ГЛАВА VII

Вскоре после того, как Фокленд сделал свое признание, к нам приехал его старший брат по матери, мистер Форстер, чтобы провести некоторое время в семье; это было обстоятельство, особенно противоречившее привычкам и склонностям моего хозяина. Как я уже говорил, он совершенно перестал посещать соседей и никого не принимал у себя. Он отказался от каких бы то ни было удовольствий и развлечений. Он чуждался общества своих ближних и все больше и больше замыкался в уединении. Человеку твердому в большинстве случаев нетрудно было бы придерживаться подобного распорядка жизни. Но Фокленд не сумел отклонить приезда Форстера. Этот джентльмен только что вернулся в родные края после долголетнего пребывания на материке; просьба его к сводному брату – предоставить ему жилище, пока его собственный дом, находившийся на расстоянии мили от нас, не будет готов принять его, – была сделана так уверенно, что вряд ли допускала отказ. Фокленду оставалось только выразить опасение, как бы пребывание у него в доме не оказалось для его родственника малоприятным ввиду состояния здоровья хозяина и расположения его духа. На это мистер Форстер заметил, что такого рода слабости возрастают оттого, что им потворствуют, и что, напротив, его общество будет для Фокленда источником существенной пользы, так как вынудит последнего нарушить свое обычное отшельничество. Фокленд больше не возражал. Его огорчило бы, если б родственник, к которому он питал особое уважение, нашел его нелюбезным, да и сознание того, что он не смеет назвать настоящую причину, не позволило ему настаивать на своих возражениях.

Характер мистера Форстера во многих отношениях был прямо противоположен характеру моего хозяина. Самая наружность его свидетельствовала о его странностях. Роста он был маленького и худой; глаза его глубоко запали в орбитах, и над ними нависли черные густые и косматые брови. Лицо у него было смуглое, черты отличались резкостью. Он много видел на свете, а между тем по его наружности и манерам можно было подумать, что он никогда не отходил от своего камелька. Нрав у него был брюзгливый, раздражительный и резкий. Он легко обижался из-за таких пустяков, о которых никто из имевших с ним дело и подумать не мог, что они вызовут такие последствия. Обидевшись, он большею частью вел себя очень неприятно – только и думал о том, как бы наставить виновного на путь истинный и заставить его пожалеть о своей ошибке; увлеченный этим, он не считался с самолюбием своей жертвы и не замечал, какое причиняет страдание. Увещания он в подобном случае считал порождением трусости; по его мнению, зло надо было искоренять твердой и бесстрашной рукой, а не скрывать из ложной доброты и снисходительности. Как это вообще свойственно любому человеку, он выработал систему мыслей, приноровленную к его чувствам. Он находил, что доброту, с которой мы относимся к человеку, должно таить и скрывать, проявлять ее в существенных благодеяниях, но не обнаруживать, чтобы объект этой доброты не воспользовался ею неподобающим образом.

Под этой непривлекательной оболочкой у мистера Форстера скрывалось доброе и великодушное сердце. В первую минуту его обхождение отвращало от него всех и побуждало приписывать ему дурной характер. Но чем больше его узнавали, тем с большей симпатией к нему относились. Тогда в его резкости начинали видеть только привычку, и близкие знакомые обращали внимание главным образом на его здравый смысл и деятельную доброту. Его беседа, когда он снисходил до того, что переставал изрекать грубые, отрывистые, сварливые фразы, текла свободно и была очень занимательна. Авторитетный тон его суждений сочетался с характерным суховатым юмором, что свидетельствовало о его живой наблюдательности и силе ума.

