Система природы, или О законах мира физического и мира духовного

развратом, тираническим поведением ее жрецов и цепями, которые она налагает, начинает резонно думать, что, чем дальше от нее и ее принципов, тем лучше; бог, на котором основывается подобная религия, становится для них столь же ненавистным, как и она сама; угнетение, исходящее от религии, переносится ими на самого бога; они понимают, что жрецами грозного, ревнивого, мстительного бога могут быть лишь такие же служители; в результате этот бог становится предметом ненависти всех просвещенных и добродетельных людей, исполненных жажды справедливости, свободы, гуманности и пылающих ненавистью к тирании. Угнетение вызывает протест в сердцах людей; оно заставляет их внимательно изучать причину их бедствий:
      несчастье - могучий стимул, направляющий мысль к истине. Как опасен должен быть для лжи разгневанный разум! Он срывает с нее маску; он преследует ее в последнем убежище; он торжествует - хотя бы скрытым образом - при виде ее растерянности.
      Глава 13. О ПОБУЖДЕНИЯХ, ВЕДУЩИХ К АТЕИЗМУ; МОЖЕТ ЛИ БЫТЬ ОПАСНО ЭТО МИРОВОЗЗРЕНИЕ, ДОСТУПНО ЛИ ОНО ПОНИМАНИЮ ТОЛПЫ?
      Приведенные выше соображения и факты дают нам возможность ответить лицам, спрашивающим, что за интерес людям не признавать существования бога. Тирания, бесчисленные гонения и насилия, совершающиеся во имя этого бога; невежество и рабство, в котором его жрецы повсюду держат народы; порождаемые этим богом кровавые распри; множество несчастных, наполнивших мир благодаря религиозным учениям,- всего этого вполне достаточно, чтобы побудить всякого, обладающего сердцем и разумом человека задуматься над доводами, приводимыми в пользу бытия такого пагубного для людей существа.
      Один очень талантливый теист спрашивает: может ли что-нибудь, кроме дурного настроения, порождать ameucmoe? См. Шефтсбери, Письмо об энтузиазме. Доктор Спенсер говорит, что "благодаря коварству дьявола, старающегося сделать божество ненавистным для нас, оно представляется нам в отвратительных чертах, делающих его похожим на голову Медузы; под влиянием этого люди иногда вынуждены броситься в объятия атеизма, чтобы избавиться от этого гнусного демона". Можно возразить доктору Спенсеру, что демоном, старающимся сделать божество ненавистным для пас, является духовное сословие, которое во имя своих интересов повсюду и всегда стремилось устрашить людей, чтобы сделать из них рабов и орудия своих страстей. Бог, не заставляющий людей трепетать, не представляет никакой выгоды для попов. Да, отвечу я ему, для этого существуют другие причины: желание познать важные для нас истины; могущественное побуждение узнать, что нам следует думать о предмете, который называют самым важным для пас; наконец, страх ошибиться в существе, которое интересуется взглядами людей и не допускает, чтобы ошибались на его счет. Но если бы даже этих причин не существовало, то разве негодование или, если угодно, дурное настроение не явилось бы вполне достаточными законным мотивом, побуждающим к тому, чтобы лучше разобраться в притязаниях и правах невидимого тирана, во имя которого на земле совершается столько преступлений? Может ли какой-нибудь мыслящий, чувствующий и имеющий сердце человек не возмутиться жестоким деспотом, явно являющимся источником всех бедствий человеческого рода? Разве не этот роковой бог является одновременно и предлогом и причиной угнетения и порабощения человечества, ограничивающего его кругозор невежества, унижающего его суеверия, сковывающих его бессмысленных обрядов, разделяющих его споров, испытываемого им насилия? Какой человек, в котором не окончательно погасло человеческое чувство, не восстанет против призрака, повсюду изображаемого в виде капризного, бесчеловечного, безрассудного тирана?
