1

По-моему, я просто-напросто чурка, как сказал бы мой давний друг Н. Б. Например, покончив наконец со сборами, я обнаружила, что у меня навалом времени, чтобы прогуляться в аптеку на углу и позвонить матери, попрощаться. Зачем? Ради чего? Что мне Гекуба и что я Гекубе?

Мать живет в старом доме в Гринпорте. При нем есть большой сад, в котором полно деревьев и мха и бежит небольшой ручеек. Очень живописно.

— До свидания, мама, я сейчас уезжаю, — сказала я.

— Уезжаешь? — переспросила она своим ленивым, сонным голосом. — Так быстро? О, мой бедный малыш. Обещай мне, что ты будешь заботиться о себе.

— Да, мама.

— Обещай, что не сделаешь чего-либо опасного. Как безгранична женская глупость!

— Да, мама.

Тогда она проговорила с мягким смешком:

— Между прочим, дорогая, теперь, поскольку у тебя снова есть работа, я сообщила в банк, что они могут прекратить выплату тебе денежного пособия. Ты не обидишься?

— Конечно нет, — ответила я.

Так что полагающиеся мне двести пятьдесят долларов в месяц как ветром сдуло. Она прекращала выплаты, когда я пошла работать в магазин детских игрушек, и когда я поступила к «Братьям Левер», и когда устроилась в художественную галерею на Пятьдесят седьмой авеню. Деньги не играют большой роли в моей жизни, проживу я и без этого пособия, но меня раздражает другое. Мистер Купер, наш адвокат, как-то объяснил мне: в отцовском завещании совершенно четко оговорено, что мать обязана платить мне двести пятьдесят долларов ежемесячно, в любом случае. Но спорить с ней совершенно бесполезно. Она безнадежна.

Пока я находилась у телефона, я решила позвонить Тому Ричи в его рекламное агентство: еще одно проявление «чуркости». По-моему, хорошее словечко я нашла. Им сказано все.

— Ричи, — проговорил он в трубку своим надутым голосом, и я ярко представила, как он сидит за столом, небрежный, но собранный, хладнокровный, но горячий. Может быть, он ожидал звонка от вице-президента по поводу рыбных консервов.

— Привет, Том, — проворковала я.

— А! Это ты.

— Да, это я.

— Чертовски мило, что позвонила.

— Я сейчас уезжаю. Я просто хотела попрощаться.

— Это означает, — заметил он, — что ты собираешься осуществить свою безумную идею?

— Да, — подтвердила я.

— Ты полоумная сучка, — сказал он и начал мне что-то доказывать; послушав его с полминуты, я повесила трубку. Я только и хотела, что мило попрощаться, — мы ведь старые друзья; а он только и хотел причинить мне боль посильнее. Разве можно сохранять какие-то взаимоотношения с партнером, который ведет себя, как Гитлер!

Мне не следовало звонить ему, мне не следовало звонить матери. Я должна была холодно бросить — все и вся, точно так, как я намечала сначала; и, вернувшись в свою комнату, я подумала, какое же я бесхребетное существо! К черту Тома Ричи, подумала я, он лишил меня девственности и теперь хочет забрать мою душу. И к черту мою мамашу тоже, если, конечно, он существует.

В моей комнате дожидались Эйнджел и Энн, моя подруга-лесбиянка, которая помогала мне собираться. Энн — это пять футов в кубе, даже когда она в корсете, и голос, который всегда повергает меня в глубокий шок — ей-Богу, ниже, чем у Шаляпина. Она подняла несколько книжных полок ради меня, может быть, надеялась, что это сделает ее красивее. Увы, это невозможно. Никогда. И все же я очень ее люблю.

— Привет, Эйнджел, — сказала я.

— Дружище, — сказал он. — Конец света.

— Ага, — сказала я.

Он был маленький и тощий, с бородой, никак не желавшей расти, носил зеленовато-коричневый костюм, который был на восемь размеров больше, и, о Боже, выглядел немытым. Бедный маленький старина Эйнджел. Он приехал с Кубы или откуда-то еще, был поэтом, и по временам его просили почитать свои стихи в кафе «Оверните». Он имел привычку, когда читал, показывать публике знаки препинания жестами в воздухе, и я помню одну ночь, когда он читал поэму, посвященную мне. Она называлась «Девушка со спокойными глазами». Он чуть не сломал руку, когда читал ее. Последняя строфа звучала примерно так:

Любовь!!!

Что??? Любовь опять!!!

Легкий аромат во тьме…

Вопль в ночи!!!!!!!

Но, берегись! О! Девушка!

Со! Спокойными глазами!

Я — динамит!!!!!

Я — землетрясение!!!!

Я!!!!

Ты????

Поэма произвела сенсацию, особенно последними четырьмя вопросительными знаками. Все знали, что она посвящена мне, и когда Эйнджел сел, совершенно измочаленный от напряжения, несколько буйных типов в кафе подняли невообразимый свист, как если бы я преднамеренно заразила маленького человека брюшным тифом. Так что Эйнджел, находившийся в изнеможении, опять вскочил и произнес страстную речь в защиту женщины и водородной бомбы, потом он мне дал свои темные очки, и я была возвращена в отару. Я, между прочим, никак не могла усечь, почему спокойные глаза всех так уязвили. На протяжении моей жизни я не раз слышала, что у меня спокойные глаза, и не видела в этом никакого криминала, ибо вокруг было много людей со спокойными глазами. Почему же спокойноглазая Кэрол Томпсон-это плохо?

— Я принесла бутылочку, — голос Энн был подобен рычанию старого бульдога. — Ты не можешь уехать, не пропустив стаканчик.

— Напрасно, Энн, — возразила я. — Тебе не следовало этого делать, дорогая.

Она была великодушной и отходчивой, даже если у нее были личные проблемы. Я всегда испытывала к ней жалость. Бог свидетель, достаточно трудно полюбить кого-то из представителей своего пола; это в сотни раз тяжелее, чем найти кого-то для любви из представителей противоположного пола.

Она принесла бутылку в коричневой бумажной сумке, так что я не могла бы догадаться, что в ней. Я, конечно, догадалась. Это была ее обычная марка. Я не хотела пить, я не хотела отправляться в путь и выдыхать пары ликера на спутников, но я прикинула, что мой самолет вылетает не раньше, чем через два часа, и запах может выветриться к этому времени. Итак, мы все уселись на мою трехногую софу и пили, в то время как Энн гудела в мое правое ухо, а Эйнджел слюнявил мое левое ухо. Они были моими друзьями, они изливали на меня свое дружелюбие, но я их едва слушала. Я оглядывала комнату, прощаясь с ней. Прожить здесь полгода, здесь, в этом убожестве, двенадцать футов на восемь, потолок с осыпающейся штукатуркой, облезлый жеваный коврик, вечно холодный радиатор, грязное пожелтевшее окно, через которое не проникает ни воздух, ни свет… И во имя чего? Чтобы раскрыть истинную Томпсон, испытать блаженство? У меня здесь собирались вечеринки, Эйнджел здесь читал мне свои, пунктуации, Энн пыталась склонить меня к любви, всякие типы здесь смеялись, кричали, визжали, они спали здесь на полу и блевали на пол, и однажды они облили цветной жидкостью мою «Оксфордскую антологию английской поэзии» и пытались поджечь ее (они пытались сжечь Шелли и Китса!); и это все оказало на меня глубочайшее воздействие, все это убожество, весь этот гвалт, все эти выходки. Но какое? В конечном счете, это было не так уж плохо. Здесь я израсходовала на поиски мечты всего одну сорок четвертую своей жизни; как раз когда я дошла до столь глубокой мысли, в комнату без стука ввалился Большеголовый Чарли, улыбаясь во весь рот и играя бицепсами.

— Привет, — сказал Большеголовый. — Ты еще не уехала?

— Нет, — сказала я. — Я еще не уехала.

— Привет, Большеголовый, выпей, — сказала Энн.

— Отрава, — сказал он.

Он подошел к софе и взъерошил мои волосы. Впечатление такое, будто в ваши волосы вгрызается экскаватор, который роет котлованы для небоскребов. Я не в состоянии описать Большеголового Чарли. Когда я впервые увидела его, я чуть не упала в обморок. Он стоял, прислонившись к стене, засунув руки в передние карманы хлопчатобумажных брюк, скрестив ноги, и у меня возникло чувство, что стена непременно обвалится, таким фантастически огромным он казался. Он был ростом около шести футов и около шести с половиной футов имел в плечах, примерно пятнадцать дюймов вокруг талии, а таких здоровых мускулов, как у него, я в жизни не видела. Не заметить их было невозможно: он носил белую рубашку поло на пару размеров меньше, чем требовалось, и рукава высоко закатывал. Кожа его отливала золотом, волосы были светлее моих, глаза — голубее моих, он был такой чертовски нордический, что мое сердце замерло в груди. Эти мускулы! Эта божественная улыбка! Эти голубые, голубые, голубые, голубые глаза! Позвольте мне поскорее добавить, что я не первая женщина, впадающая в транс при виде Большеголового. Это происходит все время. Могу поклясться, он мог каждый час брать себе любую женщину, если бы пожелал. Но он не желал. Он объяснил мне это в первый же вечер, когда мы были вместе. Мы сидели в забегаловке и пили кофе, и он сказал, что не можем же мы торчать здесь всю ночь и почему бы не направиться поболтать куда-нибудь еще, хотя бы ко мне. Конечно, сказала я, почему бы и нет; и я вышла с ним в зловонную темноту Западной Сороковой улицы, как если бы ступила прямо в райские кущи. Я мало что знала о мужчинах, мой опыт исчерпывался теми несколькими несчастными минутами с Томом Ричи в углу сада Гринича, и мне исполнился двадцать один год и еще половина, и я не могла отказываться от столь великолепного образца, каким мне представлялся Большеголовый Чарли с его пятнадцатидюймовой талией, да и ни одна девушка не смогла бы. Я была в полуобморочном состоянии, пока мы преодолевали четыре лестничных марша к моей комнате, я не могла открыть дверь, потому что непослушные пальцы с трудом удерживали ключ, но, наконец, я преодолела все препятствия, и мы уселись бок о бок на мою трехногую софу, и я ожидала мгновения, когда небеса с грохотом обрушатся на мою голову. И тут Большеголовый прочитал мне свою знаменитую лекцию о влиянии занятий любовью на организм мужчины. Еще бы! Большеголовый открыл мне глаза! Любить для женщины — благо: они расцветают от нее. Но, для мужчины любовь хуже самоубийства. Это медленная затяжная смерть. Она вытягивает из парня все его жизненно необходимые соки, не говоря уж про кальций, натрий и фосфор. Она превращает его кости в хрупкие прутики, а мускулы — в тряпки, хлопающие, на ветру. Она подтачивает его волю, она разлагает клетки головного мозга, она превращает мужское нутро в кашицу. И он сообщил мне об этих ужасных фактах так авторитетно, что я начала ненавидеть самое себя, я стала себя чувствовать вавилонской блудницей. Подлое, вселяющее ужас создание! Только подумать — чтобы мускулы Большеголового Чарли превратились в тряпки! Только подумать — похитить его фосфор!

Вот и весь мой роман в Вилидже. Энн слонялась вокруг меня неделями, надеясь воспользоваться моей слабостью.

Опорожнив свой стакан, я сказала:

— Очень жаль, ребята, но мне сейчас придется вас оставить, если я собираюсь успеть на свой самолет.

— Послушай, — пророкотала Энн. — Забудь ты про этот Альбукерке! Ну зачем тебе этот паршивый город, черт его побери?

— Это мой надежный шанс, — оборонялась я. Я говорила всем, кроме матери и Тома Ричи, что еду в Альбукерке работать в качестве модели. Нельзя же было всем объяснять, что я умираю от своей тоскливой жизни здесь. Мне нужно просто порвать с нею, поставить точку.

— Большеголовый, — обратилась я к Чарли, — помоги мне отнести чемоданы в такси.

Он взглянул на меня своими невинными голубыми-голубыми глазами.

— Фу ты. Я не могу. Видишь ли, я перенапрягу этим спину, я не могу ничего поднимать.

Мне следовало бы это знать. Он всегда терял голову от страха, что он может растянуть один из своих драгоценных мускулов.

— Я помогу тебе, голубушка, — предложила Энн. Она подхватила чемодан под левую руку, а затем подняла два других чемодана так, как если бы они были наполнены гелием. Я несла картонку для шляпы и сумочку. Большеголовый следовал за нами, насвистывая, Эйнджел шел за Большеголовым, постанывая, и, в общем, мне казалось, что я направлялась на свои собственные похороны. Мы нашли такси на Шестидесятой авеню, и когда весь багаж был уложен, Энн внезапно схватила меня в объятия, поцеловала меня около рта, и я ощутила влагу ее слез. Я только сказала «До свидания» Большеголовому Чарли, но ничего не смогла пожелать Эйнджелу — он убежал.

Я попросила водителя отвезти меня в аэропорт восточных авиалиний, откинулась на спинку сиденья и стала опять дышать. Это было поразительно: прошло не больше минуты, как я рассталась с Энн, Большеголовым и Эйнджелом, с Вилиджем вообще, и я испытала совершенно удивительное ощущение облегчения и возбуждения, как если бы мои легкие после приступа астмы вновь могли свободно наполняться воздухом. Мне хотелось петь во все горло, оттого что позади остались это убожество, эта нищета и что никогда больше мне не нужно будет притворяться, что я балдею от грязи и дзэн-буддизма, рассуждений о бытии и небытии, от поэзии, питающейся помойками. Возможно, биологически, но кому-то это и нужно, но только не для женщины. По крайней мере, вот что я обнаружила: любая вещь может наскучить.

Водитель такси повернулся ко мне у светофора и сказал:

— Вы летите, мисс?

Это был забавный вопрос. Интересно, что последует дальше.

— Да, — ответила я. — Улетаю. На юг. — «Подобно утке», — подумала я.

— Из «Айдлуайдла» или «Ла Гуардйа»?

— Из «Айдлуайдла».

— Послушайте, мисс. Вам придется сесть на автобус от аэровокзала, верно? Плюс вам придется платить носильщикам, чтобы отнести ваши сумки, верно? Поэтому за несколько лишних центов я смог бы проделать все это, и вы могли бы с комфортом проделать весь путь. Идет?

— Что вы имеете в виду под несколькими лишними центами?

— Я сказал вам, что все сделаю, — ответил он. — Вся поездка — пять долларов.

— О'кей.

— О'кей? — Он удивился, что я приняла его предложение без всякого торга. — Приятно встретить кого-то здравомыслящего, — заметил он. — Некоторые люди готовы сломать себе спину, лишь бы сэкономить несколько ничтожных центов.

Здравомыслящего, подумала я. О, братец, если бы ты только знал! Но это была честная сделка, и она соответствовала моему настроению. Всякий раз, как начинаешь новую жизнь, поднимай флаг. Празднуй. Даже если это лишь только поездка до «Айдлуайдла» в такси вместо обычной поездки на автобусе. Дело в том, что я могла позволить себе роскошь. Я была при деньгах. В моей сумочке было пятьдесят долларов плюс полторы сотни в туристских чеках, которые еще оставались у меня от тех двухсот восемнадцати долларов, которые хранились в моем банке на черный день, ну и еще несколько облигаций. И все это богатство оставалось после самой настоящей оргии покупок новых платьев, главным образом у Лорда и Тейлора, потому что для новой жизни мне, конечно, был необходим новый гардероб, с ног до головы. Все мои старые платья изношены или изъедены молью, за исключением моего бобрового пальто, и я не смогла бы использовать что-либо там, куда я направлялась: на Юге. Когда я подытожила, сколько истратила на все эти платья и вещи, я слегка остолбенела — четыреста тридцать три доллара восемьдесят семь центов! Несмотря на это, у меня было удивительное ощущение спокойствия от сознания, что почти все вещи в моих трех чемоданах и шляпной коробке были новехонькими, кроме разве моей щетки для волос и нескольких других пустяковых предметов.

Таксист оказался приятным, дружелюбным человеком: он позволил мне спокойно сидеть, откинувшись на спинку сиденья и погрузившись в свои мысли, в то время как он сосредоточился на управлении машиной. Но водители такси есть водители такси, и, по-моему, вряд ли можно было рассчитывать, что мой таксист является каким-то исключением; в конце концов он мягко сказал:

— Так куда вы направляетесь, мисс?

Я подумала, что уже говорила ему раньше:

— В «Айдлуайдл».

— Я имею в виду, куда вы полетите из «Айдлуайдла»?

— О, в Калифорнию. — Это было первое, что сорвалось у меня с языка.

Он засомневался.

— Это забавно, — сказал он. — Мне казалось, будто вы говорили мне, что полетите на Юг.

Он, должно быть, волновался, что его подвел слух, ну и я сделала все возможное, чтобы убедить его.

— Верно, — сказала я. — Я собираюсь на Юг, чтобы повидаться с тетей, а потом я отправлюсь в Калифорнию. Калифорния — это именно то место, куда я на самом деле собираюсь.

Тут же меня поразило, как все это странно. Обычно я не лгала. Я не сочиняла историй. Однако сейчас я сказала этому простаку-таксисту, что собираюсь туда, куда не собиралась, и я проделывала то же самое с каждым, кого знала в Вилидже. Нью-Орлеан, Калифорния, Альбукерке — зачем? Я чувствовала себя убийцей, убегающим с места преступления. Или, более точно, походила на зверя, заметающего свои следы, чтобы не быть выслеженным. Вот что это было; и сразу же, стоило найти объяснение, мне стало лучше. Я ведь не превратилась в патологическую лгунью. Я всего-навсего начинала совершенно новую жизнь в другой части леса и не хотела, чтобы моя старая жизнь преследовала и настигла меня. Мне хотелось бы теперь, чтобы я не сломалась и не рассказала матери и Тому Ричи, куда я уезжаю и что собираюсь делать; мне хотелось бы держать свой рот на замке. Если собираешься стать болотной рысью, крадущейся из подлеска, так и будь болотной рысью.

Таксист прочитал мне блестящий монолог о Калифорнии, и к тому моменту, когда мы достигли «Айдлуайдла», он почти убедил меня в том, что я действительно держу туда путь. Климат! Яркое солнце! Люди так отдыхают! Он нарисовал мне столь радужные перспективы, что в порыве благодарности я дала ему доллар на чай. Тотчас же — да! — случилось что-то удивительное. Не успел он поставить мои три чемодана и шляпную коробку на тротуар, как два морских пехотинца вышли из толпы и сказали:

— Можем мы быть полезны, мэм? — Они выглядели как близнецы — стройные, высокие, подтянутые и подстриженные, как все солдаты морской пехоты, и чрезвычайно серьезные.

Это было мне по душе. Я не была девушкой, в некотором смысле, уже полгода, а всего лишь молодой фурией, выдуманной Жан-Поль Сартром; но здесь, в одно мгновение, я стала опять девушкой, способной внушить надежды корпусу морской пехоты Соединенных Штатов. С легким волнением я проговорила:

— Почему же, это очень мило с вашей стороны, но я только ищу носильщика…

— Джордж, — сказал один.

— Роджер, — сказал другой.

Никакого в этом вреда не было. Ничего из этого не могло произойти. Я шла между ними; люди улыбались нам; я сама была на подъеме, и то же происходило с ними. Молодым мужчинам, казалось, нравилось носить чемоданы для девушек, точно так же, как собакам нравится нести кость.

Но было что-то еще, как только мы вошли в здание аэропорта, гораздо более важное. Я бывала в «Айдлуайдле» много раз и всякий раз чувствовала волнение, потому что он так огромен и здесь кипит такая жизнь, снуют взад и вперед тысячи экзотичных людей и в воздухе висит покой. Множество голосов, и одно за другим звучат объявления, и дюжины самолетов взлетают каждую минуту, и сигнальные огни и стрелки-указатели — от всего этого дух захватывает. Впрочем, в прошлом я приезжала сюда просто как пассажир или в качестве провожающего. Так или иначе, время было другое. Теперь я испытывала новое и радостное возбуждение, потому что вступала глубоко во всю эту безбрежную жизнь, хотя практически никто этого пока не знал. Это был мой собственный новый мир, я выбрала его сознательно, и я волновалась, когда вступала в него.

Один из моих морских пехотинцев сказал вежливо:

— Какая авиалиния вам нужна, мэм?

— «Магна интернэшнл эйрлайнз», пожалуйста.

Другой морской пехотинец сказал:

— Вы не хотели бы, случайно, мэм, отправиться в Портленд, Мэн?

— О, я хотела бы, — сказала я. — Я очень сожалею. Я собираюсь в Спартанберг, Южная Каролина.

— Очень жаль, — сказали они. Но не дрогнули. Они проводили меня к стойке «Магна интернэшнл эйрлайнз» и погрузили мои три чемодана и шляпную картонку на весы. Я пожала им руки и сказала:

— Надеюсь, мы еще увидимся.

— Приятного путешествия, мэм, — пожелали они, и ушли вполне удовлетворенные.

Служащий за стойкой был почти такого же типа — аккуратно подстриженный и умытый, симпатичный и широкоплечий.

— Чем могу быть полезен? — спросил он.

Я открыла сумочку и протянула ему бело-красный конверт с зеленой карточкой внутри.

— Ну, ну, ну, — сказал он. — Еще одна.

Я не поняла.

— Что еще? — спросила я.

— Да, в самом деле. — Он поднял телефонную трубку, что-то таинственно проговорил в нее, подождал, положил трубку на рычаг, что-то нацарапал на моем конверте и сказал:

— Рейс двадцать один А. Ворота двенадцать.

— Благодарю вас, — сказала я. Он критически оглядел меня с ног до головы, как если бы являлся экспертом в определенной области статистики. Пять футов, семь дюймов. 36-24-34. Потом подмигнул.

— У вас все будет отлично, — заверил он. — Добро пожаловать на борт авиалайнера.

2

Самолет рейса двадцать один А должен был вылететь в два часа двадцать пять минут. В запасе было полчаса, и у ворот номер двенадцать стояло лишь несколько человек. Но по мере ожидания прибывало все больше и больше людей и росло мое удивление: как такая огромная толпа могла влезть в один самолет? Казалось, что это просто невозможно, если, конечно, он не резиновый. «Магна интернэшнл эйрлайнз», надеюсь, ты ведаешь, что творишь.

В начале третьего началась посадка. Я могла бы и догадаться об этом. Когда я подошла к воротам, маленький встревоженный дежурный, взглянув на мою зеленую карточку, коротко бросил:

— Подождите сзади, пожалуйста, с другими девушками.

Все происходило со мной так, как только и могло произойти. Я уже привыкла к этому. Я сказала:

— Какие другие девушки?

— Идите позади, — огрызнулся он. — Мы вас позовем, когда придет ваше время.

Я протиснулась в конец толпы и увидела трех девушек, которых имел в виду раздраженный маленький человек. Их нельзя было не узнать: высокие, хорошенькие, приятно одетые. Они печально таращились на меня, и я грустно уставилась на них.

— Привет, — сказала самая высокая, из них. — Ты еще одна из отвергнутых?

— Видимо, так.

— Ты собираешься в подготовительную школу в Майами? — спросила она, чтобы удостовериться в этом.

— Во всяком случае, я так думала, пока этот маленький мужчина меня не завернул.

— Мы все в одной лодке, — сказала она. — Присоединяйся к нашей банде. Я — Донна Стюарт, а это… Как ваши имена, девочки, скажите еще раз?

— Аннетт Моррис, — представилась брюнетка.

— Мэри Рут Джурдженс, — отозвалась другая, бледная невыразительная блондинка с холодными серыми глазами.

Они обе были привлекательными, но Донна Стюарт дала бы им сто очков вперед. У нее были красноватые волосы и сказочные изумрудно-зеленые глаза, да и характер у нее был приветливый и веселый.

Я назвала им свое имя. Потом я спросила:

— Знает ли кто-нибудь, что здесь происходит?

— Обычный бардак на авиалиниях, — ответила Донна. — Все перепутано. Видимо, сначала они сажают обычных пассажиров, а нас впихнут, если останется место. — Она весело засмеялась. — А если у них не хватит места, пусть им будет хуже. Я с удовольствием проведу ночь в Нью-Йорке.

— Почему? — спросила я.

— Потому что я никогда не была в Нью-Йорке, вот почему, — сказала она. — Я ведь просто деревенская девушка из Нью-Гемпшира.

Я сказала:

— Я жила в Нью-Йорке, и ты тоже можешь пожить здесь.

— Если мы застрянем здесь сегодня, — сказала Донна с милейшей улыбкой, — ты мне сможешь показать город. Ты знаешь все злачные места?

— Конечно.

Она коснулась моей руки кончиками пальцев, и с этого момента мы стали друзьями.

— Эй, девочки, — зашептала Аннетт. — Посмотрите, что это идет.

Мы посмотрели и обалдели. То, что приближалось, было девушкой, причем неотразимой. Она была просто самой красивой девушкой, какую я когда-либо видела. Ненавижу говорить подобные вещи, это слишком пошло, но в данном случае это было правдой. Ее лицо было совершенной овальной формы, кожа как фарфор, глаза у нее были, как у кошки — золотисто-карие, а волосы, иссиня-черные, блестящие, ниспадали со лба и вились по спине. Одета она была, как кинозвезда, довольно экстравагантно — в облегающее черное платье со сборками на бедрах и шляпку с фестонами из золотых листьев.

Но самое впечатляющее в ней был исходивший от нее сигнал: чисто женская чувственность.

Подойдя к нам, она театрально взмахнула рукой и сказала:

— Привет. Вы ждете самолет, чтобы лететь в Майами, в школу по подготовке, да?

Тут я нанесла удар вслепую — хотя это было не совсем вслепую, мой инстинкт обычно в таких случаях срабатывает правильно, — и ответила по-итальянски:

— Да, мы все ждем, чтобы сесть в этот самолет. Пожалуйста, присоединяйтесь к нам. И позвольте представиться: меня зовут Кэрол Томпсон.

Она с холодным интересом смерила меня взглядом с ног до головы, как если бы я могла стать съедобной, если меня готовить двенадцать часов, а потом еще прокипятить. Я немного удивилась, что она не открыла мой рот и не проверила мои зубы. Она лишь сказала:

— Ха-ха, ты говоришь по-итальянски?

Я действительно считала, что говорю. Ведь я ей сказала четыре предложения по-итальянски.

— Да, — ответила я.

Она наклонила набок голову:

— Где это ты подхватила такой дешевый итальянский акцент?

Я отвечала все на том же языке, на котором, по-моему, я говорила свободно:

— Во Флоренции. У моего дядюшки там бордель, небольшой, но с хорошей репутацией. Возможно, вы слышали о нем. Его зовут синьор Аткинсон. — Я всегда считала, что если ты замахнулся, так надо бить. А не ходить вокруг да около.

Очевидно, я оказалась слишком проницательной. Она сказала:

— Это не флорентийский акцент, это просто дешевый акцент. Я из Рима, меня зовут Альма ди Лукка.

И тут, как гром с ясного неба, раздался голос Донны, холодный и нагловатый:

— Уж не графиня ли Альма ди Лукка, случайно? Альма застыла. Маленькая стрела поразила цель. Девушка не посмотрела на Донну, не ответила. Я подумала: «Ну что ж, видишь? Война разразилась. Уже. В одну минуту. Это может быть весьма любопытным». Донна зевнула:

— Мы должны как-то скоротать время, друзья. Кто играет в бридж?

Вскоре за нами пришел раздражительный маленький человек и сказал:

— Мне жаль, что я вас задержал, девочки, но это было неизбежно.

Он мучился с несколькими клочками бумаги, прикрепленными к папке, которая казалась символом его офиса.

— Давайте теперь посмотрим. Сколько вас здесь?

— Нас пятеро, — ответила Альма. — Любой может посчитать, нас пятеро.

— Вы ждете еще кого-нибудь?

— Нет, мы никого не ждем, — сказала Альма. — Это ваше дело — ждать. Мы же сейчас сядем в самолет, чтобы лететь. Куда мы летим?

Я одобряла ее поведение, но человек явно ее не слушал. Он сделал несколько отметок карандашом на одном клочке бумаги и нахмурился. Потом он осмотрел нас, сделал еще несколько отметок и опять нахмурился. Бедный малыш. Казалось, ему приходится решать такие сложные задачи. А мы все были здесь, три совершенно очаровательные девушки плюс восхитительный корабль грез из Италии плюс я; а он обращался с нами, как если бы мы были многочисленными тюками хлопка, наполненными личинками долгоносика. Тогда впервые я поняла, какие требования предъявлял авиабизнес к своим любимцам.

Наконец он сказал:

— О'кей. Вы можете подняться в самолет. Стюардессы займутся вами. Идите к грузовому трапу на корме. — Это звучало так, как будто он в отчаянии сдался на нашу милость.

— А где корма? — спросила Аннетт.

— В хвосте, — безнадежно ответил он, — Господи, неужели вы не знаете, где корма?

— Если бы она знала, то не спрашивала, — возразила Альма. — И вы будьте, пожалуйста, повежливее, сэр, а то я сообщу о вас мистеру Бенджамину.

Это, похоже, ошеломило его; и когда мы проходили через ворота номер двенадцать, я спросила:

— Эй, а кто такой мистер Бенджамин?

— Очень полезный человек, — ответила она. — Большая шишка. Очень важный. — Потом она улыбнулась. — Но это всего лишь призрак. Я придумываю его, в своем воображении. Пугает любого, очень сильно. Я им говорю «мистер Бенджамин», и они вскакивают.

Я никогда не задумывалась над этим. Ловко! Она определенно соображает. Она должна запатентовать эту идею. Каждому пригодится широкая спина мистера Бенджамина для преодоления жизненных преград.

Я начала терять голову по мере того, как мы приближались к большому «Боингу». Он выглядел таким величественным, таким терпеливым, ожидая нас. Его крылья простирались назад, его турбины устремлялись вперед, хвост, высокий и острый, направлен в холодное небо. Похоже на гигантскую дикую орхидею, подумала я, или на огромную белую рыбу, проткнутую огромным белым бумерангом, или, еще более забавно, на арабского скакуна (мой красавец, мой красивый) в колоссальном масштабе; и мне захотелось дотянуться и похлопать его по носу от чистой любви, поднявшейся в моей душе. Я люблю самолеты и всегда буду любить их, и когда нахожусь возле какого-нибудь самолета — просто таю.

Мэри Рут Джурдженс и Аннетт первыми поднялись по трапу, за ними Альма, потом Донна и я. На верху трапа другой маленький беспокойный человек в плаще проверил наши билеты и молча позволил нам пройти. Стюардесса ждала нас у двери кабины, и от одного ее взгляда я почувствовала себя так, будто попала сюда прямо с панели. Это был досадный и унизительный момент. До сих пор я была вполне собой довольна, непроизвольно вспыхнув, лишь когда меня подцепили те два морских пехотинца. А здесь передо мной предстало живое доказательство того, что я пока еще всего-навсего бродяжка из Гринич-Вилиджа. Ее красновато-коричневая форма была безукоризненной, волосы под симпатичной шапочкой — безупречны, она была изумительно сложена, ее руки вызывали восхищение, она была четкой и блестящей, как только что отчеканенный серебряный доллар.

— Привет, девочки, — сказала она Донне и мне. — Добро пожаловать на борт самолета.

— Привет, — отозвались мы.

Пришел ее черед проверить наши конверты с билетами.

— О'кей, — сказала она и отдала их нам. Потом шепнула: — У вас двоих места в первом классе, пройдите вперед.

— Правда? — удивилась я. — А. у других?

— Они в пассажирском салоне. Мы должны разместить вас, как можем.

Она жестом пригласила нас в кабину. Другая стюардесса кивнула нам, чтобы мы двигались по проходу.

— Так и идите, девочки, — сказала она, и мы шли и шли вперед, и казалось, это самый долгий путь в моей жизни. Я слышала, как Альма хрипло позвала: «Кэрол!», но ответить не могла. Мои глаза видели только перспективу салона, и она представлялась бесконечной, бесконечной, теряясь в лазурной голубизне и нежной белизне. Третья стюардесса взяла заботу о нас, когда мы прошли первую милю, затем четвертая стюардесса показала наши места, и я оказалась рядом с мужчиной в легком сером костюме. У него был светло-голубой галстук, и он соответствовал цветовой гамме самолета. Я была довольна. Слава Богу.

Прежде чем мы начали двигаться, было, много болтовни, которую я слушала с интересом. Одна из стюардесс произнесла очаровательную речь по радио, приветствуя нас на борту реактивного лайнера «Боинг-707», принадлежащего «Магне интернэшнл эйрлайнз». Она представила другую стюардессу, потом себя; восхитительно рассказала много нового и интересного об особенностях нашего самолета; затем говорила со всеми подробностями о кислороде. Я никогда раньше не придавала значения этому вопросу.

— А, кислород! — сказал сидящий рядом мужчина.

— Простите, сэр?

— Это для операций, — сказал он.

У него был довольно скрипучий, грубый голос, и я не знала, правильно ли я все расслышала. Я посмотрела на него, а он — на меня, поймал мой взгляд и опять отвернулся. Но мне показалось, что я кое-что уловила. У него было худое, вытянутое и аскетическое лицо, очень подвижное. Я перевела взгляд на его руки. Пальцы были длинные и тонкие. Он — хирург, решила я, именно так. Кто, как не хирург, мог говорить о кислороде для операций?

Одна из стюардесс ходила между рядами с кислородной маской, показывая всем, как ею пользоваться. На потолке самолета, над каждым рядом кресел, возле лампочки для индивидуального чтения и приспособления, которое дует на вас воздухом, находятся искусно замаскированные люки; и когда эти люки с шумом открываются, оттуда вываливаются кислородные маски и свисают перед вами, так что у вас есть свой личный комплект. Единственно, что вам нужно делать, так это нормально дышать, прижав маску к носу и рту. Нет ничего проще.

Эта процедура являлась для меня совершенно новой, и, возможно, я слишком широко раскрыла глаза от удивления. Сидящий рядом мужчина сказал:

— Не давайте им испугать вас этой кислородной чепухой. Это чушь.

— Я не испугалась, правда.

— Хорошо. Расслабьтесь. Все будет о'кей — Он улыбнулся дружески, успокаивающе. Он приятный, подумала я, у него добрые намерения. Но мои представления о нем изменились. Несмотря на приятные черты лица и его тонкие руки, он не походил на хирурга. Больше похож на дантиста. Дантисты всегда успокаивают людей, предлагают им расслабиться: «Теперь не стискивайте зубы. Расслабьтесь. Все будет о'кей».

Потом некоторое время мы медленно двигались мимо ангаров, выбираясь на взлетную полосу. Мы ждали, и вдруг самолет ожил. Мужчина рядом со мной скрестил руки, закрыл глаза и уснул, следуя своему собственному совету. Мы начали двигаться вперед иноходью, мы начали бежать, мы побежали, как спринтеры, пустились галопом на огромной скорости, а потом, без какого-либо видимого ощущения, мы поднялись, полетели сквозь клочья тонкого белого тумана и лоскутки желтых облаков. Под нами была голубая вода, и островки земли, и группы крошечных белых домов; и я подумала, что это самая удивительная вещь на свете, это всегда впечатляет. Вы берете поезд «люкс», втыкаете в него крылья, а в крылья втыкаете двигатели, и он летит, он действительно летит и держится в воздухе. Я тысячи раз должна была объяснять себе, почему самолет держится в воздухе, но научные факты этого не объясняют. Это настоящее чудо.

Теперь я могу откинуться на спинку кресла и без всяких усилий восстановить в памяти каждую секунду взлета, но это едва ли интересно каждому, кроме, пожалуй, человека, который, как и я, любит полеты. Основной вопрос, Томпсон, на самом деле следующий: что же такое существует в самолетах и полетах, что возбуждает тебя до такой степени? И ответ в том, что, провалиться мне на этом месте, если я знаю ответ. И одного года мне было достаточно, даже слишком, чтобы осознать, что самолет — это совершенно неприличный символ, который я подсознательно всегда искала; и акт полета преисполнен сексуальной значимости такой степени, что об этом можно написать в документе, который собираются захоронить во временной капсуле для следующего тысячелетия. Но чего никто не смог никогда мне объяснить, так это зачем мне было страстно желать символов, когда я могла без всяких усилий иметь реальные вещи? Я имею в виду то, что уж лет с шестнадцати мне было даже очень просто иметь совершенно блестящую, сексуальную жизнь с любым гарниром, а вместо этого в свои двадцать два года я практически чиста, как падающий снег, если не считать того единственного раза, когда в парке Гривича у меня была икота и Том Ричи воспользовался моим ослабленным состоянием. Я не упрекаю его, черт с ним. Это было естественное поведение молодого самца; и он после сказал мне, а потом снова и снова повторял, что хочет на мне жениться, как только добьет диссертацию о консервировании рыбы-тунца. И все же это не объясняет моей одержимости самолетами, моего подозрительного разыскивания символов неистовой мужественности. Кстати, это был самый необычный опыт, когда вас соблазняют во время икоты. Я любила Тома Ричи, и у меня всегда был нормальный девичий интерес к тому, что происходит между мужчиной и женщиной и что обычно так недвусмысленно описывается в романах многоточием, но ничто не запечатлелось достаточно четко в тот момент, потому что я слишком была обеспокоена моей верхней половиной, которая издавала «ик» каждую секунду. Рассчитывать, что Томпсон растеряется в тот момент, когда она теряет девственность! Самый значительный момент моей жизни, если верить тем книгам, которые я читала, и я клянусь: это было всего лишь многоточие. Отважусь сказать, что я должна была затеять борьбу, как всякая леди, будь я в форме, но икота сделала меня просто беспомощной. Когда все было кончено, я просто лежала на траве, продолжая издавать звуки «ик, ик», как остановившийся будильник, и Том Ричи смотрел на меня с отвращением, как будто он сделал все, что было в его силах, чтобы вылечить меня, а я была, черт побери, слишком глупа, чтобы воспринять его терапию. Из всего этого у девушки может сложиться впечатление, что секс — это нечто переоцененное, особенно если такой персонаж, как Большеголовый Чарли, станет следующим глубоким потрясением, внезапно ворвавшимся в ее жизнь. Нет-нет, я не потеряла надежды, не распрощалась со своими идеалами и иллюзиями, хотя должна признать, что эти два опыта, Том и Большеголовый, несколько разочаровали меня, и если бы мне пришлось выбирать, я, скорее всего, остановилась бы на хорошем бифштексе или на горячем океанском омаре…

Мы поднимались (как гласят рекламы) без малейшего звука, без малейшей вибрации. Вдруг что-то щелкнуло у меня в ухе, и глубокий, мужественный голос произнес: «Привет всем. Говорит капитан. Хм. Вам, возможно, будет интересно узнать, что мы летим со скоростью пятьсот восемьдесят миль в час, высота полета около двадцати восьми тысяч футов, ожидаемое время полета — хм — два с половиной часа. Полет проходит в нормальных условиях. Это все. Спасибо». Щелчок! Энергичная короткая речь, без пустых слов. Я могла представить его у рычагов управления в кабине пилота, окруженного циферблатами, и рычагами, и выключателями: худой, загорелый и опасный, тайно презирающий всех этих пассажиров, которые пачкали его красивую машину; преданный делу человек, с сильными запястьями, покрытыми приятными шелковистыми черными волосами, с черными бровями и проницательными глазами, всматривающимися в даль. Я подумала, что, может быть, это моя судьба. Возможно. Это не слишком походило на то, о чем я читала. Восемьдесят четыре процента всех авиапилотов женаты, так что остаются всего шестнадцать процентов, пригодных для романтических удовольствий с такими девушками, как я. Шансов не больше, чем отыскать иголку в стоге сена, потому что существует огромное множество девушек вроде меня. Биллионы или как их там, вот и все.

Когда капитан закончил свое выступление, мой сосед с легким вздохом расстегнул ремень, достал пачку сигарет и золотую зажигалку. Он искоса глянул на меня, заколебался, а потом сказал:

— Не хотите ли сигарету, мисс?

Я тоже колебалась долю секунды. И странным образом в эту долю секунды изменилось все мое естество.

— Что ж, спасибо, сэр, с удовольствием возьму одну, — ответила я и одарила его широкой радостной улыбкой.

Хотя я уже давным-давно знаю, что не должна принимать сигарету от незнакомого мужчины. Каким бы невинным ни выглядело предложение, это ловушка. Одна несчастная сигарета, и вы в зависимости от мужчины, вы должны разговаривать с ним, должны слушать, что он вам расскажет о своей семье, о работе, о том, что он делал в Филадельфии в прошлый вторник, и вы никогда не знаете, чем и когда это закончится. Особенно если вы девушка, путешествующая в одиночестве, одно-единственное слово может привести к самым неожиданным осложнениям. Так раньше я и пыталась поступать, как подобает леди, и избегать встреч со случайными мужчинами.

Но на этот раз, в ту долю секунды, когда я колебалась, масса мыслей пронеслась в моей голове, и даже чисто визуальное воспоминание о встрече с человеком из «Магна интернэшнл эйрлайнз» в главном офисе на Парк-авеню пару недель назад. Каким образом встреча, длившаяся почти два часа, может пройти через ваш мозг в долю секунды, я объяснить не могу. Может быть, это доказывает, что человеческий мозг иногда может работать как компьютер.

Человека из авиакомпании звали А. Б. Гаррисон, — буква А означала Арнольд. Комната, в которой он беседовал со мной, была огромной, акры и акры пустого офиса. Когда я вошла в комнату, он сказал бодрым голосом:

— Здравствуйте, мисс Томпсон, рад вас видеть, заходите и садитесь. — Он приветливо улыбался, пока я целую милю шла к креслу рядом с ним. Я, конечно, знала, чем он занимается: он составлял первое впечатление обо мне — как я выгляжу, как иду, какова моя реакция на его приветствие, как я ответила на его улыбку и т. д. Это был сорокалетний мужчина, пухлый, с бегающими глазами, и, я думаю, он понял, что я знаю, что он оценивает меня, потому что, когда я села, он хихикнул и сказал: — Не нервничайте, мисс Томпсон, это происходит безболезненно.

С первого мгновения он меня убедил, что хочет мне помочь Он был проницательным, как черт, и я знала, что возможно, не смогу произвести на него впечатление, даже если постараюсь. Но в то же время меня не покидало ощущение, что он на моей стороне, и это меня подбадривало. Пока мы разговаривали, к нам присоединилась весьма достойная леди по имени миссис Монтгомери. Когда он представил нас друг другу, она села рядом с мистером Гаррисоном, но в основном она просто слушала нашу беседу и не делала никаких комментариев.

На столе мистера Гаррисона лежит огромная анкета поступающего на работу, которую я заполнила несколькими днями раньше. Анкета содержала, по крайней мере, десять тысяч вопросов, начиная с моих размеров (бюст, талия, бедра, размер ноги, головы, рост, вес) до нынешнего семейного положения, расположения отсутствующего зуба, видимых шрамов, посещения школ, ученой степени, если есть, трудовой книжки, а также вопроса, обсуждали ли вы с родителями эту анкету, и т. д. и т. п. Анкеты — длинные, как свиток, кажется, встречаются повсеместно в наши дни; даже если вы поступаете на работу дворником, вы должны рассказать историю своей жизни и пройти психиатрическую экспертизу и сказать, что вам напоминает клякса; и если это не попахивает русской газетой «Известия», то я тогда вообще ничего не понимаю. Но в анкете был один бесценный пункт, который сразил меня намертво: «Кратко изложите, как вы проводите свободное время». Когда я добралась до этого пункта, я поняла — все, конец света, это же прямо из «Капитала» Карла Маркса, и сначала носилась с идеей дать по-настоящему живой ответ вроде: «О том, как я провожу свое свободное время, по-видимому, нельзя рассказать коротко», или «Это касается только меня и моего Создателя», или «Я всегда открыта для интересных предложений». В конце концов, я подумала: да черт с ними, и написала: «Читаю и плаваю». Глупо, но надежно. Никакой бюрократ не сможет придраться.

Мистер Гаррисон начал читать мою анкету выборочно, и я не могла угадать, куда упадет его взгляд. Он не спешил, был даже дружески настроен и даже иногда глуповат.

— Вы ничем серьезно не болели, мисс Томпсон?

— Нет, сэр.

— Вы единственный ребенок? У вас нет ни сестер, ни братьев?

— Точно так, сэр.

— Как я понимаю, вы учились в колледже всего один год. Почему только год? Учиться было слишком трудно для вас?

— О нет. Я просто ушла.

— Не можете ли вы назвать причины ухода?

— Мне ужасно надоело. Я захотела вернуться в мир.

— Путешествовать?

— Заняться чем-нибудь. Просто выбраться и работать.

— Но вы умудрились немного попутешествовать. Я вижу, что вы были в Канаде, Мексике, Англии, Франции, Италии. Вы смогли посетить эти страны после того, как оставили колледж?

— Нет, сэр. До того. Во время каникул.

— Вы ездили одна? Или с вашей семьей? Или с друзьями?

— Я ездила в Мексику одна. Мой отец брал меня во все остальные места. Ему приходилось много ездить.

Мистер Гаррисон смотрел несколько секунд в анкету.

— Вы не написали, чем занимается ваш отец. Конечно, вы не обязаны делать это, если вы так считаете. Это не так важно — только для нашего отчета.

— Мой отец умер, сэр. Вот почему я не ответила на этот вопрос.

— О, простите.

— Его занятием было писать книги о путешествиях. Вот почему я смогла столько путешествовать. Он иногда брал меня с собой.

— Книги о путешествиях? — спросил мистер Гарри сон. — Хм, его, случайно, зовут не Грег Томпсон?

— Да.

Мистер Гаррисон обрадовался. Он повернулся к миссис Монтгомери:

— Вы читали что-нибудь из книг Грега Томпсона? У нее был тихий культурный голос.

— Конечно. Я нахожу многие из них довольно увлекательными.

— Я тоже, — сказал мистер Гаррисон. — Абсолютно первоклассные. У него был настоящий дар.

Я чуть не расплакалась.

Мистер Гаррисон сменил тему:

— Вы говорите по-французски, итальянски и испански. Свободно?

— Достаточно свободно.

— Достаточно, чтобы вести беседу?

— О, да. Если, конечно, затрагиваются не слишком специальные вопросы.

— Как вы сумели выучить так много языков, если закончили всего один курс колледжа?

Я сказала:

— Я ничего не могу с собой поделать. Я просто помешана на языках. Мне даже кажется, что я их собираю.

— Вы их собирали, когда ездили со своим отцом?

— Да, сэр. В основном.

— Понятно. Вы, наверное, много читаете?

— Да, сэр. Я читаю много. Я обычно читаю все время.

— Книжный червь, а? — Меня рассмешило, как он это сказал. Он продолжал: — Я вижу, что вы написали, что чтение — это одно из занятий в свободное время. Еще вы плаваете. А плаваете вы тоже много?

— Так много, как могу. Я люблю плавание.

— Вы имеете в виду бултыхание в бассейне, приятное провождение времени с друзьями?

Я возразила:

— О нет. Это ужасно. Я имела в виду настоящее плавание.

— Я не пойму вас, — сказал он. — Настоящее плавание?

— Заплывы на дальние дистанции, — сказала я.

— Только не говорите, что вы одна из тех девушек, которые переплывают Ла-Манш.

Я опять засмеялась:

— Не совсем так. Но в Канаде у нас был домик на озере; когда был жив отец, и я обычно переплывала озеро туда и обратно каждое утро. Это всего около трех с половиной миль.

— Вы делали это одна?

— В основном. В этом удовольствие плавания. Можно побыть одной.

Впервые его голос стал мрачным:

— Мисс Томпсон, вам не придется слишком часто оставаться одной на большом самолете.

О, Господи, подумала я, сама себе соорудила запад-то. Я говорила все неправильно. Этот пункт анкеты, над которым так много потрудилась и на который я так небрежно ответила, обернулся против меня и выбил из седла. Потому что каких девушек подыскивают для полетов в международной компании? Очевидно, девушек здоровых, счастливых, улыбающихся, общительных. А какой я себя показала? Мрачным интровертом, сосредоточенным на себе. Девушкой такого сорта, которые всегда забиваются в темный угол, чтобы читать какую-нибудь несчастную книжонку. Такой девушкой, которые часами бултыхаются в озере, чтобы уйти от самих себя.

Он никак не показал, что заметил мой панику. Он продолжал непринужденно говорить о других вещах. Например, об оплате. Он объяснил, что девушки принимаются условно, на четырехнедельный период подготовки — и даже это могло закончиться в любое время, — и только после этой подготовки с ними заключают контракт. Во время обучения они получают сорок пять долларов в неделю, из них удерживают пятнадцать долларов квартплаты плюс стоимость формы, социальное страхование и т. д. Согласна ли я на все это?

— Да, — сказала я.

— Я также должен вас предупредить, — сказал он, — что у нас очень высокие требования во время учебы. Намного более жесткие, чем в колледже. Та девушка, которая получает меньше девяноста процентов среднего балла, отправляется домой.

— О, — сказала я. — Девяносто процентов!

Он откинулся в кресле и сказал:

— Мисс Томпсон, мне бы хотелось обговорить пару вопросов. Первое: меня удовлетворяет ваша подготовка, особенно знание языков. Но должно пройти некоторое время, прежде чем вы сможете летать на наших международных линиях, — у нас общее для всех правило: девушки не летают на международных, пока не отлетают два года на внутренних. В то же время у нас предусмотрено что-то вроде сокращения этого срока для девушек высокой квалификации. Вы понимаете?

— Да, сэр.

— Следующее, — продолжал он. — Когда мы нанимаем девушку, мы не ставим никаких условий относительно того, сколько времени она будет работать с нами. Мы понимаем, что любая девушка может найти другое занятие, более привлекательное, — например, выйти замуж и обзавестись семьей. — Он сложил руки и помолчал. — Именно поэтому, мисс Томпсон, мы, естественно, хотели бы иметь некоторую уверенность в том, что мы не потеряем вас через неделю-другую после окончания подготовки. Что вы скажете? Считаете ли вы полеты своего рода промежутком между другими занятиями? Или вы хотите сделать карьеру в этом?

— Я сказала:

— Мистер Гаррисон, я люблю летать. Если компания примет меня, я бы хотела летать годы, годы и годы, пока вы не вывезете меня к самолету в кресле на колесиках.

— О'кей, — произнес он. — Что скажете, миссис Монтгомери?

— Я тоже нахожу вашу подготовку превосходной, мисс Томпсон, — заговорила она неспешно. — Ваше знание языков, ваша личность, ваша подготовка необычны. У вас очень приятная улыбка, которая, без сомнения, обрадует многих наших пассажиров. Но я должна заметить вам: всякий может улыбаться. Эта работа предполагает гораздо большее. Это больше, чем просто прогуливаться взад и вперед по самолету и эффектно выглядеть.

Я была сбита с толку ее торжественным тоном.