Странности этого джентльмена вскоре проявились и в той обстановке, в которую он теперь попал. Имея в своем характере большой запас доброты, он вскоре глубоко заинтересовался злосчастьями своего родственника. Он делал все, что было в его власти, чтобы облегчить его горести, но старания его были неловки и грубоваты. С человеком столь совершенного ума и столь впечатлительным, как Фокленд, мистер Форстер не отваживался давать волю обычной резкости своего обхождения; но и воздерживаясь от резкостей, он тем не менее был совершенно неспособен на то нежное и задушевное красноречие, которое, быть может, одно могло бы обольстить мистера Фокленда и заставить его на время забыть его душевные муки. Мистер Форстер убеждал хозяина дома воспрянуть духом и бросить вызов подлому врагу, но тон его увещаний не затрагивал созвучных струн в душе моего покровителя. Ему не хватало искусства, чтобы убедить ум, настолько закоренелый в заблуждении. Словом, после тысячи подобных попыток мистер Форстер отступил, ворча на собственное бессилие, но не сердясь на упорство мистера Фокленда. Его привязанность к мистеру Фокленду не уменьшилась, и он чистосердечно огорчался, что так мало способен помочь ему. Каждая сторона в этом случае отдавала должное достоинствам другой. В то же время несходство в их характерах было так велико, что приезжий не мог быть особенно тягостным сожителем для хозяина дома. У них вряд ли была хоть одна общая черта. Мистер Форстер был не способен причинить мистеру Фокленду настолько сильное огорчение или доставить ему такое удовольствие, чтобы это подняло в душе последнего бурю и временно лишило бы ее спокойствия и самообладания.

Наш гость, несмотря на свою наружность, был чрезвычайно общителен и многоречив, если его не прерывали и не спорили с ним. В данных обстоятельствах он скоро начал горестно чувствовать себя вне привычной ему обстановки. Фокленд всецело предавался созерцанию и одиночеству. Он немного сдерживал себя в первое время по приезде своего родственника, но даже и тогда его излюбленные привычки давали себя знать. А после того как они провели вместе некоторое время и стало достаточно очевидным, что общество одного является для другого скорее бременем, чем доставляет удовольствие, они заключили молчаливое соглашение, что каждый волен следовать своим склонностям. В известном смысле из них двоих от этого выиграл мистер Фокленд. Он вернулся к образу жизни, который сам себе избрал, и поступал почти совершенно так же, как если б мистера Форстера не было на свете. Зато последний совсем не знал, что ему делать. Он терпел все неприятности уединения и не имел возможности окружить себя собственными приятелями или развлечься по своему вкусу, как сделал бы это у себя дома.

В этом положении он обратил внимание на меня. Его правилом было приводить в исполнение все то, что приходило ему на ум, не заботясь о светских условностях. Проникнутый глубоким почтением к старинным установлениям, он тем не менее не видел причины, почему бы крестьянин, получивший некоторое воспитание и выросший в благоприятной обстановке, не мог годиться ему в собеседники, как и какой-нибудь лорд. Вынужденный прибегнуть к этому, он нашел, что я лучше подхожу для его целей, чем кто-либо другой из домашних мистера Фокленда.

Манера, с которой он начал со мной общаться, была довольно характерна. Она была резка, но явно отмечена заметной добротой; грубовата и своенравна; привлекательна как раз той простотой обращения, с которой он снисходил до уровня окружающих, особенно по отношению к тем, кто не был ему ровней. Ему надо было и самому примириться с этим и заманить меня; примириться не с необходимостью отказаться от аристократического тщеславия, – последнее было ему отпущено в очень скромной дозе, – а с тем, что ему стоит побеспокоиться, чтобы привлечь меня к себе, потому что больше всего он не любил себя стеснять. Все это вызвало в нем некоторую нерешительность, нарушило обычное течение его мыслей и придало его поведению причудливый характер.

Со своей стороны, я отнюдь не был неблагодарным за отличие, которым меня удостоили. Я находился в то время в подавленном состоянии духа, но в моей сдержанности не было примеси брюзгливости или бесчувственности. Вскоре она не устояла против снисходительного внимания мистера Форстера. Постепенно я стал внимательным, ободренным, доверчивым. Я был воодушевлен сильнейшим желанием узнавать людей, и хотя никому, пожалуй, познание, которое он приобретал в подобной школе жизни, не доставалось столь дорогой ценой, это мое желание отнюдь не ослабевало. Мистер Форстер был вторым человеком, показавшимся мне в высшей степени достойным изучения, почти в такой же степени, как и сам мистер Фокленд. Я был рад отделаться от своих тягостных размышлений и, занятый своим новым другом, забыл о тех суровых бедствиях, которые грозили мне ежечасно.

