— Эй, — сказала Донна. — Взгляни-ка на эту маленькую старую королеву пчел.

Я посмотрела на Аннетт. Она выглядела плачевно. Ее лицо было бледным, глаза опухли. Она сказала:

— Я старалась заснуть, вот и все.

— Ты плакала, — сказала Донна.

— Да.

Я спросила:

— В чем дело, милочка?

— Я скучаю по дому, Кэрол. Это глупо, не так ли?

Бедная девочка. Она была действительно унылой. Мы все, как могли, стали утешать ее, но без особого успеха и затем вернулась Альма, как летняя гроза.

Расшитый жакет был великолепен, но вовсе не затмевал того, что у Альмы находилось под ним. Он был всего лишь одним из тех изысканных пустячков, которые девушка набрасывает на себя, когда в комнату входит незнакомец, всего лишь прелюдия к пронзительному крику. Под этим дешевым предметом была черная ночная рубашка, она была поразительна — какая-то изысканнейшая черная прозрачная нереальность, отороченная черными кружевами. Только в журналах вы видите девушек, одетых в такие ночные рубашки, но я никогда не представляла, что кто-либо носит такого рода вещи в реальной жизни.

Возмущенная, она кинулась к Донне:

— Ты меня обманула.

Донна сильно вздрогнула:

— Я?

— Ты сказала мне, что там кожаная кушетка. Я должна растянуться на ней. Там нет никакой кожаной кушетки. Только кресло.

— Это забавно, -сказала Донна. — Я могла бы поклясться, что там была кожаная кушетка. А как понравилась доктору Дьюеру твоя ночная рубашка, Альма?

— Он настоящий джентльмен.

— Да ну?

— Конечно. Очень деликатный человек.

— Не заставляй нас трепетать! — закричала Донна. — Что он сказал?

— Ха-ха. Ты хочешь знать?

— Конечно. Что произошло, когда ты вошла одетая таким образом?

Альма пожала плечами.

— Я вошла, вот и все. Я сняла свою жакеточку и положила ее. Я сказала доктору Дьюеру: «Пожалуйста, доктор Дьюер, вы хотели, чтобы я надела больничную ночную рубашку, но эта дешевая хлопчатобумажная дрянь царапает мне кожу, может, вам понравится, что я надела свою собственную старую ночную рубашку». А он говорит: «Превосходно, о'кей, садитесь и закурите». Затем, когда я села, он сказал: «Может быть, вам лучше надеть вашу жакетку, а то вы простудитесь». Но я засмеялась: ха-ха-ха и сказала: «Доктор, вы очаровательный человек. Здесь Флорида, помните об этом (я говорю ему), здесь теплый климат». А он говорит: «Это верно, извините меня».

Я беспомощно спросила:

— О чем он с тобой говорил?

— Кэрол, ты умная девушка. Ты знаешь — это секрет, наш общий, его и мой. Но любопытная вещь произошла в середине исследования…

— Исследования! — вскричала я.

— Разговора. Психология. Он проверял мой ум.

— Ох.

— Прямо в середине разговора кто входит? Мистер Гаррисон! Он смотрит, поворачивается весь красный как рак и выходит. Хо-хо-хо. Вот так. Что за шутка?

Я сказала:

— Хо-хо-хо — это превосходно. Мой Бог, это определенно скажется на карьере доктора Дьюера.

— Кэрол! Профессия доктора Дьюера — экзаменовать женщин. У него священный долг. Он только засмеялся и сказал: «Гаррисон в следующий раз научится стучаться». Затем, как истинный джентльмен, он извинился за вторжение, и мы двинулись дальше, с того момента, где остановились.

— Ну, ты можешь говорить в поддержку доктора Дьюера, — сказала Донна. — По-моему, у него есть то, что француз назовет savoir faire[4].

Я сказала в слепой ярости:

— Донна, ты знаешь, что ты натворила? Я тебе скажу, что ты сделала. Ты только что погубила бедного ублюдка, вот что ты сделала.

Наступила полная тишина. Донна смотрела на меня. Альма смотрела на меня. Джурди и Аннетт смотрели на меня.

Затем Донна сказала:

— О чем ты говоришь? Какого бедного ублюдка я погубила?

— Дьюера.

— Я погубила Дьюера?

— Да, и еще как.

— О'кей, скажи мне как же?

— Послав Альму вниз в таком виде. Послав Альму вниз в его номер практически абсолютно голой. И Гаррисон застал ее там. Вот этим ты его и погубила.

