и сын долго сидели в большом холле, молча уставившись в пространство с одинаковым выражением лица. Где-то в глубине души они давно побаивались, что дело примет такой оборот, но ни тот, ни другой не позволяли себе в этом сознаться; не мудрено, что удар оказался для них таким болезненным. Генерал страдал еще больше, чем Хьюберт. Мысль о том, что его единственного сына потащат на другой конец света по обвинению в убийстве, мучила его, как кошмар.
      - Бесполезно терзаться заранее, Хьюберт, - сказал он наконец, - если в стране сохранилась хоть капля здравого смысла, никто этого не допустит. Я старался припомнить, у кого из наших знакомых есть настоящие связи. В таких делах я беспомощен, - а ведь есть люди, перед которыми все двери открыты, и они умеют этим пользоваться. Давай-ка сходим к Лоренсу Монту; он знаком с Саксенденом, это я знаю, и, наверно, еще с кем-нибудь в министерстве иностранных дел. Об иске Боливии мне рассказал Топшем, но сделать он ничего не может. Пройдемся пешком. Нам полезно.
      Хьюберт был глубоко тронут, что отец так близко принимает к сердцу его неприятности; он ласково взял его под руку, и они вышли на улицу. На Пикадилли генерал, явно пересиливая себя, заговорил о постороннем:
      - Ох, не по душе мне все эти перемены!
      - Какие же тут перемены, разве что Девонширский дворец перестроили.
      - Да, как ни странно: дух старой Пикадилли еще жив, его не убьешь. Правда, теперь здесь больше не встретишь ни одного цилиндра, но, в сущности, все осталось по-старому. Когда я первый раз прошелся по Пикадилли после войны, я испытывал то же, что и тогда, когда зеленым юнцом вернулся из Индии. Каждый раз радуешься, что ты наконец опять дома.
      - Да, по ней как-то странно тоскуешь. Я ловил себя на этом и в Месопотамии и в Боливии. Закроешь, бывало, глаза - и вот Пикадилли перед тобой.
      - Дух Англии... - начал было генерал и умолк, словно удивившись, что вдруг заговорил так высокопарно.
      - Даже американцы, и те это чувствуют, - заметил Хьюберт, когда они свернули на Хаф-Мун-стрит. - Халлорсен говорил мне, что у них нет ничего подобного, - "никакого средоточия национального духа", как он выразился.
      - А все-таки их национальный дух чувствуется, - сказал генерал.
      - Конечно, но чем они берут? Может быть, своим быстрым ростом?
      - А куда их это привело? Повсюду и никуда. Нет, скорее всего это их деньги.
      - Знаешь, что я заметил? Большинство людей на этот счет ошибается, сами американцы не так уж любят деньги. Главное, побыстрее их заработать, но они предпочитают так же быстро их потерять, лишь бы не копить понемножку.
      - Плохо, когда у страны нет души, - сказал генерал.
      - Страна у них чересчур велика. И все-таки у них есть что-то вроде души: национальная гордость.
      Генерал кивнул.
      - Смешные старые улочки. Помню, мы шли здесь с отцом с Керзон-стрит в клуб Сент-Джеймс в тысяча восемьсот восемьдесят втором году - в тот день, когда я поступил в Харроу; ни одного камня здесь с тех пор не сдвинули.
      Болтая о чем угодно, кроме того, что их волновало, они дошли до Маунт-стрит.
      - А вот тетя Эм; не говори ей ничего.
      В нескольких шагах от них величественно плыла домой леди Монт. Они нагнали ее почти у самых дверей.
      - Кон, - сказала она, - ты похудел.
      - Детка, я никогда не был полным.
      - Да. Хьюберт, я хотела у тебя что-то спросить. Вспомнила! Но Динни говорит, что у тебя не было бриджей с самой войны. Как тебе понравилась Джин? Правда, хорошенькая?
      - Да, тетя Эм.
      - Ее даже из школы не выгнали.
      - А почему ее должны были выгнать?
      - Ну, кто их знает. Но я ее никогда не боялась. Вам нужен Лоренс? Теперь он занят Вольтером и Свифтом. Зря, их и так уже разобрали по косточкам, но ему нравится в них копаться, потому что они кусаются. А как насчет этих мулов, Хьюберт?
      - В каком смысле?
      - Никак не запомню, осел у них самец или самка?
      - Осел самец, тетя Эм, а самка - кобыла.
      - Да, да, и у них не бывает детей, - какое счастье. Где Динни?
      - Где-то в городе.
      - Ей пора замуж.
      - Почему? - спросил генерал.
      - Просто так. Ген говорит, из нее выйдет хорошая фрейлина - она не эгоистка. Вот в чем беда!
      И, вынув из сумочки ключ от входной двери, леди Монт вложила его в скважину.
      - Не могу приучить Лоренса пить чай... а вы хотите?
      - Нет, спасибо.
      - Он пыхтит у себя в библиотеке. - Поцеловав брата и племянника, она поплыла наверх. - Ничего не понимаю... - донеслось до них, когда они входили в библиотеку.
      Сэра Лоренса они застали погруженным в труды Вольтера и Свифта, - он писал воображаемый диалог между этими двумя светочами ума. Рассказ генерала он выслушал мрачно.
      - Я слышал, что Халлорсен покаялся в своих злодеяниях, - сказал он, когда шурин кончил, - это дело рук Динни. Пожалуй, нам надо с ним повидаться - не здесь, у нас нет повара, Эм все еще худеет, - мы можем поужинать в Кофейне.
      И он поднял телефонную трубку. Профессора Халлорсена ожидали в гостинице к пяти часам и обещали сразу же все ему передать.
      - Такие дела скорее идут по ведомству министерства иностранных дел,, чем полиции, - продолжал сэр Лоренс. - Сходим-ка мы повидаться со старым Шропширом. Он должен был хорошо знать твоего отца, Кон, а его племянник Бобби Феррар - одно из немеркнущих светил министерства иностранных дел. Старый Шропшир всегда сидит дома.
      В особняке Шропширов сэр Лоренс спросил:
      - Можно видеть маркиза, Поммет?
      - Кажется, у него сейчас урок, сэр Лоренс.
      - Урок - чего?
      - Гейнштейна... кажется так, сэр Лоренс?
      - Значит, слепой взял в поводыри слепого и надо его выручать. Впустите нас при первой же возможности, Поммет.
      - Слушаю, сэр Лоренс.
      - Восемьдесят четыре года - и изучает Эйнштейна! Кто сказал, что аристократия вырождается? Хотел бы я, однако, взглянуть на того типа, который его учит: вот, верно, мастер заговаривать зубы, - со старым Шропширом шутки плохи.
      В эту минуту в холле появился человек аскетического вида с изрядной лысиной и холодным, непроницаемым взглядом; взяв со стула шляпу и зонтик, он вышел на улицу.
      - Поглядите на него! - сказал сэр Лоренс. - Интересно, сколько он берет за урок? Эйнштейн - непостижим, он вроде электрона или витамина; это самый наглядный случай вымогательства, какой мне попадался в жизни. Пойдем.
      Маркиз Шропшир разгуливал по кабинету, покачивая головой в такт своим мыслям.
      - А, молодой Монт! - сказал он, повернув к ним энергичное румяное лицо с седой бородкой. - Видали этого человека? Если он вам предложит давать уроки по теории Эйнштейна, - не соглашайтесь. Он так же не может объяснить, что такое ограниченное и в то же время беспредельное пространство, как и я.
      - Этого не может и сам Эйнштейн.
      - Я еще слишком молод, чтобы заниматься чем-нибудь, кроме точных наук, - сказал маркиз. - И я его прогнал. С кем имею удовольствие познакомиться?..
      - Мой шурин, генерал сэр Конвей Черрел, и его сын, капитан Хьюберт Черрел, кавалер ордена "За особые заслуги". Вы, наверно, помните отца Конвея - он был послом в Мадриде.
      - Да, да, ну конечно! Я знаю и вашего брата Хилери - огонь, а не человек. Садитесь! Садитесь, юноша. В чем дело, Монт-младший, - вы не насчет электричества?
      - Не совсем, маркиз; скорее по поводу выдачи преступника.
      - Вот как?
      Маркиз поставил ногу на стул и облокотился о колено, подперев рукой подбородок. Пока генерал рассказывал, он продолжал стоять в такой позе, разглядывая Хьюберта, - тот сидел, сжав губы и опустив глаза. Когда генерал окончил, маркиз спросил:
      - Кажется, ваш дядя сказал, что вы кавалер ордена "За особые заслуги". Получили на войне?
      - Да, сэр.
      - Сделаю, что смогу. Покажите, пожалуйста, шрам.
      Хьюберт закатал левый рукав, расстегнул запонку и показал руку; длинный зловещий шрам тянулся от кисти почти до самого локтя.
      Маркиз тихонько свистнул сквозь зубы, - они еще были у него настоящие.
      - Легко отделались, молодой человек.
      - Да, сэр. Я заслонился рукой как раз, когда он ударил.
      - А потом?
      - Отскочил и застрелил его, когда он бросился на меня опять. Тут я потерял сознание.
      - Вы говорите, что избили этого человека за то, что он плохо обращался с мулами?
      - Он постоянно их мучил.
      - Постоянно? - повторил маркиз. - Кое-кто полагает, что владельцы боен и Зоологическое общество тоже мучают животных, но я что-то не слышал, чтобы их там били. Как видите, на вкус и на цвет товарищей нет. Дайте-ка подумать, чем я могу помочь. Скажите, Монт-младший, Бобби в городе?
      - Да, маркиз. Вчера я видел его в Кофейне.
      - Я позову его завтракать. Если не ошибаюсь, он не разрешает детям заводить кроликов и держит собаку, которая кусается. Это, вероятно, то, что нам надо. Всякий, кто любит животных, с радостью изобьет всякого, кто их не любит. А теперь, прежде чем уйти, скажите-ка мне, Монт-младший, что вы об этом думаете?
      Маркиз пошел в угол, взял прислоненный к стене холст и повернул его к свету. На нем была весьма приблизительно изображена раздетая молодая женщина.
      - Это Стейнвич, - сказал маркиз. - Сможет она кого-нибудь соблазнить, а? Если ее повесить.
      Сэр Лоренс вставил в глаз монокль.
      - Школа продолговистов, - сказал он. - Вот что получается, маркиз, когда живут с высокими женщинами. Нет, соблазнить она никого не может, зато расстроит пищеварение, - зеленое тело, волосы цвета помидора, вся в кляксах. Вы ее купили?
      - Да как вам сказать... - ответил маркиз, - но, говорят, она дорого стоит. А вы... вы бы случайно ее не взяли?
      - Для вас, сэр, я готов на многое, но только не на это! Нет, - повторил сэр Лоренс и попятился, - только не на это!
      - Я так и думал, - сказал маркиз, - а ведь говорят, в ней есть что-то динамическое! Ну, ничего не поделаешь. Мне нравился ваш отец, генерал, добавил он серьезным тоном, - и если слово его внука весит сейчас меньше, чем слово кучки погонщиков мулов, значит, мы дошли в Англии до такого альтруизма, что вряд ли выживем. Я вам сообщу, что скажет мой племянник. До свидания, генерал; до свидания, милый юноша, - шрам у вас ужасный. До свидания, Монт-младший, вы неисправимы.
      Спускаясь по лестнице, сэр Лоренс взглянул на часы.
      - Пока что, - сказал он, - все дело заняло у нас двадцать минут... ну, скажем, двадцать пять, считая дорогу. Таких темпов нет даже в Америке, а мы еще чуть было не приобрели в придачу продолговатую молодую женщину. А теперь в Кофейню, к Халлорсену! - Они свернули на Сент-Джеймс-стрит.
      - Эта улица, - продолжал сэр Лоренс, - Мекка западного франта, как Рю-де-ла-Пэ - Мекка западной франтихи.
      Он не без ехидства оглядел своих спутников. Вот образцовые экземпляры той породы, которая служит и предметом зависти и предметом насмешек в целом мире! На всем протяжении Британской империи мужчины, скроенные по их образу и подобию, трудятся и гоняют мячи во славу своей нации. Солнце никогда не заходит над людьми этой породы; история, взглянув на них, поняла, что их ничем не проймешь. Сатирики мечут в них свои стрелы, но стрелы эти отскакивают, словно от невидимой брони. "Эта порода, - думал сэр Лоренс, спокойно шествует через века, по всему земному шару; у нее нет тонкости в обхождении, она не блещет ни образованностью, ни силой, ни вообще чем бы то ни было, зато в ней живет скрытое, неистребимое убеждение, что она-то и есть соль земли",
      - Да, - сказал он на пороге Кофейни, - по-моему, это - пуп земли. Другие могут утверждать, что Северный полюс, Рим, Монмартр, а я говорю -Кофейня, самый старый и, судя по канализации, самый скверный клуб в мире. Пойдем мыть руки или, может, не будем доставлять себе напрасных мучений? Решено. Сядем здесь и подождем апостола заморской канализации. По-моему, он человек неугомонный. Жаль, что мы не можем стравить его с маркизом. Я бы поставил на старика.
      - Вот и он, - сказал Хьюберт.
      В низеньком холле самого старого клуба на свете американец казался особенно рослым.
      - Здравствуйте, сэр Лоренс Монт... - произнес он, здороваясь. - А! Черрел! Генерал сэр Конвей Черрел? Считаю за честь познакомиться с вами, генерал. Чем могу служить, господа?
      Он слушал рассказ сэра Лоренса, и лицо его все больше вытягивалось.
      - Вот безобразие! - сказал он. - Этого я не допущу. Сейчас же пойду к послу Боливии. И, знаете, Черрел, я записал адрес вашего слуги Мануэля; дам телеграмму американскому консулу в Ла-Пас, чтобы тот немедленно взял у него письменное свидетельство, подтверждающее ваш рассказ. Неслыханная глупость! Вы меня извините, господа, но я не могу сидеть спокойно, пока не нажму на все педали.
      И, кивком простившись со всеми, он исчез. Трое англичан снова сели.
      - Да, старому Шропширу трудно будет с ним тягаться, - сказал сэр Лоренс.
      - Так вот он какой, этот Халлорсен, - сказал генерал, - недурен.
      Хьюберт не произнес ни слова. Он был тронут.
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      По дороге к приходу святого Августина-в-Лугах встревоженные девушки долго молчали.
      - Не знаю, кого из них больше жалеть, - сказала вдруг Дйнни. - Никогда раньше не представляла себе, что такое сумасшествие. Люди обычно либо смеются над ним, либо прячут подальше от глаз. А по-моему, это самое большое несчастье на свете, особенно когда у человека бывают минуты просветления и он сам это сознает.
      Джин поглядела на нее с удивлением. Она привыкла, что Динни насмешница, а тут в ней вдруг мелькнуло что-то новое.
      - Куда теперь?
      - Свернем сюда, нам надо пересечь Юстон-роуд. Вряд ли тетя Мэй сможет устроить нас у себя. У нее наверняка живет какой-нибудь начинающий борец с трущобами. Ничего, если она не сможет, мы позвоним Флер. Жаль, что я раньше об этом не подумала.
      Опасения Динни сбылись: в доме священника яблоку негде было упасть, тетя Мэй куда-то ушла, зато они застали дядю Хилери.
      - Раз уж мы здесь, надо выяснить, согласится ли дядя Хилери вас окрутить, - шепнула Динни.
      Хилери впервые за три дня улучил свободный часок и, скинув пиджак, вырезал из дерева модель ладьи викингов. Строить миниатюрные модели старинных кораблей было его любимым отдыхом, у него теперь не оставалось ни времени, ни сил, чтобы лазить по горам. Правда, излюбленное занятие требовало больше времени, чем всякое другое, а времени у него было меньше, чем у кого бы то ни было, но это его не останавливало. Он познакомился с Джин и, извинившись, продолжал заниматься своим делом.
      - Дядя Хилери, Джин выходит замуж за Хьюберта, - сразу же заявила Динни, - и они не хотят дожидаться оглашения; вот мы и приехали спросить, не можешь ли ты их обвенчать.
      Рука Хилери, державшая стамеску, застыла, глаза хитро сощурились и превратились в щелки.
      - Боитесь передумать? - спросил он.
      - Вовсе нет, - ответила Джин.
      Хилери посмотрел на нее внимательнее. С двух слов и одного взгляда он понял, что перед ним девица с характером.
      - Я знаю вашего отца, - сказал Хилери, - он не любит торопиться.
      - Папа не возражает.
      - Это верно, - сказала Динни, - я его видела.
      - А твой отец, дорогая?
      - И он не будет возражать.
      - Если он согласится, - сказал Хилери, снова принимаясь резать корму своего корабля, - я готов. Если вы твердо решили, какой смысл откладывать? Он повернулся к Джин. - Из вас вышла бы альпинистка; вот только сезон прошел, а то я посоветовал бы вам провести медовый месяц в горах. Но почему бы вам не покататься по Северному морю на траулере?
      - Дядя Хилери отказался от поста настоятеля собора, - пояснила Динни. Он славится своим аскетизмом.
      - Мне бы не пошла шляпа, которую носит епископ, Динни, но признаюсь тебе, с тех пор мне и жизнь не мила. И почему я отказался от такого привольного житья? У меня было бы время вырезать модели всех кораблей на свете, писать письма в газеты и отращивать себе животик. Вот и тетя не перестает меня за это пилить. Всякий раз, когда я вспоминаю о том, чего добился дядя Франтик своей внушительной внешностью и как он выглядел после кончины, передо мной проходит моя загубленная жизнь, и мне ясно, что стоит только снять с меня хомут, как я рухну. А отцу вашему здорово достается, мисс Тасборо?
      - Да нет, он больше прохлаждается, - сказала Джин, - но у нас ведь деревня.
      - Дело не только в этом. Прохлаждаться и думать, будто что-то делаешь, - это так естественно.
      - Если только это не противоестественно... - вставила Динни. - Да! Дядя, к Диане сегодня неожиданно явился капитан Ферз.
      Хилери сразу перестал улыбаться.
      - Ферз! Это либо очень страшная, либо очень благая весть. Адриан знает?
      - Да; я за ним ездила. Он сейчас там с капитаном Ферзом. Дианы не было дома.
      - Ты видела Ферза?
      - Я вошла в дом и разговаривала с ним, - сказала Джин. - Он показался мне вполне нормальным, если не считать того, что он меня запер.
      Хилери все еще стоял, не шевелясь.
      - Ну, до свидания, дядя; мы едем к Майклу.
      - До свидания и большое спасибо, мистер Черрел.
      - Да, - рассеянно откликнулся Хилери, - будем надеяться на лучшее.
      Девушки снова сели в машину и поехали в Вестминстер.
      - Он явно ожидает худшего, - сказала Джин.
      - Не удивительно, - ведь что бы ни случилось, все равно это будет ужасно.
      - Спасибо!
      - Да нет же! - сказала Динни. - Я вовсе не о тебе. И ее снова поразила целеустремленность Джин: она
      сейчас может думать только об одном. В Вестминстере, у самого дома Майкла, они встретили Адриана; он позвонил по телефону Хилери и узнал, куда они поехали. Убедившись, что Флер устроит их у себя, Адриан ушел, но Динни, встревоженная его видом, побежала за ним. Он шагал к реке, и она нагнала его на углу площади. - Может, ты хочешь побыть один?
      - Тебе, Динни, я всегда рад. Пойдем.
      Динни взяла его под руку, и они быстро зашагали по набережной к западу. Она молчала, предоставляя ему начать разговор.
      - Знаешь, - сказал он наконец, - я несколько раз ездил в клинику, чтобы узнать, как обстоят дела с Ферзом и хорошо ли там с ним обращаются. А последние месяцы я там не был и вот наказан. Но меня ужасно угнетали эти поездки. Я туда только что звонил. Они хотели за ним приехать, а я им запретил. К чему? Там подтверждают, что последние две недели он был совершенно нормальным. В таких случаях они, оказывается, выжидают месяц, прежде чем сообщить близким. Сам Ферз говорит, что он здоров уже три месяца.
      - А что собой представляет эта клиника?
      - Большой загородный дом, - там всего около десяти пациентов, у каждого своя комната и свой служитель. Наверно, это одна из лучших клиник такого рода. Но меня всегда приводила в ужас стена, утыканная гвоздями, которой обнесен участок, да и самый дух, который царит в клинике, - будто там что-то прячут. Или я слишком чувствителен, или сумасшествие действительно самое страшное бедствие на свете.
      Динни стиснула его руку.
      - Мне тоже так кажется. А как же он убежал?
      - Ферз вел себя так разумно, что они совсем потеряли осторожность; он как будто сказал, что приляжет, и улизнул во время обеда. Видно, Ферз заметил, что какой-то торговец появляется каждый день в один и тот же час, пока сторож принимал покупки, он проскользнул в ворота, дошел до станции, пешком, а там сел в первый поезд. Оттуда до Лондона всего двадцать миль. Когда они его хватились, он уже добрался до города. Завтра я туда поеду.
      - Бедный дядя! - ласково сказала Динни.
      - Что ж, дорогая, такова жизнь. Вот уж не думал, что попаду в такую переделку! Сомнительное удовольствие.
      - У него это наследственное?
      Адриан кивнул.
      - Дед его умер в смирительной рубашке. Если бы не война, с Ферзом, может быть, ничего бы и не случилось, но кто знает? Наследственное сумасшествие! Какая несправедливость! Нет, Динни, я не верю, что милосердие божие проявляется в форме, понятной нам, людям, или что оно похоже на наше милосердие. Всеобъемлющая созидательная сила, божественное провидение без начала и конца - это я еще могу допустить. Но заставить эту силу печься о нас, смертных, - увы, невозможно. Взять хотя бы сумасшедший дом! О нем ведь страшно и подумать. А раз так, каково же несчастным, Которых туда упекли? Люди отзывчивые шарахаются от них и отдают их во власть людям черствым, - и тут уж да поможет им бог!
      - Но, по-твоему, бог и не думает им помогать.
      - Кто-то когда-то сказал, что помощь человека человеку - это единственное проявление божественного начала.
      - А дьявольского начала?
      - Зло, причиняемое человеком человеку, а я бы добавил: и животным... Но ведь это чистейший Шелли, дядя.
      - Лестное сравнение. Но я, кажется, начинаю совращать тебя с пути истинного.
      - Нельзя совратить с пути, по которому не идут. А вот и Окли-стрит. Хочешь, я зайду и спрошу Диану, не нужно ли ей чего-нибудь?
      - Еще бы! Я подожду тебя на углу, и большое тебе спасибо.
      Динни подошла к дому быстрым шагом, не глядя по сторонам. Ей открыла все та же горничная.
      - Я не хочу входить, но вы узнайте потихоньку у миссис Ферз, все ли в порядке и не нужно ли ей чего-нибудь. И скажите, что я остановилась у миссис Майкл Монт, Но готова в любую минуту приехать и побыть у вас, если миссис Ферз захочет.
      Служанка ушла, а Динни вся превратилась в слух, но сверху не доносилось ни звука.
      - Миссис Ферз велела вас от души поблагодарить, - сказала, вернувшись, горничная, - она непременно даст знать, если вы понадобитесь. Сейчас у нас все в порядке, мисс, но - боже мой! - мы совсем потеряли голову, хоть и надеемся на лучшее. И еще миссис Ферз вам кланяется и просит мистера Черрела не беспокоиться.
      - Спасибо; передайте ей от нас привет и скажите, что мы всегда к ее услугам.
      Таким же быстрым шагом, не глядя по сторонам, Динни вернулась к Адриану. Она передала ему слова Дианы, и они пошли дальше.
      - Мучительная неизвестность, - сказал Адриан, - что может быть страшнее? Боже мой, и сколько это будет продолжаться? Но ведь она просила не беспокоиться... - И у него вырвался невеселый смешок.
      Стало темнеть, и в этом неверном полумраке пролеты улиц и мостов были словно оборваны безрадостной мглой. Но зажглись фонари, сумерки отступили, дома снова приобрели очертания, контуры их смягчились.
      - Динни, дорогая, - сказал Адриан, - какие уж тут со мной прогулки; давай вернемся.
      - Тогда пойдем к Майклу, вместе поужинаем, - пожалуйста, дядя!
      Адриан покачал головой.
      - Таким, как я сейчас, не место на пиру. Да я и держать-то себя за столом прилично не сумею, как говорила твоя няня.
      - Она вовсе этого не говорила, не так уж она была строга. Няня у нас была шотландка. А Ферз - шотландская фамилия?
      - Предки его, возможно, и вышли из Шотландии. Но Рональд - из Западного Сассекса, откуда-то с Меловых холмов на юге Англии; старинный род.
      - А тебе не кажется, что в старых семьях много странностей?
      - Почему? Правда, когда в старой семье случается что-нибудь неладное, это сразу бросается в глаза: ведь старые семьи у всех на виду. Однако в старых семьях гораздо меньше браков между близкими родственниками, чем в деревне.
      Стараясь его отвлечь, Динни продолжала:
      - Ты не думаешь, что старинный род имеет свои преимущества?
      - А что такое старинный род? В известном смысле все семьи одного возраста. Но если ты имеешь в виду достоинства, которые вырабатываются в результате скрещивания из поколения в поколение внутри определенной касты, не знаю. Конечно, можно говорить о "хорошей породе", как мы говорим о собаках или лошадях, но такую же породу можно получить в любых благоприятных природных условиях, например, в горных долинах на севере Англии или у моря всюду, где людям живется получше. Здоровая порода дает здоровое потомство в этом нет сомнений. Я помню деревни на севере Италии, где нет никакой знати, - однако все жители там красивые и породистые. Но если речь идет о потомстве от гениев или людей выдающихся - тут я сильно опасаюсь, не получится ли уродство вместо гармонии. Семьи с военными или флотскими традициями, где родоначальниками были солдаты и моряки, пожалуй, счастливее других: они получили в наследство хорошее здоровье и не слишком много ума; зато наука и коммерция очень калечат людей. Нет! Единственное, в чем, по-моему, старинные семьи имеют свои преимущества, - это в том воспитании, какое они могут дать детям: им прививают определенные традиции, внушают определенные моральные устои; пожалуй, у них больше возможностей и на ярмарке невест; они растут на свежем воздухе; наконец им проще определить свое призвание и вступить на избранный путь. То, что называют "породой" в человеке, - свойство скорее духовное, чем физическое. Наши мысли и чувства зависят главным образом от традиций, привычек и воспитания. Но я, наверно, тебе надоел.
      - Нет, что ты, дядя; мне так интересно. Значит, ты веришь, что по наследству передается скорее мировоззрение, чем физические свойства?
      - Да, но одно с другим тесно связано.
      - И ты думаешь, что старинные традиции исчезают и скоро нечего будет передавать дальше?
      - Не знаю. Традиции необычайно живучи, а у нас в Англии все устроено так, чтобы их сохранить. У нас столько руководящих постов, а наиболее подходящие для них люди - это те, кто еще с детства привык к самостоятельности, в ком воспитали скромность и чувство долга. Такие люди у нас держат в руках, например, армию, и я думаю, она так и останется у них в руках. Но в наши дни привилегии можно оправдать лишь тем, что ты бежишь, высунув язык, пока не свалишься замертво.
      - Многие сперва валятся замертво, а потом уж пытаются бежать, - сказала Диннй. - Ну, вот мы снова дошли до Флер. Пойдем, дядя, я тебя очень прошу. Если Диане что-нибудь понадобится, ты будешь под рукой.
      - Хорошо, дорогая, и спасибо тебе - ты навела меня на тему, о которой я часто думаю. Ах ты, лиса!
      ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
      Джин висела на телефоне до тех пор, пока не обнаружила Хьюберта в Кофейне и не узнала от него последние новости. Она прошла мимо Динни и Адриана, когда они входили в дом.
      - Ты куда?
      - Скоро приду, - ответила Джин и свернула за угол.
      Она плохо знала Лондон и сразу же подозвала такси. Доехав до Итон-сквер, она отпустила такси у подъезда внушительного, мрачного здания и позвонила.
      - Лорд Саксенден в городе?
      - Да, миледи, но его нет дома.
      - Когда он придет?
      - К ужину, но...
      - Я подожду.
      - Извините... миледи...
      - Я никакая не леди, - сказала Джин, подавая ему визитную карточку, но он все равно меня примет.
      С минуту слуга еще сопротивлялся, но она поглядела на него в упор, и он капитулировал.
      - Прошу вас, пройдите, ми... мисс.
      Джин вошла. В маленькой гостиной не было ничего, кроме стульев с позолотой в стиле ампир, двух мраморных столиков на консолях и канделябра.
      - Пожалуйста, передайте ему мою карточку, как только он войдет.
      Тем временем слуга, по-видимому, овладел собой.
      - Милорд будет очень занят, мисс.
      - Мне тоже очень некогда, не беспокойтесь.
      И она уселась на позолоченный стул. Слуга удалился. Джин сидела спокойная, подтянутая, решительная, сцепив длинные пальцы загорелых рук, с которых сняла перчатки, и поглядывала то на площадь за окном, где сгущались сумерки, то на мраморные часы с позолотой. Слуга вошел снова и задернул шторы.
      - Может, что-нибудь передадите, мисс, или оставите записку?
      - Нет, спасибо.
      Он потоптался на месте, поглядывая на нее с опаской, точно боялся, что она вот-вот выхватит револьвер.
      - Мисс Тасбер? - переспросил он.
      - Тасборо, - ответила Джин. - Лорд Саксенден меня знает. - И снова посмотрела на слугу в упор.
      - Хорошо; хорошо, мисс, - поспешно ответил он и ретировался.
      Стрелки часов приближались к семи, когда она услышала наконец голоса в холле. Дверь тотчас же открылась, и вошел лорд Саксенден с ее карточкой в руках; лицо его сияло благодушным самодовольством.
      - Очень рад! - сказал он. - Очень рад.
      Джин подняла на него глаза и подумала: "Ну, заблеял, старый козел". И протянула ему руку.
      - Как мило с вашей стороны, что вы меня приняли.
      - Ну, что вы!
      - Я хотела сообщить вам о моей помолвке с Хьюбертом Черрелом; помните его сестру? Она была у Монтов. Вы слышали об этом нелепом требовании выдать его боливийским властям? Глупее ничего не придумаешь, - ведь он стрелял, защищая свою жизнь; у него страшный шрам, он может показать вам его в любую минуту.
      Лорд Саксенден пробурчал что-то невнятное. В глазах у него появился холодок.
      - Вот я и хотела вас просить положить этому конец. Я знаю, вы все можете.
      - Я? Ничуть... вы ошибаетесь.
      Джин улыбнулась.
      - Конечно, можете. Все это знают. А для меня это так важно...
      - Но тогда, в тот вечер, вы еще не были помолвлены?
      - Нет.
      - Как это вы так вдруг?
      - А разве не все помолвки происходят вдруг?
      Она, видимо, не представляла себе, какой удар нанесли ее слова этому пятидесятилетнему человеку, который вошел сюда с робкой надеждой, что покорил это юное существо; но она все же поняла, что чем-то разочаровала его, да она и сама, кажется, разочаровалась в нем. Лицо его приняло вежливое, настороженное выражение.
      "Ну и бестия", - подумала Джин. Тон у нее сразу стал другим, и она сухо заявила:
      - В конце концов капитан Черрел - кавалер ордена "За особые заслуги". Неужели англичанин бросит в беде англичанина? Особенно если учился с ним в одной школе...
      Даже в этот миг крушения иллюзий этот мастерский выпад произвел впечатление на бывшего "Зазнайку Бентхема".
      - Вот как! Он тоже из Харроу?
      - Да. И вы знаете, как трудно ему пришлось в экспедиции. Динни читала вам отрывки из его дневника.
      Лицо лорда побагровело, и он сказал с непонятным для нее раздражением:
      - Вы, юные дамы, должно быть, полагаете, что мне больше нечего делать, как вмешиваться в чужие дела. Выдача лиц, обвиняемых в преступлениях, - дело судебное.
      Джин взглянула на него сквозь ресницы, и несчастный лорд дернулся, словно хотел спрятать голову под крыло.
      - Что я могу сделать? - проворчал он. - Меня и слушать не будут.
      - Попробуйте, - возразила Джин. - Есть люди, которых всегда слушают.
      Глаза у лорда Саксендена стали совсем рачьими.
      - Вы сказали, что у него есть шрам. Где? Джин закатала левый рукав.
      - Отсюда до сих пор. Он выстрелил, когда тот человек снова на него набросился.
      - Гм!
      Он не сводил глаз с ее руки, потом опять глубокомысленно хмыкнул; наступило молчание, и Джин спросила:
      - А вам было бы приятно, если бы вас выдали как преступника, лорд Саксенден?
      Он нетерпеливо махнул рукой.
      - Это вам не шутки, это - государственное дело, моя милая.
      Джин снова на него поглядела.
      - Неужели вы хотите меня уверить, будто у нас не пользуются протекцией?
      Он рассмеялся.
      - Приходите пообедать со мной в ресторане Пьемонт... когда? Послезавтра... нет, через два дня, и я вам скажу, удалось ли мне что-нибудь сделать.
      Джин отлично знала, когда надо поставить точку; на приходских собраниях она никогда не затягивала своих речей. Она протянула ему руку.
      - Большое спасибо! В половине второго?
      Лорд Саксенден кивнул с некоторым удивлением. Молодая женщина отличалась прямотой, и это невольно нравилось человеку, всю жизнь погруженному в государственные дела, где прямоты, как известно, днем с огнем не сыщешь.
      - До свидания! - сказала Джин.
      - До свидания, мисс Тасборо. Поздравляю с помолвкой.
      - Спасибо. Все теперь зависит от вас, правда?
      И не успел он ответить, как Джин уже исчезла. Обратно она шла пешком, хладнокровно обдумывая положение. Мысль ее работала трезво, четко, со свойственной ей привычкой во всем полагаться только на себя. Ей нужно повидать Хьюберта сегодня же! Придя домой, она тут же позвонила в Кофейню.
      - Это ты, Хьюберт? Говорит Джин.
      - Да, дорогая?
      - Приходи сюда после ужина. Мне надо тебя видеть.
      - Около девяти?
      - Да. Люблю. Все.
      И она повесила трубку.
      Прежде чем пойти наверх и переодеться. Джин замерла на минуту настоящая тигрица! Гибкая, будто всегда готовая к прыжку, - такую не остановишь, - она была сама Юность, бесстрашно вступающая в жизнь; в этой стильной, чопорной гостиной Флер она чувствовала себя как дома, и в то же время невольно казалось, что ей здесь тесно.
      Когда кто-нибудь из сидящих за столом чем-нибудь серьезно взволнован, а остальные это знают, беседа ограничивается салонной болтовней. Все тщательно избегали разговора о Ферзах. Адриан ушел сразу после кофе. Динни проводила его до дверей.
      - Спокойной ночи, дорогой. Перед сном я на всякий случай уложу чемодан; здесь всегда можно поймать такси. Обещай мне не волноваться.
      Адриан улыбнулся, хотя на нем лица не было.
      Возвращаясь в гостиную, Динни столкнулась с Джин, и та рассказала ей последние новости о деле Хьюберта. Когда первый испуг прошел, Динни вспыхнула от негодования.
      - Какая страшная подлость!
      - Да, - сказала Джин. - С минуты на минуту придет Хьюберт, и мне надо поговорить с ним наедине.
      - Тогда отведи его наверх, в кабинет Майкла. Я пойду к Майклу и все ему расскажу. Об этом надо сказать в парламенте... Да, но он распущен сейчас на каникулы, - вспомнила Динни. - Он, кажется, заседает только тогда, когда это никому не нужно.
      Джин дождалась Хьюберта в холле. Они поднялись в кабинет, где на стенах были развешаны афоризмы трех последних поколений; Джин усадила Хьюберта в самое удобное кресло, а сама устроилась у него на коленях.
      Так она просидела несколько минут, обняв его за шею и прижавшись к нему лицом.
      - Ну, хватит, - сказала она затем, поднимаясь и закуривая. - Ничего у них из этой затеи не выйдет.
      - А если выйдет?
      - Нет. А если да, - тем скорее мы должны обвенчаться.
      - Девочка моя, я не могу.
      - Ты должен. И не думай, пожалуйста, что если тебя выдадут - а этого, конечно, не будет, - я не поеду с тобой. Поеду, и тем же пароходом, - все равно, обвенчаемся мы или нет.
      Хьюберт смотрел на нее с восхищением.
      - Ты просто чудо, - сказал он, - но...
      - Ну да, я знаю, что ты скажешь. Знаю я и твои рыцарские чувства, и что ты хочешь сделать меня несчастной для моего собственного блага, и что подумает отец... и так далее, и тому подобное. Я была у твоего дяди Хилери. Он согласен нас обвенчать, а он - священник и человек с большим жизненным опытом. Давай расскажем ему, что произошло, и, если после этого он не откажется от своего обещания, мы обвенчаемся. Пойдем к нему завтра же утром вместе.
      - Но...
      - Никаких "но"! Ему ты можешь верить: по-моему, он настоящий человек.
      - Верно, - сказал Хьюберт, - он человек, каких мало.
      - Вот и хорошо; значит, договорились. Теперь можешь опять меня поцеловать.
      Джин снова заняла свое место у него на коленях, и, если бы не ее тонкий слух, Динни застала бы их в такой позе, но когда Динни открыла дверь, Джин уже разглядывала "Белую обезьяну" на стене, а Хьюберт вынимал портсигар.
      - Какая замечательная обезьяна, - сказала Джин. - Мы поженимся, Динни, несмотря на всю эту ерунду, если только ваш дядя Хилери не передумает. Хочешь, поедем к нему с нами завтра утром?
      Динни взглянула на брата; Хьюберт поднялся с кресла.
      - Безнадежно, - сказал он. - Ничего не могу с ней поделать.
      - А без нее и подавно. Ты только подумай, Динни! Он воображает, что, если дело будет плохо и его вышлют, я с ним не поеду! Мужчины просто младенцы! А ты что скажешь?
      - Я рада за вас.
      - Не забудь, Джин, - сказал Хьюберт, - все зависит от дяди Хилери.
      - Да. Он человек практичный, и, как он скажет, так и будет. Зайди за нами завтра в десять. Отвернись, Динни. Я его разок поцелую, а потом ему пора идти.
      Динни отвернулась.
      - Пошли, - сказала Джин.
      Они спустились вниз, и вскоре девушки отправились спать. Комнаты их были рядом и обставлены с присущим Флер вкусом. Они немного поболтали, поцеловались и разошлись.
      Динни раздевалась не спеша. В окнах домов, выходивших на тихую площадь, где жили большей частью члены парламента, разъехавшиеся сейчас на каникулы, светилось мало огней; ни малейшее дуновение ветерка не шевелило темные ветви деревьев; воздух, струившийся в открытое окно, был так не похож на душистый воздух деревенской ночи, а глухой гул города не давал Динни успокоиться после всех треволнений этого долгого дня.
      "Я бы не могла жить с Джин, - думала она и тут же добавила, справедливости ради, - но Хьюберт сможет. Ему именно это и нужно". И она невесело улыбнулась, почувствовав обиду. Да, ее вытеснили из сердца брата. Она легла в постель, но долго не могла заснуть, думая о страхах и отчаянии Адриана, о Диане и этом бедняге: ее муже, который тоскует по ней, отстранен от нее, отлучен от всех на свете. В темноте она видела его горящие, беспокойные глаза, глаза человека, томящегося по дому и покою, лишенного и того и другого. Она натянула на голову одеяло и, чтобы поскорее уснуть, снова и снова твердила детский стишок:
      До чего же ты упряма, Мери,
      Как твой садик у тебя цветет.
      Новые игрушки, белые ракушки.
      Милая девчушка рядышком растет.
      ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
      Если бы вы заглянули в душу Хилери Черрела, священника прихода святого Августина-в-Лугах, и проникли в ее тайники, скрытые под покровом его речей и поступков, вы бы обнаружили, что он далеко не убежден, будто его благочестивая деятельность приносит кому-нибудь пользу. Но привычка "служить" вошла в его плоть и кровь, - как служат все те, кто ведет и направляет других людей. Возьмите на прогулку молодого сеттера, даже необученного, - и он сразу станет искать след; а далматский дог с первого же дня побежит рядом с лошадью. Так и Хилери - потомок тех, кто целыми поколениями командовал в армии и на флоте, - впитал с молоком матери потребность целиком отдаваться своему делу, вести, управлять и помогать окружающим, отнюдь не чувствуя уверенности, что делает что-то значительное, а не просто коптит небо. В наш век, когда люди ни во что не верят и не могут удержаться от насмешек над сословиями и традициями, он принадлежал к некоему "ордену" - его рыцари выполняют свою миссию не для того, чтобы кого-то облагодетельствовать или стяжать выгоду, а потому, что бросить дело для них равносильно дезертирству. Хилери и в голову не приходило оправдывать свой "орден" или размышлять о ярме, которое несли, каждый по-своему, его отец-дипломат, его дядя-епископ, его братья - солдат, хранитель музея и судья (Лайонела только что назначили на этот пост). "Мы просто тянем каждый свою лямку", - думал он о них и о себе самом. К тому же то, что он делал, давало ему какие-то преимущества, - он даже мог бы их перечислить, хоть в душе и считал, что они ничего не стоят.
      Наутро после возвращения Ферза Хилери уже успел просмотреть свою обширную корреспонденцию, когда в его более чем скромный кабинет вошел Адриан. Из всех многочисленных друзей и близких Адриана один Хилери по-настоящему понимал состояние брата и сочувствовал ему. Между ними было всего два года разницы, в детстве они росли закадычными друзьями; оба были альпинистами и привыкли в предвоенные годы вместе брать опасные подъемы и еще более опасные спуски; оба побывали на войне: Хилери - полковым священником во Франции, Адриан, владевший арабским языком, - офицером связи на Востоке; к тому же характеры у них были совершенно несхожие, что всегда укрепляет дружбу. Им незачем было изливать друг другу душу, и они сразу же перешли к обсуждению практической стороны дела.
      - Что нового сегодня? - спросил Хилери.
      - Динни говорит, все как будто спокойно. Но он живет с ней под одной крышей и рано или поздно потеряет самообладание. Пока ему достаточно сознавать, что он дома и на свободе, но это вряд ли протянется больше недели. Я сейчас поеду в клинику, но они, должно быть, знают не больше нашего,
      - Прости меня, старина, но полезнее всего ему была бы нормальная жизнь с ней.
      Лицо Адриана передернулось.
      - Это свыше человеческих сил, Хилери. Самая мысль о близости с ним чудовищна. На это не пойдет ни одна женщина.
      - Если только бедняга не останется в здравом уме.
      - Решать тут не тебе, и не мне, и не ему, - решать может только она; нельзя требовать от нее невыполнимого. Не забудь, сколько ей пришлось перенести, пока его не поместили в клинику. Его нужно убрать из дома.
      - Куда проще поискать другое пристанище для нее.
      - Кто его даст, кроме меня, а это сразу же опять сведет его с ума.
      - Если она готова мириться с неудобствами, мы можем ее устроить у себя, - сказал Хилери.
      - А дети?
      - Мы могли бы потесниться. Но одиночество и безделье не помогут ему сохранить здоровую психику. А работать он может?
      - Не думаю. Четыре года в сумасшедшем доме доконают кого угодно. Да и кто даст ему работу? Эх, если б я мог убедить его переехать ко мне!
      - Динни и та другая девушка сказали, что он выглядит и говорит вполне нормально.
      - Да, внешне это так. Может быть, в клинике что-нибудь посоветуют.
      Хилери взял брата под руку.
      - Как это ужасно для тебя, старина! Но держу пари, - все обойдется. Я поговорю с Мэй; поезжай в клинику, посоветуйся там, и если ты потом решишь, что Диане лучше переселиться к нам, предложи ей это.
      Адриан прижал к себе руку брата.
      - Мне пора ехать.
      Оставшись один, Хилери задумался. На своем веку он не раз видел, что пути провидения неисповедимы, и даже в своих проповедях перестал называть его милосердным. Однако он знавал немало людей, которые упорством победили свои напасти, и немало других, кого несчастья все-таки одолели, но потом и те и другие сумели извлечь из этого даже выгоду и жили припеваючи, - вот почему он был убежден, что беды всегда преувеличивают, а потери можно наверстать. Главное - не унывать и не опускать рук. Тут к нему пришла посетительница - девушка Миллисент Поул. Хоть суд ее и оправдал, фирма "Петтер и Поплин" выгнала ее с работы: о девушке пошла дурная слава, а этого оправданием в суде не сотрешь.
      Миллисент Поул пришла в назначенный час; на ней было опрятное синее платье, а на чулки она истратила свои последние деньги; она стояла перед священником и ждала, что ее будут отчитывать.
      - Ну, Милли, как здоровье сестры?
      - Она вернулась вчера на работу, мистер Черрел,
      - Поправилась?
      - Да нет, но она говорит, что надо идти, а не то ее, Наверно, тоже уволят.
      - Почему?
      - Она говорит, что если не пойдет, то подумают, будто и она занималась этим вместе со мной.
      - А как ты? Хочешь поехать в деревню?
      - Ну уж нет!
      Хилери испытующе посмотрел на нее. Хорошенькая девушка, с изящной фигуркой, стройными ножками и отнюдь не аскетическим ртом; честно говоря, ей лучше всего выйти замуж.
      - У тебя есть жених, Милли?
      Девушка улыбнулась.
      - Ну, какой же он жених!
      - Значит, замуж выходить не думаешь?
      - Да, видать, он не очень хочет.
      - А ты?
      - Да и мне не к спеху.
      - А какие у тебя планы?
      - Я бы хотела... я бы хотела стать манекенщицей.
      - Вот как? А у Петтера тебе дали рекомендацию?
      - Да; и даже сказали, что им жаль меня отпускать, но раз обо мне так много писали в газетах, другие девушки...
      - Понятно. Видишь ли, Милли, ты сама во всем виновата. Я за тебя заступился потому, что ты попала в беду, но я не слепой. Обещай мне, что ничего подобного больше не случится, - ведь это первый шаг к гибели.
      Ответа не последовало, но он его и не ждал.
      - Тобой займется моя жена. Посоветуйся с ней; если ты не найдешь такой работы, как раньше, мы поможем тебе обучиться на скорую руку и найдем место официантки. Ладно?
      - Я не против.
      Она посмотрела на него полусмущенно, полунасмешливо, и Хилери подумал: "С таким лицом не убережешься, разве что государство станет брать хорошеньких девушек под особую опеку".
      - Дай руку, Милли, и запомни, что я тебе сказал. Я дружил с твоими родителями и верю, что ты не замараешь их доброго имени.
      - Хорошо, мистер Черрел.