— Моя дорогая, — продолжала она, — я восхищаюсь вашей страстью к книгам, я также могу симпатизировать вашему желанию удалиться от толпы. Конечно, мы все должны иногда побыть в одиночестве. Но… — Я вздрогнула. — Но, мисс Томпсон, мы все должны учить новые дисциплины. Только так мы растем. Так мы развиваемся и обогащаем себя. Если вы поступите к нам, вы редко будете одна. Вам придется работать в самолетах с пассажирами, которые в некоторых случаях будут в полной зависимости от вас. И это самая сложная дисциплина, которую вы должны выучить, — давать, давать, давать свободно и без остатка. Не думать о себе. Забыть себя и существовать только для других: — Я не знала, что сказать. Она улыбнулась. Неожиданно она стала хорошенькой, когда улыбалась. — Я вас испугала?

— Нет, мэм. — Но я лгала.

Она встала и подошла ко мне, протянула руку.

— Я с интересом буду следить за вашими успехами, — сказала она.

— И я тоже, — присоединился мистер Гаррисон.

Они были бы потрясены моими успехами, узнав, что мой сосед предложил мне сигарету и я ее приняла. В моей голове промелькнула вся беседа, все, что говорил мистер Гаррисон, и те звучные слова миссис Монтгомери, и в ту долю секунды я подумала: «О'кей, Томпсон, вот твой большой шанс. Забудь себя, забудь, что ты стеснительная женщина из Гринича, Коннектикут, иди на твое новое дело гейши-девушки, попробуй, что почем».

Ну, давай, это действовало, как чудо. Я оказалась прекрасной гейшей, я чуть ли не начала сюсюкать.

— Спасибо, — сказала я, взяв сигарету.

— Пожалуйста, — сказал он.

— Спасибо, — сказала я, когда прикуривала сигарету от его золотой зажигалки.

— Пожалуйста, — сказал он.

Я подождала немного, чтобы посмотреть, что последует дальше. Но ничего не последовало. Язык кота ограничен. Тогда я ободряюще ему улыбнулась и спросила:

— Вы летите в Майами?

Вопрос был дьявольски тонким. Самолет летел прямо в Майами, без посадок. Но именно таким образом мы, гейши, и начинаем раскручивать дело. Симпатичная легкая подача, которую парень не может пропустить, даже если у него завязаны глаза.

— Да, — подтвердил он обрадовано. — Именно так. Майами.

— Ага. Я тоже в Майами.

— Да? — Он, казалось, споткнулся на этом. Он не знал, что говорить дальше. Я постаралась помочь ему.

— Я никогда раньше не была в Майами.

— Вы раньше не были?

Ну, парень, мы забуксовали.

— Я слышала, это сказочное место, — сказала я. — Великолепные отели, пальмы, солнце.

— Да.

— Что, там действительно так прекрасно, как говорят?

— Ну да, что-то вроде. — Мой спутник разговорился. — Где вы остановитесь?

— Дайте я посмотрю. — Я порылась в сумочке и достала письмо, которое прислал мне мистер Гаррисон, подтверждая мое принятие и указывая, когда и куда я должна ехать. — Вот. Отель «Шалеруа».

— «Шалеруа»? — Он произнес это на американский манер: «Чалерой». — Что ж, это славный, очень приятный отель. Не новый, замечу вам. Построен два-три года назад. Пусть это вас не беспокоит. Он действительно удобен. Между прочим, Максвелл Куртене — мой старый друг. Хороший парень. Максвелл.

— Он управляющий отелем?

— Да. — Он доверительно наклонился ко мне. — Вот что я вам скажу. Меня зовут Нат Брангуин. Когда вы будете регистрироваться в «Шалеруа», скажите Максвеллу, что знаете меня. Он сделает все, чтобы вам было удобно.

— Что же, спасибо.

Он слегка покраснел.

— Я бываю в «Шалеруа» каждый день. Я, должно быть, увижусь с вами, а?

— Ну, надеюсь, мистер Брангуин.

— Там хороший бар, «Сувенир-бар». Мы могли бы выпить.

— Что ж, спасибо. — Но все это подтверждало мое правило — если у вас нет профессиональной причины так поступать, никогда не принимайте безобидную сигарету от незнакомца. Я знала мистера Брангуина две минуты, и вот, пожалуйста, он строил далеко идущие планы на будущее.

Он становился все румянее.

— Как насчет сегодняшнего вечера?

— Простите, — сказала я. — Сегодня не получится. — И я начала объяснять, что в Майами буду учиться в школе стюардесс международной авиакомпании, и сегодня вечером будет проверка, и я должна быть на месте. Почему нет? Если он ежедневно бывает в «Шалеруа», он сам скоро все узнает.

— Это правда? — спросил он удивленно. — Вы собираетесь учиться на стюардессу?

— Да.

— И вы будете жить в «Шалеруа»? — Да.

Я не могла понять, почему он удивляется и недоуменно моргает красивыми голубыми глазами.

— Но почему «Шалеруа»?

— Что вас удивляет? Я полагаю, что там будут жить все девушки, с которыми я буду учиться.

— Так, значит, будет целая группа?

Я не могла понять его реакции.

— По крайней мере, — сказала я, — на этом самолете летят еще четыре девушки.

Он широко улыбался:

— Я понял.

— Что вы поняли?

— Максвелла. Я знаю, что он замышляет. Он сдал в аренду авиакомпании четырнадцатый этаж.

— Это что, забавно?

— Дело вот в чем, — сказал он мягко. — Четырнадцатый этаж — это на самом деле тринадцатый этаж. Посчитать снизу, это так и есть. Тринадцатый этаж. Но никто не хочет спать на тринадцатом этаже, потому что это несчастливое число. Понятно?

— Да. — Это доходило, как слабое мерцание.

— Таким образом, вместо того чтобы ставить номер тринадцатого этажа, они пометили его четырнадцатым этажом. Но все знают, что в действительности это тринадцатый, и не будут ни за что на свете спать на этом этаже. Понятно теперь?

— Да.

— Максвелл таким образом решил свою проблему. Он избавляется от этажа через авиакомпанию, сдавая его группе стюардесс, и умывает руки. Это гениальный ход. Он отобьется от них.

— Отобьется от нас?

— Нет, от парней.

— Каких парней?

— Мисс, — сказал он с упреком, как будто я вела себя слишком жеманно.

— Меня зовут Кэрол Томпсон, — сказала я. — Какие парни?

— Вы знаете. Любой одинокий парень с побережья. Не считая всех женатых парней, которые думают, что им не мешало бы слегка расслабиться вдали от дома.

— Мистер Брангуин, своим заявлением вы чуточку снижаете приятное впечатление.

Он заерзал на кресле.

— Поверьте, я не хотел, чтобы это так прозвучало.

Одна из стюардесс прервала нас мягким голосом:

— Простите, мы сейчас предлагаем бесплатные напитки. Может быть, вы хотите чего-нибудь, мистер Брангуин?

— Обязательно. Бурбон и немного воды. А вы, мисс Томпсон?

— Нет, спасибо, — ответила я.

— Давайте, может быть, мартини?

— Нет-нет, не надо, прошу вас.

— Принесите мартини молодой леди, — сказал он.

Стюардесса сказала очень спокойно:

— Мне жаль, сэр, но мисс Томпсон летит как особый пассажир и мне запрещено подавать ей бесплатные напитки.

Он возмутился:

— Почему нет? Она такой же человек, как любой другой.

— Правда, я не хочу пить. Честно, я не хочу, — сказала я.

Стюардесса улыбнулась. Это была для нее неловкая ситуация, и я очень сожалела, что так произошло. Люди могут причинять подобные неприятности из самых лучших побуждений. Они спорят и спорят, защищая ваши права на жизнь, свободу и поиски счастья, но все, чего они добиваются, это возмущение общественного спокойствия.

— Не понимаю, — сказал мистер Брангуин. — Какой ущерб может произойти, если вам принесут просто маленькую рюмочку мартини? Вы думаете, авиакомпания разорится?

— Таково правило, вот и все, — сказала я. — Правило есть правило.

— Да. Но если правило есть правило, тогда оно должно быть разумным.

Он мне нравился. Я не хотела, чтобы он мне нравился, но в нем было что-то привлекательное. Он был эдаким худощавым, резковатым и живым. Он, конечно, не хирург, возможно, что и не дантист, — Бог знает, кто он, и он не красноречив, как сэр Лоренс Оливье, но он определенно симпатичен…

Мне не хотелось оставаться на своем месте, когда стюардесса возвратилась с его бурбоном и водой, поэтому я извинилась и начала пробираться в глубь самолета. Донна Стюарт сидела впереди меня, и она подала мне знак, чтобы я наклонилась. Рядом с ней сидел самый крошечный человек, которого я когда-либо видела. Он был одет в кремового цвета шелковый костюм с белым галстуком, который был заколот огромной старомодной жемчужной булавкой.

Она зашептала мне на ухо:

— Представляешь, он мне сделал предложение. Представляешь?

— Ты имеешь в виду этого маленького парня?

— Он жокей. Сказал, что ему нравятся большие лошади и большие женщины.

— Продолжай, милая, — сказала я. — Ты преуспеваешь.

Я пошла дальше, в пассажирский салон. Аннетт Моррис и Мэри Рут Джурдженс сидели рядом. Аннетт сказала:

— Привет, разве не здорово лететь на настоящем реактивном лайнере?

— Конечно, да, — ответила я. Потом я спросила другую девушку: — Тебе тоже весело?

Выражение ее лица оставалось явно холодным.

— Да, — ответила она хрипло.

Этим и закончился разговор, Я прошла к нашей прекрасной итальянской красавице Альме ди Лукка.

— Привет, — сказала я, В этот раз я ничем не рисковала: я говорила на своем языке. Она не ответила. Она сидела на сиденье у прохода, а рядом громко храпела крупная пожилая женщина.

Я предприняла новую попытку установить контакт.

— Привет, Альма.

Красавица презрительно фыркнула, показывая, что больше всего на свете не хочет разговаривать с кем-либо вроде меня. Какая ж она злючка! Но я не отступала.

— Какая муха тебя укусила? — спросила я.

— Меня оскорбили, — ответила она.

— Это правда? Кто тебя оскорбил в этот раз?

— Какое тебе до этого дело, черт возьми?

— Давай, детка, давай. В чем дело?

— Посмотри сама, — сказала она. — Где ты сидишь? В первом классе. А где я сижу? Со свиньями.

Я даже не стала спорить с нею. Я сказала:

— Милая, просто считай, что тебе повезло припарковаться. — И я пошла дальше.

Я не вернулась на свое место. Я двинулась прямо на кухню в передней части самолета. Я хотела извиниться перед стюардессой за неприятности с мистером Брангуином из-за того дурацкого напитка. Я также думала, что девушки разрешат мне взглянуть на оборудование, которое у них там. И если они не будут очень заняты, возможно, они мне немного расскажут о том, чего ждать в Майами. По правде сказать, я ехала туда вслепую — никто (кроме мистера Брангуина) ничего мне не рассказал.

На кухне были две стюардессы, они разговаривали вполголоса. Они повернулись, когда я подошла, и перестали говорить. Девушка, которая была вовлечена в историю с мистером Брангуином, сказала:

— О, это ты.

— Да, я только хотела извиниться за то…

— Забудь это, — сказала она.

Обе они были достаточно бледны и напряжены, подумалось мне. Я спросила:

— Что-то случилось?

— Ты правда хочешь знать? — поинтересовалась она. Другая девушка сказала:

— Оставь ее, Люсиль.

Неожиданно возникло странное замешательство между нами тремя. Я не могла понять почему.

— Она хочет знать — значит, она должна знать, — сказала Люсиль. — Во всяком случае, это будет на первых страницах майамских газет. — Она посмотрела на меня с легкой улыбкой. — Капитал только что получил радиосводку. Один из наших самолетов разбился в аэропорту Токио.

— О, нет! — воскликнула я. — Один из наших?

— Да.

— О Господи, как ужасно.

— Да, какой ужас. Там на борту были три наши девочки плюс команда…

Другая стюардесса опять сказала:

— Люсиль, оставь ребенка в покое.

— Почему она не должна знать? Почему она не должна знать, что это не одна романтика?

Другая стюардесса сказала мне:

— Иди назад и сядь, милая. Не говори об этом другим пассажирам, хорошо?

— Разумеется, — сказала я и пошла на свое место. Великолепно. Просто замечательно. Хорошенькое начало.

3

Мы прилетели в международный аэропорт Майами, огромным белым голубем мягко плюхнулись, немного прогрохотали и покатились к свободному трапу.

— Вот мы и долетели, — сказал мистер Брангуин. — Было приятно поговорить с вами, мисс Томпсон. А если я натолкнусь на вас в отеле «Чалерой»… — Он неожиданно застеснялся. Его голос сник.

— Так что же?

— Возможно, нам нужно вместе выпить, а?

— Я думаю, что да.

— Правда?

— Да, правда.

Я одержала победу. И это было хорошо, потому что он нравился мне. В нем было что-то очень необычное, я не знаю, что именно, но мне было уютно сидеть рядом с ним.

Мы освободились от ремней, встали и приготовились к выходу. Мистер Брангуин посмотрел на люк в потолке над нами и проговорил с улыбкой:

— Я сказал вам, чтобы вы не беспокоились насчет кислорода, не так ли?

— Да, вы говорили.

— Это для птиц.

Я ждала Донну у трапа, наслаждаясь приятным горячим запахом самолета, только что закончившего длинный перелет. Мистер Брангуин сказал:

— У меня здесь машина. Я мог бы подвезти вас в отель.

— Спасибо, но я должна ждать других девушек.

Он не спорил.

— Что ж, — сказал он. — До свидания. — Он пошел быстрой, легкой, подпрыгивающей походкой, опустив голову.

Потом ко мне присоединилась Донна со своим завоеванием — жокеем. Он был настоящей миниатюрой. Она не представила его, а только сказала: «Ну, мистер Майрхед, это моя подруга, я прощаюсь. Спасибо за то, что вы сделали полет просто удовольствием».

Настоящая речь. Он, казалось, пришел в замешательство. Он смотрел снизу вверх на нее с томлением — она буквально возвышалась над ним — и сказал патетическим пискливым голосом:

— Спасибо. Спасибо. Бай-бай. До скорого. Да?

— Надеюсь, мистер Майрхед.

Он сказал значительно:

— Помните, теперь. Помните.

Она засмеялась:

— Еще бы, я буду помнить.

Он ушел, а, я не сдержала своего любопытства:

— Помнить — что?

— Предложение, которое он мне сделал.

— Какое предложение?

— Ну, у него есть номер «люкс» в гостинице под названием «Де Винн». И он сказал, как только я почувствую, что мне нужно побыть одной, я могу сразу прийти и пожить в этом номере. В любое время.

— Днем или ночью, значит.

— Именно так.

Мы подходили к зданию аэропорта, и вдруг я ощутила бездонное ясное небо над собой, чистоту воздуха, тонкий сладкий аромат, аромат мандарин.

— Донна! — сказала я. — Ты во Флориде.

— Именно так, — сказала она и просияла. — О, дружище! Флорида! Она втягивала носом воздух: — Господи, понюхай этот воздух.

— Разве это не великолепно!

— Апельсины, — сказала она. — Я чую апельсины.

— Я тоже. Или мандарины.

Я могла ощущать запах солнечного света, пальм и кокосовых орехов, и когда большая бабочка кружила над моей головой, я могла ощущать этот запах тоже — очень слабо, как новый сорт клея на обратной стороне почтовых марок. Причудливый, но приятный.

— Кстати, — сказала Донна, — ты имела успех, у Ната Брангуина, не так ли?

— Откуда ты знаешь его имя?

— Мистер Майрхед сказал мне. Он знает мистера Брангуина. Я думаю, что все в Майами знают мистера Брангуина.

— О? С чего это? Он что — мэр или что-то в этом роде?

— Он — игрок.

— Кто?

— Он — игрок. Он играет на ипподроме, в карточные игры и тому подобное.

— Это правда?

— Это то, что сказал мне мистер Майрхед. Он сказал, что мистер Брангуин старается для себя. Налоговая комиссия пыталась получить с него сто пятьдесят тысяч долларов, но он ловкий парень и сумел ускользнуть из их лап.

— Серьезно?

— Милая, это то, что сказал мне малыш, — произнесла Донна. — Я не могла проверить этого. Но малыш так говорил, и, похоже, он знает. Вот и все.

И все-таки я была права. Он не хирург и даже не дантист. Игрок. Никогда не встречала игрока раньше и просидела два с половиной часа рядом с ним, не зная этого. Могла попросить его научить меня играть в пинокль, я даже не знаю, как правильно произнести название этой карточной игры.

В здании аэропорта мы пошли к стойке «Магна интернэшнл эйрлайнз», как инструктировал в письме мистер Гаррисон. Клерк не выказал никакой радости в связи с нашим прибытием.

— За вами придет автобус, который вас и довезет в «Шалеруа». Подождите на улице, — сказал он.

— Кэрол! — завопила Альма издалека.

Все повернулись, уставившись на нее, потом на меня.

Она двигалась большими шагами к нам, ее грудь с возмущением подпрыгивала.

— Они посадили меня в третьем классе, как животное во дворе фермы, — сказала она. — Теперь ты убегаешь от меня, как будто от меня воняет. Почему?

Я сказала ей по-итальянски:

— Придержи свой язык. Я здесь, разве нет? Ты что думаешь, что я буду ждать тебя, как служанка?

Неожиданно ее красивые золотисто-коричневые глаза наполнились слезами.

— Кэрол, — сказала она.

Я перешла на родной язык.

— О'кей. Мы пойдем получать багаж. Будь рядом.

Автобус, который нам подали, был настолько нелепым, что я чуть не расхохоталась. Вот уж никогда не знала, что один вид этого транспортного средства может вызвать приступ смеха. Он был в два раза меньше обычного автобуса, и у вас создавалось впечатление, что он только что побывал в косметическом салоне, где ему подщипали брови, сделали массаж лица и маникюр, наложили макияж в нежно-голубых и нежно-розовых тонах. На боку аккуратными золотыми буковками было выведено:

Магна интернэшнл эйрлайнз

Школа подготовки стюардесс

Наверное, чтобы все поняли, почему он такой славный, женственный. Единственное, чего в нем не хватало — это занавесочек в цветочек на окнах. И с оборочками.

— Он похож на передвижной публичный дом, — поделилась Донна своими впечатлениями.

— Ш-ш-ш, — прижала я палец к губам.

— Не шикай на меня. Я ведь права?

— Ты права, но это страшная тайна.

Донна не унималась:

— Никогда прежде не видела автобус, который столь явно подстрекает к изнасилованию.

Шофер был невысокий, коренастый человек по имени Гарри. Он ни в малейшей степени не был женоподобен, слава Богу, хотя и носил рубашку в цветочек с короткими рукавами, на которую нельзя было смотреть без слез. Его шея была как у морщинистого быка, а руки были мощными и смуглыми, и он даже не повернул голову, когда увидел весь наш багаж, громоздившийся на тротуаре. У Донны было семь чемоданов, не меньше; у Альмы — шесть, у Аннетт и у меня по три; у Мэри Рут Джурдженс — два чемодана. Кроме того, там были коробки для шляп и картонные коробки, и радиоприемники, и проигрыватели. Но Гарри не возражал. Он погрузил все в багажное отделение, посмеиваясь, будто никогда так не развлекался. Казалось, он понимает простую правду, что девушки не могут никуда поехать, не взяв с собой практически всего своего имущества.

Потом мы поехали, и я впервые увидела Майами-Бич.

Это повергает вас в шок. Я должна признать это. Я явно пресыщена достопримечательностями после поездок с моим отцом. Я ухитрилась повидать большую часть курортов на Средиземном море, Сан-Ремо, и Канны, и Ниццу, и Монте-Карло, и Портофино, и т. д., и все эти места глубоко волновали меня. Хотя мой отец презирал их, и время от времени мне приходилось делать вид, что я тоже их презираю. Майами-Бич взволновал меня несколько по-другому, и меня охватил более сильный трепет, чем тот, который я испытывала всегда при виде Центра Рокфеллера на Рождество. К тому же здесь субтропики. Мы приехали сюда ранним вечером через Венецианскую дамбу, и это было чем-то невероятным. Ее формы были восхитительны, контрастно-белые по сравнению с кристальной голубизной воды и темно-голубым небом; под нами — маленькие пышные острова, и фантастические крейсеры, и огромные медленно плывущие пеликаны — все это дополняло цвета, и тени, и движения.

— Кэрол, это как Неаполь, это совершенно как Неаполь, — сказала Альма с восторгом.

— Ты с ума сошла? Ничего похожего на Неаполь.

— Я имею в виду краски. И все выглядит так богато.

— Что ты имеешь в виду под «богато»?

— Так много денег.

— Вбей себе в голову, — сказала ей Донна, — в Америке каждый — миллионер. Даже шофер такси.

Альма с радостью откликнулась:

— Да, я знаю.

Мы въехали на Коллин-авеню — один за другим мелькали огромные отели, а мы жадными глазами уставились в окна. Эти отели были просто фантастически сверкающими, безупречными; каждый бросал вызов своему соседу. Тротуары были переполнены. Дороги изобиловали «кадиллаками», «линкольнами» и «ягуарами».

— Честно, — сказала Донна. — Я не верю в это.

— Ах, — вздохнула Альма.

Гарри неожиданно повернул автобус на широкую дорогу, обсаженную пальмами — совершенно прямыми пальмами, королевскими. Мы объехали вокруг, безукоризненно аккуратной лужайки, на которой находились три фонтана, высоко бьющих водой, и затем остановились возле огромного портика, заполненного колоннами, и стеклянными дверьми, и атласно-хромированными светильниками, и швейцарами в великолепной голубой форме.

— Вот вы и приехали, девочки, — весело сказал Гарри. — Высадка.

Альма выпалила:

— Это отель «Шалеруа»?

— Да, мэм. Это он.

— О, парень, — сказала Донна. — Вот это да!

Люди, подобные Гарри, — соль Земли. Они действительно, самые доброжелательные, дружелюбные и самые полезные люди на свете. Он сказал:

— Послушайте, девочки. В вестибюле будет множество бездельников, но вы постарайтесь не привлекать их внимания. Идите сразу прямо к лифту и поднимайтесь на четырнадцатый этаж. Там вы найдете мисс Пирс и мисс Уэбли, сидящих за маленьким столиком, и они позаботятся о вас. Я с ребятами поднимусь с вашим багажом, как только мы его выгрузим.

И вот, как падающие с осины листья, мы высыпали из автобуса. Два улыбающихся швейцара в голубой форме помогли нам выйти. Два улыбающихся швейцара держали две стеклянные двери открытыми, чтобы мы могли войти. Внутри в огромном роскошном вестибюле стояло множество мужчин, улыбаясь нам, как идиоты. Мы промаршировали к лифтам. Диспетчер, одетый, как французский адмирал, улыбался нам; один из лифтов ожидал с открытой дверью, и лифтер, высунув голову, улыбался нам. Я бы хотела, Господи, чтобы кто-нибудь объяснил мне словами в один слог, что такого смехотворно-веселого было в пяти девушках, идущих в отель. Усмехайтесь, усмехайтесь, усмехайтесь, — можно подумать, что мы татуированы с ног до головы грязными историями.

— Четырнадцатый этаж? — спросил лифтер, скалясь, как осел.

Мне хотелось пошлепать его по большим ушам.

— Да, — сказала я.

Двери лифта мягко сомкнулись, как будто были сделаны из шелка. Лифт пошел, по-моему, вверх, но не было заметно ни малейшей вибрации, и было тихо, как в могиле. Потом двери шелковисто заскользили, и бам! После нескольких секунд жизни в бесшумном вакууме мне показалось, что я шагнула в сумасшедший дом. Девушки. Тысячи девушек, бегающих вокруг во всех направлениях, быстро говорящих одновременно; девушки, и девушки, и девушки, как в гареме султана. Все они были молодыми, и все они хорошо выглядели, и у всех были прекрасные фигуры, и у меня тут же развился комплекс неполноценности. Вот так-так, соревнования здесь обещали быть свирепыми.

— Ад кромешный, ей-Богу, — сказала Донна.

— Будь со мной, Кэрол, — попросила Альма, — не теряй меня.

Я прекрасно знала, что она имела в виду. Аннетт и Мэри Рут не говорили; они просто смотрели.

Давайте найдем мисс Пирс и мисс Уэбли. — Это первый мой деловой приказ.

Они сидели за маленьким столом в коридоре, слегка вспотевшие, но вполне безмятежные. Одна из них, красивая брюнетка лет двадцати шести, посмотрела на нас и сказала:

— Привет, девочки. Вы только что приехали? Хорошо, Я — Джанет Пирс, а это — Пег Уэбли.

Мисс Уэбли была такой светлой, какой только может быть блондинка, и хорошенькой, как картинка. У нее были мягкие, волнистые золотые волосы — не такие тяжелые и прямые, как у меня, — и нежные голубые глаза, и настоящий персиково-кремовый цвет лица, и миловидные ямочки на щеках. Она была мягче, чем мисс Пирс, но по-своему деловая.

— Привет, девочки, — сказала она. — Это бедлам, я знаю, но не волнуйтесь. Все скоро успокоится. Скажите ваши имена и откуда вы, чтобы я могла проверить вас.

Нас проверили. Альма ди Лукка, Рим, Италия (они ее тепло приветствовали); Аннетт Моррис, Олбани, штат Нью-Йорк; Мэри Рут Джурдженс, Буффало, Нью-Йорк; Донна Стюарт, Конкорд, Нью-Гэмпшир; и я, Кэрол Томпсон, Гринпорт, Коннектикут (потому что это был мой домашний адрес).

— Теперь, — сказала мисс Уэбли, — посмотрим, где вас разместить. — Она и мисс Пирс, нахмурившись, склонили головы над большим неряшливым листом бумаги, разделенным на клетки. План этажа, заключала я.

— Пожалуйста, — сказала Альма. — Я хочу быть с Кэрол, с мисс Томпсон.

— Почему? — сразу спросила мисс Пирс.

— Потому что я чужая в этой стране. Кэрол, мисс Томпсон, понимает меня, я понимаю ее. Мы уже успели полюбить друг друга.

Мисс Пирс посмотрела на меня подозрительно. Я не могла ее винить. Я объяснила:

— Альма имеет в виду, что я говорю немного по-итальянски. Вот и все. Я думаю, что смогу помочь ей с языком.

— Вы хотите жить с ней в одной комнате? — спросила мисс Пирс.

— Как скажете, мисс Пирс, — я старалась говорить небрежно, но я не могла не почувствовать горечь: всегда одно и то же. Я всегда вляпаюсь лицом в грязь. Я имею в виду то, что я едва открыла рот, как меня уже подозревают в лесбиянских наклонностях. Мой старый друг Энн умерла бы со смеху.

Мисс Уэбли сказала своим ясным, мягким голосом: — Я думаю, мы можем устроить Альму и Кэрол вместе. Посмотрим. Так, у нас всего одна девушка в номере тысяча четыреста двенадцать. Мы можем поместить там еще четверых — мы селим по пять девушек в каждом номере. Альма, Кэрол, Аннетт и Мэри Рут, вы будете в двенадцатом номере. А вы, Донна, в первом.

— Спасибо, — любезно отозвалась Донна.

— О'кей, девушки, — сказала мисс Пирс, — идите и ищите свои комнаты. Ваш багаж будет доставлен на грузовом лифте в самом конце коридора. — Она, нахмурившись, посмотрела на меня, как будто уже обозначила меня мировым нарушителем спокойствия номер один. — Я хочу обратить ваше внимание вот на что: вы не должны покидать отель сегодня вечером. Мы не хотим, чтобы вы выходили прогуляться и посмотреть достопримечательности — у вас будет для этого много времени. Майами-Бич останется на месте и в следующем месяце. Сегодня же вечером мы бы хотели, чтобы вы занялись распаковкой вещей и устройством, так как, поверьте мне, у вас впереди трудная неделя. К тому же мы хотим собрать вас здесь в семь тридцать вечера. Вы запомнили время? Ровно семь тридцать.

— Семь тридцать, — хором повторили мы.

Мы побрели к своим номерам. Мне было грустно оттого, что я потеряла Донну. Мы естественно нашли друг друга, и у меня было чувство, что мне нужен будет друг.

Дверь номера тысяча четыреста двенадцать была закрыта. Я постучала.

— Кто там? — услышали мы громкий голос.

— Мы, — сказала я и вошла. Рослая девушка с длинными красными волосами стояла возле кровати, распаковывая чемодан. Она смотрела на нас с удивлением, и мы смотрели на нее с удивлением. На ней ничего не было надето, кроме черного пояса с подвязками.

Я сказала:

— Привет, — и объяснила, что мисс Уэбли и мисс Пирс направили нас сюда. Она не выказала особой радости по этому поводу. Возможно, рассчитывала, что весь номер будет для нее одной. Мельком оглядев нас, небрежно кинула:

— О, хорошо. Располагайтесь. Меня зовут Мерси Маттью.

Она мне не понравилась. Я ничего не могла поделать. Я просто чувствовала это интуитивно. Она продолжала распаковывать вещи с довольно уверенным видом и даже не двинулась, чтобы накинуть халат. Это меня не очень беспокоило, хотя, говоря по правде, я не думаю, что для демонстрации женской фигуры ее следует как можно больше обнажить. По моему мнению, все это весьма пошло. Я восхищаюсь тем, что поэты, художники и скульпторы и вообще мужчины имеют обыкновение впадать в экстаз от девичьей плоти (что еще, черт возьми, связанное с женщиной, может повергнуть их в экстаз? их стряпня?), но женская нагота оставляет меня совершенно холодной.

Совсем не так реагировала Альма. Она разозлилась. В Италии девушки воспитываются достаточно строго, обычно монахинями; они до безумия консервативны в определенных вещах, хотя неожиданно земные в отношении других. Она ходила, фыркая, по комнате, наконец, подошла к Мерси и сказала:

— Эй! Ты! Ми-и-сс! Ты думаешь, здесь турецкие бани?

— А? — спросила Маттью, отступая в испуге;

— Ты все время будешь разгуливать, выставив все напоказ?

— В чем дело? — удивилась Мерси.

Альма наклонилась вперед и понюхала ее. И тут же отшатнулась, зажав нос.

— Фу, — громко воскликнула она. — Пахнет рыбой!

— Не смей! — закричала Мерси.

Хорошо известно, что любая итальянская девушка может превзойти в оскорблении десяток других девушек мира. Я оттащила Альму, прежде чем она успела сказать еще что-нибудь. Маттью поспешно надела халат, а я повела Альму к грузовому лифту за багажом.

— Послушай, — сказала я ей, — не затевай драку с этой девушкой, мы должны жить с ней целый месяц.

— Пуф, — ответила она презрительно. — В Италии мы выбросили бы ее в реку.

Мы как раз заносили в номер последний чемодан, когда вошла Донна с суровым видом.

Бросив на меня предупреждающий взгляд, она спросила властным голосом:

— Здесь есть особа по имени Маттью?

— Да. Это я, — отозвалась наша соседка.

Донна посмотрела на нее сурово:

— Вы Маттью?

— Да, Мерси Маттью.

— Милочка, — назидательно сказала Донна, — вы ведь все перепутали. Предполагалось, что вы будете в номере тысяча четыреста один. Какого черта вы делаете здесь?

— Но… — пыталась возразить Маттью.

— Мисс Уэбли сбилась с ног, — продолжала Донна. — Не говоря уже о мисс Пирс. Дружочек, ты, видимо, встала не с той ноги. Давай, беби, собирай свои вещи и иди туда, где тебе надлежит быть.

— Но я уже почти все распаковала, — всхлипнула Маттью.

— Отваливай, — сказала Донна.

Теперь мне стало жаль девчонку. Мы поступали с ней нехорошо. Донна стояла над ней, подгоняя ее, и, наконец, она ушла со всеми пожитками. Но я не могла не вздохнуть с облегчением от мысли, что не увижу больше этот пояс с подвязками, и я думаю, что даже Альма вздохнула с облегчением. По крайней мере, Альма и Донна знали, как они относятся друг к другу, — враги до смерти. А характер Маттью был неизвестной величиной.

Донна сказала:

— Ничего, если я переберусь к вам?

— Конечно, ничего, — сказала я. — Но как тебе удалось это?

— Я просто пошла и спросила мисс Уэбли. Она сказала, конечно, она ничего не имеет против обмена, если я сумею уладить это с другой девушкой.

— Да уж, — сказала я, — ты обменялась здорово. Ты, вероятно, оставила Маттью с нервным тиком на всю жизнь.

— Так учил меня отец: когда идешь на сделку, никогда не показывай и признака слабости. Это смертельно.

В любом случае я была рада. Хорошо, что Донна вернулась в нашу компанию. Теперь снова мы все пятеро собрались вместе, как и вначале, когда отправлялись из «Айдлуайдла» рейсом двадцать один А.

Номер состоял из большой гостиной, спальни размером чуть меньше, достаточно просторной кухоньки и обычных удобств, которыми оборудована ванная; но самым замечательным достоинством было то, что окна выходили на океан. Прямо внизу можно было видеть парк возле отеля, пальмы (увешанные китайскими фонарями), большой бассейн в форме фасоли, длинный ряд купальных кабинок и широкий золотой пляж, и за ним, вдали, простирался океан на мили, и мили, и мили, меняя цвет от изумрудно-зеленого у берега до серебристо-зеленого там, где Гольфстрим проходил через него; а над этим бесконечным океаном висела вея бесконечность неба, большего неба я не видела никогда в моей жизни. Дух захватывало.

Аннетт и Мэри Рут решили поселиться в спальне. Альма, Донна и я заняли гостиную. Значительная часть обычной для гостиной мебели, конечно, была вынесена, и администрация поставила три кровати и три комода, так что оставалось пространство лишь для малюсенького стола и двух очень маленьких кресел. Донна выбрала кровать под окном, поскольку она приехала из Нью-Гэмпшира и привыкла к большому количеству свежего воздуха перед завтраком; я устроилась посредине; а Альма заняла кровать ближе к двери, потому что это было самое далекое место от Донны, и к тому же она в ужасе от сквозняка, поскольку он может вызвать туберкулез. Третьей причиной являлась близость к ванной, а у нее оказалась всепоглощающая страсть к ванной. Мы обнаружили это слишком поздно. Она запиралась и выходила через несколько часов с невинным видом, неся под мышкой огромную сумку с косметикой, но без следа косметики на лице; и Бог знает, что она там делала. Может быть, она проводила там время, читая дантовский «Ад».

Мы распаковывались до семи тридцати, натыкаясь друг на друга и издавая вопли, как при кровавом убийстве, а потом мы вышли в коридор, как нас инструктировала мисс Пирс. Мы собрались вокруг небольшого стола со всеми остальными, и очень скоро это место походило на большой Центральный вокзал в Сочельник, с той разницей, что вместо разнообразия людей тут были только девушки. Девушки. Везде девушки. Большинство из них, слегка приоделись по этому поводу, и, честно говоря, они достали меня. Я имею в виду как стадо, как толпа женщин, собравшаяся в одном месте. Они были фантастически привлекательны. И более чем привлекательны: их окружала атмосфера чистоты, здоровья, свежести. Я думаю, что в Голливуде вы смогли бы собрать вместе толпу звездочек, и они бы стали чем-то вроде коллективного нокаута; но у них никогда не будет того особого качества, каким обладают эти девушки, — свежестью, нетерпением, чистым, нетронутым человеческими руками обликом.

Мисс Пирс и мисс Уэбли стояли за столом, с ними рядом находились трое мужчин, у них было странное оборонительное выражение лица, которое появляется всегда у мужчин, оказывающихся в таких ситуациях, как эта, когда число женских особей безнадежно их превосходит. Одного из них я узнала — мистер Гаррисон, который беседовал со мной в Нью-Йорке. Двух других я раньше не видела.

Мисс Пирс постучала карандашом по столу:

— Тише, девушки.

Она выждала, пока гул стих, и слегка кивнула мистеру Гаррисону; он поднялся на стул и обратился к ним с речью. На нем был легкий светло-коричневый костюм. Его пухлое лицо порозовело.

— Девушки, — начал он, — я не буду долго говорить, — и это сразу же настроило меня на худшее. Он обвел нас взглядом, прежде чем продолжил. — До сих пор подготовка стюардесс проводилась в Пенсильвании, и мы размещали девушек где только могли, в частных домах, мотелях и так далее. Это было немного неудобно, хотя и не влияло на качество подготовки. — Он опять оглядел нас. — Сегодня впервые благодаря великодушному сотрудничеству мистера Максвелла Куртене мы располагаем возможностями, о которых можно только мечтать. Вы, девушки, размещаетесь на целом этаже одного из лучших отелей Майами-Бич. — Он посмотрел вниз. — Или я должен сказать — лучшего отеля, мистер Куртене?

Мистер Куртене скромно ответил:

— Одного из лучших, сэр.

— Хорошо, — сказал мистер Гаррисон. — Продолжим. В вашем распоряжении, девушки, практически все удобства этого великолепного отеля. Вам будет разрешено пользоваться бассейном в любое время и плавать в океане, когда работает спасательная служба. Вы можете пользоваться солярием. И так далее и так далее. Но есть определенные места, которыми вы не можете пользоваться. Повторяю, не можете. Например, вам не разрешается заходить ни в один бар. Мы подготовили инструкцию, которую мисс Пирс и мисс Уэбли передадут вам через несколько минут, там детально изложены правила. — Он положил руки в карманы своего пиджака. — Я не хочу вдаваться в подробности. Когда вы прочтете их, вы сами убедитесь, что они отвечают простому здравому смыслу. И более того, я думаю, что знаю вас.

Вас здесь сорок. Сорок. И, по моему мнению, каждая из, вас — это человек с природными хорошими манерами, хорошо воспитанный. Не имеет значения ваше общественное положение, это — единственное, что я искал вас и — убежден — нашел. Итак, я уверен в одном: вы будете соблюдать писаные и неписаные законы.

Он опять заложил руки за спину.

— Теперь, наконец, следующее. Почему вы здесь? Что вы делаете здесь? Зачем вы приехали сюда? — Он радостно улыбнулся. — Я отвечу вам. Это плохие новости. Вы приехали сюда не для того, чтобы провести чарующий месяц в отеле «Шалеруа», где все ваши расходы оплачивает «Магна интернэшнл эйрлайнз». Ничего подобного. Вы приехали сюда работать. И, не желая напугать вас, позвольте сказать, что вы будете работать много, очень, очень, очень много, большую часть времени, которую вы проведете здесь. Причину легко назвать: вы должны многое выучить. Я подчеркиваю это. Вы здесь для того, чтобы учиться, и это учение — очень, очень тяжелая работа. Это все, что я должен был сказать, и я желаю каждой и всем вам больших успехов.

Мы ему дружно хлопали. Хотя я так и не поняла, что он пытался сказать нам; я имею в виду то, что это был своего рода тугой сверток слов. Но, несмотря на это, все прозвучало хорошо, и в результате — хлоп-хлоп и браво.

Прежде чем спуститься со стула, он пригласил мистера Куртене сказать несколько слов, и мистер Куртене забрался на стул. Он был невысокий мужчина с суровым, красивым лицом, как у Юлия Цезаря, красивыми вьющимися седыми волосами, зачесанными за уши, и маленькими белыми изящными руками. На, нем был черный пиджак, черная рубашка и брюки в полосочку: такие же импозантные, как и все остальное.

Он сказал:

— Леди, мне посчастливилось приветствовать вас в отеле «Шалеруа». Мы счастливы, мы в восторге, что вы здесь с нами. Поверьте мне. Нам оказана честь. Мы также очень горды от сознания того, что вы представляете цвет молодых американских женщин, самый цвет. Поэтому все, что мы, можем, сделать для вас, будет сделано с удовольствием. Обращайтесь к нам, когда пожелаете, ибо мы здесь для того, чтобы служить вам. Благословляю вас, леди, всех и каждую из вас. Благодарю вас.

Этому тоже хлопали бурно. Ну а что еще вы можете делать, если вас называют цветом молодых американских женщин? Итак, хлоп-хлоп и гип-гип-ура!

Третьего мужчину не пригласили сказать несколько слов. Мне было жаль. Он выглядел достаточно интересно, несмотря на то, что носил очки в роговой оправе. Его даже не представили нам. Он просто стоял с отсутствующим умным выражением лица, и я не могла ничего понять. Я тихо спросила Донну:

— Кто это в роговых очках?

— Милая, я сама здесь посторонняя. Он, возможно, из ФБР.

Кое-какая подсказка.

После пышных фраз мужчины поспешно удалились и мы остались с мисс Пирс и мисс Уэбли.

Они не занимались чепухой. Никакой чепухи насчет леди и цвета молодых американских женщин. Доверьте женщине в любое время констатировать факты так, как она видит факты. Оставьте романтику мальчикам.

Мисс Пирс заняла стул. Она выглядела лучше всех присутствующих, у нее были иссиня-черные волосы, очень живые карие глаза и красивый рот; и вам достаточно было встретить взгляд этих карих глаз на долю секунды, чтобы понять, что она видит все насквозь.

— Девушки, — сказала она, и когда она говорила, не было слышно ни звука. — Есть пара пунктов, которые я хочу разъяснить. Первое: за свои номера отвечаете вы, а не персонал отеля. Вы будете сами убирать кровати, поддерживать абсолютную чистоту и так далее. Будут ежедневные проверки.

Прямо по строчке, никаких отклонений. Ни одного лишнего слога.

— Второе: ваше обучение будет проходить не здесь, а в офисах аэропорта. Вас разделят на две группы, или класса. Первые будут уезжать из отеля в школу точно в четверть восьмого. Вторая группа будет уезжать в четверть девятого. У шофера инструкции никого не ждать, кто не садится в это время. О'кей?

Это было «о'кей», если она так сказала.

— Наконец, — добавила она, — как сказал мистер Гаррисон, вам раздадут размноженные листы со всеми правилами, которые вы должны выполнять, находясь здесь. Однако они будут получены довольно поздно, и некоторые из вас не смогут прочесть слишком внимательно в это время вечера; поэтому я прочту вам правила сейчас же. В этом случае никто из вас не сможет утверждать, что какое-нибудь правило затерялось, прежде чем вы его увидели. Начнем.

Она читала правила полчаса. Потом мы разошлись по номерам зализывать раны.

4

Донна высказалась за всех нас. Она сказала, обращаясь ко мне:

— Слушайте, цвет молодых американских женщин, разве в конституции не записано, что каждый человек имеет право на жизнь, свободу и обретение счастья и все в этом роде?

— Не в конституции. В Декларации независимости, — уточнила я.

— О'кей, о'кей, давай не будем заниматься деталями. Я хочу знать, какого черта они пытаются сделать с нами?

— По-моему, они думают, что стараются защитить нас от самих себя, — предположила я.

— Так ли? — проворчала она. — Люди говорят о том, что происходит в Сибири. Ха. Они должны посмотреть, что происходит прямо у них под носом.

Это, я думаю, было немного притянуто за уши. Я имею в виду, что не было необходимости преувеличивать. Все, что произошло, насколько я могла понять, это было то, что «Магна Интернэшнл эйрлайнз» просто скопировала свои правила с правил женской тюрьмы. Не более того. Разумеется, были некоторые различия. Например, вместо того чтобы обращаться к заключенным, они всегда обращались к студенткам-стюардессам; но в действительности эти два термина были полностью равнозначны. Кто-то в Великой компании просто был тактичен.

Размноженные листы начинались с общего вступления. Ничего определенного. Просто туманные угрозы:

«Добро пожаловать в Майами-Бич. Мы рады вашему присутствию на борту и надеемся, что вам понравится четыре недели заключения в отеле „Шалеруа“. Прежде всего мы хотели бы внушить вам, что к нормам поведения всех заключенных, или студенток-стюардесс, предъявляются самые высокие требования. Заключенные, или студентки-стюардессы, должны всегда вести себя как леди. Нарушение этого основного правила является серьезным проступком».

— Это предполагает, — сказала Донна, -три дня одиночного заключения.

За вступлением следовали конкретные требования. Заключенные, проживающие в отеле «Шалеруа», должны были проявлять уважение ко всей собственности отеля и нести личную ответственность за любой ущерб. Мы должны были обращаться со всеми гостями отеля вежливо. Нам не разрешалось посещать никакие бары ни в этом, ни в других отелях Майами-Бич. Нам не разрешалось пить никаких алкогольных напитков в отеле, и тот заключенный, который будет обнаружен пьяным во время обучения, будет немедленно уволен.

Затем оговаривался внешний вид. От заключенных требовалось в любое время быть подтянутым. Заключенные должны появляться в отеле одетыми со вкусом. Заключенные должны предъявлять самые высокие требования к своей внешности, включая уход за цветом лица и надлежащее употребление косметики; уход за руками и ногтями; уход за волосами и соблюдение общего стиля; контроль веса и фигуры. Более того, кроме мест купания, заключенные должны, быть полностью одеты, когда появляются на публике. «Полностью одеты» расшифровывалось так: носить чулки и пояса.

— Великолепно, — с горечью сказала Донна. — Чулки и пояса. Чаша моего счастья переполнилась.

— О, ребята, — сказала Аннетт, — это значит, что мы носим чулки и пояса на занятиях и когда выходим погулять…

— Даже тогда, когда ты спускаешься в вестибюль, чтобы отправить письмо, — добавила я.

— Меня поражает, какого черта они не заставляют нас спать в чулках и поясах, — заметила Донна.

— Не дерзи, — сказала я.

Затем в правилах оговаривалась социальная жизнь. Объяснялось, в несомненно разумной манере, что из-за напряженной учебной подготовки наша социальная жизнь должна быть слегка ограничена, чтобы у нас оставалось достаточно времени для занятий и отдыха. Затем большими буквами была выделена сущность:

БУДНИЕ ВЕЧЕРА (С ВОСКРЕСЕНЬЯ ПО ЧЕТВЕРГ):

1. НИКАКИХ СВИДАНИЙ.

2. НАХОДИТЬСЯ В КОМНАТАХ К 10.30 ВЕЧЕРА.

Все яснее ясного. Свидания не разрешались, находиться в комнатах в десять тридцать вечера с воскресенья по четверг.

— Воскресенье! — завопила Донна. — В воскресенье я должна быть в комнате в десять тридцать!

— Да, — подтвердила я.

Но у нас было немного больше свободы в пятницу и субботу вечером. Нам разрешалось назначать свидания, и нам можно было отсутствовать до двух часов ночи. Более того, можно было в особых случаях получить разрешение уехать из города на уик-энд и побыть с друзьями или родными. Я не могла сказать, что это меня как-то затронуло, но Донна просто ухватилась, за это.

— Ну, слава Богу, — сказала она. — У меня есть друзья и родственники во всей Флориде, которых я не видела много лет. Наконец я смогу повидать их в выходные… и сбросить пояс с чулками на сорок восемь часов!

Наконец был сформулирован закон всех законов. Он был выражен чугунным, юридически непробиваемым языком. Друзьям-мужчинам или родственникам ни в какое время не разрешалось посещать студенток-стюардесс на четырнадцатом этаже отеля. Равно как и студенткам-стюардессам, не разрешалось встречаться с друзьями-мужчинами или родственниками в комнате или номере этого же отеля. По великодушному разрешению дирекции друзья-мужчины или родственники могли приниматься в холле отеля и только там.

— Смешно, — сказала Донна.

Аннетт сказала:

— Ну, по-моему, главная мысль в том, что они хотят, чтобы мы работали, какая бы работа ни была. В конце концов, им стоит ужасно много денег привезти нас сюда и оплачивать наше пребывание в отеле целый месяц. Поэтому они должны установить целую кучу правил.

Донна спросила, поворачиваясь к Мэри Рут Джурдженс:

— Ты тоже так думаешь?

— Я?

— Да, ты. Кстати, как мы тебя зовем? Мэри или Рут, или как?

— Мэри Рут.

— Двуствольное имя, а?

— Некоторые берегут дыхание, называя меня Джурди. Пожалуйста, зовите меня так.

— О'кей, Джурди, — сказала Донна. — Что ты думаешь об этих сумасшедших правилах?

— Это их авиалиния.

— Конечно, это их авиалиния, но это не дает им права приказывать нам как скотине.

— Они не присылали мне приглашения приехать сюда, — возразила Джурди. — Я просила их об этом. Они уверены, что я должна носить чулки и пояс. О'кей. Я буду носить чулки и пояс. Вот и все.

Донна посмотрела на нее с интересом.

— Послушай, Джурди, чем ты занималась до того, как приехала сюда?

— Почему ты спрашиваешь?

— Я просто спрашиваю, милая. Ты не должна сердиться. Если не хочешь, не говори.

— Я была официанткой в отеле «Трипп» в Буффало. До этого я была официанткой в закусочной.

Донна отвернулась от нее:

— Аннетт, а что делала ты?

— Ну, я была секретаршей в банке.

— Это хорошее… спокойное занятие.

— Да, очень спокойное. В этом и была вся беда. Оно было даже слишком спокойным.

Донна спросила:

— Эй, Альма, что ты думаешь обо всех этих правилах?

— Прости, о чем речь? — переспросила Альма. Она методично вытаскивала вещи, складывая нижнее белье и пряча его в комод. Все остальные сидели на моей кровати, кроме Джурди, которая стояла одеревенело, подпирая спиной стену.

— Я сказала, что ты думаешь обо всех этих правилах? — повторила Донна. — Никаких мужчин в твоей комнате и прочее в этом роде.

— А, — ответила Альма, — я скажу тебе, что я думаю. Я думаю, что американские девушки слишком невинные, вот что я думаю.

— Это правда? — спросила Донна.

Альма пожала плечами:

— Правила. Правила есть правила. Они существуют. Если вы можете их выполнять, вы их выполняете. Если вы не можете следовать им, тогда берегитесь полицейского на углу, чтобы он вас не схватил.

— Я запомню это, — сказала Донна и засмеялась. Она взъерошила красивые каштановые волосы Аннетт.

— Знаете что, ребята? Я умираю от жажды. Аннет, милая, взгляни в холодильник. Нет ли там кусочков льда?

— О'кей, — сказала Аннетт.

— Кэрол, открой тот серый чемодан для меня, хорошо?

У меня возникло странное чувство.

— Что ты хочешь вытащить оттуда?

— У меня припрятана бутылочка джина. Мы можем выпить и расслабиться.

— Нет, — сказала я, и Аннетт на пути к холодильнику остановилась как вкопанная.

— О, давай, — сказала Донна, смеясь.

— Нет, мисс, — возразила я.

Она перестала смеяться.

— Знаешь, я думала, ты другая, — сказала она.

Она ошибалась, если думала, что разобьет мне сердце этой старой шуткой.

— Давайте объяснимся, — предложила я. — Я не возражаю. Если ты хочешь выпить, ты идешь и пьешь. Это твое право.

— Это как?

— Послушай, -сказала я, — ты знаешь правила. Бог мой, мы только что закончили их читать. В любое время, когда тебе захочется нарушить правило, на меня можешь положиться, и, я думаю, со всеми остальными в этой комнате тоже нет проблем. Мы не доносчики. Но не нужно вовлекать нас. Идет?