Охваченный этими чувствами, я был таким, как это было нужно мистеру Форстеру, – прилежным и ревностным слушателем. Я сильно поддавался впечатлениям, и впечатления, которые воспринимал мой ум, заметно отражались на моей внешности и в моих жестах. Наблюдения, которые мистер Форстер делал во время своих путешествий, запас мнений, сложившихся у него, – все занимало и интересовало меня. Манера, с какой он рассказывал какую-нибудь историю или излагал свои мысли, была убедительной, ясной и оригинальной; в беседах он бывал очень остер на язык. Все, что он говорил, восхищало меня, и, наоборот, мое сочувствие, моя страстная пытливость, мое неподдельное воодушевление делали меня в глазах мистера Форстера самым желанным слушателем. Не удивительно поэтому, что наши отношения становились с каждым днем все теснее и сердечнее.

Мистер Фокленд был обречен чувствовать себя несчастным пожизненно; казалось, что не могло случиться такое новое событие, из которого он не сумел бы извлечь пищу, чтобы стать еще несчастнее. Его утомляло постоянное повторение однородных впечатлений, и вместе с тем он питал непреодолимое отвращение ко всему, что было ново. Приезд мистера Форстера он встретил с большим неудовольствием. Он почти не мог смотреть на него без содрогания, и гость с горечью подметил в нем это ощущение – следствие скорее привычки и болезни, чем здравомыслия. Ни один из поступков мистера Форстера не оставался, незамеченным; самые малозначительные из них вызывали беспокойство и опасения. Первые признаки сближения между мной и мистером Форстером, по-видимому, зародили в душе моего хозяина чувство ревности. Неровный, изменчивый характер его гостя способствовал усилению этой ревности, порождая видимость чего-то необъяснимого и таинственного. В это время Фокленд намекнул мне, что ему будет неприятно, если между мной и мистером Форстером будут поддерживаться тесные отношения.

Что оставалось мне делать? Можно ли было ожидать, чтобы я, еще юноша, стал бы разыгрывать из себя философа и постоянно обуздывать свои склонности? Если я и был безрассуден, то в состоянии ли я был добровольно подвергнуть себя вечному покаянию и отчуждению от человеческого общества? Мог ли я отвергать откровенность, до такой степени совпадавшую с моими желаниями, и отвечать холодностью на доброту, покорявшую мое сердце?

Кроме того, я вообще был плохо приучен к той раболепной покорности, которой требовал мистер Фокленд. В раннюю пору своей жизни я привык свободно располагать собой. Когда я только что поступил на службу к мистеру Фокленду, новизна положения заставила меня забыть о моих личных привычках; высокие достоинства моего покровителя завоевали мое сердце. На смену этой новизне, и влиянию, которое она на меня оказала, последовало любопытство; любопытство, пока оно длилось, было у меня в душе даже более сильным началом, чем любовь к свободе. Ему я принес бы в жертву и свою независимость и жизнь. Чтобы удовлетворить его, я примирился бы с условиями существования вест-индского негра и согласился бы подвергнуться пыткам у североамериканских краснокожих. Но в данное время мое беспокойное любопытство уже улеглось.

Пока мистер Фокленд ограничивался угрозами вообще, я это терпел. Я помнил о недостойном поступке, который я совершил, и это смиряло меня. Но когда он пошел дальше и стал предписывать мне каждый шаг в моем поведении, я потерял терпение. Ум мой, и раньше достаточно отдававший себе отчет в печальном положении, в которое меня поставила собственная неосторожность, начал теперь пристальнее и тревожнее разбираться в обстоятельствах дела. Мистер Фокленд был человек не старый. В нем было еще много сил, какими бы ослабленными они ни казались; он мог прожить столько же времени, сколько и я. А я являлся его пленником, и притом еще каким! Все мои поступки находились под наблюдением, все мои движения замечались. Я не мог двинуться ни вправо, ни влево без того, чтобы глаз моего надзирателя не провожал меня. Он сторожил меня, и его бдительность была пыткой для моего сердца. Конец моей свободе, конец веселью, беспечности, молодости! Это ли жизнь, в которую я вступил, полный таких пылких и радужных надежд? Неужели дни мои будут бесполезно растрачены в этом безрадостном унынии? Неужели я – только каторжник в руках Природы, которого может освободить лишь смерть, моя собственная или моего неумолимого повелителя? Я пустился на все для удовлетворения ребяческого, безрассудного любопытства и твердо решил быть, если понадобится, не менее отважным, защищая все то, что может сделать жизнь благом. Я был готов привести к согласию обоюдные интересы: я мог поручиться, что мистер Фокленд не потерпит от меня никогда никакого ущерба, но взамен я рассчитывал, что и на меня не будет никаких покушений с его стороны и я буду предоставлен самому себе.