      "Как бы не так!" - подумал Хилери и повел ее в столовую, где жена печатала на машинке. Вернувшись в кабинет, он выдвинул ящик письменного стола и приготовился вступить в единоборство со счетами; на свете вряд ли нашелся бы такой уголок, где деньги были бы нужней, чем здесь, в трущобах этой христианнейшей державы, чья религия так презирает земные блага.
      "Птицы небесные, - подумал он, - не сеют, не жнут, но и они не проживут без хлеба насущного. Откуда, во имя всего святого, раздобыть мне деньги, чтобы наше благотворительное общество могло дотянуть до конца года?" Он все еще бился над этой проблемой, когда вошла служанка и объявила:
      - Капитан, мисс Черрел и мисс Тасборо.
      "Ну и ну, - подумал он, - вот кто времени даром не теряет".
      Хилери еще не видал племянника с тех пор, как тот вернулся из экспедиции Халлорсена, и был поражен, до чего он изменился и постарел.
      - Поздравляю, - сказал он. - Я узнал вчера о твоих намерениях.
      - Дядя, - сказала Динни, - приготовься сыграть роль Соломона.
      - Да будет тебе известно, моя непочтительная племянница, что репутация мудреца, которой пользуется Соломон, - пожалуй, самая незаслуженная в истории. Вспомни, сколько у него было жен. Итак, в чем дело?
      - Дядя Хилери, - сказал Хьюберт, - я узнал, что меня могут выдать боливийским властям - уже готовится распоряжение. Из-за того погонщика, которого я застрелил. И, несмотря на это, Джин хочет немедленно обвенчаться.
      - Не "несмотря на это", а именно поэтому, - поправила его Джин.
      - А по-моему, это слишком рискованно и по отношению к ней несправедливо. Вот мы и договорились все тебе рассказать, - как ты решишь, так мы и поступим.
      - Спасибо, - пробурчал Хилери, - но почему мне?
      - Потому, что ты мастер на быстрые решения, - сказала Динни, - ты набил на этом руку не хуже какого-нибудь судьи.
      Священник скорчил гримасу.
      - Тебя же учили священному писанию, Динни; ты могла бы припомнить, как доконала верблюда последняя соломинка. Но что поделаешь... - И он перевел взгляд с Джин на Хьюберта и снова на Джин.
      - Мы ничего не выиграем оттяжкой, - заметила Джин, - если его заберут, я все равно поеду с ним.
      - Поедете?
      - Конечно.
      - А ты, Хьюберт, можешь этому помешать?
      - Боюсь, что нет.
      - Скажите, молодые люди, у вас, значит, любовь с первого взгляда?
      Ни Джин, ни Хьюберт не ответили, а Динни сказала:
      - Безусловно; это было видно даже с крокетной площадки в Липпингхолле.
      Хилери кивнул.
      - Что ж, тут нет ничего плохого; со мной это тоже случилось, и я не жалею. А тебя действительно могут выслать, Хьюберт?
      - Нет, - сказала Джин.
      - А ты как думаешь, Хьюберт?
      - Не знаю; отец волнуется, но кое-кто за меня хлопочет. У меня ведь остался шрам. - Он закатал рукав.
      Хилери снова кивнул.
      - Тебе повезло. Хьюберт улыбнулся.
      - Смею тебя уверить, что тогда, в этом климате, я так не считал.
      - Вы получили разрешение на брак?
      - Еще нет.
      - Вот когда получите, я вас и обвенчаю.
      - Правда?
      - Да. Может быть, я поступаю неправильно, но вряд ли.
      - Вы поступаете очень правильно. - И Джин схватила его за руку. - Вас устраивает, - завтра, в два часа?
      - Дайте заглянуть в записную книжку... Идет, - кивнул он.
      - Отлично! - воскликнула Джин. - Ну вот, Хьюберт, теперь пойдем брать разрешение.
      - Я тебе страшно благодарен, дядя, - сказал Хьюберт, - если ты действительно уверен, что это не подлость с моей стороны.
      - Милый мой, - сказал Хилери, - раз уж ты связался с такой девушкой, как Джин, ты должен быть готов ко всему. Au revoir, и да благословит вас бог!
      Когда они ушли, он сказал Динни: - Я очень тронут, Динни. Даже польщен. Кто все это придумал?
      - Джин.
      - Значит, она либо очень хорошо, либо совсем плохо разбирается в людях. Интересно, первое или второе? Никто и глазом моргнуть не успел. Вошли в пять минут одиннадцатого; сейчас - четырнадцать минут одиннадцатого. Мне никогда еще не приходилось так быстро решать участь двух людей. А эти Гасборо случайно не сумасшедшие?
      - У них просто горячий нрав.
      - В общем, горячие люди мне нравятся, - сказал Хилери. - Таких ничем не остановишь.
      - Пойдут на абордаж, как у Зеебрюгге.
      - А! Кстати, там есть и брат - моряк?
      У Динни задрожали ресницы.
      - Тебя он уже пытался взять на абордаж?
      - Не раз.
      - А ты?
      - Горячность не в моей натуре, дядя.
      - Предпочитаешь выждать, подрейфовать?
      - Выждать, дядя.
      Хилери улыбнулся своей любимой племяннице.
      - Синий глаз - верный глаз. Я еще обвенчаю тебя, Динни. А теперь извини, мне надо повидать человека, которого погубили покупки в кредит. Влез в долги и не может вылезть, - барахтается, как щенок в пруду, и никак не выкарабкается - берег слишком высокий. Между прочим, девушка, которую ты видела тогда в полиции, сейчас у тети. Хочешь еще раз на нее взглянуть? Боюсь, что она для нас трудная задача; в переводе это означает: ничто человеческое ей не чуждо. Попробуй-ка эту задачу разрешить.
      - Я бы с удовольствием, но ей это может не понравиться.
      - Не уверен. Как девушка с девушкой, вы можете поговорить по душам, но я не удивлюсь, если ничего хорошего ты не услышишь. Это цинизм, - добавил он. - Цинизм помогает жить.
      - Боюсь, что да, дядя.
      - Хорошо католикам, - по части цинизма нам с ними не тягаться. Ну, до свиданья, дорогая. Увидимся завтра, когда я буду надевать на Хьюберта брачные цепи.
      Хилери запер ящик со счетами и вышел из комнаты вслед за племянницей. Открыв дверь в столовую, он окликнул жену:
      - Душечка, Динни пришла. К обеду вернусь, - и как был, без шляпы, вышел на улицу.
      ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
      Девушки покинули дом священника вместе; они направлялись на Саут-сквер, где нужно было заручиться еще одной рекомендацией Флер.
      - Знаете, на вашем месте я бы им этого не спустила, - сказала Динни, пересилив стеснительность. - Не понимаю, почему вас уволили.
      Она заметила, что девушка рассматривает ее исподтишка, словно обдумывая, можно ли ей довериться.
      - Обо мне пошла всякая молва, - сказала она наконец.
      - Да, я случайно была в суде в тот день, когда вас оправдали. Свинство, что вас вообще туда привели.
      - А я ведь и в самом деле заговорила с мужчиной, - к удивлению Динни, сказала девушка. - Мне только не хотелось признаваться мистеру Черрелу. Позарез нужны были деньги. Как вы думаете, это очень дурно с моей стороны?
      - Лично я никогда не пошла бы на это ради денег.
      - А вам они никогда и не были нужны позарез.
      - Это правда, хотя у меня никогда не было много денег.
      - Лучше, чем красть, - мрачно сказала девушка. - В конце концов что здесь такого? Время пройдет, и забудешь. По крайней мере я так думала. Ведь мужчинам-то все сходит с рук. Но вы не скажете миссис Монт?
      - Конечно, нет. Видно, вам пришлось очень туго.
      - Хоть ложись да помирай. Мы с сестрой едва сводим концы с концами, когда обе работаем полный день. А тут она болела целых пять недель, да я еще как нарочно потеряла кошелек с тридцатью шиллингами. Тут уж я была ни при чем.
      - Да, не повезло.
      - Ужасно не повезло! Если бы я на самом деле была гулящая, - разве бы они меня сцапали! Вся беда-то, что я - в первый раз. Бьюсь об заклад, у вас, у богатых, девушкам все сходит с рук, когда они хотят подработать.
      - Что ж, - сказала Динни, - наверно, у нас и в самом деле есть девушки, которые не прочь подработать, ничем не гнушаясь. Но лично я думаю, что без любви это нехорошо; наверно, я слишком старомодна.
      Девушка снова поглядела на нее долгим и на этот раз почти восхищенным взглядом.
      - Так вы ж настоящая леди, мисс. По правде сказать, я и сама бы не прочь быть леди, но кем уродишься, тем и останешься.
      Динни поморщилась.
      - А что такое леди? Самые настоящие леди, каких я знаю, - это наши деревенские старушки.
      - Правда?
      - Да. А некоторые продавщицы тут, в магазинах, хоть кому ровня.
      - Что ж, среди нас и вправду есть ужасно хорошие девушки. Вот моя сестра, например, - она куда лучше меня. Она бы на такое дело ни за что не пошла. Я не забуду, что мне говорил ваш дядя, но за себя все-таки не поручусь. Люблю пожить всласть, когда можно; а почему бы и нет?
      - Весь вопрос в том, что такое жить всласть. Неужели это случайная встреча с мужчиной? По-моему, в этом сладости мало.
      Девушка кивнула.
      - Что правда, то правда. Но когда тебе так нужны деньги, что хоть криком кричи, тут на что угодно пойдешь. Вы уж мне поверьте.
      Теперь кивнула Динни.
      - А дядя у меня славный, верно?
      - Настоящий джентльмен, - никогда не донимает человека божественным. И всегда готов помочь из своего кармана, если только там что-нибудь есть.
      - Кажется, это бывает редко, - сказала Динни. - У нас небогатая семья.
      - Не деньги делают джентльмена.
      Динни отнеслась к этому афоризму без всякого восторга - она его слышала уже не первый раз.
      - Пожалуй, здесь нам лучше сесть в автобус, - сказала она.
      День выдался солнечный, и они забрались на открытый верх.
      - Вам нравится Риджент-стрит после перестройки?
      - Очень! Она стала очень нарядная.
      - Разве старая улица не была лучше?
      - Что вы! Такая скучная, все дома желтые, одинаковые.
      - Зато она не была похожа на другие улицы, а однообразие домов на этом повороте создавало общий ансамбль.
      Девушка, видно, сообразила, что спор возник из-за разницы во вкусах; она запнулась, но потом сказала решительно:
      - Нет, сейчас она стала куда веселее. Жизни больше, и не так все под одну гребенку, как раньше.
      - Да?
      - Люблю ездить на верхушке автобуса, - продолжала девушка, - столько всего увидишь. Жизнь-то ведь идет.
      Эти слова, сказанные с простонародной интонацией, поразили Динни. Разве ее жизнь не сплошное прозябание? Разве есть в ней опасности или приключения? У людей, которым надо зарабатывать на хлеб, жизнь куда богаче. Ее же единственное занятие заключается в том, чтобы не иметь никакого занятия. И, подумав о Джин, она сказала:
      - К сожалению, у меня очень бесцветная жизнь. Я всегда словно чего-то жду.
      Миллисент снова поглядела на нее искоса.
      - Ну, такой хорошенькой, как вы, наверно, весело живется!
      - Хорошенькой? Я же курносая.
      - Зато в вас много шику. Шик - это все. Я всегда говорю: какая б ты хорошенькая ни была, без шику ты нуль.
      - Я бы предпочла быть хорошенькой.
      - Ну, нет. Смазливой может быть кто хочет.
      - Почему же их так мало? - И, бросив взгляд на профиль собеседницы, Динни добавила: - Вам-то не на что жаловаться.
      Девушка приосанилась и повела плечами.
      - Я сказала мистеру Черрелу, что хотела бы стать манекенщицей, но ему это не очень понравилось.
      - По-моему, это самое идиотское из всех идиотских занятий. Наряжаться для кучки привередливых женщин!
      - Надо же кому-то этим заниматься, - с вызовом сказала девушка. - Да я и сама люблю хорошо одеться. Но, чтобы получить такое местечко, нужна рука. Вот если бы миссис Монт замолвила за меня словечко!.. А из вас какая бы получилась манекенщица, мисс, - G вашим-то шиком и с вашей фигурой!
      Динни рассмеялась. Автобус остановился на Уайтхолле со стороны Вестминстерского аббатства.
      - Нам тут сходить. Вы когда-нибудь были в Вестминстерском аббатстве?
      - Нет.
      - Пожалуй, вам стоит туда заглянуть, пока его еще не снесли и не построили здесь доходный дом или кино.
      - А его что, правда снесут?
      - Ну, пока на это еще не решаются. Поговаривают о том, чтобы его реставрировать.
      - Большущий домина! - сказала девушка.
      Но у стен аббатства она приумолкла и не открыла рта, даже когда они вошли под его своды. Динни наблюдала, как она, задрав голову, рассматривает памятник Чатаму {Питн, Уильям, граф Чатам (1708-1778) - английский государственный деятель.} и статую рядом с ним.
      - Кто этот старый бородач без штанов?
      - Нептун. Это символ. Помните: "Правь, Британия, морями..."
      - А!
      И они двинулись дальше, пока перед ними не открылся весь старый музей.
      - Ишь ты! Сколько тут всего понаставлено!
      - В самом деле, похоже на лавку древностей. Да ведь здесь собрана вся английская история.
      - Ужасно темно. Колонны-то как будто грязные.
      - Хотите, заглянем в Уголок поэтов? - спросила Динни.
      - А это еще что?
      - Там хоронят великих писателей.
      - За то, что они писали стишки? - спросила девушка. - Смешно, да?
      Динни ничего не ответила. Она-то знала некоторые из этих стишков! Осмотрев несколько изваяний и прочитав имена, которые и Динни-то не слишком интересовали, а Миллисент и подавно, девушки медленно направились по приделу туда, где между двумя красными венками лежит черно-золотая плита Неизвестного солдата.
      - Интересно, знает ли он, - сказала девушка, - я-то думаю, ему все равно; раз даже имя его никто не слышал, какой ему от всего этого прок?
      - Ему - никакого. А вот нам есть прок, - сказала Динни; она испытывала волнение, которым весь мир платит дань Неизвестному солдату.
      Когда они снова очутились на улице, Миллисент вдруг спросила:
      - А вы верите в бога, мисс?
      - В какой-то мере, - неуверенно ответила Динни.
      - Меня этому никогда не учили: отец и мать любили мистера Черрела, но думали, что он ошибается; понимаете, отец у меня был социалист и всегда говорил, что религия - часть капиталистического строя. Вообще наш брат в церковь не ходит. Во-первых, и времени нет. А потом в церкви сиди тихо, как истукан. Я вот, например, не люблю сидеть на одном месте. И если бог есть, почему это обязательно "он"? У меня вся душа возмущается. Вот и с девушками обращаются так потому, что бог - это "он". С тех пор как меня судили, я много об этом думала. Да и много ли "он" сотворит, если тут не будет "ее", держи карман шире!
      Динни в изумлении уставилась на девушку.
      - Жаль, что вы не сказали этого дяде. Интересная мысль.
      - Говорят, женщины и мужчины теперь равны, - продолжала Миллисент, - но это вранье. У меня на работе все девушки боялись хозяина, как огня. Где деньги, там и сила. И чиновники, и судьи, и священники - все они мужчины, да и генералы тоже. Сила у них, а без нас все равно ничего поделать не могут. Эх, будь я одна женщина на свете, я бы им показала!
      Динни молчала. Конечно, девушка ожесточена, жизнь у нее нелегкая, но в ее словах есть правда. Создатель должен быть двуполым, иначе процесс сотворения мира прекратился бы в самом начале. Тут заложена основа равноправия полов, как это ей прежде в голову не приходило! Если бы Миллисент принадлежала к ее кругу, Динни поделилась бы с ней своими мыслями, но она не могла быть с ней откровенной; в душе ругая себя за спесь, она сказала с привычной иронией:
      - Ну, вы прямо бунтарь!
      - Да уж тут забунтуешь, - возразила девушка.
      - Вот мы и пришли к миссис Монт. У меня есть еще дела, я с вами расстанусь. Надеюсь, мы еще увидимся.
      Динни протянула руку, Миллисент ее пожала.
      - Хорошо мне было с вами, - сказала она от души. - Мне тоже. Желаю удачи!
      Динни оставила девушку в холле, а сама отправилась на Окли-стрит; ей было не по себе, как всякому человеку, который остановился на полпути. Она прикоснулась к неведомому и отступила. Ее мысли и чувства напоминали ей веселое чириканье весенних птиц, которые еще не сложили своих песен. Эта девушка пробудила в ней какое-то новое для нее желание схватиться с жизнью врукопашную, но ни намеком не подсказала, как это сделать. Эх, если бы она могла влюбиться! Приятно знать, чего хочешь, как это знали с первого взгляда Джин и Хьюберт, как это знали, по их словам, Халлорсен и Алан Тасборо. А ее существование скорее похоже на театр теней, чем на действительность. Недовольная собой, она облокотилась на парапет над Темзой, следя за поднимающимся приливом. Верит ли она в бога? В каком-то смысле - да. Но в каком? Ей припомнилась фраза из дневника Хьюберта: "Всякий, кто верит, что попадет на небо, находится в куда более счастливом положении, чем я. Ведь ему сулят посмертную пенсию". Разве религия - это вера в загробное вознаграждение? Если так - какая пошлость! Надо верить в добро ради самого добра, потому что добро прекрасно, как цветок, как звездная ночь, как музыка. Дядя Хилери делает свое трудное дело, ибо просто не может иначе. А он верит в бога? Надо его спросить. У самого ее уха раздался голос:
      - Динни!
      Динни вздрогнула и обернулась, - перед ней, широко улыбаясь, стоял Алан Тасборо.
      - Я был на Окли-стрит, справлялся о вас и о Джин; там мне сказали, что вы остановились у Монтов. Я пошел было туда и вдруг встречаю вас. Вот повезло!
      - А я раздумываю, верю ли я в бога.
      - Как странно! Я тоже!
      - Что - тоже? Верю ли я или верите ли вы?
      - По правде говоря, вы и я для меня - одно и то же.
      - Вот как? Так как же мы, верим или нет?
      - С грехом пополам.
      - А вы слышали, что случилось на Окли-стрит?
      - Нет.
      - Капитан Ферз вернулся.
      - Ах ты черт!
      - Вот именно. Вы видели Диану?
      - Нет; только горничную, - она была какая-то растерянная. А тот, бедняга, все еще не в своем уме?
      - Ему лучше, но это так ужасно для Дианы.
      - Надо бы ее оттуда убрать.
      - Я перееду к ней, если она согласится, - сказала вдруг Динни.
      - Ну, мне это совсем не нравится.
      - Да уж чего хорошего, но я все-таки перееду.
      - Почему? Она вам не такой уж близкий человек.
      - Мне надоело бить баклуши.
      Молодой Тасборо изумленно раскрыл глаза.
      - Не понимаю.
      - Вы не прячетесь за мамину юбку. Пора и мне начать жить самостоятельно.
      - Тогда выходите за меня замуж.
      - Ей-богу, Алан, я никогда не встречала человека с такой бедной фантазией.
      - Лучше придумать что-нибудь одно, но стоящее, Динни двинулась дальше.
      - Я иду на Окли-стрит.
      Некоторое время они шли молча; наконец молодой Тасборо серьезно спросил:
      - Что вас мучает, моя дорогая?
      - Собственная натура; уж больно спокойно живу, никаких треволнений.
      - Дайте мне волю, у вас будет их сколько угодно.
      - Я говорю серьезно, Алан.
      - Вот и отлично. Пока вы не станете серьезней, вы за меня замуж не выйдете. Но почему вам так не хватает синяков?
      Динни пожала плечами.
      - А помните у Лонгфелло: "Жизнь реальна, жизнь сурова". Вы, конечно, не знаете, что это за никчемное занятие - жить маменькиной дочкой в деревне.
      - Сказал бы я вам, да боюсь.
      - Почему же, скажите!
      - Ваш недуг легко излечить. Отчего бы вам самой не стать маменькой в городе?
      - Вот когда девушкам полагается краснеть, - вздохнула Динни. - Право, мне совсем не хочется превращать все в шутку, но, кажется, ничего другого мне не дано.
      Молодой Тасборо взял ее под руку.
      - Если вы сумеете превратить в шутку жизнь жены моряка, вы будете первая, кому это удалось.
      Динни улыбнулась.
      - Я ни за кого не выйду замуж, пока не почувствую, что не могу иначе. Я слишком хорошо себя знаю.
      - Ладно, Динни; не буду вам больше надоедать. Они снова помолчали; на углу Окли-стрит она остановилась.
      - Дальше вам идти не стоит.
      - Я загляну вечером к Монтам и узнаю, как ваши дела. И если вам понадобится помощь - любая помощь, - вам надо только позвонить мне в клуб. Вот по этому номеру.
      Он написал карандашом номер на карточке и протянул ей.
      - Вы будете на свадьбе Джин?
      - А как же! Я ведь шафер. Хотел бы я только...
      - До свидания! - прервала его Динни.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
      Динни весело рассталась с Аланом, но на душе у нее скребли кошки, и она минутку помедлила у дверей. Ей еще не приходилось иметь дело с психически больными, и она очень боялась. Впустила ее все та же немолодая горничная. Миссис Ферз сейчас у капитана Ферза, и не поднимется ли мисс Черрел в гостиную? Динни подождала в той самой комнате, где сидела под замком Джин. Вошла Шейла, сказала: "Здравствуйте! Вы ждете мамочку?" - и ушла. Потом появилась Диана; лицо у нее было такое растерянное, словно она никак не может собраться с мыслями.
      - Простите, дорогая, я читала ему газеты. Стараюсь вести себя с ним, как будто ничего не случилось.
      Динни подошла к ней и погладила ее по руке,
      - Но это не может так продолжаться, Динни; не может. Я теперь знаю.
      - Давайте я поживу у вас. Вы можете ему сказать, что вы давно меня пригласили.
      - Но, Динни, мало ли что здесь может произойти? Я просто не знаю, что с ним делать. Он боится выходить из дому и встречаться с людьми. И в то же время слышать не хочет о том, чтобы уехать куда-нибудь, где его не знают; и врача не хочет звать. Никого не желает видеть.
      - Меня он будет видеть постоянно и, может, понемножку привыкнет к людям. Через несколько дней он освоится. Давайте я съезжу за вещами?
      - Если уж вы и в самом деле такой ангел, пожалуйста!
      - Я предупрежу дядю Адриана, что переезжаю к вам; он поехал в клинику.
      Диана подошла к окну и постояла, глядя на улицу. Внезапно она обернулась.
      - Я твердо решила, Динни: надо сделать все, чтобы ему помочь. Если хоть что-нибудь от меня зависит, я это сделаю.
      - Молодец! - сказала Динни. - Я вам помогу!
      И, боясь расплакаться или увидеть слезы Дианы, она вышла из гостиной и спустилась по лестнице. Проходя по улице, она опять заметила в окне столовой Ферза, его горящие глаза следили за ней. Всю дорогу назад, на Саут-сквер, ее преследовало сознание этой трагической несправедливости.
      За обедом Флер сказала:
      - Не к чему терзаться, пока еще ничего не случилось, Динни. Хорошо, что Адриан вел себя, как святой. Вот вам пример бессилия закона. Вообразите, что Диана получила бы развод, - это не помешало бы Ферзу вернуться к ней, а ей отнестись к нему так же, как сейчас. Закон не в силах повлиять на отношения между людьми. А Диана любит Адриана?
      - Не думаю.
      - Вы в этом уверены?
      - Нет. Мне трудно разобраться даже в себе самой.
      - Да, кстати, звонил ваш американец. Он хотел зайти.
      - Что ж, пусть заходит. Но я буду уже на Окли-стрит.
      Флер посмотрела на нее испытующим взглядом.
      - Значит, мне лучше поставить на моряка?
      - Нет. Поставьте на старую деву.
      - Ну, милая! Это невозможно.
      - Не вижу от замужества никакого проку.
      Флер ответила с жесткой усмешкой:
      - Нельзя же стоять на месте. Вот мы и не стоим, а иначе было бы слишком скучно.
      - Вы современная женщина, Флер, я средневековая.
      - Да, у вас в лице есть что-то от ранних итальянцев. И ранним итальянцам не удавалось убежать от жизни. Не тешьте себя иллюзиями. Рано или поздно самой себе осточертеешь, и тогда...
      Динни с изумлением взглянула на Флер, - она никогда прежде не слышала от нее таких горьких слов.
      - А какой прок от брака вам, Флер?
      - Ну, я по крайней мере стала настоящей женщиной, дорогая моя, - сухо ответила Флер.
      - Вы хотите сказать, что у вас есть дети?
      - Говорят, дети могут быть и без брака, хотя я в это не очень верю. У вас же, Динни, этого быть не может, - вами движут прадедовские инстинкты; в старых семьях царит врожденная тяга к законному потомству. Ведь без него не было бы и старых семей.
      Динни наморщила лоб.
      - Никогда об этом не думала, но я не хотела бы иметь незаконного ребенка. Да, кстати, вы дали той девушке рекомендацию?
      - Да. Не вижу, почему бы ей не стать манекенщицей. У нее узкие бедра. Нынешняя мода на мальчишескую фигуру продлится еще не меньше года. Потом помяните мое слово - юбки станут длиннее и снова начнут увлекаться пышными формами.
      - Унизительно, правда?
      - Что?
      - Всячески подлаживаться, менять свои формы, волосы и так далее.
      - Игра стоит свеч. Мы отдаем себя в руки мужчин для того, чтобы они попали в наши руки. Такова философия соблазнительницы.
      - Если эта девушка будет манекенщицей, она уж наверняка пойдет по дурной дорожке.
      - Не обязательно. Она может даже выйти замуж. Но меня не волнует нравственность моих ближних. Наверно, вам, в Кондафорде, приходится делать вид, что вас это интересует, - не зря вы сидите там со времен Вильгельма Завоевателя. Кстати, ваш отец принял меры, чтобы его дети заплатили поменьше налога на наследство?
      - Он еще не старик, Флер.
      - Да, но умирают не одни старики. У него есть что-нибудь, кроме имения?
      - Только пенсия.
      - У вас там много леса?
      - Терпеть не могу, когда рубят деревья. Двести лет роста, жизни - все насмарку в каких-нибудь полчаса. Возмутительно.
      - Милая моя, у людей обычно нет другого выхода, - разве что все продать и уехать.
      - Как-нибудь перебьемся, - коротко сказала Динни, - мы никогда не продадим Кондафорд.
      - Не забудьте о Джин.
      Динни резко выпрямилась.
      - И она этого не сделает. Тасборо - такой же старинный род, как наш.
      - Предположим; но эта девушка полна неожиданностей, энергии у нее хоть отбавляй. Прозябать она не захочет.
      - Жить в Кондафорде - это не прозябание.
      - Не обижайтесь, Динни; я думаю только о вас. Я вовсе не хочу, чтобы вы потеряли Кондафорд, как не хочу, чтобы Кит потерял Липпингхолл. Майкл такой взбалмошный. Говорит, что если он один из столпов страны, то ему жаль такую страну, - какая глупость! Я никому этого не говорю, - неожиданно добавила Флер с глубокой искренностью, - но Майкл - золотой человек!
      Заметив удивленный взгляд Динни, она переменила тему.
      - Значит, на американце я могу поставить крест?
      - Безусловно. Три тысячи миль между мной и Кондафордом - нет, спасибо!
      - Тогда перестаньте мучить беднягу, - он признался мне, что вы его "идеал".
      - И он туда же! - воскликнула Динни.
      - Да, и даже сказал, что он от вас без ума.
      - Это ничего не значит.
      - В устах человека, который отправляется на край света, чтобы раскопать истоки цивилизации, что-нибудь да значит. Большинство людей готово сбежать на край света, лишь бы не видеть ни цивилизации, ни ее истоков.
      - Я с ним покончу, как только уладится дело Хьюберта, - сказала Динни.
      - Боюсь, что для этого вам придется либо постричься в монахини, либо надеть фату. Фата будет вам очень к лицу, Динни, когда вы пойдете с моряком к деревенскому алтарю под марш Мендельсона, окруженная милым вашему сердцу средневековьем. Хотела бы я это видеть!
      - Я ни за кого не выйду замуж.
      - Что ж, может, мы пока позвоним Адриану?
      В квартире Адриана им ответили, что он будет дома к четырем часам. Динни попросила передать ему, чтобы он зашел на Саут-сквер, и поднялась к себе за вещами. В половине четвертого, спускаясь по лестнице, она заметила на пышном "саркофаге", где покоилась верхняя одежда, шляпу, поля которой были ей знакомы. Она попятилась, но было уже поздно.
      - А! Вот хорошо! - раздался голос Халлорсена. - Я боялся, что вас не застану.
      Динни подала Халлорсену руку, и они вместе вошли в гостиную Флер, где на фоне мебели в стиле Людовика XV он выглядел, как слон в посудной лавке.
      - Я хотел рассказать вам, мисс Черрел, что мне удалось сделать для вашего брата. Наш консул в Ла-Пас заставит этого парнишку Мануэля прислать данное под присягой свидетельское показание о том, как на капитана Черрела было совершено вооруженное нападение; это я уже устроил. Если здесь у людей есть хоть капля здравого смысла, вашего брата оправдают. Я положу конец всей этой идиотской истории, даже если мне придется вернуться ради этого в Боливию.
      - Большое спасибо, профессор.
      - Не за что! Я теперь на все готов ради вашего брата! Я полюбил его, как родного.
      Динни вздрогнула, но в его словах было столько великодушия и душевной теплоты, что она почувствовала себя маленькой и ничтожной.
      - Вы сегодня плохо выглядите, - сказал он вдруг. - Если вы чем-нибудь расстроены, скажите, я все улажу.
      Динни рассказала ему о возвращении Ферза.
      - Эта очаровательная дама! Как жаль! Но, может быть, она его любит, тогда со временем ей станет легче.
      - Я собираюсь переехать к ней.
      - Молодчина! А что, этот капитан Ферз не опасен?
      - Мы еще не знаем.
      Он сунул руку в задний карман и вытащил крошечный револьвер.
      - Положите эту штуку в сумочку. Самый маленький револьвер на свете. Я купил его специально для Англии, - ведь у вас не принято ходить с оружием.
      Динни рассмеялась.
      - Спасибо, профессор, но у меня он непременно выстрелит совсем некстати. И даже в случае опасности было бы нечестно им воспользоваться.
      - Верно! Мне это не пришло в голову. Но это верно, Человек, которого постигло такое несчастье, имеет право на сочувствие. Но мне не нравится, что вы будете подвергать себя опасности.
      Помня наставления Флер, Динни храбро спросила:
      - Почему?
      - Потому, что вы мне очень дороги.
      - Это так мило с вашей стороны; но должна вас предупредить, профессор, что на брачной бирже я не котируюсь.
      - Всякая женщина котируется, пока не вышла замуж.
      - Кое-кто полагает, что она только тогда и начинает котироваться.
      - Знаете, - серьезно сказал Халлорсен, - лично я не признаю измен. Я стою за честную игру в отношениях между мужчиной и женщиной, как и во всем остальном.
      - От души желаю вам найти честного партнера.
      Он выпрямился во весь рост.
      - Я его уже нашел. Имею честь просить вашей руки, и, пожалуйста, не говорите сразу "нет".
      - Если вы стоите за честную игру, профессор, я должна сказать - "нет".
      Она увидела, как его голубые глаза затуманились, точно от боли, и ей стало его жаль. Он подошел к ней поближе, возвышаясь над ней, как гора, - ее даже дрожь пробрала.
      - Вас смущает, что я американец?
      - Я сама не знаю, что меня смущает.
      - Может, вы все еще на меня сердитесь из-за брата?
      - Не знаю.
      - Но вы мне позволите надеяться?
      - Нет. Поверьте, я польщена и благодарна. Но... нет.
      - Простите, вы любите другого?
      Динни покачала головой.
      Халлорсен замер, на лице его было написано недоумение, потом оно прояснилось.
      - Наверно, я вас еще не заслужил, - сказал он. - Мне надо вас заслужить.
      - Я этого не стою. Просто я к вам ничего не чувствую.
      - У меня чистые руки и чистое сердце.
      - Не сомневаюсь; я восхищаюсь вами, профессор, но я никогда вас не полюблю.
      Халлорсен отступил, словно не доверяя своей выдержке, и отвесил ей глубокий поклон. Во всем его облике было столько благородства, что она невольно им залюбовалась. Наступило долгое молчание.
      - Ну что ж, слезами горю не поможешь, - сказал он наконец, располагайте мною, как вам будет угодно. Я ваш покорный слуга. - И, круто повернувшись, вышел.
      Внизу хлопнула дверь, и Динни почувствовала комок в горле. Ей было больно оттого, что она причинила ему боль, но она испытывала и облегчение такое, какое испытываешь, когда тебе перестает угрожать что-то огромное, стихийное, первобытное. Динни постояла перед зеркалом, злясь на себя, словно она только сейчас обнаружила, какие у нее чувствительные нервы. Как мог большой, красивый, пышущий здоровьем человек полюбить это существо с рыбьей кровью, эту спичку, которую она видела сейчас в зеркале? Да ведь он может убить ее одним щелчком. Не это ли ее и оттолкнуло? Своим ростом, своей силой, своим румянцем и звучным голосом он как бы олицетворял безбрежный простор его прерий. Смешно, глупо, может быть, но это и в самом деле ее отталкивало. Ее место здесь, в ее мире, а совсем не среди таких, как он. Если поставить их рядом, они будут выглядеть просто смехотворно. Она все еще стояла, невесело улыбаясь, перед зеркалом, когда приехал Адриан.
      Динни порывисто повернулась к нему. Трудно было представить себе больший контраст с недавним посетителем. Она поглядела на этого совсем не цветущего, немолодого, умного, мягкого и глубоко встревоженного человека - и сразу как-то успокоилась. Динни поцеловала его.
      - Я переезжаю к Диане и хотела перед этим тебя повидать.
      - Ты в самом деле туда едешь?
      - Да. Ты, наверно, не обедал и чаю не пил... - Она позвонила. - Кокер, принесите мистеру Адриану...
      - Пожалуйста, коньяку с содовой, Кокер.
      - Теперь рассказывай, дядя, - сказала она, когда он проглотил коньяк.
      - Боюсь, Динни, что на них не очень-то можно положиться. По их мнению, Ферзу лучше вернуться в клинику. Но я не пойму, зачем это нужно, пока он ведет себя нормально. Они отрицают возможность его выздоровления, но не могут припомнить у него ни одного ненормального поступка за последние недели. Я разыскал его служителя и расспросил его. По-моему, это порядочный человек; он мне сказал, что в данный момент Ферз так же здоров, как он сам. Но беда в том, что Ферз однажды уже поправился - он был здоров три недели, а потом все началось снова. Этот парень считает, что если что-нибудь выведет Ферза из равновесия, - например, если ему будут перечить, - он заболеет опять, и, может быть, еще хуже. Просто ужас.
      - А он не буйный, когда у него приступ?
      - Буйный, но это какое-то мрачное буйство, направленное больше против себя, чем против других.
      - А они не попробуют взять его обратно силой?
      - Не имеют права. Он пошел к ним добровольно; я тебе говорил, что официально он сумасшедшим не признан. Как Диана?
      - Вид у нее усталый, но красива, как всегда. Говорит, что пойдет на все, чтобы ему помочь.
      Адриан кивнул.
      - Это на нее похоже; редкого мужества человек. И ты тоже, дорогая. Мне гораздо легче от сознания, что ты будешь с нею. Хилери готов взять к себе ее и детей, если она захочет, но, судя по твоим словам, она на это не пойдет.
      - Пока нет.
      Адриан вздохнул.
      - Что ж, подождем.
      - Ах, дядя, - сказала Динни, - мне так тебя жаль.
      - Дорогая, кому нужна пятая спица в колеснице, - лишь бы колесница была цела. Не буду тебя задерживать. Ты всегда застанешь меня либо в музее, либо дома. До свидания и спасибо! Передай Диане привет и все, что я тебе рассказал.
      Динни поцеловала его еще раз, взяла вещи и отправилась на Окли-стрит.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
      У Бобби Феррара было непроницаемое лицо. Казалось, ничто не может поколебать этого олимпийского спокойствия. Иными словами, он был идеальным чиновником - таким идеальным, что министерство иностранных дел явно не могло бы без него существовать. Министры приходили и уходили, а Бобби Феррар вежливый, безмятежный, сверкавший белозубой улыбкой, - оставался. Никто не знал, есть ли у него за душой хоть что-нибудь, кроме бесконечного множества секретов. Возраста он был самого неопределенного; коротенький, приземистый, с низким бархатным голосом, он был сама невозмутимость. В темном костюме в едва заметную светлую полоску, с цветком в петлице, он пребывал в большой приемной, которая была почти пуста, если не считать посетителей, желавших видеть министра иностранных дел и видевших вместо него Бобби Феррара. По сути дела, это был буфер - безупречный буфер. Он имел свою слабость криминалистику. Ни одно сколько-нибудь громкое дело об убийстве не слушалось без Бобби Феррара - он всегда появлялся на своем постоянном месте в суде хотя бы на полчаса. Он переплетал и хранил отчеты об этих процессах. Пожалуй, наилучшей характеристикой его деловых качеств, каковы бы эти качества ни были, служило то, что никто его ни разу не попрекнул знакомством почти с целым светом. Люди обращались к Бобби Феррару, а не он к ним. Но почему? Что сделал он такого, что все звали его уменьшительным именем "Бобби"? У него даже не было титула, он был просто сыном новоиспеченного лорда. Бобби бывал повсюду - любезный, загадочный, настоящий светский лев. Он сам, его цветок в петлице и легкая улыбка мешали Уайтхоллу {Так называют в Англии правительственный аппарат - по названию улицы, где находятся важнейшие министерства, в том числе министерство иностранных дел.} окончательно превратиться в бездушную машину. Он служил там еще до войны, откуда его, по слухам, вернули как раз вовремя, чтобы он успел помешать правительственным учреждениям утратить свой традиционный дух, и спас Англию от самой себя. Пока его крепко сбитая, спокойная, невозмутимая персона с неизменным цветком в петлице ежедневно шествовала мимо этих слинявших, внушительного вида зданий, Англия не могла стать голодной, сварливой каргой, в которую война пыталась ее превратить.
      Как-то утром, недели через две после описанных событий, когда Бобби Феррар перелистывал каталог луковичных цветов, ему принесли визитную карточку сэра Лоренса Монта; вслед за ней появился он сам и с места в карьер спросил:
      - Вы знаете, Бобби, зачем я пришел?
      - Как нельзя лучше, - сказал Бобби Феррар басом, округлив глаза и откинув назад голову.
      - Вы виделись с маркизом?
      - Вчера с ним завтракал. Удивительный человек!
      - Гордость старой гвардии, - сказал сэр Лоренс. - Что же вы собираетесь делать? Покойный сэр Конвей Черрел был лучшим послом в Испании, какой когдалибо вышел из вашей лавочки, а Хьюберт Черрел - его внук,
      - У него действительно есть шрам? - осклабился Бобби Феррар.
      - Ну, конечно.
      - И он действительно получил его там?
      - Фома неверующий! Разумеется.
      - Странно.
      - Почему?
      Бобби Феррар сверкнул зубами.
      - Кто может это доказать?
      - Халлорсен обещал заручиться свидетельскими показаниями.
      - Видите ли, это дело не нашей компетенции.
      - Нет? Но вы можете нажать на министра внутренних дел.
      - Гм! - глубокомысленно произнес Бобби Феррар.
      - И уж, во всяком случае, вы можете поговорить с боливийцами.
      - Гм! - сказал Бобби Феррар еще более глубокомысленно и протянул ему каталог. - Вы видели этот новый тюльпан? Лучше нельзя, правда?
      - Послушайте, Бобби, - сказал сэр Лоренс, - это у вас не пройдет; Хьюберт - мой племянник, и он, как у вас говорят, парень что надо. Понятно?
      - Век-то демократический, - таинственно изрек Бобби Феррар, - в палате сделали запрос, да? Насчет рукоприкладства?
      - Если там будут шуметь, пустим в ход тормоза.
      Халлорсен отказался от своих обвинений. Ладно, предоставляю это вам; вы же все равно ничего толком не скажете, даже если я проторчу тут до вечера. Но вы сделаете все, что сможете, - ведь обвинение действительно скандальное.
      - Как нельзя более, - заметил Бобби Феррар. - Хочите пойти на процесс кройдонского убийцы? Поразительное дело. У меня два места. Я предложил одно дяде, но он заявил, что не пойдет в суд до тех пор, пока не введут электрический стул.
      - А этот человек действительно виновен?
      Бобби Феррар кивнул.
      - Но прямых доказательств нет, - добавил он.
      - Ну, до свидания, Бобби; я полагаюсь на вас.
      Бобби Феррар вежливо осклабился и протянул руку.
      - До свидания, - процедил он сквозь зубы.
      Сэр Лоренс пошел в Кофейню, где швейцар вручил ему телеграмму: "Венчаюсь Джин Тасборо сегодня два часа святом Августине-в-Лугах буду рад видеть тебя и тетю Эм. Хьюберт".
      Войдя в зал, сэр Лоренс сказал метрдотелю:
      - Баттс, мне надо поглядеть, как будут венчать моего племянника. Подкрепите меня побыстрее.
      Вскоре он уже ехал в такси к святому Августину и добрался туда около двух. На ступеньках он встретил Динни.
      - Ты сегодня бледная, но интересная, Динни.
      - А я всегда бледная, но интересная, дядя Лоренс.
      - События, кажется, развиваются довольно быстро.
      - Это все Джин. Я чувствую на себе страшную ответственность. Ведь это я ее откопала.
      Они вошли в церковь и направились к передним скамьям. В церкви были только генерал, леди Черрел, жена Хилери и Хьюберт, если не считать двух случайных зевак и служителя. Послышались звуки органа. Сэр Лоренс и Динни сели на пустую скамью.
      - Я ничуть не жалею, что здесь нет Эм, - шепнул он ей, - у нее глаза на мокром месте. Когда ты будешь выходить замуж, Динни, напечатай на пригласительных билетах: "Просьба не плакать". Что, собственно, вызывает такую сырость на свадьбах? На них рыдают даже судебные исполнители.
      - Их умиляет фата, - сказала Динни. - Сегодня никто не будет плакать потому, что невеста без фаты. Смотри! Флер и Майкл.
      Сэр Лоренс поглядел на них в монокль.
      - Уже восемь лет, как они женаты. В общем, это не такой уж неудачный брак.
      - Отнюдь, - шепнула Динни, - Флер на днях сказала, что Майкл - золотой человек.
      - Неужели? Это хорошо. Были времена, Динни, когда я чувствовал тревогу.
      - Надеюсь, не из-за Майкла?
      - Нет, нет; на него можно положиться. Но Флер раза два-три устраивала, семейный переполох; впрочем, после смерти отца она ведет себя безупречно. А вот жених и невеста!
      Орган заиграл "Гряди, голубица". Алан Тасборо вел Джин под руку к алтарю. Динни залюбовалась его прямым и честным взглядом. Что касается Джин, она была олицетворением яркой красоты и силы. Хьюберт, стоявший, заложив руки за спину, словно по команде "вольно", повернулся навстречу Джин, и Динни увидела, как его худое, угрюмое лицо просветлело, будто его осветило солнце. У нее сжалось горло. Тут она заметила, что Хилери в стихаре неслышно появился на ступенях алтаря.
      "Люблю дядю Хилери", - подумала она.
      Хилери заговорил.
      На этот раз Динни изменила своей привычке не слушать того, что говорят в церкви. Она ждала знакомых слов: "Жена да повинуется..." - но их не было; она ждала обычных намеков на отношения между полами, - они были опущены. Вот Хилери просит дать ему кольцо. Кольцо надето. Вот он начал молиться. Вот он прочел "Отче наш", и они ушли в ризницу. Какая до странности короткая церемония!
      Она поднялась с колен.
      - Свадьба как нельзя лучше, сказал бы Бобби Феррар, - прошептал сэр Лоренс. - Куда они поедут?
      - В театр. Джин хочет остаться в городе. Она сняла дешевую квартиру.
      - Затишье перед бурей. Хотел бы я, чтобы эта история с Хьюбертом была уже позади.
      Молодая чета вышла из ризницы, и орган заиграл марш Мендельсона. Динни смотрела, как они идут по проходу, и в ней боролись чувства радости и утраты, ревности и удовлетворения. Потом, заметив, что и у Алана такой вид, будто в нем бушуют какие-то чувства, она поспешно направилась к Флер и Майклу, но, увидев возле выхода Адриана, подошла к нему.
      - Какие новости, Динни?
      - Пока все в порядке. Я сейчас еду прямо туда. Публика, как известно, любит посочувствовать чужим
      переживаниям, - снаружи собралась кучка прихожан Хилери; когда Джин и Хьюберт сели в свою двухместную машину и тронулись в путь, их проводили визгливыми напутствиями.
      - Поедем со мной, дядя, - сказала Динни.
      - А Ферз не сердится, что ты там живешь? - спросил в такси Адриан.
      - Он со мной вежлив, но все время молчит и глаз не сводит с Дианы. Мне его ужасно жалко.
      Адриан кивнул.
      - А как она?
      - Держится замечательно, как ни в чем не бывало. Вот только он не хочет выходить из дому; сидит в столовой и что-то высматривает в окно.
      - Ему, видно, кажется, что весь мир в заговоре против него. Если только ему не станет хуже, это скоро пройдет.
      - А разве ему непременно должно стать хуже? Ведь бывают же случаи полного выздоровления?
      - Насколько я понимаю, тут на это рассчитывать нечего. Против него наследственность, да и характер.
      - Он бы мог мне понравиться - у него такое смелое лицо, - но я боюсь его глаз.
      - Ты его видела с детьми?
      - Еще нет; но они говорят о нем хорошо и спокойно; видно, он их не напугал.
      - В клинике они что-то объясняли мне на своем птичьем языке насчет комплексов, маний, депрессий и раздвоения личности; как я понял, приступы глубокой меланхолии чередуются у него с приступами сильнейшего возбуждения. За последнее время те и другие смягчились до такой степени, что он почти выздоровел. Надо остерегаться рецидивов. В нем всегда жил мятежный дух; во время войны он бунтовал против командования, после войны - против демократии. Теперь, вернувшись, он наверняка затеет что-нибудь еще. А как только это случится, он сразу же свихнется опять. Если в доме есть оружие, Динни, его надо спрятать.
      - Я скажу Диане.
      Такси свернуло на Кингс-Род.
      - Лучше мне не провожать тебя до самого дома, - печально сказал Адриан.