Альма сказала:

— Хо-хо, Кэрол!

Я сказала:

— Послушай, ты. Закрой свою дурацкую пасть.

Она ответила:

— Но, Кэрол! Это превосходно! Да наплюй на этого доктора Дьюера!

— Наплюй на самою себя, -сказала я и пошла на кухню, чтобы приготовить наши вечерние гамбургеры.

Я наполовину съела свой гамбургер и практически давилась им. Девушки были, очень милыми, насколько могли (кроме Альмы, которая продолжала хрюкать про себя, как засоренная канализационная труба), они старались избегать любого упоминания о докторах, психиатрах и о любви и сексе (что было весьма странным для Донны) из уважения к моим расстроенным чувствам. Выло предельно ясно, что во мне что-то произошло абсолютно ненормальное, — говоря метафорически, доктор Дьюер просматривался в каждой клеточке моего лица, — и даже я сама была этим потрясена. Боже праведный, ведь я видела парня всего четыре раза, а говорила с ним всего один раз, так почему же мои нервы вибрировали при одном упоминании о нем? Кричала на Альму. Кричала на Донну. Любовь? Это не было любовью. Это было совершенно непрекращающееся безумие. Это выражалось даже в том, что я в полный голос назвала его бедным ублюдком. Это, конечно, было непроизвольным разоблачением тайны. В любой компании девушек должны были прийти к такому выводу, когда одна из их числа внезапно начинала называть мужчину ублюдком со слезами страсти в голосе.

После ужина мы принялись за работу, изучая «Мартин-404» и всяческий хлам. Около половины десятого Донна потянулась, зевнула и сказала:

— Я ухожу. Мне нужен свежий воздух. — Не требовалась ЭВМ, чтобы просчитать, что она спустится в гараж за «шевроле» и поедет затем в какой-либо бар, чтобы вылить мартини. Я хотела остановить ее, но мне не хватало сил с ней бороться.

Десятью минутами позже я почувствовала полное изнеможение, я страдала от weltschmerz[5]. Я закрыла свою маленькую черную книжечку и сказала:

— Я иду вниз в бассейн.

Джурди спросила:

— Хочешь, чтобы я пошла с тобой? !

Я ответила:

— Нет. Спасибо. — Мне хотелось сделать несколько энергичных прыжков с высоты, чтобы выгнать из себя дьявола, и если я размозжу свою голову о дно, то я не желала, чтобы она прыгала спасать меня.

Бассейн был освещен, подобно сказочной стране. С террасы доносилась музыка, воздух был так сладок, что мне хотелось его просто глотать, как пищу, вокруг сидели люди, смеясь и попивая, некоторые даже любовно прильнули друг к другу в светло-голубой воде. Конечно, любая женщина, которая, поддавшись разнузданной фантазии, ныряет с трамплина ночью в иллюминированный бассейн, окруженный дюжиной людей, наблюдающих за каждым ее движением, такая женщина напрашивается на то, чтобы ее назвали воображалой. Но мне на это наплевать. Я хотела утомить себя, я хотела избавиться от уймы энергии, заставлявшей вибрировать мою нервную систему, и продолжала идти вперед. Когда я появилась на поверхности в первый раз, в углу бассейна оказался Рой Дьюер, наблюдающий за мной. На нем были плавки, а во рту дымящаяся трубка.

Я смотрела на него, а он отвечал мне легкой улыбкой.

Он что-то говорил, но я не могла расслышать из-за моей купальной шапочки. Я ее стащила с одного уха и спросила:

— Что вы сказали?

— Могу ли я присоединиться к вам?

— Конечно, — ответила я.

Он поймал меня на слове. С сильным всплеском он погрузился в воду и, поплыл рядом со мной с трубкой во рту.

Я заметила это и начала смеяться так по-идиотски, что проглотила с полгаллона воды и начала тонуть, захлебнувшись. В течение нескольких счастливых мгновений он обнимал меня, поддерживая над водой, пока я не глотнула воздуха, а смешная трубка все это время оставалась у него во рту.

— Теперь лучше?-спросил он.

— Да, — ответила я, и так оно и было бы, если бы в это время не раздался крик служителя бассейна:

— Эй, там! В бассейне не курить.

И я вновь погрузилась и. едва не захлебнулась. Это было не так смешно, но на деле меня доконало, и Рой Дьюер должен был помочь мне удержаться на поверхности.

Когда мы оба пришли в себя, мы сели за стол, и он грустно взглянул на свою трубку.