— Ладно, — сказала Донна. — Я не возражаю выпить сама. Все, кто захочет выпить, пожалуйста.

— Прекрасно, — одобрила я. — Теперь я скажу, что тебе делать. Ты возьмешь бутылку, лед, пойдешь и закроешься в ванной. Мы не будем беспокоить тебя. Кому-нибудь нужно воспользоваться туалетом, пока Донна не закрылась там?

— Ха-ха-ха, очень смешно, — произнесла Донна.

— Я серьезно, — сказала я.

— Правда?

— Да, правда.

Она посмотрела на меня. У нее были самые поразительные зеленые глаза, в которых плясали чертики.

— Что ж, маленькая женщина. Ты выиграла.

— Нет, нет, — возразила я. — Нет, нет. Не заставляй меня останавливать тебя. Вот ванная. Она в твоем распоряжении.

— Ты выиграла очко, Кэрол. Не растравляй рану.

Она встала и потянулась.

— Никаких выпивок, — сказала она, удивляясь. — Никогда не думала, что доживу до такого дня.-Она поднимала голову, как будто прислушивалась, что происходит у нее внутри.-Знаете что? — сказала она. — Я умираю с голоду. — Она посмотрела на часы. — Господи! Не удивительно, что я умираю с голоду! Уже четверть девятого. Вы представляете, что. я ничего не ела с шести утра?

— У меня есть немного печенья, прошу вас, — предложила Аннетт.

— У меня есть конфеты. Угощайся, — сказала Джурди.

— Ребята, вы не понимаете. Я голодна. Я хочу бифштекс, И я открою вам секрет. Я пойду сейчас и съем его.

Наступила мертвая тишина.

До нее стало доходить.

— Господи, — сказала она, — какое правило я нарушаю теперь? Вы считаете, что, если я хочу бифштекс, Я должна есть его в ванной? Я молчала. Заговорила Аннетт:

— Нет. Только то, что мисс Пирс сказала: мы не должны выходить из отеля сегодня вечером. Помнишь? И тут Донна вышла из себя. Это была последняя капля. Она носилась взад и вперед по комнате, вопила о нацистской Германии и Советской России, она швыряла свои туфли в стену, она начала рвать на себе волосы, пока я не схватила ее за руки и не сказала:

— Эй, относись к этому спокойнее, остынь. Ты не можешь выйти из отеля, но я держу пари, что здесь есть кафетерий, прямо в отеле, где ты можешь съесть гамбургер.

Она закричала:

— Я не хочу чертов гамбургер, я большая девушка, мне необходимо питание, я хочу бифштекс с косточкой.

— О'кей, — сказала я. — Я тоже не ела целый день. — Я пойду с тобой.

— Кэрол, — окликнула меня Альма. — Ты возьмешь меня с собой?

— Ты голодна тоже? Конечно. Аннетт? Джурди?

Аннетт и Джурди сказали, что они остаются. У них было печенье и конфеты.

— О'кей, Донна, — сказала я. — Пойдем.

Странная искорка промелькнула в ее зеленых глазах.

— Это славный, высшего класса отель, не так ли? — проговорила она. — Бьюсь об заклад, что здесь есть славный первоклассный ресторан.-Она взглянула на меня проницательно.-Томпсон, ты не можешь пойти в таком виде.

— В каком виде?

— В такой одежде.

— Почему нет?

— Правило триста двадцать пятое, — завопила она. — Ты не должна появляться нигде в отеле без подобающей одежды. Правило шестьсот девяносто девятое: вы должны предъявлять самые высокие требования к своей внешности. Я буду повторять правила до тех пор, пока они не станут вываливаться из ваших ушей. Итак, все куклы внизу будут в вечерних платьях. И ты тоже его наденешь.

— Ты с ума сошла? Вечернее платье, чтобы пойти съесть гамбургер?

— Именно так, — подтвердила Донна и обратилась к Альме: — У тебя есть вечернее платье?

— Ну конечно, — вскинула она голову.

— Ползи в него.

— Слушай, Донна, — начала я; она угрожающе повернулась ко мне и сказала:

— Если ты не перестанешь сердить меня, то я поколочу тебя, так вот. Нет правила против еды, не так ли? А если мы пойдем есть, мы должны соответственно одеться, не так ли? Так что поживей, беби, потому что я даю вам только пятнадцать минут, чтобы принять боевую окраску. Понятно?

Если бы кто-нибудь спросил мое мнение, я бы сказала, что это невозможно. Но провозглашаю во всеуслышание: девушка может успеть поверхностно вымыться, переодеться, напудриться, надеть серьги, все это проделать всего за шестнадцать минут, причем вместе с другими двумя девушками, которые все это время постоянно крутятся под ногами. Вам необходима определенная движущая сила, и в нашем случае такой движущей силой явилась Донна Стюарт, которая ежесекундно вопила на нас, потому что она подозревала, что упадет замертво от острого голода прежде, чем мы дойдем до лифта. Она упустила свое призвание, эта девица. Она должна была работать надсмотрщиком у фараонов, когда они строили пирамиды. Аннетт и Джурди сидели на моей кровати, наблюдая за нами. Они не произнесли ни слова. Они только смотрели. Осмелюсь сказать: это была самая дикая сценка, какую они когда-нибудь видели в своей жизни.

Я должна признать, мы выглядели весьма презентабельно. На мне — небольшой золотой костюм, купленный, у Лорда и Тейлора, и золотые башмачки. На Альме — что-то совершенно потрясающее из черного кружева с огромной красной розой на груди; своим великолепием она едва не ослепляла вас. А Донна была просто ходячей мечтой в непостижимом платье — я не могла сообразить, как это было все надето, ее платье было таким тонким — в мягком фантастическом цвете, который я могла описать как туманный испанский мох или старая паутина. Все в мире было сделано для ее фигуры, для ее зеленых глаз и ниспадающих красных волос.

— Донна! Откуда такое изумительное платье? — воскликнула я.

— Чиапарелли, — сказала она. — Экспромт. Что-то вроде этого.

— Для маленькой деревенской девочки из Нью-Гэмпшира ты явно знаешь, как себя вести, — заметила я. — Разве ты мне не говорила, что никогда не была в Нью-Йорке? Как ты умудряешься заказывать такие платья в лесной глуши? Через каталог Шира, Робека?

— Я нашла его у Файлина в Ба-а-астоне, — ответила она.-Ты слышала когда-нибудь о Ба-а-астоне? Кто видел мой кошелек? Где мой кошелек?

Он был на ее постели.

Она села и открыла его, и перевернула его так, что содержимое вывалилось, включая тридцать центов, несколько монет по десять центов, три монеты по двадцать пять центов, два бриллиантовых кольца и рулон банкнотов размером с кулак.

— Донна! Вот это деньги! — воскликнула я.

— Именно их я и искала, — сказала она. — Нам же нужно будет заплатить за ужин. Думаю, брать все не обязательно?

— Чтобы громко крикнуть, сколько у тебя в этом рулоне?

— Тысяча двести долларов, — сказала она.-Мой старик дал их мне утром как прощальный подарок. — Она вытащила одну стодолларовую бумажку и засунула ее в маленький серебряный вечерний кошелек, который держала в руках. — Этого должно хватить, не так ли?

— Я надеюсь, малыш, — сказала я. Я прикинула, что это будет веселая ночка и я не обойдусь одним чеком, так что я предусмотрительно положила семь долларов и пятидесятицентовую монету в кошелек. У Альмы, как я и подозревала, оказалась бумажка в один доллар, надежно приколотая большой безопасной булавкой где-то возле пупка. И я не думаю, что кто-нибудь из нас был скрягой. Я имею в виду то, что все мы получали свои сорок пять долларов в неделю минус пятнадцать за жилье и минус некоторые другие вычеты; и сколько же вы можете ассигновать на гамбургер в таких условиях? Сразу стало очевидным, что Донна относится к тем людям, которые не имеют ни малейшего представления о деньгах. Двадцатидолларовая бумажка, или пятидесятидолларовая, или стодолларовая для нее были едины: просто банкноты, просто деньги, просто то, что правительство печатает для того, чтобы ей не нужно было тащить сундук с монетами, когда она поедет в Бостон к Файлину.

Альма спросила:

— Мы идем? Или мы не идем?

— Мы идем, — сказала Донна. — Аннетт, милая, окажи милость. Сложи эти вещи обратно в мою сумочку, хорошо?

Аннетт слезла с постели.

— Но ты же не можешь оставить все эти деньги разбросанными вокруг, Донна. Все эти кольца.

— О, не беспокойся, — сказала Донна.

— Я спрячу твою сумочку в шкафу, -сказала Аннетт.

Донна засмеялась:

— О'кей.

— Минуту, — сказала Альма. Она выбрала одно бриллиантовое кольцо, надела его на средний палец правой руки, критически осмотрела и обратилась к Дойне: — Ты не возражаешь? Я надену его сегодня?

— Конечно. Пожалуйста.

Мы вышли к лифтам, и несколько деревенщин с бигуди и в плащах, чтобы прикрыть их наготу, посмотрели на нас обалдевшими глазами. Бедные растрепы: студентки-стюардессы принимались за свою черную работу.

Сказать по правде, мы никак не дискредитировали школу по подготовке стюардесс. И то, чего раньше я специально не отметила, — мы занимали весьма значительное место в пространстве. Я носила трехдюймовые каблуки. Альма, у которой был примерно мой рост, пять футов семь дюймов, носила четырехдюймовые шпильки, и то же самое Донна. Добавьте четырехдюймовые каблуки девушке, рост которой почти пять футов девять дюймов без каблука, и вы получите что-то весьма заметное.

Бой-лифтер побледнел, увидев нас. На этот раз никаких улыбочек, о нет. Мы возвышались над ним на пятнадцать футов, и если бы он допустил малейшую провокацию по отношению к нам, мы могли сразу же вправить ему мозги. Мы больше не были комическими персонажами, которых держали от греха подальше на четырнадцатом этаже. Мы были леди. У нас было достоинство. Мне хватило нескольких секунд подумать об этом, пока лифт спускался. Было почти невероятно, что я приехала сюда из помойного ящика — когда? — всего несколько часов назад. Томпсон, помидор с Вашингтон-сквер. И вот я здесь, одетая как девушка, пахнущая как девушка, чувствующая как девушка, мечта, мечта, мечта, идущая съесть свой первый гамбургер в отеле «Шалеруа» в Майами-Бич. Это было великолепно. Мне казалось, что радуга заиграла вокруг моей души.

Лифт остановился, двери мягко открылись, мы шагнули вперед, и — эй, быстро! — произошло то удивительное, о чем пишут в рекламах. Это было наше общее переживание, разделенное между нами тремя: мы почувствовали, что воздух наэлектризовался, глаза повернулись, мы услышали жужжание от шепота комментариев. Все, кого я видела перед собой, были мужчины. Весть о том, что на четырнадцатом этаже находятся сорок отборных женщин, должна была распространиться, и вот мы здесь, три типичных экземпляра. Мне хотелось повернуться и убежать.

Затем тут же, откуда-то из этой пульсирующей атмосферы, материализовался мистер Максвелл Куртене: в черном пиджаке, черном жилете, полосатых брюках, с лицом Цезаря, с тонкими белыми руками. Он не был мужчиной, над которым можно посмеяться. Он был достаточно сильным, и вы должны были уважать его. Но он был ниже ростом, чем я предполагала, примерно пять футов шесть дюймов. Он смотрел на меня и улыбался. Он смотрел на Альму и улыбался. Потом он посмотрел на Донну, как если бы она пронзила ему сердце.

Несомненно, я должна была быть готовой к этому.

— Леди, — обратился он к нам, — что я могу сделать для вас? — Но сказал он это Донне, и я подозреваю, что, говоря это, он раскачивался на носочках, как будто пытался вглядеться прямо в ее глаза.

Она с придыханием произнесла:

— О, мистер Куртене, мы с четырнадцатого этажа, подготовительная школа…

— Вы не обязаны говорить мне об этом. Я вижу. Позвольте мне выразить, как я счастлив, что вы — здесь, с нами; это честь для нас, что мы имеем возможность участвовать… — Он был так возбужден, что хотел произнести свою речь с начала до конца.

Донна сказала:

— Мистер Куртене, мы бы хотели узнать, есть ли здесь ресторан или, возможно, буфет, где мы могли бы немного перекусить. Есть? Просто какой-нибудь маленький кафетерий, где мы могли бы съесть маленький старый бифштекс или что-нибудь еще?

Не знаю почему, но мне казалось, что она говорила, как Скарлетт О'Хара. Он был ошеломлен:

— Есть ли у нас ресторан?

— Да.

— Мадам… — Он помолчал. — Будьте так добры и скажите мне ваше имя?

— Донна Стюарт. А это мисс ди Лукка, а это — мисс Томпсон.

— Прекрасно, — сказал он. Он холодно поклонился каждой из нас. Потом повернулся к Донне: — Пожалуйста. Пройдемте со мной. У нас и в самом деле есть небольшой ресторан. Позвольте сопроводить вас туда.

Он шел впереди рядом с Донной. Со спины он выглядел очень широкоплечим и слегка кривоногим, а макушка его головы едва доходила до ее подбородка. Я не хочу сказать, что меня сколько-нибудь интересует проблема человеческого роста; просто так случилось, что макушка его головы проходила под ее подбородком и, очевидно, что он свалился на нее, как тонна кирпичей, и история опять повторялась. Вы, возможно, думаете, что маленькие мужчины склонны охотиться за маленькими женщинами. Вовсе нет. Во всяком случае, Донна Стюарт так не думала. Сначала мистер Майрхед, жокей. Теперь мистер Куртене. Страшно подумать, что может случиться, если она когда-нибудь наткнется на карлика.

— Это большой отель, — сказала мне Альма. — Очень красиво обставлен. — Это действительно был большой отель, и он действительно был хорошо меблирован. Мы все шли и шли, впереди мистер Куртене, говорящий об одном и том же с Донной, пока наконец не пришли к просторной арке, которую перекрывал толстый красный бархатный канат. У каната стоял одетый в форму лакеи, в чьи функции входило поднимать его и пропускать вас, если он считал, что вы на верном пути. Мистер Куртене щелкнул пальцем, и лакей, съежившись, с подобострастием поднял канат, причем так быстро, что едва не повредил лодыжку.

Мистер Куртене сделал широкий жест.

— Милые молодые леди. Это наш маленький ресторан. Мы называем его «Комната Короля-Солнца» — по имени, вы помните, короля-Солнца, великого и прославленного Людовика XIV. Милости просим.

Я не могла произнести ни слова. Мы были в его власти. Он показывал дорогу, а мы следовали за ним. Я думала о семи долларах и пятидесяти центах в моем кошельке и о долларовой бумажке, приколотой у Альмы на пупке, и думала, слава Богу, что Донна оказалась достаточно дальновидной и взяла сто долларов. Но, возможно, и это было заблуждением. Потому что «Комната Короля-Солнца» была не просто громадной; она была так потрясающе украшена, и столы были такие большие и так далеко поставлены друг от друга, и покрыты таким столовым бельем, и сервированы такими сосудами и серебром, что всякий дурак поймет, что и корка сухого хлеба будет стоить здесь целое состояние, особенно по заказу. Потолок был покрыт миллионами ярдов волнующегося серого атласа, собранного в центре и закрепленного огромной золотой брошью в форме солнца с лучами. На трех стенах были яркие росписи, изображавшие, я полагаю, различные любовные сцены из жизни короля-Солнца, а четвертая стена была совсем не стеной. Это было огромное закругленное окно, один конец которого открывался на террасу, где играл оркестр и танцевало несколько пар.

— Как в Риме, — сказала Альма.

Теперь мы превратились в процессию. Перед мистером Куртене шел метрдотель по имени Генри и три рядовых официанта. Ресторан был полон людьми, и казалось, что они были очень взволнованы нашим появлением среди них. Донна в своей паутине от Чиапарелли была несомненно центром притяжения, но Альма и я получили свою долю взглядов, и я чувствовала, как все время краснею до пят.

Наконец мы добрались до столика. Официанты выдвинули три стула для нас, дали нам меню размером с «Нью-Йорк таймс», но сделанное из пергамента или из чего-то в этом роде, затем мистер Куртене вскочил и начал произносить новую речь. Он, очевидно, был помешан на ораторском искусстве и не мог открыть рта без того, чтобы не выплеснуть речь, и он произносил речь с таким страстным рвением, что это довольно нервировало.

— Мои дорогие юные леди, — начал он. — Это первый ваш вечер с нами в «Шалеруа». Позвольте мне повторить, что я говорил раньше. Это замечательно, это восхитительно, что вы с нами. Итак, сегодня, вы должны быть нашими гостями. Этот отель — ваш. Я прошу вас заказывать все, что вам захочется. Абсолютно все. Нам будет только приятно.

Пока он говорил он не сводил глаз с Донны, а она открыла широко свои глаза и смотрела с сияющей улыбкой на него.

— Конечно, мистер Куртене! Какой вы милый! Девочки, разве мистер Куртене не самый милый мужчина?

Он густо покраснел.

Альма стояла с открытым ртом. Я тоже.

Мистер Куртене сказал:

— Генри позаботится о вас, Я скоро вернусь. — И удалился.

Генри был тощим мужчиной с тощей шеей, и он изгибался вокруг нас, как шпилька, булькая приветливым тоном:

— Итак, что предпочитают молодые леди? Может быть, начнем с креветок Боттичелли?

Даже попытка мысленно узнать креветки Боттичелли причинила боль моему желудку.

Донна проговорила:

— Генри, принеси-ка мне двойной мартини.

Я, понизив голос, сказала:

— Донна. Не валяй дурака.

— Что ты имеешь в виду, милая?

Я сказала:

— Послушай, ведь нас могут окружать люди из подготовительной школы. Если они увидят тебя с двойным мартини, беби, тебя выгонят. Помнишь правила?

— Знаешь что, Кэрол? — ответила Донна. — На этот раз ты права. — Она минуту подумала: — Слушайте, Генри, принесите мне двойную водку, но в стакане для воды с большим количеством льда. О'кей? Мы просто должны немного закамуфлировать ее.

— Я понял, мадам. Вы можете положиться на меня.

— Донна, — сказала я.

Она серьезно проговорила:

— Милая, пусть кто-нибудь отличит стакан водки от стакана воды с двадцати шагов. Они совершенно одинаковы.

— Вы хотите заказать ужин после аперитива? — спросил Генри.

— Я точно знаю, что хочу, Генри. Бифштекс с косточкой, с кровью и немного зеленого салата. Принесите это как можно быстрее.

— Да, мадам. — Он повернулся ко мне: — Мадам?

— Гамбургер и чашечку кофе.

Он выглядел шокированным.

Я поинтересовалась:

— Вы не подаете гамбургеры?

— Как таковые нет, мадам. У нас есть, собственные деликатесные особые, филе-миньон «Барбаросса». Оно очень популярно у наших клиентов.

— Прекрасно, — сказала я. — Но что это такое?

Он вздохнул:

— Это гамбургер.

— О'кей. И кофе.

Он повернулся к Альме:

— Мадам?

На ее губах играла легкая задумчивая улыбка. Она сказала:

— Грус.

Все молчали какое-то мгновение. Потом Генри вежливо прошептал:

— Вы сказали «грус», мадам?

— Да. Грус. Грус. Я без ума от груса.

Генри посмотрел на меня. Посмотрел на Донну. Пожал плечами.

Я спросила:

— Альма, ты, должно быть, имеешь в виду гуся, не так ли?

Она оживилась:

— Я не имею в виду гуся. Я имею в виду груса. Вы охотитесь на него с ружьями. Он прячется. Он очень хитрый. Вы не можете его найти…

Донна сказала:

— Черт. Она имеет в виду лося.

— Я не имею в виду лося… — воскликнула Альма. — Вот он здесь, в меню.

Она порывисто размахивала меню перед лицом Донны.

— Gzonse[1] а lа maniиze de la сhвtean dе Ваlmoral[2].

Посмотри сама. Шотландский грус. Из Шотландии.

— Простите меня, мадам, — сказал Генри. — Конечно, граус. Не хотите ли выпить бутылочку вина с ним?

— Еще бы, — сказала Альма. — Что идет к грусу, Кэрол? Белое вино орвьето или лакрима Кристи? Или красное? Небьоло? Сайта Магдалена? Бароло?

Это становилось слишком утомительным. Меня окружали алкоголики. Я cказала:

— Альма, вспомни правила. Тебе не разрешается пить на людях. Это мгновенная смерть, если они застанут тебя. Ты не можешь обойтись стаканом холодной воды?

Она побледнела:

— Я? Я из Рима. Это моя обязанность — пить вино. Вода! Ты знаешь, что делает вода? Она вызывает ржавчину. Я не хочу, чтобы мои трубы были покрыты ржавчиной. — Она обратилась к Генри: — У вас есть хорошее орвьето, скажем, 1954 года?

— Да, мадам.

— Мы выпьем.

Генри удалился. Три официанта удалились. Мир воцарился за нашим столом. Но постепенно я начала сознавать, что половина людей в огромном ресторане смотрят на нас. Нас оценивали сотни глаз, изучали в мельчайших подробностях, и кожа сзади на моей шее стала гореть. И неожиданно я осознала, что все эти люди знали, кто мы такие, что мы трое из девушек авиакомпании с четырнадцатого этажа, и поэтому они пристально разглядывали нас через сверхмощные телескопы. Бог мой, нас действительно пристально разглядывали, и это меня так нервировало, что я начала подергиваться, как хомяк. Я вытащила пачку сигарет из моей сумочки и достала одну, потом я вспомнила о манерах и протянула пачку Альме и Донне.

— Спасибо, — сказала Донна и взяла одну.

— Спасибо, Кэрол, — сказала Альма и тоже взяла одну.

Донна дала каждой из нас прикурить от маленькой золотой зажигалки, которую она носила в вечерней сумочке; и вдруг мне пришла другая разрушительная мысль. Я сказала:

— О Господи, а нам разрешено курить публично? Донна глубоко вздохнула:

— Почему нет?

— Есть правило о курении…

— Слушай, — сказала Донна. — Ради святого Петра, будь разумной. Неужели у тебя будет наступать оргазм всякий раз, когда мы будем нарушать какое-нибудь глупое, пустое, смешное мелкое правило? Что с тобой, Кэрол?

Я произнесла неуверенно:

— Донна, правила есть правила.

Альма сказала:

— Кэрол, успокойся. Правило говорит, что курить можно, когда ты сидячий.

— Когда ты — что? — спросила Донна.

— Когда ты сидячий. Сидишь.

— С меня довольно, — сказала Донна холодно. — Еще одно слово услышу от тебя насчет правил, и я тебя ударю.

Один из официантов убрал всю посуду с нашего стола, включая графин, а другой официант пришел с тремя чистыми стаканами и чистым графином для воды. Итак, небольшая ловкость рук, и Донна получила свою двойную водку. Очень ловко. Я не одобряла это, потому что все это казалось откровенной глупостью, но я вынуждена была прийти в восторг. Генри и его приспешники, конечно, знали свое дело.

Нам пришлось подождать недолго появления бифштекса-гамбургера «Барбаросса» и тетерева. И пока мы ждали, разговорились. В считанные минуты мы с необузданным энтузиазмом совали нос в личную жизнь каждой из нас.

Начала Донна. Она обратилась к Альме:

— Скажи-ка мне, цвет общества, что тебя привело сюда?

— Я хочу есть. Я умираю от голода. Я могла бы съесть быка.

Я сказала:

— Нет, Донна имеет в виду подготовительную школу.

— А-а, — сказала Альма, — очень хороший вопрос.

Она отвечала около получаса, в это время появилась еда, включая ее бутылку орвьето. Она напыщенно говорила о бедном маленьком тетереве, она презрительно понюхала вино, а потом перешла прямо к рассказу о своей жизни и любви. Я полагаю, что она могла бы охватить все несколькими хорошо подобранными словами, но она должна была рассказать обо всем в подробностях. Кроме того, ее плохой английский то и дело подводил ее и вынуждал возвращаться и переводить Донне, и, честно говоря, я знала недостаточно итальянский, чтобы справиться с описанием жизненного опыта Альмы. А произошло то, что она начала работать с шестнадцати лет в маленьком магазинчике, где торговали религиозными реликвиями для туристов, вот тогда она начала учить английский, для того чтобы она могла продавать туристам все нужные им сувениры. Здесь она познакомилась с очень приятным джентльменом-другом (я могу себе представить), который нашел ей работу в агентстве автомобилей. Потом она встретила очень приятного друга-джентльмена, который нашел ей работу на итальянской авиалинии, что привело ее к встрече с другим другом-джентльменом, который нашел ей работу с самим представителем «Магна интернэшнл эйрлайнз» в Риме. Там она встретила такого приятного друга-джентльмена, который: а) помог ей выучить так хорошо английский, что теперь у нее превосходный акцент, и б) ухитрился найти ей работу стюардессы на европейских линиях. Затем, когда «Магна интернэшнл эйрлайнз» начала поиски девушек для обучения на международных авиалиниях, она обратилась к ним. Отсюда ее рассказ становился запутанным, потому что она обратилась не через ее друга-джентльмена, который, как подразумевалось, работал в «Магне», Это было бы слишком просто. К тому времени у нее был другой друг-джентльмен, который представил ее другу, у которого был друг, а этот друг говорил с кем-то в «Магне» в Нью-Йорке, и они сказали: «Что ж, конечно, это именно та девушка, которую мы ищем, присылайте ее». И вот она здесь.

— Малыш, — сказала Донна. — Тебе есть что вспомнить.

— Немного, — согласилась Альма.

— У тебя было много друзей.

— Несколько, — сказала Альма. Она доверительно наклонилась вперед. — Сейчас я вам кое-что скажу. Знаете что? Я боюсь самолетов. Правда. Всякий раз, когда я летала, у меня был понос. Смешно, а?

— Какого же черта ты хочешь летать в таком случае? — удивилась Донна.-С твоим талантом цеплять парней я бы лучше нашла работу, которая бы не вызывала поноса.

— Хороший вопрос. Я отвечу. — Она погрызла ножку своего тетерева.-Потому что, -сказала она, — потому что в самолетах вы встречаете таких приятных людей.

— Мужчин-людей? — спросила Донна. Альма откинула голову назад, заливаясь смехом:

— Кого же еще?

Донна очень странно на нее посмотрела. Она ничего не сказала; она просто посмотрела на нее, на ее волосы, глаза, рот, ее шею, грудь; и я думаю, что она пыталась прикинуть в уме, каковы же результаты жизнедеятельности Альмы. Я хочу сказать, что было ясно, что Альма имела в виду, говоря о приятном друге-джентльмене; возможно, она спала напропалую со всеми все эти годы. И Донна, используя практически увеличительное стекло, изучала ее свойства, одно за другим, подобно тому, как кто-нибудь изучает в лаборатории морскую свинку, которую подвергли целой серии опытов. Что ж, ошибиться было невозможно: эта конкретная морская свинка перенесла все и сохранила хорошую форму. Конечно, Альма не производила впечатления неразвращенной девственницы, которая ускользает от пристальных взглядов мужчины. В то же время она не выглядела потрепанной, как бывает с некоторыми девушками. Она была нормальной, но очень красивой итальянской девушкой, кровь с молоком и с полным запасом гормонов.

— О'кей, Донна, расскажи ты что-нибудь, — предложила я. — Что привело тебя сюда?

— Черт возьми, — сказала она. — Все просто. Я умирала от скуки в Нью-Гэмпшире. Я прожила там всю свою жизнь. Мой отец занимается гостиничным бизнесом. — Она осмотрела «Комнату Короля-Солнца». — Ничего похожего на это. У нас есть домик возле горы Вашингтона, с лыжной канатной дорогой и всем необходимым, кабинки и всякая чепуха, и магазин, где мы продаем свитера и все в этом роде и даем напрокат лыжи, вот так.

— Звучит замечательно, — сказала я.

— О, конечно.

— Что дальше?

— Что дальше? — повторила она.-Ну что? Я устала смотреть на лыжников. Я устала носить эти чертовы норвежские свитера. Я вдруг сразу решила в прошлом году, что должна уехать оттуда, или я свихнусь. — Она засмеялась. — Меня вдруг осенило — в мире, должно быть, происходят другие дела, кроме лыж. И знаете еще что? Кроме Бостона, должны быть другие города. Весь прошлый год я была так нетерпелива и умирала от скуки, и написала во все авиакомпании, какие могла себе представить, и, наконец, состоялась беседа с мистером Гаррисоном в Бостоне, и вот я здесь.

— Что думал твой отец о твоем отъезде?

— Отец? О, отец самый лучший парень во всем мире. Он был очень рад этому. Я думаю, что он испытал своего рода облегчение, потому что он видел мое нетерпение. И еще одно: моя мать умерла семь лет назад, и отец хочет снова жениться; но он беспокоится, потому что думает, будто я долго не выдержу с его женой номер два. Он совершенно прав. Я ненавижу эту сучку. Мы бы с ней не могли прожить и недели под одной крышей.

— Ты была дважды обручена? — спросила Альма.

— Разве? — удивилась Донна.

Альма коснулась ее правой руки:

— У тебя эти кольца и есть еще наверху.

Донна ответила с безразличием:

— Милашка, это ничего не значит. Я была обручена дюжину раз. Приходит весна, и кровь играет, и беби готова идти к алтарю, ведомая любым парнем в штанах. Прекрасная лунная ночь имеет тот же эффект.

На этом мы остановились. Девушка в серебряном парике, в кофточке с оголенными плечами и короткой юбочке подскочила к нашему столику. На руке у нее висела плетеная корзина, полная цветов.

— Пардон, леди, — сказала она. — У меня есть для всех вас подарок, от джентльмена-поклонника. — И она вручила каждой из нас по букетику самых восхитительных крошечных орхидей.

Донна спросила:

— От мистера Куртене?

— О нет, — сказала девушка и мило улыбнулась. — Эти цветы от мистера Ната Брангуина.

Это явилось самым большим сюрпризом в моей жизни или одним из самых больших, Я посмотрела вокруг и обнаружила его через четыре столика. Он сидел один, потягивая хайбол, на нем был белый пиджак и темно-красный галстук-«бабочка». Он улыбался и махал рукой, и я улыбнулась в ответ, но не помахала.

Он подождал, пока мы закончим есть, и затем довольно нерешительно подошел. Он был еще более похож на хирурга, -худой, нервный и очень чувствительный. Только когда он начинал говорить, вы понимали, что он из другой сферы. Но равным образом, когда вы узнавали его квалификацию, вы понимали, что он обладал только ему присущей аурой. Вам не каждый день попадаются профессиональные игроки. И всякий игрок, который должен федеральному правительству сто пятьдесят тысяч долларов и может держать федеральное правительство в безвыходном положении, конечно, заслуживает нескольких минут времени любой девушки.

— Ну, — сказал он, — мисс Томпсон, привет!

Я сказала:

— Мистер Брангуин, вам не следовало посылать эти чудные орхидеи.

— Почему нет? Это пустяк.

Я представила его Альме и Донне.

Донна сказала:

— Мистер Брангуин, это самые красивые маленькие орхидеи, я никогда не видела ничего подобного. Они изумительны.

— Да, — сказал он, переминаясь с ноги на йогу. — Они растут прямо здесь, во Флориде. Это точно.

Альма прицепила букетик на груди, где он ужасно дисгармонировал с красной розой. Она ничего не говорила. Она только вздыхала и строила глазки мистеру Брангуину. Я никогда не видела, чтобы так строили глазки в реальной жизни: это проскальзывает иногда в старых телефильмах, и это вызывает у вас странные мысли о том, на что был похож доисторический секс.

— Мистер Брангуин, не хотите ли присоединиться к нам? — предложила Донна.

Он посмотрел на меня, как будто спрашивал моего разрешения.

— О, да, пожалуйста, — сказала я.

Он сел между Альмой и Донной, лицом ко мне.

— Ну, как дела? Хорошо ли обращается с вами Максвелл Куртене?

— Мистер Куртене просто ангельски к нам относится, — сказала Донна. — Он такой щедрый.

— Да, Максвелл не такой уж плохой парень, когда захочет себя показать. Эй! О чем это я хотел? Позволите заказать что-нибудь выпить? Что бы вы хотели, девушки?

Прежде чем Донна успела открыть рот, я сказала:

— Мистер Брангуин, очень любезно с вашей стороны, но мы не пьем ничего.

Он казался удивленным.

— Нет?

— В самом деле, — подтвердила я. — Совершенно ничего.

— О, давайте не будем. Как насчет коньяка?

— О, братишка, -сказала Донна. — Я бы выпила коньяку!

— Ах, коньяк, — сказала Альма.

— Совершенно ничего, — возразила я. Я даже не могла понять: как я оказалась в таком положении? Каким это образом я заговорила спокойным твердым голосом анонимных алкоголиков?

— Коньяк не может принести вреда, — продолжал настаивать мистер Брангуин. — Позвольте позвать официанта…

— Послушайте, мистер Брангуин, таково правило, и все, — сказала я.-Нам запрещено пить на публике. Какое-то время.

— Нам нельзя пить и по секрету, втихаря… временно, — прибавила Донна.

Мистер Брангуин искренне возмутился:

— Что за чушь? Разве вы не в Америке? У вас были те же сложности на самолете, мисс Томпсон. Послушайте, если «Магна интернэшнл эйрлайнз» так обращается со своими девушками, я перестану летать самолетами этой компании. Существует множество других компаний. Слава Богу, вам ведь больше восемнадцати, не так ли?

— Да, — подтвердила я.

— Ну тогда что плохого в том, чтобы просто выпить?

Мы некоторое время продолжали обсуждать этот животрепещущий вопрос, ходя кругами и, разумеется, никуда не приходя, но всплыла одна важная вещь. Донна оказалась совершенно восхитительной, Альма была невероятно лакомой, и мне не оставалось места в компании такого уровня; тем не менее мистер Брангуин сохранял верность нашей дружбе, которая возникла, когда мы сидели рядом в самолёте. Я чувствовала это. Такое происходит между людьми странным сверхчувственным образом. Он смотрел на меня с выражением недоумения в глазах, а когда отводил свой взгляд, в нем сохранялось это недоумение, и я знала, что уже заняла определенное место в его мыслях. Это было лестно. Его проблема заключалась в том, как в присутствии других девушек за столом выразить себя; и наконец он сказал:

— Что ж, если вы не можете пить, я думаю, вы не можете пить… А, мисс Томпсон?

— Да?

Он не смог смотреть мне в глаза.

— Вы видели террасу, где танцуют? Вот там. Очень славная.

— Я уже восхищалась ею.

Он прокашлялся:

— Не хотите ли покрутиться?

О Боже мой! Как все сложно! Я пыталась вспомнить правила с первого по тысячное — говорилось ли что-нибудь о танцах под китайскими светильниками, разрешалось ли заключенным покрутиться на террасе?

— Иди, Кэрол! — засмеялась Донна. Она знала, почему я колеблюсь. — Оркестр звучит сказочно.

Это было правдой. Играли южноамериканские мелодии, очень нежно, и на протяжении всего ужина я понимала это. Когда южноамериканская музыка звучит сладко и тихо, мой сахар в крови взмывает резко вверх.

Я сказала:

— Я с удовольствием потанцую, мистер Брангуин, Но только один танец. Потом нам пора в, номер.

Он шел впереди меня, и, когда мы подошли к террасе, я увидела мистера Гаррисона, сидящего за столом с мужчиной в очках в роговой оправе, который не произнес речь. Оба холодно уставились на меня.

Я готова была провалиться сквозь землю. Я хотела буквально умереть, испариться, слиться с великим небытием. Теперь это звучит абсурдно, но единственное, него я хотела, — это раствориться в струйке голубого дыма. Я чувствовала себя чертовски виновной, хотя даже и не знала, в чем моя вина.

Я улыбнулась мистеру Гаррисону. Я улыбнулась самым милым, дружеским образом, каким только может улыбаться девушка мужчине в подобных обстоятельствах.

Он посмотрел мне вслед, как если бы я была одной из самых отвратительных каменных баб, высеченных на острове Пасхи. Я погорела, я знала это. Я делала все возможное, чтобы соблюдать правила, и, как обычно случается, плюхнулась лицом в грязь.

Проклятая невезуха! Всякий раз, когда ты готов исчезнуть в струйке голубого дыма, твой ангел-хранитель покидает тебя, заставляя самого выкручиваться из создавшегося положения. Я едва могла ползти за мистером Брангуином, и мелодичная тихая румба, которую исполнял оркестр на террасе, звучала для меня похоронной песнью.

— Мистер Брангуин, простите, — сказала я. — Вы должны извинить меня. Мне не хочется танцевать.

— О'кей, — сказал он.

Он проявил себя как нельзя лучше.

Я сказала:

— Я бы хотела немного прогуляться, а потом, если вы не возражаете, вернуться назад.

— Разумеется.

Он даже не пытался взять меня под руку. Мы прогуливались под освещенными пальмами, и я вдыхала аромат жасмина, слушала легкий шорох океанского прибоя и смотрела на миллиарды звезд, сияющих нам.

— Разве я не прав? Разве здесь не изумительно? — проговорил он.

— Здесь прекрасно.

— Но я хочу кое-что вам сказать. Во Флориде очень много мест, достойных не меньшего внимания.

— Правда?

— О, да. Здесь сверхцивилизованно. Хотя все еще много нетронутых мест. Например, Эверглейдс. Вы можете столкнуться со стадом диких кабанов, аллигаторов, с кем угодно.

— Я слышала об аллигаторах.

— Вы должны воспользоваться возможностью, чтобы увидеть все это, пока вы здесь. Здесь есть индейские деревни. Ловцы губок. Рифы. Уйма интересного.

— Нам разрешается покидать город только по выходным, — сказала я.

— Хорошо. Вы можете посмотреть это в воскресные дни.

— Но понадобится машина.

— Что ж… — проговорил он.

— Мистер Брангуин, я очень извиняюсь, но мне действительно пора возвращаться.

— Конечно, конечно.

Мы вернулись в «Комнату Короля-Солнца».

Мистер Гаррисон и человек в роговых очках, к счастью, ушли. Мы с мистером Брангуином вернулись к нашему столику, и я сказала:

— Пойдемте, дети. Уже пора.

— Сейчас всего лишь десять пятнадцать, — сказала Донна. — Мы можем остаться еще на несколько минут.

— Подъем, — я была неумолима.

— Ты знаешь, кто ушел минуту назад? — спросила Альма. — Мистер Гаррисон с другом, с тем мужчиной. Я улыбнулась ему, но не думаю, что он заметил. Он спешил.

Я положила пять долларов на стол для официантов, взяла свой букетик и сказала мистеру Брангуину:

— Было очень приятно повидаться с вами. И спасибо за орхидеи, они очень красивые.

— И вам спасибо, — сказал он. У него были грустные и вопрошающие глаза.

Мы вышли. Донна заявила:

— Я хочу найти мистера Куртене. Все, что мы можем сделать, это поблагодарить его за ужин.

— Донна, — сказала я, — мистер Гаррисон видел нас. Он был взбешен.

— По какой причине он должен быть взбешен? — спросила Донна, — Мы не сделали ничего плохого.

— Я видела выражение его лица.

— Обалденно! — сказала Донна.-Ты все придумываешь.

Думаю, у меня слишком живое воображение. В ту ночь я видела во сне авиакатастрофу в аэропорту Токио. Это было так чертовски реально. Я пережила страшное время.

5

Нас разделили на две группы очень просто — по алфавиту. Раздел приходился по букве «Н», а это значило, что я и Донна были во второй группе, которая выходила на занятия в восемь пятнадцать, а остальные наши девушки должны были отправляться из отеля в семь пятнадцать.

Джурди была, несомненно, жаворонком. Она вставала ровно в шесть. Она будила Аннетт, потом Альму. Возникавшая суматоха будила меня, потому что Альма начинала вопить во все горло, что она никуда не пойдет с Джурди и Аннетт, она пойдет только с Кэрол, так как Кэрол ее единственный друг и родная сестра и т. д. Это становилось довольно утомительным. Я должна была соскакивать с постели и успокаивать ее, и, в конце концов, чуть ли не в слезах она соглашалась идти с группой на этот раз, а я клялась, что поговорю с мисс Пирс и мисс Уэбли, и, если понадобится, с президентом «Магны», и попрошу принять меры для нашего воссоединения. Наконец она успокоилась. Возле ванной поднялся легкий водоворот страстей, и Джурди сказала мне:

— Слушай, Кэрол, так дальше продолжаться не может, нам нужно выработать определенный режим.

Я сказала; как беспристрастный наблюдатель:

— Джурди, я не могу не согласиться с тобой.

Что-то было в этой девушке, что заставляло меня уважать ее. Не любить, а уважать. Она была туповатой, но она просыпалась, как только открывала глаза, она была быстрой, ловкой, она знала то, что делает. Аннетт, в противоположность ей, была утренним лунатиком. Когда она вываливалась из постели, она не имела ни малейшего представления, где, находится, то ли она была в Майами-Бич, Флорида, то ли в Пекине, Китай. Ее нужно было вести за руку в ванную, а когда дверь за нею закрывалась, слышался грохот и вой, как будто она крушила арматуру. То, что ей нужно было на пару часов, так это сторожевого пса. С Альмой дела обстояли хуже. Она относилась к тем людям, которые, заняв ванную, лишали вас всяческих надежд когда-нибудь попасть туда. Ее невозможно было сдвинуть с места ни угрозами, ни лестью, и через некоторое время вы оставляли эту безнадежную затею, ибо было совершенно ясно, что она там и умрет, и единственное, что оставалось, это послать за мистером Куртене и его бандой водопроводчиков, и вот тогда-то все вокруг будут здорово смущены. Пять девушек, которые должны быть тщательно подготовленными к выходу в мир, и одна ванная создают очаровательную маленькую проблему, разрешить которую призвана наука по социальному снабжению.

Сюда следует добавить и тот факт, что все кровати должны быть убраны, вся одежда развешана, и все в комнате должно быть безукоризненным, а это ведет к проблеме в области науки беспорядка.

Я сказала Джурди:

— Если все это будет так продолжаться, что делать с завтраком?

— Придется перехватить чашку кофе в буфете.

— Здесь есть буфет?

— Или кафетерий, или еще что-нибудь. Во всех отелях они есть. Но я надеюсь, что, как только мы все уладим, мы сможем запастись необходимым и устраивать свои собственные завтраки.

— Готовить собственные завтраки в таком аду?

— Почему нет?-Она говорила совершенно уверенно. — Я не отказываюсь готовить. У меня большой опыт как у помощника повара.

— О'кей, -согласилась я.-Мы распределим обязанности. Ты готовишь завтрак. Я — обед. Я тоже не возражаю готовить. Давай соберемся вместе и составим какое-нибудь меню.

Она выглядела очень обрадованной. Она довольно улыбалась. Под холодной, ничего не выражающей маской, оказывается, был человек.

Шум уходивших девушек совсем не мешал Донне. Она продолжала безмятежно спать под открытым окном, одна длинная голая рука выглядывала из-под простыни, другая лежала под щекой; дышала она чуть, слышно, как младенец. Наконец, я потрогала ее за плечо, она сразу открыла глаза и сказала самым обычным голосом:

— Привет, Кэрол.

Она полностью пробудилась ровно через полсекунды, что поразило меня до смерти. Я не столь плоха, как Аннетт, но я все же склонна некоторое время ходить ощупью.

Она вытащила из-под подушки пачку сигарет и зажигалку и потом, как только прикурила, сбросила простыню, села и выглянула в окно. Она единственная из нас спала голой. Мне было все равно, в каком виде она спит, хотя Альма вчера вечером что-то бормотала по этому поводу. По-моему, Альма считала вполне естественным иметь рядом с собой обнаженное мужское тело, тогда как женское обнаженное тело предназначалось ею лишь для эротических открыток.

На самом деле у Донны было почти нейтральное тело. Я хочу сказать, что вопроса о том, что она девушка, у вас не возникало, но ничто не выделялось в сколько-нибудь значительной мере. У нее были маленькие груди, длинные узкие бедра и практически не было зада. По сравнению с ней Альма являла собой множество переходящих одна в другую выпуклостей, как у любой из рубенсовских нимф. Аннетт тоже обладала округлыми формами, этакая женственная маленькая штучка; а Джурди и я были сложены во многом похоже, с весьма стандартными украшениями. Когда Донна одета, как прошлым вечером в испанский мох, она, затмевает весь мир. Она была прирожденной вешалкой для своих туалетов, в то время как на долю таких здоровых типов, как Джурди и я, оставались лишь насмешки любителей парижских мод.

— Дружище! — сказала Донна. — Посмотри на этот океан!

— Что-то интересное!

Она нахмурилась:

— Ты знаешь, это просто безумие — валяться в постели, что мы делаем! Мы должны каждое утро плавать, как только просыпаемся.

— Конечно, должны.

— О'кей. Завтра утром. Встанем на полчаса раньше и поплаваем. — Она энергично спрыгнула с постели. — Вот здорово! Мне нравится Флорида, Нравится. Как только я обоснуюсь здесь, мне будет нравиться Флорида еще больше.

— Что ты имеешь в виду под «обоснуюсь»?

— Ну как что, — удивилась она моему вопросу. — Как только я найду друга. У тебя же есть друг, Разве я не заслуживаю кого-нибудь тоже?

Я сказала:

— Конечно, у тебя есть мистер Майрхед, жокей. Не говоря уже о мистере Куртене.

Она засмеялась:

— Ты знаешь, что мне нравится в тебе, Кэрол? Ты всегда умеешь срезать меня.

— Одевайся, или мы пропустим автобус.

Я хотела сказать ей, чтобы она оделась совершенно просто в первый день, но в последний момент усомнилась и решила, что это не мое дело, она могла носить, что ей захочется. Итак, я видела, что она надевает довольно пушистую темно-зеленую блузку с достаточно броской черной юбкой и очаровательную золотую цепочку, и я не сделала никаких комментариев. Я надела черное платье от Лорда и Тейлора, которое впереди застегивалось почти на тридцать пуговиц, чтобы дать работу праздным пальцам. Его вырез находился прямо под моим подбородком. Не могу представить себе, какой сумасшедший каприз заставил купить меня это платье, но я прекрасно знала, почему надела его сегодня: я просто боялась мистера Гаррисона. Где-то в глубине сознания у меня жила мысль, что мистер Гаррисон был недоволен мной после нашей встречи в «Комнате Короля-Солнца» вчера вечером; и я чувствовала, что если столкнусь с ним сегодня утром, то мне лучше выглядеть как можно скромнее. Никаких грудей. Никаких бедер. Никакого выреза. Только женская тень.

Как предполагала Джурди, в отеле был буфет. Он находился за главным холлом и назывался — о чем догадается любой идиот — «Салон Фрагонара». Шикарно. Стены были покрыты живописью, изображавшей пышнотелых пастушек, совершенно не ведавших о том, что их розовые груди выпадали у каждой по-своему, и официантки были одеты, как пастушки, но с гораздо более строгим контролем лифчика. Боже мой! Представьте себе, что утренний кофе вам подает пастушка с голой грудью! Как заметила Донна, у всякой нормальной женщины будет болеть живот весь оставшийся день.

Мистер Куртене показал прекрасное чувство реальности, организуя специальные семидесятицентовые завтраки для студенток-стюардесс «Магны»: сок папайи, яичница-болтунья и сколько угодно кофе, за который не бралась дополнительная плата. Мы с жадностью все поглотили, а потом строем с восемнадцатью другими девушками отправились к нашему дорогому розово-голубому автобусу. За рулем снова был Гарри в рубашке с дельфинами и парусниками, и мы с жужжанием неслись через Майами-Бич в восхитительных лучах раннего солнца. Люди смотрели, люди махали, но мы никогда не отвечали им, несколько веселых парней свистели, и, хотя мы пытались быть жеманными, мы не могли не разразиться почти истерическим хихиканьем. Это были отчасти явно нервы, отчасти результат влияния толпы — двадцать девушек с одним беднягой стариной Гарри для компании!

Офисы «Магна интернэшнл эйрлайнз» находились на обочине дороги вблизи аэропорта. Там не было ни ангаров, ни самолетов, хотя вы не могли не услышать шума самолетов, взлетающих на расстоянии нескольких сотен ярдов отсюда. Эти офисы предназначались только для административного и обучающего персонала и занимали огромное двухэтажное здание. Сооружение это было безобразным как снаружи, так и внутри и здорово походило на завод. Видимо, я ожидала увидеть что-то безумно модерновое, из нержавеющей стали и ослепительно блестящего стекла, с потрясающими башнями для обозрения, с винтовыми лестницами, отряжающими безумное приключение полета и вызов завтрашнему дню, и т. д. Но нет. Здание представляло собой всего-навсего утилитарную постройку.

Мисс Уэбли ждала нас в приемной — высокая, миловидная блондинка, она мне очень нравилась. Она улыбнулась, увидев нас, и сказала:

— Привет, девушки! Я подумала, что мне лучше встретить вас здесь и показать дорогу к классным комнатам, иначе вы определенно потеряетесь. Теперь не отставайте… — И она проворно пошла, ведя нас милями и милями узких коридоров. Наконец она привела нас в большую старомодную классную комнату, обставленную доской, потрепанным старым столом для учителя и рядами маленьких новоизобретенных парт, которые, казалось, только что прибыли из маленькой настоящей школы.

— Итак, мы здесь, -сказала мисс Уэбли. — Неважно, где вы сядете, просто до поры до времени садитесь. Сегодня нам предстоит не слишком много серьезной работы, зато достаточно бюрократической волокиты — медицинский осмотр, регистрация ваших документов, снятие мерки для вашей униформы и…

Ее прервала мисс Пирс, вошедшая в комнату с Альмой. Дорогая Альма! Что бы я делала без Альмы, как я могла жить все эти годы без Альмы? С полными слез прекрасными глазами она стояла и ждала, пока мисс Пирс и мисс Уэбли переговаривались, понизив голос. Затем мисс Уэбли произнесла:

— Кэрол Томпсон.

Я встала.

Она сказала:

— А, да. Я вспомнила теперь. Вы та девушка, которая помогала Альме ди Лукка. Вы говорите по-итальянски, не так ли?

— Да, мисс Уэбли.

— Что ж, в таком случае я думаю, что мисс ди Лукка может перейти в этот класс, чтобы вы могли продолжать помогать ей.-Она посмотрела на бумагу на столе. — Грейс О'Мэлли, вы пойдете в класс к мисс Пирс вместо мисс ди Лукка.

О'Мэлли уныло поплелась с мисс Пирс. Альма вскарабкалась на место слева от меня. Донна была справа.

Мисс Уэбли продолжала, как будто ничего не произошло.

— Сейчас, девушки, как я уже сказала, мы вынуждены проделать очень много формальностей, связанных с различными вашими назначениями. Но хочу, чтобы вы поняли, что это ваша, так сказать, авиабаза. Где бы вы ни оказались при медосмотре или при проверке документов, я хочу, чтобы вы возвратились сюда, чтобы мы не потеряли друг друга. Понятно?