      Динни вышла из машины вместе с ним. С минуту она постояла, глядя, как удаляется его высокая, сутулая фигура, потом повернула на Окли-стрит и открыла дверь своим ключом. На пороге столовой стоял Ферз.
      - Войдите сюда, - сказал он, - мне нужно с вами поговорить.
      В этой зеленовато-золотистой комнате, обшитой панелями, недавно отобедали; на узком столе лежали газеты, книги, стояла коробка с табаком. Ферз пододвинул Динни стул и встал спиной к огню, который никак не мог разгореться ярким пламенем. Ферз на нее не смотрел, и Динни могла разглядеть его лучше, чем когда бы то ни было. Его красивое лицо производило тягостное впечатление. Острые скулы, упрямый подбородок, вьющиеся волосы с проседью только подчеркивали жадно горящие серо-голубые глаза. И даже его поза, - он стоял, широко расставив ноги, подбоченясь, вытянув вперед шею, - тоже подчеркивала этот лихорадочный взгляд. Динни откинулась на стуле; ей было страшно, но она старалась улыбаться. Повернувшись к ней, он спросил:
      - Что обо мне говорят?
      - Не знаю; я была на свадьбе брата,
      - Хьюберта? На ком он женился?
      - На Джин Тасборо. Вы ее тут на днях видели.
      - А! Помню. Я ее запер.
      - Зачем?
      - Она показалась мне опасной. Знаете, я ведь поехал в клинику по доброй воле. Меня никто туда не помещал.
      - Конечно. Я знаю, что вы находились там по доброй воле.
      - Мне там было не так уж плохо, но... ладно! Как я выгляжу?
      Динни мягко сказала:
      - Понимаете, ведь я вас раньше никогда вблизи не видела; но мне кажется, что вы выглядите очень хорошо.
      - Я и чувствую себя хорошо. Я делал гимнастику. Со мной занимался санитар, которого ко мне приставили.
      - Вы много читали?
      - За последнее время - да. А что они обо мне думают?
      Услышав этот вопрос вторично, Динни посмотрела ему прямо в глаза.
      - Что они могут думать, раз они вас не видели?
      - По-вашему, мне надо встречаться с людьми?
      - В этом я ничего не понимаю, капитан Ферз. Но почему бы и нет? Встречаетесь же вы со мной каждый день.
      - Вы мне нравитесь.
      Динни протянула ему руку.
      - Только не говорите, что вам меня жалко, - быстро сказал Ферз.
      - Зачем мне вас жалеть? Я уверена, что вы совершенно здоровы.
      Он прикрыл глаза рукой.
      - Да, но надолго ли?
      - Почему не навсегда?
      Ферз отвернулся к огню.
      - Если вы не будете волноваться, ничего с вами не случится, - робко сказала Динни.
      Ферз круто повернулся к ней.
      - Вы часто видели моих детей?
      - Не очень.
      - Они на меня похожи?
      - Нет, они пошли в Диану.
      - Слава богу хоть за это! Что думает обо мне Диана?
      На этот раз он впился в нее глазами, и Динни поняла, что от ее ответа будет зависеть все - да, все.
      - Диана очень рада.
      Он неистово замотал головой.
      - Это невозможно.
      - Правда часто кажется невозможной.
      - Она меня, верно, ненавидит?
      - За что?
      - Ваш дядя Адриан... что между ними было? Только не говорите мне "ничего".
      - Дядя на нее молится, - тихо сказала Динни, - вот почему они просто друзья.
      - Просто друзья?
      - Просто друзья.
      - Много вы знаете!
      - Я знаю наверняка.
      Ферз вздохнул.
      - Вы хорошая. Что бы вы сделали на моем месте?
      Динни снова почувствовала всю тяжесть своей ответственности.
      - То, чего хочет Диана.
      - А чего она хочет?
      - Не знаю. Наверно, она и сама еще не знает.
      Ферз задумчиво прошелся к окну и обратно.
      - Я должен что-нибудь сделать для таких несчастных, как я.
      Динни огорченно вздохнула.
      - Мне ведь повезло. Таких, как я, врачи чаще всего признают ненормальными и упрятывают в сумасшедший дом. А будь я беден, нам бы эта клиника была не по карману. Там тоже не сладко, но куда лучше, чем обычно бывает в таких местах. Я расспрашивал своего служителя. Он знавал два-три таких заведения.
      Ферз умолк, а Динни вспомнила слова дяди: "...Он наверняка затеет что-нибудь еще. А как только это случится, он сразу же свихнется опять".
      Внезапно Ферз заговорил снова:
      - Если бы у вас была хоть какая-нибудь работа, взялись бы вы ухаживать за помешанными? Никогда! Ни вы, ни кто другой, у кого есть нервы и душевная деликатность. Святые на это, вероятно, способны, но святых ведь не так уж много. Нет! Чтобы ходить за нами, нужно не знать жалости, быть железным человеком, иметь дубленую шкуру. Люди чувствительные для нас хуже толстокожих, - они не владеют собой, и это отражается на нас. Заколдованный круг. Господи! Сколько я ломал себе над этим голову! А потом - деньги. Если у больного есть деньги, не посылайте его в такие места. Никогда, ни за что! Устройте ему лучше тюрьму в собственном доме, где хотите, как хотите. Если бы я не знал, что могу уйти оттуда в любое время, если бы я не цеплялся за эту мысль даже в самые тяжелые минуты, - меня бы не было здесь сейчас... я был бы в смирительной рубашке. Господи! В смирительной рубашке! Деньги! Но у многих ли есть деньги? Может быть, у пятерых из ста. А остальных девяносто пять несчастных запирают в сумасшедший дом, запирают насильно. Все равно, как бы ни были хороши эти дома, как бы там хорошо ни лечили, - там все равно заживо хоронят. Иначе и быть не может. Люди на воле считают нас покойниками... всем на нас наплевать. Мы не существуем больше, сколько бы ни болтали о научных методах лечения. Мы непристойны... мы уже не люди... старые представления о безумии держатся крепко; мы - позор для семьи, жалкие неудачники. Вот нас и убирают с глаз долой, закапывают в землю. Делают это гуманно - двадцатый век! Гуманно! Попробуйте-ка сделать это гуманно. Вам не удастся! Тогда хоть подлакируйте сверху... подлакируйте, и все. Ничего другого не остается, уж поверьте мне. Поверьте моему служителю, он-то все знает.
      Динни молча слушала. Ферз вдруг расхохотался.
      - Но мы не покойники, вот в чем беда, - мы не покойники. Если бы только мы были покойниками! Все эти несчастные скоты - они еще не умерли; они способны страдать, как и всякий другой... больше, чем другой. Мне ли этого не знать? А как помочь?
      Он схватился за голову.
      - Неужели нельзя помочь? - тихо спросила Динни.
      Он уставился на нее широко раскрытыми глазами.
      - A мы только подлакируем погуще... вот и все, что мы можем; все, что мы когда-нибудь сможем.
      "Тогда зачем себя изводить?" - чуть не сказала Динни, но сдержалась.
      - Может быть, вы придумаете, чем помочь, - произнесла она вслух, - но это требует спокойствия и терпения.
      Ферз рассмеялся.
      - Я, наверно, наскучил вам до смерти. И он отвернулся к окну.
      Динни неслышно выскользнула из комнаты.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
      В этом пристанище людей, понимающих толк в жизни, - в ресторане Пьемонт, - понимающие толк в жизни пребывали в разных стадиях насыщения; они наклонялись друг к другу, словно еда сближала их души. Они сидели за столиками попарно, вчетвером, а кое-где и впятером; там и сям попадался отшельник е сигарой в зубах, погруженный в меланхолию или созерцание; а между столиками сновали тощие и проворные официанты, - привычка мучительно напрягать память искажала их лица. В ближнем углу лорд Саксенден и Джин уже расправились с омаром, осушили полбутылки рейнвейна, поболтали о том, о сем, наконец Джин медленно подняла глаза от пустой клешни и спросила:
      - Итак, лорд Саксенден?
      Под этим взглядом, сверкнувшим из-под густых ресниц, он еще больше выпучил голубые глаза.
      - Как омар? - спросил он.
      - Изумительный.
      - Я всегда сюда прихожу, когда хочу вкусно поесть. Официант, куропатка готова?
      - Да, милорд.
      - Давайте поскорей. Попробуйте-ка рейнвейна, мисс Тасборо; вы ничего не пьете.
      Джин подняла зеленоватый бокал.
      - Со вчерашнего дня я стала миссис Хьюберт Черрел. Об этом напечатано в газетах.
      Лорд Саксенден слегка надул щеки, погрузившись в раздумье: "Интересно, выиграю я от этого что-нибудь или нет? Приятнее ли будет эта юная особа замужней?"
      - Вы не теряете времени, - произнес он вслух, изучая ее лицо, словно пытался найти на нем следы ее изменившегося положения. - Если бы я знал, я бы не посмел пригласить вас обедать одну.
      - Спасибо, - сказала Джин, - он сейчас за мной зайдет.
      И сквозь приспущенные ресницы она посмотрела, как он задумчиво осушает бокал.
      - Есть новости?
      - Я видел Уолтера.
      - Уолтера?
      - Министра внутренних дел.
      - Вот это мило с вашей стороны!
      - Очень. Терпеть его не могу. У него голова совсем как яйцо, только волосы мешают.
      - Что он сказал?
      - Да будет вам известно, миледи, в правительственных учреждениях никто ничего не говорит. Всегда обещают "подумать". В этом смысл государственной власти.
      - Но он ведь должен считаться с тем, что сказали вы. А что сказали вы?
      Ледяные глаза лорда Саксендена как будто ответили: "Ну, знаете, это уж слишком".
      Но Джин улыбнулась, и глаза постепенно оттаяли.
      - Вы самая непосредственная женщина, какую мне доводилось видеть. Если уж на то пошло, я сказал: "Прекрати это, Уолтер!"
      - Вот чудесно!
      - Ему это не понравилось. Эта скотина стоит на страже закона.
      - Могу я его повидать?
      Лорд Саксенден расхохотался. Он хохотал, как человек, услышавший презабавнейшую остроту. Джин дала ему посмеяться и сказала:
      - Решено, я его повидаю.
      Неловкую паузу заполнила подоспевшая куропатка.
      - Послушайте, - сказал вдруг лорд Саксенден, - если вы серьезно, есть один человек, который может добиться для вас приема: это Бобби Феррар. Он служил с Уолтером, когда тот был министром иностранных дел. Я дам вам записку к Бобби. Хотите сладкого?
      - Нет, спасибо. Но я хочу кофе. А вот и Хьюберт!
      Вырвавшись из вертящейся западни, заменявшей здесь дверь, Хьюберт явно искал жену.
      - Приведите его сюда!
      Джин пристально посмотрела на мужа. Лицо у того прояснилось, и он направился прямо к ним.
      - Ну и взгляд, - проворчал, поднимаясь, лорд Саксенден. - Здравствуйте. Ваша жена - редкая женщина, капитан Черрел. Хотите кофе?
      И, вынув визитную карточку, он написал на ней аккуратным, четким почерком:
      "Роберту Феррару эсквайру м. и. д., Уайтхолл. Дорогой Бобби, примите, пожалуйста, моего друга миссис Хьюберт Черрел и, если есть хоть малейшая возможность, устройте ей прием у Уолтера. - Саксенден". Передав карточку Джин, он потребовал счет.
      - Хьюберт, - сказала Джин, - покажи лорду Саксендену шрам.
      И, расстегнув запонку на манжете Хьюберта, она закатала его рукав. На фоне белой скатерти как-то странно и зловеще выделялась синевато-багровая полоса.
      - Гм, - изрек лорд Саксенден, - это будет вам очень кстати.
      Хьюберт двинул рукой, и шрам исчез.
      - Она все еще позволяет себе вольности, - сказал он.
      Лорд Саксенден заплатил по счету и предложил Хьюберту сигару.
      - Извините, но я должен бежать. Допивайте ваш кофе. До Свидания, и желаю счастья вам обоим!
      Он пожал им руки и стал пробираться между столиками к выходу. Молодая пара проводила его взглядом.
      - Насколько я слышал, - сказал Хьюберт, - он не славится деликатностью. Ну как, Джин?
      Джин подняла на него глаза.
      - Что такое м. и. д.?
      - Министерство иностранных дел, милая моя деревенщина.
      - Допивай кофе, и пойдем к этому человеку. Во дворе они услышали за спиной голос:
      - А! Черрел! Мисс Тасборо!
      - Профессор, это моя жена. Халлорсен схватил их за руки.
      - Ну, разве не замечательно? У меня в кармане телеграмма, которая стоит любого свадебного подарка.
      Заглянув Хьюберту через плечо, Джин прочитала вслух:
      - "Заявление Мануэля скрепленное присягой опровергающее обвинения послано почтой точка американское консульство в Ла-Пас". Великолепно, профессор! А вы не сходите с нами насчет этого дела к одному человеку в министерстве иностранных дел?
      - Охотно. Я и сам не хотел ничего откладывать в долгий ящик. Давайте возьмем машину.
      Сидя против них в такси, Халлорсен весь сиял доброжелательством.
      - Ну, и быстро же вы это состряпали, а?
      - Это все Джин.
      - Да, - сказал Халлорсен, словно Джин здесь не было, - как только я увидел ее в Липпингхолле, я сразу понял, что она девушка решительная. А сестра ваша рада?
      - Как по-твоему, Джин?
      - Конечно.
      - Вот чудесная девушка! В низких зданиях есть своя прелесть. Приятно смотреть на ваш Уайтхолл. Чем больше солнца и звезд видишь прямо с улицы, тем больше в народе порядочности. Вы венчались в цилиндре, Черрел?
      - Нет, я был одет, как сейчас.
      - Жаль. Мне нравятся цилиндры, - словно носишь на голове символ утраченных идеалов. Вы, кажется, тоже из родовитой семьи, миссис Черрел. Ваш здешний обычай служить своей родине целыми семьями, от отца к сыну, подает вдохновляющий пример.
      - Вот никогда об этом не думала!
      - Я беседовал с вашим братом там, в Липпингхолле, и он сказал, что у вас в семье вот уже несколько столетий всегда есть моряк. А у вас, Черрел, говорят, всегда есть солдат. Я верю в наследственность. Это и есть министерство иностранных дел? - Он посмотрел на часы. - Сомневаюсь, чтобы ваш знакомый был на месте. У меня такое впечатление, что все свои дела они обделывают за обедом. Может, нам лучше до трех пойти в парк и поглядеть на уток?
      - Я оставлю ему карточку, - сказала Джин. Она быстро вернулась. - Его ждут с минуты на минуту.
      - Значит, придет не раньше, чем через полчаса, - сказал Халлорсен. Тут есть одна утка, капитан, насчет которой я хотел бы знать ваше мнение.
      Когда они пересекали по дороге к пруду широкую улицу, их едва не сшибли две чуть было не столкнувшиеся машины, - водителей смутил непривычный простор. Хьюберт судорожно схватил Джин за руку. Лицо его под загаром мертвенно побледнело. Машины промчались мимо справа и слева от них. Халлорсен, схвативший Джин за другую руку, сказал, растягивая слова больше обычного:
      - Чуть было нас не поцарапали.
      Джин промолчала.
      - Я иногда задаю себе вопрос, - продолжал Халлорсен, - так ли уж нам нужна вся эта спешка? Как вы находите, Черрел?
      Хьюберт пожал плечами.
      - Заменив поезд автомобилем, мы, во всяком случае, теряем почти столько же времени, сколько выигрываем.
      - Верно, - сказал Халлорсен. - Зато аэроплан действительно сберегает нам много времени.
      - Это- вопрос, - мы еще не знаем, что нам принесет авиация.
      - Вы правы. Мы сами готовим себе сущий ад. Следующая война дорого обойдется ее участникам. Предположим, что подерутся Франция и Италия, тогда за каких-нибудь две недели не станет ни Рима, ни Парижа, ни Флоренции, ни Венеции, ни Лиона, ни Милана, ни Марселя. Они превратятся в отравленные пустыри. А военные корабли и войска, должно быть, не успеют сделать ни единого выстрела.
      - Да. И это отлично известно всем правительствам. Я сам солдат, но никак не пойму, зачем они продолжают тратить сотни миллионов на армию и флот, которые, вероятно, вовсе и не понадобятся. Если будут уничтожены жизненные центры страны, нельзя управлять войсками и эскадрами. Долго ли продержатся Франция и Италия, если будут отравлены газами их крупнейшие города? Англия и Германия наверняка не продержались бы и недели.
      - Ваш дядя, хранитель музея, говорит, что при нынешних темпах человек скоро снова превратится в рыбу.
      - То есть как?
      - Очень просто! Эволюция видов - от рыб к пресмыкающимся, птицам и млекопитающим - пойдет теперь обратным ходом. Мы снова становимся птицами, скоро будем ползать и пресмыкаться, а в конечном счете, когда суша станет необитаемой, вернемся в море.
      - Почему бы всем сообща не запретить войну в воздухе?
      - Как ее запретишь? - сказала Джин. - Государства не доверяют друг другу. К тому же Америка и Россия не входят в Лигу Наций.
      - Мы, американцы, согласились бы ее запретить. Но наш сенат - вряд ли.
      - Ох, уж этот ваш сенат, - проворчал Хьюберт, - тяжко вам с ним, должно быть, приходится.
      - Еще бы! Он совсем как ваша палата лордов до реформы тысяча девятьсот десятого года. Вот эта утка, - Халлорсен показал на птицу, в самом деле непохожую на остальных.
      - Я охотился на таких в Индии, - сказал Хьюберт, разглядывая птицу. Она называется... позабыл. Мы сейчас посмотрим на дощечке - я вспомню, как только прочту.
      - Нет! - заявила Джин. - Уже четверть четвертого. Наверно, он пришел.
      Так и не установив породы утки, они вернулись в министерство иностранных дел.
      Бобби Феррар славился своим рукопожатием: дернет вверх руку собеседника и бросит ее на весу. Как только Джин водворила свою руку на место, она сразу перешла к делу.
      - Вы в курсе этой истории с требованием выдать моего мужа, мистер Феррар?
      Бобби Феррар кивнул.
      - Вот профессор Халлорсен, который возглавлял экспедицию. Хотите взглянуть на шрам, который остался у моего мужа?
      - Очень хочу, - процедил сквозь зубы Бобби Феррар.
      - Покажи, Хьюберт.
      Несчастный Хьюберт снова закатал рукав.
      - Как нельзя лучше! - сказал Бобби Феррар. - Я говорил Уолтеру.
      - Вы его видели?
      - Меня просил об этом сэр Лоренс.
      - Что же сказал Уол... министр внутренних дел?
      - Ничего. Он видел Зазнайку, но он не любит Зазнайку и поэтому подписал ордер на Боу-стрит {Улица в Лондоне, где находится главный полицейский суд.}.
      - Как? Значит, его арестуют?
      Бобби Феррар кивнул, разглядывая свои ногти.
      Молодожены переглянулись.
      Халлорсен угрюмо спросил:
      - Неужели на них нельзя найти управу?
      Бобби Феррар покачал головой; глаза его стали круглыми.
      Хьюберт поднялся.
      - Жаль, что я доставил всем столько хлопот. Пойдем, Джин!
      С легким поклоном он повернулся и вышел. Джин последовала за ним.
      Халлорсен и Бобби Феррар остались вдвоем.
      - Никак не пойму вашей страны, - сказал Халлорсен. - Что еще нужно было сделать?
      - Ничего, - ответил Бобби Феррар. - Когда дело дойдет до суда, представьте все доказательства, какие удастся раздобыть.
      - Непременно. Рад, что познакомился с вами, мистер Феррар!
      Бобби Феррар вежливо осклабился. Глаза его округлились еще больше.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      Делу дали законный ход, и Хьюберт предстал перед судом на Боу-стрит. Сидя в зале суда вместе с другими членами семьи, Динни с молчаливым протестом в душе следила за разбирательством. Письменные показания шести боливийских погонщиков, утверждавших, что Хьюберт застрелил человека без всякого повода, устные показания Хьюберта, оглашение его послужного списка, освидетельствование шрама и показания Халлорсена - йот и весь материал, на основании которого судья должен был вынести приговор. Он принял решение: "Отложить рассмотрение дела до поступления дополнительных доказательств со стороны обвиняемого". Затем судья рассмотрел ходатайство о выдаче обвиняемого на поруки, - ведь основной принцип английского закона гласит: "Арестованный считается невиновным, пока его вина не доказана", - принцип, который так часто нарушается на практике; Динни затаила дыхание. Она не могла примириться с мыслью, что Хьюберт, который только что женился и считается невиновным, должен будет сидеть в тюремной камере, пока доказательства его невиновности не переплывут океан. Но в конце концов судья согласился принять крупный залог, предложенный сэром Конвеем и сэром Лоренсом, и, облегченно вздохнув, Динни с высоко поднятой головой вышла из здания суда. На улице ее догнал сэр Лоренс.
      - Какое счастье, - заметил он, - что у Хьюберта такой правдивый вид.
      - Наверно, все это будет в газетах... - сказала вполголоса Динни.
      - На этот счет, моя прелестная фея, ты смело можешь прозакладывать шпоры, которых у тебя нет.
      - А как это отразится на служебном положении Хьюберта?
      - Только к лучшему. Запрос в палате общин ему повредил. Но "процесс британского офицера против боливийских туземцев" сразу же привлечет все симпатии на его сторону, ты же знаешь слепую приверженность, которую у нас питают к своим.
      - Больше всего мне жалко папу. У него заметно прибавилось седины с тех пор, как все это началось.
      - Тут нет никакого позора, Динни.
      Динни вскинула голову.
      - Разумеется, нет!
      - Знаешь, Динни, ты похожа на двухлетку - этакую норовистую гнедую, которая брыкается в загоне, плохо берет старт, а все-таки приходит к финишу первая. Нас догоняет твой американец. Подождать его? Он дал очень выгодные показания.
      Не успела Динни пожать плечами, как Халлорсен ее окликнул:
      - Мисс Черрел!
      Динни обернулась.
      - Большое спасибо, профессор, за то, что вы там говорили.
      - Для вас я бы с радостью и приврал, да не пришлось. Как поживает тот несчастный?
      - Пока все в порядке.
      - Рад это слышать. Я беспокоился о вас.
      - Судья так и ахнул, профессор, - вставил сэр Лоренс, - когда вы сказали, что не хотели бы встретиться с этими погонщиками даже на том свете.
      - Я жалею, что встретился с ними на этом. У меня тут машина, - может, я могу куда-нибудь подвезти вас и мисс Черрел?
      - Пожалуйста, если вы едете на запад, к границам цивилизованного мира.
      - Ну, профессор, - продолжал сэр Лоренс, когда они сели в машину, - как вам нравится Лондон? Что это - самый варварский или самый цивилизованный город в мире?
      - Я его просто люблю, - ответил Халлорсен, не отрывая глаз от Динни.
      - А я нет, - сказала вполголоса Динни, - я ненавижу всю эту бедность вперемежку с богатством и запах бензина.
      - Иностранцу трудно объяснить, чем ему нравится Лондон, - может быть, своей пестротой и разнообразием, тем, что здесь соединились вольность и тяга к порядку; а может, тем, что Лондон так не похож на наши города. В Нью-Йорке больше шума и всяких диковин, но он не такой уютный.
      - Нью-Йорк, - сказал сэр Лоренс, - действует как стрихнин. Он вас возбуждает, пока не свалит с ног.
      - Я бы, конечно, не смог жить в Нью-Йорке. Запад - вот моя стихия.
      - Безбрежные просторы прерий? - пробормотала Динни.
      - Вот именно, мисс Черрел; вам бы там очень понравилось.
      Динни невесело улыбнулась.
      - Человек слишком глубоко уходит корнями в родную землю.
      - Да, - подтвердил сэр Лоренс, - мой сын как-то раз поднял в парламенте вопрос об эмиграции. И обжегся - уж очень прочно сидят эти корни.
      - Вот как? - удивился Халлорсен. - Когда глядишь на ваших горожан, низкорослых, бледных и словно потерявших всякую веру в жизнь, поневоле задумаешься, какие у них могут быть корни.
      - Не говорите, у настоящего горожанина они очень крепкие. На что ему ваши просторы прерий, - он любит уличный гам, жареную рыбу с лотка и кино. Ну, я приехал, профессор. А ты куда, Динни?
      - На Окли-стрит.
      Халлорсен остановил машину, и сэр Лоренс вышел.
      - Мисс Черрел, прошу вас оказать мне честь, - разрешите отвезти вас на Окли-стрит!
      Динни наклонила голову.
      Сидя с ним бок о бок в закрытой машине, она с тревогой ждала - не попытается ли он воспользоваться таким удобным случаем.
      - Как только все уладится с вашим братом, - сказал он, не глядя на нее, - я уеду с экспедицией в Нью-Мехико. Я всегда буду гордиться знакомством с вами, мисс Черрел.
      Его руки без перчаток были крепко сжаты между колен; это ее почему-то растрогало.
      - Мне очень жаль, профессор, что вначале я была к вам несправедлива, как и мой брат.
      - Ничего удивительного. Я буду счастлив, если заслужу в конце концов ваше расположение.
      Динни порывисто протянула ему руку.
      - Вы его уже заслужили.
      Он молча взял ее руку, поднес к губам и бережно отпустил. Динни почувствовала себя очень несчастной.
      - Вы заставили меня изменить мнение об американцах, - сказала она робко.
      Халлорсен улыбнулся.
      - И на том спасибо.
      - Боюсь, что мои представления были очень примитивны. Я ведь американцев никогда и не знала.
      - В том-то и беда; мы друг друга совсем не знаем. Мы просто по мелочам действуем друг другу на нервы; на том дело и кончается. Но вы мне навсегда запомнитесь, как улыбка на лице вашей страны.
      - Как мило, - сказала Динни, - хотелось бы, чтобы это была правда.
      - Если вы подарите мне вашу фотографию, я буду хранить ее всю жизнь.
      - Конечно, подарю. Не знаю, есть ли у меня приличная, но пришлю вам лучшее, что найду.
      - Спасибо. Если позволите, я здесь сойду; мне трудно владеть собой. Машина вас доставит куда нужно.
      Он постучал по стеклу и сказал несколько слов шоферу.
      - Прощайте! - сказал он, снова взял ее руку, посмотрел на нее долгим взглядом, сильно ее сжал и протиснул в дверцу свои могучие плечи.
      - Прощайте! - шепнула Динни, откинувшись на сиденье и чувствуя, как у нее сдавило горло.
      Через пять минут машина остановилась у дома Дианы, и Динни вошла туда в самом подавленном настроении.
      Когда она проходила мимо комнаты Дианы, которой сегодня еще не видела, та приоткрыла дверь.
      - Зайдите на минутку, Динни.
      Она говорила шепотом, и у Динни мороз пробежал по коже. Они сели рядом на большую кровать, и Диана торопливо прошептала:
      - Он пришел ко мне вчера вечером и остался. Я не посмела ему отказать. В нем какая-то перемена; у меня предчувствие, что это начинается снова. Он все больше теряет над собой власть, во всем. Мне кажется, надо поскорее убрать детей. Хилери их возьмет?
      - Не сомневаюсь; не то их возьмет мама.
      - Может быть, это будет еще лучше.
      - А вы не думаете, что вам и самой лучше уехать?
      Диана вздохнула и покачала головой.
      - Это только ускорит дело. Вы не могли бы увезти детей?
      - Конечно. Но вы в самом деле думаете, что он...
      - Да. Я уверена, что он все больше взвинчивает себя. Я слишком хорошо знаю симптомы. Вы заметили, что он и пить стал больше по вечерам? Одно к одному.
      - Хоть бы он пересилил свой страх и стал выходить из дому!
      - Боюсь, что это уже не поможет. Дома мы по крайней мере знаем, что с ним; мы сразу заметим, если произойдет самое худшее. Я так боюсь, как бы чего-нибудь не случилось при посторонних; тогда у нас руки будут связаны.
      Динни стиснула руку Дианы.
      - Когда мне увезти детей?
      - Чем скорее, тем лучше. Ему нельзя об этом говорить. Вам придется уехать тайком. Если ваша мама сумеет взять к себе и мадмуазель, она поедет отдельно.
      - Я, конечно, сразу же вернусь.
      - Динни, я не решаюсь вас об этом просить. Я не одна, тут прислуга. Не могу же я сваливать на вас мои неприятности.
      - Вернусь, не спорьте. Я возьму машину у Флер. Он не рассердится, что дети уехали?
      - Только если поймет, что их отослали из-за него. Я скажу, что их давно уже пригласили.
      - Диана, - спросила вдруг Динни, - вы его еще любите?
      - Люблю? Нет!
      - Значит, это только жалость? Диана покачала головой.
      - Сама не знаю; тут и прошлое, и сознание, что, если я его брошу, я помогу судьбе его добить. Страшная мысль!
      - Понимаю. Мне жаль и вас обоих и дядю Адриана.
      Диана провела ладонями по лицу, словно стирая с него всякие признаки волнения.
      - Не знаю, что у нас впереди, но зачем мучиться заранее? Что касается вас, дорогая, ради бога, не давайте мне отравлять вам жизнь.
      - Ничего. Мне сейчас полезно отвлечься. Знаете поговорку: старой деве нужна встряска, а потом венец и ласка.
      - А когда же у вас будет венец и ласка, Динни?
      - Я только что отказалась от безбрежных просторов прерий и чувствую себя негодяйкой.
      - Вы - на распутье между безбрежными просторами прерий и морской пучиной, да?
      - Боюсь, что так и останусь на распутье. Любовь порядочного человека и тому подобное, видно, ничуть меня не трогает.
      - Подождите! С таким цветом волос в монастырь не берут.
      - Я покрашусь в свой настоящий цвет: льдины ведь зеленоватые.
      - Говорю вам, - подождите!
      - Подожду, - сказала Динни.
      Через два дня Флер сама привела машину к дверям дома на Окли-стрит. Детей и багаж погрузили без всякой помехи, и они тронулись в путь.
      Путешествие было томительным - дети не привыкли к прогулкам в машине, но Динни оно показалось настоящим отдыхом. Она и не подозревала, как действовала ей на нервы трагическая обстановка на Оклистрит; а ведь прошло всего восемнадцать дней с тех пор, как она уехала из Кондафорда. На деревьях ярче горели осенние краски. Ясный октябрь сиял нежным, мягким светом; в воздухе, как только они удалились от города, потянуло любимым запахом моря, из деревенских труб поднимался дым, а со сжатых полей взлетали грачи.
      Они поспели как раз к обеду, и, оставив детей с мадмуазель, которая приехала поездом, Динни пошла гулять с собаками. Она остановилась у старого домика - он возвышался над проходившей внизу дорогой. Входная дверь открывалась прямо в жилую комнату, где при скудном огне сидела одинокая старушка.
      - А! Мисс Динни! - сказала она. - Ну и как же я рада. Не видела вас, почитай, целый месяц.
      - Я уезжала, Бетти. Как поживаете?
      Маленькая старушка - она была совсем карманного формата - важно сложила руки на животе.
      - Опять животом маюсь. А вообще-то я здорова, - доктор говорит, я молодец. Вот только живот донимает. Говорит, мне надо есть побольше, да мне и самой хочется, мисс Динни. А как съем кусок, так сразу тошно, ей-богу, правда.
      - Бедная, как мне вас жалко.
      - От живота одни неприятности. От живота и от зубов. Не знаю, зачем только они нам. Нет зубов - ничего не прожуешь, живот болит, есть зубы жуешь, а он все равно болит.
      Старушка тоненько захихикала.
      - Он еще говорит, будто мне и остальные зубы надо выдернуть, мисс Динни, а мне их жалко. У отца зубов совсем нет, а он яблоко запросто разгрызает, праве слово! Но в мои годы мне уже не дождаться, пока десны затвердеют, как у него.
      - Но вы можете вставить чудесные искусственные зубы.
      - Ну уж нет! Не хочу чужих зубов, - еще подумают, что я важничаю. Вы бы сами, мисс Динни, небось не захотели иметь чужие зубы.
      - Наоборот. В наши дни почти у всех вставные зубы.
      - Ох, и любите же вы пошутить! Нет, чужих зубов мне и даром не надо. Все равно что парик носить. А вот волосы у меня еще густые. Для моих лет я молодец. Есть за что бога благодарить; только вот животом маюсь, будто там что-то точит.
      Динни увидела, как глаза ее потемнели от боли. - А как поживает Бенджамин? Глаза повеселели и в то же время стали снисходительными, как у взрослого, когда он говорит о ребенке.
      - Отец-то здоров; его ничего не берет, вот ревматизм только. Он сейчас на огороде, копается там помаленьку.
      - Ну, а как поживает Щеглушка? - спросила Динни, печально разглядывая щегла в клетке.
      Ее всегда возмущало, что птиц сажают в клетки, но она не решалась сказать об этом старикам, державшим взаперти своего веселого любимца. А кроме того, говорят, если выпустить на волю ручного щегла, другие птицы тут же заклюют его до смерти.
      - А! - сказала старушка. - Он совсем нос задрал с тех пор, как вы подарили ему такую большую клетку. - Глаза ее заблестели. - Подумать только, капитан женился, мисс Динни! А в суд-то его потащили - надо же! Чего только не выдумают! В жизни не слыхала ничего подобного. Чтобы Черрела потащили в суд! Невиданно и неслыханно!
      - Да, вы правы, Бетти.
      - Говорят, она красавица. А где они жить будут?
      - Никто еще не знает; надо подождать, пока это дело уладится. Может быть, поселятся здесь, а может, он получит назначение за границу. Конечно, денег у них будет очень мало.
      - Ужас какой; прежде ничего такого не бывало. Боже ты мой, до чего сейчас туго приходится знатным господам! Я ведь помню вашего прапрадеда, мисс Динни, - ездил в экипаже четверкой, когда я еще под стол пешком ходила. Такой красивый старый господин был, такой обходительный.
      Динни всегда чувствовала неловкость, когда при ней жалели знать, она-то ведь помнила, что эта старушка была одной из восьмерых детей батрака, зарабатывавшего одиннадцать шиллингов в неделю, и что теперь они с мужем, вырастив семерых детей, доживали свой век на пенсию по старости.
      - Ну, Бетти, что же вам все-таки можно есть? Я скажу кухарке.
      - Благодарю душевно, мисс Динни; кусочек постной свининки мне, пожалуй, не повредит. - Глаза ее снова потемнели и затуманились болью. - Так живот болит, что иной раз думаешь, - поскорей бы бог прибрал.
      - Ну что вы, милая Бетти. Если вас немножко подержать на легкой пище, вы у нас поправитесь.
      Лицо старушки сморщилось в улыбке, но глаза были грустные.
      - Для моих лет я молодец, грех жаловаться. А когда же вы под венец, мисс Динни?
      - До этого еще далеко, Бетти. Одна под венец не пойдешь.
      - Да, теперь люди не торопятся с женитьбой и детей столько не рожают, как в мое время. Тетка моя родила восемнадцать и вырастила одиннадцать.
      - Пожалуй, для них теперь не хватило бы ни места, ни работы.
      - Да, большие кругом перемены.
      - У нас тут, слава богу, перемен меньше, чем в других местах.
      И Динни оглядела комнату, где эти старики провели пятьдесят лет своей жизни; от кирпичного пола до бревенчатого потолка комната вся сияла безупречной чистотой и уютом.
      - Ну, Бетти, мне пора. Я живу сейчас в Лондоне у друзей и должна к вечеру вернуться. Попрошу кухарку прислать вам чего-нибудь из еды, - получше свинины. Не вставайте, не надо!
      Но маленькая старушка была уже на ногах, и глаза ее светились глубокой лаской.
      - Уж как я рада, что повидала вас, мисс Динни. Благослови вас господь! И, даст бог, у капитана все наладится.
      - До свидания, милая Бетти, и передайте от меня поклон Бенджамину.
      Динни пожала старушке руку и вышла на мощеную дорожку, где ее поджидали собаки. Как и всегда после таких встреч, она чувствовала глубокое смирение и была тронута до слез. Корни! Вот чего ей не хватало в Лондоне, вот чего ей недоставало бы там, на "безбрежных просторах прерий"! Она дошла до опушки заброшенной буковой рощицы и шагнула через сломанную калитку, - ее не пришлось даже открывать. Динни поднималась вверх по склону, а позади, внизу, оставались ветви буков с набухшими от дождей орешками, от них шел сладковатый запах мякины; слева сквозь золотистую листву просвечивало серо-голубое небо; справа тянулось поле, вспаханное под пар, там сидел на задних лапах заяц; он повернулся и опрометью кинулся к живой изгороди; собака вспугнула фазана, и он с пронзительным криком взвился над деревьями. На вершине холма Динни выбралась из рощи и остановилась, глядя вниз на длинный дом из серого камня. Он был виден не весь - мешали магнолии и деревья на лужайке перед террасой; дым поднимался из обеих труб, и голуби белыми крапинками усеяли один из коньков крыши. Динни вздохнула полной грудью и постояла минут десять, - так после поливки растение впитывает из земли жизненные соки. Пахло листьями, сырой землей и близким дождем; в последний раз она стояла тут в конце мая и вдыхала запах лета - аромат неповторимый, как память о прошлом и предвкушение счастья, как томление сердца и беспричинная радость...
      После чая она уселась рядом с Флер в машину с поднятым верхом, и они отправились обратно в Лондон.
      - Да, скажу я вам, - заявила проницательная Флер, - ну и тихая же у вас обитель. Я бы здесь просто умерла. Куда там Липпинг-холлу до вашей глуши.
      - Плесень веков, а?
      - Я всегда говорю Майклу, что вы, Черрелы, - одно из наименее приметных и наиболее характерных явлений в Англии. Вы не шумите и не бросаетесь в глаза. Вами не заинтересуется современный писатель - слишком уж вы будничны, - а вот вы стоите как скала и продолжаете стоять, неведомо как. Все на свете в заговоре против вас - от налогов на наследство до патефонов. А вы все равно стоите где-то на краю земли и делаете что-то, о чем никто не знает, да и знать не хочет. У большинства из вас нет даже своего Кондафорда, куда можно вернуться домой умирать, но все вы связаны с родной землей глубокими корнями и чувством долга. У меня-то нет ни того, ни другого, вероятно, потому, что я наполовину француженка. У семьи моего отца - у Форсайтов, может, и были корни, но у них нет чувства долга, - во всяком случае, такого, как у вас; пожалуй, это правильнее назвать инстинктом служения. Я им восхищаюсь, Динни, но мне было бы смертельно скучно. Это-то и заставляет вас отравлять себе жизнь из-за этой истории с Ферзом. Чувство долга - это болезнь, Динни, болезнь, хоть она и достойна всяческого уважения.
      - Что же мне прикажете делать?
      - Вырвать эту болезнь с корнем. Ведь это так старит, - то, что вы сейчас делаете. Что касается Дианы, она тоже вашей породы; у Монтджоев есть свой Кондафорд где-то в Дамфришире, - я преклоняюсь перед ней за то, что она не бросает Ферза, но ведь это же безумие. Конец все равно один, и всем будет только неприятней, если затянуть развязку.
      - Да, я чувствую, что для нее это добром не кончится, но надеюсь, что на ее месте поступила бы так же.
      - А я нет, - весело сказала Флер.
      - По-моему, никто не знает, как он поступит, пока не настанет решающая минута.
      - Главное - никогда не доводить до решающей минуты.
      Голос Флер странно зазвенел, и Динни заметила, как сжались ее губы. Загадочность придавала Флер в глазах Динни какое-то особое обаяние.
      - Вы же не видели Ферза, - сказала она, - а потому и не понимаете, как его жаль.
      - Сантименты, моя дорогая. А я не сентиментальна.
      - Мне почему-то кажется, что у вас есть прошлое, Флер; а не будь вы сентиментальны, его бы у вас не было.
      Флер кинула на нее быстрый взгляд и нажала на аксельратор.
      - Пора зажечь фары, - сказала она.
      Весь остаток пути Флер говорила об искусстве, литературе и других отвлеченных предметах. Было уже около восьми, когда машина остановилась на Окли-стрит.
      Диана была дома; она уже переоделась к ужину.
      - Динни, - сказала она, - его нет.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
      Простые слова, но какие зловещие!
      - Когда вы сегодня утром уехали, он был вне себя, - вообразил, будто мы устроили против него заговор.
      - Так оно и есть, - прошептала Динни.
      - После отъезда мадмуазель он расстроился еще больше. Скоро я услышала, как хлопнула наружная дверь, - с тех пор он не возвращался. Я вам не говорила, но вчера я пережила страшную ночь. Что, если он не вернется совсем?
      - Ах, Диана, как бы это было хорошо.
      - Но куда он девался? Что делает? К кому он мог пойти? Господи! Как это ужасно.
      Динни в страхе глядела на нее.
      - Простите, Динни! Вы, верно, устали и проголодались. Давайте поскорее ужинать.
      Они поужинали в "логове" Ферза - красивой комнате, отделанной зелеными панелями с золотистым оттенком, но их не покидала тревога. Мягкий свет падал из-под абажуров на открытые шеи и руки, на фрукты, цветы и серебро. Пока не вышла горничная, они говорили о посторонних вещах.
      - У него есть ключ? - спросила Динни.
      - Да.
      - Давайте позвоним дяде Адриану?
      - Что он может сделать? Если Рональд придет и застанет здесь Адриана, будет только хуже.
      - Алан Тасборо говорил, что приедет сразу, если он нам понадобится.
      - Нет, давайте сегодня никого не звать. А завтра посмотрим.
      Динни кивнула. Ей было страшно, но больше всего она боялась показать свой страх, - ведь она здесь для того, чтобы своим спокойствием придать силы Диане.
      - Пойдемте наверх, спойте мне, - сказала она наконец.
      Наверху, в гостиной, Диана спела "Ветку тимьяна", "Юрские утесы", "Убирали в поле ячмень", "Замок Дромор"; все было так красиво - и комната, и песни, и певица, - что Динни охватило какое-то блаженное состояние. Она даже задремала, но вдруг Диана перестала играть.
      - Слышите? Внизу стукнула дверь.
      Динни встала и подошла к роялю.
      - Играйте, не говорите ему ничего, не подавайте вида, что волнуетесь.
      Диана заиграла и запела ирландскую песню: "Неужели мне быть в цепях, а тебе на воле". Дверь в гостиную открылась, и в зеркале напротив Динни увидела, как вошел Ферз и остановился, прислушиваясь к пению.
      - Пойте дальше, - шепнула она.
      Так что ж я не волен, а ты вольна?
      Люблю, а ты не любишь меня?
      Неужто лишил меня разума бог
      И разлюбить мне тебя не помог?
      А Ферз стоял и слушал. Он выглядел не то смертельно уставшим, не то пьяным, волосы его были всклочены, зубы чуть-чуть оскалены. Наконец он шевельнулся. Стараясь не шуметь, он подошел к дивану в дальнем углу и тяжело на него опустился. Диана перестала петь. Динни, положив руку ей на плечо, почувствовала, как Диана дрожит, стараясь говорить спокойно.
      - Ты уже ужинал, Рональд?
      Ферз не ответил; он пристально глядел на них из своего угла с той же странной, жуткой усмешкой.
      - Играйте, - шепнула Динни.
      Диана заиграла "Красный сарафан"; она повторяла этот прелестный безыскусственный мотив снова и снова, словно стараясь загипнотизировать молчавшего в углу человека. Когда Диана наконец остановилась, наступила тишина. Динни не выдержала первая.
      - Капитан Ферз, на улице дождь? - спросила она резко.
      Ферз провел руками по брюкам и кивнул.
      - Тогда, может, тебе пойти переодеться, Рональд?
      Ферз уперся локтями в колени и опустил голову на руки.
      - Ты, должно быть, устал, дорогой; ложись-ка лучше в постель. Принести тебе наверх чего-нибудь поесть?
      Но он все не двигался. Усмешка сползла с его губ, глаза закрылись. Казалось, он заснул так внезапно, как валится в упряжке загнанная лошадь.
      - Закройте рояль, - прошептала Динни, - пойдемте наверх.
      Диана тихонько опустила крышку рояля и поднялась. Они подождали, прижавшись друг к другу, но он не шевелился.
      - Как, по-вашему, он спит? - шепнула Динни.
      Ферз встрепенулся.
      - Спит? У меня все начинается снова! Все снова! Но я не хочу, не позволю. Клянусь богом, не позволю!
      Лицо его было искажено бешенством; он постоял минуту, потом, заметив их испуг, упал обратно на диван и закрыл лицо руками.
      Диана порывисто бросилась к нему. Ферз поднял голову. Глаза его дико горели.
      - Не смей! - прорычал он. - Оставьте меня в покое! Убирайтесь!
      У двери Диана обернулась.
      - Рональд, хочешь, позовем врача? Он даст тебе снотворное... тебе надо поспать.
      Ферз вскочил с дивана.
      - Не надо мне никого. Убирайтесь!
      Они попятились из комнаты, бросились наверх и остановились только в спальне у Динни, обнявшись и дрожа.
      - Прислуга уже спит?
      - Они всегда рано ложатся, когда бывают вечером дома.
      - Диана, по-моему, мне надо спуститься и позвонить.
      - Нет, Динни, я пойду сама. Но кому звонить?
      Этот вопрос заставил их задуматься. Они обсудили его шепотом. Диана хотела позвонить врачу, Динни считала, что надо попросить Адриана или Майкла пойти к врачу и привести его с собой.
      - Так же начиналось и в прошлый раз?
      - Нет. Тогда он не знал, что ему предстоит. Я боюсь, что он покончит с собой.
      - А у него есть оружие?
      - Я отдала его армейский револьвер Адриану.
      - А бритвы?
      - Только безопасные; и в доме нет никакого яда.
      Динни пошла к двери.
      - Я должна позвонить...
      - Динни, я не могу вам позволить...
      - Меня он не тронет. Опасность грозит только вам. Заприте дверь, пока меня не будет.
      И она выскользнула прежде, чем Диана смогла ее остановить. Повсюду еще горел свет; она замерла, прислушиваясь. Ее комната была на третьем этаже и выходила на улицу. Спальня Дианы и спальня Ферза были расположены ниже, недалеко от гостиной. Ей нужно было пройти мимо них, чтобы попасть в холл, а оттуда - в маленький кабинет, где стоял телефон. Внизу была полная тишина. Диана открыла дверь и показалась на пороге; боясь, что она ее обгонит, Динни побежала вниз по лестнице. Скрипнули ступени, и она остановилась, чтобы снять туфли. Держа их в руках, она прокралась мимо двери гостиной. Оттуда не доносилось ни звука, и Динни сбежала в холл. Там она успела заметить брошенные на стул шляпу и пальто Ферза и, войдя в кабинет, закрыла за собой дверь. Немножко постояв, чтобы отдышаться, Динни зажгла свет и взяла телефонную книгу. Она нашла телефон Адриана и уже протянула руку к трубке, как кто-то сжал ее запястье; ахнув, она оглянулась и увидела Ферза. Он рывком повернул ее к себе и ткнул пальцем в туфли, которые она все еще держала в руке.