Итак, я продолжал настойчиво искать общества мистера Форстера. А по самой своей природе всякая близость, которая не идет на убыль, постоянно усиливается. Мистер Фокленд наблюдал за этим с заметным беспокойством. Всякий раз, когда я замечал, что он понимает, а чем дело, я выдавал свое смущение, что отнюдь не способствовало его успокоению. Однажды он заговорил со мной с глазу на глаз и, сопровождая свои слова взглядом, полным таинственного и странного значения, выразился так:

– Молодой человек, я хочу тебе сделать предупреждение. Может быть, в последний раз ты имеешь благоприятный случай его выслушать. Я не буду постоянной мишенью для твоей простоты и неопытности, не стану терпеть, чтобы твоя слабость торжествовала над моей силой! Зачем ты играешь со мной? Ты не подозреваешь степени моего могущества. В настоящую минуту ты незаметно для себя оплетен сетями моей мести, и в то самое мгновение, когда ты станешь радоваться, что уже освободился, они совсем опутают тебя. С таким же успехом ты мог бы рассчитывать уйти из-под власти вездесущего бога, как из-под моей! Если бы ты причинил вред хоть одному моему пальцу, тебе пришлось бы искупить это часами, месяцами и годами мук, о которых ты не имеешь самого отдаленного представления. Помни! Я говорю не впустую! Я не сказал ни одного слова, которое не будет выполнено с точностью до одной буквы, если ты меня вызовешь на это!

Легко догадаться, что эти угрозы не могли не оказать свое действие. Я молча удалился. Вся моя душа возмущалась обращением, которому я подвергался, но я все-таки не мог вымолвить ни слова. Почему я не высказал того, чем было полно мое сердце, не предложил соглашения, о котором думал? Неопытность, а не отсутствие решимости сковывала меня. Каждый поступок мистера Фокленда приносил с собой что-нибудь новое, к чему я не был готов. Может быть, когда-нибудь будет установлено, что величайший герой обязан удачей своего образа действий именно привычке, встречаясь с препятствиями, быстро призывать на помощь свои умственные силы.

Я наблюдал поведение своего покровителя с глубочайшим изумлением. Человечность и доброта ко всем были основными чертами его характера, но по отношению ко мне они были бесплодны и бездейственны. Его собственные интересы подсказывали ему, что он должен подкупить меня добротой; но он предпочитал властвовать надо мной, запугивая меня, и сам следил за мной в непрестанном страхе. Охваченный самыми горестными чувствами, я размышлял о существе своих бедствий. Я был уверен, что никогда ни один человек не был поставлен в столь же тяжелое положение, как я. Каждый атом моего тела, казалось, существовал обособленно и содрогался.

У меня было слишком много причин думать, что угрозы мистера Фокленда – не пустые слова. Мне была известна его опытность; я чувствовал его превосходство. Если б я столкнулся с ним, какие были бы у меня надежды на победу? А если б я был разбит, что пришлось бы мне вытерпеть в наказание? Но если так, значит весь остаток дней моих должен быть проведен в рабском повиновении. Ужасный приговор! Что спасет меня от несправедливости человека деятельного, своенравного и преступного? Я завидовал несчастному, приговоренному к казни и ведомому на эшафот, я завидовал жертве инквизиции среди пыток. Те знают, что их ожидает, а мне остается только представить себе все самое страшное я потом сказать: «Ожидающая меня участь страшнее всего этого».

К счастью для меня, эти чувства были преходящи: человеческая природа не могла бы долго выдержать то, что я тогда испытывал. Постепенно душа моя освобождалась от тяготившего ее гнета. На смену чувству страха пришло негодование. Враждебность мистера Фокленда вызвала во мне ответную неприязнь. Я принял решение никогда не говорить про него дурное, даже в самых обыденных делах, а тем более – не раскрывать великой тайны, от которой находилось в зависимости все, что ему дорого. Но, окончательно отказавшись от наступления, я твердо решил защищаться. Я сохраню свободу действовать по своему желанию, как бы ни была велика опасность. Если я буду побежден, то по крайней мере сознание того, что я проявил энергию в борьбе, послужит мне утешением. В согласии с этим решением я не стал больше тратить силы на мелкие вылазки и счел уместным действовать обдуманно и последовательно. Я не переставал лелеять мысль об освобождении, но был озабочен тем, чтобы не сделать слишком поспешный шаг.