— Да, мисс Уэбли. — Это походило на возвращение в детсад.

— Теперь я хочу обсудить пару вопросов…

Она снова остановилась. Девушка в очках подошла к ее столу и протянула ей сложенный листок бумаги… Мисс Уэбли прочла его, нахмурилась и потом произнесла:

— Кэрол Томпсон. Донна Стюарт. Альма ди Лукка.

— Да, мисс Уэбли, — откликнулись мы.

В ее голосе не прозвучало никаких эмоций, когда она вновь заговорила:

— Вы втроем должны явиться к директору школы. Бетти проводит вас в его офис.

Бетти была девушкой в очках. Она ждала у двери класса, пока мы выкарабкивались из этих удушающих парт.

— Сюда, пожалуйста, -сказала она, ведя по коридору. — Вверх по этим ступенькам. Мы находимся на втором этаже.

Я спросила ее:

— Кто директор курсов?

Она посмотрела на меня как на сумасшедшую:

— Вы встречались с ним, это мистер Гаррисон.

— О! — сказала я.

— В чем дело? — заинтересовалась Альма. — Что происходит, Кэрол?

— Ничего, — ответила я.-Просто расслабься.-У меня пересохло во рту, а мои колени подкашивались, но я испытывала странную гордость за себя, ведь я предусмотрительно надела свое простое черное платье.

Мы ждали около пяти минут в маленькой приемной, пока Бетти сидела за пишущей машинкой, трещавшей как пулемет. Там стояло лишь одно свободное кресло, и я усадила в него Альму, чтобы убрать ее из моего поля зрения. Донна была слегка бледна, но пыталась сохранять тень улыбки на губах, и когда она посмотрела на меня, я увидела яркий блеск ее глаз. И тут интересная деталь — ее глаза стали еще более зелеными — они забирали цвет от ее блузки. Я начала думать о глазах других людей: например, у мальчика, которого я когда-то знала (его звали Освальд), были такие обманчивые глаза: они могли меняться от голубых до серых и зеленых, почти до карих, хотите верьте, хотите нет, в зависимости от цвета его галстука. Глаза у Тома Ричи были как коричневые пуговицы. Глаза отца были странного оттенка — синего цвета, очень темные, почти фиолетовые. Глаза моей матери были василькового цвета…

Телефон на столе Бетти зазвонил. Она ответила равнодушным «алло», положила трубку и сказала:

— Кэрол Томпсон. Входите. — Она показала на дверь. — Туда.

Донна слегка хлопнула меня. Я не смотрела на Альму. Я вошла и увидела мистера Гаррисона за большим столом в большой комнате. С ним было еще двое: миссис Монтгомери, присутствовавшая на беседе в Нью-Йорке, и мужчина, который был с мистером Гаррисоном вчера, человек в очках в роговой оправе, по предположениям Донны, сотрудник ФБР. У меня мелькнула легкая догадка, что она попала в самую цель. У него были серые глаза, как я заметила, с черными ресницами.

Миссис Монтгомери спокойно проговорила:

— Добрый день, мисс Томпсон.

— Добрый день, миссис Монтгомери.

Мистер Гаррисон протянул листок бумаги.

— Мисс Томпсон.

Он имел в виду то, что он хочет, чтобы я взяла этот листок бумаги.

Я взяла его.

Он сказал:

— Это ручательство на вашу обратную поездку в Нью-Йорк. Предъявите его служащему в аэропорту у нашей стойки. Он поймет, что вас нужно посадить на первый подходящий самолет.

Я посмотрела на бумагу. Думаю, я на нее смотрела с огромным вниманием несколько секунд. Я не могла прочесть ее, потому что не могла сосредоточиться, но ее содержание было понятно из его слов. Подержав листок достаточное время, я вернула его; но он не был готов принять его, и листок опустился на стол.

Я сказала:

— Если вы не возражаете, мистер Гаррисон, я лучше не возьму его.

Он резко спросил:

— Но почему?

— Я бы предпочла заплатить сама за обратную поездку в Нью-Йорк.

— Но в этом нет необходимости… — возразил он.

— Кроме того, думаю, я бы предпочла полет на самолете компании «Пан-Америкэн», или «Нейшнл», или «Истёрн». А не «Магна интернэшнл эйрлайнз» в этот раз. До свидания, миссис Монтгомери, было очень приятно с вами познакомиться. — И я почувствовала, что должна быть любезна с мужчиной в роговых очках, хотя мы даже не были представлены друг другу. Я сказала ему: — До свидания, сэр, — но он посмотрел на меня так странно, что моя кожа внезапно покрылась мурашками, будто я дотронулась до электрического провода. Это было ужасно интересно, и я бы хотела еще немного понаблюдать за этим, но не могла.

Я направилась к двери.

Мистер Гаррисон позвал!

— Мисс Томпсон.

Я остановилась. Я не повернулась, чтобы посмотреть на него.

Он сказал:

— Мисс Томпсон, может быть, у вас есть что сказать по поводу вашего отъезда. Или по поводу вашего вчерашнего поведения?

Я медленно повернулась:

— Мистер Гаррисон, вы просите моих объяснений именно сейчас?

— Да. Если у вас есть что сказать.

Братцы, что я могла сказать?

— Вы исключили меня, — заявила я. — Вы распорядились, чтобы я убиралась из Майами на первом подходящем самолете. И вы хотите объяснений теперь? Сейчас?

— Вы и две ваши соседки по комнате покинули свой номер вчера, спустились в главный ресторан отеля «Шалеруа», одетые вызывающим образом, только так, я могу это назвать. Вы заказали ликер к еде, а затем пригласили к столу человека, у которого репутация дешевого игрока. Вы знаете наши правила. Мисс Пирс подробно ознакомила вас с ними. Вы знаете, что прежде всего мы рассчитываем на то, что наши стюардессы или студентки-стюардессы будут вести себя как леди. Ваше поведение было совершенно постыдным, и существует единственное наказание за это: немедленное исключение.

Не знаю, почему так происходит, но когда меня несправедливо обижают, я взрываюсь, но не просто яростью, а словами. Слова возникают во мне, слова, слова, слова, как тучи во время грозы, и я начинаю говорить с красноречием, которым обычно не обладаю. Это поразительно. Я становлюсь похожей на этакую девочку Уильяма Каллена Брайанта, выплескивая свое возмущение грохочущими потоками. Это так поразительно, что я едва могу поверить, что это была я.

Я сказала:

— Мистер Гаррисон, я не думаю, что вы и я живем в одной стране. Мы должны были жить в совершенно разных странах. Вы наказали меня за то, что я нарушила определенные правила. Очень хорошо. Итак, вы налагаете наказание и спрашиваете меня, хочу ли я что-либо объяснить. Я нахожу, что это слишком. Видите ли, в стране, в которой я живу…

— Мисс Томпсон, — сказал он.

— Вы позволите мне закончить, сэр?

— Только не надо остроумия.

Он просил меня об этом, Господи, и надеялся добиться этого.

Не было ничего в мире, что могло бы остановить меня.

— В стране, в которой я живу, — повторила я, — существует элементарный принцип справедливости, унаследованный от наших англосаксонских предков…

— Мисс Томпсон!

— …который ставит условием, что человек, обвиняемый в совершении преступления, будь оно маленькое или большое, считается невиновным, пока он или она не будут признаны виновными на основании веских доказательств…

Миссис Монтгомери спокойно сказала:

— Мисс Томпсон.

Если она тоже, хотела вступить в действие, что ж, окажем ей прием. Я повернулась к ней и сказала:

— Миссис Монтгомери, давайте сразу все выясним. Мы живем в Америке или нет? Является «Магна интернэшнл эйрлайнз» американской компанией или нет?

Она грустно посмотрела на меня:

— Мы не предполагали, что вы были виновны, мисс Томпсон. Доказательства слишком очевидны. На вас были вечерние платья, когда вы вошли в ресторан. Бутылка вина была принесена на ваш стол. Вы были в компании мужчины, который, как я понимаю, отъявленный игрок, некий мистер Брангуин. Вы и он позже вышли на террасу вместе. Это верно?

— Да, — подтвердила я.

— Неужели вы думаете, что наши правила деспотичны, или предназначены для подростков, или несправедливы, наконец, — продолжала она. — В ресторане присутствовало много людей, которые должны были заметить вас и ваших двух девушек-соседок по комнате. Вы можете себе представить, что они подумали о вас? Три наши студентки-стюардессы всего через несколько часов после приезда в Майами-Бич устроили пирушку в одном из дорогих ресторанов и в обществе известного игрока. Мисс Томпсон, вы думаете, что ваше поведение повысит нашу репутацию? Или вы думаете, что происшедшее предлагает альтернативу, кроме немедленного исключения?

Я встретила человека, красноречие которого вряд ли когда-нибудь мне удалось бы превзойти, и я понимала, когда оказывалась побитой.

— Вы совершенно правы, миссис Монтгомери, -сказала я и повернулась, чтобы уйти.

Мистер Гаррисон закричал!

— Томпсон! Вернитесь!

Итак, я возвращалась во второй раз. Он пристально смотрел на меня:

— Вы ничего не хотите сказать в свое оправдание? Кроме цитирования билля о правах? Вы можете объяснить ваше поведение?

— Зачем? — удивилась я.-Вы изгнали меня.

Он чуть ли не выпрыгнул из кожи:

— Вы исключены. И, честное слово, я опять исключу вас, если вы будете продолжать так себя вести. Что вы делали в ресторане?

— Мы были голодны, мистер Гаррисон, Мы не ели целый день. Мы спустились, чтобы что-нибудь съесть. Вот и все.

На какое-то мгновение он был сбит с толку, но быстро пришел в себя:

— Вам было необходимо переодеться в вечерние платья, чтобы что-нибудь съесть, а?

— Мистер Гаррисон, мы остановились в одном из самых дорогих отелей Майами-Бич. Всякая женщина, находясь здесь, естественно, переоденется к ужину. Ваши правила устанавливают, что мы обязаны быть всегда должным образом одеты. Я не знаю, может быть, вы предполагаете, что мы должны были надеть спортивные брюки и свитера, но мы сочли, как леди, что единственно приемлемой одеждой являются вечерние платья.

Он заморгал. Я продолжала, прежде чем он смог что-либо произнести:

— Более того, мы не собирались идти именно в этот ресторан — как мы могли себе позволить это на те деньги, которые нам платит авиакомпания? Но мы встретили мистера Куртене в холле, и он так нас убеждал, что мы являемся сливками американских женщин, что провел нас в «Комнату Короля-Солнца», как гостей отеля. Мы не должны были платить, ни цента за наш ужин, если не считать того, что все, мной заказанное, — это несчастный гамбургер и чашка кофе, и за это я должна была отдать пять долларов чаевых.

— Вы пили вино, не так ли?

Я сказала:

— Мистер, Гаррисон, мисс ди Лукка пила вино. Я нет. Донна Стюарт тоже не пила. Но хотите или не хотите вы признать это, вам не удастся запретить мисс ди Лукка пить вино. Это значит выступить против ее религии. Она итальянка. Она не будет использовать воду нигде кроме как в ванне.

Он посмотрел на миссис Монтгомери. Она ответила ему спокойным взглядом. Другой мужчина закурил сигарету и уставился в потолок. Я была рада: я видела, что в его серых глазах мелькнуло смущение. Мистер Гаррисон сказал:

— Похоже, у вас на все есть достаточно толковые объяснения. Давайте посмотрим, что вы скажете насчет этого парня Брангуина, этого дешевого игрока.

Я не могла отказаться пусть от малого, но сладостного реванша.

— Мистер Гаррисон, поверьте, я не стремлюсь быть смешной или что-нибудь в этом роде. Но вы в самом деле не можете называть его дешевым игроком. Он должен федеральному правительству полторы сотни тысяч долларов, а это достаточное количество денег для любого кармана.

Мистера Гаррисона это не позабавило:

— Вы и это знаете?

— Да, сэр.

— Тогда что вы делали в его компании?

И опять я взорвалась, как воздушный шар, и из меня посыпались слова. Мистер Гаррисон и миссис Монтгомери имели полное право, защищать честь и престиж «Магны интернэшнл эйрлайнз», но им никто не давал права действовать, как испанская инквизиция. Я сказала:

— Мистер Гаррисон, если бы вы договорились с ФБР об изучении каждого пассажира, прежде чем ему или ей разрешить купить билет, то этого бы не случилось. Я не выбирала место рядом с ним. Меня посадили рядом с ним. Откуда мне знать, что он пользующийся дурной славой игрок? Он не предлагал играть с ним в карты. Он не пытался заключать никакого пари. Он был просто очень приятным и внимательным, Он просто болтал о полете и о кислороде и прочее в этом роде. Когда он подошел к нашему столику вчера вечером, то вел себя как настоящий джентльмен. Миссис Монтгомери, пожалуйста, скажите мне: как следовало поступить? Должна ли я была устроить сцену и заставить его уйти?

— Но вы знали, что он был игроком? — спросила она.

— До меня дошел слух, вот и все. Разве можно осудить человека на основании слухов? Вы можете так поступить?

— Моя дорогая, у меня нет ответа на этот вопрос.

Мистер Гаррисон потирал щеки кончиками пальцев. Потом он откинулся на спинку стула, как человек в роговых очках, и уставился в потолок. Потом посмотрел на меня и проговорил:

— Вы собираетесь опять увидеться с этим мужчиной?

— Он друг мистера Куртене, сэр. Он то и дело появляется в отеле. Будет трудно избежать встреч с ним, если только мне не удастся прятаться за колоннами всякий раз, когда он приходит.

Манеры мистера Гаррисона неожиданно изменились. Он стал спокойным, дружелюбным и прямым. Внезапно он назвал меня по имени. Он сказал:

— Кэрол, в наши намерения не входит диктовать девушкам, с кем они могут встречаться и с кем — нет. Все равно, я уверен, что вы это поймете, здесь все на виду. Какими бы ни были безобидными ваши отношения с этим парнем, это обязательно вызовет сплетни. Это очень повредит нам. И если дело дойдет до выбора между вами и Брангуином и репутацией школы стюардесс, я не буду колебаться ни секунды. Уедете вы. Это просто. Вы понимаете?

— Да, сэр.

— Хорошо. А теперь, могу я надеяться, что вы не будете видеться с этим человеком?

Мне хотелось расплакаться. Это было так жестоко, так несправедливо. Я не была влюблена в мистера Брангуина, не испытывала каких-то особых чувств к нему, он просто был дружески расположен, был приятным и застенчивым, и я была готова поклясться, что он никогда не причинит никакого вреда. Почему я не должна видеться с ним? И, однако, я понимала, что все сказанное мистером Гаррисоном — правда. Сплетни, скандал, неприятности — все это более чем возможно.

Мне не с кем было посоветоваться. Глаза миссис Монтгомери смотрели куда-то в сторону, мужчина в роговых очках в своих мыслях был далеко отсюда. Я сказала, чувствуя себя, как если бы я предавала все, во что я верю:

— Я постараюсь не встречаться с мистером Брангуином.

Мистер Гаррисон сказал:

.

— Хорошо. Вы можете вернуться в класс. — Потом добавил: — Возьмите с собой мисс ди Лукка и мисс Стюарт.

— Спасибо, сэр.

— Между прочим, — сказал он, — я бы хотел, чтобы вы первая узнали. С сегодняшнего дня вступает в силу навое правило. Вечерние платья нельзя носить, повторяю, не разрешается носить, кроме как в выходные дни и в особых случаях. Вы передадите это своим соседкам по комнате?

— Да, сэр. Я передам. А как насчет вина мисс ди Лукка?

Он опустил карандаш.

— Будь я проклят. Будем считать это лекарством, о'кей. — Его глаза сузились. — Но если я увижу ее когда-нибудь идущей покачиваясь по коридору и если когда-нибудь почувствую, что от нее попахивает вином, она за это заплатит. Это понятно?

Я сказала:

— Да, сэр. — И ушла.

Я ничего не сообщила об этом Альме. Хотя сказала Донне. Около половины одиннадцатого, после того как мы прошли регистрацию и подписали несколько документов, нас провели через новый лабиринт коридоров в кафетерий на десятиминутный перерыв. К счастью, Альма сидела за другим столом. Мисс Уэбли осторожно увлекла ее в другую часть кафетерия, чтобы усадить с двумя французскими девушками из нашего класса, — мисс Уэбли питала иллюзии, что Альма и эти француженки сразу подружатся. Благодаря этому Донна и я остались одни на несколько минут за чашкой кофе и пончиками, и я вкратце рассказала ей о моем появлении перед инквизицией, выделив начало действия первого акта, сцену первую, когда мистер Гаррисон вручил мне ручательство о моем немедленном возвращении домой.

— Донна, давай не будем обманывать себя, — сказала я. — Они жутко серьезны, они вкладывают смысл в каждое слово. Или мы подчинимся требованиям, или нас выгонят.

Она сказала:

— Кэрол, сколько тебе лет?

— Двадцать два.

— Мне двадцать три, — сказала она. Она откинула волосы назад. — Я не училась в колледже, потому что должна была помогать отцу по дому. Я ведь рассказывала тебе, не так ли, что моя мать умерла семь лет назад и, пока не подвернулась эта премированная сучка Мариан, я была истинной хозяйкой дома. Отец все доверил мне. В удачные выходные дни у нас останавливалось от восьмидесяти до ста гостей, и я должна была позаботиться о надлежащем приеме. На мне был весь дом, и, самое главное, отец доверял мне хозяйство.

Я сказала:

— Это звучит потрясающе.

— Черт возьми, — сказала она, — разве мы не взрослые женщины? Почему они должны обращаться с нами, как с детьми, только что поступившими в среднюю школу? Я не гожусь для этого. Честно, Кэрол, если бы они попытались обращаться со мной, как они обращались с тобой сегодня утром, то я бы устроила им фейерверк. Я хочу эту работу, она много значит для меня, но будь я проклята, если я позволю обращаться со мной, как с маленькой сиротой. Я люблю выпить, и мне нравится, чтобы вокруг меня были мальчики, и нет такого закона, который бы говорил, что я не могу этого делать. Давай будем откровенны, Кэрол: какого черта добивается Гаррисон? Превратить нас в монашек?

— Донна, я согласна с тобой. Но посмотри на эту проблему с их точки зрения. Нас сорок человек в «Шалеруа». Они должны поддерживать определенный закон и порядок. Ты можешь себе представить сорок девушек, идущих каждая своей дорогой наслаждений. Это будет настоящий ад, дантевский «Ад» воцарится здесь. Ты понимаешь это, не так ли? Это будет сущий хаос.

Она подумала минуту над этим и сказала неохотно:

— Пожалуй, так.

— Это только на месяц, — успокоила я.

Она кисло засмеялась:

— Я не знаю, смогу ли я выдержать месяц.

Мисс Уэбли отправляла нас отрядами в различные места назначения. Очень много времени пропадало в простом скитании, в ожидании твоей очереди на собеседование, или для снятия мерок для униформы, или еще для чего-нибудь. Утро прошло достаточно тоскливо. Но после мясного рулета на ленч я поднялась наверх для медосмотра и наслаждалась каждой минутой, проведенной там, потому что врач оказалась совершенно очаровательной. Ее звали Элизабет Шварц. Это была довольно молодая женщина, с прелестным лицом и преждевременно седыми волосами; и когда она обнаружила, что мне нравится беседовать с ней, она радостно расхохоталась. Она тыкала и колола меня, она брала обычные анализы мочи и крови, она взвесила меня, измерила давление, проверила глаза, уши, нос, горло; она постоянно говорила очень дружелюбно, но как старшая, объясняя, зачем все это нужно. Например, кровь. Вы не можете регулярно летать, если у вас анемия, потому что на большой высоте ваша кровь не в состояний переносить достаточно кислорода. В самом деле, стюардессам не разрешается сдавать донорскую кровь за две недели до полета; но если стюардесса вынуждена быть донором по какому-либо срочному случаю, она должна заявить об этом в отдел медобслуживания и проверить кровь и гемоглобин, прежде чем она снова сможет полететь. Безусловно, если у вас диабет, вы выбываете, и если у вас высокое давление, вы выбываете, и вообще авиакомпания очень и очень будет сомневаться, брать ли вас, если есть некоторые показания того, что вы можете грохнуться в обморок, подавая пассажиру стакан молока.

Проведен был также и личный осмотр; но он оказался вовсе не страшным, потому что доктор Шварц производила его под простыней, и она просто исчезала на минуту из поля зрения, размахивая мигающим светом, вряд ли кто-либо догадался, что она делает. Когда все было закончено и я оделась, она сказала:

— Вы в очень хорошей форме, Кэрол. У вас немного учащенный пульс, но пусть это вас не беспокоит.

Она была так мила, что я не могла не рассмеяться. Я сказала:

— Меня не удивляет, что у меня учащенный пульс. Это мой первый день здесь, и первое, что случилось, когда я пришла, это то, что мистер Гаррисон позвал меня в свой офис и совершенно ужасно накричал на меня. Меня до сих пор трясет от этого.

Эта новость, оказывается, уже распространилась.

— Вы одна из трех девушек, которые спустились к ужину в «Шалеруа» в вечерних платьях? — поинтересовалась она.

— Да.

— Я слышала, вы все выглядели сногсшибательно, вы произвели сенсацию, — сказала она.

Это была новая точка зрения. Я была очень удивлена, я даже начала заикаться:

— Правда? Мистер Гаррисон сказал, что мы навлекли вечный позор на честное имя «Магны интернэшнл эйрлайнз».

Она согнулась, сотрясаясь от смеха.

— Я вам скажу по секрету. Я сегодня завтракала с мистером Гаррисоном, и он хвастался во всеуслышание, что вы самые хорошенькие девушки, которые когда-либо приезжали сюда. Напротив, он очень гордится вами, он кудахчет, будто сам высиживал вас.

Ну, старый сукин сын, подумала я, и чуть не произнесла это вслух.

Мы собрались в классе к половине четвертого, и мисс Уэбли сказала:

— У нас остается только час времени, девушки. Посмотрим, успеем ли мы выучить, как называются различные части самолета. Ведь вы будете достаточно много летать и не сможете всегда ссылаться на «как его бишь вон там». Затем, если у нас останется время, мы перейдем к аэропортам и кодам. Откройте страницу пять в ваших маленьких черных книжках, девушки, — термины и определения.

В течение дня каждому из нас выдали огромный том весом, по крайней мере, в три фунта, официально названный «Магна интернэшнл эйрлайнз». Служба полетов. Руководство для стюардесс». Учебник был чуть меньше телефонного справочника Нью-Йорка, и он был известен, коротко, как «Руководство», или, любовно, как «Маленькая Черная Книжка», потому что она была переплетена в черные корочки. Нас торжественно предупредили, что мы должны защищать его нашими жизнями и, если вы сумели закончить школу и уже становитесь стюардессами, вы должны возить этот учебник с собой во время всех полетов как руководство и рекомендации.

И тут мы начали познавать характер мисс Уэбли. Она выглядела холодной и сдержанной — очень приятная, изысканно-старомодная молодая леди, изящная, грациозная, скромно одетая, с мягкими золотыми волосами и голубыми глазами и ямочками и с очень мягким голосом. В сравнении с другой преподавательницей, мисс Пирс, которая, казалось, обладала энергией, достаточной, чтобы каждое утро спускать линкор на воду без посторонней помощи, наша мисс Уэбли была похожа на ангела милосердия и сострадания. Или, другими словами, как заметила позже Донна, была слабым противником.

Ступайте мягче, потому что вы ступаете на мою мечту. Мисс Уэбли выглядела как ангел, улыбалась как ангел, разговаривала как ангел, но оказалось, что у нее железная воля. Мы быстро пробежали по терминам и определениям самолета, и я должна признать, что мне это вполне понравилось, поскольку у меня в мозгу находился своего рода склад ненужного хлама, в который я обожала собирать все виды ненужной информации. Например, я была в восторге узнать, что часть самолета, которую я обычно называла хвостом, в действительности называется хвостовым оперением, часть, которая идет вверх, называется вертикальным стабилизатором, а та, которая идет поперек, — горизонтальным стабилизатором. Крылья по-прежнему назывались крыльями, слава Богу, но у них были всевозможные приспособления — закрылки, и элероны, и триммеры, и резиновые антиобледенители, и, на реактивных двигателях, спойлеры, и ведущие закрылки, и на них также находятся двигатели, которые ни в коем случае нельзя называть моторами.

В самом деле очень интересно. Я не знаю, сколько из всего этого усвоила Альма: она сидела рядом со мной и пристально смотрела на мисс Уэбли, практически заглядывая в ее горло до самых миндалин; но Донна была в недоумении. Она зашептала мне в ухо:

— Кэрол, я никогда не запомню эту чепуху. Штуковины и есть штуковины, насколько я понимаю. Я имею в виду, что мы же не будем управлять самолетом, не так ли?

— Как правило, нет, — сказала я.-Но предположим, что капитан прикажет тебе подняться на крыло и привести в порядок триммер, а ты будешь выглядеть идиоткой, если не будешь знать, что такое триммер.

— Ты хочешь сказать, что капитан может приказать тебе взобраться на крыло и сделать это!

— Конечно, — сказала я.

Мисс Уэбли проговорила:

— Вы, две девушки сзади, пожалуйста, будьте внимательны.

За сорок пять минут она прошла с нами определения частей самолета, а потом, как обещала, перешла к аэропортам и кодам в оставшиеся пятнадцать минут. Вот теперь опять милый очаровательный материал. Оказалось, что каждый важный аэропорт имеет свой кодовый знак, например, довольно важный аэропорт «Аллентаун — Вифлеем — Истон», расположенный в Пенсильвании, в коде сокращается до АВИ. Скажите АВИ пилоту, и он мгновенно поймет, что вы имеете в виду, и стюардессы, как предполагается, тоже должны это понимать. Лос-Анджелес — это ЛАКС, Майамский международный аэропорт, где мы были, — это МИЭ; «Ла Гуардиа» — это ЛГА, «Айдлуайдл» — АИДЛ; Сан-Франциско — СФО. И так далее. Это имело смысл и было определенно нужным не только для пилотов, но и для ручного багажа.

Высыпав на наши несчастные головы кучу кодовых знаков, мисс Уэбли казалась очень довольной.

Она обвела нас удовлетворенным взглядом:

— Что ж, на сегодня достаточно, девушки. Ваш автобус ждет вас. — И когда мы встали с общим вздохом облегчения, она добавила: — О, между прочим: завтра утром, после перерыва, у нас будет письменный тест по терминам и определениям самолета, а также по кодам аэропортов.

Я не поверила своим ушам. Все девушки в классе выглядели обалдевшими. Отчаянный вопль протеста вырвался из наших уст.

— Письменный тест! По всему этому материалу? Завтра утром!

— Да, в чем дело, девушки? — удивилась мисс Уэбли. — Это не очень много. И это самое главное, вы должны знать это. Вы должны весь вечер заниматься, — Она мило засмеялась — такой радушный смех, ямочки на щеках и прекрасные белые зубы. — Если вы думаете, что это все, то подождите, когда мы двинемся дальше в наших занятиях. — Она перестала смеяться. — Девушки, присядьте на минуту. Не возражаете? У меня не было возможности поговорить с вами серьезно. Не беспокойтесь, старый маленький автобус подождет вас.

Мы молча сели.

Она оперлась на край стола.

— Сейчас, — сказала она, — одной или двум из вас, но не всем, показалось, будто я задала слишком много работы на дом на сегодня. Те, кто так думает, должны сразу идти наверх к мистеру Гаррисону и попросить талон на самолет, чтобы вернуться домой. Уверяю вас, он вам вручит его без всяких колебаний и возражений.

Она помолчала и села более удобно.

— Девушки, давайте будем, откровенны. Мы относимся к вам, как к особой группе. Вы не просто двадцать девушек, подобранных на улице; каждый день наши отделы кадров засыпаются заявлениями от девушек, которые хотят стать стюардессами «Магна интернэшнл эйрлайнз». — Она опять помолчала, чтобы данные статистики произвели большее впечатление. — Одна, лишь одна отбирается в нашу школу из каждых шестисот претенденток.

Никто не осмеливался даже шелохнуться.

— Возможно, — продолжала она, — вас удивляет, . почему мы столь привередливы. Я скажу вам. Это просто. Когда вы летаете как стюардессы на одном из наших реактивных самолетов, вы выполняете, возможно, самую ответственную работу, которую может на сегодняшний день выполнять девушка. Это предполагает не просто положить подушку под голову пассажиру, это не просто принести кофе, чай или молоко, это не просто одарить всех милой улыбкой. Как вы узнаете, у вас будут гораздо более серьезные обязанности, обязанности, от выполнения которых, возможно, будет зависеть жизнь или смерть многих людей. Я не обманываю вас, девушки, это правда. И мы не позволим летать стюардессой на наших самолетах девушке, пока не будем абсолютно уверены, что она способна выполнить свои обязанности. Мы должны быть уверенными в ее интеллектуальных способностях. Мы должны быть уверены в ее выдержке.-Неожиданно ее голос стал ледяным. — Это, возможно, звучит слишком банально. Если так, то прошу прощения. Но пока вы не будете соответствовать этим требованиям, мы никак не можем вас использовать. Лучше будет, если вы подыщите другую работу.

Она явно умела выражаться недвусмысленно. Я ждала следующего орудийного залпа.

Но она не продолжила дальше. Она выскользнула из-за стола и проговорила:

— О'кей, девушки. Это все. Не смею вас больше задерживать. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сказали мы, хотя было всего несколько минут шестого. И вот тут-то Донна произнесла свою знаменитую ремарку.

— Господи, — сказала Донна, — я думала, что она — слабый противник.

Я сказала:

— Я тоже. О Господи.

Я ехала обратно на маленьком старом автобусе с другой рыжеволосой девушкой из нашего класса, Джулия какая-то. Она была из хрупких рыжеволосых девушек с прекрасной белой прозрачной кожей — не такого здорового типа, как Донна, но по-своему очень красивой.

Она задумчиво произнесла:

— Я никогда не выучу все коды аэропортов.

— О, ты обязательно выучишь. Они простые.

— Ты знаешь, сколько существует аэропортов, которые мы должны выучить? — сказала она. — Я посчитала. Около шестидесяти.

— Ну так что? — сказала я.

— Ничего, — ответила она. — Я обречена. Ты помнишь название аэропорта Детройта — УАЙП?

— Да.

— Это предзнаменование, — сказала она. — Я из Детройта.

— Слушай, — возразила я, — я верю в приметы, но ты далеко хватила. Я имею в виду, почему тебе нужно думать об этом, как о плохом знаке? Почему не считать, что это добрый знак?

— Ничего хорошего со мной никогда не случалось.

Честно говоря, клянусь вам, в мире нет ничего более жалкого, чем обычная девушка. Вот они: перед ними и жизнь, и любовь, и счастье, но что же они делают? Приветствуют будущее с раскрытыми объятиями? Ни черта подобного!

Они просто сидят на своих задницах, ожидая худшего. Гибель, разрушение, сморщенная матка, рак, авитаминоз, опустошенность. Я бы изложила об этом в параграфе первом, части первой моей докторской диссертации на тему о девушках в разные годы под заголовком «Страдание — обычная форма девичества». Я совсем не собираюсь критиковать бедную Джулию. По сравнению со мной она, возможно, неудержимый оптимист. Кто по малейшему поводу шлепается лицом прямо в грязь? Томпсон. Кого выбирают для того, чтобы мистер Гаррисон накричал на нее в первое же утро занятий в школе стюардесс? Томпсон. Кто, вне всякого сомнения, станет первой девушкой, которую выгонят с курса? Естественно, Томпсон. Меня удивило лишь то, что доктор Элизабет Шварц не обнаружила, что у меня, скажем, два сердца или еще что-нибудь или что у меня нет печени. Это означало бы, что меня следует упаковать в вату и отправить домой к маме на «скорой помощи».

— В пять часов вечера Майами-Бич еще сверкал в солнечных лучах; все люди были веселы, махали нам руками и в восхищении свистели; отели, расположенные на берегу, сверкали; королевские пальмы, кокосовые и финиковые пальмы шелестели на ветру; воздух был такой душистый и опьяняющий, что меня немного удивило, что мистер Гаррисон не издал правило, запрещающее нам дышать этим воздухом. Мы вышли из нашей колесницы у «Шалеруа», мы вошли внутрь через величественный вход, и вот около тысячи мужчин повернулись, чтобы улыбнуться нам. Усмешка, усмешка, усмешка. Старые мужчины, молодые мужчины, мужчины средних лет, лысые мужчины — все усмехались. Святая корова, чего они ожидали добиться, усмехаясь подобным образом? Походило на то, как техасец демонстрировал свое мужское достоинство — чем больше ухмылка, тем больше все остальное.

Единственным способом обращаться с этими обезьянами было просто не замечать их существования, и все девушки, без исключения, так и поступили. Они были великолепны. Они не дрогнули, они не переставали разговаривать со своими спутницами, они просто шли через холл к лифту со спокойным достоинством, и усмехающиеся мужчины остались позади и выглядели очень глупо. Я не возражаю, если мужчина смотрит на меня со здоровым интересом. Но я ненавижу, когда надо мной усмехаются, как над грязной шуткой.

Я все еще кипела от злости, когда вошла в номер. Я бросила учебник на кровать и раздраженно сказала Донне:

— Что ты думаешь сейчас делать?

— Детка, я собираюсь надеть купальник и порти прямо в океан.

Я сказала:

— Прежде чем ты переоденешься, первый деловой приказ это — еда.

— Еда? Я не хочу есть. Тот пирожок с мясом, который был на ленч, до сих пор со мной.

— Я имею в виду продукты для еды, которую мы будем готовить здесь. Джурди говорит, что она согласна готовить завтрак, а я не возражаю приготовить обед, но я должна знать, что ты ешь, чтобы составить список.

— Все, что угодно, милая, — сказала Донна. — Я счастлива все отдать в твои руки.

Я постучалась в дверь между двумя комнатами. Голос ответил:

— Войдите, — это оказалась Аннетт, она лежала, вытянувшись, на кровати с учебником.

— О Господи, Кэрол, — сказала она, — знаешь что? Мы должны выучить коды почти миллиона аэропортов и названия всех частей самолета…

— И мы также. Где Джурди?

— О, она вышла.

— В бассейн?

— Возможно. Кэрол, она не очень хорошо выглядит.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Я не знаю, как описать это, — заколебалась Аннетт. — Она была мрачной — ты знаешь, расстроенной, Кэрол, я волнуюсь за нее.

Я села на кровати Джурди:

— Почему?

— Подумай сама, Кэрол. Я хочу сказать, подумай о ее происхождении. Кэрол, я не сноб, мне нравится Джурди, несмотря на то что она не слишком-то сердечный человек, но всю свою жизнь она была лишь официанткой. Она даже не закончила средней школы.

— Ну и что?

— Так вот, посмотри на учебное задание на сегодняшний вечер. Мисс Пирс честно сказала нам, что это только начало. Через несколько дней мы получим настоящую нагрузку. Поэтому я беспокоюсь за Джурди. Она, вероятно, не готова к этому. Возможно, поэтому она вышла на улицу такой подавленной.

— Она не должна расстраиваться, — сказала я, — Мы все ей поможем, как сумеем.

— Вот здорово, Кэрол. Я знала, что ты так скажешь.

Я поднялась.

— Давай не обманывать сами себя. Джурди будет не единственной, кому потребуется помощь. Мой Ай-Кью[3] тоже не столь уж высок. Нам придется вместе пораскинуть мозгами и надеяться на лучшее.

Я спустилась в поисках Джурди. Это дело с продуктами сидело у меня в голове, и я хотела завершить его. Около дюжины девушек уже расположились вокруг бассейна, весьма довольные сами собой. И они имели на то все права. Вода была кристально чистой; воздух был божественный; солнце было как золото; пальма, и пышные цветущие кустарники, и архитектура отеля из стали и стекла создавали фантастический фон.

Я спросила брюнетку, которая вытянулась на шезлонге, видела ли она Мэри Рут Джурдженс.

— Вот так штука, откуда мне знать? Здесь столько девушек, что я не сумела бы отличить одну от другой. Возможно, она на берегу.

Я рыскала в поисках Мэри Рут по берегу и чувствовала себя полной дурой в туфлях и глухом закрытом платье с тридцатью пуговицами впереди; наконец я спросила другую брюнетку, сидевшую, опершись спиной о пальму, с учебником в руках.

— Подожди минутку, — сказала она. — Мне кажется, я ее видела — она только что здесь была. Я уверена, что она пошла гулять. — И она показала: — Туда.

— Спасибо, — поблагодарила я. — Пойду ей навстречу. Сегодня, наверное, можно поплавать? Вода кажется чудесной.

Она грустно сказала:

— Я знаю. Но служащий спасания на воде заканчивает смену в пять часов, поэтому нам не разрешают плавать.

Я сняла туфли и начала марш по пляжу и, к моему облегчению, не пройдя и ста ярдов, увидела вдалеке Джурди, идущую мне навстречу. На ней был пляжный костюм цвета какао и соломенная шляпа, скорее похожая на чашу для пунша, и она была совершенно далека от этого мира. Она бесцельно брела у самой воды и каждые несколько секунд наклонялась и поднимала морские ракушки, которые она рассматривала с глубоким вниманием. Она была так поглощена своим занятием, что не заметила меня, пока я чуть не столкнулась с ней.

— Привет, — сказала я.

— О, привет, Кэрол.

Она взглянула на меня и потом, к моему удивлению, пошла дальше, как если бы не хотела моей компании.

— Эй! — окликнула я. — Мы собирались поговорить о запасах еды.

Она остановилась.

— Хорошо. — Она нагнулась, подняла ракушку и, не посмотрев на нее, бросила в воду. — Я не могу сейчас Разговаривать, Кэрол, Давай оставим это до завтра.-Она опять пошла, поднимая маленькие брызги при каждом шаге.

Я догнала ее:

— Что с тобой, Джурди?

Она мрачно сказала:

— Оставь меня одну.

— Но в чем дело?

— Кэрол, я сказала, оставь меня одну.

— Мэри Рут, — не отставала я, — тебе, может нравиться или нет, но ты теперь живешь в группе с четырьмя другими девушками, и ты должна вести себя цивилизованно.

Она повернулась ко мне в ярости.

— Что значит — вести себя цивилизованно? Я сказала:

— Я не собираюсь вмешиваться в твою личную жизнь. Каждый имеет право гулять один. Я только пошла искать тебя, потому что я беспокоилась о тебе, и ты не можешь так меня отталкивать.

— Почему это ты беспокоишься обо мне?-спросила она уже без неприязни.

— Я беспокоюсь, и все. Аннетт тоже беспокоится о тебе. Она сказала, что ты вернулась после занятий расстроенной. Поэтому я пошла искать тебя, и вот, пожалуйста. Аннетт была совершенно права.

— Какого черта ты и Аннетт не занимаетесь своими делами?

— Джурди, -сказала я. — Будь благоразумной. Нас пятеро в двенадцатой комнате. Мы все в одной лодке.

Мы все хотим закончить этот курс, мы все боимся, что нас исключат, у нас всех одни волнения.

— Мы все в одной лодке, -повторила Джурди и засмеялась.

— Мы все, вот именно.

Она сделала еще несколько шагов, отошла от края воды и села, скрестив ноги и уставившись на горизонт.

Я села рядом с ней.

— Джурди, я искренна с тобой. Я боюсь. Не знаю, что там сказала ваша мисс Пирс, но наша мисс Уэбли до смерти напугала нас. Мы все должны работать вместе каждый вечер. Я имею в виду выучить эти аэропорты и коды…

— Я не беспокоюсь насчет аэропортов и кодов.

— Нет? — удивилась я.

— Нет. — Она зачерпнула горсть песка и подбросила в воздух.

Я спросила:

— Что же тогда тебя беспокоит?

— Пойдем, — сказала она резко. Она попыталась встать, но снова опустилась. — Какой смысл, Кэрол? Не стоит говорить. Они собираются отправить меня домой.

— О, нет! Почему?

Ее лицо стало мертвенно-бледным.

— У меня встреча с миссис Монтгомери завтра днем. Она собирается послать меня обратно домой.

— Господи, — сказала я.-Джурди, милая, почему?

Слова начали выплескиваться из нее:

— Ты удачливая, Кэрол. Любой, посмотрев на тебя, поймет это сразу, у тебя был дом, ты получила образование. Эта большая сучка, с которой ты ходишь, Донна, она такая же. Вспомни вчера, как она швырялась деньгами вокруг, а два бриллиантовых кольца? Ей чертовски хочется убедиться, что все поняли, какого она происхождения. Аннетт секретарь в банке — ведь так. Ее отец — помощник управляющего. Ты знаешь, кем был мой отец? Ночным сторожем. Когда у него была работа. Разве это профессия, а? Он был просто опустившимся пьяным бездельником. А ты знаешь, кем была я, всю жизнь? Официанткой. Я носила подносы.

— Дорогая, поверь мне, всем плевать на то, кем ты была или что делал твой отец. Ты здесь. Ты на том же уровне, что и все остальные.

Слова продолжали клокотать в ней:

— Слушай, Кэрол. Я не могла больше выдержать в Буффало, Я была сыта по горло. Я ведь человек. У меня есть право на жизнь. Поэтому я воспользовалась шансом. Я заполнила заявление на работу в «Магна интернэшнл эйрлайнз». Гаррисон приехал в Буффало и беседовал со мной, и ты знаешь, что он сказал? Он сказал: «Мисс Джурдженс, вы девушка того типа, который нам нужен». Вот что он сказал. Впервые мне давали шанс. Жизнь, вот что это значило. Жизнь. — Она начала плакать.

— Милая, но что же плохого случилось сегодня? Почему ты должна завтра встречаться с миссис Монтгомери?

Она вытерла слезы. Ее голос опять стал резким:

— У тебя был медосмотр утром, ведь так? Ведь доктор осмотрела тебя сверху донизу?

— О, Господи, Джурди, неужели доктор Шварц нашла что-нибудь серьезное у тебя?

— Ничего серьезного. Просто то, что у меня был ребенок.

Это было одним из тех ужасных заявлений, которые лишают вас дара речи.

— Когда у тебя был ребенок?-спросила я наконец.

— О, я уже была большой девочкой, — сказала Джурди. — Мне было шестнадцать лет.

— О, Джурди!

— Он умер, — продолжала Джурди. — Я даже не смогла увидеть его. А мой дружок удрал из города. И мне не удалось вернуться в школу, вот тогда я и получила свою первую работу, в вагоне-ресторане.

— О Господи, Джурди.

— Все в порядке, — сказала она. — В той среде, откуда я происхожу, это случается все время.

— Как доктор Шварц это обнаружила?

Она кисло рассмеялась.

— Ты невинна, не так ли? — Она отвела назад юбку и показала мне внутреннюю сторону своего бедра. Я не увидала ничего особенного, но она сказала: — Видишь это? — Потом она положила одну руку на свою грудь. — И вот здесь. У тебя совсем не так. — Она запустила обе руки в песок, как будто она запачкала их, трогая себя. — Доктор была приветлива, но она объяснила — она должна включить это в отчет. Я не виню ее. Каждый должен делать свою работу. А потом, в четыре часа, я получила известие, что должна встретиться с миссис Монтгомери.

— Слушай, Джурди. Она поймет. Она прекрасный человек.

— Кэрол, ты можешь быть бродягой, но никто не сможет это доказать. Я была бродягой шесть лет назад, и у них есть все доказательства, которые им нужны. Ты думаешь, миссис Монтгомери или мистер Гаррисон потерпят бродяг, работающих стюардессами на их авиалиниях?

— Джурди, забудь это, — убеждала я. — Пойдем выпьем чашку кофе или чего-нибудь еще.

Две волосатые молодые обезьяны с шумом неслись к нам по песку.

— Привет, — выкрикнули они. — Привет, летающие девочки. Все еще одни, летающие девочки? — У одного из них был фотоаппарат, чудесная, новая, блестящая «Лейка». Он припал к земле на расстоянии двух ярдов от нас и сказал:

— Не двигайтесь, девочки, не двигайтесь. Это потрясающий кадр. Просто оставайтесь так, как вы есть.

— Пошел вон! — крикнула Джурди.

Обезьяна, стоящая за ним, ухмыльнулась и сказала:

— Улыбнитесь маленькой птичке, девочки.

— Убирайтесь, — сказала Джурди. — Ты слышишь меня?

Парнишка, который стоял, погрозил ей пальцем и сказал:

— Сейчас, сейчас. Не нужно сердиться. Летающие девочки всегда улыбаются.

— Говорю вам в последний раз, — сказала Джурди. — Вон!

Я слышала щелчок фотоаппарата. Парень с камерой начал поворачивать затвор «Лейки», чтобы сделать новый снимок.

Джурди вскочила на ноги. Она шагнула к парню с фотоаппаратом и ударила его по уху ладонью руки так сильно, что он отлетел в сторону. «Лейка» пролетела около десятка футов по воздуху и плюхнулась в сырой песок у края воды. Это был самый великолепный удар по уху, какой я когда-либо видела, нанесенный рукой, тяжелой от ожесточения, от такого удара мог свалиться и дом. Парнишка шмякнулся и лежал без движения, ошеломленный ударом. Другой парень показал на «Лейку», которую поглощал Атлантический океан, и крикнул:

— Эй! Вы разбили его аппарат!

— Если кто-нибудь из вас, двух маленьких обезьянок, когда-нибудь еще подойдет ко мне, я разнесу обоих вас, а не только вашу камеру, — ответила Джурди.

Она презрительно повернулась к ним спиной. Потом сказала мне:

— Уф, я теперь чувствую себя лучше, Кэрол. Пойдем выпьем кофе.

Я сказала:

— Джурди, это было совершенно изумительно. Позволь мне отныне быть твоим менеджером.

— Ба, это еще что, — сказала она. — Тебе стоит увидеть меня, когда, я действительно рассвирепею.

Мы пошли.

— Я скажу тебе что-то, Джурди, — обратилась я к ней. — у меня удивительное предчувствие. Все будет хорошо.

— Ты что, медиум?

— Да. Ты разве не знала?

— Это хорошо, — улыбнулась она.

Мы перехватили несколько гамбургеров в кафетерии а потом все впятером мы сидели на кроватях в большой комнате до часу ночи, зубря эти проклятые аэропорты, и коды, и определения частей самолета. ОЛБ, Олбани; АБК, Альбукерке — ровно через две страницы список заканчивался буквами ИКТ, что, как всякий дурак может понять, означает Вичита, Канзас; а АВБ означает Уилкс — Бэрр — Скрантон. Гений, который вычислил эти аббревиатуры, мы единогласно решили, достоин получить медаль из грязи на орденской ленте от Библиотеки Конгресса, а гипсовый слепок его мозга должен храниться в специальной витрине в Музее естественной истории.

Выйти в коридор четырнадцатого этажа было, наверное, не очень-то приятно. Из каждой комнаты доносились постоянные звуки, как жужжание пчел в улье. ФУЭ, Форт Уэйн, Индиана; ИПТ, Уильям-спорт; ЭУР, Ньюарк, Нью-Джерси… И часами девушки бродили из комнаты в комнату, с бигуди в волосах, их лица были покрыты кольдкремом, они бормотали про себя буквы кодов и походили на бедную Офелию после неприятностей с этим совершенным ублюдком Гамлетом.

Я, наверное, должна была видеть во сне эти буквы кодов. Или Джурди. Или школу. Что-нибудь недавнее. Но так не произошло. Вторую ночь подряд я видела сон об авиакатастрофе в Токио, и это было так ужасно, как в аду.

6

Я не знаю, как Донна сумела это сделать. Может быть, она приучилась обходиться без сна, живя все эти годы в лыжной сторожке; но я с трудом пробудилась от своих ночных кошмаров, только когда кто-то потряс меня за плечо и сказал:

— Эй, эй, Кэрол, эй.

Я едва приоткрыла один глаз, любопытствуя, кому я так понадобилась, и увидела эту девушку из Нью-Гэмпшира, склонившуюся надо мной в чем мать родила и колыхающую своими грудями прямо над моим лицом. Я не могла ничего сообразить, закрыла глаз и постаралась вновь вернуться в мою судьбу в Токио. Я не хотела возвращаться. Я просто должна была вернуться.

Она вновь потрясла меня:

— Эй, Кэрол, эй!

— Что случилось? — спросила я.

— Не помнишь? Мы собирались поплавать. Сегодня самое прекрасное утро, какое ты когда-либо видела.

— Сколько времени?

— Пять тридцать.

Я села и застонала:

— Ты бессердечная сука, мы легли спать около половины второго. Что ты собираешься сделать со мной?

— Ш-ш-ш, — прошептала она. — Ты разбудишь остальных. Пойдем. Влезай в купальник.

— Святой Бог… — произнесла я.

— Прекрати ворчать. Ты одна на шесть сотен или нет?

Я вылезла из постели и начала вытаскивать из комода свой черный цельный купальник, которым меня снабдил мой дорогой старый Лорд и Тейлор (с них причитается за рекламу: я с головы до ног покрыта этикетками от Лорда и Тейлора); я была так ошеломлена Донной, что даже не пикнула. Я сняла свою пижаму, скользнула в купальник, а Донна сказала:

— Эй, Кэрол, ты одета очень мило.

Я огрызнулась:

— Так что?

— Дружок, ты невыносима сегодня утром.

Будь у меня такая же правая рука, как у Джурди, я бы ее треснула.

Ее купальник совсем не походил на мой. Он состоял из двух клочков атласа и был столь сексуальным, что Лорд и Тейлор скорее умерли, чем запустили бы такую одежду в своем магазине, даже под прилавком.

— Ха!-сказала я. — Подожди, пока мистер Гаррисон не положит глаз на тебя в этом наряде.

— Что плохого? Я ведь одета, не так ли?

— Ага. Да еще как!

Мы прихватили свои платья и выползли. Кто-то обнаружил прошлой ночью, что существует особый лифт, специально для обслуживания любителей поплавать вроде нас. Если сесть в обычный лифт, то опустишься в главный холл, и тогда твой путь пройдет через все эти стада пялящихся на тебя мужчин; а этот особый лифт доставлял вас в роскошную душевую, из которой шла дорожка прямо к бассейну и пляжу.

Мы спустились вниз, прошли по песку, и это было настолько прекрасно, что все мое плохое настроение вмиг улетучилось. Вокруг не было ни души, утро едва занималось, небо было ясным, розовато-голубым, вода походила на застывшее бледно-голубое стекло, и мы вступили в совершенно новый мир.

— Не слишком ли это великолепно! — воскликнула Донна.

— Это божественно.

Мы побежали к воде, и вдруг мне в голову пришла мысль. Обычная мысль законопослушной Томпсон. Я сказала:

— Мой Бог, Донна, нам не разрешено купаться, пока спасатели не приступят к своей работе.