      - Хотите меня выдать, - сказал он и, не выпуская ее руки, вынул из бокового кармана нож.
      Отпрянув насколько возможно назад, Динни посмотрела ему прямо в лицо. Почему-то она уже не так боялась, как раньше; главным ее ощущением был какой-то стыд, - ей было неловко, что она держит в руке туфли.
      - Как это глупо, капитан Ферз, - произнесла она ледяным тоном. - Вы отлично знаете, что мы не хотим вам зла.
      Ферз отшвырнул ее руку, открыл нож и одним ударом перерезал телефонный провод. Трубка упала на пол. Он закрыл нож и убрал его в карман. Динни показалось, что этот поступок немного успокоил его.
      - Наденьте туфли, - сказал он. Она повиновалась.
      - Имейте в виду, я не позволю, чтобы мной распоряжались и вмешивались в мою жизнь. Я сам решу, что с собой делать.
      Динни молчала. Сердце ее бешено колотилось, и она боялась, что голос может ее выдать.
      - Вы слышите?
      - Да. Никто не собирается вам мешать или делать что-либо вам наперекор. Мы хотим вам только добра.
      - Знаю я это "добро", - сказал Ферз. - С меня хватит. - Он подошел к окну, рванул в сторону штору и выглянул на улицу. - Дождь льет, как из ведра, - сказал он, потом повернулся и уставился на Динни. Лицо его начало подергиваться, руки сжались в кулаки. Он замотал головой и вдруг закричал: Вон отсюда, живо! Вон, вон отсюда!
      Динни быстро пошла к двери, стараясь не бежать, закрыла ее за собой и кинулась наверх. Диана все еще стояла на пороге спальни. Динни втолкнула ее в комнату, заперла дверь и, задыхаясь, упала на стул.
      - Он побежал за мной, - с трудом выговорила она, - и перерезал провод. У него нож; боюсь, что начинается приступ буйства. Если он попробует взломать дверь, она выдержит? Может быть, пододвинуть кровать?
      - Тогда нельзя будет спать.
      - Спать мы и так не будем.
      И Динни принялась тащить кровать. Вдвоем они загородили ею дверь.
      - Прислуга запирается на ночь?
      - Они запираются, с тех пор как он вернулся.
      Динни с облегчением вздохнула. Ее бросило в дрожь при одной мысли о том, что ей пришлось бы идти предупреждать прислугу. Она села на кровать и посмотрела на стоявшую у окна Диану.
      - О чем вы думаете, Диана?
      - О том, как бы я боялась, если бы дети были дома.
      - Да, слава богу, их нет.
      Диана подошла к кровати и взяла Динни за руку. Динни ответила на ее пожатие, - они сжали друг другу руки почти до боли.
      - Неужели мы ничего не можем сделать, Динни?
      - Если он уснет, утром ему станет лучше. Теперь, когда он опасен, мне его не так жалко.
      - Я вообще уже ничего не чувствую, - глухо сказала Диана. - Знает он, что я в вашей комнате? Может, мне лучше сойти вниз, и будь что будет.
      - Ни за что!
      И, вынув ключ из двери, Динни сунула его себе в чулок; прикосновение холодного металла ее немного успокоило.
      - Теперь мы ляжем ногами к двери, - сказала она. - Незачем зря себя изводить.
      Обеих охватила усталость, и они долго лежали, прижавшись друг к другу, под пуховым одеялом - ни та, ни другая не могли уснуть, но обе были в полузабытьи. Динни задремала, но ее разбудил какой-то шорох. Она взглянула на Диану. Та спала в самом деле, спала как убитая. Дверь прилегала к косяку не плотно, и над нею виднелась полоска света. Динни оперлась на локоть и прислушалась. Кто-то поворачивал и осторожно тряс ручку. Послышался стук.
      - Да, - очень тихо сказала Динни, - в чем дело?
      - Диана, - раздался голос Ферза, на этот раз очень покорный. - Мне нужна Диана.
      Динни прижалась губами к замочной скважине.
      - Диана нездорова, - прошептала она. - Она заснула, не будите ее.
      Наступило молчание. Потом она с ужасом услышала протяжный вздох, похожий на стон, до того жалобный и безнадежный, что Динни чуть было не отворила дверь. Она вовремя взглянула на бледное, измученное лицо Дианы, и это удержало ее. Нельзя! Что бы ни означал этот вздох, - все равно нельзя! И, съежившись на постели, она опять прислушалась. За дверью не раздавалось ни звука. Диана спала, но Динни больше не могла заснуть. "Если он себя убьет, - мелькнула у нее мысль, - это я буду виновата". Но разве так не лучше будет для всех - для Дианы, для детей и для него самого? И все же его протяжный вздох, почти стон, продолжал звучать у нее в ушах. Бедняга, вот бедняга! Она не чувствовала больше ничего, кроме острой, мучительной жалости и какой-то злобы на неумолимую природу, причиняющую людям такие страдания. Безропотно покоряться судьбе? Ни за что! Она бессмысленна и жестока! Динни лежала* вздрагивая, рядом с измученной спящей Дианой. Чем они прогневали судьбу? Могут они ему чем-нибудь помочь? Что им делать утром? Диана пошевелилась. Просыпается? Но та только повернулась на другой бок и снова забылась тяжелым сном. Постепенно Динни охватила дремота, она тоже заснула.
      Ее разбудил стук в дверь. Было уже светло. Диана еще спала. Динни взглянула на часы. Восемь часов. Это пришли ее будить.
      - Спасибо, Мери, - вполголоса откликнулась она. - Миссис Ферз у меня.
      Диана села, глядя на полуодетую Динни.
      - В чем дело?
      - Ни в чем. Восемь часов! Надо встать и подвинуть кровать на место. Вы поспали как следует. Прислуга уже на ногах.
      Они накинули халаты и отодвинули кровать. Динни вынула ключ и отперла дверь.
      - Мешкать нечего. Идемте.
      С минутку они постояли, прислушиваясь, на верхней площадке лестницы, потом спустились ниже. В комнате Дианы не было никаких следов беспорядка. По-видимому, сюда заходила горничная - шторы были отдернуты. Динни и Диана остановились у двери, которая вела в комнату Ферза. Ни звука. Они вышли в коридор, откуда в его комнату вела другая дверь. Опять ни звука!
      - Сойдем вниз, - шепнула Динни. - Что сказать Мери?
      - Ничего. Она поймет сама.
      Двери в столовую и кабинет были распахнуты. Отрезанная телефонная трубка еще валялась на полу; никаких других следов ужасной ночи не было заметно.
      Вдруг Динни сказала:
      - Диана, нет его шляпы и пальто. Они лежали здесь на стуле.
      Диана пошла в столовую и позвонила. Из кухни появилась пожилая горничная, вид у нее был испуганный.
      - Мери, вы сегодня утром видели шляпу и пальто мистера Ферза?
      - Нет, миссис Ферз.
      - Когда вы сошли вниз? - В семь часов.
      - Вы не были в его комнате?
      - Еще нет, миссис Ферз.
      - Вчера вечером мне нездоровилось; я ночевала в комнате мисс Динни.
      - Да, миссис Ферз.
      Все трое поднялись наверх.
      - Постучите в дверь.
      Горничная постучала. Динни и Диана стояли рядом. Ответа не последовало.
      - Постучите еще, погромче.
      Горничная постучала несколько раз. Никто не отвечал. Диана отстранила ее и повернула ручку. Дверь отворилась. В комнате никого не было, но в ней царил такой беспорядок, словно здесь была драка. Валялась пустая грелка; повсюду был рассыпан пепел. Постель был смята, но, по-видимому, Ферз лежал, не раздеваясь. Все его вещи были на месте, он явно ничего с собой не взял. Женщины переглянулись.
      - Мери, дайте нам поскорее позавтракать, - сказала наконец Диана. - Нам надо уйти.
      - Да, миссис Ферз... я видела телефон.
      - Уберите трубку и позаботьтесь, чтобы телефон починили; другим ничего не говорите. Скажите, что он уехал на день или на два. Приведите в порядок комнату, чтобы все выглядело как надо. Давайте поскорей оденемся, Динни.
      Горничная ушла вниз.
      - А деньги у него есть? - спросила Динни.
      - Не знаю. Посмотрю, взял ли он чековую книжку.
      Диана побежала по лестнице. Динни ждала. Минуту спустя Диана вернулась в холл.
      - Нет, она лежит на бюро в столовой. Одевайтесь скорее!
      Это означало... Что же это могло означать? В душе у Динни боролись надежда и страх. Она бросилась наверх.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
      Второпях они позавтракали и посоветовались, как быть дальше. Куда пойти?
      - Только не в полицию, - сказала Динни.
      - Конечно, нет.
      - Я думаю, прежде всего нам надо поехать к дяде Адриану.
      Они послали горничную за такси и отправились к Адриану. Еще не было и девяти. Они застали его за завтраком; он ел рыбу - в ней было столько костей, что чем больше ешь, тем больше остается на тарелке; только так и можно объяснить библейское чудо с семью корзинами, полными рыбы.
      Адриан, который, казалось, совсем поседел за эти дни, выслушал их, набивая трубку; потом он сказал:
      - Теперь предоставьте все это мне. Динни, ты можешь отвезти Диану в Кондафорд?
      - Конечно.
      - А можешь ты сначала попросить Алана Тасборо съездить в клинику и узнать, нет ли там Ферза, не говоря им, что он исчез? Вот адрес.
      Динни кивнула.
      Адриан поднес руку Дианы к губам.
      - Дорогая, у вас совершенно измученный вид. Не волнуйтесь; отдохните там с детьми. Мы будем сообщать вам обо всем.
      - Адриан, можно избежать шума в газетах?
      - Постараемся. Я посоветуюсь с Хилери; сперва испробуем все другие пути. Сколько у него с собой денег?
      - По последнему чеку он получил пять фунтов два дня назад; но вчера он весь день не был дома.
      - Как он одет?
      - Синее пальто, синий костюм, котелок.
      - И вы не знаете, где он был вчера?
      - Нет. До вчерашнего дня он вообще не выходил.
      - Он еще состоит в каком-нибудь клубе?
      - Нет.
      - Кто-нибудь из старых друзей знает о его возвращении?
      - Нет.
      - И он не взял чековой книжки?.. Когда ты сможешь поймать этого молодого человека, Динни?
      - Сейчас же, если я могу позвонить по телефону; он ночует у себя в клубе.
      - Иди звони.
      Динни позвонила и, вернувшись, сообщила, что Алан немедленно поедет в клинику и о результатах даст знать Адриану. В клинике Алан скажет, будто он старый друг Ферза и не знал, что тот уехал домой. Он попросит известить его, как только Ферз вернется, чтобы он мог приехать его повидать.
      - Хорошо, детка, - сказал Адриан, - ты у меня умница. А теперь поезжайте, и присматривай там за Дианой. Оставь мне номер вашего телефона в Кондафорде.
      Записав телефон, он проводил их до такси.
      - Дядя Адриан самый добрый человек на свете.
      - Никто этого не знает лучше меня, Динни.
      Вернувшись на Окли-стрит, они поднялись наверх, чтобы собраться. Динни боялась, что Диана в последнюю минуту откажется ехать. Но та дала слово Адриану, и вскоре они отправились на вокзал. Обе были так измучены, что все полтора часа пути провели молча, каждая в своем углу. Динни только теперь поняла, чего ей все это стоило. И почему? Никто ни на кого не нападал, и даже шума особого не было. Как страшно действует на окружающих безумие! Какой ужас оно внушает, сколько причиняет страданий! Теперь, когда ей больше не грозила встреча с Ферзом, он снова вызывал в ней только жалость. Она представляла себе, как он бродит с помутившимся рассудком, не зная, где приклонить голову, и не имея подле себя никого, кто бы ему помог; на грани полного безумия или, может быть, уже по ту сторону этой грани. Самые ужасные трагедии всегда порождают страх. Преступность, проказа, безумие - все это пугает людей, а жертвы этих несчастий обречены на беспросветное одиночество, окружены всеобщим страхом. Со вчерашней ночи ей куда понятнее стали отчаянные слова Ферза о том заколдованном круге, в котором мечется человек, потерявший рассудок. Теперь она знала, что у нее не хватит ни сил, ни жестокости иметь дело с сумасшедшими; поняла она и почему так жестоко обращались с сумасшедшими в былые времена. Так ведут себя и собаки, обезумев от страха, они набрасываются всей сворой на бешеного пса. Презрение к полоумным, жестокость и презрение - ведь это только самозащита, самозащита и месть за что-то такое, что оскорбляет человеческие чувства. И тем больше их жалеешь и тем страшнее о них думать. Поезд мчал ее все ближе к дому, к покою, а Динни все больше мучили противоречивые чувства - хотелось прогнать от себя всякую мысль о несчастном отщепенце, и было нестерпимо жаль его. Она поглядела на Диану, прикорнувшую напротив с закрытыми глазами. Что она сейчас чувствует? Ведь она связана с Ферзом воспоминаниями, законом, детьми. На лицо, обрамленное плотно прилегающей шляпкой, легли следы долгих испытаний - на нем появились морщинки и какая-то суровость. Судя по чуть заметному движению губ, она не спала. "Что ее поддерживает? - думала Динни. - Она не религиозна и, в общем, ни во что особенно не верит. На ее месте я бы бросила все и сбежала куда глаза глядят... Нет, пожалуй, не сбежала бы. Может быть, в каждом из нас живет какое-то чувство долга перед самим собой, оно-то и поддерживает в нас твердость и стойкость духа".
      На вокзале никто их не встречал, и, оставив там вещи, они пошли в Кондафорд пешком.
      - Интересно, - сказала вдруг Динни, - может ли человек прожить в наши дни совсем без волнений? Могла бы я быть счастлива, живя здесь все время, как деревенские старики? Клер тут всегда томится. Тихая жизнь не по ней. В каждом из нас живет свой бес - живет и не дает покоя.
      - В вас я его, кажется, никогда не замечала, Динни.
      - Жалко, что я не была постарше во время войны. Когда она кончилась, мне было всего четырнадцать.
      - Вам повезло.
      - Не знаю. Вы пережили столько треволнений, Диана.
      - Когда началась война, мне было столько лет, сколько вам сейчас.
      - И вы были замужем?
      - Только что вышла.
      - Кажется, он провел всю войну на фронте?
      - Да,
      - Отсюда все и пошло?
      - По-моему, только ускорило.
      - Дядя Адриан говорил о наследственности.
      - Да.
      Динни показала на домик под соломенной крышей.
      - В этом домике пятьдесят лет прожили друг с другом двое стариков, мои любимцы. Вы на это способны, Диана?
      - Теперь - да; я хочу покоя.
      Они молча дошли до дома. Там их застала телеграмма от Адриана: Ферз в клинику не возвращался, но Адриан и Хилери, кажется, напали на верный след.
      Повидавшись с детьми, Диана прилегла в отведенной ей комнате, а Динни зашла к матери.
      - Мама, я должна это кому-нибудь высказать: я молю бога, чтобы Ферз умер.
      - Динни!
      - Ради него самого, ради Дианы, ради детей, ради всех нас; даже ради меня самой.
      - Конечно, если он безнадежен...
      - Мне все равно, безнадежен он или нет. Все это слишком ужасно. Провидение обанкротилось.
      - Что ты, детка!
      - Слишком уж свысока оно на нас смотрит. Может, и есть какой-нибудь вечный промысл, но мы для него - просто козявки.
      - Тебе надо хорошенько выспаться, детка.
      - Да. Но это ничего не изменит.
      - Не распускайся, Динни; от этого портится характер.
      - Не вижу никакой связи между верой и характером. Разве я стану вести себя хуже оттого, что больше не верю в провидение или загробную жизнь?
      - Но, Динни...
      - Напротив, я стану вести себя лучше; если я человек порядочный, то это потому, что порядочность сама по себе хороша, а не потому, что мне за это воздастся.
      - Какая может быть порядочность, если нет бога?
      - О моя дражайшая и премудрая мать, я же не говорю, что бога нет. Я только сказала, что его промысл очень далек от нас. Разве ты не слышишь, как он говорит: "Да, кстати, этот шарик под названием Земля - он все еще вертится?" И какой-нибудь ангел ему отвечает: "Конечно, сэр, вертится, и довольно проворно". - "Позвольте-ка, он, наверно, совсем уж мехом порос. Помните, там еще развелся такой микроб... хлопотун..."
      - Динни!
      - "Ах да, сэр, вы имеете в виду человека?" - "Вот-вот, кажется, мы его так и назвали".
      - Динни, какой ужас!
      - Нет, мама, если я человек порядочный, то это потому, что порядочность придумали люди для блага самих людей; точно так же, как красоту создали люди себе на радость. Мамочка, я, наверно, ужасно выгляжу. У меня совсем глаза слипаются. Пойду, пожалуй, прилягу. Сама не знаю, почему я так разволновалась. Наверно, оттого, что я никак не могу забыть его лицо.
      И с подозрительной поспешностью Динни повернулась и вышла.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
      Тот, кому возвращение Ферза причинило столько горя, в душе обрадовался его бегству. Этой радости не могло испортить Адриану даже то, что он сам взялся положить ей конец и вернуть беглеца. В такси по дороге к Хилери Адриан напряженно раздумывал, как ему разрешить эту задачу. Боязнь огласки мешала ему действовать обычными и прямыми путями - обратиться в полицию, объявить по радио, в газете. Все это привлекло бы к Ферзу слишком много внимания. Какие же средства оставались в его распоряжении? Ему казалось, что ему нужно решить кроссворд, а он, подобно другим высокоинтеллигентным людям, немало их разгадал на своем веку. Из рассказа Динни было неясно, в котором часу Ферз ушел из дома, а чем дольше откладывать поиски тех, кто мог заметить его возле дома, тем меньше надежды их найти. Повернуть такси и возвратиться в Челси? Но Адриан продолжал ехать в Луга, повинуясь скорее внутреннему чутью, чем логике. Он привык обращаться в трудную минуту к Хилери, да и вообще в таком деле ум хорошо, а два лучше. Адриан подъехал к дому священника, так ничего и не придумав, и решил только порасспросить о Ферзе на Набережной и на Кинг-Род. Было еще рано - начало десятого, и Хилери читал полученные утром письма. Выслушав брата, он вызвал в кабинет жену.
      - Давайте минуты три подумаем, - сказал он, - а потом обменяемся мыслями.
      Они постояли перед горевшим камином, - мужчины курили, женщина нюхала осеннюю розу.
      - Ну? - спросил наконец Хилери. - Что-нибудь придумала, Мэй?
      - Вот что, - ответила, наморщив лоб, жена. - Если все так, как описывает Динни, надо сначала навести справки в больницах. Я позвоню в три-четыре приемных покоя, куда его могли привезти, если с ним что-нибудь случилось. Еще рано, и к ним вряд ли поступило много народу.
      - Очень мило с твоей стороны: ты женщина находчивая и сможешь все узнать, не называя его имени.
      Мэй пошла звонить.
      - А ты, Адриан?..
      - Есть у меня одна догадка, но я хотел бы сперва выслушать тебя.
      - Что ж, - сказал Хилери, - мне пришли в голову две возможности. Во-первых, нужно узнать в полиции, не было ли сегодня утопленников. Во-вторых, - я думаю, что это вероятнее всего, - он мог напиться.
      - Так рано ему негде купить вина.
      - А в гостинице? Деньги у него есть.
      - Согласен, если моя догадка тебе не понравится, поищем в гостиницах.
      - Ну?..
      - Я пытался поставить себя на место этого бедняги. Мне кажется, если бы я почувствовал себя обреченным, я сбежал бы в Кондафорд, - может быть, не в самую усадьбу, а в ее окрестности, туда, где мы играли мальчишками, туда, где я жил, прежде чем на меня обрушилась судьба. Раненое животное уползает в свою нору.
      Хилери кивнул.
      - А где его дом?
      - В Западном Сассексе, - у самой гряды Меловых холмов, на их северном склоне. Станция Петуорт.
      - А! Знаю эти места. Перед войной мы с Мэй часто бывали в Бигноре и исходили пешком всю округу. Давай попытаем счастья на вокзале Виктория и узнаем, не садился ли в поезд кто-нибудь похожий на Ферза. Но сперва выясним в полиции насчет утопленников. Я могу сказать, что пропал кто-то из моих прихожан. Какого он роста?
      - Выше среднего, широкие плечи, большая голова, широкие скулы, тяжелый подбородок, темные волосы, серо-голубые глаза; костюм и пальто синие.
      - Хорошо, - сказал Хилери, - позвоню в полицию, как только Мэй освободит телефон.
      Оставшись один у горящего камина, Адриан погрузился в раздумье. Он читал детективные романы и знал, что следует французскому индуктивному методу, построенному на психологической догадке, тогда как Хилери и Мэй пытались решить задачу по английской системе, путем последовательного исключения одной возможности за другой, - чудесная система, но разве у них есть время ждать чуда? В Лондоне человек может исчезнуть, как иголка в стоге сена; а необходимость избегать огласки связывает им руки. Он с нетерпением ждал, что выяснит Хилери. Какая странная ирония судьбы, - он, именно он боится услышать, что несчастный Ферз утонул или попал под машину, а Диана стала свободной!
      Адриан взял со стола Хилери расписание поездов. Поезд в Петуорт ушел в 8.50, следующий пойдет в 9.56. Времени почти не остается. Он сидел как на иголках, поглядывая на дверь. Торопить Хилери глупо - он мастер беречь время.
      - Ну? - спросил Адриан, когда отворилась дверь.
      Хилери покачал головой.
      - Ничего! Ни в больницах, ни в полиции. Никуда его не привозили, нигде о нем не слышали.
      - Тогда поехали на вокзал, - сказал Адриан, - поезд уходит через двадцать минут. У тебя есть сейчас время?
      Хилери взглянул на свой стол.
      - Времени нет, но я все-таки поеду. Просто беда, какую власть имеет над нами сыскной азарт. Подожди минутку, я только скажу Мэй и захвачу шляпу. Можешь пока поискать такси. Ступай к Сент-Панкрасу и жди меня.
      Адриан пошел, оглядываясь по сторонам в поисках такси. Наконец ему попалась машина, ехавшая с Юстон-Род. Он велел шоферу развернуться и стал ждать брата. Вскоре показалась сухощавая, одетая в черное фигура.
      - Что-то я не в форме, - сказал Хилери, задыхаясь, и влез в машину.
      Адриан высунулся из окна.
      - Вокзал Виктория, и побыстрее!
      Хилери взял его под руку.
      - Ни разу не выбирались с тобой за город, старина, с тех пор как лазили на вершину Кармарзен сразу после войны. Помнишь, какой был туман?
      Адриан вынул часы.
      - Боюсь, что не поспеем. Уж очень большое движение.
      Некоторое время они сидели молча, подпрыгивая на сиденье.
      - Никогда не забуду, я раз проходил во Франции мимо maison d'alienes {Дома для умалишенных (франц.).}, - сказал вдруг Адриан, - большое здание у самого железнодорожного полотна, окруженное чугунной решеткой. Какой-то несчастный раскинул руки, широко расставил ноги и вцепился в эту решетку, как орангутанг. По-моему, это хуже смерти. Там хоть добрая, чистая земля, да небо над тобой. Я жалею, что Ферза не нашли в реке.
      - Мы еще ничего не знаем; может, мы гоняемся за ним впустую.
      - Осталось три минуты, - пробормотал Адриан, - ни за что не поспеем.
      Но тут в машине словно пробудились свойства английского национального характера: в последний момент она развила сверхъестественную скорость, а другие машины словно расступались перед ней. Рывок - и они остановились у вокзала.
      - Ты спроси в кассе первого класса, а я узнаю в третьем, - сказал на бегу Хилери. - К священнику отнесутся внимательнее.
      - Нет, - сказал Адриан, - если уж он поехал, то первым классом; тут должен спрашивать ты. А будут сомнения, - скажи им про глаза!
      Худое лицо Хилери исчезло в окошке кассы и тут же показалось снова.
      - Здесь! На этом поезде! В Петуорт. Скорей! Братья побежали, но не успели добраться до барьера, как поезд тронулся. Адриан бросился вдогонку, но Хилери схватил его за руку.
      - Спокойно, старина, мы его все равно не догоним; но Ферз нас увидит, и тогда все пропало.
      Они понуро направились обратно к выходу.
      - Удивительно, как это ты догадался, - сказал Хилери. - Когда поезд приходит на место?
      - В двенадцать двадцать три.
      - Тогда мы можем догнать его на машине. У тебя есть деньги?
      Адриан пошарил в карманах.
      - Всего восемь шиллингов шесть пенсов, - с огорчением признался он.
      - А у меня ровно одиннадцать шиллингов. Вот глупо!.. Придумал! Мы поедем на такси к Флер: если ее машина дома, она разрешит нам ее взять; либо она сама, либо Майкл нас отвезут. Машина не должна нас там связывать.
      Адриан кивнул, все еще ошеломленный правильностью своей догадки.
      На Саут-сквер Майкла они не застали, но Флер оказалась дома. Адриан знал ее хуже, чем Хилери, и очень удивился, что она так быстро все сообразила и вывела из гаража машину. Не прошло и десяти минут, как они пустились в путь. Флер сидела за рулем.
      - Я поеду через Доркинг и Палборо, - сказала она, откидываясь назад. По этой дороге я могу гнать вовсю после Доркинга. Но что вы с ним будете делать, дядя Хилери, если вы его нагоните?
      Этот простой, но существенный вопрос заставил братьев переглянуться. Казалось, Флер затылком почувствовала их растерянность, - резко затормозив машину под самым носом у собаки, которая чудом избежала гибели, она повернулась и спросила:
      - Может, вы хотите прежде подумать?
      Адриан молчал, поглядывая то на круглое лицо Флер с правильными чертами - это воплощение практичной, спокойной, уверенной в себе молодости, - то на худое, умное, изборожденное морщинами лицо брата, все такое же доброе, хотя страдания ближних и оставили на нем свой след.
      - Едем, - сказал Хилери, - будем решать, как подскажут обстоятельства.
      - Пожалуйста, остановитесь у почты, - добавил Адриан. - Я хочу послать телеграмму Динни.
      Флер кивнула.
      - Почта есть на Кингс-Род. Мне еще надо где-нибудь заправиться.
      И машина двинулась в потоке других машин.
      - Что мне написать в телеграмме? - спросил Адриан. - Сказать про Петуорт?
      Хилери покачал головой.
      - Скажи только, что мы, кажется, напали на верный след.
      Когда они отправили телеграмму, оставалось всего два чага до прихода поезда.
      - До Палборо пятьдесят миль, - сказала Флер, - а оттуда еще около пяти. Не знаю, хватит ли бензина. Посмотрим в Доркинге.
      И хотя в закрытом лимузине разговаривать очень удобно, Флер будто онемела, сосредоточив все внимание на машине.
      Сперва братья сидели молча, не спуская глаз с часов и спидометра.
      - Редко я теперь езжу кататься, - негромко сказал Хилери. - О чем ты думаешь, старина?
      - О том, что мы с ним будем делать.
      - Если бы при моей работе я еще раздумывал заранее, я бы через месяц протянул ноги. В городских трущобах священник живет, как в джунглях, - того и гляди, из-за дерева выскочит тигр; вырабатывается какое-то шестое чувство, на него и приходится полагаться.
      - Ну да, - сказал Адриан. - А я живу среди мертвецов и совсем неопытен в обращении с живыми.
      - Отлично ведет машину, - вполголоса заметил Хилери. - Погляди на ее затылок. Так и видна сноровка во всем.
      Изящная головка с коротко подстриженными волосами удивительно ловко сидела на белой круглой шее, - сразу видно, что она тут полновластная хозяйка.
      Несколько миль они проехали молча.
      - Вот и Бокс-Хилл, - сказал Хилери, - в этих местах со мной однажды случилась история, я тебе о ней не рассказывал, но никогда ее не забуду; вот пример того, как легко каждому из нас свихнуться. - Понизив голос, он продолжал: - Помнишь веселого священника Даркотта? Когда я учился в Бикерской школе - до Харроу, - он был там классным наставником; как-то раз в воскресенье он взял меня на прогулку в окрестности Бокс-Хилла. В поезде на обратном пути мы оказались одни в купе. Мы с ним дурачились, но вдруг он словно взбесился, глаза у него загорелись и стали какими-то безумными. Я совершенно не понимал, чего ему нужно, и порядком напугался. Потом он вдруг овладел собой. Все это произошло ни с того ни с сего. Разумеется, подавленный половой инстинкт... на какой-то миг он превратился в настоящего маньяка... ужасная штука. А ведь славный был человек. В нас живут темные силы, Адриан.
      - Демонические силы. А когда они вырываются на свободу... Бедный Ферз!
      Они услышали голос Флер.
      - Начинает понемножку сдавать, придется заправиться. Тут рядом есть колонка.
      - Хорошо.
      Машина подъехала к заправочной станции.
      - До Доркинга всегда приходится ползти как черепаха, - сказала, потягиваясь, Флер. - Теперь мы нагоним. Осталось всего тридцать две мили, а в запасе еще целый час. Вы что-нибудь придумали?
      - Нет, - сказал Хилери, - мы всячески старались не думать.
      Флер метнула на него один из тех проницательных взглядов, которые сразу же убеждали людей, что она женщина умная.
      - Вы повезете его назад? На вашем месте я бы этого делать не стала.
      Достав сумочку, она чуть-чуть подкрасила губы и напудрила свой короткий прямой нос.
      Адриан наблюдал за ней с почтительным восхищением. Ему не часто приходилось сталкиваться с современной молодежью. Его поразили не столько ее слова, сколько то, что под ними крылось. А означали они примерно следующее: предоставьте его самому себе - все равно вы ничем ему не поможете. Неужели она права?.. Может быть, он и Хилери просто платят дань общечеловеческой страсти - вмешиваться в чужие дела? Может быть, они поднимают святотатственную руку на природу? И все-таки, хотя бы ради Дианы, они должны выяснить, что делает Ферз и что он собирается делать. А ради самого Ферза хотя бы убедиться, что он не попал в дурные руки. На лице брата мелькнула тень улыбки. Он-то знает молодежь, подумал Адриан, у него есть собственные дети, и ему известно, куда может привести жестокая логика юности.
      Они двинулись дальше по длинным оживленным улицам Доркинга.
      - Наконец-то выбрались, - сказала, оборачиваясь, Флер. - Теперь вы, пожалуй, его поймаете.
      И она дала полный газ. Четверть часа они мчались мимо пожелтевших рощ, мимо полей и поросших дроком выгонов, где паслись гуси и старые клячи, мимо деревенских лугов, деревенских улиц, и повсюду сельская жизнь неохотно отступала под натиском города. Но тут машина, которая шла все время так плавно, вдруг начала скрипеть и подскакивать.
      - Камера лопнула, - сказала, повернув голову, Флер. - Плохо дело.
      Она остановила машину, и все вышли. Правая задняя покрышка совсем спустила.
      - Аврал, - сказал Хилери, снимая пиджак. - Подними-ка ее домкратом, Адриан. Я достану запасное колесо.
      Голова Флер скрылась в ящике с инструментами, но оттуда донесся ее голос:
      - У семи нянек... дайте-ка, лучше я сама!
      Адриан ничего не смыслил в машинах и был беспомощен, как ребенок, в обращении со всякими механизмами. Он охотно отошел в сторону, с восхищением наблюдая за работой Флер и Хилери, - те действовали спокойно, быстро, умело, но домкрат был не в порядке.
      - Всегда так, когда торопишься, - заметила Флер. Они потеряли двадцать минут, прежде чем тронулись дальше.
      - Теперь я уже не поспею, - сказала Флер, - но тут легко напасть на его след. Станция тут же за городом.
      Они промчались через Биллингсхерст, Палборо и Стопхемский мост на предельной скорости.
      - Поезжай лучше прямо на станцию, - сказал Хилери. - Если он пошел в город, мы его встретим.
      - А что мне тогда делать, остановиться?
      - Нет, проезжай мимо, а потом поверни.
      Они проехали Петуорт и еще полторы мили до станции, но Ферза не было и в помине.
      - Поезд пришел добрых двадцать минут назад, - сказал Адриан, - давайте спросим.
      Железнодорожник подтвердил, что отбирал билет у господина в синем пальто и черном котелке. Нет, вещей у него не было. Он пошел по направлению к Меловым холмам. Давно это было? Да с полчаса назад.
      Они поспешно сели в машину и поехали к Меловым холмам.
      - Помнится, немдого дальше будет поворот на Саттон, - сказал Хилери. Весь вопрос в том, свернул он гуда или пошел прямо. Там есть жилье. Спросим, может его видели.
      Чуть дальше развилки стоял небольшой домик, где помещалась почта, к нему по саттонской дороге приближался на велосипеде почтальон.
      Флер затормозила рядом с ним.
      - Вы не встретили по дороге в Саттон человека в синем пальто и котелке?
      - Нет, мисс, не встретил ни души.
      - Спасибо. Ну как, дядя Хилери, ехать дальше, к холмам?
      Хилери взглянул на часы.
      - Если не ошибаюсь, до вершины холмов возле Данктонского маяка осталось около мили. От станции мы проехали полторы мили; он опередил нас, скажем, минут на двадцать пять; значит, наверху мы должны его нагнать. Оттуда будет видна вся дорога, и мы его заметим. Если он нам не попадется, значит, он пошел прямо по склону... но в какую сторону?
      Адриан сказал вполголоса:
      - Домой.
      - На восток? - спросил Хилери. - Едем дальше, Флер, только не очень быстро.
      Флер повела машину по дороге к холмам.
      - Суньте руку в карман моего пальто, там три яблока, - сказала она. - Я успела их захватить.
      - Ну и голова! - сказал Хилери. - Но они пригодятся тебе самой.
      - Нет. Я худею. Оставьте мне одно.
      Грызя яблоки, братья не спускали глаз с перелесков по обе стороны дороги.
      - Лес тут слишком густой, - сказал Хилери, - Ферз туда не пойдет. Если заметишь его, Флер, тут же остановись.
      Но нигде не было и следа Ферза; поднимаясь все медленнее и медленнее, они достигли перевала. Справа виднелась круглая буковая рощица Данктона, слева, простирался открытый склон; дорога перед ними была пуста.
      - Дальше ехать нет смысла, - сказал Хилери. - Надо что-то решать.
      - Послушайтесь меня, дядя Хилери, давайте я лучше отвезу вас домой.
      - Послушаться ее, Адриан? Адриан покачал головой.
      - Я пойду дальше.
      - И я с тобой.
      - Смотрите! - воскликнула вдруг Флер и показала на что-то рукой.
      Ярдах в пятидесяти от них слева на тропинке темнел какой-то предмет.
      - Кажется, это пальто.
      Адриан выскочил из машины и кинулся туда. Когда он вернулся, на руке у него висело синее пальто.
      - Никаких сомнений, - сказал он. - Либо Ферз тут сидел и забыл его взять, либо ему надоело его нести, и он его бросил. В обоих случаях это плохой признак. Идем, Хилери!
      Он кинул пальто в машину.
      - Какие будут приказания, дядя Хилери?
      - Ты вела себя молодцом. Хочешь быть еще большим молодцом? Подожди нас тут с часок. Если мы за это время не вернемся, спускайся обратно и поезжай потихоньку низом на Саттон Бигнор и Уэст-Бартон, а там, если мы все еще не подадим признаков жизни, отправляйся по шоссе через Палборо обратно в Лондон. Если у тебя есть при себе какие-нибудь деньги, дай нам взаймы.
      Флер достала сумочку.
      - Три фунта. Хватит вам двух?
      - Покорнейше благодарим, - сказал Хилери. - У нас с Адрианом никогда не бывает денег. Наверно, мы - самая бедная семья во всей Англии. До свиданья, дорогая, и спасибо! Пойдем, старина!
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
      Помахав на прощанье Флер - она стояла у машины и ела яблоко, - братья двинулись по тропинке к холмам.
      - Ступай вперед, - сказал Хилери, - у тебя зрение лучше, да и костюм твой не так бросается в глаза. Если ты его увидишь, мы решим, что делать.
      Почти сразу же они наткнулись на высокую проволочную ограду, пересекавшую холм.
      - Она кончается там, левее, - сказал Адриан. - Мы обойдем ее возле рощи; чем ниже мы будем держаться, тем лучше.
      Братья зашагали по склону вдоль ограды, ступая по густой некошеной траве, и постепенно перешли на привычный шаг альпинистов, словно впереди было долгое и трудное восхождение. Они не знали, нагонят ли Ферза и как с ним быть, если нагонят, но понимали, что им, может быть, придется иметь дело с буйнопомешанным, и лица их приняли такое выражение, какое бывает у солдат, у моряков, у альпинистов - у всех, кто смотрит в глаза опасности.
      Они перебрались через заброшенный неглубокий меловой карьер и уже карабкались вверх по другому его склону, как вдруг Адриан спрыгнул назад и потянул за собой Хилери.
      - Он там, - прошептал Адриан, - ярдах в семидесяти от нас.
      - Видел тебя?
      - Нет. Вид у него страшный. Без шляпы, размахивает руками. Что делать?
      - Выгляни из-за этого куста.
      Адриан опустился на колени и стал наблюдать. Ферз больше не размахивал руками; он стоял в задумчивой позе, скрестив руки и понурив голову. Теперь он повернулся к Адриану спиной, и о его состоянии можно было судить только по этой неподвижности погруженного в себя человека. Внезапно он опустил руки, покачал головой и быстро зашагал вперед. Адриан подождал, пока он не скрылся в кустах, и сделал знак Хилери.
      - Давай не отставать, - шепнул Хилери, - не то мы его потеряем, если он войдет в лес.
      - Он пойдет по открытому месту; бедняге нужен простор. Осторожно!
      Адриан снова потянул Хилери к земле. Перед ними начинался склон, который круто спускался в поросшую травой ложбину, и на середине склона они ясно видели Ферза. Он шагал медленно, явно не подозревая, что за ним следят. Время от времени он хватался за голову, словно стараясь освободить ее от каких-то пут.
      - Боже мой! - прошептал Адриан. - Как жутко на него смотреть!
      Хилери только кивнул.
      Они легли на землю, не спуская глаз с Ферза. Лесистые холмы перед ними переливались на солнце всеми цветами осени. Утром пала обильная роса, и в воздухе все еще стоял запах травы; над белыми меловыми холмами раскинулось туманное, бледно-голубое, белесое небо. Тишь стояла такая, что дух захватывало. Братья молча ждали.
      Ферз добрался до дна лощины; они видели, как он уныло бредет по кочкам к небольшой рощице. Из-под ног у него вспорхнул фазан; Ферз вздрогнул, словно пробудившись от сна, и остановился, глядя на взлетевшую птицу.
      - Наверно, ему знакома тут каждая кочка, - сказал Адриан, - ведь он был страстным охотником.
      В тот же миг Ферз вскинул руки, словно держал в них ружье. В этом жесте было что-то удивительно успокаивающее.
      - Теперь бежим! - сказал Хилери, когда Ферз исчез в рощице.
      Они сбежали в лощину и заковыляли по кочкам,
      - А что, если он остановился в кустах? - задыхаясь, спросил Адриан.
      - Рискнем! Теперь осторожно, пока не увидим тот склон...
      Ферз медленно взбирался вверх по противоположному склону ярдах в ста за рощицей.
      - Пока все в порядке, - прошептал Хилери. - Подождем, - пусть он выйдет на ровное место и скроется из виду. Странное это занятие для нас с тобой, старина. А главное, как сказала Флер, что с ним делать потом?
      - Мы должны знать, что с ним произойдет, - ответил Адриан.
      - Он уже скрывается. Дадим ему пять минут форы. Я засеку время.
      Пять минут тянулись бесконечно. С поросшего деревьями откоса слышался пронзительный крик сойки; прямо перед ними из норы вылез кролик и уселся на задние лапы; между деревьями едва ощущалось легкое дуновение ветерка.
      - Пора! - сказал Хилери. Они поднялись и быстрым шагом двинулись вверх по склону. - А если он повернет назад?..
      - Чем скорее мы с ним столкнемся, тем лучше, - сказал Адриан. - Вот если он заметит, что мы идем за ним, он пустится бежать, и мы его потеряем.
      - Не так быстро, старина. Мы выходим на ровное место.
      Они осторожно выбрались из лощины. Перед ними тянулся небольшой спуск; слева каменистая тропинка огибала опушку буковой рощи. Нигде не было никаких признаков Ферза.
      - Он либо в этой роще, либо прошел через те кусты и снова поднимается вверх. Прибавим шагу, не то он уйдет.
      Братья побежали по тропинке, извивавшейся на дне оврага, и уже подходили к кустам, но звук голоса в каких-нибудь двадцати ярдах от них заставил их замереть на месте. Они отпрянули назад и, затаив дыхание, бросились наземь на краю оврага. Откуда-то из чащи доносилось невнятное бормотание Ферза. Слов нельзя было разобрать, но слушать это было мучительно.
      - Бедняга! - шепнул Хилери. - Может, пойдем и попробуем его успокоить?
      - Слышишь?
      Раздался треск сухой ветки, приглушенное проклятие, и тут же сразу, вдруг - пронзительный охотничий клич. У братьев застыла кровь в жилах.
      - Какая жуть! - сказал Адриан. - Но он вышел из лесу.
      Они осторожно вошли в заросли; Ферз бежал к поднимавшемуся за лесом холму.
      - Он нас не заметил?
      - Нет, а то бы он оглядывался. Подожди, пока он снова скроется.
      - Да, невеселое занятие, - сказал вдруг Хилери, - но я с тобой согласен: надо довести его до конца. Какой ужасный крик! Пора нам решить, что мы будем с ним делать.
      - Если бы удалось уговорить его вернуться в Челси, - сказал Адриан, можно было бы не пускать туда Диану и детей, уволить прислугу и нанять для ухода за ним специальных людей. Я готов побыть там с ним, пока все не наладится. Пожалуй, родной дом - единственная для него надежда.
      - Не думаю, чтобы он пошел с нами добровольно.
      - В таком случае, ей-богу, не знаю, что делать! Сажать его в клетку? Тут я не помощник.
      - А что, если он захочет покончить с собой? - Это уже твоя область, Хилери.
      Хилери помолчал.
      - Не очень-то полагайся на мой сан, - сказал он вдруг. - Священника городских трущоб ничем не проймешь.
      Адриан схватил брата за руку.
      - Его больше не видно.
      - Тогда пошли!
      Миновав быстрым шагом ровную полянку, они стали взбираться на следующий склон. Пригорок покрывали редкие кусты боярышника, тиса и ежевики, кое-где поднимались молодые буки. Тут было где укрыться, и братья смелее двинулись дальше.
      - Мы подходим к перекрестку у Бигнора, - прошептал Хилери. - Что, если он спустится по тропинке в долину? Мы легко можем его потерять!
      Они бросились бежать, но тут же остановились за тисовым кустом.
      - Он и не думает идти вниз, - сказал Хилери. - Смотри!
      Ферз миновал перекресток проселочных дорог, где стоял указательный столб, и теперь бежал по поросшему травой склону, к северной стороне следующего холма.
      - Я помню, там есть другая тропинка вниз.
      - Кто его знает, но отступать все равно поздно.
      Ферз больше не бежал; медленно, понурив голову, он поднимался в гору. Они следили за ним из-за тисового куста, пока он не скрылся за перевалом.
      - Пошли! - сказал Хилери.
      На этот раз надо было пробежать целых полмили, а ведь им обоим было за пятьдесят.
      - Не беги так, старина, - тяжело дыша, произнес Хилери, - а то мы совсем задохнемся.
      Напрягая все силы, они достигли наконец пригорка, за которым скрылся Ферз, и увидели поросшую травою тропку.
      - Теперь можно потише, - шепнул, переводя дыхание, Хилери.
      Здесь склон тоже порос кустами и молодыми деревьями, и, перебегая от куста к кусту, они достигли небольшого мелового оврага.
      - Приляжем на минутку и передохнем. Он не пошел вниз, в долину, - не то мы бы его увидели. Слушай!
      Снизу доносилось какое-то пение. Адриан поднял голову и заглянул через край оврага. Чуть ниже, у самой тропы, лежал на спине Ферз. Они отчетливо услышали слова песни, которую он бубнил:
      Так что ж, я не волен, а ты вольна?
      Люблю, а ты не любишь меня?
      Неужто лишил меня разума бог
      И разлюбить мне тебя не помог?
      Ферз умолк и лежал некоторое время не шевелясь; потом, к ужасу Адриана, лицо его исказилось, он потряс кулаками и закричал:
      - Не хочу... не буду... не хочу сходить с ума! - и, перевернувшись, уткнулся лицом в землю.
      Адриан отполз назад.
      - Ужасно! Я должен спуститься вниз и успокоить его. - Пойдем вместе, в обход, по той тропинке... Не спеши... Не спугни его.
      Они двинулись по тропинке, огибавшей овраг. Но когда они подошли к месту, где только что лежал Ферз, его там уже не было.
      - Пойдем потихоньку дальше, - сказал Хилери.
      Они пошли совсем спокойно, точно отказавшись от погони.
      - Кто же после этого поверит в бога? - спросил Адриан.
      Худое лицо Хилери скривилось в невеселой усмешке.
      - В бога я верю, но не в того милосердного бога, в которого принято верить. Помнится, на этом самом склоне расставляют капканы. Сотни кроликов терпят тут адские муки. Мы выпускали их из капканов и добивали ударом по голове. Если бы мои взгляды стали известны, меня лишили бы сана. Ну, и что изменится? Я ведь не богослов, а практик. Смотри! Лиса!
      Они остановились на секунду, - через тропинку скользнуло небольшое бурое существо.
      - Чудесный зверь - лиса! А покрытые лесом холмы - просто рай для зверья; тут так круто, что никто до них не доберется; голуби, сойки, дятлы, кролики, лисы, зайцы, фазаны - какой только живности здесь нет!
      Тропинка пошла вниз, и Хилери указал рукой вперед.
      Там, за оврагом, вдоль проволочной ограды шел Ферз.
      Они видели, как он исчез, а затем, обогнув ограду, снова появился на склоне холма.
      - Что дальше?
      - Он нас оттуда не увидит. Чтобы заговорить с ним, надо к нему подобраться поближе, не то он просто убежит.
      Они пересекли ложбину, поднялись вдоль ограды и обошли ее, скрываясь за кустами боярышника. Ферз снова исчез за какой-то складкой холма.