      К этим столь естественным мотивам мы можем прибавить другие, еще более настойчивые побуждения, неизбежно появляющиеся у всякого рассуждающего человека. Что, например, убедительнее в этом отношении страха, порождаемого в уме всякого последовательно мыслящего человека представлением о каком-то странном боге, который способен сердиться из-за самых скрытых мыслей человека; которого можно оскорбить, даже не зная этого; которому не знаешь, как угодить; который не связан никакими правилами обычной справедливости, не имеет никаких обязанностей по отношению к своим жалким созданиям, позволяет им иметь пагубные склонности и дает им свободу следовать этим склонностям, чтобы затем получить гнусное удовлетворение, наказывая их за проступки, совершенные ими с его разрешения? Самое разумное и правильное для человека - попытаться изучить природу, свойства и права столь сурового судьи, налагающего вечные наказания за совершенные в минуту безрассудства проступки. Разве не верх безумия подобно большинству людей спокойно носить тяжкое иго представлений о божестве, всегда готовом уничтожить людей в своей ярости? Отвратительные качества божества в том виде, в каком их изображают обманщики, говорящие от его имени, заставляют всякое разумное существо изгнать его из своего сердца, сбросить его гнусное иго, подвергнуть отрицанию бытие бога, которого делают ненавистным приписываемым ему поведением и смешным рассказываемыми о нем повсюду баснями. Если бы бог, ревниво оберегающий свою славу, действительно существовал, то, без сомнения, самым тяжким преступлением в его глазах должно было бы быть богохульство этих плутов, наделяющих его самыми отвратительными чертами; он должен был бы больше возмущаться своими гнусными служителями, чем теми, кто отрицает его бытие. Призрак, которому суеверный человек поклоняется, проклиная его в глубине души, столь ужасен, что размышляющий о нем мудрец должен отказать ему в своем почитании, возненавидеть его и предпочесть полное небытие перспективе попасть в его жестокие руки. Ужасно, кричит нам фанатик, попасть в руки живого бога; чтобы избегнуть этого, здравомыслящий человек предпочтет броситься в объятия природы; только здесь он найдет надежное убежище от всех чудовищных призраков, порожденных фанатизмом и обманом, верную пристань от постоянных бурь, вызываемых в умах людей религиозными воззрениями.
      Деист не замедлит сказать, что бог вовсе не таков, каким его рисует религиозное суеверие. Но атеист ответит ему, что само это религиозное суеверие и все связанные с ним нелепые и пагубные воззрения являются лишь следствием темных и ложных представлений о божестве; что для оправдания распространяемых о божестве нелепых и непостижимых идей вполне достаточно признать его непостижимым; что эти таинственные нелепости необходимым образом вытекают из представления о нелепом призраке, способном порождать только другие призраки, которыми так переполнено заблуждающееся воображение смертных. Нужно уничтожить этот главный призрак, чтобы добиться покоя, понять свои настоящие отношения и обязанности и достигнуть безмятежности духа, без которой на земле невозможно счастье. Если бог суеверного человека страшен и отвратителен, то бог теиста является внутренне противоречивым существом и, если внимательно вдуматься в него, таит в себе гибельные для людей следствия, которые рано или поздно используют религиозные обманщики. Только природа и открываемые нам ею истины способны дать уму и сердцу человека прочную основу, которую не сможет поколебать никакая ложь.
      Ответим также тем, кто не перестает повторять, будто только интересы и страсти склоняют людей к атеизму и страх грядущих наказаний побуждает испорченных людей пытаться устранить судью, которого они имеют основание опасаться. Мы охотно согласимся с тем, что страсти и интересы людей побуждают их производить изыскания: незаинтересованный человек не станет заниматься изысканиями; человек, лишенный страстей, не станет энергично производить поиски чего-либо. Поэтому остается только определить, правомерны или нет страсти и интересы, побуждающие некоторых мыслителей обсуждать вопрос о бытии божьем. Мы уже указали на эти интересы и нашли, что испытываемые людьми страхи и тревоги являются для всякого здравомыслящего человека вполне достаточными побуждениями для того, чтобы постараться убедиться, необходимо ли ему проводить всю жизнь в непрерывном беспокойстве. Неужели несчастный человек, несправедливо закованный в цепи, не вправе желать разбить их или же изыскивать средства, чтобы вырваться из своей тюрьмы и избавиться от угрожающих ему на каждом шагу наказаний? Неужели его страсть к свободе не правомерна, неужели он вредит своим товарищам по несчастью, избавляясь от ударов тирании и помогая им избавиться от нее? Что такое неверующий, как не заключенный, вырвавшийся из всемирной тюрьмы, в которой тиранический обман удерживает всех смертных? Что такое писатель-атеист, как не вырвавшийся из тюрьмы узник, доставляющий своим товарищам, имеющим мужество следовать за ним, средство избавиться от ужасов, которые им угрожают? Жрецы беспрестанно повторяют, что гордость, тщеславие" желание отличиться от большинства смертных толкают на путь неверия. Они поступают в этом отношении так, как вельможи, которые называют нахалами всех отказывающихся пресмыкаться перед ними. Всякий здравомыслящий человек вправе спросить у жреца: почему твои рассуждения правильнее моих? Почему я должен отказаться от своего разума в пользу твоих бредней? С другой стороны, жрецам можно сказать, что выгода делает их жрецами и заставляет их становиться теологами; интересы их страстей, гордости, скупости, честолюбия и так далее привязывают их к системам, плодами которых пользуются только они одни. Как бы то ни было, жрецы должны были бы довольствоваться своей властью над толпой и позволить мыслящим людям не падать ниц пред их пустыми идолами. Ведь Тертуллиан сказал: ("Кто же заставляет философа приносить жертвоприношение?").