— Ну, вот и все! — сказал он.

К счастью, я всегда с собой носила пачку сигарет вместе со спичками, губной помадой и парой долларов, все было завернуто в маленький шелковый шарфик. И когда я ему предложила сигарету, он сказал:

— Спасибо, это прекрасно. Могу я заказать вам что-нибудь выпить?

— Сэр, нам пить не разрешается.

— Это правильно, -ответил он. Он поглупел по-настоящему. Мой Бог, это счастье, что моя голова закружилась сегодня вечером. Затем он заметил: — Никогда больше не называйте меня сэром.

Я ответила:

— Не могу ничего поделать. Я всегда была ужасно вежливой.

Он сказал:

— Мне очень не нравится, когда меня называют сэром, вот и все. Это еще со школьного времени. — Он отвел глаза. — Как насчет кофе-гляссе?

— Я люблю это.

Он заказал два кофе-гляссе, и когда официант отошел, я сказала:

— Доктор Дьюер, я хочу извиниться за визит Альмы ди Лукка к вам этим вечером.

Он удивленно смотрел на меня, а затем рассмеялся!

— Вы к этому имеете отношение?

— Это была моя ошибка, — ответила я и объяснила почему.

— Не стоит беспокоиться об этом, — ответил он. — Со мной случались вещи и похуже. — Казалось, его это забавляло, ничего больше.

— Но, доктор Дьюер, я узнала, что мистер Гаррисон приходил, когда Альма была у вас.

— Правда, не стоит волноваться об этом.

— Боюсь, что это может причинить неприятности.

Он с любопытством поглядел на меня.

— Почему это должно вызвать неприятности?

— Ну… Мистер Гаррисон обнаруживает девушку в облегающей черной ночной рубашке в вашем кабинете в отеле…

— Мистер Гаррисон знает, что это профессиональный риск.

— Так? — На этот раз удивилась я. Я на самом деле была поражена. Он был такой спокойный, такой невозмутимый. Девушки в облегающих черных ночных рубашках — профессиональный риск. Мой Бог.

Он сказал, снова рассмеявшись:

— У нас однажды была девушка, которая страдала лунатизмом. Это — гулянья во сне, которые самым необъяснимым образом вызываются луной. В ее случае причиной душевного беспокойства являлось полнолуние. — Его серые глаза блеснули озорством. — Она однажды разбудила меня в три часа утра, причем на ней не было даже ночной рубашки.

Таков был тот мужчина, которого Томпсон, естественно, выбрала для себя, один из тех, кого преследуют обнаженные женщины во время полнолуния.

— Очень мило, — сказала я. — А что говорит по этому поводу ваша жена?

Его глаза все еще блестели озорством:

— Моя жена ничего не скажет. Я не женат.

В таком положении женщины отвратительны, совершенно отвратительны, но они ничего не могут поделать с собой. Существуют какие-то вещи, которые должны быть выяснены в самом начале отношений, даже если выяснение их не окажет никакого воздействия на дальнейший ход событий. Я готова держать пари, что Ева поставила этот вопрос во время ее первого разговора с Адамом просто потому, что она должна была знать, и если бы он ей ответил: «Ну, между прочим в кустах, в самом конце сада, может оказаться маленькая женщина», — я сомневаюсь, оказало ли это хоть малейшее воздействие на дальнейший, ход событий. Он был единственным парнем во всем мире, этот Рой Дьюер пятого тысячелетия до нашей эры, и она должна была завладеть им, пока голова другой маленькой женщины была повернута в другую сторону, — у нее не было альтернативы. Я не говорю, что в отношении миссис Дьюер я действовала бы таким образом, если бы она существовала; я только благодарила Провидение, что одна из самых больших сложностей отсутствовала.