      - Загородка для овец, - сказал Хилери. - Смотри, они рассыпались по всему склону - это местная порода.
      Братья поднялись на пригорок. Ферза нигде не было.
      Продолжая идти вдоль ограды, они достигли следующей вершины и огляделись. Немного дальше влево пригорок круто обрывался - там был овраг; прямо перед ними к лесной опушке спускалась открытая луговина. Справа все еще тянулась проволочная ограда, окружавшая пастбище. Вдруг Адриан схватил брата за руку. По ту сторону ограды, в каких-нибудь семидесяти ярдах от них, лежал ничком в траве Ферз, а вокруг него паслись овцы. Пригнувшись, братья забрались в кусты. Оттуда Ферз был отлично виден, и они стали молча за ним наблюдать. Он лежал так тихо, что овцы его не замечали. Шарообразные, коротконогие, курносые, с грязновато-белой шерстью и какие-то игрушечные, они безмятежно пощипывали траву.
      - Как ты думаешь, он спит?
      Адриан покачал головой.
      - Нет, но успокоился.
      В позе Ферза было что-то необычайно трогательное; он лежал, раскинув руки и прильнув к земле, словно ребенок, уткнувшийся в колени матери, казалось, земля эта вселяла в него покой; он точно ощупью искал путь обратно в ее тихое лоно. Как можно было тревожить его, пока он так лежал?
      Заходящее солнце грело им спину, и Адриан подставил лицо его лучам. Все, что в нем было от сельского жителя и любителя природы, жадно тянулось к этому теплу, к запаху трав, к пению жаворонков в голубом небе; он заметил, что и Хилери повернулся лицом к солнцу. Стояла удивительная тишина, и если бы не пение птиц и не шорохи на пастбище, впору было сказать, что природа онемела. С окрестных холмов не доносилось ни людской речи, ни крика животного, ни шума машин на дорогах.
      - Три часа. Вздремни, - шепнул Адриан брату. - Я покараулю.
      Теперь Ферз как будто заснул. Конечно, здесь его мозг отдохнет от возбуждения. Если в воздухе, в природе, в красках есть целебная сила, то она именно тут, на этом прохладном зеленом пригорке, где вот уже больше тысячи лет нет ни жилья, ни людской суеты. Когда-то в древности здесь жили люди, но теперь покой нарушают только ветер да тени плывущих облаков. А сегодня нет ни ветра, ни облаков, отбрасывающих на траву легкие, бегущие тени.
      Адриан испытывал такую глубокую жалость к несчастному, который лежал там как мертвец, что не мог думать ни о себе, ни даже о Диане. Приникший к земле Ферз пробуждал в нем какой-то глубочайший инстинкт - инстинкт душевного родства людей перед несправедливыми ударами судьбы. Да, он спит, цепляясь за землю в поисках прибежища; искать вечного прибежища в земле все, что ему осталось. И в эти тихие два часа, пока Адриан сторожил распростертое среди пасущихся овец тело Ферза, его обуревало не бесплодное возмущение и не горечь, а какое-то тоскливое недоумение. Греки, авторы античных трагедий, понимали, какая жалкая игрушка человек в руках у богов; но потом пришла христианская вера в милосердного бога. Милосердного? Нет! Хилери прав. Но что делать, если тебя постигла судьба Ферза? Что делать, пока в тебе теплится хоть искра разума? Если жизнь сложилась так, что человек больше не может трудиться и становится слабоумным пугалом, - тогда, без сомнения, час его пробил и ему лучше успокоиться в земле навсегда. Кажется, и Хилери так думает; но Адриан не знал, как поведет себя брат в решительную минуту. Его дело - помогать живым, мертвый для него - потеря: мертвым нельзя служить. И Адриан с облегчением подумал, что его работа связана только с мертвецами: он изучает кости - единственную часть человека, которая не гибнет и сохраняется веками, чтобы оставить память о жизни этого удивительного животного. Время шло, а Адриан все лежал и смотрел, срывая травинки и растирая в ладонях их сладкий сок.
      Солнце передвинулось еще дальше на запад и заглядывало теперь прямо ему в глаза; овцы перестали щипать траву и, словно решив, что пора домой, стали медленно перебираться через холм. Из нор выглянули кролики и тоже стали щипать траву; один за другим спускались с высоты жаворонки. В воздухе повеяло прохладой; деревья на холмах потемнели и приобрели четкие очертания; казалось, белесое небо ждет не дождется огней заката. Трава потеряла запах; роса еще не пала.
      Адриан поежился. Еще через десять минут солнце скроется за холмом, и станет холодно. Когда Ферз проснется, - будет ему лучше или хуже? Все равно, выхода у них нет. Он коснулся плеча Хилери, который все еще спал, поджав колени. Тот сразу открыл глаза.
      - А, что?
      - Тс-с! Он еще спит. Что делать, когда он проснется? Может быть, подойдем к нему заранее и подождем там?
      Хилери дернул брата за рукав. Ферз был уже на ногах. Из-за куста они видели, как он дико озирается по сторонам, - так озирается зверь, почуявший опасность, прежде чем пуститься бежать. Увидеть их он не мог, но явно услышал или почувствовал чье-то присутствие. Он подошел к проволочной ограде, прополз под ней и встал во весь рост, лицом к пылающему солнцу, оно висело теперь как огненный шар над лесистой вершиной горы. Лицо его было озарено закатом, и так он стоял неподвижно, как каменное изваяние, пока солнце не скрылось за горой.
      - Пора, - сказал Хилери и поднялся.
      Адриан увидел, как Ферз внезапно встрепенулся, с диким отчаянием взмахнул рукой и бросился бежать.
      - Он вне себя, - сказал ошеломленный Хилери. - А там, над дорогой, меловой карьер. Скорей, скорей!
      Они побежали, но у них затекли ноги, и им было не угнаться за Ферзом, который опережал их все больше и больше. Он несся вперед как одержимый, размахивая руками; до них доносились его крики. Хилери с трудом проговорил, задыхаясь:
      - Стой! Он бежит не туда, не к карьеру. Тот правее. Он бежит в лес, вниз. Пусть думает, что мы отстали.
      Они видели, как он мчался вниз по откосу и, все еще бегом, скрылся в лесу.
      - Пошли! - сказал Хилери.
      Братья, спотыкаясь, спустились к лесу и побрели дальше, боясь потерять направление, по которому шел Ферз. Это был буковый лесок; кустарник рос здесь только по опушке. Они остановились, прислушиваясь, но не уловили ни звука. Под деревьями уже сгустились сумерки, но лесок был небольшой, и они скоро достигли опушки на другой его стороне; внизу виднелись крестьянские домишки и какие-то строения.
      - Давай спустимся на дорогу.
      Поспешно спускаясь, они вдруг очутились перед глубоким меловым карьером и замерли как вкопанные у самого его края.
      - Про этот я не знал, - сказал Хилери, - Ступай вдоль него в ту сторону, а я пойду в эту.
      Адриан двинулся вверх по краю карьера, пока не достиг вершины. Внизу, футах в шестидесяти, что-то темнело на самом дне. Что бы это ни было, оно не шевелилось и не издавало ни звука. Неужели это конец, неужели он бросился в эту мрачную дыру? У Адриана перехватило горло, и он не мог ни крикнуть, ни двинуться с места. Потом он кинулся туда, где стоял Хилери.
      - Ну как?
      Адриан показал рукой вниз. Они пробрались сквозь кустарник, росший вдоль самого обрывами достигли места, откуда можно было спуститься вниз на заросшее травою дно заброшенного карьера и пройти в дальний его край, под самой высокой стеной.
      Это был Рональд Ферз. Адриан опустился на колени и приподнял его голову. У него была сломана шея; он был мертв.
      Нарочно ли он бросился вниз в поисках конца или сорвался нечаянно во время бегства - они не знали. Хилери молча положил руку на плечо Адриана.
      - Недалеко отсюда у дороги стоит сарай, - сказал наконец Хилери, - но, пожалуй, тела лучше не трогать. Побудь с ним, а я схожу в деревню и позвоню. Наверно, надо вызвать полицию.
      Адриан кивнул, он все еще стоял на коленях возле мертвого Ферза.
      - Здесь близко почта, я скоро вернусь, - и Хилери поспешно ушел.
      Оставшись один в старом карьере, где быстро сгущалась тьма, Адриан сел, поджав ноги, и положил к себе на колени голову Ферза. Он закрыл ему глаза и прикрыл лицо носовым платком. Сверху, из леса, доносился шорох крыльев и щебет птиц, располагавшихся на ночлег. Пала роса, и в синих сумерках стлался осенний туман. Все очертания стерлись, но высокая стена мелового карьера еще белела. Это место, откуда Ферз совершил свой прыжок в вечность, находилось меньше чем в пятидесяти ярдах от проезжей дороги, где сновали машины, но оно казалось Адриану глухим, заброшенным, полным страхов. Он понимал, что так лучше для Ферза, для Дианы, для него самого, но чувствовал только глубочайшее сострадание к этому человеку, истерзанному и сломленному в расцвете лет, и вместе с тем ощущал какую-то связь с таинством природы, окружавшей мертвеца и место его упокоения.
      Чей-то голос вывел Адриана из его странного забытья. Рядом с ним стоял старый крестьянин и протягивал ему стакан.
      - Говорят, здесь несчастье случилось, - сказал он. - Его преподобие велели вам выпить глоточек коньяку. - Он передал стакан Адриану. - Он как, свалился, что ли?
      - Да.
      - Сколько лет говорю, надо наверху забор поставить. Его преподобие велели передать - доктор и полиция скоро будут.
      - Спасибо, - сказал Адриан, возвращая пустой стакан.
      - Тут подальше возле дороги - хороший, крепкий сарай; может, нам снести его туда?
      - Нельзя его трогать до их прихода.
      - Да, - сказал старик, - есть такой закон, я читал, если это убийство или самоубийство. - Он нагнулся к телу. - Лицо-то какое спокойное, правда? Вы знаете, кто он такой?
      - Да. Капитан Ферз. Из здешних мест.
      - Как, из тех Ферзов, что с Бартонского холма? Да я же там еще мальчишкой работал; в том приходе и родился. - Он всмотрелся внимательней. Да уж не мистер ли это Рональд, а?
      Адриан кивнул.
      - Батюшки мои! Теперь уж из них никого не осталось. Дед его перед смертью совсем рехнулся, право слово. Вот дела! Мистер Рональд! Я его знал еще совсем мальчишкой.
      Он пригнулся, чтобы получше вглядеться в лицо, едва различимое при последних отсветах дня, потом выпрямился, печально качая головой. Теперь, когда выяснилось, что тут лежит не "чужак", он отнесся к этой смерти совсем по-другому.
      Внезапно тишину нарушил треск мотоцикла; он спускался с зажженными фарами по проложенной здесь когда-то дороге. С мотоцикла сошли двое: юноша и девушка. Они несмело подошли к освещенной фарами группе и остановились, пытаясь разглядеть то, что лежало на земле.
      - Говорят, здесь произошел несчастный случай.
      - Ага, - подтвердил старик.
      - Мы можем чем-нибудь помочь?
      - Нет, спасибо, - сказал Адриан, - сейчас приедут врач и полиция. Нам остается только ждать.
      Молодой человек открыл было рот, чтобы что-то спросить, но, так и не спросив, обнял девушку за плечи; потом, как и старый крестьянин, они постояли, вглядываясь в покойника, его голова лежала на коленях у Адриана. Мотор мотоцикла все еще тарахтел, нарушая тишину, а свет фар придавал зловещий вид старому карьеру и маленькой кучке живых, окружавших мертвеца.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
      Телеграмма пришла в Кондафорд перед самым ужином. Она гласила: "Бедный Ф. умер. Упал меловой карьер. Будет доставлен Чичестер. Адриан и я сопровождаем. Следствие состоится там. Хилери".
      Когда ей принесли телеграмму, Динни была в своей комнате. Она села на кровать; как и всегда, когда в душе борются два чувства - облегчения и скорби - у нее стеснило грудь. Случилось то, о чем она молила судьбу, но сейчас она помнила только тяжкий вздох за дверью и его лицо, когда он стоял и слушал пение Дианы.
      - Найдите мне Скарамуша, - попросила она горничную, которая принесла телеграмму.
      Когда появился шотландский терьер с умными глазами и весьма самоуверенным видом, Динни прижала его к себе так крепко, что он стал вырываться. Держа в руках это теплое, жесткое, лохматое создание, она снова обрела способность чувствовать; все ее существо испытывало облегчение, но жалость вызвала слезы. Такое странное состояние было непонятно псу. Скарамуш лизнул ее в нос и так отчаянно завилял хвостом, что Динни его опустила. Она наспех кончила одеваться и пошла в комнату матери.
      Леди Черрел, уже переодетая к ужину, бродила между открытым гардеробом и открытым комодом, раздумывая, что из вещей ей легче всего пожертвовать на деревенский благотворительный базар в пользу больных бедняков. Динни молча подала ей телеграмму.
      - Это как раз то, чего ты хотела, - сказала, прочитав ее, леди Черрел.
      - Как ты думаешь, он покончил с собой?
      - Думаю, что да.
      - Сказать мне Диане сейчас или дать ей спокойно поспать до утра?
      - Лучше сейчас. Если хочешь, я ей скажу.
      - Нет, нет, мамочка. Это надо сделать мне. Ужин, наверно, нужно будет отнести ей наверх. А завтра нам, должно быть, придется поехать в Чичестер.
      - Как все это ужасно для тебя, Динни!
      - Напротив, мне это поможет. Взяв телеграмму, она пошла к Диане.
      Диана была в детской, - детей укладывали спать, и они всячески оттягивали эту нежеланную минуту; в их возрасте еще не понимаешь, как приятно заснуть, Динни знаком вызвала Диану в спальню и молча протянула телеграмму. Хотя за последние дни они очень сблизились, между ними все же было шестнадцать лет разницы, и Динни не решалась ее утешать, как поступила бы со своей сверстницей. К тому же она никогда толком не знала, что у Дианы на душе. Та прочитала телеграмму с каменным лицом, словно не узнала ничего неожиданного. Ничто не отразилось на этом красивом лице, с тонкими, как на старинной монете, чертами. Она взглянула на Динни, и в глазах у нее не было ни слезинки.
      - Ужинать я не пойду. Значит, завтра - в Чичестер? - только и сказала она.
      Сдерживая волнение, Динни молча кивнула и вышла. После ужина, наедине с матерью, она заметила:
      - Хотела бы я так владеть собою, как Диана.
      - Жизнь научила ее выдержке.
      - Но есть в ней что-то и от холодной гордячки.
      - А это не так уж плохо.
      - Что будут выяснять на следствии?
      - Боюсь, что там ей понадобится вся ее выдержка.
      - Мама, а мне придется давать показания?
      - Ведь ты же последняя, кто с ним разговаривал.
      - Да. Я должна рассказать, как он подходил к двери вчера ночью?
      - Если тебя спросят, ты, наверно, должна рассказать все, что знаешь.
      Кровь прилила к щекам Динни.
      - А я не расскажу. Я даже Диане не сказала. И вообще не понимаю, какое до этого дело посторонним.
      - И я не понимаю; но нашего мнения в таких случаях не спрашивают.
      - Не скажу: не буду потакать нездоровому любопытству и причинять Диане лишнюю боль.
      - А что, если слышала горничная?
      - Никто не докажет, что слышала я.
      Леди Черрел улыбнулась.
      - Жаль, что здесь нет отца.
      - Не говори папе того, что я тебе сказала. Не надо испытывать мужскую совесть; хватит нам и женской, ее хоть можно унять.
      - Хорошо, не скажу.
      - У меня не будет ни малейших угрызений совести, если придется что-нибудь скрыть, - лишь бы меня не поймали, - заявила Динни, все еще под впечатлением от лондонского полицейского суда. - И зачем вообще это следствие? Он мертв. Просто нездоровое любопытство.
      - Зря я тебе все-таки потакаю, Динни.
      - Нет, не зря. Сама знаешь, в душе ты со мной согласна.
      Леди Черрел промолчала. В душе она и в самом деле была согласна...
      Генерал и Алан Тасборо приехали на следующее утро первым поездом, а спустя полчаса все они отправились в открытой машине в Чичестер; Алан правил, рядом сидел генерал, а на заднем сиденье прижались друг к другу леди Черрел, Динни и Диана. Поездка была долгая и печальная. Откинувшись на сиденье и подняв меховой воротник, из которого торчал только кончик носа, Динни предалась размышлениям. Ей становилось ясно, что в какой-то мере она могла оказаться в центре предстоящего следствия. Ведь это с ней Ферз поделился своими сокровенными мыслями; это она увезла из дома детей; она спустилась ночью звонить по телефону, а потом услышала то, о чем собиралась умолчать; наконец - и это самое важное - ей придется сказать, что это она обратилась за помощью к Адриану и Хилери. Лишь за ее спиной можно скрыть дружбу Адриана с Дианой: да, это она посоветовала Диане обратиться к дяде за помощью, когда пропал Ферз. Как и все, Динни читала в газетах о скандальных происшествиях с другими людьми-и даже не без удовольствия; но, как и всех, ее возмущала самая мысль, что в скандальную хронику могут попасть ее родные или друзья. Если бы на следствии выяснилось, что к дяде обратились как к давнему и близкому другу Дианы, им обоим не избежать расспросов, которые вызовут подозрения, - публика, помешанная на любовных историях, сразу навострит уши. Воображение Динни лихорадочно работало. Если выяснится давняя и близкая дружба Адриана с Дианой, еще, чего доброго, заподозрят, будто это он столкнул Ферза в карьер, - конечно, если при этом не было Хилери, никто ведь еще не знает подробностей. Перед Динни мелькали страшные картины. Любая сенсация куда больше по вкусу публике, чем правдивый, но прозаический факт. И в ней крепла озорная решимость провести публику и лишить ее желанной сенсации.
      В Чичестере в холле гостиницы их встретил Адриан; Динни отвела его в сторонку и сказала:
      - Дядя, можно мне поговорить с тобой и дядей Хилери наедине?
      - Хилери пришлось вернуться в Лондон, но он приедет вечером, попозднее; тогда и поговорим. Следствие назначено на завтра.
      Этим Динни и пришлось удовольствоваться.
      Адриан рассказал ей, как все произошло; Динни, еще раньше решившая, что ему не следует провожать Диану в покойницкую, предложила:
      - Скажи нам, дядя, где это; я сама провожу Диану.
      Адриан молча кивнул.
      В морг Диана вошла одна, а Динни осталась ждать в коридоре, где пахло дезинфекцией. Она смотрела в окно, выходившее в переулок. По стеклу уныло ползла огорченная приближением зимы муха. Глядя на этот тоскливый закоулок, на небо, лишенное тепла и света, Динни почувствовала себя очень несчастной. Жизнь казалась такой беспросветной и сулила одни только беды. Это следствие... угроза, нависшая над Хьюбертом... нигде ни проблеска радости! Даже мысль о непритворной влюбленности Алана ее не тешила.
      Обернувшись, она увидела рядом с. собой Диану и, мгновенно позабыв о собственных горестях, обняла ее и поцеловала в холодную щеку. Они молча вернулись в гостиницу.
      - Он лежит такой спокойный, - только и сказала Диана.
      После ужина Динни сразу ушла к себе в номер и с книгой в руках стала ждать Хилери и Адриана. В десять часов Хилери наконец подъехал к гостинице на такси, и еще через несколько минут они с Адрианом пришли к Динни. Ее поразило, как оба они исхудали и измучились, но что-то в их лицах успокоило ее. Они принадлежали к породе людей, которые верны себе до последнего вздоха. Оба они расцеловали ее с несвойственной им нежностью и сели бочком на кровать - один справа, другой слева. Динни обратилась к Хилери:
      - Я хотела поговорить о дяде Адриане. Мне вот что пришло в голову. Если мы не будем осторожны, это следствие может причинить нам массу неприятностей.
      - Несомненно. Я ехал сюда в поезде с репортерами, - они не подозревали, что я причастен к этому делу. Про клинику они уже все пронюхали и сразу навострили уши. Газетчики - люди дотошные, они свое дело знают.
      - Дядя, - спросила Динни Адриана, - ты не обидишься, если я буду говорить откровенно?
      Адриан улыбнулся.
      - Не обижусь. Ты ведь у нас молодчина.
      - Так вот, - сказала она, обхватив руками спинку кровати, - по-моему, главное - скрыть дружбу дяди Адриана с Дианой, и я вот о чем подумала: это я попросила вас найти Ферза, все надо свалить на меня. Понимаете, я была последняя, с кем он разговаривал, когда перерезал телефонный провод; если меня вызовут, я постараюсь им внушить, что к вам обратились только по моему настоянию, - вы у меня умные дядюшки и хорошо решаете кроссворды. А иначе почему мы обратились к дяде Адриану? Потому что он был таким близким другом Дианы, - вот тут-то им и полезет в голову всякая чушь, особенно когда они узнают, что капитан Ферз не был дома четыре года. Наступило молчание.
      - А ведь она умница, старина, - сказал наконец Хилери. - Четыре года дружбы с красивой женщиной в отсутствие мужа означают для присяжных только одно, а для публики - все, что угодно.
      Адриан кивнул.
      - Я только не понимаю, - сказал он, - как можно скрыть, что я так давно знаю их обоих.
      - Все дело в первом впечатлении, - горячо пояснила Динни. - Я могу рассказать, что Диана предложила обратиться к ее врачу и к Майклу, но я ее переубедила, так как знаю, что твоя работа приучила тебя докапываться до всего и что ты можешь заручиться помощью дяди Хилери, а тот вообще видит человека насквозь. Если мы дадим следствию правильный ход, вряд ли твое знакомство с ними привлечет внимание. По-моему, очень важно, чтобы меня вызвали как можно раньше.
      - Тебе придется нелегко, дружок.
      - Вовсе нет. Но если вас обоих вызовут раньше меня, - пожалуйста, скажите, что я приехала и попросила вас помочь. Ну, а потом я сама вдолблю им это как следует.
      - После врача и полицейского первой вызовут Диану.
      - Да, но я могу с ней поговорить, чтобы наши показания не расходились.
      Хилери улыбнулся.
      - Не возражаю, это весьма невинная ложь. Я могу вставить, что знаю их так же давно, как и ты, Адриан. Оба мы познакомились с Дианой, когда она была еще девчонкой, на том пикнике, который устроил в Лэндс-Энде Лоренс, а с Ферзом - у них на свадьбе. Знакомы домами, а?
      - Может выясниться, что я ездил в клинику, - сказал Адриан, - оттуда вызвали свидетелем доктора.
      - Ничего, - сказала Динни, - ты ездил туда как его друг и как человек, интересующийся психическими заболеваниями. В конце концов, дядя, считается ведь, что ты ученый.
      Ее собеседники улыбнулись.
      - Хорошо, Динни, - сказал Хилери, - мы поговорим со следователем - он вполне приличный человеки устроим, чтобы тебя вызвали пораньше.
      Он направился к двери.
      - Спокойной ночи, - сказал Адриан.
      - Спокойной ночи, милый; у тебя такой измученный вид. Есть у тебя с собой грелка?
      Адриан покачал головой.
      - У меня только зубная щетка, да и ту я только что купил.
      Динни вытащила из своей постели грелку и заставила дядю взять ее.
      - Значит, я скажу Диане, о чем мы договорились?
      - Хорошо, Динни.
      - Послезавтра снова взойдет солнце.
      - Взойдет ли? - сказал Адриан.
      Когда за ним закрылась Дверь, Динни вздохнула. Взойдет ли? Диана, кажется, потеряла способность чувствовать. А тут еще дело Хьюберта!
      ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
      Когда Адриан и его племянница вошли на другое утро в здание Следственного суда, их мысли можно было бы изложить примерно так:
      Следствие по делу о скоропостижной смерти так же устарело, как обычай есть по воскресеньям тяжелую пищу вроде ростбифа и йоркширского пудинга. В наше время люди по воскресеньям занимаются спортом, а убийства стали редкостью и самоубийц больше не хоронят на перекрестках дорог; поэтому оба эти обычая потеряли всякий смысл. В старину правосудие и его слуг считали врагами человечества, и попытка поставить между смертью и законом гражданского арбитра была вполне естественной. В наш век полицию именуют "стражем общественного порядка", но ей по-прежнему не доверяют судить о том, должна ли она вмешаться в то или иное дело. И если беспомощность полиции нельзя считать причиной сохранения устаревшего ритуала, значит, публика просто боится, как бы от нее не скрыли какого-нибудь скандальчика. Читатели газет уверены, что чем больше они узнают сомнительных и неприглядных историй, тем лучше для души. Не будь следствия о скоропостижной смерти - в газетах не было бы отчетов о сенсационных процессах. А ведь как приятно, когда идет хотя бы одно разбирательство, если не нужно никакого, или два разбирательства, если можно было бы ограничиться одним! Люди обычно стесняются совать нос в чужие дела, но в толпе всякую щепетильность с них как рукой снимает. Чем нахальнее человек проявляет в толпе свое любопытство, тем лучше он себя чувствует. И чем чаще удается протиснуться в зал Следственного суда, тем пламенней благодаришь бога. Слова: "Буду славить тебя, господи, всем сердцем моим, возвещать все чудеса твои!" - никогда не звучат горячее, чем в сердце того, кто раздобыл себе местечко на следствии о скоропостижной смерти. Ведь следствие о мертвых почти всегда сопряжено с пыткой для живых, а что может быть приятнее такого зрелища?
      Зал суда был полон, что подтверждало справедливость этих мыслей; Динни и Адриан прошли в маленькую комнату ожидания.
      - Ты будешь пятой, Динни, - сказал Адриан. - Хилери и меня вызовут раньше. Подождем здесь, пока нас не вызовут, тогда не заподозрят, что мы сговорились.
      Они молча сидели в голой комнатушке. Сперва должны были допросить полицейского, врача, Диану и Хилери.
      - Это как в песенке о негритятах, которые пошли купаться в море, прошептала Динни.
      Взгляд ее был прикован к календарю, висевшему напротив; ей почему-то непременно хотелось прочесть, что там написано, но она не могла разобрать ни слова.
      - Выпей-ка глоточек, - сказал Адриан и вынул из кармана бутылочку. Только не слишком много, это лекарство, оно тебя подбодрит.
      Динни глотнула. - Лекарство слегка обожгло ей горло.
      - Теперь - ты, дядя.
      Адриан, в свою очередь, сделал осторожный глоток.
      - Отлично подстегивает, когда у тебя состязание или что-нибудь в этом роде, - сказал он.
      Они снова помолчали, ожидая, чтобы лекарство подействовало. Молчание нарушил Адриан:
      - Если души умерших живут среди нас, - а я в это не верю, - что думает сейчас бедный Ферз обо всей этой комедии? Все-таки мы еще варвары. У Мопассана есть рассказ о клубе самоубийц, - там предлагали приятную смерть каждому, кто хотел покинуть этот мир. Я не одобряю самоубийства людей в здравом уме, - разве что в самых редких случаях. Человек обязан вытерпеть все; но я бы хотел, чтобы у нас был такой клуб для душевнобольных и для тех, кому это грозит. Ну как, помогло лекарство?
      Динни кивнула.
      - Оно действует не меньше часа. - Адриан поднялся. - Кажется, моя очередь. До свидания, дорогая, желаю успеха! Когда будешь отвечать следователю, не забудь время от времени вставлять "сэр".
      Глядя, как он распрямил плечи, переступая порог, Динни почувствовала нечто вроде душевного подъема. Все-таки дядя Адриан лучше всех на свете! И хотя в этом не было ни капли логики, она мысленно помолилась за него. Нет, питье ей в самом деле помогло, головокружение и слабость прошли. Она вынула карманное зеркальце и пуховку. Когда она взойдет на костер, вовсе не обязательно, чтобы у нее блестел нос.
      Прошло, однако, еще четверть часа, прежде чем ее вызвали; она провела это время, не отрывая глаз от календаря, думая о Кондафорде и вспоминая лучшие дни сенокоса и пикников в лесу; вот она собирает лаванду, катается верхом на гончей, потом ее пересаживают на пони, когда Хьюберт уезжает в школу; дни безоблачного счастья во вновь отстроенном доме, - хотя она там и родилась, до четырех лет ей пришлось кочевать, жить то в Олдершоте, то в Гибралтаре. С особым удовольствием вспомнила она, как разматывала золотые нити с коконов своих шелковичных червей и воображала, будто это какие-то ползучие слоны, и какой у них был особенный запах.
      - Элизабет Чаруэл!
      Что за наказание иметь фамилию, которую всегда перевирают! Она поднялась, повторяя про себя: Последний негритенок один гулять бы рад. Но вот судья нагрянул. - и нету негритят.
      Кто-то встретил ее у порога и повел через весь большой зал за какую-то загородку. К счастью, она в последнее время уже не раз бывала в таких местах - все здесь было знакомо и даже немножко ее забавляло. Присяжные прямо перед ней были похожи на ископаемых, следователь преисполнен важности. Слева от нее разместились остальные негритята, а за ними, вплоть до дальней голой стены, рядами тянулись десятки, десятки и десятки голов - точно сельди набились в огромную бочку. Тут она услышала обращенный к ней вопрос и сосредоточила все внимание на лице следователя.
      - Вас зовут Элизабет Черрел. Вы, если не ошибаюсь, дочь леди Черрел и генерал-лейтенанта сэра Конвея Черрела, кавалера ордена Бани, кавалера орденов святого Михаила и святого Георгия?
      Динни поклонилась. "Надеюсь, это ему понравится", - подумала она.
      - И вы живете вместе с ними в усадьбе Кондафорд, в Оксфордшире?
      - Да.
      - Насколько мне известно, мисс Черрел, вы гостили у капитана и миссис Ферз вплоть до того самого утра, когда капитан Ферз покинул свой дом?
      - Да.
      - Вы их близкий друг?
      - Я дружна с миссис Ферз. Капитана Ферза я видела до его возвращения, кажется, только один раз.
      - А-а, до его возвращения! Вы уже гостили у миссис Ферз, когда он вернулся?
      - Я приехала к ней как раз в тот день.
      - В день его возвращения из клиники для душевнобольных?
      - Да. Я, в сущности, поселилась у них в доме на следующий день.
      - И оставались там, пока капитан Ферз его не покинул?
      - Да.
      - Как он себя вел все это время?
      Услышав этот вопрос, Динни впервые поняла, как плохо не знать, что говорили до нее другие. Придется ей, видно, говорить то, что она знала и видела на самом деле.
      - Он казался мне совершенно нормальным, только не хотел выходить из дому или встречаться с людьми. Вид у него был совсем здоровый, но глаза его... от них становилось не по себе.
      - В каком смысле?
      - Они... они напоминали огонь, горящий за решеткой; казалось, в них сверкают искры.
      При этих словах присяжные на какой-то миг стали меньше похожи на ископаемых.
      - Вы говорите, он не хотел выходить из дому? Так было все время, пока вы там находились?
      - Нет, он вышел накануне своего бегства. Насколько я знаю, его не было дома весь день.
      - "Насколько вы знаете"? А разве вас там в это время не было?
      - Не было; утром я увезла обоих детей в Кондафорд, к моей матери, и вернулась вечером перед самым ужином. Капитан Ферз еще не возвращался.
      - Что заставило вас увезти детей?
      - Меня об этом попросила миссис Ферз. Она заметила какую-то перемену в капитане Ферзе и решила, что детей лучше удалить.
      - А вы бы могли сказать, что и сами заметили такую перемену?
      - Да. Мне казалось, что он становится беспокойнее и, пожалуй, подозрительнее; он стал больше пить за ужином.
      - Ничего из ряда вон выходящего?
      - Ничего. Я...
      - Да, мисс Черрел?
      - Я хотела сказать кое-что с чужих слов.
      - Со слов миссис Ферз?
      - Да.
      - Ну, в этом нет необходимости.
      - Спасибо, сэр.
      - Поговорим о вашем возвращении в тот день, когда вы увезли детей. Вы сказали, что капитана Ферза не было дома; а где была миссис Ферз?
      - Дома. Я быстро переоделась, и мы поужинали вдвоем. Мы очень о нем беспокоились.
      - А потом?
      - После ужина мы поднялись в гостиную, и, чтобы отвлечь миссис Ферз она очень волновалась, - я попросила ее спеть. Скоро мы услышали, как стукнула входная дверь, вошел капитан Ферз и сел.
      - Он что-нибудь сказал?
      - Нет.
      - Как он выглядел?
      - По-моему, ужасно. Он был совсем не такой, как всегда, вид у него был странный, напряженный, как будто его мучила какая-то страшная мысль.
      - Да?
      - Миссис Ферз спросила, ужинал ли он и не хочет ли лечь, предложила вызвать врача; но он не говорил ни слова - сидел с закрытыми глазами, точно спал, пока наконец я не шепнула: "Как по-вашему, он спит?" Тут он вдруг закричал: "Спит! У меня все начинается снова! Все снова! Но я не хочу, не позволю! Клянусь богом, не позволю!"
      Когда она повторила эти слова, Динни наконец поняла, что означает выражение "движение в зале суда"; каким-то загадочным образом она придала убедительность показаниям предыдущих свидетелей. Она никак не могла решить, хорошо это или нет, и отыскала глазами Адриана. Тот чуть заметно кивнул.
      - Дальше, мисс Черрел.
      - Миссис Ферз подошла к нему, а он крикнул: "Оставьте меня в покое! Убирайтесь!" Кажется, она спросила: "Рональд, хочешь, позовем врача? Он даст тебе снотворное". Но он вскочил на ноги и бешено закричал: "Убирайтесь! Не надо мне никого... никого!"
      - Да, мисс Черрел, что же было потом?
      - Мы испугались. Мы пошли в мою комнату посоветоваться, и я сказала, что надо позвонить по телефону.
      - Кому?
      - Врачу миссис Ферз. Она хотела пойти сама, но я ее не пустила и побежала вниз. Телефон находится в маленьком кабинете на первом этаже, и я уже стала набирать номер, как вдруг меня схватили за руку и я увидела у себя за спиной капитана Ферйа. Он перерезал ножом провод. Он держал меня за руку, и я сказала: "Как это глупо, капитан Ферз, вы отлично знаете, что мы не хотим вам зла". Он отпустил меня, спрятал нож и велел надеть туфли - я держала их в другой руке.
      - Вы хотите сказать, что перед этим их сняли?
      - Да, чтобы сбежать вниз потихоньку. И я их надела. Он сказал: "Я не позволю вмешиваться в мою жизнь. Я сам решу, что с собой делать". Я сказала: "Вы же знаете, что мы хотим вам только добра". А он ответил: "Знаю я это "добро", с меня хватит". Потом он посмотрел в окно и сказал: "Дождь льет как из ведра", - повернулся ко мне и закричал: "Вон отсюда, живо! Вон отсюда!" и я бросилась бегом вверх по лестнице.
      Динни остановилась и перевела дух. Она вновь переживала те памятные минуты, и сердце у нее колотилось. Она закрыла глаза.
      - Да, мисс Черрел, что же было потом?
      Она открыла глаза. Перед ней все еще был следователь, а присяжные слушали ее, раскрыв рот.
      - Я рассказала обо всем миссис Ферз. Мы не знали, что делать и что нас ожидает... так мы ничего и не придумали, и я предложила пододвинуть к двери кровать и постараться заснуть.
      - И вы заснули?
      - Да, только не скоро. Миссис Ферз так измучилась, что наконец уснула; кажется, к утру уснула и я. Во всяком случае, меня разбудила горничная.
      - Скажите, в эту ночь капитан Ферз больше не появлялся?
      Она вспомнила старую школьную поговорку: "Если уж врешь, то ври как следует", - и твердо заявила:
      - Нет, не появлялся.
      - Когда вас разбудили?
      - В восемь часов. Я разбудила миссис Ферз, и мы сразу спустились вниз. Комната капитана Ферза была в беспорядке; постель была смята; но в доме его нигде не оказалось, а его шляпа и пальто исчезли со стула в холле, куда он их бросил накануне.
      - Что вы сделали дальше?
      - Мы посоветовались; миссис Ферз хотела обратиться к своему врачу и к нашему общему двоюродному брату, члену парламента Майклу Монту; но я подумала, что если этим займутся мои дяди, они куда вернее разыщут капитана Ферза. Я уговорила миссис Ферз поехать к дяде Адриану, попросить его рассказать обо всем дяде Хилери и вместе с ним попробовать отыскать капитана Ферза. Я знала, что оба они очень умные и тактичные люди. - Динни увидела, как следователь отвесил полупоклон в ту сторону, где сидели Адриан и Хилери, и торопливо продолжала: - Они ведь тоже старые друзья этой семьи; я решила, что никто не сможет найти Ферза без всякой огласки скорее, чем они. Вот мы и поехали к дяде Адриану, а он согласился попросить дядю Хилери ему помочь и вместе с ним отправиться на поиски; потом я отвезла миссис Ферз в Кондафорд, к детям, и это все, что мне известно, сэр.
      Следователь поклонился ей довольно низко и сказал:
      - Спасибо, мисс Черрел. Вы отлично дали свои показания.
      Присяжные заерзали на своих местах, словно их тоже подмывало поклониться, и Динни, неуверенно ступая, вышла из-за своей загородки и села рядом с Хилери; тот накрыл ладонью ее руку. Она сидела, не шевелясь, и вдруг почувствовала, как по щеке ее медленно катится слеза, - лекарство, видно, перестало действовать. Она вяло прислушивалась к тому, что было дальше: к показаниям главного врача клиники и речи следователя, - а потом, безмолвно ожидая решения присяжных, мучилась сознанием, что в своей верности живым предала мертвого. Какое это было отвратительное чувство: она обвинила в безумии того, кто не мог ни защититься, ни оправдаться. Потом она с напряжением и страхом смотрела, как гуськом возвращаются присяжные и рассаживаются по своим местам, как встает старшина присяжных, чтобы объявить решение.
      - Мы считаем, что покойный умер от падения в меловой карьер.
      - Это означает смерть от несчастного случая, - пояснил следователь.
      - И хотим выразить сочувствие вдове покойного.
      Динни чуть было не захлопала в ладоши. Вот вам!
      Они, эти ископаемые, все-таки признали самоубийство недоказанным! Она вскинула голову и неожиданно наградила их теплой, почти нежной улыбкой.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
      Перестав улыбаться, Динни заметила, что дядя Хилери поглядывает на нее с хитрецой.
      - Как ты думаешь, дядя, нам можно идти?
      - Да уж пойдем, Динни, пока ты совсем не вскружила голову старшине присяжных.
      На улице, на сыром октябрьском ветру - стояла обычная английская осень, - она сказала:
      - Давай немножко подышим свежим воздухом, - пусть из нас выветрятся судебные запахи.
      Они свернули в ту сторону, где вдалеке виднелось море, и бодро зашагали рядом.
      - Мне ужасно хочется знать, что произошло до меня; я ничего не напутала?
      - Нет. Из показаний Дианы сразу же выяснилось, что Ферз вернулся из клиники, и следователь обошелся с ней деликатно. Очень удачно, что меня вызвали до Адриана, поэтому его показания только повторили мои, и он ничем не обратил на себя внимания. Мне даже жаль репортеров. Присяжные всегда избегают констатировать самоубийство или потерю рассудка, если к этому есть малейшая возможность; да в конце концов мы и в самом деле не знаем, что случилось с беднягой в последнюю минуту. Он легко мог оступиться и сорваться в карьер; сумерки сгущались, и было уже довольно темно.
      - Ты в самом деле так думаешь?
      - Нет, Динни, - покачал головой Хилери. - По-моему, он задумал это с самого начала, а это место ближе всего к его родному дому. И хотя так говорить не следует, слава богу, что все кончилось и он обрел покой.
      - Да! Да... Что же теперь будет с Дианой и дядей Адрианом?
      Хилери набил трубку и остановился, чтобы ее раскурить.
      -- Видишь ли, дорогая, я дал Адриану один совет. Не знаю, послушается ли он, но, если придется к слову, ты могла бы меня поддержать. Он ждал столько лет. Пусть подождет еще годик.
      - Вот это ты прекрасно придумал!
      - Да ну! - удивился Хилери. - Правда! Диана просто не в состоянии думать сейчас даже о нем. Ее надо оставить одну с детьми.
      - Интересно, - сказал Хилери, - нельзя ли подсунуть ему какую-нибудь экспедицию за черепами, которая на год унесет его из Англии.
      - Халлорсен! - закричала Динни, хлопая в ладоши. - Халлорсен опять уезжает. А дядю Адриана он любит.
      - Отлично! А возьмет он его?
      - Возьмет, если я попрошу, - коротко ответила Динки.
      Хилери снова бросил на нее лукавый взгляд.
      - Ну и опасная же ты женщина! Надеюсь, попечители музея дадут Адриану отпуск. Я заставлю старого Шропшира и Лоренса этим заняться. Пойдем назад. Я должен поспеть на поезд. Жаль, конечно, - здесь такой чудный воздух, но по мне соскучились мои Луга.
      Динни взяла его под руку.
      - Ты прелесть, дядя Хилери. Хилери удивленно раскрыл глаза.
      - С чего это вдруг?
      - Будто ты не понимаешь: у тебя есть настоящие устои, и в то же время ты какой-то ужасно сегодняшний, терпимый, свободомыслящий!
      - Гм! - произнес Хилери, выпуская облако дыма.
      - Я уверена, ты допускаешь даже аборт.
      - Видишь ли, - сказал Хилери, - мы, священники, находимся тут в комическом положении. В свое время считалось непатриотичным высказываться за ограничение рождаемости. Но в наши дни, когда авиация и ядовитые газы сделали пушечное мясо ненужным, а безработица растет, - боюсь, что теперь антипатриотично не высказываться за ограничение рождаемости. Что касается наших христианских принципов, то, будучи патриотами, отступили же мы во время войны от христианского принципа "Не убий"; таким образом, будучи патриотами, мы логически не можем придерживаться и христианского принципа "Плодитесь и размножайтесь!" По крайней мере в условиях городских трущоб аборт - благое дело.
      - И ты не веришь даже в ад?
      - Нет, верю; мои прихожане проводят в нем всю жизнь.
      - И ты считаешь, что в воскресенье можно играть в футбол? - Хилери кивнул. - И принимать солнечные ванны без купального костюма?
      - Да, если бы у нас было солнце.
      - И ты не против того, чтобы женщины носили пижамы и курили?
      - Только не вонючий табак, ни в коем случае!
      - По-моему, это не демократично.
      - Ничего не поделаешь, Динни. Понюхай! - И он пустил в нее клуб дыма.
      Динни понюхала.
      - Это турецкий табак, и пахнет чудесно, но женщины не курят трубку. Наверно, у каждого из нас есть свой пунктик, у тебя - долой махорку. Во всем прочем ты человек совершенно нового склада. Когда я сидела в суде и разглядывала это сборище, мне казалось, что у одного тебя по-настоящему современное лицо.
      - Милая, ничего удивительного: Чичестер - одна из твердынь нашей церкви.
      - Знаешь, по-моему, в жизни вообще не так много новшеств.
      - Ты не живешь в Лондоне. Хотя в каком-то смысле ты права. Да, мы стали обо всем говорить откровеннее, но это еще не новый уклад. Вся разница между моей молодостью и сегодняшним днем - только в форме выражения. У нас были свои сомнения, свое любопытство, свои желания, только мы их не высказывали. А они теперь высказывают. Я вижу много студентов, - они приходят к нам поработать в Лугах. Знаешь, с самой колыбели их учат говорить все, что им взбредет в голову, и они не стесняются. Мы так не умели, хотя и нам приходили в голову те же самые мысли. Вот и вся разница. Это да еще, пожалуй, автомобили.
      - Значит, я человек старомодный. Никак не научусь выражать свои чувства вслух.
      - Тут виновато твое чувство юмора. Оно тебя сдерживает, ты боишься показаться смешной. Сейчас мало у кого из молодежи есть настоящее чувство юмора; они бывают остроумны, но это совсем другое дело. Разве наши молодые писатели, художники, музыканты вели бы себя так, как они себя ведут, если бы умели сами посмеяться над собой? А ведь тут-то и проявляется настоящее чувство юмора.
      - Надо об этом подумать.
      - Думай, только не теряй чувства юмора, Динни. Оно все равно что аромат у розы. Ты едешь назад, в Кондафорд?
      - Да, наверно; Хьюберта вызовут в суд не раньше, чем придет почтовый пароход; а до этого еще десять дней.
      - Что ж, передай привет Кондафорду; вряд ли мне еще суждены такие хорошие деньки, как тогда, когда мы жили там детьми.
      - Я как раз об этом думала, дядя, когда ждала своей очереди, последняя из негритят.
      - Тебе еще рановато об этом думать. Подожди, скоро влюбишься.
      - Я уже, дядя.
      - Что, влюблена?
      - Нет, жду.
      - Ужасное состояние - влюбленность, - сказал Хилери. - Но я никогда не жалел, что пережил его.
      Динни посмотрела на него искоса, и у нее блеснули зубы.
      - А что, если тебе снова встать на эту стезю, дядечка?
      - Ну нет, - сказал Хилери, выбивая трубку об угол почтового ящика, моя песенка спета. Профессия не позволяет. К тому же я все никак не вылечусь от первого приступа.
      - Я понимаю, - сказала Динни с сочувствием, - тетя Мэй такая душка.
      - Тонко замечено. А вот и вокзал. До свидания, всего тебе лучшего! Я отправил чемодан еще утром.
      Он помахал рукой и исчез.
      Вернувшись в гостиницу, Динни пошла искать Адриана. Его нигде не было; огорченная, она снова вышла погулять и направилась в собор. Только она хотела там сесть и насладиться его мирной красотой, как увидела своего дядю: Адриан стоял у колонны и любовался круглым витражом. Динни подошла к нему и взяла его под руку. Он сжал ее руку, но ничего не сказал.
      - Ты любишь цветное стекло, дядя?
      - Ужасно люблю хорошее стекло, Динни. Ты когда-нибудь видела собор в Йорке?
      Динни покачала головой; потом, поняв, что ей трудно будет навести разговор на нужную тему, она спросила напрямик:
      - Что ты собираешься теперь делать?
      - Ты говорила с Хилери?
      - Да.
      - Он хочет, чтобы я уехал на год.
      - Я тоже.
      - Это немалый срок, Динни, а я уже немолод.
      - Ты бы поехал с Халлорсеном в экспедицию, если бы он тебя взял?
      - Он меня не возьмет.
      - Нет, возьмет.
      - Я поеду, если буду уверен, что этого хочет Диана.
      - Она ни за что не скажет, но я убеждена, что ей это необходимо.