— Кэрол, клянусь, мне никогда не понять, как работает твой мозг. Какого черта, неужели ты ожидаешь, что спасатель припрется на работу в такой ранний час?

Я ответила:

— В том-то все и дело.

— В чём дело?

— Что он не на работе.

— Я знаю, что он не на работе, — ответила Донна. — В этом и заключается определенная прелесть ситуации. Нас не будет осматривать с головы до ног большая волосатая горилла.

— Донна…

— Честно, Кэрол, ты просто старая кляча. — Она оглядела пляж. — Знаешь что? Никто сюда не спустится в такой ранний час. Мне совсем не нужен купальник.

— Дойна, будь разумной…

Она сняла лифчик и протянула мне.

— Вот. Держи его. Больше всего я люблю плавать нагишом.

Она начала стаскивать свои трусики, а я сказала:

— Оставь их, Донна. — Мой голос, вероятно, был таким угрожающим, что она снова их натянула, улыбаясь.

— О'кей, — сказала она. — А ты идешь в воду или нет?

— У меня нет выбора, поскольку ты такая голая. Я лучше останусь здесь и понаблюдаю за подглядывающими.

— Обалденно, — сказала она.

Она брела по воде, пока вода не дошла до талии, и тогда мягко, без всплеска, нырнула и вынырнула примерно в десяти ярдах. Она явно была по-настоящему опытной пловчихой. Я кое-что понимаю в этом, потому что один из моих прежних поклонников, Освальд, парень с изменчивыми глазами, побеждал более чем в дюжине чемпионатов в свое время, и он привык тратить много часов просто на то, чтобы показывать мне, как плавают лучшие пловцы. Главное заключалось в том, чтобы сберечь свои силы. Не нужно молотить руками и ногами, неважно, насколько это выразительно, по-вашему, выглядит; вы используете свою энергию, чтобы нестись вперед, а не взбивать пену. Лучшие пловцы скользят по воде, едва ее взбалтывая.

Наблюдая за Донной, я видела, что она обладает настоящим стилем. Освальд гордился бы ею. Она плоско лежала на воде, и лишь тончайший белый всплеск появлялся, когда она шлепала ногами, а ее руки в спокойном и превосходном ритме рассекали воду, погружаясь в нее, и снова мелькали в воздухе. Наблюдать за ней, как и за любым настоящим спортсменом, доставляло радость, и хотя она, казалось, отклонилась от своего пути, я не волновалась.

Очевидно, она решила спустя мгновение, что уплыла достаточно далеко, и я увидела, как она сделала резкий поворот, во время которого наполовину выскочила из воды; и затем она, видимо, решила проверить себя. Я обычно время от времени делала это, только чтобы покрасоваться: едва не каждый так поступает. Ты плывешь милю совершенно превосходным и безошибочным стилем, и ни одна душа не обращает на тебя внимания. Но затем ты наращиваешь мощь и взбиваешь пену, как подвесной лодочный мотор, и все в восхищении наблюдают за тобой и говорят: «Молоток! Она умеет плавать!» То же самое продемонстрировала и Донна, возвращаясь назад со скоростью мили в минуту и оставляя за собой пенный след, и я стояла, восхищенная таким великолепным шоу. Эти атлетически сложенные девушки из Нью-Гэмпшира, думала я, они действительно кое-что умеют.

Странно, что, достигнув мелкой воды, она продолжала сохранять скорость; и лишь когда коснулась дна ногами, она выскочила из воды, махая руками, ногами и грудями, как ветряная мельница. Она удалилась на несколько ярдов от воды и упала лицом вниз, и я подумала: «Мой Бог, она умерла». Это было внушающее ужас зрелище.

На мгновение я оставалась парализованной и не могла шевельнуться. Затем, размахивая ее бюстгальтером, я бросилась к Донне, и на самом деле, она выглядела бездыханной. Я уселась верхом на ее бедра и начала делать ей искусственное дыхание, и внезапно она шевельнула головой и проговорила:

— Прекрати ты, корова. Слезь с меня, ты сломаешь мне спину.

Я была не в состоянии удержаться от вздоха. Все было хорошо, это была дорогая милая Донна, которую я знала и любила; и я скатилась с нее и села рядом, глядя на нее.

Она была смертельно бледная и тяжело дышала.

— Кэрол, — сказала она, — ты весишь тонну. Тебе следовало бы начать диету для похудания, как можно скорее… — Она не закончила фразы, и я увидела, что ее голова тяжело упала; и она снова помертвела. И снова я уселась верхом на ее бедрах и начала качать в нее воздух; через мгновение она опять ожила и нецензурно обругала меня. В конце концов она ожила достаточно для того, чтобы сесть, и я протянула ей невероятно маленький белый лифчик и сказала:

— На. Прикрой свой стыд.

Она взяла его, слегка прорычав, и, когда она его надела, я сказала:

— Теперь, может быть, ты мне расскажешь. Какого черта ты там крутилась?

— Что я там крутилась? — сказала она.-Ты не видела?

— Все я видела. Ты плавала, как дирижировала оркестром.

Она сказала:

— Ты дура, я попала в стаю акул. Вот что произошло. Боже праведный, акулы. По крайней мере, штук десять.

— Нет!

Она снова начала махать руками, как ветряная мельница.

— Ты мне не веришь? Я попала туда, и они там ждали меня с открытой пастью, и я сразу же повернулась и понеслась назад, не зная даже, куда я плыву. Осмотри меня, Кэрол. Держу пари, что они где-то выхватили у меня кусок.

— Откуда ты знаешь, что это были акулы? — поинтересовалась я.

— Они были огромными! — воскликнула она. — Каждая — длиной более шести футов. Как ты думаешь, что мне оставалось делать: уплыть от них или спрашивать у них, что они за рыбы? Это были акулы, я тебе говорю.

Я сказала:

— О'кей, пойдем и позавтракаем. — Я даже не упомянула ни словом о спасателе, но когда мы подошли к лифту, она сказала:

— О, ради Бога, оставь это дурацкое бодрячество.

И конечно же, волнение началось, как только мы собрались в классной комнате. Ах, будь ты проклято.

— Доброе утро, девушки, — сказала сладко мисс Уэбли, когда мы все впихнули в эти удушающие устройства, служившие стулом и столом, наши пояса девственности.

— Доброе утро, мисс Уэбли, — пропели мы.

В это утро ее появление было особенно ангельским. На ней было прелестное серое шелковое платье с белым воротником и белыми манжетами. Ее глаза были ясно-голубыми и невинными. Ее ямочки были видны в полную силу. Странная вещь: я уже действительно достаточно знала об этих женщинах с невинными голубыми глазами и ямочками, с белым воротничком и белыми манжетами. Ты ни на дюйм не можешь доверять им. Но, посмотрев пристально на мисс Уэбли, я смешалась. Она была так восхитительна.

Она внимательно и нежно смотрела на нас.

Мы все так же нежно посмотрели на нее.

Она так любила нас.

А мы отвечали ей любовью.

— Девушки, — сказала она. — Многие ли из вас страдают от кривизны позвоночника?

Не поднялась ни одна рука.

Она сказала:

— Думаю, может быть, мы лучше проведем несколько минут в разговоре об осанке и уходе за собой.

Теперь каждый знает, почему мы так беспокоимся о нашей осанке. Все это вытекает из того факта, что мы эволюционировали от наших предков, когда они не висели на ветках деревьев, а ходили на четвереньках, и самая естественная для нас вещь — возвращаться в эту позицию, как только появляется возможность. Действительно, я слышала несколько прелестных правдоподобных теорий, что если бы мы возвращались в эту позицию все время, то многие болезни, которые досаждают человечеству — и особенно женской половине человечества, — просто бесследно исчезли бы. Не стало бы несварения желудка, варикозных вен, головных болей и т. д., а что касается рождения беби, то они появлялись бы на свет так же легко, как наши утренние тосты.

Мисс Уэбли даже не потрудилась рассмотреть какую-либо из этих теорий. С этого момента, информировала она нас, никто больше не будет тяжело ковылять. Мы будем ходить прямо, с поднятым подбородком и развернутыми плечами. Мы будем сидеть прямо, развернув плечи и сжав колени.

— И, — сказала она страстно, — ради всего святого, когда вы пойдете, в вашем взгляде не должно быть ищущей искорки. Я хочу, чтобы вы смотрели, как будто вы знаете точно, куда вам идти, и, что важнее, вы знаете точно, что вы собираетесь делать, когда вы там окажетесь. Это понятно?

Это может быть понятно остальным девятнадцатилетним девушкам, но для меня это оказалось совершенно новая идея, и мне нужно было немного времени, чтобы подумать об этом. Всю свою жизнь я ходила в полном обалдении и не гарантирую, что я могу себя переделать так быстро, как этого, видимо, ожидает мисс Уэбли. Это было достаточно похоже на превращение кухонного газа старого образца, в натуральный газ, который качают в Техасе. Мне могло понадобиться множество совершенно новых труб; и мое давление должно было приспособиться к ним — это точно.

— Теперь, — продолжала мисс Уэбли, — мы перейдем к уходу за собой. Это действительно особая тема по своему существу, и мы займемся ею детально по ходу занятий. Но с вашими волосами мы что-то должны сделать немедленно. Вы можете понять почему. Я уверена, что вы не нуждаетесь в том, чтобы подробно излагать вам это. Только представьте себя работающей на одном из наших новых реактивных лайнеров. Каждую минуту вы заняты тем, что подаете еду и напитки, которые, конечно, должны быть приготовлены на камбузе; пассажиры постоянно вызывают вас, не говоря уж о капитане и команде, и т. д. И у вас просто не хватает времени бегать в дамскую комнату каждые полчаса и причесываться. Это непрактично, девушки. Вы просто должны иметь такую прическу, которая всегда изящна и аккуратна. К тому же, сообразуясь с нашими правилами, необходимо иметь естественный цвет волос, — вот так, и не нужно изменять их цвет при помощи полоскания, осветления или подкрашивания, — и нужно, чтобы они были достаточно короткими и не касались воротничка вашей униформы.

Она дождалась, пока замерли крики.

— Я сделаю только предварительный осмотр, — сказала она. — Когда мы перейдем к деталям ухода за собой, мы отработаем наиболее подходящие вам стили причесок. Но, между прочим, я боюсь, что некоторым из вас придется навестить парикмахера сегодня вечером.

— Сегодня вечером!

Она сочувственно улыбнулась и начала осматривать первый ряд девушек. Здесь были две француженки, одна из них с милым «конским хвостом».

— Нет, «конский хвост» не подходит, Сюзанна, — сказала мисс Уэбли.

— Но…

Мисс Уэбли повернулась ко второй француженке, у которой, очевидно, волосы были подстрижены специалистом по стрижке пуделей.

— Я думаю, тебе придется их расчесать, Жаклин.

— Но…

И так далее, ряд за рядом, пока она не подошла к нашему. Только для трех девушек из первых пятнадцати осмотр прошел безнаказанно.

Она посмотрела на темно-красные волны волос на голове Донны и мягко спросила:

— Это ваш естественный цвет волос?

— О да, мисс Уэбли.

— Превосходно. Но, простите, они слишком длинны на спине и к тому же их слишком много спереди. Подрежьте их сегодня вечером, если можно.

— Но, мисс Уэбли…

Она повернулась ко мне.

— Кэрол, подстричься.

У меня даже не хватило времени открыть рот. Она подошла прямо к Альме. Она посмотрела, на предмет гордости Альмы — на волосы, венчающие ее голову, черные и блестящие, вьющиеся вокруг ее лица и шеи, и сказала:

— О, дорогая.

Альма ответила с застенчивым смешком:

— Это мои собственные, мисс Уэбли. Они спускаются до середины моей спины.

— Альма…

— Да. Такие волосы носят леди в Италии.

— Прости, Альма…

— Да. В Италии мужчины говорят женщинам, как они должны носить волосы.

— Альма, видишь ли, правила…

— Ах! Эти правила не для итальянских девушек. Для американских девушек — да. Для французских девушек — да-они, во всяком случае, обладают ужасными волосами. Для девушек любого другого сорта — да; но не для итальянских девушек. Нет.

Мисс Уэбли произнесла спокойно:

— Ты, может быть, права, Альма. Я поговорю с директором школы.

— Хорошо! — сказала Альма. — Он чуткий человек, Он поймет.

Мисс Уэбли вернулась к своему столу.

Донна зло прошептала мне:

— Мой Бог, это хуже, чем в армии. Какого дьявола они не прикажут нам пойти, и обриться наголо, а затем снабдят нас париком.

— Спокойно, — сказала я.

— Не успокаивай меня. Я готова лопнуть от злости.

— Теперь, — сказала мисс Уэбли, -давайте поговорим одну минуту о гигиене. Девушки, я не должна говорить вам о важности гигиены…

Она была прервана опять Бетти, девушкой в очках, которая работала у мистера Гаррисона. Бетти решительно вошла в классную комнату и протянула ей сложенный листок бумаги; и я праздно размышляла, какого беднягу поволокут на ковер на сей раз. И по какой причине? Улыбка одному из швейцаров в «Шалеруа», может быть.

Мисс Уэбли произнесла:

— Кэрол Томпсон.

— Я не поверила своим ушам. Ох, нет! Снова лицом в грязь! Это невозможно. Что я сделала на этот раз? Существовала ли справедливость на этом свете? И мое сердце начало биться «стук-стук», потому что я знала, что не выдержу, чтобы два утра подряд меня выволакивали перед очи мистера Гаррисона и сдирали шкуру.

Я поднялась, дрожа как лист.

Мисс Уэбли сказала:

— Пожалуйста, отправляйся в кабинет доктора Дьюера. Бетти покажет тебе дорогу.

— Доктор кто?

— Доктор Дьюер, доктор Рой Дьюер.

Я сказала:

— Мисс Уэбли, я вчера проходила медосмотр — я была в кабинете доктора Шварц.

— Ох, нет. Это совсем другое. — Мисс Уэбли обратилась к классу: — Девушки, я объясню это. Доктор Дьюер — психиатр, прикрепленный к школе. Он хотел бы переговорить с каждой из вас в то или иное время. Кэрол, ты пойдешь с Бетти? Не заставляй ждать доктора Дьюера.

Я подумала: святая макрель, это конец. Психиатр. Что они выдумают в следующий раз?

Это был человек в роговых очках, которого я видела с мистером Гаррисоном во время всех трех встреч. Бетти покинула меня перед его комнатой, которая находилась на втором этаже, и когда я постучала в дверь, не могла себе представить, кто там ждет. Затем дверь открылась, там оказался он, настроенный очень дружественно, но все еще загадочный, одетый в элегантный синий костюм, который в одно и то же время был официальным и нет.

— Хелло, мисс Томпсон, -сказал он. — Приятно видеть вас. Проходите. — Он закрыл дверь, указав мне на удобное кресло с кожаной спинкой и кожаным сиденьем, и сказал: — Устраивайтесь поудобнее. Не хотите ли сигарету?

Я подумала: сигарету. Хм. Могу я ее взять или нет? Ну, Грязная Морда, это ведь не человеческое существо. Это психиатр. Теперь будь очень осторожной.

А затем я подумала: какого черта. Если я достаточно взрослая, чтобы подвергаться психоанализу, то я достаточно взрослая, чтобы закурить. Я сказала:

— Спасибо, сэр. С удовольствием закурю.

— Хорошо, — сказал он. Он предложил мне «Кент» и дал мне огня, и когда все это было закончено, он сел в свое кресло и посмотрел на меня через стол. Я смотрела прямо на него, честно и откровенно прямо в его глаза, без следа страха, так, как вы намерены смотреть на гремучую змею, если вам доведется встретить ее на своем пути.

Волнение было: за последние несколько дней слишком часто мне причиняли боль люди, которые, как я решила, заслуживали доверия. Мистер. Гаррисон, который был приятным, каким только можно быть, и который фактически разрушил мою веру в человеческую природу. И доктор Шварц, такая милая и очаровательная, которая собиралась доложить о том, что Джурди имела ребенка много лет тому назад. Даже наша мисс Уэбли внесла свою лепту, действуя так, как будто она мухи не обидит, а затем напугав нас до смерти. А здесь был другой из того же самого выводка. Приятный? Ей-Богу, он был приятнее их всех. Он почти сразил меня наповал в тот момент, когда заговорил, его голос был таким теплым и спокойным. Он был разумного размера, не такой большой, но и не маленький, и его черты были равным образом разумные — умеренное количество темных волос, интересный рот и ямочка на подбородке, которая не совсем подходила. Разумность была во всем, кроме этих серых глаз с темными зрачками (и не просто темными зрачками, но с большими черными зрачками, двойными зрачками, может быть, как у Элизабет Тейлор). По-моему, ему было около тридцати или тридцати двух. В общем, он был славный образец научного работника, которых видишь с каждым днем все больше и больше. И в самом деле, он не мог быть еще более приятным. Очаровательный, именно очаровательный. Моя мать обожала бы его. Итак, я попыхивала сигаретой и бесстрашно смотрела в его глаза, прямо и честно, именно так, как, видимо, по-вашему, следует смотреть на удава, когда вы его обнаружите по соседству.

Он сказал приветливо:

— Это просто дружеская маленькая беседа для того, чтобы познакомиться с вами. Вовсе неофициальная. Как вы устроились в классе?

Я отметила, что пробыла в классе всего лишь час. И было рано говорить о том, как я там устроилась.

— Это верно. — Он посмотрел на лист, лежащий на столе, и я поняла, что это было мое заявление-анкета, содержащее автобиографию. Наконец он проговорил: — Я узнал, что ваш отец — Грег Томпсон, написавший так много книг о путешествиях.

Этого не было первоначально в моем заявлении. Мистер Гаррисон должен был внести это после нашего первого разговора. Я ответила:

— Да, сэр.

— Вы довольно много путешествовали с отцом?

— Да, сэр.

— Я читал его книгу о Бразилии несколько лет назад.

По-моему, она превосходна. Вы были вместе с ним в Бразилии?

— Нет, сэр. В Бразилии отец умер.

— Вам нравится путешествовать.

Это не был вопрос: это было утверждение. Я сказала:

— Да.

— И конечно, работая в «Магна интернэшнл эйрлайнз», вы сможете путешествовать так же много.

Это было еще одно утверждение, и не слишком оригинальное.

— Я надеюсь на это.

— Расскажите мне кое-что, мисс Томпсон. В тот день, когда вы прибыли сюда, в понедельник, в Токийском аэропорту произошла катастрофа. Вы слышали об этом, я полагаю.

Он так внезапно изменил тему, что я была поражена.

— Да, сэр.

— Это вас как-то напугало?

Он так дружески наблюдал за мной, а я была напугана им. Он обладал своего рода черной магией, которой обладают психиатры, вероятно, он мог просто читать мои мысли, и не было никакого смысла даже пытаться скрыть правду от него. Я сказала:

— Доктор Дьюер, признаюсь, это меня встревожило.

— О-о!

Он не спросил меня, как или почему: он ожидал, чтобы я сама рассказала ему.

— Я не имею в виду, что это встревожило меня, — уточнила я. — Просто мне это снилось, вот и все.

— Вы можете вспомнить свои сны?

— Они были обычными и бессвязными. Я была внутри самолета и вне его в одно и. то же время — вы знаете, как такое случается.

— Что вы делали вне самолета?

— Лишь наблюдала. Это было не очень приятно.

— А внутри самолета?

— Это было достаточно глупо — раздавать парашюты и рассказывать людям, как пользоваться ими.

На этот раз он выглядел испуганным. Он сказал;

— Мы не обеспечиваем пассажиров наших самолетов парашютами.

— Я знаю. Вот почему я сказала, что это было глупо.

Мгновение он наблюдал за мной.

— Не беспокойтесь о своих снах, — наконец проговорил он. — Вы все еще находитесь под влиянием определенного стресса, а он приводит к тому, чтобы отражаться подсознательно. — Затем он добавил без перехода: — О, кстати, я остановился в «Шалеруа».

— В самом деле? — Это была почти случайная информация, и мне она запала в голову.

Он сказал:

— Да. Я нахожусь на двенадцатом этаже. Комната восемь.

Если он хотел поболтать, то я была полностью готова продолжить. Я сказала:

— Да? Это почти прямо под нами! Вы знаете, здесь нет тринадцатого этажа, потому что его считают несчастливым.

— Я знаю, — сказал он. — Что делали вы и ваша подруга на пляже без четверти шесть этим утром?

Я отпала. Это был конец. Я ослабила на одну секунду свою защиту, и он вонзил свой клык в меня. Я никого не должна обвинять, кроме самой себя.

— Пляж? — сказала я тихо.

— Я просыпаюсь рано, мисс Томпсон. Я выглянул в мое окно и увидел вас там. Кто был вашим компаньоном?

— Мой компаньон? — спросила я. — Была ли я с кем-нибудь? Вот здорово! Я всего-навсего вместе с ней поднялась в отель. Это просто девушка.

— Донна Стюарт?

— Стюарт? — переспросила я. — Стюарт?

— Послушайте, — сказал он. — Успокойтесь. Я не собираюсь на вас доносить.

Я откинулась почти в слезах. «Успокойтесь». Как могла я успокоиться? Я просто трепетала от горя. И самое плохое заключалось в том, что я действительно начала смягчаться по отношению к нему, потому что он был таким мужественным, приятным и интеллигентным, а я не могла ничего сделать для того, чтобы понравиться ему. Вместо этого он сидел здесь и с сожалением смотрел на меня, как на ребенка. Стареющего малолетнего преступника. Что может быть более унизительным для женского «я»?

Он сказал:

— Знаете, это было сущее безрассудство. Вы могли попасть в более серьезную переделку. Хотя в вашем случае вы формально вне подозрения — вы действительно не входили в воду, чтобы плавать. Что вас удержало?

— Я не знаю, сэр.

— Какое-то смутное воспоминание промелькнуло в вашей памяти о том, что у нас существует правило, воспрещающее плавание в отсутствие спасателя?

— Я не знаю, сэр.

— Что случилось с девушкой, с которой вы были? Почему вы делали ей искусственное дыхание?

— Она… она испугалась.

— Что ее напугало?

— Она сказала, что ее нагоняла рыба.

— Акула?

— Просто рыба. Она не знает какого рода.

— Вы можете ей сообщить — если она собирается плавать голой, то будет сама отвечать за то, что за ней будут гоняться практически все.

— О Боже, — сказала я. — Вы видели это?

— Конечно. Вы и Донна Стюарт думали, что вы невидимки?

Я твердо ответила:

— Доктор Дьюер, в действительности она не была голой.

— Достаточно голой, -ответил он. — Лично я так не думаю. Но миссис Монтгомери может выступить с некоторым возражением.

Наступила небольшая пауза, когда мы оба сидели в задумчивости. У меня было странное чувство: казалось, будто, увидев Донну частично голой, он мог видеть отчасти голой и меня. В этом не было никакого смысла, просто это происходит, я думаю, всегда, когда вы оказываетесь с психиатром.

Он сказал:

— Кэрол, я не хочу отрывать вас надолго от вашего класса. Мне хотелось бы еще поговорить с вами минуту. Еще сигарету?

Я отказалась, а затем, из-за своего нервного состояния, согласилась. Он обошел свой стол, чтобы дать мне огня, и я необыкновенно остро ощутила его руки, близость его тела и эти понимающие серые глаза с двойными темными зрачками. Нельзя, допускать, чтобы мужчина мог обладать такими дьявольскими глазами. Это было слишком нечестно. Затем, чтобы еще больше ухудшить положение, он возвратился к своему креслу и снял очки; и, ей-Богу, это меня доконало.

Он сказал:

— Я не стремлюсь к тому, чтобы это звучало как лекция. Вы слишком взрослый человек, чтобы вас отчитывать…

Абсолютно. Описать Томпсон двадцатью пятью словами или меньше. Слишком взрослая, чтобы получать нагоняй.

— …Я только хочу попытаться объяснить нашу позицию здесь, в подготовительной школе. Наши мотивы. — Он откашлялся. — Возможно, это покажется вам жестоко: так много правил, так много предписаний. Но в этом нет ничего таинственного. Это абсолютно просто.

Он не смотрел на меня, пока говорил, а я боялась смотреть на него. Я наблюдала за его руками. Они были очень смуглыми и сильными.

— Прежде всего, — продолжал он, — позвольте мне сказать следующее. Миссис Монтгомери и мистер Гаррисон выросли вместе с авиалинией. Когда они беседуют с девушкой, они знают точно, чего они хотят. Но одна беседа, или даже две, или три — этого недостаточно. Мы не можем избежать ошибок; и когда мы совершаем ошибки, у нас нет иной альтернативы — мы обязаны отослать девушку домой.

Мое сердце снова затрепыхалось.

Он продолжал, все еще не глядя на меня:

— Беда в том, что мы требуем от наших девушек больше, чем разумно от них ожидать. Мы знаем это. Это всегда гложет нас. И, однако, мы ничего не можем поделать, мы вынуждены предъявлять эти строгие требования, и на самом деле эти требования становятся все более суровыми.

Он серьезно посмотрел на меня, а я подумала: «Это случится здесь».

— Поставьте себя на наше место, — сказал он.

Я знала этот гамбит. Это точно соответствовало тому, что мне сказал мистер Лефевр, когда он воодушевлял меня на работу в картинной галерее на Пятьдесят седьмой улице.

Он сказал:

— Давайте не говорить о будущем. Поговорим о сегодняшнем дне. Мы теперь летаем со скоростью шестьсот миль и больше на высоте около шести миль. Вы имеете какое-либо представление о стоимости наших нынешних реактивных авиалайнеров? Попробуйте догадаться.

— Два миллиона долларов.

— Вы далеки от истины. Значительно ближе к шести миллионам.

— Ну и ну, — сказала я. У меня не было представления, к чему он клонит.

Он спросил:

— Вы знаете, какое количество пассажиров перевозят эти самолеты?

— Свыше сотни, — ответила я.

— Верно. Итак, один из этих самолетов, в воздухе, является прекрасным большим капиталовложением с точки зрения и человеческих жизней и денег?

— Да, — согласилась я.

— О'кей, — сказал он. — Я прошу вас поставить себя на наше место. Вот что вы должны сделать: вы должны проводить работу по отбору четырех девушек — только четырех, — которые будут отвечать за все, что произойдет в кабине одного из этих самолетов стоимостью в шесть миллионов долларов, летящего на высоте шесть миль над землей и со скоростью шестьсот миль в час, с более чем сотней людей на борту. Эти четыре девушки полностью ответственны за благополучие всех этих людей, за их питание, за их комфорт и спокойствие, а также обеспечение их безопасности в чрезвычайных обстоятельствах. Вы представляете себе эту картину?

— Да. — Я чувствовала, как будто он швырнул над моей головой бейсбольную биту.

— Вы бы тщательно отбирали этих четырех девушек, не так ли? — спросил он.

— Да, сэр.

— Теперь вы начинаете понимать, почему наши требования такие строгие? — Его лицо стало невеселым. — Это сегодня. Завтра — уже другая история. Иногда я думаю, что мы обязаны подождать, когда мы создадим совершенно новый тип человеческого существа.

Я собрала всю свою храбрость и спросила:

— Доктор Дьюер, почему вы мне все это говорите?

— Я думаю, вам следует знать.

— Вы думаете, что я не смогу выполнить ваши требования, сэр? Вы отошлете меня домой?

Он посмотрел на меня очень серьезно, и я посмотрела прямо на него, открыто и честно, но на этот раз как человеческое существо; и внезапно, к моему крайнему изумлению, прошло между нами, от моего тела к его, от его тела к моему, странное тепло, странное признание, странная дрожащая волна возбуждения. Я это поняла за себя, и я поняла это за него, потому что он встал и надел свои очки (стремясь спрятать свои опустошающие глаза от меня) и отрывисто сказал:

— У нас нет намерения отсылать вас домой. Я только старался объяснить, каково наше положение, почему мы должны быть такими строгими. Это все.

— Понимаю. Благодарю вас, — ответила я.

Он сказал так же резко:

— Простите меня, что задержал вас надолго. Если у вас возникнут проблемы, без колебаний дайте мне знать. Я присутствую в этом кабинете каждый день и в своем номере в отеле по вечерам — вы можете мне туда позвонить.

Он проводил меня до двери и казался раздосадованным и подавленным. Я не была подавленной-я все еще была изумлена.

Никогда в течение всей моей жизни я не испытывала чего-то подобного этой сексуальной казни на электрическом стуле. Он сказал, пытаясь улыбнуться:

— Хорошо, теперь до свидания, — а я посмотрела на него, на его глаза и рот, и подумала: «Боже, ты поразительный мужчина». И так мы разошлись.

Класс пил кофе. Я нашла девушек в кафетерии. Донна сидела одна, я взяла чашечку кофе и пончик и присоединилась к ней, выплеснув большую часть кофе на блюдце. Она посмотрела на меня, вскинув брови, и сказала:

— Дружок! Ты оставалась у психиатра несколько часов: что происходило все это время?

— Ты знаешь. Просто обычное дело.

— Что за обычное дело? Я никогда не была у психиатров. Я не имею ни малейшего представления о том, что там происходит.

Я почувствовала себя легкомысленной, мое сердце быстро забилось само собой, и я поняла, что я временно слегка свихнулась. Я сказала:

— Веди себя соответственно возрасту, Донна. Конечно, ты знаешь, что происходит, когда ты посещаешь психиатра.

— Мне все известно, — сказала она, — он предлагает лечь на кушетку.

— Какого сорта кушетку?

— Кожаную кушетку.

— Ты на ней, — сказала я.-Ты понимаешь.

— А потом что?-спросила она.

— Он задает тебе множество вопросов, ты отвечаешь.

— А какого сорта вопросы он задавал тебе?

— Обычные вопросы.

— Душенька, ты там застряла. Я не знаю, обычные ли это были вопросы. О чем все-таки?

— Не можешь догадаться?

— О твоей любовной жизни?

— Конечно. Все грязные подробности о моей любовной жизни.

— Правда? — Казалось, она была заинтригована такой перспективой.

Я сказала:

— Что произошло в классе, пока меня не было?

Она поморщила нос:

— Мисс Уэбли рассказала только о личной гигиене. Кэрол, расскажи мне побольше об этом психиатре.

— Нечего рассказывать.

— Я знаю лишь одно, — сказала она. — Когда я ложусь, на кожаную кушетку, моя юбка все время задирается. Поверь мне, у меня был опыт в этом отношении. Были ли у тебя осложнения с задирающейся вверх юбкой?

— Я не ношу таких юбок, — ответила я. Бог знает, почему я сказала это: просто я была выбита из колеи.

Она издала дикий визг.

Я сказала:

— Ты полностью разденешься…

— Ох, нет!

— Конечно. Ты полностью разденешься и затем наденешь одну из больничных ночных рубашек.

— Ты так сделала? — прошептала она.

— Психиатр-такой же врач, как и остальные.

— И ты лежала там в ночной рубашке, рассказывая ему о своей любовной жизни? И у него не возникло никаких мыслей?

— Он же доктор, глупышка.

— Но даже так… — Ее голос затих. Затем она сказала: — Ты знаешь, Кэрол, это, похоже, очаровательное испытание.

— Да, и ты получаешь это бесплатно. Другие люди Должны заплатить за это двадцать пять долларов за час.

— Без обмана? — Она была поражена.

Мисс Уэбли поднялась, чтобы уйти, и класс встал вслед за ней. Все, как я заметила, сделали; шаг вперед в своей эволюции. Все стояли прямо, подняв подбородок, выставив грудь вперед.

Я проглотила свой кофе, и затем Донна и я в толпе возвратились в классную комнату.

Донна сказала:

— Ты знаешь, что следующее на повестке дня, не так ли? Тот тест.

— О Господи, я его забыла.

Но это было не слишком плохо. Каждая из нас получила размноженный листок с двадцатью кодами аэропортов, которые мы должны были назвать, и шестью авиационными терминами, которые нам следовало соединить с определениями; закончив отвечать на вопросы, мы отнесли свои листки мисс Уэбли, сидящей спокойно за столом и наблюдавшей за нами. Донна сдала ей свой листок первой, и я была удивлена, когда мисс Уэбли сказала:

— Это очень хорошо, Донна. Все твои ответы правильные. На сто процентов.

Альма была лишь чуть медленнее: пара авиационных терминов смутили ее, но она сумела добиться девяноста процентов. Я отстала, так как мои мысли блуждали где-то далеко от предмета работы, очевидно, предпочитая обратиться к доктору Рою Дьюеру. Я с трудом добралась до требуемых девяноста процентов, которые меня не слишком обрадовали, поскольку почти каждая девушка записала на свой счет сто процентов, включая обеих француженок. Умная компания, подумала я. Они обладают намного большим, чем просто хорошей внешностью.

Остальное утро мисс Уэбли беседовала с нами об истории и организации «Магна интернэшнл эйрлайнз» и закончила занятие, дав нам больше пяти тысяч терминов и определений, относящихся не только к авиации, но и к летному делу в целом. Разумеется, это был совсем новый мир, со своим собственным словарем, который необходимо было выучить. Не стоит упоминать о множестве аббревиатур, которые нам надлежало запомнить так, чтобы мы могли расшифровать их в срочном объявлении, такие, как ОЗППУ, которое означает отмена запланированной посадки из-за погодных условий, и ОРПДК, которая представляла собой тщательно разработанный способ написания слов «обычный распорядок», и УВП, УВВ, которые означают соответственно установленное время прилета и вылета.

— Я надеюсь, вы запомните все это, девушки, -сказала мисс Уэбли, — потому что это войдет в тест. — Нечто вроде стона вырвалось из наших уст, а она ответила нам милой улыбкой.

В двенадцать тридцать мы пошли на ленч, и я спустилась в кафетерий в поисках Джурди. Удивительно, как работает человеческий мозг. Все утро я волновалась по поводу ее разговора с миссис Монтгомери, и даже собственные переживания не могли заслонить тревоги. Скорей разыскать ее, узнать об итогах беседы!

Она сидела одна за столом, держа в руке пончик; чашка кофе была отодвинута в сторону. Как она одинока и грустна!

Я поспешила к ней и прошептала:

— Привет, Джурди. Как дела?

Она странно досмотрела на меня, как будто; не могла понять, почему я интересуюсь.

— О'кей.

— Действительно о'кей? — Да.

— Ну, слава Богу, — сказала я и свалилась в кресло рядом с ней.

Получение дополнительной информации походило на удаление зуба. Большинство девушек готовы излить свою душу по малейшему поводу, но только не Джурди. Наконец она проговорила своим ровным, сухим голосом: — Я была там всего лишь минуту. Миссис Монтгомери объяснила, что доктор Шварц не обязана обычно отчитываться перед ней и речь пойдет о моих медицинских данных, вот и все.

— Ох, подружка, это утешает, — сказала я.-Разве я тебе не говорила, что миссис Монтгомери отличная женщина?

Она снова посмотрела на меня загадочно и резко изменила предмет разговора. Она сказала:

— Мисс Пирс этим утром продолжала в классе неистовствовать. Мы все сегодня вечером должны подстричь волосы, а не то…

— Мисс Уэбли сказала нам то же самое.

Она повернула голову и задумчиво посмотрела на меня.

— Я могу обрезать волосы. Я могу подрезать и твои, если хочешь.

— Ну, Джурди! Это чудесно!

Она мрачно улыбнулась:

— Ты мне доверяешь?

— Конечно. Ты избавишь меня от поисков парикмахера.

— О'кей. А ты смогла бы подстричь меня сзади?

— Я могу попробовать.

Я не смогла больше ничего из нее выжать. Это был лишь незначительный странный эпизод, но я совсем не смогла понять, что это значит. Я предполагаю, что она пришла к заключению, что любая человеческая рука вовсе не направлена против нее, и главное было в том, как она это выразила.

После ленча мы принялись серьезно за работу. Мисс Уэбли коротко обрисовала различные темы, которые нам надлежало изучить, и когда она закончила, мы все были близки к шоку. Это было ошеломительно. Мы должны были детально познакомиться со всеми типами самолетов, используемых компанией; мы должны были знать все оборудование пассажирской службы и все аварийное оборудование на каждом самолете; нам следовало знать об управлении в кабине и предполетных обязанностях, о ресторанном обслуживании и обслуживании напитками; мы должны были знать обо всех документах, которые следовало заполнять в трех или четырех экземплярах, без которых аэроплан, вероятно, не может летать; мы обязаны были знать аварийные операции (и это в дополнение к знанию об аварийном оборудовании); мы должны были знать об уставе стюардесс и соглашениях, и о своде правил, и как приглашать на полет и т. д. практически навечно.

— Сегодня, девушки, — сказала мисс Уэбли, — мы имеем еще и маленькие самолеты, которые иногда используем на внутренних линиях, где было бы неэкономично применять большие самолеты. «Мартин-404», к примеру. Возможно, вы начнете свою карьеру на этих самолетах, и на самом деле нет ничего более забавного, чем летать на них. Самое приятное в них то, что их обслуживает только одна стюардесса; таким образом, вы понимаете, стюардесса полностью ответственна за салон во время всего полета, она — пчелиная королева. Это восхитительно, я уверяю вас. Никто не вмешивается в ваши дела, вы действуете в соответствии со своей доброй волей и в добром настроении.

Итак, мы начали изучать «Мартин-404», у, которого было только два мотора и он брал только сорок пассажиров.

— Мой Бог, -прошептала Донна.-Ты слышала это? Пчелиная королева, которая обслуживает сорок пассажиров; ты можешь это представить?

— Да, — сказала я.

— И во время твоего свадебного полета ну что еще нужно.

— Тише, девушки, — сказала мисс Уэбли.

В учебнике находилась диаграмма в форме сигары, представляющая собой фюзеляж самолета, и в течение четырех часов мисс Уэбли детально объясняла его устройство; и это было очередным удивительным опытом, так как этот крохотный аэроплан состоял из множества деталей. Пружинное сиденье, где сидела стюардесса, достаточно обычное, наряды сидений, где сидели пассажиры, и камбуз впереди, где она готовила еду и освежительные напитки для своей небольшой семьи в сорок человек, — все это тебя ожидало. Но к тому же существовала отопительная система, которую контролировала пчелиная королева, и вентиляционная система, которую она также контролировала; и панели над сиденьями с лампами для чтения и кнопками для вызова и с отдушинами и кислородом; и система звукоусиления; и освещение для камбуза и прохода, кормового трапа и багажного трапа, ночное освещение и освещение в туалетах, и предупредительное освещение над дверями, и аварийное освещение — полная бесконечность огней. Были там и огнетушители, ручной топор, аварийный парашют, аварийные выходы с канатами, набор средств для оказания первой помощи и Бог знает что еще. О, клянусь, что самолет набит большим количеством вещей, чем сундук моей бабушки.

— Это очень просто, действительно, — сказала мисс Уэбли. — Вам не потребуется больших усилий выучить это. Завтра утром после перерыва на кофе мы устроим тест по этой теме.

Кто-то, более храбрый, чем остальные из нас, сказал плаксивым голосом:

— Но, мисс Уэбли, вы сказали нам, чтобы сегодня вечером мы подстриглись.

— Ну, это не займет, конечно, много времени.

Другая девушка возразила:

— Мисс Уэбли, мы также должны сегодня вечером сходить в супермаркет, чтоб купить еду и тому подобное.

— Но, девушки, покупки займут у вас не более чем несколько минут.

Никто даже не заворчал. Никто даже не повел глазом Она посмотрела на свои часы.

— У нас осталось еще полчаса, давайте поговорим о безопасности пассажиров, использовании пристяжных ремней и т. д.

И мы перешли к использованию пристяжных ремней.

К концу занятий все мы были истощены — кроме конечно, мисс Уэбли, которая продолжала выглядеть и прекрасной, и сияющей, и невозмутимой, как маргаритка. Возвращаясь назад в розово-голубом автобусе, едва ли кто-нибудь произнес и слово; и непонятным образом это обнадеживало, ибо, по крайней мере, я поняла, что не одинока в своем ощущении: в голове у меня нет ничего, кроме опилок. Следующие четыре недели маячили впереди, как пустыни Центральной Азии.

Как только мы вошли в номер, Донна оповестила всех:

— Ну, я-то точно знаю, что сейчас сделаю.

— Что? — заинтересовалась я. Она уже показала себя весьма изобретательной девушкой. Вдруг придумала что-то гениальное, чтобы решить все наши проблемы, ну, что-нибудь вроде массового гипноза.

— Королева пчел, — говорила она, стягивая с себя платье, — намерена влезть в свой купальник и отправиться в бассейн, поплескаться вволю, а затем расслабиться под лучами этого прекрасного солнца. Не волнуйся, дружок, в мои планы не входят сейчас ни мужчины, ни какие-либо другие представители животного мира.

Я сказала:

— Донна, тебе пришла в голову верная мысль. Пожалуй, я составлю тебе компанию.

— О'кей. Но поторапливайся. Нельзя тратить попусту драгоценное время.

Она надела весьма респектабельный зеленый купальник, а я надела свой черный закрытый, и только мы собирались выйти, в наших халатах и тапках, зазвонил телефон. Я чуть не выскочила из кожи, я никогда не слышала, чтобы звонок был таким долгим. В нашей комнате был телефон, рядом с моей кроватью, а другой в комнате Джурди и Аннетт; но мне не приходило в голову, что они работают.

— Кто бы это мог быть? — удивилась я.

— Возьми трубку и узнаешь, — сказала Донна.

Я подняла трубку и сказала:

— Хелло!

Изысканный женский голос произнес:

— Это мисс Томпсон?

— Да, говорите.

— Мисс Томпсон, я звоню из офиса мистера Куртене. Вы не могли бы спуститься вниз к мистеру Куртене, как только это вам будет удобно?

Это звучало так угрожающе, что я сразу же онемела. Я спросила:

— Зачем?

— Мистер Куртене объяснит это, когда он вас увидит. Спасибо, мисс Томпсон.

Я положила трубку и опустилась на свою кровать. Неприятность. Это могло означать только неприятность. Грязная Морда снова нарвалась.

— В чем дело? — спросила Донна.

— Мне нужно зайти в офис Куртене.

— Чего он хочет?

— Откуда мне знать? Думаю, я нарушила несколько этих проклятых правил и он собирается меня отругать.

— Ох, тьфу! Какое правило ты нарушила?

— Твоя догадка все равно что моя.

Она сказала:

— Я пойду с тобой, Кэрол. Мы обе спустимся вниз, чтобы увидеться с ним. Если он хочет отругать тебя, пусть тогда отругает и меня.

Я с благодарностью посмотрела на нее. Она была для меня сильной поддержкой.

Я вздохнула и стащила халат, спустила плечики черного купальника; она сказала резко, как будто, по ее мнению, я была в беспамятстве:

— Что ты собираешься делать?

— Переодеться.

— Ради чего?

— Донна, нам не разрешено идти в главную часть отеля, если мы не одеты должным образом.

Ее глаза забегали:

— Ты считаешь, что тебе нужно снова одеться? Ты собираешься надеть платье, и пояс, и чулки?

— Мы должны это сделать.

— А затем ты собираешься вернуться назад, снова все снимешь и снова наденешь купальник?

— Вот именно.

— Ты ненормальная!

— Я не ненормальная. Может быть, правила дурацкие. Но я не ненормальная.

— Все ненормально, — закричала она на меня. — Мне кажется, мы находимся в безумном мире. — Она сняла свои тапки и швырнула их в стену, одну за другой. Потом она начала спокойно переодеваться.

Мы обе оделись в белые платья, возможно, под воздействием подсознательной идеи, что мы можем умиротворить мистера Куртене, проскользнув в его офис как пара заблудившихся весталок. Но это оказалось лишним. Мы обнаружили его сидящим за большим светлым столом в просторной светлой комнате, декорированной с роскошной простотой светлой мебелью и светлым ковром; и он приветствовал нас с таким энтузиазмом, что меня тут же охватило изумление, какого черта на самом деле ему нужно.

— Мисс Томпсон! И мисс Стюарт! Как приятно! Вы обе спустились ко мне! Как великолепно! — Он улыбнулся мне, но распространял свой заряд главным образом на Донну.

Она сказала:

— Фу, мистер Куртене, я чувствовала себя так ужасно на другую ночь Вы были так любезны, и мы провели такой чудесный вечер, а затем, когда мы ушли, мы не могли никак найти вас, чтобы поблагодарить за ваше гостеприимство. Почему, мистер Куртене, вы должны думать, что мы — неотесанные люди.

Он и Донна перестали наконец осыпать друг друга . розами, и наконец он обратился к сути дела.

— Теперь, мисс Томпсон, — он весь озарился улыбкой, — у меня для вас сюрприз.

Я тоже вся задрожала, но без улыбки:

— Да, мистер Куртене?

— Не будете ли вы так любезны пройти со мной? Донна и я с удивлением посмотрели друг на друга и вышли вместе с ним в вестибюль. Он повел нас к лифту; бой в лифте превратился весь во внимание; мистер Куртене назвал лишь этаж, когда мы вошли; бой в лифте сказал: «Да, сэр», когда закрылись двери; и когда двери вновь открылись, мы оказались в огромном гараже, который, по-видимому, находился под отелем. Не слишком блестящая идея, но и мой разум тоже был не в блестящем состоянии. Я была в густом тумане.

Мистер Куртене щёлкнул пальцами одному из обслуживающего персонала, указал на меня, и прислужник сказал: «Да, сэр» и поспешил прочь, как выпущенный из катапульты. Очевидно, это был самый главный момент. Мистер Куртене повернулся ко мне, вынул конверт из бокового кармана своего черного пиджака, вручил его мне с улыбкой и сказал:

— Это, моя дорогая юная леди, объяснит вам все.

Я открыла конверт и вынула из него листок. Красной шариковой ручкой на фирменном листе почтовой бумаги отеля «Шалеруа» было начертано:

«Дорогая мисс Томпсон, я арендовал ее на месяц у сдающих людей — вы сможете поездить в окрестностях и увидеть Флориду — и увидеть достопримечательности, пока вы здесь. Здесь есть много, что посмотреть, и это будет для вас ценно. Вспоминаете? Индейские деревни — ловцы жемчуга — и если у вас появится возможность — спуститесь, чтобы посмотреть Ки-Уэст.

Искренне преданный

Н. Б.».

И, когда я закончила читать, служитель из гаража остановил возле нас новый с иголочки, цвета сливок «шевроле» с открывающимся верхом.

— Ох, нет! — закричала Донна.

Мистер Куртене сказал:

— Н. Б., вы знаете — мистер Брангуин, понял, что вам понадобится средство передвижения, пока вы здесь вместе с нами, мисс Томпсон. Очень внимательный парень Н. Б. Итак, благодаря любезности сдающих внаем людей, он предоставил это маленькое авто в ваше распоряжение. Очаровательный жест, по-моему.

— Кэрол! От мистера Брангуина!-Донна была готова выпрыгнуть сама из себя. — Мистер Куртене, никогда не слышала ничего более приятного!

— Я знаю Н. Б. в течение многих лет, — сказал мистер Куртене, — и всегда считал его очень щедрым, исключительно щедрым.

Донна вскрикнула:

— Это потрясающе, Кэрол! Выло ли у тебя когда-либо что-нибудь такое прелестное?

Машина была так прелестна, что мне хотелось плакать, У нее были красно-бежевая обивка и приборная доска из красной кожи, и белые по бокам шины, и в ней сердце мистера Брангуина объединилось в букете с высшей добротой; и даже если бы это была просто модель «Т Форда», все равно хотелось бы плакать.

— Ты счастлива, правда? — сказала Донна.

Мистер Куртене сказал:

— Ну, мисс Томпсон?

— Я не могу ее принять.

— Что? — удивилась Донна.

— Я не могу ее принять. Мистер Куртене, извините меня, я не могу ее принять.

Он смотрел на меня с холодной улыбкой.

Донна сказала:

— Честно, Кэрол…

Служитель позвал:

— Мистер Куртене, сэр, вас к телефону. — И мистер Куртене, вежливо извинившись, оставил нас.

— Ты — идиотка, — сказала Донна.

Я сказала;

— Послушай, Донна, ты никак не можешь меня понять. Донна, я никогда не делала ничего подобного в своей жизни, я никогда не принимала подарки от незнакомцев. Я чувствую себя как самая последняя вымогательница.

— Милочка, в твоей голове что-то размягчилось…

Мистер Куртене возвратился и сказал:

— Боюсь, я вынужден возвратиться наверх, мои дорогие, юные леди. Несколько гостей покидают отель, и я должен поспешить к ним. Надеюсь увидеть вас, позже. — Он улыбнулся мне опять прохладно, даже очень прохладно, и добавил: — Не пугайтесь, мисс Томпсон. Нет никаких условий, связанных с этим; вы можете принять с чистой совестью, уверяю вас. Н. Б. не такого сорта человек.

Он улыбнулся Донне, она ответила ему тем же; и когда он ушел, она бросилась в атаку.

— В самом деле, Кэрол, ты меня удивляешь. Ты представляешь себя опытной в житейских делах, а сейчас ты поступаешь, как будто только выползла из какого-то деревенского захолустья в Озарксе. Ты поступаешь на манер настоящего крестьянина.

— Донна, не говори мне ничего подобного.

— А я хочу. Ты, видимо, не понимаешь, что подобный жест — аренда машины на месяц для тебя — означает нормальную вещь для человека типа Брангуина. Почему же, мой Бог, может, он делает это всегда, может, для него это все равно что послать своему другу коробку сигар. Ты так не думаешь?

— Нет.

Она вздохнула:

— Послушай, если бы он дал тебе подарок, подобный, скажем, наручным часам или золотому браслету, я бы первой сказала: Кэрол, отошли их обратно. Но это совершенно другое. Тебе оказана услуга. Милочка, когда ты едешь с ним в такси, ты борешься с ним до смерти, когда он платит за такси?

— Донна…

— Только послушай, не надо спорить с каждым моим словом. Кэрол, это способ обслуживания тебя Брангуином путем предоставления тебе своего собственного такси, только и всего. Ты слышала, что сказал Куртене: в этом нет ничего обязывающего тебя. Это служба такси. И, парнишка! Нам она нужна! Это как манна небесная!

Я сказала:

— О, конечно, тебе хорошо так говорить. Тебя не вызывали для разговора с мистером Гаррисоном и миссис Монтгомери…

— Кто может об этом узнать, Кэрол? — возразила она. — Только ответь мне на это. Кто может узнать, что этот автомобиль прислан Брангуином?

— Это нехорошо, Донна. Ты не уговоришь меня принять его.

Она сердито топнула ногой. Она смотрела свирепо и ругалась.

Я сказала:

— Прости меня. Но так я чувствую.

— О'кей, — сказала она. — О'кей. О'кей, о'кей, о'кей, ты победила.

Мы стояли, глядя на великолепное творение. Я вздохнула. Я любила водить машину, а вести открытый «шевроле» — все равно что есть шоколадный эклер.

— Кэрол, — позвала Донна.

— Что?

— Ну, душечка, ты разбила мое сердце. Я не вынесу этого! Расстаться с такой мечтой! Давай хоть сегодня вечером воспользуемся ею для поездки за покупками.