Я не могу вспомнить, о чем мы говорили, пока пили кофе-гляссе. По-моему, он упомянул университет в Южной Каролине, где провел ряд своих исследовательских работ, а я вспомнила о колледже и моем отце… Наэлектризованность в каждом нарастала со все большей силой, и я была настолько взволнована и возбуждена, что выкурила около восьми сигарет без остановки. Я была возбуждена просто его присутствием рядом со мной, тем, что смотрела на него, слушала его. Все внутри меня и вне меня, казалось, было наполнено возбуждением, и я нервничала, потому что не знала, как контролировать все происходящее во мне и вне меня. Он тоже много курил, но говорил почти спокойно, почти хладнокровно, но не совсем мог справиться с тем, чтобы держать дистанцию. Он не осмеливался встретиться со мной глазами; он не осмеливался придвинуть свой стул поближе ко мне или даже, наоборот, отодвинуться от меня; он едва осмеливался хотя бы на дюйм придвинуть ко мне свою руку. Он хотел прорваться через звуковой барьер своей ответственности, своей Фрейдовой клятвы и всего этого хлама. И он должен был чувствовать, что я хочу его, и он не мог использовать этот шанс — здесь, во всяком случае, возле бассейна, с девушками, сидящими вокруг, и множеством гостей отеля, поглощающих виски. Мы сидели лицом друг к другу, между нами возникло напряжение в тысячу вольт. Но он заставлял себя вести как образцовый гражданин, а я заставляла себя быть всего лишь существом в цельном черном купальнике. Мне было довольно плохо, но еще хуже было ему. Ведь это удар, когда вы, эксперт по психологии, вдруг открываете, что соперничающая, наука биология сжала вас тисками.

Мы прикончили мою пачку сигарет, и он попросил официанта принести две новые пачки: одну для меня, другую для себя. В «Шалеруа», естественно, сигареты невозможно получить по-простому, как и все остальное. Они должны быть особого сорта, и в данном случае их принесла на подносе рыжеволосая официантка, одетая, как герцогиня восемнадцатого века. Но он едва обратил на нее внимания. Он мельком взглянул на нее невидящим взглядом, положил несколько монет на поднос и сказал мне:

— Вы не хотели бы на минуту спуститься к воде?

Я была близка к тому, чтоб расплакаться, когда отвечала ему:

— Доктор Дьюер, я думаю, что мне следует возвратиться в мой номер.

— Только на минутку. — Его голос стал глухим.

— Хорошо, сэр.

Он произнес:

— Не называйте меня сэром.

Мои колени колотились друг о дружку:

— Да, сэр.

Мы прошли мимо бассейна и через благоухающий сад направились к берегу. Сад был весь увешан китайскими фонариками в мою честь, ведь для меня это была праздничная ночь. Затем мы опустились на холодный песок, во тьме и молчании, и лишь невероятные звезды мерцали в вышине, триллионы, миллионов звезд, сияющих тоже в мою честь. Я забыла свою одежду, и он забыл свою — он даже забыл свои очки, которые остались на столе рядом с пепельницей, наполненной доверху окурками, и когда мы пошли к воде, его рука сжала мою, и я почувствовала, как гигантское пламя вспыхнуло внутри и охватило нижнюю часть моего тела. Когда мы достали воды, мы остановились, хотя если бы он продолжал идти, я оставалась бы рядом с ним, пока мы не достигли бы побережья Африки. Но мы остановились, остановились в молчании, рука об руку, глядя на переливающуюся огнями воду, и он сказал своим мрачным голосом:

— Это изумительно, не правда ли?

— Изумительно.

Затем, не поворачиваясь ко мне, Он произнес:

— Кэрол…

— Да, сэр.

Он сердито обернулся:

— Я просил не называть меня сэром.

Я ответила:

— О Господи, ничего не могу поделать с собой. Я так боюсь.

— Чего ты боишься?

Я могла сказать — змею или крокодила, но сказала:

— Себя.

— Что это значит? Что означает, что ты боишься себя?

— Я… я не знаю.

Он сказал:

— Черт побери. Черт побери. Это трудно. Ты знаешь, что это очень трудно, не так ли?

— Да, сэр.

— Не называй меня сэром.

— Я не знаю, как мне вас называть. Не кричите на меня, пожалуйста, не кричите на меня. Я просто не знаю, как вас называть.

— Мое имя Рой.

— Рой.

— В школе называй меня доктор, если ты будешь обращаться ко мне, когда рядом будет Гаррисон. Но никогда не говори сэр.

— Да, сэр. Да, Рой.

— Черт побери, — сказал он. — Черт побери все. Пойдем лучше назад.

Я не могла шевельнуть ни одним мускулом.

— Ты меня слышишь? — спросил он. — Нам лучше возвратиться.

Я превратилась в кусок льда, а триллионы миллионов звезд изливали свой свет на мое мертвое тело.