      Мы охотно согласимся также с тем, что часто испорченность нравов, разврат, распутство и даже легкомыслие могут приводить к безверию; но можно быть свободомыслящим, неверующим и даже выставлять напоказ свое неверие, при всем том не будучи атеистом. Ведь существует большое различие между людьми, которые пришли к безверию путем рассуждения, и людьми, которые отвергают или презирают религию лишь потому, что она является для них мрачным учением или стеснительной уздой. Есть немало людей, которые отказываются от общепринятых предрассудков просто из тщеславия или веры на слово; эти мнимые вольнодумцы сами ничего не исследовали; они полагаются на мнения других людей, которые, по их предположению, основательно обсудили соответствующие вопросы. У неверующих этого рода нет никаких прочных взглядов; неспособные к самостоятельному рассуждению, они с трудом следуют за рассуждениями других лиц. Они нерелигиозны по той же причине, по какой большинство людей религиозно, то есть из легковерия подобно толпе или из-за выгоды подобно жрецам. Разве сластолюбец, погрязший в беспутстве развратник, честолюбец, интриган, легкомысленный человек, распутная женщина, модный остроумец в состоянии высказать здравые суждения о религии, которой они не изучали, почувствовать силу какого-нибудь аргумента, понять какую-нибудь систему в ее целом? Если в ослепляющем вихре страстей они замечают иногда слабые проблески истины, то у них остаются от этого лишь мимолетные скоро исчезающие следы. Испорченные люди выступают против религии лишь потому, что считают ее враждебной их страстям; добродетельный же человек восстает против нее потому, что считает ее враждебной добродетели, вредной для своего счастья, опасной для своего покоя и гибельной для человечества. Арриан говорит, что, когда люди думают, что боги противятся их страстям, они проклинают их и опрокидывают их алтари. Чем смелее взгляды атеиста, чем более странными и подозрительными они кажутся другим людям, тем строже он должен соблюдать свои обязанности, если не хочет, чтобы его поведение опровергало его теорию, призванную при надлежащем ее углублении показать всю достоверность и необходимость морали, которую все религии стремятся сделать проблематичной либо совершенно извратить.
      Когда на нашу волю действуют разнообразные скрытые мотивы, то очень трудно сказать, что именно ее определяет; дурной человек может прийти к неверию или атеизму в силу побуждений, в которых он не решается признаться самому себе; он может заблуждаться и, воображая, что ищет истину, следовать голосу своих страстей; он может отрицать бытие верховного существа без особых размышлений, просто из соображений выгоды. Однако страсти иногда оказываются полезными; серьезный интерес заставляет нас внимательнее изучать вещи; нередко он может заставить открыть истину даже такого человека, который совершенно не искал ее и жаждал добиться покоя, обманув самого себя. Испорченный человек, наталкивающийся на истину, похож на человека, который, убегая от мнимой опасности, видит на своем пути опасную змею и давит ее: он случайно и, так сказать, неумышленно делает то, что менее напуганный человек сделал бы вполне сознательно. Дурной человек, боящийся своего бога и желающий избавиться от него, может, разумеется, обнаружить нелепость ходячих представлений о боге, не понимая, однако, что это нисколько не меняет очевидности и необходимости исполнения им своих обязанностей.