В этот период, когда я находился в состоянии нерешительности и неуверенности, мистер Форстер оставил наш дом. В моем поведении он заметил странное отчуждение и попрекнул меня за это со свойственным ему добродушием и грубоватостью. Я мог ответить только мрачным, полным таинственности взглядом, а также скорбным и выразительным молчанием. Он вызывал меня на объяснение, но теперь я настолько же искусно уклонялся от встреч с ним, насколько раньше горячо искал их. И – как он впоследствии признавался мне – он уехал от нас под впечатлением, что над этим домом тяготеет какой-то злой рок, который, видимо, обрекает на несчастье всех его обитателей, хотя зритель и не может вникнуть в причину этого.

ГЛАВА VIII

Прошло около трех недель после отъезда Форстера, когда Фокленд послал меня по какому-то делу в поместье, которым владел он в соседнем графстве, милях в пятидесяти от его главного местопребывания. Дорога шла далеко в стороне от жилища нашего недавнего гостя. Уже на обратном пути я начал мысленно перебирать разные обстоятельства, связанные с моим положением, и понемногу, весь погруженный в размышления, перестал обращать внимание на окружающие предметы. Главным моим стремлением было бежать от зоркой мстительности и угнетения Фокленда, но в то же время необходимо было предотвратить всеми мерами предосторожности и предусмотрительности, какие я только мог изобрести, опасность, с которой – я это хорошо знал – была сопряжена такая попытка.

Занятый этими мыслями, я проехал много миль, прежде чем заметил, что я совсем сбился с дороги. Наконец я спохватился и огляделся кругом. Но я не мог приметить ничего, к чему привыкли мои взоры. С трех сторон, на такое пространство, какое мог обнять глаз, тянулась покрытая вереском равнина; с четвертой я увидел на некотором расстоянии довольно большой лес. Впереди – ни одной колеи или следа, которые указали бы, что здесь когда-нибудь бывал человек. Лучшее, что я мог придумать, это повернуть лошадь к лесу и ехать, держась, насколько это было возможно, извилистых изгородей. Это привело меня через некоторое время к равнине. Но я был по-прежнему в недоумении, в какую сторону направить свой путь. Солнце спряталось в сером облачном небе. Я принужден был продолжать дорогу вдоль опушки леса, преодолевая с некоторым трудом изгороди и прочие препятствия, время от времени попадавшиеся мне на пути. Мысли мои были мрачны и безрадостны. Сумрачный день и полное одиночество, в котором я очутился, наполняли мою душу печалью. Я проехал довольно значительное расстояние, и голод и усталость уже давали себя знать, когда я увидал дорогу и невдалеке, у ее края, небольшой постоялый двор. Я направился туда и, наведя справки, узнал, что, вместо того чтобы держаться нужного направления, я свернул в сторону и ехал скорее к дому мистера Форстера, чем к своему местожительству. Я сошел с лошади и, войдя в дом, тотчас же увидел этого джентльмена.

Мистер Форстер встретил меня приветливо, пригласил в комнату, где он только что находился, и осведомился, какой случай привел меня в эти места.

Пока он говорил, я невольно думал о странности обстоятельств, которые опять свели нас друг с другом, и это вызвало у меня целую цепь рассуждений. По распоряжению мистера Форстера мне приготовили закуску; я сел и занялся едой. Между тем одна мысль не покидала меня: «Мистер Фокленд никогда не узнает о нашей встрече. Случай представился мне, и если я не воспользуюсь им, значит сам буду виноват в последствиях. Я имею сейчас возможность побеседовать с другом – могущественным другом, не боясь, что меня выследят и подслушают». Можно ли удивляться тому, что у меня явилось искушение – не рассказать о тайне Фокленда, а описать свое собственное положение и попросить совета у достойного и опытного человека, что как будто можно было сделать, не входя в какие-либо подробности, порочащие моего покровителя.

Мистер Форстер, со своей стороны, выразил желание узнать, почему я чувствую себя несчастным и почему в последнее время его пребывания под одной со мной кровлей я настолько же явно избегал его, насколько раньше находил удовольствие в его беседе. Я отвечал, что не могу вполне удовлетворить его любопытство, но постараюсь объяснить, насколько это для меня возможно.