Что ты скажешь на это? Только один разок, какого черта, только до супермаркета и обратно.

Она была настоящим сатаной в женском обличье Я не могла больше противостоять ей, все мое сопротивление исчезло. Я бессильно сказала:

— Ты будешь править?

— Конечно.

— Мы возьмем только Джурди, — сказала я, — Пойду и найду ее.

Она сказала:

— Я знала, что в твоей упрямой голове хватит разума. Вот что я скажу тебе: я подъеду к главному входу и подожду там тебя и Джурди. — Она позвала служителя, который в недоумении выглянул из-под кузова большого «мерседеса». — Эй, мистер, она заправлена бензином?

— Да, мэм. Она наполнена бензином.

— Спасибо. — Затем она обратилась ко мне: — Отправляйся, беби. Время не ждет, — и она открыла дверцу, улыбаясь, будто направлялась в рай.

Я обнаружила Джурди сидящей у бассейна, в легком летнем платье и довольно чудной соломенной шляпе, напоминающей колпак Петрушки. Она читала свой учебник и хмурилась. Я сказала:

— Донна и я собираемся на машине съездить в супермаркет. Хочешь немного прогуляться?

— Конечно.

— Отлично. Переоденься побыстрее, и встретимся в вестибюле.

Она помчалась, как ракета, и я побрела обратно к отелю и села — плечи назад, колени вместе — в кожаное кресло с прямой спинкой, наблюдая за лифтом. Было нечто весьма отвратительное в таком сидении: мужчины смотрели на меня, но вместо того, чтобы оглядеть меня внимательно с головы до ног, они почти тотчас же отводили взгляд, как будто я была монашкой или пришедшей с визитом повивальной бабкой, или, возможно, парнем из ЦРУ, переодетым в женский наряд. Мисс Уэбли определенно знала, как должна сидеть девушка, чтобы охладить мужское внимание.

Джурди спустилась вниз почти через три минуты, одетая в то же самое платье, в котором была в классе, и мы отправились в супермаркет. Мы купили практически все, что попалось на глаза, от мыла до арахисового масла, закончив тремя огромными пакетами для покупок и счетом на двадцать долларов тридцать семь центов. С этим ничего нельзя было поделать, потому что многие вещи были необходимы. Мы как бы, обзаводились своим домашним хозяйством, и расходы здесь неизбежны.

Назад мы ехали медленно, радуясь мечтательной «импале» и солнечному свету, и пальмам, растущим вдоль тротуара, и взглядам прохожих на улицах, которые, казалось, находили нас, трех девушек, достаточно интересными; а Донна вдруг закричала:

— Эй! Посмотрите на милый салон красоты. — Она нажала на тормоза, и шедшая за нами машина чуть не врезалась в нас. Донну это ничуть не беспокоило.

Мы посмотрели; действительно, это был самый элегантный салон красоты, какой я когда-либо видела.

— Я хочу спросить у них, не могут ли они меня подстричь, — заявила Донна.

— Донна, нам следует вернуться в отель, — напомнила я.

— Но, душенька, ты знаешь, что мисс Уэбли сказала: сегодня вечером я должна подстричь свои волосы.

Я повторила:

— Нам следует вернуться в отель.

— О'кей, — не сдавалась Донна.-Тогда я выхожу. Ты поведешь машину, а я схвачу такси на обратном пути.

— Я не хочу вести машину.

— Но почему?

— Ты знаешь почему, — ответила я;

— О'кей, ты берешь такси. Я заплачу за него. И как только я управлюсь в салоне красоты, я верну машину с бакалейными товарами.

Я разозлилась на нее:

— Очень хорошо, поступим так. Но мы сами можем заплатить за такси, спасибо. — Джурди и я вылезли, и мой внутренний голос заставил меня сказать: — Мы возьмем пару пакетов с собой, так чтобы мы могли, по крайней мере, начать готовить ужин.

— Пожалуйста, — ответила Донна.

Мы взяли такси до отеля, и Джурди даже не спросила о смысле всей предшествовавшей суеты. Я вздохнула с облегчением. Она знала, когда следует молчать.

Донна возвратилась домой в десять двадцать пять.

Она не сказала, где была, и никто ее не спросил об этом. Волосы у нее были подстрижены и уложены, к тому же она сделала маникюр. Она выглядела очень довольной собой, как та кошка, которая слизала сливки, а сливками в ее случае, видимо, был джин. Она не была пьяной, но от нее пахло спиртным.

До половины первого мы изучали «Мартин-404», термины и определения и аббревиатуры вроде ОЗППУ и ОРПДК…

Донна осторожно разбудила меня без четверти шесть:

— Эй, как насчет поплавать в бассейне до завтрака?

Я смотрела на нее. Она была, как обычно утром, голая, как новорожденное дитя, прекрасная и дружелюбная, полная дьявольщины.

7

Необычное молчание царило этим утром в автобусе, когда мы направлялись в школу. Девушки лишь изредка переговаривались друг с другом, вступая же в разговор, они понижали голос. Было всего лишь третье наше утро здесь, и меня это поражало — за какой же короткий период мы все изменились. Даже Донна изменилась, хотя каждый дюйм пути для нее был сражением. Молчание в автобусе говорило о том, что все мы устали: я думаю, каждая из нас до глубокой ночи продолжала изучать внутреннее устройство маленького старого «Мартина-404». Или же молчание свидетельствовало о том, что нервы начали сдавать, пораженные новыми сложностями, о которых мисс Уэбли распространялась в это великолепное раннее утро. Но я-то думаю, что было что-то более фундаментальное (мне нравится это слово, и я стремлюсь использовать его всякий раз, когда считаю это возможным, в течение всей моей жизни). В нас нарастало напряжение, и мы знали это, и мы знали, что напряжение будет становиться все сильнее и сильнее. И мне кажется, каждой из нас хотелось бы точно узнать, какое напряжение она может вынести, какие беды оно принесет нам, прежде чем достигнет наивысшей точки, и что произойдет тогда. Я считала, что меня уж точно не должны выкинуть с курсов. Мое «я» никогда бы не перенесло такого позора.

Мисс Уэбли бегло оглядела нас, когда мы вошли, комментируя — для нее довольно мягко — наши прически. В мой адрес замечаний не было — ни плохих, ни хороших, и я с облегчением вздохнула. Джурди проделала тщательную работу. Я не собиралась выиграть в этом конкурсе красоты, но была близка к этому. Я скорее раскритиковала бы ее, и она с ее обычным спокойствием не произнесла бы ни слова протеста, она, казалось, не заботилась о том, насколько ее внешность соответствует стандартам «Магны». Донну упрекнули очень мягко: ее волосы были слишком длинными и густыми. И так не следовало делать, подчеркнула мисс Уэбли, ибо к униформе, строго говоря; такие волосы не подходили.

— Помните, девушки, -сказала мисс Уэбли, — вам разрешено носить маленький плоский берет. Никаких гребешков, никаких сеток для волос, никаких броских заколок. — Кажется, послышался трепет маленьких крыльев в перьях, когда секс выпорхнул в окно. Мисс Уэбли нежно улыбнулась Альме, но ничего не сказала о ее роскошных черных локонах.

Первую часть утра мы провели за изучением правил поведения стюардессы, и становилось все яснее и яснее, что крыша в любую минуту могла обрушиться на нас. «Магна интернэшнл эйрлайнз» требовала дисциплины, и еще какой. Если вы были на дежурстве, то выбор был однозначен: вы на дежурстве. Если вам не удавалось отчитаться за проделанный полет, то вы были обречены на провал. И тогда возникла бы ситуация, прозванная Невольным Освобождением от Служебных Обязанностей, при которой командир корабля мог отстранить вас за вашу нерешительность или за отказ подчиняться законным приказам или за какие-либо другие проступки. Это имело для меня смысл. Даже Донна согласилась, хотя и с оговорками.

— О, верно. Представьте, как стюардесса с пьяными глазами подает томатный суп во время грозы. Но это все же смахивает на армию.

После перерыва на кофе нас ожидало грозное испытание. И вновь я представила себе, что обладаю уймой женских достоинств — везде я получила сто процентов. Это произвело бы впечатление даже на декана Массачусетского технологического института. Не то чтобы все эти девушки были достойны Нобелевской премии, но так ли часто красота и ум шагают вместе? Не очень удачливая Томпсон заработала свои обычные девяносто процентов, Донна ошеломила меня, отхватив девяносто пять процентов и основательно доказав, что она вполне соображает, несмотря на то что я ей выставила симпатичный жирный ноль за ее тупое поведение в предыдущий вечер; и Альма, помоги ей Бог, получила очки наравне со мной.

Затем, чтоб убить утро, мы продолжили перечень обязанностей стюардессы в самолете «Мартин» — а) прежде чем на борт самолета поднимутся пассажиры; б) во время посадки и когда они находятся в самолете; в) во время полета и г) при приземлении. Было перечислено не менее семидесяти операций, и это на самом деле не казалось более сложным, чем обратный счет времени перед запуском трехступенчатой ракеты с мыса Канаверал. Предполагалось, что одна девушка, одна женщина с одной толовой все это сделает? Мисс Уэбли, однако, считала, что все это мог выполнить без затруднения нормальный ребенок трехлетнего возраста; и снова возникло напряжение. Другой тест.

— Завтра, после вашего перерыва на кофе, девушки, — сказала мисс Уэбли, вся светясь нежностью.

В полдень мы начали изучать, как пользоваться камбузом «Мартина», оборудование которого выглядело как большая кухонная раковина из нержавеющей стали, разве только это не была автономная домашняя кухня, вынесенная из дома. Она была такой сложной, с огромной электрической панелью, с множеством переключателей и лампочек, здесь же был шкаф с шестью полками и дюжиной дверей, так что меня охватила паника. Даже Донна выглядела испуганной. Как мы могли на земле научиться управляться с этим монстром за четыре недели?

— Девушки, — сказала мисс Уэбли, — в действительности все это невероятно просто, — и добавила, думаю, для того, чтобы помочь нам расслабиться: — По сути дела, это ничто в сравнении с камбузом на больших самолетах, поверьте мне.

В конце второй половины дня она перешла к правилам безопасности. Все расхохотались, когда она сказала:

— Отныне, девушки, вы должны быть очень осторожными, чтобы не попасть в пропеллер. — Но никто не засмеялся, когда она закончила свои объяснения. И мы совсем сникли, когда она приступила к рассказу о двигателях реактивных самолетов.

Затем перешли к кислороду. Я всегда с уважением относилась к кислороду, потому что он был основой жизни, видимо, авиакомпания была просто помешана на нем. Он обладал и опасными качествами. К примеру, если вы дышите кислородом, то вам не разрешается в то же самое время курить. Если вы просто сидите рядом с пассажиром, дышащим кислородом, то вам также нельзя курить.

— Потому что, -сказала мисс Уэбли, — кислород легко воспламеняется. Вы знаете это, не так ли?

— Да, — ответили мы.

Затем, после небольшой паузы, она сказала:

— Девушки, по-моему, вы прекрасная группа. Мне кажется, каждая из вас может сделать все, если действительно захочет этого. Работать тяжело. Но это стоит затраченного труда. — Она отвернулась. — Это все. Доброй ночи.

— Доброй ночи, мисс Уэбли. Доброй ночи, сладких вам снов.

Донна, подходя к номеру, спросила:

— Поплаваем?

Я ответила:

— Конечно.

— Прекрасно. Ну, давай побыстрее.

Я ответила:

— Донна, не подгоняй меня. Я устала. Позволь мне самой распоряжаться своим временем.

— Душечка, мне нужно в пять пятнадцать возвратиться, чтобы повидаться с психиатром.

Я забыла: после ленча мисс Уэбли зачитала список назначенных на прием к доктору Дьюеру, пояснив, что доктор Дьюер хочет побеседовать с каждой девушкой как можно скорее и, он продолжил бы свои беседы по вечерам на этой неделе в своем номере в «Шалеруа». Донне и Альме предстояло посетить его сегодня после занятий, и когда мисс Уэбли закончила чтение списка, я почувствовала легкое сожаление оттого, что моего имени в нем не оказалось. Правда, я уже обрела краткий момент истины, но мне этого казалось недостаточно. Я хотела большего, большего; и с того момента, как между нами возникла какая-то сверхъестественная электрическая и духовная связь, я не собиралась прятаться от него или сердиться на него. У меня зародилась ужасная мысль: а что, если подобное могло происходить со всеми девушками, с которыми он беседовал; электрическое испытание могло быть включено без дополнительной платы. Но нет. Невозможно. Немыслимо. Он хмурился, был подавлен, раздражен и обеспокоен, как будто, допуская это, он нарушил клятву Фрейда или какую либо другую клятву, какую дают психиатры, когда получают дипломы и могут приступить к практике, используя свое магическое искусство. В некотором отношении — сужу чисто по-женски — это была самая интересная сторона беседы. Сердитый взгляд, резкое прощание. Почему? Каким образом я повлияла на его психику? Я смутно догадывалась о его влиянии на меня, но какое опустошение я произвела взамен?

Альма лежала на своей постели, уставившись в потолок.

— Ты пойдешь с нами плавать? — спросила я, — Я останусь.

— Устала?

— Устала? Я никогда не устаю. Я останусь. Мне скоро идти к доктору Дьюеру.

На долю секунды во мне вспыхнула ревность. Эта сексуальная, пышнотелая, чувственная, медовоглазая красотка наедине с невинным доктором Дьюером — пахучий воздух Флориды, струящийся в его окно, напевы гавайской вечерней музыки, льющейся с террасы, — нет! Я не могла позволить, чтобы это случилось! И тогда ко мне возвратился здравый смысл. Доктор не был столь невинным. Он был трезвым, практичным человеком «Магны». Его бы не взяли сюда, не будь это так очевидно. Или не так?

— Пойдем, — сказала Донна. — Что с тобой, Кэрол? Ты ведешь себя, будто ты в трансе!

С большим трудом я вылезла из своего платья, пояса, домашних туфель, влезла в мой черный купальник, халат и тапочки, и, конечно, как раз тогда, когда мы собрались выйти, зазвонил телефон.

Я сказала:

— Послушаешь? Только этого недоставало. Донна, ты поговоришь на этот раз?

Она подняла трубку и проговорила:

— Хелло! — Недовольно слушала, глядя через меня, чтобы увериться, что я еще нахожусь в этой долине слез, и сказала: — О, вы говорите из офиса мистера Куртене? Это вы? Хорошо, это мисс Стюарт. Пожалуйста, скажите мистеру Куртене, что мисс Томпсон и я сейчас спустимся вниз к бассейну и не будет ли он таким любезным и не присоединится к нам там? Он хочет? Как мило с его стороны! Большое вам спасибо!

Она положила трубку и сказала: — Куртене. Он хочет, чтобы ты зашла к нему в офис.

— О Господи. Что там на этот раз?

— Кто знает? Может быть, ты теперь получишь на месяц подводную лодку. Я ответила:

— Да, и я знаю, кто хотел бы ею воспользоваться.

Пространство вокруг бассейна кипело молодыми красотками. Джурди была там вместе с девушками из ее группы, некоторые из них плавали, другие хмурились над своими учебниками, очевидно, силясь запомнить семьдесят операций из контрольного листа «Мартина» или, может, стремясь выяснить, как работают все выключатели на панелях в камбузе. Около дюжины стюардесс слонялись вокруг бассейна, окруженные молодыми людьми и мужчинами постарше, возбужденными таким обилием плоти, совершенно сбитые с толку из-за того, что вся эта плоть занята лишь самой собой. Великолепное зрелище представлял один из парней, прилагающий невероятные усилия, чтобы обратить на себя внимание; он шагал от одной девушки к другой, бросал реплики и получал в ответ холодный взгляд или отрывистое: «Нет, спасибо!» Девушки были искренни и серьезны. Я знаю точно их чувства.

Донна и я проваландались у бассейна около пяти минут и затем улеглись в шезлонги, впитывая в себя золотое солнце. Мы обе уже начали демонстрировать эффекты Флориды, поскольку слегка поджарились, и я сожалела лишь о том, что, когда вся моя одежда была снята, я походила на молодую и достаточно отвратительную зебру. Но Донна узнала, что здесь, на крыше отеля, есть солярий, где мы могли на законном основании расположиться неглиже; и мы договорились провести там несколько часов в ближайший уик-энд.

Раннее вечернее спокойствие было нарушено мальчиком-слугой, выкрикивавшим мое имя. Он начал его выкрикивать за милю от меня, и, когда подошел ближе, шум был ужасный. Я схватила его, как только смогла обнаружить, и он, одарив меня хитрой улыбкой, сказал:

— От мистера Куртене, мисс; — и протянул мне конверт.

Я открыла его и увидела каракули, начертанные красной шариковой ручкой на фирменном бланке отеля «Шалеруа». Записка была только передана через Куртене, а не от него.

«Дорогая мисс Томпсон, Максвелл только что сказал мне, что вы не можете принять машину. Очень плохо. Ну, о'кей — если это то, что вы чувствуете, то это так и есть. Но за нее уже уплачено, так почему вы ее отсылаете обратно? Может быть, другие девушки смогут использовать ее и, если смогут, пусть ее примут. Машина — это необходимость, если вы собираетесь осмотреть индейские деревни, — забудьте об остальном и т. д.

Остаюсь преданный вам Н. Б.».

Я вернулась к бассейну, чувствуя себя как самая последняя мерзавка в мире. Донна спросила:

— Что, плохие новости? Я отдала ей письмо.

Она его прочитала, прочитала опять и сказала:

— Кэрол, знаешь что?

— Что?

— Этот Брангуин чертовски милый парень.

— Я знаю, что он хороший парень.

— Ты не можешь третировать его как подонка.

Я могла бы ее избить.

— Я его и не третирую как подонка.

— Душечка, ты действительно такая.

Я ответила:

— Что же, по-твоему, я должна сделать? Мистер Гаррисон и миссис Монтгомери всерьез предупредили меня не иметь с ним ничего общего. Так что мне, по-твоему, делать?

— Ты что, собираешься всю свою жизнь позволять мистеру Гаррисону и миссис Монтгомери, вмешиваться в твои дела?

— Они могут делать это весь месяц.

— О, сладенькая, покажи свой характер.

Я была так зла на нее, что не могла говорить. Я повернулась и ушла.

Она выскочила из шезлонга и побежала за мной.

— Эй! Кэрол!

— Что ты хочешь?

— Расслабься, расслабься. Скажи мне что-нибудь. Ты собираешься пользоваться машиной?

— Нет!

— Ты собираешься ее оставить здесь в гараже?

— Если я не хочу общаться с ним, то я не могу принимать и подарки от него. — Вот это слово — общаться. Это звучит; в штате Коннектикут за такое поведение наказывают минимум тем, что вываляют тебя в перьях и будут показывать на площади.

— В таком случае… — Донна мило улыбнулась, и на ее щеках появились очаровательные ямочки.

— В таком случае что?

— В таком случае ты не возражаешь, если время от времени ею буду пользоваться я? Ведь Брангуин сказал в записке, что любая из девушек может это делать?

— Пользуйся ею, если хочешь.

— Душенька, не будь такой задавакой. Ведь я спросила тебя. Пойдем наверх?

— Нет. Я, пожалуй, еще немного побуду здесь.

Она влюблено поглядела на меня и унеслась. Я присоединилась к Джурди и ее соклассницам и стала слушать их болтовню, но сама была сосредоточена лишь на себе. Донна не могла больше расстроить меня. Никто, никогда не обвинял меня в недостатке смелости. Всю свою жизнь я бросала вызов всем и вся, и именно поэтому меня выгоняли со всех моих трех работ. Но самым неприятным было то, что я знала: Донна в основном права. Как свободное человеческое существо, я не могла позволить кому бы то ни было, даже президенту Соединенных Штатов, сказать мне: ты не будешь видеться с ним или с ней; ты не будешь разговаривать с ним или с ней; ты не будешь общаться с ним или с ней; ты не будешь спать, как бы ни хотелось, с ним или с ней. Так почему я должна разрешать мистеру Гаррисону и миссис Монтгомери приказывать мне не общаться с определенной персоной? Почему я согласилась? По-моему, я имею все права, какими обладают и они. Они не хотели замарать репутацию их драгоценной подготовительной школы, что, видимо, является достаточно разумным. Но…

О Господи. Все мои логические доводы бесполезны. Какой-то заколдованный круг. Они были правы, и я была права, и они были неправы, и я была неправа; в чем я действительно нуждалась, так это в Аристотеле или Бертране Расселе или ком-то еще, кто бы сел рядом со мной и привел в порядок всю эту мешанину. Джурди вскоре обратилась ко мне:

— Ты знаешь, сколько времени? Сейчас четверть седьмого. Как ты думаешь, не следует ли нам собраться и пойти поужинать?

— Ну и ну, неужели так поздно? Не удивительно, что я проголодалась. — На самом деле я этого не ощущала.

Я ощущала лишь жажду и чувствовала себя несчастной Мы подошли к номеру, и не успела я войти в дверь, как Донна вскочила с постели и, указав на меня пальцем, прокричала:

— Ты! Ты, Кэрол Томпсон, я должна тебя ударить в глаз!

В оцепенении я смотрела на нее:

— Что ты сейчас и сделаешь?

Она разразилась смехом. Она была в такой истерике, что не могла вымолвить ни слова.

— Донна, что случилось? — сказала я.

— О Господи! — Две крупные слезинки неожиданно выкатились на ее горящие щеки. — Кэрол! Дружище! Я признаю себя побежденной!

— О чем ты толкуешь?

— О психиатре.

— Ты говоришь о докторе Дьюере? Что с ним? — «Стук-стук» стучало мое сердце. «Стук-стук».

Она сказала:

— Не помнишь? Ты лживая сучка. Ты сказала мне вчера за утренним кофе, что я должна снять свою одежду и надеть больничную ночную рубашку, лечь на кожаную кушетку и рассказать ему все о своей интимной жизни…

Джурди закричала, а я не смогла удержать себя и начала хихикать. Донна сказала:

— Черт побери, Кэрол, я поверила каждому твоему слову. Я спустилась туда в пять пятнадцать, ожидая настоящего потрясения.

— Что случилось? — спросила я.

— Черт, он сидел в кресле, и я села в кресло, мы выкурили пару сигарет, мы говорили о ходьбе на лыжах, в общем, о чем-то вроде этого. Мой Бог, это было так же волнующе, как будто при посещении дантиста ты ему рассказываешь, есть ли у тебя дырки в зубе.

— И он не стал вникать в твой противный характер?

— Нет. Правда. Мы говорили лишь о лыжах и о нашем домике, и как мой отец начинал с азов тридцать лет назад…

Я сказала:

— Беби, это поцелуй смерти. Как только ты упоминаешь психиатру об отце, он уже не дает тебе вырваться.

Она вспыхнула:

— Не шути, Кэрол.

— Спроси Джурди.

Джурди побелела и сказала:

— Я не знаю.

— И я внезапно поняла, что у всех нас трех, так или иначе, было не просто с отцами. Но не это важно. Каждая имеет отца, каждая находится в определенной степени под его влиянием, и я никогда не пойму, почему отец может быть причиной такого волнения. Ведь во всем мире иметь или не иметь комплекс отца — самая естественная вещь. Я сказала:

— Где Альма? Она там, внизу, у доктора Дьюера?

Донна снова занервничала.

Я сказала:

— Стюарт, что с тобой происходит сегодня вечером? Ты ведешь себя как помешанная.

Она была шокирована.

— Кэрол, клянусь тебе, хотела позвать тебя, чтобы ты помогла мне добраться до номера. Я почти умерла.

— Почему? Что случилось?

— Ну, когда я возвратилась с осмотра Дьюера, Альма спросила меня, что там за процедура, как вчера я тебя спрашивала. И, душечка, я ее тоже обманула. Я рассказала ей, что она должна поменять свою одежду на эту ужасную белую ночную рубашку санитарки, осмотреть кабинет и лечь на кушетку…

Я сказала:

— Ты этого не говорила! Ты не говорила этого Альме!

Слезы текли по лицу Донны.

— Душечка, я сказала ей это. Но ты никогда не догадаешься о том, что затем последовало.

Я сказала слабым голосом:

— Что?

— Кэрол, она сделала все в точности. И затем она вошла в роль Марии Каллас и заявила: никогда, никогда она не позволит коснуться ее кожи ночной больничной рубашке. Она отправилась в ванную комнату, заперла дверь и оставалась там в течение часа. Когда она вышла, ее глаза были подведены, и она источала запах божественных духов, и… — голос Донны перешел в крик.

Я встряхнула ее.

— Рассказывай мне. Рассказывай.

— Ты никогда не поверишь в это, Кэрол. На ней была сексуальная черная шелковая ночная рубашка, какой я никогда не видела за всю свою жизнь. Честно этого было достаточно, чтобы глаза полезли на лоб. Выпяченная грудь и обтянутый плотно живот…

Я сказала:

— Ты думаешь, она отправилась к доктору Дьюеру в таком виде?

— Именно в таком, с расшитым жакетом на плечах так что ее не арестуют по дороге.

Я произнесла:

— О, мой Бог, — и опустилась на кровать.

— Я спросила её, — продолжала Донна, — что она собирается делать, а она задрала свой нос кверху и сказала, что если ей предстоит отвечать на вопросы в ночной рубашке, то она хотела бы это делать в респектабельной ночной рубашке. Кэрол, это было чересчур непристойно.

Я закрыла обеими руками лицо, чтобы скрыться от всех глаз.

Аннетт выползла из соседней комнаты и спросила слегка печальным голосом:

— Что за веселье?

— Эй, — сказала Донна. — Взгляни-ка на эту маленькую старую королеву пчел.

Я посмотрела на Аннетт. Она выглядела плачевно. Ее лицо было бледным, глаза опухли. Она сказала:

— Я старалась заснуть, вот и все.

— Ты плакала, — сказала Донна.

— Да.

Я спросила:

— В чем дело, милочка?

— Я скучаю по дому, Кэрол. Это глупо, не так ли?

Бедная девочка. Она была действительно унылой. Мы все, как могли, стали утешать ее, но без особого успеха и затем вернулась Альма, как летняя гроза.

Расшитый жакет был великолепен, но вовсе не затмевал того, что у Альмы находилось под ним. Он был всего лишь одним из тех изысканных пустячков, которые девушка набрасывает на себя, когда в комнату входит незнакомец, всего лишь прелюдия к пронзительному крику. Под этим дешевым предметом была черная ночная рубашка, она была поразительна — какая-то изысканнейшая черная прозрачная нереальность, отороченная черными кружевами. Только в журналах вы видите девушек, одетых в такие ночные рубашки, но я никогда не представляла, что кто-либо носит такого рода вещи в реальной жизни.

Возмущенная, она кинулась к Донне:

— Ты меня обманула.

Донна сильно вздрогнула:

— Я?

— Ты сказала мне, что там кожаная кушетка. Я должна растянуться на ней. Там нет никакой кожаной кушетки. Только кресло.

— Это забавно, -сказала Донна. — Я могла бы поклясться, что там была кожаная кушетка. А как понравилась доктору Дьюеру твоя ночная рубашка, Альма?

— Он настоящий джентльмен.

— Да ну?

— Конечно. Очень деликатный человек.

— Не заставляй нас трепетать! — закричала Донна. — Что он сказал?

— Ха-ха. Ты хочешь знать?

— Конечно. Что произошло, когда ты вошла одетая таким образом?

Альма пожала плечами.

— Я вошла, вот и все. Я сняла свою жакеточку и положила ее. Я сказала доктору Дьюеру: «Пожалуйста, доктор Дьюер, вы хотели, чтобы я надела больничную ночную рубашку, но эта дешевая хлопчатобумажная дрянь царапает мне кожу, может, вам понравится, что я надела свою собственную старую ночную рубашку». А он говорит: «Превосходно, о'кей, садитесь и закурите». Затем, когда я села, он сказал: «Может быть, вам лучше надеть вашу жакетку, а то вы простудитесь». Но я засмеялась: ха-ха-ха и сказала: «Доктор, вы очаровательный человек. Здесь Флорида, помните об этом (я говорю ему), здесь теплый климат». А он говорит: «Это верно, извините меня».

Я беспомощно спросила:

— О чем он с тобой говорил?

— Кэрол, ты умная девушка. Ты знаешь — это секрет, наш общий, его и мой. Но любопытная вещь произошла в середине исследования…

— Исследования! — вскричала я.

— Разговора. Психология. Он проверял мой ум.

— Ох.

— Прямо в середине разговора кто входит? Мистер Гаррисон! Он смотрит, поворачивается весь красный как рак и выходит. Хо-хо-хо. Вот так. Что за шутка?

Я сказала:

— Хо-хо-хо — это превосходно. Мой Бог, это определенно скажется на карьере доктора Дьюера.

— Кэрол! Профессия доктора Дьюера — экзаменовать женщин. У него священный долг. Он только засмеялся и сказал: «Гаррисон в следующий раз научится стучаться». Затем, как истинный джентльмен, он извинился за вторжение, и мы двинулись дальше, с того момента, где остановились.

— Ну, ты можешь говорить в поддержку доктора Дьюера, — сказала Донна. — По-моему, у него есть то, что француз назовет savoir faire[4].

Я сказала в слепой ярости:

— Донна, ты знаешь, что ты натворила? Я тебе скажу, что ты сделала. Ты только что погубила бедного ублюдка, вот что ты сделала.

Наступила полная тишина. Донна смотрела на меня. Альма смотрела на меня. Джурди и Аннетт смотрели на меня.

Затем Донна сказала:

— О чем ты говоришь? Какого бедного ублюдка я погубила?

— Дьюера.

— Я погубила Дьюера?

— Да, и еще как.

— О'кей, скажи мне как же?

— Послав Альму вниз в таком виде. Послав Альму вниз в его номер практически абсолютно голой. И Гаррисон застал ее там. Вот этим ты его и погубила.

Альма сказала:

— Хо-хо, Кэрол!

Я сказала:

— Послушай, ты. Закрой свою дурацкую пасть.

Она ответила:

— Но, Кэрол! Это превосходно! Да наплюй на этого доктора Дьюера!

— Наплюй на самою себя, -сказала я и пошла на кухню, чтобы приготовить наши вечерние гамбургеры.

Я наполовину съела свой гамбургер и практически давилась им. Девушки были, очень милыми, насколько могли (кроме Альмы, которая продолжала хрюкать про себя, как засоренная канализационная труба), они старались избегать любого упоминания о докторах, психиатрах и о любви и сексе (что было весьма странным для Донны) из уважения к моим расстроенным чувствам. Выло предельно ясно, что во мне что-то произошло абсолютно ненормальное, — говоря метафорически, доктор Дьюер просматривался в каждой клеточке моего лица, — и даже я сама была этим потрясена. Боже праведный, ведь я видела парня всего четыре раза, а говорила с ним всего один раз, так почему же мои нервы вибрировали при одном упоминании о нем? Кричала на Альму. Кричала на Донну. Любовь? Это не было любовью. Это было совершенно непрекращающееся безумие. Это выражалось даже в том, что я в полный голос назвала его бедным ублюдком. Это, конечно, было непроизвольным разоблачением тайны. В любой компании девушек должны были прийти к такому выводу, когда одна из их числа внезапно начинала называть мужчину ублюдком со слезами страсти в голосе.

После ужина мы принялись за работу, изучая «Мартин-404» и всяческий хлам. Около половины десятого Донна потянулась, зевнула и сказала:

— Я ухожу. Мне нужен свежий воздух. — Не требовалась ЭВМ, чтобы просчитать, что она спустится в гараж за «шевроле» и поедет затем в какой-либо бар, чтобы вылить мартини. Я хотела остановить ее, но мне не хватало сил с ней бороться.

Десятью минутами позже я почувствовала полное изнеможение, я страдала от weltschmerz[5]. Я закрыла свою маленькую черную книжечку и сказала:

— Я иду вниз в бассейн.

Джурди спросила:

— Хочешь, чтобы я пошла с тобой? !

Я ответила:

— Нет. Спасибо. — Мне хотелось сделать несколько энергичных прыжков с высоты, чтобы выгнать из себя дьявола, и если я размозжу свою голову о дно, то я не желала, чтобы она прыгала спасать меня.

Бассейн был освещен, подобно сказочной стране. С террасы доносилась музыка, воздух был так сладок, что мне хотелось его просто глотать, как пищу, вокруг сидели люди, смеясь и попивая, некоторые даже любовно прильнули друг к другу в светло-голубой воде. Конечно, любая женщина, которая, поддавшись разнузданной фантазии, ныряет с трамплина ночью в иллюминированный бассейн, окруженный дюжиной людей, наблюдающих за каждым ее движением, такая женщина напрашивается на то, чтобы ее назвали воображалой. Но мне на это наплевать. Я хотела утомить себя, я хотела избавиться от уймы энергии, заставлявшей вибрировать мою нервную систему, и продолжала идти вперед. Когда я появилась на поверхности в первый раз, в углу бассейна оказался Рой Дьюер, наблюдающий за мной. На нем были плавки, а во рту дымящаяся трубка.

Я смотрела на него, а он отвечал мне легкой улыбкой.

Он что-то говорил, но я не могла расслышать из-за моей купальной шапочки. Я ее стащила с одного уха и спросила:

— Что вы сказали?

— Могу ли я присоединиться к вам?

— Конечно, — ответила я.

Он поймал меня на слове. С сильным всплеском он погрузился в воду и, поплыл рядом со мной с трубкой во рту.

Я заметила это и начала смеяться так по-идиотски, что проглотила с полгаллона воды и начала тонуть, захлебнувшись. В течение нескольких счастливых мгновений он обнимал меня, поддерживая над водой, пока я не глотнула воздуха, а смешная трубка все это время оставалась у него во рту.

— Теперь лучше?-спросил он.

— Да, — ответила я, и так оно и было бы, если бы в это время не раздался крик служителя бассейна:

— Эй, там! В бассейне не курить.

И я вновь погрузилась и. едва не захлебнулась. Это было не так смешно, но на деле меня доконало, и Рой Дьюер должен был помочь мне удержаться на поверхности.

Когда мы оба пришли в себя, мы сели за стол, и он грустно взглянул на свою трубку.

— Ну, вот и все! — сказал он.

К счастью, я всегда с собой носила пачку сигарет вместе со спичками, губной помадой и парой долларов, все было завернуто в маленький шелковый шарфик. И когда я ему предложила сигарету, он сказал:

— Спасибо, это прекрасно. Могу я заказать вам что-нибудь выпить?

— Сэр, нам пить не разрешается.

— Это правильно, -ответил он. Он поглупел по-настоящему. Мой Бог, это счастье, что моя голова закружилась сегодня вечером. Затем он заметил: — Никогда больше не называйте меня сэром.

Я ответила:

— Не могу ничего поделать. Я всегда была ужасно вежливой.

Он сказал:

— Мне очень не нравится, когда меня называют сэром, вот и все. Это еще со школьного времени. — Он отвел глаза. — Как насчет кофе-гляссе?

— Я люблю это.

Он заказал два кофе-гляссе, и когда официант отошел, я сказала:

— Доктор Дьюер, я хочу извиниться за визит Альмы ди Лукка к вам этим вечером.

Он удивленно смотрел на меня, а затем рассмеялся!

— Вы к этому имеете отношение?

— Это была моя ошибка, — ответила я и объяснила почему.

— Не стоит беспокоиться об этом, — ответил он. — Со мной случались вещи и похуже. — Казалось, его это забавляло, ничего больше.

— Но, доктор Дьюер, я узнала, что мистер Гаррисон приходил, когда Альма была у вас.

— Правда, не стоит волноваться об этом.

— Боюсь, что это может причинить неприятности.

Он с любопытством поглядел на меня.

— Почему это должно вызвать неприятности?

— Ну… Мистер Гаррисон обнаруживает девушку в облегающей черной ночной рубашке в вашем кабинете в отеле…

— Мистер Гаррисон знает, что это профессиональный риск.

— Так? — На этот раз удивилась я. Я на самом деле была поражена. Он был такой спокойный, такой невозмутимый. Девушки в облегающих черных ночных рубашках — профессиональный риск. Мой Бог.

Он сказал, снова рассмеявшись:

— У нас однажды была девушка, которая страдала лунатизмом. Это — гулянья во сне, которые самым необъяснимым образом вызываются луной. В ее случае причиной душевного беспокойства являлось полнолуние. — Его серые глаза блеснули озорством. — Она однажды разбудила меня в три часа утра, причем на ней не было даже ночной рубашки.

Таков был тот мужчина, которого Томпсон, естественно, выбрала для себя, один из тех, кого преследуют обнаженные женщины во время полнолуния.

— Очень мило, — сказала я. — А что говорит по этому поводу ваша жена?

Его глаза все еще блестели озорством:

— Моя жена ничего не скажет. Я не женат.

В таком положении женщины отвратительны, совершенно отвратительны, но они ничего не могут поделать с собой. Существуют какие-то вещи, которые должны быть выяснены в самом начале отношений, даже если выяснение их не окажет никакого воздействия на дальнейший ход событий. Я готова держать пари, что Ева поставила этот вопрос во время ее первого разговора с Адамом просто потому, что она должна была знать, и если бы он ей ответил: «Ну, между прочим в кустах, в самом конце сада, может оказаться маленькая женщина», — я сомневаюсь, оказало ли это хоть малейшее воздействие на дальнейший, ход событий. Он был единственным парнем во всем мире, этот Рой Дьюер пятого тысячелетия до нашей эры, и она должна была завладеть им, пока голова другой маленькой женщины была повернута в другую сторону, — у нее не было альтернативы. Я не говорю, что в отношении миссис Дьюер я действовала бы таким образом, если бы она существовала; я только благодарила Провидение, что одна из самых больших сложностей отсутствовала.

Я не могу вспомнить, о чем мы говорили, пока пили кофе-гляссе. По-моему, он упомянул университет в Южной Каролине, где провел ряд своих исследовательских работ, а я вспомнила о колледже и моем отце… Наэлектризованность в каждом нарастала со все большей силой, и я была настолько взволнована и возбуждена, что выкурила около восьми сигарет без остановки. Я была возбуждена просто его присутствием рядом со мной, тем, что смотрела на него, слушала его. Все внутри меня и вне меня, казалось, было наполнено возбуждением, и я нервничала, потому что не знала, как контролировать все происходящее во мне и вне меня. Он тоже много курил, но говорил почти спокойно, почти хладнокровно, но не совсем мог справиться с тем, чтобы держать дистанцию. Он не осмеливался встретиться со мной глазами; он не осмеливался придвинуть свой стул поближе ко мне или даже, наоборот, отодвинуться от меня; он едва осмеливался хотя бы на дюйм придвинуть ко мне свою руку. Он хотел прорваться через звуковой барьер своей ответственности, своей Фрейдовой клятвы и всего этого хлама. И он должен был чувствовать, что я хочу его, и он не мог использовать этот шанс — здесь, во всяком случае, возле бассейна, с девушками, сидящими вокруг, и множеством гостей отеля, поглощающих виски. Мы сидели лицом друг к другу, между нами возникло напряжение в тысячу вольт. Но он заставлял себя вести как образцовый гражданин, а я заставляла себя быть всего лишь существом в цельном черном купальнике. Мне было довольно плохо, но еще хуже было ему. Ведь это удар, когда вы, эксперт по психологии, вдруг открываете, что соперничающая, наука биология сжала вас тисками.

Мы прикончили мою пачку сигарет, и он попросил официанта принести две новые пачки: одну для меня, другую для себя. В «Шалеруа», естественно, сигареты невозможно получить по-простому, как и все остальное. Они должны быть особого сорта, и в данном случае их принесла на подносе рыжеволосая официантка, одетая, как герцогиня восемнадцатого века. Но он едва обратил на нее внимания. Он мельком взглянул на нее невидящим взглядом, положил несколько монет на поднос и сказал мне:

— Вы не хотели бы на минуту спуститься к воде?

Я была близка к тому, чтоб расплакаться, когда отвечала ему:

— Доктор Дьюер, я думаю, что мне следует возвратиться в мой номер.

— Только на минутку. — Его голос стал глухим.

— Хорошо, сэр.

Он произнес:

— Не называйте меня сэром.

Мои колени колотились друг о дружку:

— Да, сэр.

Мы прошли мимо бассейна и через благоухающий сад направились к берегу. Сад был весь увешан китайскими фонариками в мою честь, ведь для меня это была праздничная ночь. Затем мы опустились на холодный песок, во тьме и молчании, и лишь невероятные звезды мерцали в вышине, триллионы, миллионов звезд, сияющих тоже в мою честь. Я забыла свою одежду, и он забыл свою — он даже забыл свои очки, которые остались на столе рядом с пепельницей, наполненной доверху окурками, и когда мы пошли к воде, его рука сжала мою, и я почувствовала, как гигантское пламя вспыхнуло внутри и охватило нижнюю часть моего тела. Когда мы достали воды, мы остановились, хотя если бы он продолжал идти, я оставалась бы рядом с ним, пока мы не достигли бы побережья Африки. Но мы остановились, остановились в молчании, рука об руку, глядя на переливающуюся огнями воду, и он сказал своим мрачным голосом:

— Это изумительно, не правда ли?

— Изумительно.

Затем, не поворачиваясь ко мне, Он произнес:

— Кэрол…

— Да, сэр.

Он сердито обернулся:

— Я просил не называть меня сэром.

Я ответила:

— О Господи, ничего не могу поделать с собой. Я так боюсь.

— Чего ты боишься?

Я могла сказать — змею или крокодила, но сказала:

— Себя.

— Что это значит? Что означает, что ты боишься себя?

— Я… я не знаю.

Он сказал:

— Черт побери. Черт побери. Это трудно. Ты знаешь, что это очень трудно, не так ли?

— Да, сэр.

— Не называй меня сэром.

— Я не знаю, как мне вас называть. Не кричите на меня, пожалуйста, не кричите на меня. Я просто не знаю, как вас называть.

— Мое имя Рой.

— Рой.

— В школе называй меня доктор, если ты будешь обращаться ко мне, когда рядом будет Гаррисон. Но никогда не говори сэр.

— Да, сэр. Да, Рой.

— Черт побери, — сказал он. — Черт побери все. Пойдем лучше назад.

Я не могла шевельнуть ни одним мускулом.

— Ты меня слышишь? — спросил он. — Нам лучше возвратиться.

Я превратилась в кусок льда, а триллионы миллионов звезд изливали свой свет на мое мертвое тело.

Он положил свою руку на мою и сказал в третий раз:

— Нам лучше возвратиться, — как будто он стремился уберечь меня от чего-то катастрофического, что может сейчас произойти, если я останусь. Затем он зло сказал: — Я не знаю, что случилось. Я не перестаю думать о тебе… — Он не закончил фразы. Он был переполнен страстью, в то время как я была переполнена возбуждением и страхом. И внезапно «Магна интернэшнл эйрлайнз» перестала существовать из-за его страсти, перестал, существовать Совет директоров, перестали существовать школа подготовки стюардесс и политическая кампания, даже этот триллион миллионов звезд погас, и остались только Рой Дьюер и я, тесно прижавшиеся друг к другу в полном неистовстве страсти. Его руки были невероятно жесткими, жестче, чем я могла себе когда-либо представить, и его рот был жестким, и его кисти рук тоже были жесткими, и я почувствовала, как будто внутри моего тела все потонуло в океане крови. Я не могла поверить, что любовь может быть такой сильной, такой неистовой и такой мучительной. И в то же самое время мне хотелось все это усилить, сделать еще более сильным, более неистовым и более бешеным, пока мое сердце не стало бы его сердцем, а мой рот — его ртом. То, чего я хотела — это полностью слиться с ним, не существовать отдельно, а полностью проникнуть в его тело и в его существование. Поцелуй. Поцелуй мужчины, которого я едва знала, незнакомца, и я хотела этой полной трансформации.

Затем постепенно начали возвращаться звезды и «Магна интернэшнл эйрлайнз», и он сказал:

— О, мой Бог, я сошел с ума!

— Рой.

Он в ужасе смотрел на меня.

— Я сошел с ума, говорю тебе. Я стал совершенно ненормальным.

— Нет, Рой. Нет…

— Ты не понимаешь? Я не могу этого делать. Я не могу этого делать.

— Но, Рой…

Он странно фыркнул носом, будто хотел рассмеяться и одновременно старался сдержать смех.

— Ты думала, что посещение Альмой ди Лукка моего кабинета могло стать причиной для беспокойства. О милосердный Боже! Какая же тревога должна наполнять тебя теперь?

Я сказала:

— Рой, не надо так расстраиваться…

— Я не могу вступать в любовные отношения ни с одной из учениц. — сказал он в ярости. — Это невозможно, это совершенно невозможная ситуация.

Я отпрянула от него.

— Доктор Дьюер, значит, я такая? Маленькая ученица, с которой вы завязали любовные отношения?

— Я сказал тебе, разве нет? — огрызнулся он. — Я только что сказал тебе: я непрестанно думаю о тебе с тех пор, как увидел тебя в ресторане в первый вечер, с того момента, как ты отчитала Арни Гаррисона, с тех пор, как я увидел тебя вчера утром в моем кабинете. Ты непрестанно живешь в моих мыслях.

Я сказала:

— Пожалуйста, поцелуй меня еще раз.

— Что?!

— Пожалуйста, поцелуй меня еще, пожалуйста, пожалуйста.

Он схватил меня за руку, как будто я вырвалась из сумасшедшего дома, и сказал:

— Пойдем! Давай вернемся.

Мне хотелось рассказать ему подробно о том, что я тоже не перестаю думать о нем, что полюбила его всем, моим сердцем, что я хочу снова целоваться с ним под сияющими над нами триллионами звезд, что не могу жить без его поцелуев и его тела, прижимающегося ко мне, но он устремился по песку так быстро, все еще сжимая мою руку, что мне пришлось бежать за ним.

Он остановился, когда достиг сада с китайскими фонариками, сердито посмотрел на меня и сказал:

— Кэрол…

— Рой…

— Это не должно повториться.

Мое сердце оборвалось. Он говорил столь жестко, столь страстно.

Я сказала:

— Рой, ты так не считаешь.

— Считаю. В настоящее время, во всяком случае. Это не должно повториться снова. Это слишком нечестно по отношению ко всем.

Я, сказала:

— Очень хорошо, сэр.

— Не называй меня сэром.

И внезапно я взорвалась. Все мое возбуждение вылилось в ненависть к нему. Я сказала:

— Черт побери, как я могу называть вас? Вы самый великий психиатр, который не может иметь отношений с маленьким червячком — ученицей вроде меня, так, черт побери, как мне вас называть? Сэр?

— Кэрол…

Я не ждала. Я рванулась к бассейну, собрала свою одежду и все остальное и отправилась в номер.

В течение следующих трех часов я закапывала себя, хоронила себя в тайнах «Мартина-404». По крайней мере, это было реальностью. По крайней мере, огнетушитель был реальным. В это время доктор Дьюер совсем превратился в фантом. Один поцелуй, только и всего.

8

Утром у нас проходил тест (сотню получила Донна, девяносто — Альма, унылые восемьдесят пять процентов — я, что вызвало жесткий взгляд мисс Уэбли), и немедленно после этого нам прочитали первую лекцию о противопожарной безопасности. Пожары в самолетах не происходят с какой-либо, регулярностью; они так же опасны, как и в домах. К примеру, какой-то уставший бизнесмен вздремнул, читая газету и куря сигарету, и в результате — возгорание, которое бесспорно может перекинуться на других пассажиров. Итак, стюардесса должна знать, как поступать в случае небольших аварий такого рода. Она не может позвонить в пожарное управление. Она сама — пожарное управление.

Приятный стареющий джентльмен пришел и объяснил нам процедуру, различные виды пожаров и как поступать с ними; затем мы все прошли в угол аэродрома (который весьма условно изображала задняя дверь подготовительной школы), и этот человек точно продемонстрировал, как нужно пользоваться огнетушителем. Он разжег небольшой огонь, поддерживал его при помощи керосина, предохраняя от задувания, и мы по очереди подходили, чтобы погасить его. Дул проказливый ветер, который непрестанно менял направление, так что мы должны были маневрировать вокруг огня, чтобы сбить его с удобной позиции, но ветер оказался более эффективным, чем мы, подняв наши юбки над головой, так что со стороны могло показаться, будто мы репетируем канкан.

— Девушки, — сказала мисс Уэбли, — в будущем вы должны держать брюки и блузки в ваших раздевалках для этой демонстрации, проходящей на открытом воздухе. Вы будете также надевать их во время ваших ознакомительных полетов. К тому же пилоты — это мужчины, похожие на всех других мужчин, это вам известно.

Это была пятница, конец нашей первой недели, и я на ленч взяла рыбу, вовсе не из-за какой-то особой религиозности, а просто потому, что она там была, а я не видела рыбы с тех пор, как я в последний раз видела Тома Ричи, около двух месяцев тому назад.

Донна сказала:

— Ох, рыба, — как будто это был самый большой деликатес в мире, и Альма должна была взять ее по религиозным соображениям, хотя она явно ее хотела; и мы все трое сели за один стол с этими странно подрумяненными кусочками еды и стали гадать, какого сорта рыбу нам дали.

— Треска, — сказала Альма, но мы обе, Донна и я, были в растерянности. Это повело к совершенно бесцельной дискуссии. Донна сказала мне:

— Между прочим, ты ловишь рыбу?

— Ты имеешь в виду выйти с багром, чтобы ловить их?

— Это лишь один способ.

— Не могу представить ничего более ужасного.

— Это не ужасно, милочка. Это славное развлечение.

— Ты хочешь сказать мне, Донна Стюарт, что нацепить бедного маленького червячка на омерзительный острый крючок — это забава?

— Не это. Господи, нет. Я обычно часто ловила форель с моим стариком. Это забавно. Тебе понравилось бы, Кэрол, честно.

— Почему тебе не позволить бедной маленькой форели остаться жить? Рыбки же тебе не причиняют вреда, не так? Почему нужно убивать их?

— Ох, ты невыносима, — проговорила она и как бы между прочим спросила:-Ты не воспользуешься «шевроле» на уик-энд?

— Нет.

— Не будешь возражать, если я возьму ее?

— Тебе, Донна, не следует спрашивать моего разрешения. Она там.

— Я сказала мисс Уэбли, что уеду на уик-энд из отеля, — заметила Донна. — Она мне дала разрешение.

Альма, сказала:

— Ты уедешь из этого прекрасного отеля? Почему?

— У меня есть несколько кузенов в Пальм-Бич. Я их давно не видела. Думаю, стоит сделать усилие и повидать их.

— Пальм-Бич? — спросила я. Она говорила слишком небрежно:

— Да, они в отеле «Брикерс». Ты не боишься за машину?

— Нет.

— Если ты волнуешься, то, ты понимаешь, я всегда могу пойти в бюро проката и оплатить машину сама.

— Не будь такой сукой, — сказала я.