      Чтобы здраво судить о вещах, необходимо быть незаинтересованным; чтобы понять какую-нибудь великую систему в целом, необходимы знания и умение логически мыслить. Только добродетельный человек способен исследовать доказательства бытия божьего и принципы всякой религии; только человек, знающий природу и ее законы, способен понять и мысленно охватить систему природы, постигнув связь действующих в ней причин. Дурной человек и невежда не способны рассуждать добросовестно; только добродетельный человек пригоден для столь великого начинания. Но в этом случае он, казалось бы, должен мечтать о существовании бога, награждающего добродетель людей? Если же при всем том такой человек отказывается от выгод, на которые мог бы надеяться благодаря своей добродетели, то он поступает так лишь потому, что считает эти выгоды, равно как и представление об обеспечивающем их существе, мнимыми; размышляя над характером божества, он вынужден признать, что нельзя рассчитывать на капризного деспота и что порождаемые идеей такого деспота гнусности и безумства бесконечно перевешивают ничтожные выгоды, вытекающие из признания его существования. Действительно, всякий мыслящий человек должен заметить, что на одного робкого человека, слабые страсти которого сдерживаются этим богом, приходятся миллионы других, которых бог не может обуздать и чьи желания он, напротив, распаляет; что на одного человека, которого может утешить бог, есть тысячи других, которых он доводит до ужаса и отчаяния и заставляет стенать; одним словом, такой человек должен убедиться, что если и находятся отдельные, не особенно последовательные фантазеры, осчастливленные богом, то зато бог порождает раздоры, убийства и скорбь в обширных странах, погружая целые народы в печаль и уныние.
      Как бы то ни было, перестанем интересоваться мотивами, побуждающими человека усвоить ту или иную теорию; исследуем лучше саму эту теорию, постараемся убедиться, насколько она истинна; и если увидим, что она основывается на истине, то никогда не сможем считать ее опасной. Только ложь всегда вредна людям; и если заблуждение - единственный источник их бедствий, то разум - истинное лекарство от них. Перестанем также интересоваться поведением человека, излагающего нам определенную теорию; его взгляды, как уже было сказано, могут быть вполне здравыми, хотя его поведение всецело достойно порицания. Если теория атеизма не может сделать дурным человека, не склонного к злу по своему темпераменту, то точно так же она не может сделать хорошим того, кому в свою очередь чужды мотивы, побуждающие к добру. Но мы доказали во всяком случае, что придерживающийся извращенной морали суеверный человек, в котором бурлят сильные страсти, находит в отличие от атеиста в самой своей религии тысячи лишних предлогов вредить человеческому роду. Атеист не может прикрываться маской фанатизма и объяснять этим свою мстительность, свои неистовства, свои крайности; атеист не может искупить с помощью денег или некоторых обрядов ущерб, причиненный им обществу; он не имеет возможности примириться со своим богом и при помощи нескольких легких церемоний успокоить угрызения совести; если преступление не окончательно убило в его сердце всякие чувства, то он вынужден всегда носить внутри себя неумолимого судью, который постоянно упрекает его в гнусном поведении, заставляет его краснеть от стыда, ненавидеть самого себя, бояться взглядов других людей и их отвращения. Дурной и суеверный человек, совершающий преступление, конечно, испытывает угрызения совести, но его религия скоро доставляет ему способ избавиться от них, и его жизнь является обычно длинной цепью проступков и сожалений о них, грехов и искуплений; мало того, чтобы искупить свои прежние преступления, он, как мы видели, совершает другие, более тяжкие; не имея твердых взглядов в вопросах нравственности, он привыкает считать греховным лишь то, что запрещают ему делать служители и толкователи воли его бога. Он считает добродетелями, или средствами загладить свои проступки, самые ужасные деяния, которые, как его уверяют, угодны этому богу. Так, фанатики нередко искупали свирепыми гонениями свои прелюбодеяния, подлости, несправедливые войны и захваты и, желая омыться от своих неправедных деяний, устраивали кровавые бани верующим, которых упрямство превращало в жертв и мучеников.