      - Если не можешь жить без солнца, - совсем тихо сказал Адриан, - тяжело ехать в края, где оно никогда не светит.
      Динни погладила его по руке.
      - Да, но ты знаешь, что скоро его увидишь. А это такая приятная экспедиция, и для здоровья полезно - недалеко, в Нью-Мехико. Ты вернешься совсем молоденький, в штанах, обшитых по бокам конской гривой, как у ковбоев в кино. Ты будешь неотразим, мне так хочется, чтобы ты был неотразим! А тут пока уляжется весь этот шум и гам.
      - А моя служба?
      - Ну, это легко уладить. Если Диана год проживет спокойно, она станет другим человеком и начнет о тебе мечтать, как о земле обетованной. Я знаю, что говорю.
      - Ах ты, змея-искусительница, - сказал Адриан со своей невеселой улыбкой.
      - Диана пережила тяжелое потрясение.
      - Иногда мне кажется, что эта рана неизлечима.
      - Ерунда!
      - Станет она обо мне думать, если я уеду!
      - Ты не знаешь женщин.
      - А что можешь знать о женщинах ты, в твои годы? Я уже один раз уехал, а она стала думать о Ферзе. О таких, как я, женщины, наверно, не думают.
      - Ну, тогда Нью-Мехико самое подходящее для тебя место. Когда ты вернешься, перед тобой не устоит ни одна женщина. Честное слово! Я обещаю, что буду ее стеречь, а дети не дадут ей тебя забыть. Они без конца говорят о тебе. Я уж постараюсь, чтобы они тебя почаще вспоминали.
      - Как ни странно, - заметил бесстрастным тоном Адриан, - но, по-моему, она сейчас от меня дальше, чем когда был жив Ферз.
      - Сейчас - да, и, может быть, это еще надолго. Но я знаю, в конце концов все уладится. Правда, дядя.
      Адриан молчал.
      - Я поеду, Динни, - сказал он наконец, - если Халлорсен меня возьмет.
      - Возьмет. Нагнись, дядя. Я должна тебя поцеловать.
      Адриан нагнулся. Поцелуй пришелся в кончик носа. Позади послышался кашель церковного служки...
      Возвращение в Кондафорд состоялось в тот же день в прежнем порядке; молодой Тасборр сидел за рулем. В Чичестере он вел себя чрезвычайно тактично, ни разу не сделал предложения, и Динни была ему за это благодарна. Ей тоже хотелось покоя, как и Диане. Алан уехал из Кондафорда в тот же вечер, Диана с детьми - на другой день; Клер вернулась из Шотландии, где долго гостила, и теперь в Кондафррде остались только свои, А Динни все никак не могла успокоиться. Теперь, когда больше не надо было волноваться из-за бедного Ферза, ее мучили мысли о Хьюберте. Удивительно, какую тревогу вызывала эта нависшая над ними угроза! Хьюберт и Джин писали с Восточного побережья веселые письма. По их словам, они ничуть не беспокоились, чего нельзя было сказать о Динни. И она знала, как встревожена ее мать, а еще больше - отец. Клер была скорее сердита, чем встревожена, и злость ее выражалась в необычайном для нее приливе энергии, - по утрам она ходила с отцом охотиться на лисиц, а после обеда брала машину и отправлялась в гости к соседям, где часто засиживалась до позднего вечера. На нее - самого светского члена их семьи - всегда был большой спрос. Динни ни с кем не делилась своими тревогами. Она написала Халлорсену о дяде Адриане, послав ему одновременно обещанную фотографию, - снимок изображал ее в бальном платье и был сделан два года назад, когда ее и Клер в целях экономии одновременно представили ко двору. Халлорсен немедленно ответил: "Фотография просто прелесть. Буду рад взять с собой вашего дядю. Пишу ему немедленно". Подпись гласила: "Всегда преданный вам".
      Динни прочитала письмо с признательностью, но без сердечного трепета, за что тут же обозвала себя бесчувственной тварью. Успокоившись насчет Адриана, - она знала, что хлопоты о его отпуске охотно возьмет на себя Хилери, - Динни теперь неотступно думала о Хьюберте; ею все больше овладевали мрачные предчувствия. Она пыталась убедить себя, что это от безделья или нервная реакция после истории с Ферзом, но никакие доводы не действовали. Если даже на родине Хьюберту так мало доверяют, что готовы его выдать, - на что же ему рассчитывать там? Она подолгу разглядывала тайком карту Боливии, словно очертания страны помогали ей проникнуть в психологию этого народа. Никогда еще она так страстно не любила свой дом, как в эти тревожные дни. Кондафорд - родовое имение, и если Хьюберта вышлют, осудят, если он умрет в тюрьме или будет убит одним из этих погонщиков, а у Джин не окажется наследника, - имение перейдет к старшему сыну Хилери, к двоюродному брату, школьнику, которого она едва знает; конечно, оно останется в семье, но это будет уже не то. С судьбой Хьюберта связана судьба ее родного гнезда. И, хотя она удивлялась тому, что может думать о себе, когда на карту поставлена жизнь Хьюберта, она никак не могла отделаться от этих мыслей.
      Как-то утром она попросила Клер отвезти ее в Липпингхолл. Динни терпеть не могла править машиной, и не зря: ее привычка видеть смешную сторону во всем, что ей встречается, несколько раз чуть было не довела ее до беды. Они приехали к самому обеду, и леди Монт встретила их восклицанием:
      - Девочки, какая досада! Впрочем, может, вы любите морковку? Дяди дома нет. Так очищает кровь! Блор, поглядите, не зажарила ли Августина какую-нибудь птичку. Да, Блор, попросите ее сделать эти вкусные блинчики с вареньем, которые мне нельзя есть.
      - Нет, тетя Эм, пожалуйста, не заказывай того, чего тебе нельзя есть самой.
      - Но мне ничего нельзя есть. Ваш дядя толстеет, поэтому я худею. Да, Блор: омлет с сыром и какого-нибудь хорошего вина... и кофе.
      - Тетя, это ужасно!
      - Винограду, Блор. И эти сигареты - они наверху, в комнате мистера Майкла. Дядя их не курит, а я курю всякую дрянь, поэтому сигарет у нас никогда не бывает. И еще, Блор...
      - Да, миледи?
      - Коктейли, Блор.
      - Тетя Эм, мы не пьем коктейлей.
      - Нет, пьете, я видела. Клер, ты такая худенькая. Ты тоже сидишь на диете?
      - Нет, я была в Шотландии.
      - Охотилась и ловила рыбу? А теперь побегайте по дому. Я вас подожду.
      Пока они "бегали по дому", Клер спросила Динни:
      - Где тетя Эм научилась глотать окончания слов?
      - Папа рассказывал, что в школе, где она училась, считалось неприличным произносить все слово до конца. Правда, она - прелесть?
      Клер, которая в это время подкрашивала губы, только кивнула.
      Возвращаясь в столовую, они услышали, как леди Монт говорит:
      - Брюки Джеймса, Блор.
      - Да, миледи.
      - У них такой вид, будто они вот-вот свалятся. Нельзя ли с ними что-нибудь сделать?
      - Да, миледи.
      - А вот и вы! Тетя Уилмет гостит сейчас у Генриетты. Они там спорят напропалую. Для каждой из вас нашлось по холодной птичке. Динни, что ты сделала с Аланом? Он стал такой интересный, а завтра кончается его отпуск.
      - Ничего я с ним не сделала, тетя Эм.
      - Поэтому он такой интересный. Нет. Дайте мне морковку, Блор. Разве ты не выходишь за него замуж? Я знаю, у него есть виды на наследство... судебный процесс... кажется, где-то в Уилтшире? Он все ходит сюда и плачется мне в жилетку, бедняжка.
      Под пристальным взглядом Клер Динни застыла с поднятой вилкой.
      - Смотри, не то он еще переведется в Китай и женится на дочке беглого корабельного казначея. Говорят, в Гонконге их полно. Да! Мой портулак погиб. Босуэл и Джонсон взяли да и полили его жидким навозом. Совсем не разбирают запахов. Знаете, что они один раз сделали?
      - Нет, тетя Эм.
      - Напустили насморк на моего племенного кролика, - обчихали всю его клетку. Бедняжка умер. Я их уволила, но они не ушли. Не уходят, и все. Дядя их совсем избаловал. А ты не собираешься с кем-нибудь сочетаться, Клер?
      - "Сочетаться"! Тетя Эм!
      - Прелестное слово, - то и дело попадается в воскресных газетах. Но ты собираешься или нет?
      - Конечно, нет.
      - Почему? Все некогда? По правде говоря, терпеть не могу морковку... такая скука. Но у дяди начинается опасный возраст... приходится об этом думать. Не понимаю, зачем мужчинам опасный возраст. И, в сущности, он у него должен был уже пройти.
      - Он прошел, тетя Эм. Разве ты забыла? Дяде Лоренсу уже шестьдесят девять.
      - Понимаешь, это еще совсем незаметно. Блор!
      - Да, миледи.
      - Уйдите, пожалуйста.
      - Да, миледи.
      - Есть такие вещи, о которых при нем нельзя говорить, - сказала леди Монт, когда за дворецким закрылась дверь, - аборты, дядя и так далее. Бедная киска!
      Она встала, подошла к окну и бросила кошку на цветочную клумбу.
      - Блор с нею терпелив, как ангел, - прошептала Динни.
      - В сорок пять они пускаются во все тяжкие, - сказала, возвращаясь на свое место, леди Монт, - и в шестьдесят пять тоже, а потом - уж и не знаю когда. Я никогда не пускалась во все тяжкие. Но я подумываю о нашем священнике.
      - Он очень скучает, тетя?
      - Напротив, отдыхает душой. Он часто бывает у нас.
      - Вот было бы здорово, если бы ты затеяла какую-нибудь скандальную историю!
      - Динни!
      - Дядя Лоренс был бы в восторге.
      Леди Монт словно оцепенела.
      - Где Блор? - спросила она. - Пусть он мне тоже даст хоть один блинчик.
      - Ты же сама его отослала.
      - Ах да!
      - Нажать звонок, тетя Эм? - спросила Клер. - Он у меня под стулом.
      - Я поставила его там для дяди. Он читает мне "Путешествие Гулливера". Какой это был грубиян!
      - Ну, Рабле или Вольтер - еще хуже.
      - Ты читаешь такие грубые книги?
      - Что поделаешь, это классика.
      - Говорят, есть такая книга - Апулеса или что-то в этом роде; дядя купил ее в Париже, а в Дувре ее у него отняли. Вы ее читали?
      - Нет, - сказала Динни.
      - Я, читала, - сказала Клер.
      - Дядя мне о ней рассказывал, - тебе вовсе незачем было ее читать.
      - Ну, теперь читают все, что попало; какая разница!
      Леди Монт перевела взгляд с одной племянницы на другую.
      - Что ж, - с загадочным видом произнесла она, - библия ведь тоже... Блор!
      - Да, миледи.
      - Кофе в холле на тигре. И подбросьте запашку в огонь. А мне виши.
      Когда она выпила стакан виши, все поднялись.
      - Восхитительно! - шепнула Клер на ухо Динни.
      - Что вы делаете насчет Хьюберта? - спросила леди Монт, когда они уселись у горящего камина в холле.
      - Дрожим от страха, тетя.
      - Я просила Уйлмет поговорить с Генриеттой, - Ведь та бывает при дворе. И потом теперь ведь летают. Почему бы ему куда-нибудь не полететь?
      - Дядя Лоренс внес за него залог.
      - Он не обидится. Мы можем обойтись без Джеймса, у него аденоиды, а вместо Босуэла и Джонсона можно взять одного.
      - Хьюберт не согласится.
      - Я люблю Хьюберта, - сказала леди Монт, - а он женился... слишком все как-то скоро. А вот и запашок.
      За Блором, который нес кофе и сигареты, следовал Джеймс с огромным кедровым поленом. Пока леди Монт заваривала кофе, воцарилось благоговейное молчание.
      - Сахару, Динни?
      - Да, пожалуйста, две ложки.
      - Я кладу себе три. Но от этого толстеют. Клер?
      - Пожалуйста, одну.
      Девушки отпили по глотку, и Клер вздохнула.
      - Поразительно!
      - Да. Почему у тебя кофе вкуснее, чем у кого бы то ни было, тетя Эм?
      - Я тоже так думаю, - сказала тетя. - А этот бедняга, Динни. Я была так рада, что он вас не искусал. Теперь Адриан ее получит. Слава богу.
      - Еще не скоро: дядя Адриан уезжает в Америку.
      - Зачем?
      - Нам всем казалось, что так лучше. И он тоже так думает.
      - Когда он отправится в рай, - сказала леди Монт, - кому-нибудь придется его проводить, не то он так туда и не попадет.
      - Что ты, ему там давно приготовлено место,
      - Ничего не известно. В воскресенье священник как раз об этом читал проповедь.
      - У него хорошие проповеди?
      - Ничего.
      - Наверно, их писала ему Джин.
      - Да, раньше они были куда забористей. Где я подцепила это словечко?
      - Наверно, у Майкла.
      - К нему вечно все липнет. Священник говорит, что надо обуздывать свои аппетиты. Он приходил к нам обедать.
      - И, наверно, пообедал с большим аппетитом.
      - Да.
      - Сколько он весит, тетя Эм?
      - В раздетом виде, - не знаю.
      - Ну, а в одетом?
      - Порядочно. Он собирается писать книгу.
      - О чем?
      - О Тасборо. Там была одна, ее сперва похоронили, а потом она жила во Франции, только она была урожденная Фицгерберт. Потом один из них сражался при... как это... Макароне?... Нет, как-то иначе, Августина это нам тоже готовит.
      - При Наварине? {а) Сражение при Наварине между соединенным флотом России, Англии, Франции, с одной стороны, и турецко-египетским флотом, с другой (1827).
      б) Наварин - рагу из баранины с картофелем, репой и фасолью.} В самом деле?
      - Да, но другие говорят, будто его там не было. Священник хочет все это раскопать. Потом был еще Тасборо, которому отрубили голову, а он забыл об этом рассказать. Но священник все разнюхал.
      - При каком короле?
      - Вот уж не могу запомнить всех этих королей. При Эдуарде Шестом... или Четвертом? Как ты думаешь? Он был Алая Роза {Ссылка на династическую войну Алой и Белой Розы (1455-1485), между потомками английского короля Эдуарда III.}. Потом был еще Тасборо, который женился на одной из нас. Звали его Роланд... а может быть, и не Роланд. Но он сделал что-то необыкновенное, и у него отняли земли. Он был еретиком - что это значит?
      - Это значит, тетечка, что при протестантском режиме он был католиком.
      - Сперва сожгли его дом. Он упоминается в "Меркуриус Рустикус" или еще в какой-то книжке. Священник говорит, что его очень любили. Дом его жгли два раза, а потом разграбили... или наоборот, не помню. Там был ров с водой. И остался список того, что они взяли.
      - Какая увлекательная история!
      - Варенье, серебро, кур, белье и как будто зонтик или еще что-то очень смешное.
      - Когда все это было?
      - В гражданскую войну, Он был роялистом. Вспомнила! Его звали совсем не Роландом, а ее звали Элизабет, в честь тебя, Динни. История повторяется.
      Динни задумчиво смотрела на горящее полено.
      - Был у них еще и адмирал - при Вильгельме Четвертом, он умер от перепоя, - он, а не Вильгельм! - Но священник говорит, что нет, и хочет доказать это в своей книге. Говорит, будто тот простудился, выпил рому от насморка и окочурился... Где я подцепила это слово?
      - Я его иногда говорю.
      - Ну да. Видишь, сколько их, не считая всех неинтересных - от самого Эдуарда Исповедника или кого-то там еще. Он хочет доказать, что их род древнее нашего. Какие глупости, правда?
      - Ну и ну! - пробормотала Клер. - Кто будет читать такую книгу?
      - Как знать! Но это потешит его спесь, да и спать он будет поменьше. А, вот и Алан! Клер, ты не видела, где у меня рос портулак? Пойдем взглянем.
      - Тетя Эм, ты бесстыдница, - шепнула ей на ухо Динни, - и это все равно не поможет.
      - "Если в первый раз не вышло"... помнишь стишок, который мы повторяли каждое утро, когда были маленькие? Подожди, я надену шляпу, Клер.
      Они ушли.
      - Значит, ваш отпуск кончается, Алан? - спросила Динни, оставшись наедине с молодым человеком. - Куда вы отправляетесь?
      - В Портсмут.
      - Это хорошо?
      - Могло быть и хуже. Динни, я хочу поговорить с вами о Хьюберте. Ну, а если в следующий раз дело в суде примет дурной оборот, - что тогда?
      Лицо Динни как-то сразу застыло, она опустилась на лежавшую у камина подушку и посмотрела на Алана с тревогой.
      - Я наводил справки, - сказал он, - дело передается министру внутренних дел, и если через две-три недели он утвердит решение суда, приговоренного тут же вышлют. Думающего отправят через Саутгемптон.
      - Неужели это возможно?
      - Кто их знает, - хмуро ответил он. - Представьте. себе, что какой-нибудь боливиец убил бы кого-нибудь здесь, у нас, и вернулся домой, разве мы не добивались бы его выдачи и не нажали бы на все пружины?
      - Но ведь это бог знает что!
      Во взгляде молодого человека она прочла глубокое сочувствие.
      - Будем надеяться, что все обойдется; но если дело примет дурной оборот, надо что-нибудь предпринять. Я этого не допущу, и Джин тоже.
      - Но что же можно сделать?
      Алан обошел холл, заглядывая во все двери, потом, наклонившись к ней, сказал:
      - Хьюберт водит самолет, а я, с тех пор как вернулся из Чичестера, тренируюсь ежедневно. Мы с Джин кое-что подготавливаем... на всякий случай.
      Динни схватила его за руку.
      - Милый мой, это же безумие!
      - Не больше чем тысячи вещей, которые делались на войне.
      - Но это испортит вам всю карьеру.
      - Черт с ней, с карьерой! Смотреть, как вы с Джин будете страдать, может быть, годами, а такого человека, как Хьюберт, погубят подлейшим образом... Еще чего не хватало!
      Динни порывисто сжала его руку.
      - До этого не может, не должно дойти. И потом, как вы увезете Хьюберта? Он же будет под стражей.
      - Не знаю, но буду знать, когда придет время. Ясно одно: если они его туда отправят, его песенка спета.
      - Вы с Хьюбертом говорили?
      - Нет. Пока еще все неясно.
      - Я уверена, что он не согласится.
      - Об этом позаботится Джин.
      Динни покачала головой.
      - Вы не знаете Хьюберта, он на это не пойдет.
      Алан ухмыльнулся, и она вдруг поняла, что если этот человек на что-нибудь решился, его уж не собьешь.
      - А профессор Халлорсен знает?
      - Нет, и не узнает, если не будет крайней необходимости. Но, должен признаться, он славный парень.
      Она слабо улыбнулась.
      - Да, славный парень, но переросток.
      - Динни, а вы, часом, по нем не вздыхаете?
      - Нет, дорогой.
      - Ну и слава богу!.. Видите ли, - продолжал он, - вряд ли они обойдутся с Хьюбертом, как с обыкновенным Преступником. Может, это облегчит дело.
      Динни смотрела на него, затаив дыхание. Эти слова почему-то убедили ее в реальности его замысла.
      - Я, кажется, начинаю понимать Зеебрюгге. Но...
      - Никаких "но", и не робейте! Пароход приходит послезавтра, и тогда делу снова будет дан ход. Увидимся в суде, Динни. Теперь я должен идти, - у меня сегодня опять полет. Мне просто хотелось, чтобы вы знали, - если все обернется плохо, мы не станем сидеть сложа руки. Передайте привет леди Монт; я ее больше не увижу. Будьте здоровы!
      И, поцеловав ей руку, он вышел из холла, прежде чем она успела открыть рот.
      Динни притихла возле камина, где потрескивало кедровое полено; она была взволнована до глубины души. Мысль о сопротивлении властям не приходила ей в голову, может быть, потому, что она никогда не верила в возможность выдачи Хьюберта. Не верила она в нее и сейчас, а это делало безумный план Алана еще более романтическим: кто же не знает, что риск особенно приятен тогда, когда ты уверен, что рисковать не придется. Примешивалось сюда и теплое чувство к Алану. То, что он даже не сделал на этот раз предложения, еще больше убеждало ее в серьезности его намерений. И, сидя на тигровой шкуре, которая доставила так мало сильных ощущений восьмому баронету - он застрелил ее обладателя со спины слона, когда тигр пытался тихонечко улизнуть, - Динни грелась у огня, и душу ее согревала надежда, что скоро и ее наконец коснется пламя жизни. Старый черно-белый спаньель Куинс, который во время частых отлучек хозяина мало интересовался людьми, медленно прошел через холл и вытянулся, положив морду на передние лапы и поглядывая на нее глазами с красными веками. "Может, все это так, а может, и не так", - казалось, говорил он. Полено тихонько шипело и потрескивало, а дедовские часы в дальнем конце холла с важной неторопливостью пробили три раза.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
      Накануне каких-нибудь важных событий - будь то спортивные состязания, ультиматум, скачки или казнь - страсти разгораются с особенной силой в последние несколько часов; когда наконец наступил день вторичного вызова Хьюберта в суд, тревога в семействе Черрел достигла своего апогея. Подобно тому как в древности какой-нибудь клан шотландских горцев собирался без всякого зова, когда одному из его членов грозила опасность, - так и все родные Хьюберта собрались сегодня в зале суда. Все, кроме Лайонела, - он сам был судьей и заседал в другом суде, - его детей и детей Хилери, которые учились в школе. Можно было подумать, что они собрались на свадьбу или на похороны, если бы не суровое выражение их лиц и чувство незаслуженной обиды в душе. Динни и Клер сидели между отцом и матерью, рядом с ними - Джин, Алан, Халлорсен и Адриан, позади - Хилери с женой, Флер с Майклом и тетя Уилмет, за ними - сэр Лоренс и леди Монт; и наконец священник из Липпингхолла являл собой острие перевернутой фаланги.
      Войдя в зал в сопровождении адвоката, Хьюберт приветствовал свой клан улыбкой.
      Теперь, когда она уже находилась в зале суда, Динни впала в какую-то апатию. Брат ее не был виновен, - он только защищал свою жизнь. Даже если его выдадут, он все равно ни в чем не виноват. Ответив на улыбку Хьюберта, она стала разглядывать Джин. Та никогда еще не была так похожа на тигрицу: ее странные, глубокие глаза, мерцая, перебегали с ее "тигренка" на того, кто грозил его похитить.
      Когда зачитали протокол предыдущего заседания, адвокат Хьюберта предъявил новый документ - скрепленное присягой показание Мануэля. И тут апатию Динни как рукой сняло: прокуратура ответила предъявлением другого документа, скрепленного присягой четырех погонщиков, где утверждалось, что Мануэля не было, когда Хьюберт стрелял в их товарища.
      Это была ужасная минута. Четыре индейца против одного!
      Динни заметила, что на лице судьи промелькнула растерянность.
      - Кто представил второй документ, мистер Баттол? - спросил он.
      - Адвокат, который ведет это дело в Ла-Пасе, ваша честь. Ему стало известно, что слугу Мануэля просили дать показания.
      - Понятно. А что вы скажете по поводу шрама, предъявленного обвиняемым?
      - За исключением личного заявления обвиняемого, ни вы, сэр, ни я не имеем никаких доказательств того, как и когда этот шрам появился.
      - Так. Но вы же не предполагаете, что рана могла быть нанесена убитым после того, как его застрелили?
      - Если Кастро с ножом в руке упал после выстрела головой вперед, такая возможность не исключена.
      - Но маловероятна, мистер Баттол.
      - Да. Но представленные мной доказательства свидетельствуют о том, что обвиняемый стрелял преднамеренно и хладнокровно, с расстояния в несколько ярдов. Мне вообще неизвестно, выхватил Кастро нож или нет.
      - Тогда вопрос сводится к следующему: лгут либо шесть свидетелей обвинения, либо обвиняемый и слуга Мануэль.
      - Совершенно верно, ваша честь. И теперь ваше дело - решить, каким показаниям верить: показаниям шестерых человек или показаниям двух.
      Динни заметила, что судья заерзал в кресле,
      - Я это отлично понимаю, мистер Баттол. Капитан Черрел, что вы скажете по поводу предъявленного документа?
      Динни перевела взгляд на лицо брата. Оно казалось бесстрастным, даже чуть-чуть насмешливым.
      - Ничего. Я не знаю, где в это время был Мануэль. Я был слишком занят тем, что защищал свою жизнь. Я знаю только одно - он подбежал ко мне почти сразу же.
      - "Почти"? Когда именно?
      - Право, не знаю, сэр... может быть, через минуту. Я пытался остановить кровь и потерял сознание как раз в тот миг, когда он ко мне подбежал.
      Потом произнесли речи оба адвоката, и Динни снова охватила апатия, которая рассеялась лишь во время наступившего затем пятиминутного молчания. Во всем зале хлопотал один судья; казалось, он никак не может угомониться. Из-под полуопущенных ресниц Динни видела, как он перелистывает и читает то одну, то другую бумагу. У него были красные щеки, длинный нос, острый подбородок и, кажется, хорошие глаза, но ей трудно было их разглядеть. Она чувствовала, что ему как-то не по себе. Наконец он заговорил:
      - В этом деле мне не приходится задавать себе вопроса, было ли совершено преступление и совершил ли его обвиняемый; мне приходится только спросить себя, доказано ли, что преступление, якобы совершенное обвиняемым, влечет за собой его выдачу другой стране; доказано ли, что требование иностранного государства должным образом обосновано, и, наконец, имеются ли достаточные улики для того, чтобы привлечь обвиняемого к суду, если бы правонарушение было совершено в нашей стране. - Помолчав, он добавил: - Мне ясно, что такого рода преступления влекут за собой выдачу обвиняемого и что требование иностранного государства должным образом обосновано.
      Он снова умолк, и в наступившей тишине Динни послышался долгий вздох, такой тоскливый, словно его издал бесплотный дух. Судья перевел взгляд на Хьюберта и продолжал:
      - Я поневоле пришел к убеждению, что, на основании предъявленных доказательств, мой долг - заключить обвиняемого в тюрьму в ожидании выдачи его иностранному государству по ордеру министра внутренних дел, если он найдет нужным такой ордер выдать. Я выслушал доводы обвиняемого, - он выдвинул мотивировку, исключающую его поступок из категории преступлений; эти доводы были подкреплены письменными показаниями одного свидетеля, которые опровергаются письменными показаниями четырех других. У меня нет оснований вынести суждение в пользу одного из этих противоречащих друг другу документов - можно лишь констатировать, что их авторы выступают в соотношении четыре к одному, - и я не могу поэтому принять во внимание ни один из этих документов. Если бы правонарушение произошло в нашей стране, не думаю, чтобы, при наличии шести свидетельских показаний о его предумышленном характере, ничем не подкрепленное заверение обвиняемого в противном могло бы убедить меня не передавать дела в суд: поэтому я не могу поверить на слово обвиняемому и отказаться от передачи его суду по правонарушению, совершенному в другой стране. Я, не колеблясь, признаю, что пришел к такому заключению неохотно, но считаю, что у меня нет другого выхода. Повторяю, вопрос заключается не в том, виновен обвиняемый или нет, а в том, нужно его судить или нет. Я не могу взять на себя ответственность сказать: нет, не нужно. Окончательное решение в делах такого рода остается за министром внутренних дел, который подписывает ордер на выдачу обвиняемого. Поэтому в ожидании такого ордера я приговариваю вас к тюремному заключению. Вас выдадут не раньше чем через пятнадцать дней, и вы вправе потребовать по закону habeas corpus {Английский закон 1679 года, гарантирующий арестованному право требовать предъявления ему объяснений причин ареста.} письменного изложения юридических оснований вашего заключения под стражу. Не в моей власти отпустить вас снова под залог; но вы можете, если захотите, обратиться с такой просьбой в Верховный суд.
      Динни в ужасе увидела, как Хьюберт поднялся, вытянулся, слегка поклонился судье и медленно, не оглядываясь, покинул скамью подсудимых. За ним последовал его адвокат.
      Сама она сидела как оглушенная; единственное, что она заметила в эти минуты, было окаменевшее лицо Джин и загорелые руки Алана, вцепившиеся в набалдашник трости.
      Придя в себя, Динни увидела, что по щекам ее матери текут слезы и что отец вскочил с места.
      - Пойдем! - сказал он. - Выйдем отсюда!
      В эту минуту она больше всего жалела отца. С тех пор как началось это дело, он так мало говорил и так много чувствовал. Для него все это было настоящей трагедией. Динни отлично понимала чувства этого простодушного человека. Отказ поверить Хьюберту на слово был для него оскорблением, нанесенным не только его сыну и ему самому, но и всему, за что они стояли и во что верили, всей армии и всему дворянству. Что бы дальше ни случилось, этого ему не забыть никогда. Какая глубокая пропасть между законом и справедливостью! А ведь есть ли на свете люди более благородные, чем ее отец и брат, а может быть, и этот судья? Выбираясь вслед за отцом на Бау-стрит, в этот грязный закоулок большого города, она увидела всех своих, кроме Джин, Алана и Халлорсена.
      - Нам остается только взять такси и двинуться восвояси, - сказал сэр Лоренс. - Поедемте-ка лучше все на Маунт-стрит и посоветуемся, что каждый из нас может сделать.
      Когда полчаса спустя они собрались в гостиной тети Эм, те трое все еще отсутствовали.
      - Куда они девались? - спросил сэр Лоренс.
      - Наверно, пошли поговорить с адвокатом Хьюберта, - сказала Динни.
      Но она-то знала, что это не так. Там вынашивался какой-то отчаянный план, и Динни очень рассеянно прислушивалась к тому, что говорилось на семейном совете.
      По мнению сэра Лоренса, надо было делать ставку на Бобби Феррара. Если уж он не сумеет уломать Уолтера - все потеряно. Нужно снова обратиться к нему и к маркизу.
      Генерал молчал. Он стоял в стороне и пристально глядел на одну из картин своего зятя, хотя явно ее не видел. Динни понимала, что он не участвует в разговоре потому, что ему это сейчас не по силам. О чем он думает? О прошлом, когда он был так же молод, как сын, и тоже только что женился? О долгих маршах в песках и скалах под знойным солнцем Индии и Южной Африки? О еще более долгих полковых буднях? О напряженных ночах, проведенных над картой, когда он не отрывал глаз от часов и не отнимал от уха телефонной трубки? О своих ранах и тяжелой болезни сына? Оба они отдали армии жизнь, и вот она, награда.
      Динни не отходила от Флер; инстинкт подсказывал ей, что этот ясный, живой ум способен найти правильный выход.
      - Бентуорт пользуется влиянием в правительстве; я могу сходить к нему, - услышала она голос Хилери.
      А священник из Липпингхолла добавил:
      - Я учился с ним в Итоне, я пойду с вами.
      - Я еще раз поговорю с Ген насчет кого-нибудь из королевского дома, пробурчала тетя Уилмет.
      - Через две недели начнется сессия парламента, - заикнулся Майкл.
      И тут же послышался нетерпеливый возглас Флер:
      - Бесполезно, Майкл. И пресса нам тоже не поможет. У меня есть мысль.
      "Вот оно!" - подумала Динни и пододвинулась поближе.
      - Мы еще не докопались до самой сути дела. Что за всем этим кроется? Какое дело боливийскому правительству до простого индейца? Дело совсем не в том, что его застрелили, но это оскорбляет национальный престиж. Иностранцы безнаказанно бьют и убивают граждан Боливии! Нам надо добиться, чтобы боливийский посланник объяснил Уолтеру, что им, в сущности, все это безразлично.
      - Но мы же не можем похитить посланника, - пробормотал Майкл, - в порядочных домах это не принято.
      Тень улыбки мелькнула на губах Динни: она вовсе не была в этом уверена.
      - Посмотрим, - продолжала Флер словно про себя. - Динни, поедемте к нам. Больше они тут ничего не придумают. - Она окинула взглядом совет девяти старейшин. - Я схожу к дяде Лайонелу и Элисон. Его только что назначили судьей, он не осмелится и пальцем шевельнуть, но тетя за это возьмется, а она бывает во всех посольствах. Вы поедете к нам, Динни?
      - Мне не хочется оставлять маму и папу.
      - Они побудут в городе, Эм их только что пригласила. Ну, что ж, если вы останетесь с ними, заходите к нам почаще: вы можете понадобиться.
      Динни с облегчением кивнула; хорошо, что она будет в городе, уж очень тяжело сидеть в эти дни в Кондафорде.
      - Мы идем, - сказала Флер, - и я сразу же позвоню Элисон.
      Майкл сжал руку Динни, - Держись, Динни! Мы его как-нибудь вызволим. Эх, если бы не Уолтер! Хуже никого не придумаешь. Надо совсем рехнуться, чтобы возомнить себя ходячей законностью!
      Когда все, кроме родителей, разошлись, Динни подошла к отцу. Он все стоял перед картиной, правда, теперь перед другой. Взяв его под руку, Динни сказала:
      - Папочка, милый, все уладится. Ты же видел, судья был искренне огорчен. Он не мог поступить иначе, но министр внутренних дел может.
      - Я думал о том, что сталось бы с нашим народом, если бы мы не надрывались и не рисковали жизнью ради него, - произнес генерал. Он говорил без всякой горечи, даже спокойно. - Я думал о том, зачем нам и дальше тянуть лямку, если нам не верят. Допустим даже, что этот судья, по-своему, человек порядочный, но где он был бы сейчас, если бы такие мальчики, как Хьюберт, не пошли на фронт добровольцами! Я думал о том, зачем мы выбрали себе такую профессию, - я на волоске от нищеты, Хьюберту приходится расхлебывать эту кашу, а ведь мы могли бы жить припеваючи, стоило нам пойти по коммерческой или по судейской части. Неужели из-за такой мелочи вся наша жизнь пойдет насмарку? В нашем лице оскорбили армию, Динни.
      Она видела, как судорожно сжимаются его худые загорелые руки, сложенные за спиной, будто он стоял в положении "вольно", и нежность к нему переполняла ее сердце, хотя умом она и понимала, как нелепо требовать особых привилегий перед лицом закона. "Но скорее небо и земля прейдут, нежели одна черта из закона пропадет". Разве не так гласил один из священных текстов, которые она недавно предлагала использовать для секретного морского кода?
      - Ладно, - сказал генерал, - мне надо идти с Лоренсом. Поухаживай за матерью, Динни; у нее болит голова.
      Динни задернула занавески в спальне матери, дала ей лекарство и велела поскорее заснуть, а потом снова спустилась вниз. Клер ушла, и гостиная, где еще так недавно было столько людей, опустела. Пройдя в комнату, она подняла крышку рояля и вдруг услышала голос:
      - Нет, Полли, ступай спать, мне очень грустно.
      В нише, в дальнем конце гостиной, Динни увидела тетю, которая сажала в клетку попугая.
      - Давай погрустим вдвоем, тетя Эм.
      Леди Монт обернулась.
      - Прижмись к моей щеке, Динни.
      Динни повиновалась. Щека была розовая, пухлая и мягкая; Динни стало как-то легче.
      - Я заранее знала, что он скажет, - заявила леди Монт, - у него такой длинный нос. Через десять лет он дойдет ему до подбородка. Не знаю, почему это разрешают. От такого человека ничего хорошего не дождешься. Давай поплачем, Динни. Ты садись туда, а я сяду сюда.
      - А ты плачешь громко или тихо?
      - И так и этак. Начинай. Вот тебе и мужчина, не смеет взять на себя ответственность! А я бы взяла ее запросто. Ну, что ему стоило сказать Хьюберту: "Ступай и больше не греши".
      - Но Хьюберт и не грешил.
      - Тем хуже. Обращать внимание на каких-то иностранцев! На днях я сидела в Липпингхолле у окна, а на террасе прыгали три скворца, и я два раза чихнула. Думаешь, они обратили на меня внимание? А где она, эта Боливия?
      - В Южной Америке.
      - Никогда не могла выучить географию. Хуже моих карт не было во всей школе. Раз меня спросили, где Ливингстон поцеловал Стенди, и я сказала: "У Ниагарского водопада". А оказывается, совсем не там.
      - Ты ошиблась всего на один континент, тетя.
      - Да. В жизни не видела, чтобы так смеялись, как смеялась моя учительница, когда я это сказала. Даже слишком... она была такая толстая. А Хьюберт, по-моему, похудел.
      - Он всегда был худой, но с тех пор, как женился, выглядит не таким замученным.
      - Джин пополнела, и это естественно. Тебе бы тоже следовало, Динни.
      - Прежде ты никогда не занималась сватовством так рьяно.
      - А что произошло тогда на тигре?
      - Вот и не скажу.
      - Значит, случилось что-то нехорошее.
      - Ты хочешь сказать - хорошее?
      - Ты надо мной смеешься.
      - Разве я бываю когда-нибудь непочтительной, тетя?
      - Да. Ты думаешь, я не помню, как ты написала про меня стихи:
      Я обижаюсь на тетю Эм
      За то, что она рассказала всем,
      Что я не умею шить совсем,
      А я шью лучше, чем тетя Эм.
      Они у меня даже где-то есть. Я сразу поняла, что ты девочка с характером.
      - Неужели я была таким бесенком?
      - Да. Ты не знаешь какого-нибудь способа укорачивать собак? - Она ткнула пальцем в золотистую гончую, растянувшуюся на ковре. - У Бонзо все-таки слишком длинное туловище.
      - Я тебя предупреждала, тетя, когда он был еще щенком.
      - Да, но я этого не замечала, пока он не стал гоняться за кроликами. Никак не может толком перепрыгнуть через нору. И вид у него тогда такой жалкий. Ну, что ж! Если мы не плачем, Динни, что же нам делать?
      - Смеяться... - пробормотала Динни.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
      Динни поужинала вдвоем с теткой, - отец и сэр Лоренс еще не вернулись, мать так и не встала с постели, Клер была в гостях.
      - Тетя Эм, - сказала она после ужина, - ничего, если я сейчас поеду к Майклу? В голове у Флер родилось, по-моему, что-то интересное...
      - Как! - сказала леди Монт. - Ей еще рано... она родит только в марте.
      - Ты меня не поняла. У нее родилась интересная мысль, а не ребенок.
      - Отчего же она сразу не сказала? - И леди Монт позвонила. - Блор, такси для мисс Динни. И еще, Блор, когда придет сэр Лоренс, дайте мне знать; я приму ванну и вымою голову.
      - Да, миледи.
      - А ты, Динни, моешь голову, когда тебе грустно? В этот мглистый, туманный вечер Динни охватила такая тоска, какой она еще никогда не испытывала. Ее неотвязно преследовала мысль о Хьюберте, он в тюрьме, разлучен с молодой женой, может быть, навеки, и всего через три недели после свадьбы, а что его ждет кпереди - даже, страшно подумать. И все - по вине слишком осторожных людей, которые ко всему подходят формально и боятся поверить ему на слово! Страх сдавил Динни грудь, как духота перед грозой. Она застала у Флер тетю Элисон, - дамы обсуждали, как быть. Оказалось, боливийский посланник уехал отдыхать после болезни, и во главе посольства остался один из его подчиненных. По мнению леди Элисон, это усложняло дело, - вряд ли тот захочет взять на себя какую-нибудь ответственность. Тем не менее она решила устроить для него званый обед, пригласить Флер и Майкла, а если Динни захочет, то и ее. Но Динни покачала головой, - она разуверилась в своей способности обольщать государственных мужей.
      - Если уж вы с Флер с ним не справитесь, тетя Элисон, у меня наверняка ничего не выйдет. Но вот Джин, когда хочет, может быть на редкость обаятельна.
      - Джин только что звонила. Она просила передать тебе, если ты заглянешь ко мне сегодня вечером, чтобы ты зашла к ней домой.
      Динни поднялась.
      - Я пойду к ней сейчас же.
      Она зашагала сквозь туман по Набережной и свернула в рабочий квартал, где Джин снимала квартиру. На углу газетчики выкрикивали самые устрашающие новости дня; она купила газету, чтобы посмотреть, нет ли там сообщения о деле Хьюберта, и развернула ее под фонарем. Да! Вот оно! "Приговор английскому офицеру. Высылка за границу по обвинению в убийстве!" Если бы эта заметка не касалась ее так близко, Динни вряд ли вообще обратила бы на нее внимание. Ей и ее близким это причиняло такие страдания, а толпу только тешило. Чужие несчастья ее забавляют, а газеты строят на этом свое благополучие! Газетчик был худой, грязный, хромой; и, как ни горька была ее чаша, ей захотелось его порадовать, - она вернула ему газету и сунула шиллинг в придачу. Он уставился на нее, разинув рот: небось, выиграла на скачках, а?
      Динни поднялась по лестнице. Квартира находилась на третьем этаже. У самой двери большая черная кошка пыталась поймать собственный хвост. Покружившись, она уселась, подняла заднюю лапу и стала ее вылизывать.
      Дверь открыла сама Джин. Она явно собиралась в дорогу, на руке у нее висели трусики. Динни поцеловала ее и огляделась, - она пришла сюда впервые. Двери маленькой гостиной, спальни, кухни и ванной были открыты настежь, стены оштукатурены и выкрашены в светло-зеленый цвет, полы покрыты темно-зеленым линолеумом. Вся обстановка состояла из двуспальной кровати и нескольких чемоданов в спальне, двух кресел и небольшого стола в гостиной, кухонного стола на кухне и стеклянной банки с ароматическими кристаллами в ванной; в квартире не было ни ковров, ни картин, ни книг, только на окнах висели набивные полотняные занавески, да целую стену в спальне занимал висячий шкаф, из которого Джин вынимала одежду и клала на кровать. В отличие от запаха на лестнице здесь пахло кофе и лавандой.
      Джин отложила трусики.
      - Хочешь кофе, Динни? Только что сварила.
      Она налила две чашки, положила сахар и протянула одну из них Динни вместе с пачкой сигарет, потом усадила ее в кресло, а сама устроилась в другом.
      - Значит, тебе передали, что я звонила? Я рада, что ты пришла, - теперь мне не придется отправлять тебе посылку. Терпеть этого не могу, а ты?
      Ее хладнокровие и невозмутимость совершенно потрясли Динни.
      - Ты уже видела Хьюберта?
      - Да. Ему там совсем неплохо. Он говорит, что камера удобная, ему дали книги и писчую бумагу. Еду он может получать с воли, вот только курить запрещают. Об этом надо похлопотать. По английским законам, Хьюберт пока такой же ни в чем не повинный человек, как и министр внутренних дел, а ведь министру не запрещают курить. Я его больше не увижу, Динни, но ты к нему, верно, зайдешь, - передай ему, как я его люблю, и возьми папирос на случай, если ему позволят курить.
      Динни глядела на нее с недоумением.
      - А ты что собираешься делать?
      - Вот об этом-то я и хотела с тобой поговорить. Строго между нами. Обещай, что будешь молчать как рыба, а то я ничего не скажу.
      - Лопни мои глаза, - так, кажется, говорят, - решительно сказала Динни.
      - Завтра я еду в Брюссель. Алан уехал туда сегодня; ему продлили отпуск по неотложным семейным обстоятельствам. Мы просто хотим быть готовыми ко всему, понимаешь? Я быстренько научусь водить самолет. Если я буду летать три раза в день, трех недель мне совершенно достаточно, а адвокат обещает, что у нас не меньше трех недель в запасе. Разумеется, он ничего не знает. И никто не должен ничего знать, кроме тебя. Я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделала. - Она нагнулась и вынула из сумочки сверток в папиросной бумаге. Мне нужно пятьсот фунтов. Говорят, что там можно купить хороший подержанный самолет по дешевке, но нам очень понадобятся деньги вообще. Вот смотри, Динни: это старинная фамильная драгоценность. Она дорогая. Я хочу, чтобы ты заложила ее за пятьсот фунтов; если не удастся получить эту сумму, придется ее продать. Заложи или продай от своего имени, обменяй английские деньги на бельгийские и перешли мне заказным письмом на главный почтамт в Брюссель. На все это тебе достаточно трех дней.
      Она развернула бумагу и вынула старомодный, но очень красивый изумрудный кулон.
      - Ах!
      - Да, - сказала Джин, - вещь красивая. Можешь поторговаться. Пятьсот кто-нибудь даст наверняка. Изумруды сейчас в цене.
      - Но почему бы тебе самой не заложить их перед отъездом?
      Джин покачала головой,
      - Нет, я не сделаю ничего, что может вызвать подозрение. Ты - другое дело, ведь ты не собираешься нарушать закон. A нам, может быть, придется, но мы не хотим, чтобы нас посадили.
      - Знаешь, - сказала Динни, - рассказывай уж до конца.
      Но Джин снова покачала головой.
      - Незачем, да и невозможно; мы пока еще и сами толком ничего не знаем. Но могу тебя успокоить - Хьюберта они не получат. Значит, ты возьмешь эту штуку?
      И она завернула кулон.
      Динни взяла пакетик; у нее не было с собой сумочки, и она сунула его себе в вырез платья.
      - Обещай, что вы ничего не сделаете, пока не будут испробованы все обычные средства, - взволнованно сказала она, наклонившись к Джин.
      Джин кивнула.
      - Мы будем ждать до последней минуты. Да иначе и нельзя.
      Динни схватила ее за руку.
      - Мне не следовало втягивать тебя в эту историю, Джин; ведь это я вас свела.
      - Я бы тебе не простила, если бы ты нас не свела. Я его люблю.
      - Но все это для тебя так ужасно.
      Джин поглядела вдаль, и Динни сразу увидела, как из-за угла выходит ее тигренок.
      - Ничуть! Мне нравится, что это я должна его выручить. Мне еще никогда так интересно не жилось.
      - Скажи, Алану это грозит чем-нибудь серьезным?
      - Нет, если продумать все как следует. У нас несколько планов, - все зависит от обстоятельств.
      Динни вздохнула.
      - Надеюсь, ни один из них не понадобится.
      - Я тоже; но нельзя рисковать, когда имеешь дело с таким "законником", как Уолтер.
      - Ну, до свиданья, Джин. Желаю удачи!
      Они поцеловались, и Динни вышла на улицу; изумрудный кулон, казалось, жег ей грудь. Моросил дождь; она взяла такси. Отец и сэр Лоренс только что вернулись. Ничего существенного они не узнали. Как выяснилось, Хьюберт не хотел, чтобы его взяли на поруки. "Тут не обошлось без Джин", - подумала Динни. Министр внутренних дел уехал в Шотландию и вернется не раньше парламентской сессии, которая откроется недели через две. Следовательно, и ордер на высылку не может быть подписан раньше. По мнению людей знающих, у них в запасе еще три недели. Вот за это время и надо сдвинуть горы. Да, но горы сдвинуть легче, чем добиться, чтобы "одна черта из закона пропала". Однако не зря ведь люди говорят о "протекции", о "закулисных интригах", о том, как им удалось "протолкнуть вопрос" и "уладить дельце по знакомству"; неужели все это выдумки? А может быть, есть какие-то магические средства, о которых они не знают?