Остаток дня оказался для нас изнурительным — мы изучали бортовой журнал полетного времени и как возместить обычные расходы, а также различные другие формальности, которые входят в обязанности стюардесс; и когда мы возвратились в отель, я была, как обычно, измочаленной. Я лежала на кровати и ужасно себя жалела. Альма лежала на своей кровати, погруженная в свои прекрасные итальянские мысли; а Донна носилась, упаковывая свой чемодан на уик-энд. Дверь в соседнюю комнату была открыта, и я слышала разговор Аннетты с Джурди, но не могла понять, о чем они говорят, да и не особенно старалась.

Я почти задремала, когда Донна подошла ко мне неуверенно и сказала:

— Это чудно.

— Что чудно?

Она держала в руке большую сумочку, открыв ее и исследуя ее содержимое, как будто что-то старалась найти. Она с сомнением посмотрела на меня, а затем села рядом и сказала приглушенным голосом:

— Кэрол, у меня была такая пачка бумажек в этой сумочке, не так ли?

— Ты имеешь в виду двенадцать сотен долларов?

— Одиннадцать сотен. Остаток находился в моей другой сумочке — я бросила в нее сотню на покупки в бакалее, помнишь? — Она беспомощно посмотрела на меня: — Этих одиннадцати сотен здесь нет.

— Как нет?..

— Забудь это, — сказала она и встала. — Я могу обойтись и тем, что осталось.

Я тоже встала:

— Подожди минутку. Где у тебя лежала сумка?

— В моем шкафчике. Всю неделю она была там.

— А твои кольца с бриллиантами на месте?

— Да. Кэрол, не волнуйся. Деньги внезапно снова появятся.

Я покрылась мурашками.

— Аннетт, Джурди, — позвала я. — Вы не могли бы прийти сюда на минутку?

— Кэрол, что ты собираешься сделать? — спросила Донна. — Оставь деток в покое.

Вошли Аннетт и Джурди.

— Послушайте, — сказала я. — У Донны пропала пачка денег. Одиннадцать сотен долларов.

Джурди замерла и побледнела.

Аннетт закричала:

— Донна, тем вечером вы трое оделись и отправились ужинать, вспомни, ты оставила все в беспорядке лежащим на кровати, и я собрала все вместе для тебя и положила обратно в твою сумку — ту самую, что у тебя в руках. А потом я положила ее в твой шкафчик, как обещала.

— Знаю, — сказала Донна. — Понимаешь, я всю неделю не брала в руки эту сумку. Ох, черт побери, детки, забудьте об этом. Они, найдутся. Я не волнуюсь.

— Посмотри-ка в шкафчике, — предложила я. — Деньги могли выпасть.

— Я уже весь его осмотрела, — засмеялась Донна.

— Ты обыскала все свои остальные сумочки?

— У меня только одна белая, которую я ношу в класс, и пара других на полке в шкафу.

— Давай заглянем в них.

Мы заглянули туда. Мы осмотрели весь ее багаж. Мы осмотрели весь ее комод. Мы осмотрели все ее вещи до посинения — все трое, Донна, Аннетт и я. Джурди стояла, прислонившись спиной к стене, глядя на нас, а Альма лежала на своей кровати, совершенно безразличная ко всему происходящему.

Донна сказала:

— Честно, мы зря теряем время, Кэрол. Они могут быть только в одном месте — в этой сумочке. Если их здесь нет, значит, нет нигде.

— Тогда мы обязаны сообщить о пропаже.

— Что значит сообщить? Кому?

— Мистеру Куртене.

— Зачем эта огласка?

Я ответила:

— Кто-то из служащих отеля, возможно, заходил сюда, когда мы находились в школе.

— Ты сумасшедшая, — сказала она. — Я не пойду ни к кому и не буду об этом сообщать. Забудь об этом, ладно?

Джурди не произнесла ни слова. В этот момент я поймала ее взгляд, и она сразу же опустила глаза, повернулась и вышла из комнаты. Впрочем, выражение ее лица я успела уловить. Она была бледной и мрачной и вместе с тем вызывающей, и это напугало меня до смерти.

Я сказала:

— О'кей, Донна. Делай как знаешь.

— А что хорошего, если я сообщу? Куртене только весь персонал обыщет или что-либо в этом роде, и что тогда? Беби, ведь это всего лишь деньги.

— Верно, — ответила я. — Это всего лишь деньги. Господи! Ты считаешь меня сумасшедшей!

— Всего лишь деньги! — закричала Аннетт. — Одиннадцать сотен долларов. Да это целое состояние!

Альма зевнула. Закинув руки за голову, она лежала, развалившись, подобно любимой жене султана. Она сказала со скукой в голосе:

— Ради Бога, отчего вся эта суматоха?

Аннетт взволнованно сказала:

— Ты не слышала? Мой Бог, ты, должно быть, глухая. У Донны пропали из сумки одиннадцать сотен долларов.

Альма снова зевнула.

— Альма, — проговорила я.

Она проигнорировала меня.

— Альма.

Она рассматривала свои ногти.

Я подошла к ней и внимательно посмотрела на нее. Она продолжала изучать свои ногти. Я сказала:

— Альма, ты знаешь что-нибудь об этих деньгах?

Она безразлично фыркнула.

Я повторила:

— Альма, где они?

Она повторила свой проклятый зевок. Затем снова посмотрела на свои ногти. Потом она пожала одним плечом. Господи, как она переигрывала. Затем она холодно сказала:

— Где же им быть?

Я завопила:

— Где?

Как тигрица, она спрыгнула с кровати и закричала прямо мне в лицо:

— Ты хочешь знать? Я скажу тебе! Где они могут быть! — Она махнула в сторону Донны. — Ты, чертова, проклятая Богом вшивая богатая американка! Ты оставляешь свои проклятые вшивые деньги разбросанными повсюду, как мусор, а? Одиннадцать сотен долларов. В Италии семья из десяти человек живет на них целый год. Стыдно! Стыдно! Стыдно за тебя, искушающую девушек, которые должны бороться за жизнь и вкалывать! Стыдно за тебя!

— Какого черта, о чем она говорит? — обратилась Донна ко мне.

Я посмотрела на нее, затем посмотрела на Альму, потемневшую от гнева, и сказала:

— Подойди сюда, Донна, помоги мне свернуть твой матрац.

— А? — удивилась Донна, но я подтолкнула ее, и мы свернули ее матрац и обнаружили под ним деньги.

— Ну, что ты думаешь? — спросила Донна.

Альма усмехнулась и снова устроилась на своей постели, повернувшись попкой в сторону Донны.

Я сказала:

— Это урок для тебя, Донна.

— Но почему? — спросила Донна. Она была совершенно сбита с толку.

Я вошла в другую комнату, Джурди смотрела в окно.

Я сказала:

— Их нашли.

— Да. Я слышала вопли итальянки.

Я подождала. Она оставалась неподвижной, глядя на Гольфстрим. Тогда я сказала:

— Что с тобой, Джурди?

— Что со мной?

— Да.

Она очень медленно повернулась и сказала:

— Ты отлично все понимаешь, Ты думала, что это сделала я, не так ли?

— Ты имеешь в виду деньги?

— Да. Деньги.

Я сказала:

— Джурди, с тобой вечно это будет?

— Кто же еще мог это сделать, кроме меня? Вот что ты думаешь. Я увидела это в твоих глазах.

— Знаешь что? — сказала я. — Ты сумасшедшая. Ты чокнутая. Ты не в своем уме. Тебе следует надрать уши.

Она сказала:

— Ты мне не доверяешь? Почему?

— Ох, черт, — ответила я и повернулась, чтобы уйти. Она окликнула:

— Кэрол.

Когда я посмотрела на нее, в ее глазах стояли слезы.

Я сказала:

— Я собираюсь пойти поплавать. Ты пойдешь?

— Это идея, -; ответила она. — Это, возможно, меня остудит.

У нас не было специальных заданий на уик-энд, лишь общее указание прочитать все, что мы должны были выучить, и быть уверенными, что сможем повторить это с завязанными глазами, слово за словом. В действительности это означало, что мы могли фактически расслабиться: мы могли совершить поездку в Майами-Бич, посетить магазины и посокрушаться о всех великолепных одеяниях, которые мы не могли позволить себе, мы могли даже отправиться на экскурсионном пароходе к индейской деревне в Эверглейдзе.

Около десяти часов утра этой первой субботы Джурди и я решили совершить продолжительную прогулку: мы пересекли Коллин-авеню до Индиен-крик и направили наши стопы к Бурдин, а затем купили гамбургеры и вплоть до полудня глазели на витрины магазинов. Затем мы возвратились в отель на сиесту и прикинули, чего нам ждать от вечера. По совпадению мы надели платья почти одного и того же оттенка, слоновой кости, и нас могли принимать за сестер. Мы были одного и того же веса и телосложения, приблизительно одного возраста, обе блондинки, и отличались разве лишь выражением наших лиц. У Джурди был довольно холодный взгляд «не тронь меня», что вполне понятно, учитывая ее опыт в Буффало, в то время как я вообще походила на беззаботную идиотку. Мои друзья обычно проходились по этому поводу. Они говорили: «Кэрол, ты всегда выглядишь такой счастливой», но на самом деле они имели в виду, что я выглядела, будто меня только что условно выпустили из «Бельвю» — этакая веселая и безобидная дура.

Джурди и я спустились вниз в холл отеля и начали двигаться к выходу, неторопливо, с достоинством, когда прямо из ниоткуда перед нами возник человек и, сказал звучным голосом:

— Извините меня, молодые леди, вы, случайно, не знаете, где сегодня в городе можно посмотреть хороший фильм?

Мы не могли его проигнорировать. Он загородил нам дорогу. А сам был огромный, своего рода человечески динозавр: огромный, крупный, костистый человек, очень костистый и неуклюжий, ростом около шести футов с четвертью. Его лицо было тоже костистым и все в забавных выступах, он носил очки в золотой оправе. На нем был костюм рыже-коричневого цвета со старомодными широкими лацканами; а его галстук был абсолютно ужасен, красно-желто-синий образчик кубизма, в руке он держал стетсоновскую шляпу. Ему было, по меньшей мере, около шестидесяти пяти лет.

— Это был дьявольски тонкий вопрос для такого динозавра, стремящегося подстрелить пару девушек в десять утра, особенно если учесть, что этот крадущийся динозавр был явно достаточно стар и годился им в дедушки, да и походил больше на домоседа, чем на посетителя притонов. Но он был здесь, перед ними, и у нас не было альтернативы, нам следовало что-то сказать. Нам. Но речь не шла о нас обеих, потому что Джурди, застыла, как фонарный столб в снежную бурю, и на меня легла эта честь. Я вежливо проговорила:

— Простите меня, сэр, мы ничего не знаем о кинокартинах в городе. Я полагаю, это можно узнать из газет Майами.

Это его ничуть не поколебало. Он прогудел:

— Отлично сказано! А вы, две молодые леди, случайно, не из школы подготовки стюардесс, что разместилась здесь в отеле?

— Да, сэр.

Нечто странное было в этом разговоре, ибо я отвечала на его вопросы, а он едва смотрел на меня. Его глаза были прикованы к Джурди. Ее губы искривились, ее глаза сузились от отвращения, ее ноздри сжались, а старик все еще продолжал глядеть на нее.

— Вы знаете, — произнес он, — я вам кое-что скажу. Я за свою жизнь совершил множество полетов, и я вынужден признать это — я научился испытывать большое уважение к вам, девушки. Огромное уважение. Но вы ведь только учитесь, а? Только тренируетесь?

— Да, сэр.

Он наступал на нас. Мой Бог, мы не могли от него избавиться.

— Слышал все об этом, на днях. Встретил парня в баре, здесь у них такой «Сувенир-бар», вы были там?

— Нет, сэр.

— Милый маленький бар. Подают хороший дайкири. Вы должны его попробовать. Да, о чем я? Ох, да, это верно — встретил этого парня в «Сувенир-баре», он мне рассказал все о подготовке, которую они дают девушкам. Парень по имени Харрисон. Знаете его? Харрисон.

— Вы имеете в виду мистера Гаррисона, сэр?

Он все еще смотрел на Джурди.

— Харрисон, ага… Рассказал мне все о том, как они пропускают вас через мельницу — в течение месяца, не так ли?

Это была прелестная нудная ситуация. Даже когда парень достигнет ста лет, вы все еще ожидаете, что он, по крайней мере, взглянет на вас, когда засыпает вас вопросами. Я сказала устало:

— Да, мы здесь будем в течение месяца.

— Тяжелая работенка, не так ли?

Стареющие мужчины так учтивы, так милы, так откровенно радуются возможности оказаться в молодой компании, так очаровательны, что одно удовольствие позволить беседовать им с вами. Но этот тип был огромным, костистым, шумным и надоедливым. Придя к такому выводу, я сказала:

— Извините нас, сэр. Мы идем сделать кое-какие покупки…

— Впереди весь день. Почему бы вам не пойти в «Сувенир-бар» и позволить мне угостить вас дайкири? А? Может быть, слишком рано для вас? О'кей, давайте пойдем в кафе-бар и выпьем по чашечке кофе.

— Простите, сэр. Может, в другое время.

— Прекрасно, — сказал он. Наконец он медленно повернулся ко мне. — Какое еще другое время. Вы доставите мне большое удовольствие, милые леди, позволив угостить вас выпивкой. Мое имя Лукас.

— Спасибо, мистер Лукас.

— Подождите минуту, — сказал он. — Вы не против если я спрошу ваши имена? Мне хотелось бы сказать этому парню Харрисону, когда я его увижу в следующий раз, что я познакомился с парой его девушек. Чтобы он знал, о ком я говорю.

Я должна ему сказать. Общественные отношения и все такое. Я не могла позволить ему пойти к мистеру Гаррисону и пожаловаться: «Встретил пару ваших девушек прошлым утром, они чертовски задавались, чтобы сказать „хелло“. Вы рассчитываете, Харрисон, что я буду летать на ваших самолетах, после того как они так отвратительно третировали меня?» Поэтому я сказала:

— Я — мисс Томпсон, а моя подруга — мисс Джурдженс; было чертовски приятно беседовать с вами, мистер Лукас, до свидания.

— Мисс Джурдженс, вы сказали?

— Да, сэр, — сказала я. — До свидания.

— Ага. Надеюсь вас скоро увидеть.

Он наблюдал, как мы пошли. Я не сказала ни слова, пока мы не вышли из отеля, а затем произнесла:

— Ну, мой Бог, вот уж наказание на нашу долю.

— Он не так уж плох.

Я была просто ошеломлена.

— Как ты могла сказать такое? — возмутилась я. — Ему, по крайней мере, сто лет, и более громогласного зануду я еще никогда не встречала.

Над нами сияло солнце, мы шли под великолепными королевскими пальмами. Она спокойно проговорила:

— Ты ждешь слишком многого.

— Ты хочешь сказать, что он тебе понравился?

— Я не говорила, что он мне понравился. Я только сказала, что ты ожидаешь слишком многого. А это старикан, который работал своими руками. Не каждый может быть Кэри Грантом[6].

— Джурди, не шути с собой. Я ведь вовсе не витаю в облаках. Я достаточно реалистична по отношению к мужчинам.

— Ты? — Она посмотрела на меня холодным, страстным взглядом.

Я ответила с определенным оттенком раздражения:

— Ну, во всяком случае, ты можешь иметь у него огромный успех. Он отдавал предпочтение тебе.

— Я не заметила.

— Слона-то ты и не приметила.

— Давай отправимся по магазинам, — сказала она. — Мне нужно купить жевательную резинку и пилочку для ногтей.

— Ты можешь воспользоваться моим маникюрным набором.

Она сказала холодно:

— Я не люблю одалживаться.

Мы возвратились согласно плану в три часа, и я влезла в пижаму и растянулась на постели, надеясь вздремнуть. Это было не похоже на поведение любой нормальной американской девушки — погрузиться надолго в сон в середине ослепительного дня в Майами-Бич, но я пришла к заключению, что в обычном смысле я была ненормальной, я была настолько ненормальна, что, если бы власти захотели придраться ко мне, я, видимо, лишилась бы своего гражданства. Вот я здесь, двадцатидвухлетняя и якобы сильная, как лошадь, в то время как на самом деле я чувствовала себя физически измотанной после одной недели работы и эмоционально опустошенной после одного-единственного поцелуя штатного психиатра. О нем я тоже продолжала думать каким-то совершенно болезненным, отвратительным неамериканским образом. Его глаза, естественно, постоянно возникали у меня в памяти. И его грудь. Почему? Это должно было постоянно появляться в моем воображении? Боже мой, стоит выйти на берег, и увидишь там тысячи мужских грудей, напоминающих кусок ливерной колбасы. А его уши… У каждого есть уши, так почему его уши так меня волнуют? Еще поцелуй. Я отдала бы свою жизнь за то, чтобы он вошел в мой номер, подошел туда, где я лежала, и выпалил: «Подними лицо». Я ужасно хотела его, черт бы его побрал.

Донна отсутствовала. Альма ушла, и я не представляла куда. Джурди удалилась в свою комнату сделать маникюр. Аннетт можно было редко увидеть, не было ее и сейчас. Воздух был наполнен нежным, приятным жужжанием, и я засыпала и видела во сне доктора Дьюера. Ничего особенного не произошло — мы просто шли, завороженные друг другом, в тропической темноте, светлячки плясали между нами. Было так сладостно, так прекрасно, так изумительно, что, когда Альма разбудила меня, мне хотелось заплакать. Действительность была такой серой и скверной.

— Кэрол!-завопила она. — Ты весь день проспала! Ты пропустила этот прекрасный солнечный день?

— Сколько времени?

— Пять часов.

Я застонала.

Она всегда закутывала себя в необычное просвечивающее одеяние, когда выходила из отеля, и всегда надевала огромную шляпу от солнца. Она не хотела покрыться загаром. Такая возможность ее просто ужасала. Она гордилась своей нежной кожей фарфорового тона и не хотела никоим образом ничего менять. Она стояла, глядя на меня, одетая подобно Саломее перед началом ее танца семи вуалей, и было что-то столь самодовольное в ней, что я поинтересовалась:

— Что с тобой случилось?

— Ничего.

Когда она говорила «ничего» таким застенчивым голоском, это означало, что она хочет рассказать тебе целую историю от начала до конца, даже если ты вовсе не собиралась слушать ее добровольно. Она ожидала, чтобы ты вытаскивала эту историю из нее дюйм за дюймом.

— Ну?

— Ничего, Кэрол. Ничего, только…

— Только что?

— Ох, ничего. Я кое-кого встретила. Но это неважно.

— Мужчину?

— Мужчину? Ох, да. Да. Может быть. Мужчину своего рода. Да.

И так продолжалось около двадцати минут. Собрав все обрывки фраз вместе, я наконец установила, что это был мужчина по имени Сонни, Сонни Ки. Ему около двадцати восьми, и он сильный: «Кэрол! Такой сильный! Сильный!» — и он красив, только вот нос у него сломан.

— Что это означает, Альма, сломан?

— От бокса.

— Как это, черт побери, от бокса?

— Он боксер.

— Вот здорово, — сказала я.

— Он такой милый. Все это время мы гуляли с ним вместе. Он угостил меня ленчем. Сегодня вечером… — Ее глаза засверкали.

— Что относительно сегодняшнего вечера?

— Кэрол, я ему сказала. Пожалуйста, я ему сказала, пожалуйста, я должна изучать свою работу. Я не могу оставить свою работу. Я должна заниматься…

Это было равнозначно тому, что она договорилась с ним поужинать.

— Ты довольна? — сказала я.

— Да.

— Но теперь следи за каждым своим шагом.

— Кэрол! Он такой милый американский парень. Такой простой.

Я подумала: мне лучше пресечь в зародыше все это.

— Послушай, Альма. Позволь мне дать тебе совет. Некоторые из этих милых простых американских парней знают, как действовать. Не будь дурой, беби.

Она от души рассмеялась.

— Послушай меня, Альма.

— Кэрол, после итальянцев американские мужчины кажутся почти детьми. — Она улыбнулась с жалостью. — Такие милые. Очень приятные, простые.

— Альма, я, познавшая все это на себе, скажу тебе, что все это неправда.

— Ты глупая. Парня вроде этого Сонни я обведу вокруг моего мизинчика. — Она встала, хихикая. — Весело, а? Это мое первое свидание в Америке. Теперь я приму душ.

Я натянула старый черный купальник и спустилась к бассейну. Жизнь определенно проходила мимо меня. Сейчас, в пять часов прекрасного субботнего вечера, она здесь бурлила, и никто даже не предложил угостить меня содовой. Ну ладно. Трамплин здесь был всегда. И я могла всегда возвратиться к моему учебнику и начать изучение контрольных листов.

Джурди сидела за столом у бассейна, одетая в свой летний костюм цвета какао и свою соломенную шляпу в форме колпака Петрушки. Я должна была бы догадаться: она была оккупирована костистым стариком мистером Лукасом, одетым в оранжевые широченные брюки и совершенно ужасающую гавайскую рубашку. Он был поглощен беседой. Жестикулируя руками, ухмылялся, чесал свой старый морщинистый загривок, а она — я не могла поверить своим собственным глазам, — она на самом деле улыбалась. Она действительно получала удовольствие, сидя здесь и слушая его. Для меня это был один из самых больших сюрпризов в жизни. Улыбающаяся Джурди. Не холодная, не подозрительная. Улыбающаяся, заинтересованная и прелестная.

Я не знала, что делать. Если я начну прыгать с борта бассейна, то это могло выглядеть, будто я стараюсь привлечь их внимание или стараюсь нарушить их уединение. Но Джурди увидела меня, когда я стояла там в замешательстве, и позвала:

— Эй, Кэрол! Иди сюда!

Я неохотно подошла. Старик сказал:

— Хелло, маленькая леди.

И я ответила:

— Хелло, мистер Лукас.

— Пододвигай кресло, — сказала Джурди. — Хочешь содовой, или кофе, или еще чего-нибудь.

— Спасибо, Джурди, но я просто хочу поплавать.

— Ладно, садись и возьми сигарету.

— Я возьму, но позволь мне сначала поплавать.

Я нырнула и проплыла полдюжины раз бассейн туда и обратно, а когда вылезла из воды, увидела, что Джурди осталась одна. Я присоединилась к ней, стараясь вытрясти воду из своего левого уха, и поинтересовалась:

— Давно ты сидишь здесь с этим старым воробьем?

— Да уже часа два, точно не скажу.

— Ты явно попала в ловушку.

Она встала. Ее лицо стало снова угрюмым.

— Я собираюсь вернуться домой, — сказала она.

— Подожди меня. Я пойду с тобой. Как ты насчет того, чтобы поужинать пораньше, Джурди? Я проголодалась. Мы можем пойти в кино…

Она сказала:

— Я собираюсь поужинать.

— Ты собираешься?

Она посмотрела на меня с горечью.

— Мистер Лукас пригласил меня.

— Прекрасно, Боже милостивый.

— Я знала, что ты скажешь это. — Она начала удаляться.

Я побежала за ней.

— Эй, послушай… — Но мне пришлось схватить ее за руку, чтобы удержать ее. — Подождать меня, не хочешь? Я пойду с тобой. Только сдержи своих лошадей на одну секунду.

Она ждала меня с жуткой неохотой. Она ничего не говорила, когда мы вошли в автоматический лифт, она также молчала, когда мы вошли в номер. Альма распевала Пуччини в ванной комнате с невероятной страстью, Джурди забарабанила в дверь ванной и крикнула:

— Поспеши-ка.

— Кто это?

— Я, Джурди. Поспеши, ладно? Мне тоже нужно попользоваться ванной комнатой.

— Уходи, пожалуйста.

Джурди прокричала:

— Если через пять минут ты не выйдешь, то я войду я вытащу тебя оттуда за уши. — Она ушла в свою комнату, я последовала за ней, и когда она села на свою постель, я села на постель Аннетт, и мы посмотрели друг на друга. Она задыхалась от злости.

Она сказала:

— Может быть, ты не расслышала, что я сказала о мистере Лукасе. Он пригласил меня поужинать.

— Джурди, это большая…

— Я не собираюсь спать с ним. — Она была действительно агрессивно сумасшедшей. Я никогда не видела ее такой злой. Она говорила, как огрызающаяся черепаха: — Он хочет взять меня в одно место, которое называется «Комната Короля-Солнца» или что-то…

Я должна была ее успокоить.

— Это прямо здесь, — сказала я. — В отеле. Это великолепно.

Неожиданно, в результате этих нескольких слов, вся воинственность покинула ее. Она расслабилась.

— О Господи, — сказала она.

— В чем дело? Это прекрасный ресторан. Он тебе понравится. И еда со всего мира.

Она подпрыгнула, подошла к окну и стала там, повернувшись ко мне спиной.

— Это фантастика, а?

— Ну, да. Это главный ресторан в «Шалеруа», и я знаю, как здорово там.

Она некоторое время молчала. Потом сказала:

— Я не могу идти. — Она решительно подошла. — Мне необходимо позвонить мистеру Лукасу. — Она подошла к телефону.

— Что случилось, Джурди?

— Ничего.

— Прекрати возникать. Скажи мне.

Ее глаза на какое то время погасли. Казалось, они стали совсем бесцветными.

— У меня нет вечернего платья, — сказала она. — Я не пойду в такое место, одетая в свои старые лохмотья. И прекратим этот разговор.

— О, ради Бога, и это все? Ты можешь надеть мое. У нас с тобой один и тот же размер…

— Нет.

— Но почему нет?

— Я ничего не одалживаю. Я никогда ничего не одалживаю. Ни у кого.

— Мэри Рут Джурдженс, — сказала я, — ты наденешь мое вечернее платье сегодня вечером, или я, клянусь, до конца своих дней не буду с тобой разговаривать.

Она усмехнулась. Она действительно усмехнулась.

— Это звучит как угроза.

— Так оно и есть.

Она закрыла глаза руками, и я знала: она плачет. Я подошла к своему шкафу, вынула платье, отнесла его в ее комнату и положила рядом с ней на кровать.

— Вот оно, — сказала я. — У меня есть бюстгальтер без бретелек, который подходит к нему. Тебе это нужно?

Она посмотрела на меня. Слезы струились по ее лицу.

— Тебе нужен бюстгальтер или нет? — спросила я. Она кивнула.

— О'кей. Начинай готовиться. Я выгоню Альму из ванной и подготовлю свежую ванну для тебя. О'кей?

Она снова кивнула.

Все это глупая суета. Чего бы она добилась, оставаясь такой упрямой? Но самым загадочным было то, какого черта она нашла в этом огромном костлявом старикашке? Это не имело смысла.

Забавно до некоторой степени наблюдать двух девушек, занятых одеванием. Альма выглядела, как королева Шеба, одетая в красное вечернее платье и с жемчугом в волосах. Джурди уступала ей в пышности форм, у нее отсутствовала четко очерченная плоть. Джурди обладала чем-то еще — упругостью и силой и прекрасными чистыми линиями тела, и она такой могла бы остаться на следующие тысячи лет. Она никогда не потеряет этой упругости. Но в минуту волнения ее покидала резкость, она становилась мягче, глаза разгорались, появлялась страстность.

Она не надела свои собственные украшения, возможно, поняв, что они не подходят для «Комнаты Короля-Солнца». Я предложила ей пару золотых сережек, которые унаследовала от своей бабушки, и свое ожерелье, самое мое ценное достояние, которое мой отец привез однажды из Мадрида, но Джурди отрицательно покачала головой. У нее были маленькие, прелестные ушки, так зачем ей нужны еще сережки? Шея у нее была как у принцессы, гладкая и длинная, так зачем ей ожерелье? По-настоящему серьезной стала проблема обуви. Золотые туфли, которые я приобрела у Лорда и Тейлора, очень мило подходили к вечернему платью, но оказались малы Джурди; в столь поздний час не было другого выхода; нам пришлось согласиться на черные сандалеты.

У Альмы до того, как она ушла, возникло несколько истерических спазмов, которых следовало ожидать. Наконец она ушла, хихикая и трепеща, предвкушая встречу со своим боксером, свое первое свидание в Америке, У Джурди, конечно, не могло быть истерики, если она не требовалась; она свое волнение настолько сильно скрывала, что не позволяла себе просто поплакать, даже находясь в состоянии крайнего отчаяния, доводя себя до такой точки, что вы уже собирались послать за священником. Но в ее глазах появилась какая-то дымка, когда она была уже готова уйти, и она сказала (как любая нормальная девушка, слава Господу):

— Как я выгляжу?

— Ты знаешь, как ты выглядишь. Сногсшибательно.

— Честно?

— Честно. Мисс Персик Джорджии 1965 года.

— Господи, я боюсь.

Я знала, что она боится. Я сказала:

— Не будь дурой. Ты заткнешь за пояс любую девчонку в этом ресторане. — Затем — старушка Томпсон в ее обычной роли — я добавила: — Только помни о своем крайнем сроке, Золушка. Два часа ночи.

Она ушла, прямая, как фонарный столб ранним морозным утром, а я стояла у дверей, глядя на нее, пока она не вошла в лифт.

Аннетт отправилась в кино. Я в номере была одна, и никогда в своей жизни я не чувствовала себя такой одинокой. Настоящий Гадкий Утенок в свой самый худший День никогда не чувствовал и десятой доли того, что чувствовала я в свой первый свободный вечер в шикарном отеле «Шалеруа», в романтическом Майами-Бич. Как будто я была в одиночной камере Алькатриза.

Я ненавижу готовить себе еду, и для меня невыносима мысль пойти в кафе-бар, потому что там, без сомнения, огромное количество пар, страстно глядящих друг другу в глаза. Даже для Томпсон существует предел наказания, которое она может вынести. В результате я сделала себе чашку кофе, который оказался абсолютно негодным для питья, и затем сказала себе громким чистым голосом:

— Ну, ну, ну! Что за великолепная возможность заняться своей корреспонденцией! Да, это прекрасно! Я села у окна, на кровать Донны, и написала своей матери, и моей тетке, и дяде в Филадельфию, и двоюродной сестре в Сиэтл, которую я ненавидела в течение пяти лет, а затем я начала письмо Тому Ричи, которое явно обещало быть таким же длинным, как «Война и мир». Все же я имела полное право, как обесчещенная женщина, потребовать, чтобы он утешил меня в моем горе. И по мере того как я выплескивала свои горести страница за страницей, я начинала поражаться, сколько бед обрушилось на меня. Очевидно, до сегодняшнего вечера я не понимала, как я несчастна, как отвратительно обходилась со мной жизнь. Этого было достаточно, чтобы разбить сердце латунной обезьянки; и когда я написала девятнадцать страниц, как раз тогда, когда пробило полночь, я все разорвала и почувствовала себя лучше. Я встала, встряхнулась, как мокрая собака, разорвала остальные письма, которые написала, и подумала: «О'кей, девочка. У тебя сегодня суббота. Отправляйся теперь в постель». И, когда я разделась, Джурди открыла дверь в номер и вошла, похожая на привидение.

Я не осмелилась ничего сказать. Она тихо бросила: «Привет», — спотыкаясь, прошла через комнату и опустилась в кресло, глядя задумчиво на меня. Было забавно, как она вела себя, как будто она была изнасилована, но у нее не было признаков этого. Мое платье было целым.

Кто-то должен был начать разговор рано или поздно. Я сказала:

— Ну, как тебе, понравилась «Комната Короля-Солнца».

— Здорово! Это великолепно!

Это на минуту сбило меня с толку.

— А как была пища?

— Здорово! Изумительно!

Это поставило меня в тупик:

— Что ты имеешь в виду?

— Бифштекс.

Я не могла ее разгадать. Она, честно, вела себя как изнасилованная, но говорила не как изнасилованная. Я имею в виду, мой Бог, вы бы лирически не распространялись о том, как хорош был бифштекс, перед тем как дать подробное жуткое, с деталями описание тела, как парень завлек вас в кусты. Итак, я задала ей решительный вопрос, в надежде получить ключ к разгадке, почему она возвратилась в таком встревоженном состоянии. Я сказала:

— Джурди, ты хорошо провела время?

Она неопределенно ответила:

— Да. Очень хорошо.

Какая-то путеводная нить. Я еще больше, чем прежде, была сбита с толку. И я предприняла другой способ.

— Почему ты вернулась гак рано? Ты же могла оставаться до двух.

Она ответила все так же неопределенно, каким-то отрешенным тоном:

— Люк думал, что я не могу оставаться после полуночи.

— Ты не можешь — что?

— Оставаться после полуночи.

— Скажи громче, почему?

— Он хочет, чтобы я поднялась в шесть часов завтра утром.

Я сказала:

— Подожди минутку, Джурди. Только оставайся здесь. Позволь мне взять пачку сигарет и устроиться удобно. Я хочу послушать обо всем в деталях.

— Нет, — возразила она. — Я пойду спать.

— Почему же?

— Потому что мне вставать в шесть часов утра.

Я сказала:

— Если ты это повторишь опять, я завоплю. Завтра-воскресенье. Зачем тебе вставать в шесть часов утра?

— Люк хочет пойти и осмотреть брахманский скот.

Ее не изнасиловали, она не была даже пьяной. Она была просто и полностью в каком-то чаду.

— Люк — это мистер Лукас?

— Да. Это его имя. Люк Лукас.

— Ты сказала: брахманский скот?

— Верно.

— Почему он хочет осмотреть его?

— Это его работа, видишь ли.

— Душечка, я не понимаю одной проклятой вещи. Кто он? Мясник? Он обязан осмотреть этот скот, прежде чем зарезать его, или как?

— Нет. Он разводит скот.

— Черт возьми, что это за брахманский скот? Для меня это звучит по-индийски.

— Это верно. Он происходит из Индии. — Она вдруг просветлела. — Брахманский скот выращивают здесь, но Флориде, понимаешь? И Люк хочет съездить и осмотреть этих коров, понятно? И он хочет, чтобы я прокатилась вместе с ним, и он хочет отправиться рано утром. Вот и все.

Я все еще была в замешательстве.

— Во всяком случае, ты хорошо провела время.

— Неплохо. — Она подошла к объединяющей наши комнаты двери и сказала:

— Ну, доброй ночи.

— Спокойной ночи. Спи спокойно.

Она заколебалась, ее рука лежала на дверной ручке.

— Кэрол.

— Что?

— Это не улица с односторонним движением.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты помогла мне сегодня вечером. Вчера также. Если я смогу помочь тебе в любое время, я помогу.

— Ох, Джурди…

— Подожди секунду. Позволь мне закончить. О Люке. Кэрол, я хочу, чтобы ты поверила мне, это прекрасный парень. Вот и все. И я прошу тебя всего лишь об одном: не говори о нем больше гадости.

Я уставилась на нее:

— Джурди!

— Я сказала тебе: он хороший славный парень, Кэрол.

— Ради Бога, Джурди, будь разумной. Он в три раза старше тебя…

— Ему пятьдесят шесть лет, это верно. А мне двадцать три. И он говорит громким голосом, а я не даю ему отпора. — Затем она сказала: — Подойди и помоги мне расстегнуть «молнию», хорошо? Мне хочется поскорее снять платье.

Я расстегнула ей «молнию», и она вылезла из платья и отдала его мне. Потом она прошла в ванную и спустя мгновение вышла оттуда, одетая в халат. Протягивая мне бюстгальтер без бретелек, она сказала:

— Спасибо, что выручила.

— Всегда пожалуйста.

Совершенно неожиданно она наклонилась и клюнула меня в щеку. Это был поистине птичий клевок, как будто она никогда не училась целоваться. Она ушла в свою комнату и плотно прикрыла дверь, не сказав ни слова.

Я подумала: Господи! Что же случилось с ней? Я старалась представить это в кровати, но ничего не вытанцовывалось, потому что я даже не могла вообразить, что произошло в «Комнате Короля-Солнца» между ней и тем огромным костлявым волокитой.

Затем я заснула и не проснулась, когда возвратилась Альма — это было единственное, в чем мне повезло за весь день.

Я спала, спала и спала все воскресное утро. Я не слышала, как вошла Альма, я не слышала, как в шесть часов утра ушла Джурди, и Альма не разбудила меня, когда проснулась в девять часов, оделась и ушла. Аннетт исчезла приблизительно в то же самое время, и когда я окончательно пробудилась в десять часов, я была снова совсем одна в номере. Было странным видеть большую солнечную комнату, две пустые кровати в ней; я прошла в соседнюю комнату и увидела там тоже две пустые кровати. Все стало ясным, когда я взглянула на свои часы. Десять часов! Ох, братишка.

Я чувствовала себя прекрасно, несмотря на это. Все мои несчастья растаяли во сне, все мои соки, казалось, обновились, я чувствовала себя вновь юной. Я приняла ледяной душ и сделала лишь незначительный макияж, ибо после такого сна не нуждалась в нем, надела свое лучшее платье, выбор пал на серое полотняное, а затем, чувствуя себя прямо на самой вершине мира и голодной, как охотник, я помчалась вниз в «Салон Фрагонара» позавтракать. Томпсон, сказала я себе, ты, девушка, растешь, тебе нужна питательная пища, так какого черта думать о расходах: ешь на здоровье. Если это будет стоить полтора доллара, ну и что? Такое уж у меня было настроение — я готова была выбросить полтора доллара на завтрак, ни на секунду не задумавшись. Итак, я пришла в. «Салон Фрагонара», а там у почти пустой стойки сидел герр доктор Рой Дьюер, придворный психиатр «Магна интернэшнл эйрлайнз», этот прекрасный, здоровый, благородный, чистоплотный милый парень, который дал мне эмоциональное крововливание пару ночей тому назад.

Он посмотрел на меня в тот самый момент, когда я увидела его. Он встал, нахмурился, затем совладал с собой и улыбнулся:

— Привет. Доброе утро.

— Доброе утро, сэр.

— Пришли на завтрак?

— Да, сэр.

— Не хотите ли присоединиться ко мне?

— Спасибо, сэр.

Я опустилась на стул слева от него, и он сказал:

— Вы выглядите этим утром довольно бодро.

— Полна мочи и уксуса, доктор, сэр, — сказала я.

— Что такое? — отрывисто спросил он.

Я ответила ему своей деревенско-идиотской улыбкой и сказала:

— Это всего лишь выражение доброй Новой Англии, сэр. Мисс, бекон, два жареных яйца, французское жаркое и тост, пожалуйста. Да, и кофе.

Она нахмурилась, глядя на меня. Я догадалась, у меня было своего рода рождественское настроение, когда каждый косился на меня. Она спросила:

— Вы не хотите завтрака стюардессы?

— Ей-Богу, нет. Даже не предлагайте мне этого.

Она пожала плечами и вернулась к своему грилю.

Я сказала это для герра доктора. Он старался поддержать разговор. Он делал для этого все возможное. Но я не дала ему шанса. Я умяла свой тост, я жонглировала с жареными яйцами, я запихивала в себя французское жаркое, хрустела беконом и через каждые несколько минут просила официантку наполнить мне чашечку кофе — я, должно быть, получила пять чашек изысканного напитка за все время, — и я никак не поощрила Роя Дьюера. С какой стати? Почему, в самом деле. Я предлагала ему любую поддержку недавно ночью, а он уклонился. Он отвернулся. Он был верным слугой «Магна интернэшнл эйрлайнз». А я не могла дать ему другого шанса. Но это вовсе не имело ничего общего с бешенством отвергнутой студентки-стюардессы; это было просто тем, что мое внутреннее содержание было слишком мягким, много, много мягче, чем моя наружность, и я не хотела разрываться на части и потерять их, как это случилось ночью в пятницу, пуская их по ветру, так сказать.

Когда я покончила с едой, он спокойно сказал:

— Через полтора часа мне нужно посетить дом Арни Гаррисона для совещания.

— Ладно, — сказала она. — Не очень приятно.

Он проигнорировал мой тон.

— Я думаю совершить небольшую прогулку по побережью. Вы не хотели ли бы пройтись со мной?

Мое сердце перевернулось, но я сделала равнодушный вид; перевернувшись вверх ногами, я осталась на месте.

— Нет, сэр. Простите меня.

— У вас другие планы?

— Нет, сэр.

— Я просил вас не называть меня сэром, Кэрол.

— Для меня это затруднительно, сэр.

— Я хочу поговорить с вами.

— Сэр, для меня достаточно разговоров. Кроме того, сегодня воскресное утро.

— Какая тут связь?

— Доктор Дьюер, вы знаете очень хорошо, что я должна отдыхать в воскресенье, чтобы быть в состоянии работать всю следующую неделю.

Это потрясло его. Он сказал:

— О! — Затем подозвал официантку: — Мой счет, пожалуйста. И счет этой молодой леди.

— Ах, нет, — сказала я. — Ах, нет.

Мы повернулись на наших стульях, глядя друг на друга; и, может быть, потому, что мы должным образом не были заземлены, сидя столь высоко, то электрический заряд был таким сильным, что он поразил нас обоих. Я перестала дышать и видела, как у него побелели губы.

Мы не говорили. Он встал, вероятно заземлившись, взял наши оба счета и сказал:

— Ну, всего хорошего.

— До свидания.

Он пошел, черт бы его побрал, оставив меня одну; и когда он вышел в дверь, мой желудок перевернулся вслед за моим сердцем. Я почувствовала сильнейшую тошноту, бульканье кислоты внутри, и я сказала женщине за стойкой:

— Я, похоже, выпила слишком много кофе. Дайте мне сельтерской «Бромо», пожалуйста.

Она никак этого не прокомментировала. Я догадалась, что любовь вовсе ничего для нее не значит. «Бромо» сельтерская спасла мне жизнь.

Мне нужно было убить утро, и я подумала: «Хорошо, я должна что-то сделать со своими полосками на теле» — и спросила служителя за стойкой отеля, как добраться до солярия. Он сказал:

— Лифт самообслуживания, вот и все. Попадете прямо туда.

Я возвратилась в номер, сняла свое серое полотняное платье, — как много хорошего оно сделало для меня! — и тогда мне захотелось узнать, как одеваются, отправляясь в солярий. Для этого существовал только один путь: я сняла трубку телефона, попросила соединить с женским солярием и изложила свою проблему первому человеку, который ответил. Я полагаю, это была служительница солярия.

Она казалась чуть-чуть ошеломленной.

— Ну, мадам, вы подниметесь в халате.

— Безо всего под ним?

— Мадам, вы придете принять солнечные ванны, не так ли?

— Да.

— Тогда зачем вам что-то надевать под халат? Она там просто смеялась надо мной. Я ненавидела такие ситуации, когда вы задаете кому-то совершенно простой вопрос, а вам возвращают ваш вопрос и заставляют вас почувствовать себя полной идиоткой.

Должна признать, однако, что ее логика была безупречной. И все же, собираясь в солярий, завернув плотнее свое голое тело в махровый халат, я практически чувствовала себя бесстыдной. Правда, халат скрывал вас от взглядов более эффективно, чем купальник; но как-то непристойно подниматься в общественном лифте, даже если вы в нем одна. Придя в солярий, я снова ощутила приступ скромности. Около дюжины женщин различных форм и размеров расположились на матрацах, кто-то дремал, кого-то массажировали служительницы в белой униформе, некоторые жевали резинку. Я прокралась между ними, как будто покушалась на их уединение. Они были такими голыми и так сверкали благодаря маслу для загара, которое просто-напросто подчеркивало их наготу.

Но я всегда считала, что нагота через пару минут перестает приводить в смущение, вы просто забываете о ней. В номере постоянно кто-либо был в процессе одевания или раздевания, и это ничего не значило. Женщины довольно часто это делают так похоже, что, увидев однажды одну из них, вы практически видели и всех остальных; и раз я метафорически стала сверкать в солярии, я сразу же почувствовала себя совершенно спокойно.

Справа от меня находилась крупная миловидная платиновая блондинка, загоревшая до цвета шоколада, которая слегка враждебно посмотрела на меня, когда я опустилась рядом с ней; всякий раз, поворачиваясь, она хмуро смотрела на меня. Возможно, это было оттого, что ей было около тридцати пяти, судя по ее лицу, и она была отяжелевшей в одних местах своего тела и обвисшей в других — найти другого объяснения я не могла. Мать-природа по-своему жестока, позволяя женским особям слишком рано демонстрировать процесс разрушения, и я чувствовала угрызения совести от этого, находясь в зрелом двадцатидвухлетнем возрасте, и смотрела с завистью на некое превосходное свежее, поразительное юное восемнадцатилетнее существо, понимая, что я в сравнении с этой девушкой всего лишь старая карга.

И все же я не хотела испортить утро платиновой блондинке и чистосердечно улыбнулась ей, надеясь, что она расслабится. Но нет. Она продолжала на меня потихоньку рычать. Очевидно, она презирала меня до глубины души; так что на этот раз я продемонстрировала благоразумие и избегала встречаться с ее глазами.

Но это не помогло. Может быть, она расценила это за признак вины. Она сказала неожиданно и грубо:

— Вы одна из девочек авиакомпании?

— Да.

— Хм. — Она произнесла это с чувством отвращения.

Я постаралась добиться ее расположения новой дружеской улыбкой.

— Девушки авиакомпании, — сказала она. — Тьфу! Разорительницы домов.

— Простите? — Я была действительно сбита с толку. Я полагала, она имеет в виду разорительниц домов, людей, которые проникают через окна и крадут будильники и подсвечники.

— Разорительницы домов, — повторила она.

— Я извиняюсь. Боюсь, я не понимаю.

— Все вы. И ты тоже. Из той же банды разорительниц домов.

Наконец я догадалась, что она имеет в виду. Я сказала:

— Нет, нет. Мы вовсе не такие.

— Я знаю это по своему собственному опыту.

— А, — сказала я. — Ох, дорогая.

— Один из братьев моего мужа оставил жену и детей и сбежал с девушкой из авиакомпании. Позор. Ничего, кроме позора. Я сказала Джоан, что она должна возбудить дело против компании. Предъявить им иск. Получить компенсацию за убытки. Это будет впредь для них уроком.

Я сказала:

— Давайте по честному. Вы не можете обвинять всех девушек авиакомпании за это, вы не можете обвинять авиакомпанию. А что думает по поводу такого обвинения ваш шурин?

— Позвольте мне кое-что вам, мисс, рассказать. Билл был приятным, любящим свой дом парнем, пока не встретился с этой девушкой. Он был без ума от своей жены и своих прелестных детей.

— Ну, если он был столь без ума от них, то он безусловно поступил как подонок с чертовски слабым характером.

— Я слышала и о других случаях.

— Да?

— Вот именно. Воздушные девушки. Уф. Все они одинаковые.

— Хорошо, если на то пошло, — сказала я, — то один из моих дядей оставил свою жену и семь горячо любимых детей, сбежав с платиновой блондинкой. Вам следовало бы послушать, что они говорят о платиновых блондинках в своей семье.

Она одарила меня последним свирепым взглядом и повернулась ко мне спиной. Мистер Гаррисон мог бы расстроиться, поскольку, возможно, она постоянно летает туда и сюда на реактивных лайнерах, и не следует обижать возможных клиентов. Вероятно, я должна была подставить свою другую щеку и сказать: «Ударь меня опять». Но не сегодня, не в том настроении я была. Я совершенно глупо упустила доктора Дьюера. Я бы могла прогуливаться вместе с ним по побережью, если бы не была столь высокомерна, прогуливаться и болтать, прогуливаться и болтать, вместо того чтобы демонстрировать свою наготу среди множества таких же обнаженных дам.

Солнце здорово сконцентрировалось над крышей отеля, и я решила, что с меня достаточно, когда появились три девушки с портативным фонографом и несколькими полосатыми пляжными сумками. Все три были высокими и стройного сложения, и мгновение я смотрела на них с интересом. Затем я отвернулась — они были просто женщинами, как и все мы, а почему их мускулы могли для меня что-то значить? Оказалось, они не были такими же женщинами, как все остальные, потому что одна из них сказала низким каркающим голосом:

— Эй, леди. Вы не возражаете, если мы несколько минут порепетируем нашу программу?

Кто-то спросил:

— Какую программу?

— Мы получили на сегодня приглашение на частную вечеринку в «Суперклуб», ясно?

— Ну, конечно, — прозвучал тот же самый голос. — Мы не помешаем вам.

Это было очаровательно. Откровенно, я никогда не видела ничего подобного этому. Это было так очаровательно, что все женщины в солярии, включая обслуживающий персонал и массажисток, собрались прямо перед этими тремя девушками, и мы оказались как в театре. Две девушки были танцовщицами — я допускаю, что они сами себя так называли, — они в унисон производили скачки и подскоки. Должно быть, они произвели впечатление, потому что женщины в нашей аудитории смеялись, хлопали и выказывали большой энтузиазм; но, сказать по чести, я после первых нескольких минут потеряла к ним всякий интерес, потому что это было не более чем движения тазом под «Болеро» Равеля, достаточно монотонные для того, чтобы рекламировать секс.

Третья девушка, однако, и в самом деле, очаровала меня. Ей-Богу, это было захватывающее исполнение. Я чуть не вплотную подошла, заглядевшись на нее. Она походила на вращающуюся кисточку. Может, она соответствовала требованиям, предъявляемым к танцовщицам, но она едва шевелила ногой в том или ином направлении. Она лишь вращала кисточки. И это было одно из самых фантастических зрелищ, какие я когда-либо видела. Она вращала этими кисточками при помощи своего тела. Она прикрепила их — они были длиной в четыре дюйма, при этом нескольких различных видов — она прикрепила кисточки к различным частям своего тела (даже там, где я, к примеру, и не представляла, как ими можно управлять), и они вращались. Особенно меня заинтересовал момент, когда она прикрепила но кисточке к каждой груди, прямо к соску, и начала вращать ими, как венчиками для взбивания яиц; и если бы я не видела этого своими собственными глазами, я бы никогда в такое не поверила. Как всем известно или следовало бы знать, женская грудь — это округлый предмет, предназначенный прежде всего для кормления и удобства новорожденного. Она вовсе не предназначена для каких-либо мускульных упражнений. За прошедшие годы поэты и общественные деятели преуспели в том, что придали женской груди абсолютно неутилитарную репутацию, совершенно одурачив общество в этом вопросе, доведя рекламу груди до абсурда; в то время как истина заключается в том, что груди — рассматриваемые как предмет любви — могут быть упакованы в картонные коробки и скреплены на верхней полке, пока у вас не возникнет необходимость воспользоваться ими. В подростковом возрасте они смущают вас до смерти, потому что они или чертовски малы и незаметны, или так же чертовски велики и громоздки; а когда вы становитесь старше, они становятся все более и более отвислыми, как шары у платиновой блондинки, которая так сильно презирала меня; в общем и целом, как признает большинство девушек, они представляют лишь обузу, потому что: а) единственное, что вы можете сделать с ними, это выставить их наружу, и б) вы вынуждены к постоянной борьбе с парнями, которые проникнуты идеей, схватив, держать их в своих жирных толстых руках Бог знает для какой цели.