      Принципы правильно рассуждающих атеистов, ознакомившихся с законами природы, всегда более надежны и гуманны, чем принципы верующих: последние под влиянием своей религии - то мрачной, то мечтательно-восторженной - либо становятся жестокими мучителями, либо начинают предаваться всяким бредням. Но атеисту никогда нельзя внушить, будто насилия, несправедливость, гонения, убийства - добродетельные или законные поступки. Мы ежедневно наблюдаем, как религия до того затуманивает головы в других отношениях гуманных, справедливых и рассудительных людей, что они начинают считать своим долгом самым жестоким образом обращаться с инакомыслящими. Еретики, неверующие перестают быть людьми в глазах религиозных изуверов. Во всех государствах, зараженных ядом религии, мы наблюдаем бесчисленные примеры юридически обоснованных убийств, совершаемых жестокими и бессовестными судами; судьи, справедливые в других вопросах, перестают быть такими, лишь только дело доходит до теологических призраков; они воображают, что, обагряя свои руки кровью, совершают угодное богу дело. Почти повсюду законы, подчиненные религиозному суеверию, являются соучастниками его неистовств: они оправдывают или даже вменяют в обязанность акты жестокости, находящиеся в вопиющем противоречии с правами человечества. Президент де Граммов с удовлетворением, поистине достойным каннибала, излагает подробности казни Ванини, сожженного в Тулузе, несмотря на его отказ от взглядов, послуживших причиной его обвинения. Этот президент считает неприличными даже вопли, вызванные пытками у этой несчастной жертвы религиозной жестокости. Разве не слепцы все эти ревнители религии, которые, будучи движимы благочестием или чувством долга, с таким легким сердцем приносят ей в жертву намеченных ею лиц? Разве они не тираны, неправедно насилующие мысль и воображающие в своем безумии, будто ее можно поработить? Разве они не фанатики, из которых продиктованные бесчеловечными предрассудками законы делают диких зверей? А что представляют собой все эти государи, которые в своем стремлении отомстить за божество терзают и преследуют подданных и приносят человеческие жертвы злобным людоедам богам? Разве они не превратились под действием религиозного фанатизма в каких-то тигров? А что представляют собой все эти так заботящиеся о спасении душ жрецы, которые нагло врываются в святилище мысли, чтобы найти во взглядах людей предлог для нанесения им вреда? Разве это не гнусные негодяи и нарушители душевного покоя людей, почитаемые религией и ненавистные разуму? Есть ли в глазах человечества более гнусные злодеи, чем подлые инквизиторы, которым ослепление государей дает право суда над их собственными противниками, посылаемыми затем на костры? Между тем суеверные народы окружают их почитанием, а цари осыпают их милостями. Наконец, разве мы не знаем тысяч примеров, когда религия была зачинщицей и покровительницей самых неслыханных злодеяний? Разве она тысячи раз не вкладывала в руки людей губительные кинжалы, не разнуздывала страстей более страшных, чем те, которые ею якобы сдерживались, и не разрывала священнейших для человечества уз? Разве под предлогом долга, веры, благочестия, религиозного рвения она не становилась на сторону жестокости, алчности, честолюбия, тирании? Разве религия не оправдывала тысячи раз человекоубийства, вероломство, клятвопреступления, мятежи, цареубийства? Разве сами государи, часто становившиеся мстителями божества и ликторами религии, не делались сотни раз ее несчастными жертвами? Одним словом, разве имя божье не было символом самых горестных безумств и самых ужасных преступлений? Разве "алтари всех богов не утопали повсюду в крови? И разве божество, каким бы его ни изображали, не было всегда причиной или предлогом бесстыднейшего нарушения прав человечества? Полезно заметить, что христианская религия, которая кичится тем, будто она сообщила человечеству самые правильные представления о божестве, и всегда, когда ее обвиняют в мятежности и кровожадности, изображает своего бога благим и милосердным; которая похваляется тем, что она проповедует возвышеннейшую мораль, и уверяет, будто она установила вечный мир и согласие между ее сторонниками,породила больше распрей, раздоров, гражданских и политических воин, всякого рода преступлений, чем все остальные религии, вместе взятые. Нам скажут, может быть, что вместе с ростом просвещения эта религия перестанет производить те пагубные действия, которые она производила раньше. На это мы ответим, что фанатизм всегда будет столь же опасным, что и ныне; раз не устранена причина, то следствия должны остаться теми же самыми. Таким образом, до тех пор пока религиозное суеверие будет