      Отец поцеловал ее и, удрученный, пошел к себе. Динни осталась одна с сэром Лоренсом. Даже он был мрачен как туча.
      - Веселая мы с тобой пара, нечего сказать, - заметил он. - Мне иногда кажется, что слишком у нас уважают закон. А ведь на самом деле это очень грубый инструмент - он с такой же точностью определяет наказание за вину, с какой врач назначает лечение больному, которого видит в первый раз; а мы по каким-то таинственным причинам приписываем закону непогрешимость духа святого и прислушиваемся к нему как к гласу, вещающему с небес. Ведь в этой истории министр внутренних дел как раз и мог бы позволить себе отойти от буквы закона и быть человеком. Но не думаю, чтобы он на это пошел. И Бобби Феррар тоже не думает. Беда в том, что недавно какой-то идиот сдуру сказал, будто Уолтер - "сама принципиальность", и такая откровенная лесть вызвала у нашего министра, по словам Бобби, не тошноту, а головокружение - с тех пор он не отменил ни единого приговора. Я подумываю, не написать ли мне письмо в "Таймс": "Позиция твердокаменной принципиальности, занимаемая ответственными лицами, опаснее для дела справедливости, чем методы чикагских гангстеров". Про гангстеров он поймет, - он, кажется, бывал в Чикаго. Ужасно, когда человек перестает быть человеком.
      - Он женат?
      - Теперь даже не женат.
      - А правда, что есть люди, которые никогда и не были людьми?
      - Это еще не самое страшное; тут по крайней мере знаешь, с кем имеешь дело, и можешь вооружиться кочергой. Куда опаснее болваны, у которых голова распухла от самомнения. Кстати, я сказал моему молодому человеку, что ты будешь ему позировать для миниатюры.
      - Что ты, дядя, разве я могу позировать в таком настроении!
      - Нет! Конечно, нет! Но ведь долго так продолжаться не может. - Сэр Лоренс посмотрел на нее испытующе и спросил: - Кстати, а что Джин?
      Динни взглянула на него широко раскрытыми невинными глазами.
      - А что Джин?
      - Ей ведь пальца в рот не клади...
      - Да, но что она, бедняжка, может сделать?
      - Не знаю, - сказал сэр Лоренс, вскинув бровь, - просто не знаю. "Эти миленькие крошки, вот как! Им бы крылышки, ну просто ангелочки, вот как!" Так писали в "Панче", когда тебя еще на свете не было, и будут писать, когда тебя не станет, вот только крылышки у вас отрастают уж очень быстро.
      Динни и глазом не моргнула. "Дядя Лоренс - страшный человек", подумала она и пошла спать.
      Но разве заснешь, когда на душе так тревожно? И разве мало людей лежат сегодня ночью без сна? Казалось, в этой комнате скопилась безотчетная скорбь всего мира. Будь у нее талант, она бы села и излила душу в стихах об ангеле смерти. Увы, писать стихи не так просто. Лежи и мучайся, мучайся и злись вот и все, на что ты способна. Она вспоминала себя в тринадцать лет, когда Хьюберт - ему не было еще и восемнадцати - ушел на войну. Это было ужасно, но сейчас куда хуже - почему? Тогда его могли убить каждую минуту; в тюрьме он в большей безопасности, чем те, кто на свободе. Его будут тщательно оберегать даже тогда, когда пошлют на край света, чтобы судьи с чужою кровью судили его в чужой стране. Да, еще несколько месяцев с ним ничего не случится. Почему же то, что произошло с ним сейчас, в ее глазах куда хуже, чем все опасности солдатской жизни или долгой, трудной экспедиции Халлорсена? Почему? Не потому ли, что на все прежние опасности и лишения он шел по доброй воле, а это испытание ему навязано силой? Его держат под замком, его лишили двух величайших благ человеческого существования независимости и свободы личности, - двух благ, которых люди добивались тысячелетиями и ради них даже дошли до большевизма. Блага эти дороги каждому, но особенно таким, как они с братом, с детства не знавшим никакого насилия и признающим только один закон - закон своей совести. Ей казалось, что она тоже - заперта в тесной камере, тоже ждет неизвестной участи, тоже томится, полная горечи и отчаяния. Что сделал он такого, чего не совершил бы на его месте всякий другой отзывчивый и горячий человек?
      Глухой шум улицы, доносившийся к ней с Парк-Лейн, словно вторил ее тоскливым мыслям. Динни охватило такое беспокойство, что она не могла больше лежать в постели и, накинув халат, принялась бесшумно шагать из угла в угол; в открытое окно дул холодный октябрьский ветер, и она замерзла. А может, в браке все-таки есть какой-то смысл: чье-то плечо, к которому можно прижаться, а если станет невмоготу, то на нем и поплакать; ухо, в которое можно излить жалобы; руки, которые могут погладить тебя по голове. Но сознание своей бездеятельности мучило ее в этот час испытаний даже больше, чем одиночество. Она завидовала тем, кто, как отец или сэр Лоренс, может хотя бы ездить из одного места в другое и хлопотать; но особенно она завидовала Джин и Алану. Что бы они там ни делали, - все лучше, чем сидеть сложа руки, как она! Динни вынула изумрудный кулон и стала его разглядывать. По крайней мере на завтра у нее есть дело, и она живо представила себе, как, вертя в руке кулон, выманивает крупную сумму у какого-нибудь бессовестного старика, дающего деньги под заклад.
      Положив кулон под подушку, словно его близость придавала ей мужества, она наконец заснула.
      Наутро Динни встала рано. Ей пришла мысль, что, может быть, она успеет заложить кулон, получить деньги и отвезти их Джин прежде, чем та уедет. Она решила посоветоваться с Блором. В конце концов она знает его с пятилетнего возраста; он сам по себе - ходячая традиция и ни разу не выдал ее злодеяний, в которых она признавалась ему в детстве.
      Динни обратилась к нему, как только он появился, неся кофейник тети.
      - Блор!
      - Да, мисс Динни.
      - Будьте так добры, скажите мне по секрету, какой ломбард считается в Лондоне самым лучшим?
      Дворецкий был удивлен, но, как всегда, невозмутим - в конце концов в наши дни кому угодно может понадобиться что-нибудь заложить. Он поставил на стол кофейник и задумался.
      - Видите ли, мисс Динни, есть, конечно, и Аттенборо, но я слышал, что люди из общества обращаются к Фрюину на Саут-Молтон-стрит. Могу найти номер дома в телефонной книге. Говорят, это надежный человек и цену дает справедливую.
      - Отлично, Блор. Все это, конечно, пустяки...
      - Понимаю, мисс.
      - Да! Скажите, Блор, вы бы... как вы думаете, назвать мне свое настоящее имя?
      - Нет, мисс Динни, я бы вам не советовал; назовите фамилию моей жены и здешний адрес. Если от них придет письмо, я вам позвоню, и никто ничего не узнает.
      - Вы меня очень выручите. А миссис Блор не будет возражать?
      - Что вы, мисс, она будет только рада вам услужить. Если хотите, я все сделаю без вас.
      - Спасибо, Блор, к сожалению, я должна заняться этим сама.
      Дворецкий потер подбородок, глядя на Динни с благодушной хитрецой.
      - Осмелюсь заметить, мисс, даже с лучшими из них немного притворства не помешает; сделайте безразличный вид. Если он не даст настоящую цену, найдутся и другие.
      - Огромное спасибо, Блор; я вам скажу, если у меня ничего не выйдет. Половина десятого-это не слишком рано?
      - Я слыхал, мисс, это самое подходящее время: со сна они покладистее.
      - Вы просто золото, Блор!
      - Говорят, он парень с головой - угадает настоящую даму с первого взгляда. Не примет вас за одну из этих финтифлюшек.
      Динни приложила палец к губам.
      - Только честное благородное, Блор?
      - Не сомневайтесь, мисс. После мистера Майкла вы всегда были моей любимицей.
      - А вы - моим любимцем, Блор.
      Тут вошел ее отец, она раскрыла "Таймс", а Блор удалился.
      - Хорошо спал, папа?
      Генерал кивнул.
      - Как мамина голова?
      - Лучше. Она сейчас сойдет вниз. Мы решили, что нельзя распускаться.
      - Конечно, дорогой, ты совершенно прав. Может, нам позавтракать, не ожидая остальных?
      - Эм завтракает у себя, а Лоренс уже позавтракал в восемь. Завари кофе.
      Динни, разделявшая страсть тети к хорошему кофе, принялась священнодействовать.
      - Как Джин? - спросил вдруг генерал. - Она к нам не приедет?
      Динни не подняла глаз.
      - Не думаю, папа; у нее сейчас слишком беспокойно на душе; наверно, ей захочется побыть одной. Мне бы хотелось на ее месте.
      - Еще бы. Бедняжка. Во всяком случае, она не размазня. Я рад, что Хьюберт женился на девушке с характером. Эти Тасборо - славные люди. Помню одного ее дядю в Индии - бесстрашный был человек, командовал полком гурков; они готовы были за ним в огонь и в воду. Дай-ка вспомнить, где это его убили?
      Динни только ниже склонилась над кофейником.
      Около половины десятого она вышла на улицу, положив кулон в сумочку и надев свою лучшую шляпку. Ровно в половине десятого она была на Саут-Молтонстрит и поднималась на второй этаж, - ломбард помещался над каким-то магазином. В просторной комнате, за столом красного дерева, сидели два джентльмена, которых она приняла бы за солидных букмекеров, если бы знала, как выглядят букмекеры. Она с тревогой вглядывалась в их лица: правда ли, что со сна они покладистые? Вид у них, во всяком случае, был такой, будто они и в самом деле только что встали; один из них шагнул ей навстречу.
      Динни мысленно провела языком по пересохшим губам.
      - Говорят, вы так любезны, что даете деньги в долг под залог драгоценностей?
      - Совершенно верно, мадам.
      Это был седой, лысоватый и румяный человек со светлыми глазами; он разглядывал ее через пенсне, которое держал в руке. Потом он надел пенсне на нос, пододвинул стул, указал на него рукой и сел на свое место. Динни тоже села.
      - Но мне нужна целая куча денег: пятьсот фунтов. - Она улыбнулась. - У меня фамильная драгоценность, очень милая вещь.
      Оба джентльмена слегка поклонились.
      - Деньги мне нужны немедленно: я должна заплатить по счету. Вот!
      Она вынула из сумочки сверток, развернула его и пододвинула к ним кулон через стол. Потом, вспомнив, что нужно принять безразличный вид, откинулась на стуле и положила ногу на ногу.
      С минуту оба джентльмена разглядывали кулон, не шевелясь и не произнося ни слова. Потом второй из них выдвинул ящик стола и достал лупу. Пока он рассматривал кулон, Динни заметила, что первый джентльмен рассматривает ее самое. Такое уж у них разделение труда, решила она. Не обнаружат ли они там или тут подделки? У нее даже дух захватило, но она стойко продолжала сидеть, чуть вздернув брови и полуприкрыв глаза ресницами.
      - Это ваша собственность, мадам? - спросил первый джентльмен.
      - Да, - решительно сказала Динни, снова вспомнив старую школьную поговорку.
      Второй джентльмен опустил лупу и прикинул вес кулона в руке.
      - Очень мило, - сказал он. - Старомодно, но очень мило. И на какой срок вам нужны деньги?
      Динни и не думала о сроке, но теперь храбро сказала:
      - На шесть месяцев; но я надеюсь, кулон можно выкупить и раньше?
      - Ну конечно. Вы сказали: пятьсот?
      - Да, пожалуйста.
      - Если вы согласны, мистер Бонди, - сказал второй джентльмен, - у меня нет возражений.
      Динни подняла глаза на мистера Бонди. Неужели он сейчас скажет: "Нет, ведь она наврала"? Но вместо этого он прикрыл нижней губой верхнюю, поклонился ей и произнес:
      - Согласен.
      "Интересно, - подумала она, - верят они всему, что им говорят, или не верят ничему? Хотя не все ли им равно - кулон-то остается у них, и верить должна я... вернее, Джин".
      Второй джентльмен смахнул кулон со стола в ящик и, вынув конторскую книгу, стал что-то писать. Мистер Бонди направился к сейфу.
      - Вы хотите наличными, мадам?
      - Пожалуйста.
      Второй джентльмен с усиками, в белых гетрах - глаза у него были чуть навыкате - протянул Динни книгу,
      - Вашу фамилию и адрес, мадам.
      Когда она писала - "миссис Блор" и адрес тети на Маунт-стрит, - она мысленно закричала "караул" и судорожно сжала левую руку: ведь она совсем забыла, что на ней нет обручального кольца. Как на грех перчатка отлично облегала руку, и на безымянном пальце не было никакой выпуклости.
      - При выкупе этой вещи вы нам заплатите двадцать восьмого апреля будущего года пятьсот пятьдесят фунтов. После этой даты, если вы не дадите о себе знать, кулон поступит в продажу.
      - Да, конечно. Но если я выкуплю его раньше?
      - Тогда вы заплатите соответственно меньше. Мы берем двадцать процентов годовых, так что, скажем, через месяц, считая с сегодняшнего дня, мы возьмем только пятьсот восемь фунтов шесть шиллингов восемь пенсов.
      - Понимаю.
      Первый джентльмен оторвал листок бумаги и дал его Динни.
      - Вот квитанция.
      - А если я не смогу прийти сама, - с этой квитанцией кулон может выкупить кто угодно?
      - Да, мадам.
      Динни положила квитанцию в сумочку, - сунув туда как можно глубже левую руку, - и стала слушать, как мистер Бонди отсчитывает банкноты. Он считал артистически; бумажки приятно хрустели и были совсем новенькие. Она взяла их правой рукой, положила в сумочку и, все еще пряча левую руку, поднялась со стула.
      - Большое спасибо.
      - Не за что, мадам; это мы вам обязаны. Всегда к вашим услугам. До свидания!
      Динни поклонилась и медленно пошла к выходу. У самой двери она взглянула из-под ресниц и отчетливо увидела, как первый джентльмен подмигнул второму.
      Захлопнув сумочку, она в раздумье стала спускаться по лестнице.
      "Любопытно, что они обо мне подумали: наверно, что я жду незаконного ребенка или просто проигралась на скачках?" Так или иначе, деньги она получила, а времени было всего без четверти десять. У Кука {Туристская фирма.} их обменяют или по крайней мере скажут, где достать бельгийскую валюту.
      Но потребовалось съездить в несколько мест, и ушел целый час, прежде чем Динни обменяла большую часть денег на бельгийские франки и, запыхавшись, прибежала на перрон вокзала Виктория. Она медленно двинулась вдоль поезда, заглядывая в каждый вагон, и прошла уже две трети состава, когда услышала за спиной знакомый голос:
      - Динни!
      Оглянувшись, она увидела Джин в дверях одного из купе.
      - Ах, вот ты где! Я очень торопилась. У меня, наверно, ужасно встрепанный вид?
      - У тебя встрепанного вида никогда не бывает.
      - Ну, я все сделала! А вот тебе и добыча: пятьсот фунтов, почти все в бельгийских франках.
      - Прекрасно.
      - И квитанция. Каждый может по ней получить. Они берут двадцать процентов годовых, считая с сегодняшнего дня, но если ты до двадцать восьмого апреля его не выкупишь, кулон продадут.
      - Оставь квитанцию себе, Динни. - Джин понизила голос. - Если нам придется действовать, нас здесь не будет. Есть несколько стран, которые не имеют дипломатических отношений с Боливией, - там мы и подождем, пока все как-нибудь уладится.
      - А-а, - беспомощно сказала Динни. - Тогда бы - я выторговала побольше. Они в него прямо вцепились.
      - Ничего! Мне пора. Главный почтамт, Брюссель. До свидания! Передай Хьюберту, что я его люблю и что все идет нормально.
      Она обняла Динни, чмокнула ее и вскочила в поезд. Поезд тотчас же тронулся, а Динни все стояла и махала, глядя на обращенное к ней смеющееся смуглое лицо.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      После такого деятельного и успешного начала дня время тянулось особенно долго: ведь теперь ей больше нечего было делать.
      Отсутствие министра внутренних дел и боливийского посланника тормозило все хлопоты, даже если бы она и могла принять в них участие, что было весьма сомнительно. Оставалось только ждать и терзаться от беспокойства. До обеда Динни бродила по улицам, разглядывая витрины и людей, которые разглядывали витрины. Потом она зашла в кафе, съела яйцо с гренками и отправилась в кино со смутной надеждой, что безумные планы Джин и Алана покажутся ей более осуществимыми, если она увидит что-нибудь подобное на экране. Ей не повезло. В фильме, который она смотрела, не было ни самолетов, ни прерий, ни сыщиков, ни бегства из когтей закона; это был незамысловатый рассказ о каком-то французе не первой молодости, который целый час плутал по чужим спальням без пагубных последствий для чьей бы то ни было добродетели. И все-таки Динни получила удовольствие: герой был милый и, пожалуй, самый законченный враль, каких ей доводилось видеть.
      У Динни стало теплее и легче на сердце, и она снова двинулась на Маунт-стрит.
      Там она обнаружила, что отец и мать уехали послеобеденным поездом в Кондафорд, и это ее смутило. Вернуться ей домой и "выполнять дочерний долг"? Или "остаться на посту" на случай, если она понадобится здесь?
      Динни в нерешительности пошла в свою комнату и нехотя стала укладываться. Она выдвинула ящик комода, и ей попался на глаза дневник Хьюберта, с которым она все еще не расставалась. Рассеянно перелистывая рукопись, она набрела на запись, где ничего не говорилось о пережитых тяготах и которой она поэтому не помнила: "Я только что прочел в книге: "Конечно, наше поколение не проведешь: оно знает, как тщетны наши усилия, имеет мужество не закрывать на это глаза и говорить себе - остается только ловить миг наслаждения. Это сказано о моем поколении, о поколении, которое пережило войну и ее последствия; я знаю, многие так рассуждают. Но, если вдуматься, так рассуждать мог любой человек во все времена, и уж, во всяком случае, то поколение, которое испытало удар, нанесенный Дарвином религии. А к чему сводятся такие рассуждения? Допустим, вы разуверились в религии, браке, договорах между державами, честности в коммерческих делах, свободе и всяческих идеалах; поняли, насколько все это относительно и не сулит награды ни на этом свете, ни на том - впрочем, тот, может, и вовсе не существует; допустим, вы пришли к выводу, что единственная нерушимая ценность наслаждение, и решили, что будете жить только ради него, - разве вы этим приблизились к своей цели? Нет! Наоборот, отдалились от нее. Если каждый открыто провозгласит своим символом веры погоню за наслаждением, все станут за ним гнаться, расталкивая друг друга и работая локтями, - и горе неудачнику. А неудачниками окажутся почти все, и в первую очередь те дармоеды, которым такой символ веры больше всего по душе, так что они-то уж безусловно не смогут насладиться жизнью. Ведь те идеалы, которые все эти люди ни в грош не ставят, - только правила уличного движения, выработанные веками для того, чтобы не мешать друг другу и чтобы на свете получше жилось не только наглецам, хапугам, бандитам и ловкачам. Все наши устои - религия, брак, договоры между державами, закон и прочее - это всего лишь проявления заботы о том, чтобы люди не обижали друг друга, а следовательно, чтобы не обидели тебя самого. Без всего этого мы превратились бы в общество гангстеров и проституток, которым правит кучка сверхгангстеров. Нельзя поэтому относиться с неуважением к другим, если не хочешь быть идиотом и портить жизнь самому себе. Забавнее всего то, что, как бы мы ни рассуждали, мы все это отлично понимаем. Люди, которые болтают, как этот человек в книге, на практике ведут себя совсем иначе. Даже гангстер не выдает своих сообщников. Фактически эта новая философия - иметь мужество признавать тщетность всех усилий и ловить миг наслаждения - не более как пустозвонство; а все-таки в книге это выглядело довольно убедительно".
      Динни как ужаленная выронила листок и замерла; она даже лице изменилась. Причиной было не то, что она прочла, - она едва ли понимала, что читает. Нет, ее вдруг осенила одна мысль, - удивительно, как она не пришла ей в голову раньше. Динни побежала вниз к телефону и позвонила Флер.
      - Слушаю, - ответила Флер.
      - Флер, мне нужен Майкл; он дома?
      - Да. Майкл, это Динни.
      - Майкл? Ты бы мог сейчас же зайти к нам? Насчет дневника Хьюберта. Мне пришла в голову одна мысль, но я бы не хотела говорить об этом по телефону. А может, мне прибежать к вам?.. Ты сам придешь? Хорошо. Если Флер хочет, пусть придет тоже, если нет, - захвати с собой ее здравый смысл.
      Майкл пришел один - через десять минут. Волнение Динни, кажется, передалось и ему, и энергия била в нем ключом. Динни увлекла его в нишу гостиной, и они уселись на диван под клеткой попугая.
      - Майкл, дорогой, мне вдруг пришла в голову одна мысль: что, если бы нам удалось напечатать дневник Хьюберта? Он не очень большой, и можно дать ему хороший заголовок, например: "Тот, кого предали", или что-нибудь в этом роде...
      - "Всеми покинутый", - сказал Майкл.
      - Да, "Всеми покинутый"; если показать министру внутренних дел книгу, которая вот-вот выйдет с боевым предисловием, - может, он не станет подписывать ордера. С таким заголовком, предисловием и с поддержкой в печати книга произведет настоящую сенсацию, и очень для министра неприятную. В предисловии можно написать порезче о том, как бросили на произвол судьбы соотечественника, как проявили малодушие и раболепство перед иностранцами и так далее. Пресса на это, безусловно, клюнет.
      Майкл взъерошил волосы.
      - Это действительно мысль; но тут возникает ряд вопросов. Во-первых, как сделать так, чтобы все это не пахло шантажом. Если мы не сможем этого избежать, вся затея рухнет. Стоит Уолтеру почуять шантаж - он ни за что не уступит.
      - Но ведь наша задача - внушить ему, что, если он подпишет ордер, ему придется об этом пожалеть.
      - Детка, - сказал Майкл, пуская дым в попугая, - все это надо сделать куда тоньше. Ты не знаешь наших государственных мужей. Они не любят действовать по подсказке и делают только то, что им выгодно, под видом самых высоких побуждений. Заставляя Уолтера руководствоваться побуждениями низменными, надо внушить ему, что они высокие. Без этого ничего не выйдет.
      - А разве ему будет мало, если он на словах заявит, что они высокие? Неужели надо, чтобы Уолтер и на самом деле так думал?
      - Да, надо, хотя бы при дневном свете. То, что он думает в три часа ночи, не имеет значения. Знаешь, он ведь не дурак. - Майкл снова взъерошил волосы. - Пожалуй, единственный человек, который может нам помочь, - это все тот же Бобби Феррар. Он знает Уолтера как облупленного.
      - А он хороший человек? Он захочет?
      - Бобби - сфинкс, но очень порядочный сфинкс. Он все знает. Он словно аккумулятор, собирающий слухи, мимо него ничего не пройдет, а мы сможем держаться в тени.
      - Но разве не важнее всего - поскорее послать дневник в типографию, чтобы казалось, будто он вот-вот выйдет в свет?
      - Да, но вся загвоздка в предисловии...
      - Почему?
      - Мы ведь хотим, чтобы Уолтер прочитал книгу и пришел к выводу, что подписать ордер - значит нанести Хьюберту незаслуженный удар, - как оно и есть на самом деле. Другими словами, мы хотим затронуть тайные струны его души. Но я уже слышу, как он себе говорит: "Да, не повезло молодому Черрелу, здорово не повезло; но ведь это - решение судьи, да и боливийцы на нас нажимают; к тому же он принадлежит к привилегированному классу, а тут дело тонкое - еще подумают, что мы делаем поблажки аристократам..."
      - По-моему, это так несправедливо! - горячо прервала его Динни. Почему надо жестче подходить к человеку только за то, что он случайно родился не сыном сапожника? Это просто трусость.
      - Да, но в этом смысле все мы трусы. Однако предоставим слово Уолтеру, которого ты прервала. "Нельзя делать поблажки, - продолжает он. - К тому же малые страны требуют к себе особого уважения".
      - Но почему? - снова прервала его Динни. - Мне кажется...
      - Знаю, Динни, знаю, - жестом остановил ее Майкл. - Но это как раз тот психологический момент, когда откуда ни возьмись появляется Бобби и говорит: "Между прочим, тут еще будет предисловие. Мне его показали. Там проводится мысль, что Англия любит проявлять великодушие за счет своих собственных подданных. Довольно-таки едко сказано, сэр. Пресса за это ухватится. Старая песенка - "Мы не умеем постоять за своих соотечественников" - всегда имеет успех. И знаете, - заметит дальше Бобби, - мне давно казалось, что такой большой человек, как вы, легко мог бы рассеять впечатление, будто мы не умеем постоять за своих. Я не говорю, что это так на самом деле; может быть, это вовсе не так, но такое впечатление существует, и оно прочно укоренилось; вы, сэр, лучше всякого другого могли бы восстановить равновесие. А данный случай не плохой повод снова завоевать общественное доверие. Да и по существу-то ведь, - скажет далее Бобби, - было бы правильнее не подписывать ордера, - ведь шрам-то, между нами говоря, настоящий, и выстрел действительно был сделан в порядке самозащиты; наконец и стране будет полезно почувствовать, что на правительство можно положиться, оно не бросает своих на произвол судьбы". На этом Бобби и ретируется. А Уолтеру уже и в голову не придет, что ему просто хочется избежать неприятностей, - он будет верить, что мужественно защищает интересы своей страны... Что и требуется государственным деятелям. - Майкл закатил глаза. - Видишь ли, Уолтер прекрасно сообразит, хоть никогда этого и не признает, что, если ордер не будет подписан, предисловие не появится. Больше того, в ночной тиши он будет с собой откровенен; но если при свете дня он себе скажет, что совершает геройский поступок, не подписывая ордера, - какое кому дело до того, о чем он думает по ночам. Понятно?
      - Ясно как божий день, Майкл. Но разве не нужно, чтобы он прочел предисловие?
      - Надеюсь, что нет, но оно должно быть у Бобби под рукой, на случай, если ему понадобится подкрепить свои доводы. Бобби Феррар любит все делать основательно.
      - Но захочет ли мистер Феррар этим заниматься?
      - Да, - сказал Майкл, - в общем, да. Отец когда-то оказал ему услугу, а старый Шропшир его дядя.
      - Кто может написать предисловие?
      - Думаю, что уговорю старого Блайза. У нас в партии его все еще побаиваются, и он, когда захочет, умеет писать так, что мороз подирает по коже.
      Динни в волнении сжала руки.
      - А он захочет?
      - Это зависит от дневника.
      - Тогда я думаю, что захочет.
      - Можно мне его прочитать, прежде чем я отдам его в типографию?
      - Конечно! Только имей в виду, Хьюберт не хочет, чтобы дневник был напечатан.
      - Ничего. Если дело с Уолтером выгорит и он не подпишет ордера, печатать будет не нужно; а если не выгорит, тоже будет не нужно, - после драки кулаками не машут, как любил говорить старый Форсайт.
      - А дорого будет стоить напечатать дневник?
      - Пустяки - фунтов двадцать.
      - Это мне по карману, - сказала Динни и подумала о двух джентльменах с Саут-Молтон-стрит: ведь у нее никогда не было за душой ни гроша.
      - Ерунда, не беспокойся!
      - Это моя идея, Майкл, и я хочу платить за нее сама. Ты и представить себе не можешь, как это ужасно - сидеть сложа руки, когда Хьюберт в такой опасности! Я уверена, что, если его выдадут, ему несдобровать.
      - Никто не может предсказать, как поступит государственный деятель, сказал Майкл. - Их недооценивают. Они куда сложнее, чем мы думаем, порой даже обладают кое-какими принципами, и уж конечно гораздо хитрее. Но, пожалуй, дело у нас все-таки выгорит, если мы сумеем как следует взяться за Блайза и Бобби Ферpapa. Я займусь Блайзом, а на Бобби напущу старика. Тем временем мы напечатаем дневник. - Он взял рукопись. - До свиданья, дорогая, и поменьше волнуйся.
      Динни поцеловала его, и он ушел.
      Он позвонил в тот же вечер около десяти.
      - Динни, я прочел. Если это не тронет Уолтера, значит, он сухарь, каких мало. Ручаюсь, он не заснет над этим, как тот тип; что бы ни говорили об Уолтере, он человек добросовестный. В конце концов речь идет о чем-то вроде помилования, и он поймет, как все это серьезно. Если дневник попадет ему в руки, он уж дочитает его до конца; дневник его проймет, а заодно он узнает, как все происходило в действительности. Словом, держись!
      - Слава богу! - от всей души сказала Динни и пошла спать; впервые за два дня у нее немного отлегло от сердца,
      &
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
      Дни текли томительно медленно, и казалось, им не будет конца. Динни все еще жила на Маунт-стрит, чтобы быть под рукой, если она понадобится. Труднее всего было скрывать от близких замыслы Джин. Ей это удавалось со всеми, кроме сэра Лоренса, который, вскинув бровь, загадочно произнес:
      - Pour une gaillarde, c'est une gaillarde! {Вот это девка так девка! (франц.).}
      A когда Динни посмотрела на него невинными глазами, он добавил:
      - Ну, чем не дева Мария кисти Ботичелли! Хочешь познакомиться с Бобби Ферраром? Мы обедаем с ним в подвальчике у Дюмурье на Друри-Лейн; но имей в виду, мы питаемся одними грибами.
      Динни возлагала столько надежд на Бобби Феррара, что была потрясена его видом: на лице его было написано полное безразличие. Гвоздика в петлице, бархатный голос, широкое невозмутимое лицо с чуть отвисшей нижней губой ничто не внушало ей доверия.
      - Вы питаете страсть к грибам, мисс Черрел? - спросил он
      - Да, но не к шампиньонам.
      - Вот как?
      - Бобби, - сказал сэр Лоренс, глядя то на него, то на племянницу, никто не скажет, что вы - самая хитрая лиса в Европе. Но я-то вас знаю; держу пари, - вы назовете Уолтера "великим человеком", когда будете пугать его предисловием.
      Бобби Феррар оскалил ровные зубы.
      - Я не имею никакого влияния на Уолтера.
      - Тогда кто же имеет?
      - Никто. Кроме...
      - Да?
      - Самого Уолтера.
      Динни, не выдержав, сказала:
      - Поймите, мистер Феррар, ведь это вопрос жизни и смерти для моего брата и сущая пытка для всех нас!
      Бобби Феррар молча посмотрел на ее взволнованное лицо. В течение всего обеда он не сказал и не обещал ничего определенного, но когда они с Динни поднялись, а сэр Лоренс платил по счету, Бобби спросил:
      - Мисс Черрел, хотите пойти со мной к Уолтеру? Я могу устроить так, что вы будете сидеть поблизости.
      - Страшно хочу.
      - Пусть тогда это останется между нами. Я дам вам знать.
      Динни стиснула руки и улыбнулась ему.
      - Вот чудак! - сказал сэр Лоренс на обратном пути. - Ведь он, в сущности, добрая душа. Терпеть не может, чтобы людей вешали. Не пропускает ни одного процесса об убийстве. Ненавидит тюрьмы лютой ненавистью. Глядя на него, никогда этого не подумаешь.
      - Да, пожалуй, - мечтательно протянула Динни.
      - Бобби мог бы служить секретарем в какой-нибудь чека, - продолжал сэр Лоренс, - и никто бы не заподозрил, что он готов спалить их всех живьем. Это уникум. Дневник печатается, Динни, а старый Блайз пишет предисловие. Уолтер возвращается в четверг. Ты уже виделась с Хьюбертом?
      - Нет, завтра мы с папой к нему идем.
      - Я не хотел тебя выспрашивать, но молодые Тасборо, ведь правда, что-то затеяли? Я случайно узнал, что Алана нет на корабле.
      - Разве?
      - Святая невинность, - буркнул сэр Лоренс. - Ладно, милая, можешь секретничать, но я от души надеюсь, что, пока не будут исчерпаны мирные средства, они ничего не выкинут.
      - Что ты, конечно, нет!
      - Такая молодежь еще может внушить нам веру, будто личность делает историю. А тебе когда-нибудь приходило в голову, Динни, что история - просто повесть о том, как люди принимались вершить судьбы человечества, причиняя и себе и другим кучу неприятностей или спасая и себя и других от неприятностей. А у Дюмурье неплохо готовят, правда? Непременно свожу туда твою тетю, когда она наконец похудеет.
      И Динни поняла, что опасность перекрестного допроса миновала.
      Назавтра за ней зашел отец, и они отправились в тюрьму; был ветреный и тоскливый ноябрьский день. От одного вида тюремного здания ей захотелось завыть по-собачьи. Начальник тюрьмы - из военных - принял их очень любезно, с тем уважением, какое проявляет низший чин к высшему. Он не скрывал, что в деле Хьюберта его симпатия на их стороне, и предоставил им больше времени для свидания, чем полагалось по тюремному уставу.
      Хьюберт вошел улыбаясь. Динни поняла, что, будь она одна, он, пожалуй, и не скрывал бы своего состояния, но в присутствии отца твердо решил держаться бодро, словно все это неудачная шутка. Со своей стороны, генерал, который всю дорогу был мрачен и молчалив, сразу же оживился и стал делать вид, будто вся эта история его просто забавляет. Динни невольно подумала, что, если бы не разница в возрасте, они были бы до смешного похожи друг на друга и внешностью и манерой держаться. В обоих было что-то детское или, вернее, что-то привитое им с детства и, по-видимому, на всю жизнь. За все это получасовое свидание ни тот, ни другой и не заикнулись о своих переживаниях. Встреча была тяжелым испытанием для всех троих, а откровенного разговора так и не получилось. По словам Хьюберта, жилось ему превосходно и беспокоиться было совершенно не о чем; по словам генерала, оставалось потерпеть еще несколько дней, а потом уж они поохотятся на славу. Он почему-то все время говорил об Индии и о беспорядках на границе. Только под конец, прощаясь, они очень прямо и серьезно взглянули друг другу в глаза. Отец отошел, и Динни, в свою очередь, поцеловала брата и пожала ему руку.
      - Как Джин? - чуть слышно спросил Хьюберт.
      - Все в порядке, любит по-прежнему. Говорит, чтобы ты ни о чем не беспокоился.
      Его губы дрогнули и застыли в невеселой улыбке, он сжал ей руку и резко отвернулся.
      В воротах привратник и двое надзирателей почтительно взяли под козырек. Динни с отцом сели в ожидавшее такси и до самого дома не проронили ни слова. Вся эта история казалась им дурным сном, - может быть, они когда-нибудь и проснутся.
      В эти дни единственным утешением была тетя Эм, чьи причуды отвлекали Динни от ее неотвязных мыслей. Тревога день ото дня нарастала, и целебные свойства тетиной непоследовательности все больше и больше давали себя знать! Положение Хьюберта искренне волновало тетю Эм, но мысли ее разбегались, она не могла сосредоточиться ни на одной из них и страдать по-настоящему. Пятого ноября она подозвала Динни к окну гостиной, - по осенней пустынной Маунт-стрит при свете уличных фонарей мальчишки волокли чучело {5 ноября в Англии празднуют провал католического заговора 1605 года ("Пороховой заговор"); заговорщики - Гай Фокс, Роберт Кэтсби и другие - собирались взорвать парламент, но были схвачены и повешены. По традиции, в этот день деги, вымазав лицо сажей, распевая песни, ходят по улицам с изображением виселицы, на которой болтается чучело Гая Фокса.}.
      - Священник как раз сейчас этим занимается, - сказала тетя Эм. - Был у них такой Тасборо, - его не повесили и даже головы не отрубили, в общем ничего такого с ним не сделали, а он пытается доказать, будто должны были сделать: он продал столовое серебро или что-то еще, чтобы купить пороху, а его сестра вышла замуж, кажется, за Кэтсби. Словом, за кого-то из них. Твой папа, я и Уилмет любили делать чучело из нашей гувернантки; у нее были ужасно большие ноги, у этой Роббинс! Ах, дети такие бесчувственные. Динни, ты тоже?
      - Что - тоже?
      - Делала чучела?
      - Нет.
      - Мы ходили петь песенки и мазали лицо сажей. Уилмет была просто прелесть. Такая высокая девочка, ноги прямые, как палки, и широко расставленные, - знаешь, как у ангелов. Теперь это не модно. Я думаю, тут надо что-то предпринять. Вот и насчет виселицы тоже. У нас была виселица. Мы повесили на ней котенка. Сперва мы его утопили, - не мы, а слуги.
      - Какой ужас, тетя Эм!
      - Да, но не слишком. Твой отец воспитывал из нас диких индейцев. Ему-то было хорошо: он мог делать с нами все, что хочет, а плакать мы не смели. А Хьюберт?
      - Ну, нет! Хьюберт сам себя воспитывал диким индейцем.
      - Это виновата твоя мама, - она очень добрая. Наша мама была из Хангерфордов. Ты, наверно, заметила.
      - Я бабушки не помню.
      - Она умерла, когда ты еще не родилась. В Испании. Таких бацилл, как там, нигде не найдешь. И дедушка тоже. Мне было тогда тридцать пять. У него прекрасные манеры. У всех тогда манеры были прекрасные. И всего шестидесяти лет. Кларет, пикет и такая смешная бородка. Ты видала?
      - Эспаньолки?
      - Да, у них очень дипломатический вид. Их теперь носят, когда пишут статьи об иностранных делах. Лично я люблю коз, хотя они и бодаются.
      - Но какой у них запах, тетя Эм!
      - Пронзительный. Джин тебе пишет?
      В сумочке у Динни лежало только что полученное письмо.
      - Нет, - ответила она; врать постепенно входило у нее в привычку.
      - Что за слабохарактерность - от всех прятаться. С другой стороны, ведь это был их медовый месяц.
      По-видимому, сэр Лоренс не делился с ней своими подозрениями.
      У себя наверху Динни перечитала письмо, прежде чем его разорвать.
      "Брюссель. До востребования.
      Дорогая Динни,
      Все идет как по маслу, и мне очень нравится. Говорят, я словно для этого создана. Между Аланом и мной уже почти нет разницы, разве что рука у меня тверже. Большое спасибо за письма. Ужасно обрадовалась твоей выдумке с дневником, - по-моему, это может подействовать. Но все-таки мы должны быть готовы ко всему. Ты не пишешь, как идут дела у Флер. Кстати, можешь ты достать турецкий разговорник, - такой, где указано произношение? Наверно, дядя Адриан знает, где его взять. Тут их не купишь. Алан шлет тебе сердечный привет. Я тоже. Пиши обо всем подробно, если понадобится - телеграфируй.
      Твоя люб.
      Джин".
      Турецкий разговорник! Этот первый намек на то, в каком направлении работает мысль Джин и Алана, заставил Динни задуматься. Она вспомнила, как Хьюберт ей рассказывал, что в конце войны спас жизнь одному турецкому офицеру и с тех пор с ним переписывается. Значит, убежищем выбрана Турция, если... Но весь этот план - чистое безумие. До этого не может, не должно дойти! И все же наутро она отправилась в музей.
      Адриан, которого она не видела с того дня, как Хьюберта взяли под стражу, встретил ее со своим обычным спокойным радушием, и у нее появилось сильное искушение довериться ему. Ведь должна же Джин понимать, что спросить совета Адриана насчет турецкого разговорника - значит возбудить его любопытство. Все-таки Динни сдержалась и только спросила:
      - Дядя, у тебя нет турецкого разговорника? Хьюберт хочет вспомнить турецкий, чтобы как-нибудь убить время в тюрьме.
      Адриан посмотрел на нее и хитро прищурил один глаз.
      - Хьюберт не знает ни слова по-турецки, ему нечего вспоминать. Но вот, пожалуйста... - И, сняв с полки маленький томик, добавил: - Змея!
      Динни улыбнулась.
      - Меня обманывать бесполезно, - продолжал Адриан. - Я все знаю.
      - Дядя, расскажи откуда?
      - Видишь ли, в этом участвует Халлорсен.
      - Вот как?
      - А поскольку я связан сейчас с Халлорсеном, я помножил два на два и получил четыре. Они-то, правда, хотят, чтобы дважды два стало пять, и я от души надеюсь, что до этого не дойдет. Но Халлорсен очень хороший парень.
      - Знаю, - уныло сказала Динни. - Расскажи, дядя, что они, собственно, затеяли.
      Адриан покачал головой.
      - Они и сами толком не знают, пока не выяснится маршрут, каким повезут Хьюберта. Мне известно только одно - Халлорсен посылает своих боливийцев не в Штаты, а обратно в Боливию, и для них готовится весьма странный ящик с хорошей вентиляцией, подбитый изнутри чем-то мягким.
      - Каких боливийцев? Скелеты?
      - Наверно, копии, - их сейчас тоже делают.
      Динни смотрела на него как зачарованная.
      - К тому же, - добавил Адриан, - копии делает мастер, который думает, что эти скелеты - из Сибири и вовсе не для Халлорсена; их тщательно взвесили - сто пятьдесят два фунта, - средний вес живого человека. Сколько весит Хьюберт?
      - Около семидесяти килограммов.
      - Вот именно.
      - Дальше, дядя!
      - Раз уж мы договорились до этого, поделюсь с тобой моими догадками; не знаю, прав я или нет. Халлорсен и его ящик с копиями отправятся на том же пароходе, на котором вышлют Хьюберта. В каком-нибудь порту в Испании или Португалии Халлорсен сойдет с парохода и, естественно, заберет свой ящик, где будет спрятан Хьюберт. Предварительно Халлорсен как-нибудь вынесет скелеты и выбросит их за борт. В порту его будут ждать настоящие скелеты, и он положит их в ящик, как только Хьюберт пересядет на самолет. Тут уже настанет очередь Джин и Алана. Они полетят... ну, хотя бы в Турцию, судя по твоей сегодняшней просьбе. Ты сама мне подсказала - куда. Чтобы успокоить власти, у Халлорсена в ящике будут настоящие скелеты, а исчезновение Хьюберта так и останется загадкой, - может, его объяснят прыжком за борт не удивлюсь, если тут припомнят всплеск, когда сбрасывали в море копии. Все это, как видишь, довольно рискованное предприятие.
      - А что, если пароход никуда не зайдет по дороге?
      - Ну, где-нибудь он непременно остановится, а если нет, им придется выдумать что-нибудь другое, - скажем, похитить его по дороге на пароход. Или же устроить свою проделку с ящиком, когда его привезут в Южную Америку. Пожалуй, это будет безопаснее всего, хотя лететь тогда уже будет нельзя.
      - Но зачем профессору Халлорсену так рисковать?
      - И это спрашиваешь ты, Динни?
      - Это уж слишком... я... я этого не хочу.
      - Видишь ли, дорогая, должно быть, ему еще и кажется, что это он подвел Хьюберта и теперь должен его выручать. Не забудь, что он принадлежит к нации, которая славится своей энергией и привыкла вершить суд и расправу. Но требовать награды за услугу он не станет. А в паре с ним бежит Тасборо, тот замешан в этом деле ничуть не меньше. Словом, тебе ничто не угрожает.
      - Но я вовсе не хочу быть обязанной ни тому, ни другому. До этого просто не должно дойти. И ведь надо спросить Хьюберта, - неужели ты думаешь, что он согласится?
      - Думаю, Динни, что он уже согласился, - серьезно сказал Адриан, - а не то он попросился бы на поруки. Вероятно, его отправят под охраной боливийцев, и у него не будет ощущения, что он нарушает английские законы. А остальным удалось его убедить, что они ничем не рискуют. Ему все, наверно, осточертело, и он готов на что угодно. Не забудь: ему грозит серьезная опасность, и, кроме того, он только что женился.
      - Да, - сказала Динни упавшим голосом. - А ты, дядя? Как твои дела?
      - Ты была права, - невесело ответил Адриан, - и я готов ехать, как только кончится дело Хьюберта.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
      Даже после разговора с Адрианом Динки не могла поверить, что подобные вещи случаются в жизни - слишком уж часто читаешь о них в книгах. Однако ими полна и история и бульварная пресса. Как ни странно, мысль о бульварной прессе вернула Динни равновесие, - она твердо решила, что имени Хьюберта там не появится. Тем не менее она добросовестно отправила Джин турецкий учебник и, когда сэра Лоренса не бывало дома, подолгу разглядывала у него в кабинете географические карты. Изучала она также и расписания пароходов на южноамериканских линиях.
      Прошло два дня, и сэр Лоренс сообщил за ужином о возвращении Уолтера, но после отпуска тот, разумеется, не сразу сможет заняться такой мелочью, как дело Хьюберта.
      - Мелочь? - воскликнула Динни. - Ну да! Всего-навсего жизнь Хьюберта и наше счастье!
      - Дорогая моя, министру внутренних дел только и забот, что чужая жизнь и чужое счастье.
      - Какая ужасная должность! Я бы ее возненавидела.
      - В том-то и разница между тобой и государственным деятелем. Министр возненавидел бы свою работу, если бы ему не приходилось вмешиваться в жизнь своих ближних. А мы уже готовы припугнуть Уолтера, если он возьмется за дело Хьюберта раньше, чем мы думаем?
      - Дневник набран, я сама вычитала корректуру, предисловие написано. Я его не видела, но Майкл говорит, что это здорово.
      - Отлично. Когда мистер Блайз пишет "здорово", тут только держись. Бобби даст нам знать, когда Уолтер доберется до нашего дела.
      - А что такое Бобби? - спросила леди Монт.
      - Это целая традиция, моя дорогая.
      - Блор, напомните мне, чтобы я написала насчет щенка этой овчарки.
      - Да, миледи.
      - Ты заметила, Динни, - когда носы у них белые, они выглядят как одержимые и всех их зовут Бобби.
      - Ну, наш Бобби никак не похож на одержимого, правда, Динни?
      - А он всегда делает то, что обещает?
      - Да, положиться на него можно.
      - Мне ужасно хочется побывать на выставке овчарок, - сказала леди Монт. - Такие умницы. Говорят, они сами знают, какую овцу кусать, а какую - нет. И такие тощие. Только волосы да мозг. У Генриетты их две. А как твои волосы, Динни?
      - Что, тетя Эм?
      - Ты хранишь те, что отрезала?
      - Храню.
      - Смотри, не отдавай их чужим; они еще могут понадобиться. Говорят, старомодное скоро опять войдет в моду. Старое, но новое. Понимаешь?