Он положил свою руку на мою и сказал в третий раз:

— Нам лучше возвратиться, — как будто он стремился уберечь меня от чего-то катастрофического, что может сейчас произойти, если я останусь. Затем он зло сказал: — Я не знаю, что случилось. Я не перестаю думать о тебе… — Он не закончил фразы. Он был переполнен страстью, в то время как я была переполнена возбуждением и страхом. И внезапно «Магна интернэшнл эйрлайнз» перестала существовать из-за его страсти, перестал, существовать Совет директоров, перестали существовать школа подготовки стюардесс и политическая кампания, даже этот триллион миллионов звезд погас, и остались только Рой Дьюер и я, тесно прижавшиеся друг к другу в полном неистовстве страсти. Его руки были невероятно жесткими, жестче, чем я могла себе когда-либо представить, и его рот был жестким, и его кисти рук тоже были жесткими, и я почувствовала, как будто внутри моего тела все потонуло в океане крови. Я не могла поверить, что любовь может быть такой сильной, такой неистовой и такой мучительной. И в то же самое время мне хотелось все это усилить, сделать еще более сильным, более неистовым и более бешеным, пока мое сердце не стало бы его сердцем, а мой рот — его ртом. То, чего я хотела — это полностью слиться с ним, не существовать отдельно, а полностью проникнуть в его тело и в его существование. Поцелуй. Поцелуй мужчины, которого я едва знала, незнакомца, и я хотела этой полной трансформации.

Затем постепенно начали возвращаться звезды и «Магна интернэшнл эйрлайнз», и он сказал:

— О, мой Бог, я сошел с ума!

— Рой.

Он в ужасе смотрел на меня.

— Я сошел с ума, говорю тебе. Я стал совершенно ненормальным.

— Нет, Рой. Нет…

— Ты не понимаешь? Я не могу этого делать. Я не могу этого делать.

— Но, Рой…

Он странно фыркнул носом, будто хотел рассмеяться и одновременно старался сдержать смех.

— Ты думала, что посещение Альмой ди Лукка моего кабинета могло стать причиной для беспокойства. О милосердный Боже! Какая же тревога должна наполнять тебя теперь?

Я сказала:

— Рой, не надо так расстраиваться…

— Я не могу вступать в любовные отношения ни с одной из учениц. — сказал он в ярости. — Это невозможно, это совершенно невозможная ситуация.

Я отпрянула от него.

— Доктор Дьюер, значит, я такая? Маленькая ученица, с которой вы завязали любовные отношения?

— Я сказал тебе, разве нет? — огрызнулся он. — Я только что сказал тебе: я непрестанно думаю о тебе с тех пор, как увидел тебя в ресторане в первый вечер, с того момента, как ты отчитала Арни Гаррисона, с тех пор, как я увидел тебя вчера утром в моем кабинете. Ты непрестанно живешь в моих мыслях.

Я сказала:

— Пожалуйста, поцелуй меня еще раз.

— Что?!

— Пожалуйста, поцелуй меня еще, пожалуйста, пожалуйста.

Он схватил меня за руку, как будто я вырвалась из сумасшедшего дома, и сказал:

— Пойдем! Давай вернемся.

Мне хотелось рассказать ему подробно о том, что я тоже не перестаю думать о нем, что полюбила его всем, моим сердцем, что я хочу снова целоваться с ним под сияющими над нами триллионами звезд, что не могу жить без его поцелуев и его тела, прижимающегося ко мне, но он устремился по песку так быстро, все еще сжимая мою руку, что мне пришлось бежать за ним.

Он остановился, когда достиг сада с китайскими фонариками, сердито посмотрел на меня и сказал:

— Кэрол…

— Рой…

— Это не должно повториться.

Мое сердце оборвалось. Он говорил столь жестко, столь страстно.

Я сказала:

— Рой, ты так не считаешь.

— Считаю. В настоящее время, во всяком случае. Это не должно повториться снова. Это слишком нечестно по отношению ко всем.

Я, сказала:

— Очень хорошо, сэр.

— Не называй меня сэром.

И внезапно я взорвалась. Все мое возбуждение вылилось в ненависть к нему. Я сказала:

— Черт побери, как я могу называть вас? Вы самый великий психиатр, который не может иметь отношений с маленьким червячком — ученицей вроде меня, так, черт побери, как мне вас называть? Сэр?

— Кэрол…

Я не ждала. Я рванулась к бассейну, собрала свою одежду и все остальное и отправилась в номер.

В течение следующих трех часов я закапывала себя, хоронила себя в тайнах «Мартина-404». По крайней мере, это было реальностью. По крайней мере, огнетушитель был реальным. В это время доктор Дьюер совсем превратился в фантом. Один поцелуй, только и всего.