окружено почетом и наделено властью, останутся в силе споры, гонения, инквизиции, цареубийства, смуты и так далее. Пока люди в своем безрассудстве будут считать религию самой важной для них вещью, служители религии под предлогом интересов божества, прикрывающих в действительности их собственные выгоды, сумеют распоряжаться всем на земле. Христианская церковь может избавиться от обвинений в нетерпимости или жестокости только одним способом: она должна торжественно заявить, что не дозволено преследовать или вредить своим ближним из-за различия в религиозных взглядах. Но на это ее служители никогда не согласятся. Пока атеист находится в здравом рассудке, он никогда не согласится с тем, что подобные поступки правомерны; он никогда не допустит, чтобы человек, совершающий их, мог заслуживать уважения; только изувер, забывающий в своем религиозном ослеплении очевиднейшие принципы нравственности, природы, разума, может вообразить, что худшие злодеяния являются добродетелями. Если атеист испорчен, то он во всяком случае знает, что поступает дурно; ни жрец, ни бог не сумеют убедить его, что он поступает хорошо; какие бы преступления он ни совершил, они никогда не будут хуже злодеяний, спокойно совершаемых верующими людьми, которых религиозное суеверие заражает ядом своего неистовства или которым оно выдает даже эти преступления за похвальные и ведущие к искуплению поступки.
      Таким образом, каким бы дурным ни предположить атеиста, он в худшем случае станет поступать так, как верующий человек, которого его религия часто толкает на преступления, изображаемые ею в виде добродетелей. Что касается невоздержанности, распутства, сластолюбия, прелюбодеяния, то в этом атеист ничем не отличается от самого верующего человека, часто соединяющего со своим легковерием пороки и преступления, которые жрецы легко прощают ему при условии, чтобы он признавал их власть. Если такой верующий индус, то брахманы омоют его грехи в Ганге под чтение молитв. Если верующий еврей, то он замолит свои грехи, совершая приношение. Если верующий японец, то он должен совершить для этого паломничество. Если это магометанин, то достаточно ему посетить могилу своего пророка, чтобы его признали святым. Если это христианин, то он станет молиться и поститься, упадет к ногам своих попов, исповедуясь перед ними в своих грехах, а последние отпустят ему грехи во имя всевышнего, продав ему индульгенции, и никогда не станут порицать его за преступления, совершаемые им ради них.
      Нам постоянно твердят, что непристойное или преступное поведение жрецов и их приверженцев отнюдь не колеблет достоинств самого религиозного учения. Но почему же к поведению атеиста подходят с другой меркой? Ведь, как мы уже доказали, атеист может обладать правильной и здравой нравственностью, поступая, однако, самым беспутным образом. Если бы о взглядах людей судили по их поведению, то какая религия выдержала бы это испытание? Станем же рассматривать взгляды атеиста безотносительно к его поведению; примем его точку зрения, если считаем ее истинной, полезной, разумной; отвергнем его образ действия, если считаем последний достойным порицания. Имея перед собой произведение, полное истины, мы совершенно не интересуемся поведением его творца. Какое дело миру до того, был ли Ньютон скромным или невоздержным, целомудренным или распутным человеком? Для нас важно только знать, правильно ли он рассуждал, верны ли его принципы, согласованы ли между собой все части его системы, содержит ли его произведение больше доказанных истин, чем рискованных гипотез? Будем так же судить и о принципах атеиста:
      если они странны и непривычны, то тем больше оснований внимательнее исследовать их; если его рассуждения правильны и он доказал какие-нибудь истины, то пусть признают их; если же он в чем-нибудь ошибся, то пусть отличат истину от лжи; но пусть не поступают согласно ходячему предрассудку и не отвергают из-за какого-нибудь второстепенного заблуждения массу бесспорных истин. Ошибающийся атеист может взвалить ответственность за свои проступки на слабость своей природы с неменьшим правом, чем верующий человек. Атеист может обладать пороками или недостатками, он может плохо рассуждать, но зато его ошибки не повлекут за собой тех последствий, какими сопровождаются религиозные заблуждения; они не станут разжигать среди народов пламя раздоров; атеист не будет оправдывать своих пороков и своих заблуждений ссылкой на религию; он не будет приписывать себе непогрешимости подобно надменным теологам, окружающим свои безумства божественным ореолом и предполагающим, что небо благословляет все лживые софизмы и заблуждения, которые они распространяют на земле.