      Сэр Лоренс лукаво прищурил глаз.
      - А Динни всегда такой и была. Вот почему я хочу, чтобы она позировала. Постоянство типа.
      - Какого типа? - спросила леди Монт. - Только не будь типом, Динни: они такие скучные. Один человек даже Майкла звал типом; не знаю почему.
      - А почему бы тебе, дядя, не заставить позировать тетю Эм? Она ведь куда моложе меня, правда, тетя?
      - Не дерзи. Блор, мое виши.
      - Дядя, сколько Бобби лет?
      - Никто толком не знает. Около шестидесяти. Когда-нибудь, я думаю, его возраст установят, но с ним придется поступить, как с деревом: отпилить кусок ствола и сосчитать кольца. Уж не решила ли ты выйти за него замуж? Кстати, Уолтер - вдовец. В его жилах течет пуританская кровь; он новообращенный либерал, - материал легко воспламеняющийся.
      - За Динни придется долго ухаживать, - сказала леди Монт.
      - Можно мне встать из-за стола, тетя Эм? Мне надо сходить к Майклу.
      - Скажи Флер, что я зайду завтра посмотреть на Кита. Я купила ему новую игру - называется "парламент", - это звери, и у них свои партии; пищат и ревут на разные голоса, и делают все невпопад. Премьер-министр у них зебра, а министр финансов - тигр, совсем полосатый. Блор, такси для мисс Динни.
      Майкл был в парламеите, но Флер оказалась дома. Она объявила, что предисловие Блайза уже послано Бобби Феррару. Что касается боливийских дипломатов, - посланник еще не вернулся, но поверенный в делах обещал неофициально поговорить с Бобби. Он был так убийственно вежлив, что Флер никак не могла угадать, что он думает. Она сомневается, думает ли он вообще.
      Вернувшись домой, Динни все еще чувствовала себя как на иголках. По-видимому, судьба Хьюберта целиком в руках Бобби Феррара, а ему под шестьдесят, он ко всему привык и давно утратил пыл красноречия. Ну, а может, это к лучшему? Взывать к чувствам Уолтера, пожалуй, было бы неправильно. Здесь, наверно, требуется хладнокровие, точный расчет, умение намекнуть мимоходом на неприятные последствия и тонко обрисовать возможные выгоды. Ах, в общем, она совершенно себе не представляет, что руководит помыслами власть имущих. Послушать Майкла, Флер, сэра Лоренса, - они делают вид, будто это понимают, но Динни подозревала, что и они разбираются в этом ничуть не лучше ее. Все, повидимому, висит на волоске, зависит от прихоти и тончайшей смены настроений. Динни легла в постель, но так и не заснула.
      Прошел еще день. И как матрос, чье судно долго дрейфовало в ожидании попутного ветра, вдруг просыпается утром и видит надутые паруса, так и Динни за завтраком обнаружила у своего прибора конверт без марки со штампом: "Министерство иностранных дел". Она распечатала его и прочла;
      "Дорогая мисс Черрел,
      Вчера я вручил министру внутренних дел дневник вашего брата. Он обещал вечером его прочитать и примет меня сегодня в шесть. Если вы придете в министерство иностранных дел без десяти шесть, мы сможем отправиться к нему вместе.
      Искренне ваш,
      Роберт Феррар".
      Вот оно! Но впереди еще целый день. А Уолтер уже прочел дневник и, может быть, уже принял решение! Получив эту сухую записку, она почувствовала себя участницей какого-то заговора, давшей обет молчания. Она почему-то никому о ней не сказала, ей почему-то хотелось быть совсем одной, пока все не кончится. В таком состоянии бывает человек накануне операции. Она вышла из дома - утро было солнечное - и задумалась: куда же ей деваться? Не пойти ли в Национальную галерею? Но картины требуют слишком большого внимания. А может быть, зайти в Вестминстерское аббатство? И тут она вспомнила о Миллисент Поул. Флер устроила ее манекенщицей к Фриволю. Почему бы не сходить в ателье, не посмотреть зимние модели и не повидать снова девушку? Конечно, не очень-то прилично заставлять показывать платья, которые не собираешься покупать, - нехорошо зря доставлять людям столько Хлопот. Но если освободят Хьюберта, - тут уж она пустится во все тяжкие и непременно купит настоящее вечернее платье, хотя бы ей пришлось попросить карманные деньги вперед. И, собравшись с духом, Динни свернула на Бонд-стрит, переправилась через узкий стремительный поток людей и машин, добралась до Фриволя и вошла в ателье.
      - Что угодно, мадам?
      Ее проводили наверх и посадили в кресло. Она сидела, чуть-чуть склонив голову набок, улыбаясь и мило беседуя с продавщицей, - Динни помнила, как однажды в большом магазине продавщица ей сказала: "Вы даже представления не имеете, мадам, как приятно, когда покупатель улыбается и относится к вам по-человечески. У нас бывает столько капризных дам, и... да что уж там говорить." Модели были - "последний крик моды", очень дорогие и почти все, по ее мнению, уродливые, несмотря на заверения продавщицы: "При вашей фигуре и вашем цвете лица, мадам, это вам очень пойдет".
      Не зная, полезно ли будет Миллисент Поул, если она о ней спросит, Динни отобрала два платья и попросила показать их на манекенах. В первом появилась очень худенькая надменная девица с гладко зачесанными волосами и торчащими лопатками; она томно побродила по залу, упершись рукой в то место, где полагалось быть правому бедру; поглядывая через плечо, она словно раздумывала, куда же у нее девалось левое; теперь Динни окончательно укрепилась в своем отвращении к этому роскошному черно-белому туалету. Миллисент Поул появилась во втором платье - цвета морской воды, отделанном серебром, - Динни нравилось в нем все, кроме цены. Двигаясь по залу с профессиональным безразличием, Миллисент Поул даже не взглянула на покупательницу, словно говорила всем своим видом: "Еще чего! Буду я на вас смотреть! Вам бы вот так целый день поболтаться в одном белье, отбиваясь от целого полчища чужих мужей!" Но тут, повернувшись, она заметила улыбку Динни и, радостно улыбнувшись в ответ, двинулась дальше с заученной томностью. Динни встала и, подойдя к стоявшей теперь неподвижно девушке, взяла двумя пальцами складку платья, будто хотела попробовать материю на ощупь.
      - Рада вас видеть.
      Мягкие губы девушки, похожие на цветок, раскрылись в ласковой улыбке. "Она просто прелесть!" - подумала Динни.
      - Я знакома с мисс Поул, - сказала она продавщице. - На ней это платье выглядит очаровательно.
      - Ах, мадам, оно совершенно в вашем стиле. Мисс Поул для него чуть полновата. Разрешите примерить его на вас.
      Динни так и не поняла, считать ли это за комплимент.
      - Сегодня я все равно ничего не решу, - ответила она. - Я не уверена, что оно мне по карману.
      - Не беспокойтесь, мадам. Мисс Поул, пройдите в кабинку и скиньте платье; мы примерим его на мадам.
      В кабинке девушка сбросила платье. "Так она еще лучше, - подумала Динни. - Хотела бы я так выглядеть в одном белье". Она позволила снять с себя свое платье.
      - У мадам такая стройная фигурка, - сказала продавщица.
      - Худая как щепка.
      - Ах, что вы, мадам, у вас совсем не видно костей.
      - Как раз то, что надо! - горячо сказала Миллисент. - У мадам есть шик.
      Продавщица застегнула крючок.
      - Отлично, - сказала она. - Может, вот тут немножечко свободно; но это мы исправим.
      - Слишком много голого тела.... - пробормотала Динни.
      - Ах, но это вам идет, такая кожа, как у мадам...
      - Позвольте мне посмотреть мисс Поул в том, другом платье - в черно-белом?
      Динни сообразила, что раздетую девушку за тем платьем не пошлют.
      - Сию минуту, я его сейчас принесу. Помогите мадам, мисс Поул.
      Оставшись наедине, девушки улыбнулись друг другу.
      - Как вам тут нравится, Милли, вы ведь добились того, что хотели?
      - Знаете, мисс, это не совсем то, что я думала.
      - Глупое занятие, а?
      - Наверно, все на свете совсем не то, что ты о нем думаешь. Конечно, бывает и хуже.
      - Я пришла сюда посмотреть на вас.
      - Честное слово? Но, я надеюсь, вы купите платье, - до чего же оно вам к лицу. Вы в нем такая хорошенькая.
      - Смотрите, Милли, вас еще продавщицей назначат.
      - Ну, в продавщицы я не пойду. Лебези тут с утра до ночи.
      - Где это расстегивается?
      - Здесь. Очень удобно - только один крючок. И если изогнуться, можно расстегнуть самой. Я читала про вашего брата, мисс. Вот безобразие!
      - Да, - сказала Динни и так и застыла, полураздетая. Она вдруг крепко пожала руку девушки. - Желаю вам счастья, Милли!
      - А я вам, мисс!
      Едва они успели отдернуть руки, как вошла продавщица.
      - Простите, что я вас напрасно побеспокоила, - улыбнулась ей Динни, но я окончательно остановилась на этом платье, если у меня хватит денег. Оно ужасно дорого стоит.
      - Неужели, мадам? Это парижская модель. Я поговорю с мистером Беттером, может, он что-нибудь для вас сделает, - ведь это платье просто создано для вас! Мисс Поул, разыщите мистера Беттера.
      Накинув черно-белый туалет, девушка вышла.
      Динни, которая тем временем успела переодеться в свое платье, спросила:
      - А скажите, манекенщицы у вас служат подолгу?
      - Я бы не сказала: целый день раздеваться и одеваться - надоедливое занятие.
      - А куда же они потом деваются?
      - Так или иначе выходят замуж.
      Очень тонко сказано! Вслед за этим мистер Беттерстройный человек с седыми волосами и изысканными манерами" - сообщил, что сделает скидку "только для мадам"; но и со скидкой цена казалась Динни чудовищной. Она сказала, что даст ответ завтра, и вышла на улицу, освещенную бледными лучами ноябрьского солнца. Еще целых шесть часов ждать! Она пошла на северо-восток, по дороге к Лугам, стараясь унять свою тревогу мыслью о том, что каждого встречного, как бы он ни выглядел, обуревают свои тревоги. Семь миллионов лондонцев - и всех их гложет тревога. На некоторых лицах это видно, на других - нет. Она посмотрела на свое отражение в витрине и решила, что она из тех, у кого на лице ничего не видно; а между тем что творится у нее в душе! Да, лицо человека - только маска. Она вышла на Оксфорд-стрит и остановилась на краю тротуара у перехода. Рядом с ней очутилась костлявая белая морда ломовой лошади. Динни погладила ее по шее, жалея, что у нее нет с собой куска сахара. Ни лошадь, ни возчик не обратили на нее никакого внимания. Да и что она им! Вот уже много лет они проезжают здесь и останавливаются, а постояв, едут дальше, сквозь водоворот уличного движения, бредут медленно, еле-еле, без всякой надежды на избавление, пока не упадут и их не стащат на свалку. Белые краги полицейского повернулись в другую сторону, возчик дернул вожжи, фургон тронулся, а за ним - длинная вереница автомобилей. Полицейский снова взмахнул крагами, Динни пересекла улицу, дошла до Тоттенхэм-Корт-роуд и снова остановилась в ожидании. Какая шумная и пестрая вереница людей и машин, - куда она движется, к какой непонятной цели? Ради чего? Ради куска хлеба, пачки сигарет, возможности полюбоваться на "красивую жизнь" хотя бы на экране кино, ради крыши над головой после рабочего дня? Миллион людей трудится целыми днями - прилежно или спустя рукава - только для того, чтобы поесть, немножко помечтать, поспать и начать все сначала. Жизнь неумолима, - от этой мысли у нее перехватило горло, и она даже охнула; какой-то толстяк спросил:
      - Простите, мисс, я, кажется, наступил вам на ногу?
      Не успела она улыбнуться и ответить "нет", как полицейский взмахнул крагами, и она опять перешла на другую сторону. Дойдя до Гауэр-стрит, она быстро пошла по безлюдной улице. "Еще одну реку, еще одну реку нужно переплыть", - и вот она в Лугах, в этой паутине убогих переулков, сточных канав и безрадостного детства. На сей раз в доме священника Динни застала и дядю и тетю - они собирались обедать. Динни подсела к ним. Им она могла сказать о предстоящей "операции". Они постоянно жили в атмосфере всевозможных "операций".
      Хилери рассказал:
      - Старый Тасборо и я уломали Бентуорта поговорить с министром внутренних дел, вчера вечером я получил от Помещика записку: "Уолтер сказал, что рассмотрит дело строго по существу, невзирая на общественное положение вашего племянника". Общественное, положение! Ну и ну! Я всегда говорил, что этот тип - не бог весть какая находка для нашей партии!
      - Ах, если бы он действительно рассмотрел дело по существу! воскликнула Динни. - Тогда бы за Хьюберта нечего было бояться. Как я ненавижу это угодничество перед простонародьем! Какому-нибудь извозчику он бы скорее поверил на слово.
      - Это естественная реакция на прежние порядки, Динни, и, как всякая реакция, она заходит слишком далеко. Когда я был мальчишкой, привилегии еще действительно существовали. Теперь все пошло наоборот: положение в обществе только вредит вам в глазах закона. Труднее всего плыть против течения: ты и хочешь быть справедливым, да не можешь.
      - Знаешь, о чем я думала по дороге сюда? Зачем только и ты, и Хьюберт, и папа, и дядя Адриан, и сотни других трудятся не за страх, а за совесть, я хочу сказать, не только ради хлеба насущного?
      - Спроси тетю, - ответил Хилери.
      - Тетя Мэй, - зачем?
      - Не знаю, Динни. Меня воспитывали в убеждении, что так надо, вот я и продолжаю в это верить. Была бы ты замужем и имела детей, ты бы, наверно, об этом не спрашивала.
      - Так я и знала, что тетя Мэй увильнет от ответа. А ты, дядя?
      - Что ж, Динни, я тоже не знаю. Мы и правда делаем то, к чему приучены; вот и все.
      - В своем дневнике Хьюберт пишет, что забота о других - это в сущности забота о себе самом. Это верно?
      - Очень уж прямолинейно сказано. Я бы предпочел выразить это так: все мы зависим друг от друга, и, если хочешь позаботиться о себе, приходится ничуть не меньше заботиться о других.
      - А стоим ли мы того, чтобы о себе заботиться?
      - Ты хочешь сказать: стоит ли чего-нибудь наша жизнь?
      - Да.
      - Люди живут на земле уже пятьсот тысяч лет (Адриан уверяет, что даже миллион), а их сейчас больше, чем когда бы то ни было. Видишь! Разве человеческая жизнь - а она ведь такая хрупкая - сохранилась бы вопреки всем нашим бедам и тяготам, если бы жить на свете не стоило?
      - Наверно, нет, - задумчиво произнесла Динни. - Кажется, в Лондоне перестаешь понимать истинную цену вещей.
      Тут вошла горничная.
      - Сэр, вас хочет видеть мистер Камерон.
      - Пусть войдет. Он поможет тебе познать цену вещей, Динни. Это ходячий пример неистребимой любви к жизни: болел всеми болезнями на свете, включая черную лихорадку, прошел через три войны, пережил два землетрясения, работал кем только хочешь во всех уголках земного шара, а сейчас - безработный и вдобавок страдает пороком сердца.
      Вошел Камерон - невысокий, худощавый человек лет пятидесяти, с ясными серыми глазами, крючковатым носом и темными седеющими волосами. Одна рука была у него на перевези, точно он вывихнул большой палец.
      - Здравствуйте, Камерон, - сказал, вставая, Хилери. - Снова попали в переделку?
      - Эх, если бы вы только видели, как эти мерзавцы в моем районе обращаются с лошадьми! Вот и дошло вчера до драки. Хлестать безответную скотину, да еще и нагруженную сверх всякой меры, - тут уж я не стерпел.
      - Надеюсь, вы ему как следует влепили!
      У Камерона глаза заблестели от удовольствия.
      - Да, раскровянил ему нос и вывихнул себе палец. Но я зашел к вам, сэр, сказать, что приходский совет нашел мне работу. Не бог весть какую, но я прокормлюсь.
      - Отлично! А теперь извините меня, Камерон, но миссис Черрел и я спешим на собрание. Садитесь, выпейте чашку кофе и поболтайте с моей племянницей. Расскажите ей о Бразилии.
      Камерон посмотрел на Динни. Улыбка у него была обаятельная.
      Час прошел быстро и принес ей облегчение. Камерон оказался хорошим рассказчиком. Он поведал ей почти всю свою жизнь, начиная с детства в Австралии и ухода в шестнадцать лет добровольцем на войну в Южную Африку, вплоть до последних своих мытарств. Не было такой заразы, которая бы к нему не пристала; он ходил за лошадьми, имел дело с китайцами, неграми, бразильцами; ломал себе шею и ноги, был отравлен ядовитыми газами, контужен; но теперь - это он особенно подчеркнул - здоровье его не оставляло желать ничего лучшего, если не считать "пустячной сердечной слабости". Лицо его как-то светилось изнутри, а в словах не было и намека на то, что он сознает свою незаурядность. Сейчас он был для Динни наилучшим лекарством, и она старалась подольше его не отпускать. Когда он наконец ушел, она снова окунулась в уличную сутолоку, но теперь все окружающее воспринималось как-то иначе. Была половина четвертого, оставалось скоротать два с половиной часа. Она направилась в Риджентс-парк. Деревья стояли уже почти голые, и в воздухе носился запах костров, на которых жгли сухие листья; она проходила через их сизые дымки, раздумывая о Камероне и борясь со своей тоской. Какую он прожил жизнь! И какую сохранил жизнерадостность! Она посидела возле Длинного пруда, освещенного тусклыми лучами заходящего солнца, вышла на улицу Мэрилбоун и подумала, что, прежде чем идти в министерство иностранных дел, надо навести красоту. По дороге ей попался универмаг Хэрриджа. Часы показывали половину пятого. У прилавков теснились покупатели. Динни потолкалась среди них, купила пуховку, выпила чаю, привела себя в порядок и снова вышла на улицу. Оставалось еще добрых полчаса, и она опять принялась бродить, хотя уже порядком устала. Ровно без четверти шесть она подала свою карточку швейцару министерства иностранных дел, и ее провели в приемную. Там не было зеркала, и, вынув пудреницу, Динни попыталась разглядеть себя в крошечном, покрытом пудрой зеркальце. Она показалась себе некрасивой и пожалела об этом; впрочем, ей ведь не придется разговаривать с Уолтером, - она посидит где-нибудь в уголке и подождет. Вечно она чего-то ждет!
      - Мисс Черрел!
      На пороге стоял Бобби Феррар. Вид у него был самый будничный. Ну, конечно, - ему все равно. Да и чего ему волноваться?
      Он похлопал себя по верхнему карману пиджака.
      - Предисловие у меня. Идемте?
      И он тут же заговорил об убийстве в Чингфорде. Она следит за процессом? Нет, не следит. Дело совершенно ясное, абсолютно ясное! И вдруг он добавил:
      - Боливиец не захотел взять на себя ответственность, мисс Черрел.
      - Ах!
      - Ничего, обойдется.
      Он улыбнулся.
      "А зубы-то у него настоящие, - подумала Динни, - вот и золотые пломбы видны".
      Они подошли к министерству внутренних дел и переступили его порог. Служитель повел их вверх по широкой лестнице, в конец коридора, в большую, пустую комнату, где горел огонь в камине. Бобби Феррар пододвинул ей к столу кресло.
      - "График" или лучше это? - И он вынул из бокового кармана маленький томик.
      - Пожалуйста, и то и другое, - ответила она слабым голосом.
      Он положил перед ней и то и другое. "Другое" оказалось тоненькой книжечкой в красном переплете - стихи о войне.
      - Только что вышла, - сказал Бобби Феррар, - я купил ее после обеда.
      - Да, - рассеянно ответила Динни и села. Открылась одна из дверей, и в нее просунулась голова.
      - Мистер Феррар, министр внутренних дел примет вас.
      Бобби Феррар взглянул на нее, шепнул сквозь зубы: "Не падайте духом!" и спокойно удалился.
      Никогда еще в жизни не чувствовала она себя такой одинокой, не радовалась так одиночеству и не боялась так мгновения, когда его нарушат. Раскрыв маленький томик, она прочла:
      Над очагом листок висел
      И разъяснял толково всем
      Героям-инвалидам, как,
      И где и по какой цене
      Потерянные на войне
      Колено, голень и плечо
      И что недостает еще
      Им будут выданы.
      Потом
      В листке провозглашалось том,
      Что офицерские чины
      Хоть две руки, хоть две ноги
      Бесплатно получить должны
      За счет казны.
      Из камина вдруг с треском вылетела искра. Динни с грустью смотрела, как она гаснет на коврике. Она пробежала глазами еще какие-то стихи, не понимая, что читает, потом захлопнула книжку и развернула "График". Просмотрев газету от первой до последней страницы, она не запомнила ни одной иллюстрации. Голова у нее кружилась, сердце замирало. "Что хуже, - подумала она, - когда операцию должны сделать тебе или кому-нибудь из тех, кого любишь?" И решила, что последнее все-таки хуже. Время тянулось бесконечно; как давно он ушел? Только половина седьмого! Динни отодвинула кресло и поднялась. На стенах висели портреты деятелей викторианской эпохи, и она стала переходить от одного к другому; впрочем, все они были на одно лицо и отличались только величиной бакенбардов. Динни вернулась на свое место, пододвинула кресло к столу, облокотилась на него и уткнулась подбородком в ладони, - неудобная поза как будто принесла некоторое облегчение. Слава богу, хоть Хьюберт не знает, что сейчас решается его судьба, и ему не приходится терпеть муки ожидания. Она вспомнила о Джин и Алане, всей душой надеясь, что они ко всему готовы. С каждой минутой плачевный исход казался ей все более и более неизбежным. На нее напало какое-то оцепенение. Этот человек вообще никогда не вернется - никогда, никогда! Ну и пусть не возвращается: ведь он принесет с собой смертный приговор. В конце концов Динни положила руки на стол и уронила на них голову. Она не знала, долго ли пробыла в этом странном забытьи, - чье-то покашливание за спиной привело ее в себя, и она резко подняла голову.
      Это был не Бобби Феррар, - перед камином стоял, чуть расставив ноги и заложив руки за фалды фрака, высокий человек с красноватым, гладко выбритым лицом и серебристой шевелюрой, взбитой коком над самым лбом; он смотрел на нее в упор широко раскрытыми светло-серыми глазами, губы у него чуть приоткрылись, точно он собирался что-то сказать. Динни была так поражена, что тоже глядела на него во все глаза.
      - Сидите, мисс Черрел, сидите, пожалуйста.
      Выпростав руку из-под фалды фрака, он поднял ее, словно успокаивая Динни, которая с радостью осталась сидеть, - у нее отчаянно дрожали колени.
      - Феррар говорит, что вы редактировали дневник вашего брата?
      Динни наклонила голову. "Дыши поглубже!"
      - В том виде, как он напечатан, он соответствует первоначальному тексту?
      - Да.
      - Дословно?
      - Да. Я не изменила и не вычеркнула ни одного слова.
      Глядя ему в лицо, она не видела ничего, кроме круглых блестящих глаз и слегка отвисшей нижней губы. Ее охватила такая оторопь, будто перед ней был сам господь бог! Но Динни тут же передернуло от этой мысли, и губы ее изобразили жалкое подобие улыбки.
      - У меня к вам вопрос, мисс Черрел.
      Динни с трудом выдавила тихое "да?".
      - Многое ли в этом дневнике написано вашим братом после его возвращения?
      Она смотрела на него, не понимая; наконец до нее дошел смысл его слов, и ее словно подстегнуло.
      - Ничего! Ровно ничего! Он весь был написан тогда же, на месте.
      И она вскочила на ноги.
      - Можно узнать, откуда вам это известно?
      - Мой брат... - только тут она поняла, что у нее вообще нет никаких доказательств, кроме слова Хьюберта, - мне так сказал мой брат.
      - Вы верите каждому его слову, как святыне?
      У нее еще хватило чувства юмора, чтобы не встать в позу, но все же она вскинула голову.
      - Как святыне. Хьюберт - солдат, и...
      Она запнулась и, глядя на эту высокомерную нижнюю губу, выругала себя за то, что употребила такое избитое выражение.
      - Конечно, конечно. Но вы отдаете себе отчет, как мне важно это знать?
      - У меня есть рукопись, - пробормотала Динни. Как глупо, что она не взяла ее с собой! - Там все ясно видно... я хочу сказать, она вся грязная, в пятнах. Я могу вам ее показать когда угодно, хотите?
      Он снова удержал ее властным жестом.
      - Не беспокойтесь. Вы очень любите брата, мисс Черрел?
      У Динни задрожали губы.
      - Очень. Как и все у нас.
      - Я слышал, он недавно женился?
      - Да, совсем недавно.
      - Ваш брат был ранен на войне?
      - Да. В левую ногу, пулей навылет.
      - А в руку он не был ранен?
      Ее опять словно укололо!
      - Нет!
      Короткое слово вырвалось, точно выстрел. Они постояли друг против друга полминуты, минуту; к горлу ее подступали слова мольбы, негодования; какие-то бессвязные слова, но она не раскрыла рта, она зажала его рукой. Он кивнул.
      - Благодарю вас, мисс Черрел.
      Голова его немножко склонилась набок, он повернулся и направился к двери, словно неся эту голову на блюде. Когда он исчез, Динни закрыла лицо руками. Что она наделала! Она только настроила его против Хьюберта! Она провела руками по лицу, по телу и так и замерла, дрожа с ног до головы, не отрывая глаз от двери, за которой он скрылся. Прошла еще минута. Дверь снова отворилась, и вошел Бобби Феррар. Он сверкнул зубами, кивнул, прикрыл за собой дверь и сказал:
      - Все в порядке.
      Динни быстро отвернулась к окну. За окном уже стемнело, а если бы и было светло, она бы там все равно ничего не могла разглядеть. В порядке! В порядке! Она провела рукой по глазам, повернулась и протянула обе руки, сама не видя куда.
      Руки ее повисли в воздухе, но голос Бобби Феррара произнес:
      - Я очень рад.
      - А мне казалось, что я все испортила.
      Теперь она увидела его глаза, круглые, как у щенка.
      - Если бы он заранее не принял решения, он бы к вам не вышел, мисс Черрел. Не такой уж он кремень. Дело в том, что он обедал с судьей, - это нам помогло.
      "Значит, зря я так мучилась", - подумала Динни.
      - Вам пришлось показать ему предисловие, мистер Феррар?
      - Нет, и это к лучшему, - оно могло бы и повредить. В сущности, мы всем обязаны судье. Но вы произвели на Уолтера хорошее впечатление. Он сказал, что вас видно насквозь.
      - Вот как?
      Бобби Феррар взял со стола красную книжечку, любовно на нее поглядел и положил в карман.
      - Ну что ж, пойдемте?
      На улице Динни так глубоко вдохнула, словно хотела вобрать в себя весь этот ноябрьский вечер - и никак не могла надышаться.
      - Бегу на почту! - сказала она. - Ведь он теперь уже не передумает, правда?
      - Он дал мне слово. Вашего брата освободят сегодня вечером.
      - Ах! Мистер Феррар!
      И вдруг у нее из глаз хлынули слезы. Она наклонила голову, чтобы их скрыть, а когда повернулась к своему спутнику, его уже и след простыл.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
      Динни отправила телеграммы отцу и Джин, позвонила по телефону Флер, Адриану и Хилери, взяла такси и ворвалась к кабинет дяди. Сэр Лоренс сидел у камина с раскрытой книгой на коленях. Он поднял голову.
      - Ну, как, Динни?
      - Спасен!
      - Это все ты!
      - Бобби Феррар говорит, что мы всем обязаны судье. А я чуть было не испортила дела.
      - Позвони. Динни позвонила.
      - Блор, попросите сюда леди Монт.
      - А у нас радость, Блор: мистера Хьюберта освободили!
      - Спасибо, мисс; я поставил на это шесть фунтов против четырех.
      - Что бы нам сделать на радостях, Динни?
      - Мне придется поехать в Кондафорд.
      - Но сначала ты с нами поужинаешь. И сегодня ты у меня напьешься. А как будет с Хьюбертом? Кто его встретит?
      - Дядя Адриан сказал, что мне лучше не ходить; он пойдет сам. Хьюберт, конечно, побежит домой и будет ждать Джин.
      Сэр Лоренс лукаво ей подмигнул.
      - Откуда она прилетит?
      - Из Брюсселя.
      - Так вот где у них оперативный центр! Ликвидация этого предприятия доставляет мне почти такое же удовольствие, как освобождение Хьюберта. У них бы ничего не выгорело, - не такое теперь время.
      - Могло бы и выгореть, - заявила Динни: теперь, когда в побеге не было больше необходимости, мысль о нем уже не казалась такой невероятной. - Тетя Эм! Какой у тебя чудный халат!
      - Я переодевалась. Блор выиграл четыре фунта. Динни, поцелуй меня. И дядю тоже. Ты так мило целуешься, совсем не платонически. Если я выпью шампанского, я завтра слягу.
      - Тогда зачем тебе его пить?
      - Надо. Динни, обещай, что ты поцелуешь этого молодого человека.
      - Уж не платят ли тебе комиссионные с поцелуев, тетя Эм?
      - Я знаю, он собирался выкрасть Хьюберта из тюрьмы, распилить решетку или что-то вроде этого, и не спорь со мной. Наш священник рассказывал, что он прилетел с бородой, взял ватерпас и две книги о Португалии. Люди всегда бегут в Португалию. Теперь священник успокоится, а то он совсем похудел. Вот я и думаю, что ты должна его поцеловать.
      - В наши дни поцелуй ничего не стоит. Я чуть было не поцеловала Бобби Феррара, но он вовремя увернулся.
      - Динни некогда целоваться, - сказал сэр Лоренс, - она будет позировать портретисту. Динни, мой молодой человек завтра же будет в Кондафорде.
      - У твоего дяди пунктик, Динни, - он собирает Женщин с большой буквы. А их давно уже нет и в помине. Вымерли. Все мы теперь просто женский пол.
      Динни уехала в Кондафорд последним поездом. За ужином ее так усердно поили вином, что в вагоне она сидела в каком-то блаженном полусне, радуясь всемуи быстрому движению поезда и серебряной луне в темном небе, проносившейся за окном. Счастливая улыбка то и дело появлялась у нее на губах. Хьюберт свободен! Кондафорд спасен! Отец и мать вздохнут с облегчением! Джин счастлива! Алану больше не угрожает позор! Ее спутники, честные обыватели (она ехала третьим классом), поглядывали на нее - кто откровенно, а кто украдкой - с любопытством и недоверием: чего это она все улыбается? Выпила лишнего или просто влюблена? Может быть, и то, и другое, и еще третье? Динни же, в свою очередь, смотрела на них с благодушным сожалением: у них-то, бедняг, голова не кружится от счастья. Полтора часа пролетели быстро, и она вышла на тускло освещенную платформу не такая сонная, но все такая же счастливая, какой села в поезд. Она позабыла в телеграмме предупредить о своем приезде, и теперь ей пришлось сдать вещи на хранение и отправиться пешком. Динни пошла по большой дороге, - так было дальше, но ей хотелось пройтись и вдоволь надышаться воздухом родных мест. Ночью все кажется незнакомым: дома, изгороди, деревья, - она видела их как будто впервые. Дорога углубилась в лес. Пронеслась машина, и в слепящем свете фар Динни заметила, как через дорогу прошмыгнула ласка - странный зверек, по-змеиному изгибавший свою длинную спинку. Минуту она помедлила на мостике через узкую извилистую речушку. Этот мост стоял здесь уже не одно столетие, он был почти так же стар, как самые древние камни Кондафорда, но все еще очень крепок. Сразу за ним высились ворота парка; в самые дождливые годы речка разливалась в половодье по лугам почти до самого кустарника, где когда-то был ров. Динни толкнула калитку и пошла по траве вдоль главной аллеи между рододендронами. Перед ней раскинулся фасад дома, который был, собственно, его задней стеной, - длинный, приземистый, погруженный сейчас в темноту. Ее не ждали, время подходило к полуночи; ей пришло в голову потихоньку обойти дом и полюбоваться при лунном свете на это серое, призрачное здание, окруженное деревьями и увитое плющом. Динни вышла на лужайку мимо тисов, отбрасывавших короткие тени у верхней террасы парка, и остановилась на газоне, дыша полной грудью и стараясь наглядеться на все, к чему она так привыкла с детства. Оконные стекла и блестящие листья магнолий призрачно сверкали в лунном свете; старый каменный фасад таил столько загадок! Как красиво! Только в одном окне горел свет - в кабинете отца. Ей показалось странным, что все так рано легли спать, еще не придя в себя от радости. Она пробралась на террасу и заглянула в комнату сквозь неплотно задернутые занавески. Генерал сидел за письменным столом, заваленным бумагами; голова его была опущена, руки зажаты между коленями. Ей была видна впадина у виска, сильно поседевшие в последнее время волосы, сжатые губы, угрюмое выражение лица. Он сидел в позе человека, покорно ожидающего рокового известия. В городе, на Маунт-стрит, она читала книгу о гражданской войне в Америке, - именно так, подумала она, мог выглядеть какой-нибудь старый генерал из южан в ночь перед капитуляцией Ли {Генерал Роберт Эдуард Ли (1807-1870), во время гражданской войны в США командовал армией южан-рабовладельцев.}. Только тогда они все носили бороды. И вдруг она поняла, что здесь, как на беду, еще не получили ее телеграммы. Она постучала в окно. Отец поднял голову. При свете луны лицо его было пепельно-серым; он явно решил, что она привезла дурные вести. Он открыл окно, Динни перегнулась в комнату и положила руки ему на плечи.
      - Папа! Неужели вы не получили моей телеграммы? Все хорошо, Хьюберт свободен!
      Генерал судорожно схватил ее за руки, лицо его залилось краской, губы разжались, в один миг он помолодел лет на десять.
      - Это... это правда, Динни?
      Динни кивнула. Она улыбалась, но на глазах у нее были слезы.
      - Боже мой! Вот это новость! Входи скорее. Я должен сейчас же сказать маме!
      И он выбежал из комнаты.
      Динни постояла в этой комнате, строгой, как казарма, вопреки всем попыткам навести здесь хоть какуюнибудь красоту; все с той же улыбкой, которая теперь уже не сходила с ее лица, она разглядывала поле битвы, где потерпело поражение искусство. Ах, уж этот папа со своими документами, военными книгами, пожелтевшими фотографиями, сувенирами из Индии и Южной Африки, акварельным портретом любимого скакуна, со своей картой поместья, шкурой леопарда, что когда-то его помял, и двумя лисьими мордами - ну, теперь он опять будет счастлив! Дай бог ему здоровья!
      Отцу и матери, наверно, будет приятнее остаться со своей радостью наедине; и Динни пробралась наверх в комнату Клер. Этот самый буйный отпрыск их рода спал, высунув из-под одеяла руку в пижаме и подперев кулаком щеку. Динни ласково посмотрела на темную стриженую головку и снова вышла. Зачем нарушать ее сладкий сон! Она постояла у открытого окна своей спальни, глядя сквозь почти оголенные ветки вязов на залитые луною поля и дальний лес. Сейчас ей трудно было не верить в бога. И в то же время ей казалось подлым и мелким верить в бога, когда все идет хорошо, и не верить в него, когда у тебя беда, - точно так же, как подло и мелко молиться богу, когда тебе от него что-нибудь нужно, и не молиться, когда тебе нечего у него просить. Впрочем, ведь бог - это Вечный Разум, недоступный нашему пониманию, а отнюдь не любящий отец, которого легко и просто понять. И чем меньше об этом думать, тем лучше. Она снова дома, как корабль после бури, и это - самое главное. Динни покачнулась и поняла, что засыпает стоя. Кровать не была постелена; вынув старенький, теплый халатик, она сбросила туфли, платье, пояс с подвязками, накинула халатик и свернулась клубочком под пуховым одеялом. Через две минуты она уже спала - все с той же улыбкой на губах.
      На следующее утро, когда они сидели за завтраком, пришла телеграмма от Хьюберта: он сообщал, что они с Джин приедут к ужину.
      - "Сенсационное возвращение молодого помещика под родной кров! пробормотала Динни. - С ним молодая, любимая жена!" Слава богу, будет уже темно, и мы сможем заклать тельца для блудного сына без посторонних глаз. А у тебя есть телец, папа?
      - У меня еще осталось от деда две бутылки "Шамбертена" тысяча восемьсот шестьдесят пятого года. Мы разопьем их; есть у нас и старый коньяк.
      - Хьюберт очень любит вальдшнепов, можно их достать, мама? И блинчики. А как насчет речных устриц? Он обожает устрицы.
      - Постараюсь, Динни,
      - Непременно грибы, - добавила Клер.
      - Боюсь, мама, что тебе придется порыскать по всей округе.
      Леди Черрел улыбнулась; она разительно помолодела.
      - Сегодня славный денек для охоты, - сказал генерал. - Что скажешь, Клер? Соседи собираются у Уайвел-кросс в одиннадцать.
      - С удовольствием.
      Проводив отца с Клер на конюшню, Динни пошла погулять с собаками. Чувство облегчения после долгой тревоги, мысль, что больше не из-за чего волноваться, - все это было так восхитительно; ее даже не смущало, что служебные дела Хьюберта за эти два месяца ничуть не поправились, - а ведь прежде они ее порядком огорчали. Положение его было не лучше, а даже хуже прежнего, - ведь ему придется думать теперь и о жене; и все-таки на сердце у Динни было легко. Это доказывало, что Эйнштейн прав и все на свете относительно.
      Напевая "Линкольнширского браконьера", она побежала в парк, но треск мотоцикла в аллее заставил ее обернуться. Кто-то помахал ей рукой и, загнав машину в куст рододендрона, направился к ней, снимая на ходу шлем.
      Ну, конечно, Алан! И она поняла, что ей вот-вот снова сделают предложение руки и сердца. Сегодня уж ему ничто не помешает, - он даже не совершил опасного подвига, и предложение не будет выглядеть как требование награды.
      "Одна надежда, - подумала она, - что он еще не сбрил бороду, и это его остановит". Увы! На загорелом лице Алана выделялся светлый подбородок.
      Он подошел к ней с протянутыми руками, и она протянула ему свои.
      Так, держась за руки, они постояли, глядя друг на друга.
      - Ну, - сказала наконец Динни, - рассказывайте. Вы напугали нас до смерти, молодой человек.
      - Давайте куда-нибудь сядем, Динни.
      - Хорошо. Не наступите на Скарамуша, он у вас под ногой, а ножка у вас не маленькая.
      - Не такая уж большая. Динни, вы выглядите...
      - Ничего подобного, - сказала Динни, - я выгляжу как драная кошка. И все знаю - и насчет профессора, и насчет ящика для боливийских скелетов, и насчет подмены Хьюберта на пароходе.
      - Откуда?
      - Не такие уж мы дураки, Алан. А какова была ваша роль - зачем понадобилась борода? Мы не можем сесть прямо на камень.
      - А я не сойду за подушку?
      - Никак. Лучше подложите куртку. Теперь рассказывайте!
      - Что ж, - сказал он, с неодобрением разглядывая свой башмак, - если уж вам так хочется знать... Конечно, мы еще не придумали ничего определенного, - все зависело от того, как его отправят. Было несколько возможностей. Если бы пароход зашел по дороге в порт в Испании или в Португалии, - мы бы действительно воспользовались этим ящиком. Халлорсен поехал бы на пароходе, а Джин и я дожидались в порту с самолетом и настоящими скелетами. Джин должна была пилотировать самолет, она просто рождена для этого, и они полетели бы в Турцию.
      - Да, - сказала Динни, - мы так и догадались.
      - Каким образом?
      - Не важно. А другой вариант?
      - Если бы пароход никуда не заходил, все было бы куда сложнее; мы собирались послать подложную телеграмму охране Хьюберта в Саутгэмптон или в другой порт отправления с требованием доставить его в местную полицию для получения дальнейших инструкций. По дороге Халлорсен на мотоцикле врезался бы в них с одной стороны, я - с другой; Хьюберт должен был перескочить в мою машину, и я отвез бы его к самолету.
      - Гм! - произнесла Динни. - В кино все это получается хорошо; но неужели и в жизни охранники - такие простофили?
      - Видите ли, этот вариант мы еще как следует не разработали. Мы делали ставку на первый.
      - А вы все деньги истратили?
      - Нет, только около двухсот фунтов; самолет мы можем перепродать.
      Динни с облегчением вздохнула и посмотрела на него долгим взглядом.
      - Если хотите знать мое мнение, - сказала она, - вы дешево отделались.
      Он осклабился.
      - Тем более что в случае удачи мне неудобно было бы к вам приставать. Динни, я возвращаюсь сегодня на корабль. Вы не согласились бы?..
      - Разлука сближает сердца, - ласково сказала Динни. - Когда вы вернетесь в следующий раз, обещаю вам подумать.
      - Можно мне вас поцеловать?
      - Можно.
      Она подставила ему щеку.
      "Вот, - подумала она, - теперь он пылко прильнет к моим губам. Но нет, он этого не сделал! Ей-богу, он меня как будто даже уважает!" - И она поднялась.
      - Пойдемте, дорогой мой, и большое спасибо за все, что вам, к счастью, не довелось сделать. Я, честное слово, постараюсь забыть, что я убежденная старая дева.
      Он грустно взглянул на нее, словно пожалев о своем самообладании, но все же не мог не улыбнуться в ответ на ее улыбку. Вскоре треск его мотоцикла замер в тиши осеннего дня.
      Все с той же улыбкой Динни вернулась домой. Какой он милый! Но нельзя же так сразу! Даже в наши дни люди иногда горько каются в своей поспешности.
      Они наспех пообедали, леди Черрел села в форд, которым правил конюх, и отправилась на поиски тельца. Динни собралась было обойти сад и посмотреть, не осталось ли цветов - уже стоял ноябрь, - но тут ей подали визитную карточку:
      Мистер Нейл Уитни.
      Мастерские. Фердинанд,
      Орчард-стрит,
      Челси.
      "Караул! - пронеслось у нее в голове - Это молодой человек дяди Лоренса!"
      - Где он, Эми?
      - В холле, мисс.
      - Пригласите его в гостиную, я сейчас приду.
      Динни бросила корзину и садовые перчатки, достала пудреницу и осмотрела свой нос в маленьком зеркальце; в гостиную она вошла с террасы и с удивлением увидела "молодого человека", который удобно расположился в кресле, поставив рядом свои принадлежности. У него была густая седая шевелюра, на черной ленточке висел монокль; когда он поднялся, она поняла, что ему не меньше шестидесяти.
      - Мисс Черрел? - спросил он. - Ваш дядя, сэр Лоренс Монт, поручил мне написать с вас миниатюру.
      - Знаю, - сказала Динни, - но я думала...
      Она не договорила. В конце концов дядя Лоренс любит пошутить; а может быть, для него шестьдесят - и в самом деле молодость.
      "Молодой человек" вскинул монокль, и его голубой глаз внимательно уставился на Динни. Склонив голову набок, он сказал:
      - Если мы сделаем набросок и вы мне дадите ваши фотографии, я долго вас мучить не буду. Ваше платье... бледно-васильковое... отличный цвет; на фоне неба... у того окна... да, небо не слишком синее... в нем чисто английская белизна. Может быть, приступим, пока свет хороший?
      И, не переставая болтать, он уже раскладывал мольберт и краски.
      - Английская леди - вот идея сэра Лоренса; высокая культура, но не бросается в глаза. Чуточку повернитесь. Спасибо... ваш нос...
      - Ну, - сказала Динни, - это безнадежно.
      - Что вы! Что вы! Прелестный нос. Насколько я знаю, вы нужны сэру Лоренсу для его коллекции. Я уже сделал для него две работы. Опустите, пожалуйста, глаза. Нет, посмотрите на меня. Вот. Зубы... замечательно.
      - Пока еще все мои собственные.
      - Такая улыбка нам и нужна; чуточку лукавства, не слишком много, как раз в меру.
      - Ровно три унции лукавства и ни капельки больше?
      - Нет, нет, так уж придираться я не буду. Теперь повернитесь, пожалуйста, в три четверти. Ага. Так видна линия головы; цвет волос восхитительный.
      - Не слишком рыжие?
      "Молодой человек" не ответил. Он уже начал сосредоточенно рисовать и делать заметки на полях.
      Наморщив брови, Динни не решалась шевельнуться. Он вдруг бросил писать и подкупающе ей улыбнулся.
      - Да, да, да, - сказал он. - Вижу, вижу.
      Что он увидел? Ее вдруг охватило смятение, и она сжала руки.
      - Поднимите руки, мисс Черрел. Нет! Слишком много святости. Не забудьте, у вас чертики в волосах. Смотрите на меня, прямо на меня.
      - Как, радостно? - спросила Динни.
      - Не слишком радостно, как раз в меру... Да, вот чисто английский взгляд - прямой, но сдержанный. Теперь поверните шею! Чуть-чуть откиньте голову. Во-от так. Знаете, как смотрит лань: немножко... нет, не испуганно... чуть-чуть горделиво.
      Он снова принялся рисовать и делать наброски, - он весь ушел в работу, словно был тут один.
      А Динни думала: "Если дядя Лоренс хочет получить портрет деревянной куклы, он его получит".
      "Молодой человек" бросил карандаш, отошел назад, склонив голову совсем набок; все его существо, казалось, было сосредоточено в монокле, который он направил на Динни.
      - Выражение! - пробормотал он.
      - Вы, должно быть, хотите, чтобы у меня был жалобный взгляд, как у безработной?
      - Шалунья! - сказал "молодой человек". - Углубитесь в себя. Можно я поиграю на рояле?
      - Конечно. К сожалению, на нем давно не играли.
      - Сойдет.
      Он сел, откинул крышку, подул на клавиши и заиграл. Играл он с силой, но мягко, как настоящий мастер. Динни слушала, стоя у рояля, и музыка совершенно ее захватила. Это был явно Бах, но она не знала, что именно. Проникновенная, строгая, ясная тема повторялась снова и снова; однообразная, она все же волновала так, как может волновать только Бах.
      - Что это?
      - Хорал Баха в переложении одного пианиста.
      "Молодой человек" снова уставился моноклем в клавиши.
      - Дивно! Слышите небеса и шагаете по цветущему лугу, - прошептала Динни.
      "Молодой человек" захлопнул крышку рояля и встал.
      - Вот что мне нужно, вот что мне нужно, моя дорогая леди.
      - Как! - сказала Динни. - И это все?
      1931 г.