      Нам скажут, может быть, что неверие разрушает могущественнейшие узы общественной жизни, уничтожая святость клятв и присяг. Я отвечу на это, что клятвопреступление нередко встречается у самых религиозных народов и у лиц, утверждающих, что они совершенно не сомневаются в бытии божьем. Говорят, что Диагор, раньше бывший верующим человеком, стал атеистом, когда увидел, что боги оставили в живых человека, ложно призвавшего их в свидетели. Сколько атеистов должно было бы быть среди нас, если бы мы поступали подобно ему. Оттого, что при заключении обязательств люди призывали имя какого-то неизвестного и невидимого существа, эти обязательства и торжественнейшие договоры нисколько не стали крепче. В доказательство этого я сошлюсь в особенности на вас, о вожди народов! Много ли вы считаетесь с этим богом, образом которого вы будто бы являетесь, от которого вы якобы получили право повелевать народами, которого вы так часто призываете в свидетели ваших клятв и хранители ваших договоров, суда которого вы будто бы так боитесь, когда дело идет даже о самом ничтожном вашем интересе. Свято ли вы соблюдаете священные договоры, заключаемые вами с вашими союзниками и подданными? Вы, о государи, часто соединяющие столь мало добродетели со столь большим благочестием, не выдерживаете тяжести истины; услышав мой вопрос, вы, разумеется, покраснеете от стыда и должны будете сознаться в том, что одинаково легкомысленно относитесь как к богам, так и к людям. Но это но все! Разве религия часто не освобождает вас от ваших клятв? Разве она не предписывает вам быть вероломными и нарушать клятвы, особенно когда дело идет о ее священных интересах? Разве она не освобождает вас от ваших обязательств по отношению к тем, кого она осуждает? Разве, сделав вас вероломными клятвопреступниками, она в то же время не освобождает иногда ваших подданных от присяги, связывавшей их с вами? В католицизме, то есть в самой суеверной и насчитывающей наибольшее количество приверженцев христианской секте, существует правило, что не следует соблюдать верность обещаниям, данным еретикам. Ведь так постановил Констанцский вселенский собор, по велению которого, несмотря на охранную грамоту императора, были сожжены Ян Гус и Иероним Пражский. Как известно, римский первосвященник имеет право освобождать своих последователей от их клятв и обетов; этот самый первосвященник часто присваивал себе право низлагать королей и освобождать их подданных от присяги.
      Любопытно, что законодательство христианских народов устанавливает присягу, в то время как Христос формально запретил ее. Если мы пристальнее рассмотрим положение вещей, то должны будем убедиться, что при таких вождях религия и политика являются настоящими школами клятвопреступления. Ни в одном государстве мошенников нисколько не останавливает требование призвать имя божье в их очевиднейших плутнях, имеющих целью удовлетворение самых низменных интересов. Чему же тогда служат клятвы и присяги? Это ловушки, рассчитанные только на простаков. Присяги повсюду являются простой формальностью: с одной стороны, они ни к чему не обязывают преступников, а с другой - ничего не прибавляют к обязательствам добродетельных людей, которые и без присяг не решились бы их нарушить. Верующий клятвопреступник, разумеется, ничем не лучше атеиста, не сдерживающего своих обещаний; и тот и другой одинаково не заслуживают доверия своих сограждан и уважения добродетельных людей; если один не чтит бога, в которого верит, то другой не обращает внимания ни на разум, ни на свою репутацию, ни на общественное мнение, с которым должен считаться всякий рассудительный человек. "Клятва,говорит Гоббс, - ничего не прибавляет к обязанности; она лишь действует на воображение того, кто клянется, усиливая у него страх нарушить обязательство, которое он должен был бы выполнить и без всякой клятвы".
      Часто задавали вопрос, существует ли народ, не имеющий никакого представления о божестве, и мог ли бы существовать народ, состоящий из одних атеистов. Вопреки утверждениям некоторых теоретиков на земле вряд ли существует более или менее многочисленный народ, совершенно лишенный представлений о некоей невидимой силе, которой он воздает почитание.