Это изрядно возбуждает, но я должна признать, что вращение кисточек дало мне повод пересмотреть мои взгляды. Эта девица могла вращать две кисточки быстро и могла вращать их в разных направлениях, она могла их вращать в одном и том же направлении, она могла на лету остановить их вращение и заставить их вращаться в противоположных направлениях без всякой паузы. Я не могла увидеть, что это имеет какое-либо применение для процесса кормления новорожденного — больше похоже, что вы этими вращениями вызвали бы газы в животе или колики, — но это до смерти поразило меня как искусство. Большинство критиков, я чувствую, согласились бы со мной. Это ничего не выражает, это не имеет какой-либо функциональной цели; это было чисто абстрактное искусство. И это придавало «Болеро» Равеля совершенно иное измерение. Я сидела там, наблюдая за ней с широко открытым ртом.

Я не могла смириться с тем, что она остановилась. Я старалась выяснить, как, черт побери, она заставляет вращаться свои соски, потому что, если она была сложена, как и я, это было просто невозможно. И это, однако же, было возможным, потому что она была здесь прямо перед моим носом, вращающаяся столь плавно, что, я уверена, Равель гордился бы ею. Так что, когда она наконец остановилась, я поспешно глянула вокруг, не было ли кого из начальников «Магны интернэшнл эйрлайнз» поблизости (меня не удивило бы, если бы я обнаружила, по меньшей мере, мистера Гаррисона, который, закутавшись в турецкое полотенце, сурово наблюдает за мной из угла), подошла к девушке и заговорила с ней. Она была мила, приятна и скромна, насколько только возможно; и после того как мы недолго поговорили с ней и она обнаружила мою заинтересованность, она сказала:

— А вы не хотели бы попробовать сами, милочка? Это, конечно, было практически за пределами моей самой дикой мечты, но она подошла к своей полосатой пляжной сумке, вынула красную пластиковую коробку и нашла в ней пару кисточек, прикрепила их на моем теле — они обладали какой-то магической клейкостью, подобно ленте скотча. Я посмотрела на них, застонала и хрюкнула, стараясь заставить их вращаться. Но, конечно, ничего не произошло. Они просто свисали, как две свинцовые гирьки в безветренный день. Я не могла даже раскачать их из стороны в сторону, как маятник. Я сказала:

— Как долго вы учились их вращать?

Она рассмеялась:

— Около двенадцати лет.

Я сказала:

— Я думаю, что двенадцати минут каждый вечер будет явно недостаточно?

— Конечно, милочка.

Кисточки чуть-чуть колыхались, когда она сняла их с меня. Я сожалела, когда она их убрала. Но глянем правде в лицо. Двенадцать лет — это жутко долго. К тому времени, подумала я, доктор Дьюер утратил бы интерес.

Во всяком случае, все это помогло провести утро и удержало меня от глупостей.

Где-то после полудня я начала понимать, что обязала сделать что-то действительно решительное, чтобы повысить рейтинг своей популярности. При моих намерениях и целях я оказалась покинутой в «Шалеруа» — жестокий удар по самолюбию той, у которой в прошлом всегда было назначено на уик-энд столько свиданий, что ей не на все удавалось успеть. Альма исчезла без следа; Донна была в Пальм-Бич; Джурди осматривала брахманский скот. Аннетт отправилась на экскурсию. Я осталась с группой калифорнийских девушек, у которых зреет обида против «Магны интернэшнл эйрлайнз» из-за того, что их притащили в эти ужасные трущобы, Флорида. Наконец я оставила их и села у бассейна с маленькой черной книжечкой, читая о «Мартине-404» и обязанностях королевы-пчелы.

Я погрузилась в проблемы аварийной ситуации, когда почувствовала, что кто-то смотрит на меня. Я подняла голову и увидела Ната Брангуина в десяти ярдах от себя с тремя крупными, довольно упитанными мужчинами. Они все курили сигары, и вокруг них витала та странная необъяснимая атмосфера процветания, которой обладают некоторые люди, хотя, согласно стандартам Тома Ричи, они и не были безусловно прекрасно одеты. Я не знаю, как некоторые умеют мгновенно распознать их, но они были того сорта люди, которым стоит только щелкнуть пальцами в шикарном ресторане, и шесть официантов со всех ног бросаются к их столу. Я видела это достаточно часто.

Н. Б. махнул мне, и я не могла притвориться, что его здесь нет. Я в ответ ему слегка улыбнулась. Он сказал что-то остальным и подошел ко мне с дружеской ухмылкой:

— Привет, мисс Томпсон, вас не было видно несколько дней, как вы себя чувствуете?

— Прекрасно. — Что еще я могла ему ответить? — А как вы себя чувствуете, мистер Брангуин?

— Замечательно, просто замечательно. Вы хорошо провели время?

— Очень хорошо, спасибо.

Тогда он сказал:

— Могу ли я присесть на минутку?

Это был не мой отель. И я не могла сказать ему откровенно: «Сэр, мне запрещено общаться с вами». Я должна была поступить как человеческое существо.

Я сказала:

— Пожалуйста.

Он пододвинул кресло и сел. Он внезапно занервничал, как будто не знал, что сказать дальше. Он сжал свои руки и посмотрел на них, а затем улыбнулся мне снова и сказал:

— Извините за автомобиль.

— Извините меня. — Я не могла и думать о неопределенном ответе. Это была та тема, которую я не могла обсуждать.

И он стал милым, как обычно. Он засмеялся и сказал:

— Если бы я хоть на минуту задумался, я понял бы, какого вы сорта девушка. — Затем он перестал смеяться, его глаза стали серьезными, он посмотрел вниз на свои руки и сказал:

— Я не об этом хотел поговорить с вами, мисс Томпсон.

Я ждала.

Он сказал:

— Я прошлой ночью видел одну из ваших девушек, ту итальяночку. Хорошенькая брюнетка. Вы представили ее мне в «Комнате Короля-Солнца».

— Альма.

— Да. Я видел ее в ночном клубе с типом по имени Сонни Ки. Вы знаете Сонни Ки?

Я покачала головой.

— Поймите, мисс Томпсон, это не мое дело, но сделайте мне одолжение. Скажите вашей подруге, этот Сонни Ки не очень приятный парень. О'кей? Ей не следует встречаться с ним.

Я спросила:

— Почему?

Он покачал головой.

— Я не хочу вдаваться в детали. Только верьте мне. У этого парня неприятный характер, он не подходит для такой девушки.

— Она мне сказала, что он боксер.

— Да, он раньше участвовал в матчах. Но больше не участвует — вы понимаете мой намек, не так ли? Честно, кое-кто из ваших друзей мог бы подыскать кого-нибудь много лучше, чем Сонни Ки.

— Большое вам спасибо, мистер Брангуин. Я скажу ей.

— Да, скажите ей. Вот и все. Я уверен, она послушает вас. — Он улыбнулся. — Вы все еще называете меня Мистером Брангуином. Я думал, мы старые друзья. Не могли бы вы меня называть Нат или Н. Б. и как еще?

Я засмеялась, чтобы скрыть свое замешательство. Он посмотрел на свои часы.

— Ой. Уже время коктейля. Как насчет того, чтобы взглянуть в «Сувенир-бар» и слегка освежиться?

— На днях я сказала вам, мистер Брангуин, Н. Б., нам это не разрешено. Нам не разрешается пить, пока мы учимся.

— Жаль.

— Извините меня.

— Хорошо, — сказал он. — А как насчет того, чтобы встретиться чуть позже перед ужином? Что вы думаете об этом? Мы могли бы пойти в маленький клуб, который я знаю…

Я подняла маленькую черную книжечку.

— Мистер Брангуин… я хочу сказать — Н. Б., я не могу сделать этого. Я должна все это выучить. Каждое утро у нас тесты. Мне ужасно жаль.

— О'кей, — сказал он, поднимаясь. — Скажите вашей подруге о Сонни Ки, не забудьте. И я надеюсь, что вскоре снова с вами повстречаюсь, а?

— О, да.

Он выглядел обиженным. Он выглядел отвергнутым.

— Ну, до свидания, — сказал он, и я ответил: «До свидания», и он быстро ушел.

Рой Дьюер сидел за столом по ту сторону бассейна.

Я могла это знать. Я могла догадаться, что ни на одну минуту не могу скрыться от шпионов «Магны интернэшнл эйрлайнз», я могла бы знать, что они следовали за мной по пятам все двадцать четыре часа в сутки. Я закурила сигарету и курила в течение пяти минут; затем я загасила ее, взяла учебник и пошла вокруг бассейна к столику Роя Дьюера.

— Хелло, Кэрол, — сказал он радушно.

— Доктор Дьюер, вы знаете того мужчину, с которым я только что разговаривала?

Он не ответил.

— Доктор Дьюер, это был Нат Брангуин, известный игрок, который должен федеральному правительству сто пятьдесят тысяч долларов налога с дохода.

— Да, я узнал его.

— Доктор Дьюер, мистер Брангуин только что пригласил меня выпить с ним в «Сувенир-баре». Он просил меня поужинать с ним. Он пригласил меня пойти с ним в ночной клуб. У меня не было свидания за весь уик-энд, но я вспомнила, что я не должна, принести ущерба школе подготовки стюардесс связью с ним, потому я отказалась. Как вы думаете, я хорошая девушка, доктор Дьюер, сэр?

— Кэрол…

— Только, пожалуйста, позвольте мне закончить. Я не подходила к мистеру Брангуину. Он подошел ко мне. Я сидела здесь, поглощенная своим собственным делом — изучением учебника, ей-Богу, когда он подошел и пригласил меня выпить с ним. Теперь я хотела бы знать следующее: что я обязана делать весь уик-энд, чтобы избежать встреч с мистером Брангуином? Запереться у себя в комнате, как монашенка? Или надеть маску? Или что? Сэр?

— Кэрол, мы понимаем…

— Доктор Дьюер, значит, вы понимаете. Это все, что я хотела знать. Спасибо. До свидания, сэр.

Он подпрыгнул.

— Кэрол. Послушайте меня.

Я не хотела слушать его. Я хотела, чтобы он обнял меня, поцеловал меня и любил меня, а все, что он делал — это говорил, говорил, говорил. Говорил, говорил, говорил, говорил, говорил. Я с достоинством отправилась в номер. Там не было ни души, так что я могла броситься на кровать и хорошенько выплакаться, пока никто не мешает. Затем я открыла банку консервов тунца и сделала себе чашку чая, чтобы запить рыбу. Я начала думать о тех счастливых, беззаботных днях в Гриниче, Коннектикут, как весело было выйти с юным Томом Ричи, скакать с ним верхом, танцевать в кантри-клубе и каким нежным и заботливым он был в ту ночь, когда он вывел меня в сад, потому что у меня началась икота; и я желала себе смерти.

Аннетт первой возвратилась домой. Она была бездыханной от осмотра достопримечательностей. Я не могла ей помочь.

Джурди пришла следующей. Она была очень бледной.

Я сказала:

— Джурди, что случилось?

— Что случилось?

— Ты выглядишь такой бледной…

— Со мной все о'кей.

«Этот старый хрыч, -думала я, — он нашел к ней подход».

— Ты посмотрела брахманский скот? — поинтересовалась я.

— Да.

— Было интересно?

— Да.

— Ты хорошо провела время?

— Да.

Вот и все, что я могла вытянуть из нее. Но не требовалось ума Эйнштейна, чтобы понять, что ей пришлось отбиваться от старого хрыча. Бедная Джурди. У нее жизнь была очень похожа на мою.

Затем, к десяти часам, пришла Альма с волосами в беспорядке и с пятицентовой улыбкой на губах, как у Моны Лизы. Я хотела сразу же перейти к предупреждению Н. Б., но я не могла это сделать в присутствии других девушек. Я сказала:

— Привет, Альма. Как твое свидание?

— Очень милый парень. Настоящий джентльмен.

— Ты провела хорошо время?

— Каждую минуту. Обаятельный парень.

— Собираешься снова с ним встречаться?

Ее улыбка убила меня. Она сказала:

— Может быть. Возможно.

И, наконец, во втором часу, чуть покачиваясь, вошла Донна. Мы были все к этому времени в постели, но я оставила для нее свет в комнате, чтобы она знала куда идти.

Она на цыпочках подошла ко мне.

— Кэрол. Ты не спишь?

— Привет, Донна.

— Привет, милочка.

— Ты хорошо провела время со своими кузенами?

— Превосходно.

Я сказала:

— Уже поздно, ты знаешь. Тебе лучше лечь спать.

— О'кей. Поплаваем завтра утром?

— Конечно.

— Добрая, старушка Кэрол, — сказала она. — Добрая старая верная подружка, — и, пошатываясь, отошла. Я была удивлена тем, что она не бросила мне сухарь.

9

Мисс Уэбли безжалостно накинулась на нас на следующее утро. Как только мы собрались, она оглядела нас и затем надула свои губы.

— Ну! — сказала она. — Некоторые из вас, уверена, провели свой уик-энд отвратительно. Элизабет, ты прогладила свое платье, прежде чем надела его сегодня утром?

Элизабет, приятная брюнетка из Невады, залепетала:

— Но, мисс Уэбли, я не думала, что его нужно гладить…

— Ты никогда не придешь снова в класс в платье, которое только что не отглажено. Ты понимаешь это?

— Д-да, мисс Уэбли.

— Джоан, что случилось с твоими волосами?

— Но, мисс Уэбли, я вчера купалась в океане…

— Без шапочки?

— Я забыла ее взять…

— Луиза, ты совсем не спала в течение всего уикэнда?

— Мисс Уэбли, почему, конечно…

— Сколько часов?

— Я не могу сказать точно…

— По-моему ты не можешь удержать глаза открытыми.

И так далее, и так далее. Наконец, когда она накричала на дюжину девушек, она накричала на всех нас вместе. Она стояла перед нами очень прямо, руки за спиной.

— Пожалуйста, девушки, — сказала она. — Давайте будем откровенными, прежде чем мы двинемся дальше. Майами-Бич — удивительное место для отдыха. Здесь вы действительно можете повеселиться — целый день сияние солнца, и танцы, и развлечения всю ночь. К несчастью, девушки, вы здесь не на отдыхе. Вы здесь, чтобы работать. Никто не возражает против ваших развлечений во время уик-энда, конечно, нет. Вы нуждаетесь в отдыхе и восстановлении сил. Но мы просто не можем терпеть какое-либо злоупотребление воскресными привилегиями. Ну посмотрите только на себя! Половина из вас еле проснулась! Мы просто не сможем пройти наш курс, если каждый понедельник будет таким, как этот, — днем, когда вы будете оправляться от ваших воскресных проказ. Девушки, я ожидаю, что вы придете в класс утром в будущий понедельник не утомленные, а отдохнувшие. Это понятно?

— Да, мисс Уэбли.

Теперь только до меня дошло, где зарыта собака. Она ни слова не сказала об этих воскресных соблазнах, когда класс закончил учебу в пятницу. Логически ей следовало бы предупредить тогда, спокойно и доброжелательно, что она хотела видеть утром в понедельник нас энергичными и подтянутыми и т. д. Я готова поставить пари на десять центов, что она приготовила свою речь до последней запятой еще до того, как вступила в классную комнату, даже прежде, чем бросила на нас взгляд. Она знала, что мы будем выглядеть как обломки Венеры; и она устроила эту маленькую сценку для того, чтобы в каждую девичью душу глубоко вонзилось жало, и она могла быть абсолютно уверена, что каждая из нас полностью осознает, какого сорта неприятности готовятся для нас, если мы осмелимся и после следующего уикэнда прийти в таком растрепанном виде. Я должна была восхититься ею.

— Ну, девушки. Сядьте прямее. Попытайтесь сосредоточиться.

Мы сделали такое усилие. Затем, без какой-либо паузы, мы погрузились в работу. На прошлой неделе мы учились, как стать пчелой-королевой на одностюардессовом «Мартине». Я полагаю, что мысль заключалась в том, чтобы дать нам широкую картину всех обязанностей стюардессы. Теперь же мы перешли к самолетам с двумя и тремя стюардессами, например, как «Констелейшн». Когда мы изучили бы и их, мы перешли бы к реактивным самолетам с четырьмя стюардессами. Очень просто. Все мы должны были усвоить и выучить наизусть тысячи страниц маленькой черной книжечки. Но она касалась только поршневых самолетов. Затем, разумеется, если бы мы остались в живых, мы переключились бы на совершенно новый учебник, приблизительно того же размера и веса, касающийся реактивных лайнеров. Такова программа.

День прошел невероятно быстро. Все было настолько новым, все было настолько сложным, что не оставалось никакого шанса почувствовать себя скучающей. Все клеточки моего мозга, которые были подобны инертной массе влажного серого вещества, были принуждены к действию, и к концу учебного дня моя голова по-настоящему заболела. По-моему, это походило на вывих локтя, который ты можешь получить из-за слишком энергичной игры в теннис, или бурсит, который ты можешь получить от слишком энергичного плавания. Бурсит мозга, вот что я имею в виду.

Когда мы возвратились в номер, все мы трое были изрядно изнурены. Донна и я согласились с тем, что окунуться в бассейне — это может нам помочь, но прежде чем я сумела снять мое платье, Джурди позвала меня из своей комнаты.

— Эй, Кэрол.

Я вошла взглянуть на нее. Она сидела на своей кровати и была зеленой, действительно зеленой.

— В чем дело? — удивилась я. ;

— Аннетт.

— Что случилось с Аннетт?

— Она ушла.

Я спросила:

— Ушла? Куда ушла?

— Домой, я думаю. Все ее вещи отсутствуют. Ее платья. Ее багаж. Все.

Я сказала:

— Но почему? Что случилось?

— Ее сегодня утром вызвали из класса, — сказала Джурди. — Назад она не вернулась. Я думаю, она виделась с мистером Гаррисоном или миссис Монтгомери.

— Не может быть! Ты считаешь, что ее выгнали?

Джурди кивнула с несчастным видом.

Это казалось невозможным. И все же, до некоторой степени, это имело смысл. Аннетт была милой, кроткой девочкой; но не раз мне хотелось узнать, достаточно ли точно придерживается она того образа жизни, который нам навязали. Она была слишком мягкой, слишком нежной.

— Тогда же вызвали еще трех девушек, — добавила Джурди.

Я внезапно вспомнила.

— Мой Бог, этим утром в нашем классе вызвали трех девушек. Я удивилась этому — они не вернулись назад.

— Давай узнаем, — сказала Джурди.

Мы прошли комнату за комнатой и выяснили. Их было точно семь. Семь девушек ушли или были отосланы домой. Никто из них не оставил записки. Я могла понять почему — я бы тоже не оставила записки. Чувству собственного достоинства у меня был нанесен удар. И тогда я вспомнила еще кое-что — Рой Дьюер вчера утром в «Салоне Фрагонара» рассказал мне, что собирается на совещание к мистеру Гаррисону. Возможно, именно там было принято окончательное решение, именно там были определены их имена. Было ли это правдой или нет, здесь, во всяком случае, налицо было живое доказательство того, что мистер Г., доктор Д., миссис Монтгомери, мисс Уэбли, мисс Пирс, представляющие «Магну интернэшнл эйрлайнз», были неумолимо серьезны, и в наших куриных клетках на четырнадцатом этаже воцарился ужас.

Мы сидели, обсуждая это практически шепотом, и через некоторое время Джурди покинула нас. Она все еще выглядела зеленой, очень странной, пугающего цвета, и я проводила ее в комнату и спросила:

— Джурди, у тебя все в порядке?

— Конечно. — Она сгорбилась на своей кровати.

— Ты не возражаешь побыть здесь одной, без соседок?

— Нет. Не возражаю.

Я стояла, глядя на нее. Она сидела совершенно неподвижно, болезненно зеленая, глядя в никуда. Затем она проговорила:

— Закрой дверь, Кэрол.

Я закрыла ее.

Она сказала:

— Запри ее.

— Запереть?

— Да.

Я ее заперла.

Она сказала:

— Когда я сегодня вернулась сюда, я обнаружила это. — Она изогнулась и извлекла ярко декорированную коробочку из-под своей подушки.

— Что это, Джурди?

— Посмотри сама.

Она протянула ее мне, я подошла, взяла из ее рук и открыла. Внутри был синий бархатный футляр. Она сказала:

— Давай. Открой его.

Я взяла синий бархатный футляр, открыла его и воскликнула:

— Ох, мой Бог. — В бархатном футляре лежал золотой браслет с богатым современным узором. О таком браслете я всегда мечтала, я им восхищалась.

— Ну как? — холодно спросила Джурди.

— От кого это? Кто прислал его?

— Люк.

— Ты имеешь в виду старого мистера Лукаса?

— Да.

— Джурди!

— Он золотой, правда? — спросила она.

— Мой Бог, я не знаю. — Я взяла браслет из футляра. — Боже, он весит тонну. Мой Бог, Джурди, это, должно быть, золото.

— Вскоре мы сможем узнать это. — сказала она, — Ты видишь название внутри футляра?

На белой шелковой подкладке внутри крышки готическими буквами было написано: «Коробка для драгоценностей. Отель „Шалеруа“. Майами-Бич. Флорида».

Я сказала:

— Это маленькая шикарная лавка драгоценностей в вестибюле. Мой Бог, да здесь дороже, чем у Тиффани.

— Они сказали бы нам, золото это или нет, не так ли?

— Я думаю, да.

— К чему терять наше время, — сказала она. — Он золотой. Я знаю, что он золотой.

Она, казалось, стала еще более бледной и зеленой и более суровой.

— Джурди, что ты собираешься делать с ним? — спросила я. — Собираешься ты оставить его или что? Мой Бог, он должен стоить тысячу долларов.

— Сегодня он улетел в Канзас, так что я не могу вернуть его. Он будет здесь снова в конце недели, ночью в пятницу. — Она повернула голову и посмотрела на меня. — Ты думаешь, я должна его отдать?

Она некоторым образом испытывала меня, прощупывала меня, стремясь заставить меня произнести приговор. Я сказала:

— Решать тебе. Ты собираешься увидеться с ним на следующем уикэнде?

— Да.

— Снова осмотр брахманского скота?

— Нет, — ответила она. — Он хочет взять меня с собой на шлюпку. На весь уик-энд. — Она мрачно улыбнулась. — Не гляди так испуганно. С нами будут и другие люди. — Она начала раскачиваться взад и вперед. — Я не знаю, черт побери, что делать. До сих пор со мной такого не случалось. Черт возьми, что мне делать, Кэрол?

— Ты думаешь о браслете?

— Браслет, уикэнд, все.

— Решать надо тебе.

Она снова жалобно посмотрела на меня.

— Он старый человек, пятьдесят шесть лет. Девушка не может брать подарка от старого человека, а?

Я не ответила. Она сказала:

— Единственное, что беспокоит… — Она остановилась и несколько мгновений смотрела в никуда. Затем она тяжело вздохнула. — Думаю, я должна подумать об этом, вот и все. Спасибо, Кэрол. Не нужно об этом говорить остальным девушкам.

— Конечно, нет, — сказала я и покинула ее.

Этим вечером Донна забыла о своем девятичасовом мартини. Она была более потрясена, чем любая из нас, спокойной безжалостностью «Магны интернэшнл эйрлайнз». Недооценила ее. Я думала, что она была какой-то обалдевшей, что ей было в высшей степени наплевать на все, она ничего не проклинала и т. д. Но это было не так. Мы разговаривали с ней об этом ночью, когда просто решили сделать часовую передышку от множества страниц, посвященных аварийному оборудованию «Констелейшн», и спустились вниз к бассейну, чтоб окунуться, прежде чем на нас не обрушился гром в десять тридцать. Мы были в воде в десять десять, а это означало, что у нас было время выкурить сигарету, прежде чем мы возвратимся в номер. Я сказала что-то легкомысленное относительно того, как она всю себя отдает «Магне», и она произнесла в ответ настоящую речь очень серьезным голосом. Она заявила:

— Пойми, милочка, это все хорошо для тебя. Ты была повсюду, у тебя различные занятия, и если Гаррисон исключил бы тебя, ну, ты нашла бы какую-нибудь другую работу и могла бы уйти, хлопнув дверью. Со мной все по-другому. Все, что когда-либо у меня было, это лыжная база. Я не могу печатать на машинке. Я не имею представления даже об азах работы в офисе. Я умерла бы, если бы мне пришлось работать за стойкой в магазине, я даже не могу себе представить, что, черт возьми, могла бы делать. Думаю, я должна была бы торговать своим телом или что-то в этом роде.

— Ты могла бы возвратиться на лыжную базу, Донна.

Она резко ответила:

— Если мой старик женится на этой сучке Мариан? Нет, подружка, с этим покончено. У нас с отцом все эти годы были очень хорошие отношения, и если она станет новым боссом, мне там нет места. Нет, сэр. — Она сидела, размышляя. — И я не могу больше обращаться к моему старику за деньгами. Я понимаю, что он снимет ради меня последнюю рубашку, он один из самых великодушных парней во всем этом огромном мире; но я знаю ситуацию. У него предстоят большие расходы — новый буксировочный канат для лыж, ну и всякое такое. Так что, черт побери, отныне я обязана идти своим собственным путем.

— Не беспокойся. Ты пойдешь курсом по ветру.

— Я беспокоюсь, — сказала она. — Нехорошо говорить мне, чтобы я не беспокоилась. Кэрол, для этого есть основания. Ты видела мир. Ты путешествовала. Я же не была нигде, совсем нигде. Боже, это же мой главный шанс. Я готова стереть свои ноги до костей, чтобы только суметь увидеть Лондон, Париж и Рим. Представь это! Уик-энд в Париже! Господи, помоги мне.

Я сказала:

— Кстати об уик-энде. Ты планируешь предпринять небольшую поездку в Пальм-Бич, чтобы посетить своих гак называемых кузенов?

Она рассмеялась, а потом сказала, надув губы:

— Нет. Думаю, лучше мне погрузиться в этот проклятый учебник.

Она изменилась. Она совершенно переменилась. Я вспомнила, как она возмущалась после моей битвы с мистером Гаррисоном в наше первое утро, когда она сказала: «Они намерены обращаться со мной, как с бедной сиротой». Сейчас она встала на стартовую линию. У меня есть теория, что она втайне восхищалась дисциплиной в подготовительной школе: это был новый опыт, и я думаю, что она решила испытать это просто для того, чтобы доказать самой себе, что она может выдержать все.

Что касается Альмы, то она фактически свила себе гнездо внутри маленькой черной книжечки, и ее невозможно было оттуда извлечь. Новый сюрприз. Физически она была настолько сексуальна, что любой мог сделать единственное разумное предположение: все свое время она проводит, выставляя напоказ свои формы перед восхищенной публикой. Ничего подобного. Она вкалывала, как лошадь. Она почти не выходила. Она просто сидела на своей кровати, хмурясь над диаграммами камбузов и входных рукояток «Констелейшн», стремясь вобрать в себя все. Относительно нее у меня тоже была теория: что она из бедной римской семьи и, несмотря ни все ее романы с «друзьями», она хотела чего-то добиться своими собственными силами. Это могло быть действительно важной ступенькой на пути к профессии международной стюардессы. Это могло бы ее привести куда угодно. Она бы знакомилась с дипломатами, адвокатами, крупными игроками, похитителями драгоценностей, людьми со всевозможными привлекательными характерами, в то время как дома она в лучшем случае могла стать брошенной любовницей торговца автомобилями. При этих обстоятельствах предупреждение Н. Б. относительно Сонни Ки мне казалось лишенным смысла. Она действовала, как если бы, встретив человека, не хотела ничего о нем знать.

В четверг днем мы получили детально изложенную инструкцию, которую мисс Уэбли обещала нам еще в самом начале курса; и впервые в своей жизни я почувствовала себя как зулусский воин. Любопытное ощущение.

После ленча мы облачились в широкие брюки и рубашки и возвратились в классную комнату для короткой лекции о манерах. Сидение в креслах — это мы уже проходили. Но теперь было вставание с кресла, что меня удивило. Ты не отрываешь резко свой зад от сиденья и не бросаешься в пространство в надежде, что все закончится вставанием на обе ноги. О, нет. Ты поднимаешься грациозно. И ты делаешь это, начиная с животика, во-о-от так. Затем колыхание рук. Ты ни за что не хватаешься и не качаешься. Ты предлагаешь свою руку и принимаешь руку другого лица. И так далее, и так далее.

Затем мисс Уэбли установила перед каждой из нас на наших столах ручные зеркала, и мы сняли весь наш макияж с помощью кольдкрема. Это содержало в себе нечто травматическое — все эти девушки, которые минуту тому назад выглядели чертовски милыми, внезапно стали походить на тифозных больных. У некоторых из них не было глаз, у других отсутствовали рты; некоторые из них, казалось, вообще не имели лица. Боже, мы стали отвратительной массой без нашего десятицентового макияжа.

— Ну, девушки, — сказала мисс Уэбли, — весь смысл в следующем. Полет на большой высоте вызывает сухость кожи. Кроме того, в течение вашего рабочего дня в самолете вы лишаетесь солнца. И как результат ваша кожа приобретает тенденцию к увяданию, и именно это мы обязаны компенсировать.

Ее, казалось, совсем не трогало наше уродство. Она ходила, разговаривая, как всегда, мило и естественно, объясняя, что мы должны всегда использовать кольдкрем, чтобы избегать морщин, причем накладывать его на кожу снизу вверх; и сразу же после удаления крема мы всегда должны использовать вяжущее средство. Далее, сказала она, мы должны использовать макияж с легкой пудрой, а основной макияж должен быть жидким. Послышались визг, вскрики, стоны. Я была обеспокоена, так как никогда прежде не употребляла такого рода основной макияж, — в действительности, меня никогда особенно не волновал никакой макияж, исключая разве губную помаду и несколько мазков пудры. Но мисс Уэбли раздала хлопчатобумажные подушечки и бутылочки жидкой основы, совершенно не смущенная ее визжащими ученицами, и объяснила, какой консистенции должна быть основа, чтобы ее можно было накладывать. «Слегка покройте ею ваш лоб, кончик вашего носа, щеки и подбородок», — сказала она; и Томпсон, повинуясь, как всегда, точно следовала инструкции, размазывая краску по кругу, становясь все более слепой, по мере того как краска попадала в глаза.

По-моему, я десять тысяч раз сделала это, потому что, когда случайно увидела себя в своем зеркале, я была страшно потрясена. Томпсон! Куда делась Томпсон? Это вовсе не Томпсон, это был вождь Ва-ва-вава, гордость зулусов и гроза вельда, а я не симпатизировала ему, и я обратилась с криком к Донне.

— О Господи, — сказала она. — Повернись ко мне лицом, — и она стерла руками макияжную основу с моего лица, ее действия напоминали мне электрический полотер, а затем она сделала мне все с самого начала.

По всей классной комнате раздавались визги, потому что половина девушек никогда прежде не использовала этот материал, и они пришли в ужас, внезапно обнаружив, что превратились в кровожадных африканцев на тропе войны.

Затем, когда мы подсохли, мы должны были наложить румяна.

— Никогда, — сказала мисс Уэбли, — никогда не используйте губную помаду вместо румян. Румяна. И накладывайте их прямо под глазами.

Приступили к этому.

— Донна, — завопила я.

— Милочка, ты не должна накладывать фунт этого вещества, — сказала она. — Поверни ко мне снова свое лицо.

Я фактически к этому времени обливалась слезами, но мисс Уэбли ничуть не была тронута. Мы счистили пудру. Мы возились с карандашом для бровей. Мы подвели глаза. Мы наложили тушь только на верхние ресницы.

— Никогда, — сказала мисс Уэбли, — на нижние ресницы.

Затем мы красили свои губы.

— Девушки, — сказала мисс Уэбли, — секрет состоит в том, чтобы сделать вашу верхнюю губу чуть-чуть полнее, чем ваша нижняя губа. Смысл в том, что ваша нижняя губа естественно полнее, поэтому мы делаем, верхнюю губу более полной. И лучше всего наносить губную помаду лишь легким слоем.

Когда я закончила, я уставилась на себя в зеркале и долго изучала отражение. Я перестала выглядеть как зулусский воин. Теперь я выглядела как будто только что вышла из шанхайского публичного дома. Во всяком случае, это была перемена.

Какое-то существо подошло ко мне и завизжало!

— Кэрол! Ты прекрасна!

Я сказала:

— Что?

— Твои глаза так выразительны!

— Кто ты? — спросила я.

— Я Ширли. Я живу в следующем от вас номере в отеле. Ты меня не узнала?

— Беби, тебя не узнала бы твоя собственная мать, — ответила я;

Она истерически засмеялась.

Я повернулась к девушке рядом со мной, которая должна была быть Донной.

— Эй.

— Что «эй»?

— Это ты?

— Это я, — сказала она. Она выглядела сногсшибательно.

По другую от меня сторону, не говоря ни слова, трудилась Альма. Я могла понять почему. Она просто-напросто сняла свой старый макияж и снова сделала тот же самый. Она ни капельки не изменила его.

Мисс Уэбли бродила между нами, давая советы и слегка комментируя. Она сказала Донне:

— Действительно хорошо! Наши пассажиры будут весьма довольны, когда увидят вас!

— Спасибо, мисс Уэбли. — Донна покраснела до корней своих волос, если не считать того, что все это было скрыто под гримом на ее лице.

Обратившись ко мне, мисс Уэбли сказала:

— Ну, Кэрол! У тебя самые желанные для поцелуя губы в мире.

— У меня? — спросила я, близкая к обмороку. Она смотрела на Альму несколько мгновений, пораженная отсутствием изменений. Она не сделала никаких замечаний, лишь проговорила:

— Да, между прочим, Альма, я сказала директору школы о ваших волосах. Извините меня. Он говорит, что вам следует подчиниться правилам, как и всем остальным. Они не должны касаться воротничка. Мне очень жаль.

— Я понимаю, мисс Уэбли.

— Сегодня вечером вы обрежете их?

— Мисс Уэбли, когда я закончу школу, я буду летать на международных рейсах, не так ли?

— Ну да. Думаю, так.

— Ага. В таком случае, я обращусь к своему парикмахеру в Риме, Джузеппе, и он острижет меня. О'кей?

— Альма…

— Да. Джузеппе знает, как растут мои волосы. Американские парикмахеры, они никога не поймут этого. Итальянские волосы — это нечто особенное. О'кей?

— Я не знаю, Альма. Я снова должна спросить мистера Гаррисона.

— Вы спросите его. Он очень разумный человек. Он не будет возражать.

Мисс Уэбли возвратилась к своему столу.

— Девушки, прошу минуточку внимания, пожалуйста.

Мы сели прямо. Грудь вперед, колени вместе, и т. д.

— Девушки, вы все выглядите очень мило. Я никогда не представляла, что у меня будет класс из таких замечательных красавиц. Отныне вы каждый день будете делать такой макияж.

— Каждый день! Приходить в класс! Но на него требуется много времени! Нам придется браться за него в четыре часа утра! Ох, мисс Уэбли! Не каждый день!

Мы напрасно тратим наши силы.

— Послушайте, девушки, — сказала мисс Уэбли. — Давайте теперь поговорим о вашей диете.

Диета. Мы перешли к диете.

Мое лицо буквально скрипело, когда, мы возвращались, в автобус. Это самый любопытный звук в мире, когда твое лицо скрипит, будто пара новых штиблет. Я сказала Донне:

— Мне никогда не удастся покинуть отель без вуали.

— Ради Бога, почему?

— Думаешь, мне хочется, чтобы кто-нибудь меня увидел в таком виде? Я собираюсь приобрести для себя черную вуаль, в которой прорежу две дыры для глаз, и буду носить ее днем и ночью.

— Кэрол, честно, ты выглядишь великолепно.

— Да? Я ожидаю, что меня в любую минуту могут заклеймить проституткой.

Джурди была в номере, она просто сияла. Я сказала;

— Блеск! Что было у вас сегодня?

— У нас сегодня были занятия по уходу за внешностью.

— Ага, смотрю, Джурди, они тебе пошли на пользу. Здорово!

— Просто замечательно! И тебе тоже.

— Нет, — сказала я. Я все еще скрипела. — Никогда не воспользуюсь этим.

Она сказала:

— Кэрол, когда ты освободишься, я могу поговорить с тобой?

— Конечно. А что теперь случилось? Я свободна, как ветер.

Мы вошли в ее комнату, и она, сгорбившись, опустилась на кровать в своей обычной позе; как обычно, она чуть ли не целый час сидела молча. Она лишь смотрела в пространство, а я томилась ожиданием. Наконец она повернулась, посмотрела на меня долгим пытливым взглядом и сказала:

— Кэрол. Ты что-нибудь смыслишь в ловле рыбы?

— В ловле рыбы! Ради разговора об этом ты меня сюда привела? Я не выношу рыбной ловли! По-моему, это наиболее жестокая вещь, какую можно придумать…

— Эта шхуна, на которой я отправлюсь вместе с Люком в следующий уик-энд… — сказала Джурди. — Он хочет отправиться на ловлю глубоководной рыбы.

— Глубоководная ловля! Но ведь это другое дело. Здорово. Похоже, что это восхитительно.

— Я не знаю. — Она кисло улыбнулась. — Мы никогда ничего подобного не делали в Буффало. Я совсем не знаю, что надеть.

— Ты действительно едешь?

— Почему нет? Что я теряю? Думаю, ты сможешь мне подсказать, что следует надеть.

— Ну, Джурди, это вне моей компетенции. Подожди минутку. Я спрошу Донну…

— Нет! — свирепо возразила Джурди. — Я не хочу, чтоб она знала об этом.

— Не беспокойся. Я буду осторожной. Но среди всех нас она самый большой специалист по рыбной ловле. Она всегда ездила на рыбную ловлю с отцом.

Я выскользнула. Донна надевала купальный костюм.

— Эй, Донна, расскажи мне кое-что, — попросила я. — Что ты надевала, когда со своим стариком ездила на рыбную ловлю?

Она посмотрела на меня.

— Что это вдруг такой вопрос, черт побери? Почему?

— Только скажи мне.

— Набедренные сапоги, — ответила она.

— Набедренные сапоги? Что это такое?

— Они резиновые. Они поднимаются высоко на бедра, так что ты не промокнешь, когда идешь по воде.

— Ей-Богу, звучит привлекательно. Они здесь с тобой?

— Ты что, ненормальная? Они весят тонну. Ради всего святого, зачем тебе нужны эти сапоги?

— Да у нас сейчас была дискуссия. Надеваешь ли ты их также, когда отправляешься на ловлю глубоководной рыбы?

— Мой Бог, Кэрол, попробуй только вообразить, когда ты отправляешься на ловлю глубоководной рыбы, ведь не надо брести по воде. Это глубокое море, душечка, глубокое море!

— Тебе не следует кричать. А что ты надеваешь тогда для ловли в глубоком море? Водяные крылья?

— Душечка, ты вообще не залезаешь в воду. Ты ловишь рыбу из лодки. Ты надеваешь что-то чисто спортивное — брюки и свитер, что-то в этом роде. Ну?

— Я сказала тебе, у нас только что прошла дискуссия.

Я вернулась к Джурди и отчиталась. Она сказала:

— Завтра я должна идти к Бурдину, после этого мы получим наши платежные чеки. Ты пойдешь со мной?

Завтра пятница, платежный день. Я сказала:

— Твой платежный чек не позволит нам слишком много. Разве у тебя нет какого-нибудь повседневного платья, которые ты могла бы надеть?

— Ничего достаточно подходящего. На шхуне будут друзья Люка.

— Не волнуйся. У меня много барахла.

— Я не могу больше одалживаться у тебя.

— Ради Бога, заткнись, Джурди. Хватит все время стремиться к независимости. Ты причиняешь мне боль. Каждую минуту ты действуешь, как будто готова ввязаться в драку. Всегда ввязываешься в борьбу, всегда споришь. Ты знаешь, нам следует жить всем вместе.

Это ее временно успокоило, и как только Донна ушла из номера, мы вошли и стали рыться в моем шкафу. Мы нашли пару сапожек в веселую полоску; пару синих брюк в обтяжку, выглядящих вполне по-морскому, с косыми карманами впереди; пару симпатичных рубашек неяркий шелковый шарф, который, несомненно, был предназначен для того, чтобы развеваться, когда подует бриз. Добрые старые Лорд и Тейлор. Они думают обо всем, чтобы скрепить все части романа.

Джурди произнесла:

— Кэрол…

— Давай перенесем все эти вещи в твою комнату, пока не вышла Альма из ванной и не начала всюду совать свой нос.

Мы перенесли все вещи в ее комнату и положили на ее постель. Затем я вспомнила еще кое-что: ей нужна была воскресная сумка; и я кинулась назад и выдернула самый маленький из моих трех чемоданов, белую из свиной кожи сумку, по-настоящему элегантную. Я сказала:

— Вот. И если что-нибудь еще потребуется, просто приходи и проси. Понятно?

— Кэрол…

— Ох, перестань. В один прекрасный день ты сможешь мне отплатить тем же.

Я не знаю, что с ней случилось. У нее как будто что-то перевернулось, в голове. Она бросилась к своему комоду, все в нем перевернула, что-то выхватила из него, ринулась ко мне, старалась вложить это в мою руку.

Это был синий бархатный футляр с тяжелым золотым браслетом.

Мы почти вступили врукопашную.

— Какого черта, что ты делаешь? — возмутилась я.

— Я хочу, чтобы ты взяла его. Я хочу, чтобы ты получила его. Возьми его, Кэрол. Возьми его.

— Ты с ума сошла?

— Возьми его. Пожалуйста, возьми его.

— Ты сдурела. Убери его.

— Возьми его.

Я сказала:

— Мэри Рут Джурдженс, будь взрослой, ладно?

Она поджала губы и положила синий бархатный футляр обратно в комод, не говоря ни слова. Она отвернулась от меня и уставилась в окно, и спустя несколько секунд я вернулась к себе в комнату и села за учебник.

Пятница была прекрасной, если, конечно, не принимать во внимание ненавистный грим на моем лице. Мы провели утро за сервировкой, на самом деле готовя еду в камбузе и обслуживая друг друга. В классной комнате были установлены три пары авиационных кресел, так что шесть девушек могли изображать пассажиров, в то время как две девушки превратились в стюардесс класса «А» и «Б». В реальной жизни стюардесса «А» занимается сервировкой, разносит подносы, раздавая всем приятные улыбки и т. д., в то время как стюардесса «Б» Занимается камбузом, достает припасы и разогревает все, что должно быть горячим, а если это происходит на самолете с тремя стюардессами, стюардесса «В» помогает стюардессе «А» обслуживать пассажиров. На практике мы отходим до некоторой степени от того, что предписывает реальная жизнь — «А» сует свой нос в то, что делает «Б» в камбузе, а «Б» оставляет свою кофеварку, чтобы спросить пассажиров, не хотят ли они шампанского (что является обязанностью стюардессы «В»), и все это звучит и выглядит весьма похожим на мексиканскую революцию с уймой шуточек. Мисс Уэбли сказала спокойно:

— Не волнуйтесь, девушки, вы быстро войдете в ритм, — но, сказать по чести, я не верила ей. Если какие-либо две девушки из нашего класса полетят вместе, это приведет к полному хаосу.

После ленча мы надели брюки, и все мы, включая девушек из класса мисс Пирс, отправились в аэропорт и вскарабкались на борт «Констелейшн». После часового пребывания в самолете с целью ознакомления со всем оборудованием мы оторвались от земли и круто взмыли вверх в небо, совершив первый наш ознакомительный полет. Самым удивительным было то, что стоило нам войти в кабину, как мы почувствовали себя фактически дома. Все здесь было точно так, как. мы учили, отличаясь разве лишь тем, что это было в действительности в трех измерениях. Камбуз, полки для журналов, столик для игры в карты, огнетушители, лестница Иакова, даже ящичек первой помощи, точно как в рекламе. Ничего не надо искать. Я чувствовала себя, будто родилась в одном из этих самолетов. И было замечательно, совершенно изумительно снова оказаться в полете. Подсознательно я начала сомневаться, выйдем ли мы когда-нибудь из классной комнаты, и этот первый полет возродил мою уверенность. Однако это могло случиться, если бы я попала в лапы к мистеру Гаррисону.

Итак, начался новый уик-энд. Утром в субботу в семь тридцать Джурди покинула номер, коротко бросив: «Всем привет». И, когда дверь за ней закрылась, Донна спросила: «Куда она отправилась?» — с моих губ слетел готовый ответ: «О, всего лишь посетить кузена в Пальм-Бич». Альма вела себя в высшей степени подозрительно, разговаривала сама с собой и улыбалась своей легкой загадочной улыбкой, когда она гладила что-то из кружев и шелка, что, по ее, мнению, следовало называть комбинацией, и я спросила:

— У тебя опять назначена встреча с твоим другом-боксером?

Донна была в комнате, поэтому я говорила по-итальянски.

Боксер был скорее всего опасным бандитом, но я назвала его pugiliste[7], и это, кажется, было замечено.

Она надменно ответила;

— С какой стати ты задаешь этот вопрос? Разве кого-либо из вас касается, с кем я встречаюсь?

Искусство беседы в этой стране, вероятно, на стадий умирания, но в Италии оно на том же уровне, что и опера, так что часто их невозможно различить.

— Пожалуйста, послушай меня, Альма, дорогая, — сказала я. — У меня нет желания касаться твоих встреч, но я слышала, что этот боксер такой человек, с которым следует быть осторожным. Это было сказано человеком, знающим, что его характер не из лучших.

Она гладила две пары так называемых трусиков и лифчиков, пока мне отвечала. Это был настоящий трактат по поводу вмешательства в чужие дела, со ссылками на секретную полицию и окружение шпионов, которые на самом деле являются просто-напросто завистливыми девственницами. Это определенно попало в цель, хотя и не было в буквальном смысле правдой, и я прервала ее выступление громким вскриком протеста, который она даже не побеспокоилась выслушать. Слишком погруженная в себя, Альма наконец проговорила:

— Если бы ты не была настолько ослеплена завистью, ты должна была понять, что я могу очень хорошо позаботиться сама о себе. Я не нуждаюсь в подобных предостережениях. К тому же он простой американский парень, без особых приемов.

— Не обманывай себя, моя дорогая, в Италии множество парней, которых спокойно заткнут за пояс простые американские парни. У них достаточно приемов, чтобы достичь того, что они хотят. И они могут обойтись вообще без всяких приемов.

— Вздор! Это парень высшего класса. У него итальянский автомобиль. Тебе нужны еще какие-то доказательства? «Ланча». Даже в Риме только люди самого высокого класса владеют двухместной спортивной «ланчей».

— Послушай меня, Альма. В Майами-Бич такой автомобиль является практически признанием виновности.

Но она, как обычно, была упрямой, а я была вынуждена признать, что у меня действительно нет никаких доказательств. Я имею в виду, что, если бы кто-то пришел ко мне год назад и сказал: «Послушай, Кэрол, остерегайся Тома Ричи, под этим ежиком находится не что иное, как дьявол в человеческом облике», — я ответила бы точно так же. Не совсем так растянуто, может быть, но во многом с точно такой же аргументацией. Действительно, когда я подумала об этом, я удивилась тому, насколько Альма была терпима. Я, однако, сделала все возможное, и когда она около полудня быстро выбежала, все, что мне оставалось сделать, это глубоко вздохнуть.

Другой стороной дела было то, что она выглядела столь великолепно, а ее глаза сверкали таким нетерпением, что мы обе, Донна и я, были охвачены завистью из-за того, что у нас нет свиданий; а спустя минуту после ее ухода мы начали проявлять симптомы сумасшествия. А это было большим профессиональным риском для четырнадцатого этажа; только что тебя заботило разогревание тушеного мяса в камбузе, а уже в. следующее мгновение тебя охватывало истерическое любопытство, будешь ли ты когда-нибудь снова ощущать запах мужчины. Налицо было полное, совершенное и повсеместное отсутствие живых существ. Я вспомнила, как однажды вечером один из молодых лифтеров, прыщавое существо с едва пробивающимися усами, поспешил из своего лифта, чтобы передать поздравительную телеграмму, одной из девушек. Поблагодарила ли она его? Нет. Она завопила: «Ты понимаешь, что, входя сюда, тебе следует брать свою жизнь в свои руки?» — и маленький уродец был так напуган, что помчался назад к лифту, спустился до самого низа, и его не было видно целую неделю.

В конце концов, спустя полчаса после ухода Альмы, Донна заявила:

— Послушай, если мы не уйдем отсюда в скором времени, то я начну крушить мебель.

А я сказала:

— Донна, довольно странно, но я ощущаю то же самое. — Может быть, я чувствовала себя еще хуже, ибо Рой Дьюер, в сущности, был под ногами, и во мне все больше и больше нарастал жар, потому что ему не хватало элементарного приличия поднять телефонную трубку и позвонить мне. Только бы услышать, как он говорит: «Кэрол, мы не должны продолжать», как будто мы что-то начинали, или: «Кэрол, мы не должны видеться друг с другом», — это было бы бальзамом для моего одинокого сердца. Но от него не было ни звука, и это было невыносимо.

Донна сказала:

— Хватит выглядеть, как привидение, наденем что-либо и в путь.

Я облачилась во что-то миленькое и цветастое, а Донна — во что-то зеленоватое, и мы двинулись на выход, напоминая собой висячие сады Вавилона. Когда мы вошли в лифт, Донна предложила:

— Давай возьмем машину, -но я была готова этому.

— Если ты возьмешь машину, — сказала я, — то на свой счет.

Она ответила:

— Мой Бог, иногда ты вещаешь, как Джордж Вашингтон, — на что я сказала:

— Ерунда. Машины нет, насколько я понимаю, и ты это знаешь, — Итак, мы взяли такси и попросили подбросить нас к Бурдину, это было своего рода главной станцией назначения для девушек и, когда мы выползли из такси, там прогуливались, тихо посвистывая, два высоких молодых интересных парня из военно-воздушных сил. Мне противно признаться, но это звучало музыкой в моих ушах. Я вспыхнула. Донна улыбнулась с тайным удовлетворением, и я могла бы поклясться, что она испытывала то же самое чувство, что и я. Мой Бог, я снова была девушкой. Уголком глаза я отметила, что один из них был капитан, а другой лейтенант, но Донна не повернула своей головы даже на одну тысячную дюйма. Она схватила мою руку и, к моему отчаянию, повела меня в магазин; но как только она оказалась внутри, она тотчас же остановилась, как будто интересовалась, где здесь дамская комната. Две секунды спустя оба летчика чуть-чуть не сшибли нас. Донна рассчитала это до миллиметра — они не могли не натолкнуться на нас, — и она пропела:

— Ну, ребятки! Я не помню, была ли влюблена до смерти, но мне не улыбается быть раздавленной до смерти, — и мы стояли и хохотали, как идиоты.

Капитан, имя которого оказалось Элиот Ивинг, и лейтенант, которого звали Боб Килер, совсем не были лопухами. Прежде чем я поняла, что произошло, нас уже вели к какому-то элегантному ресторану, где Элиот предложил нам приземлиться для ленча. В соответствии со своим рангом он получил лучшую часть добычи, и он очень рассудительно выбрал Донну, предоставив остальное своему подчиненному. Я не возражала — да я и не могла ничего поделать, и в действительности из двух мужчин я предпочитала Боба Килера. При ближайшем рассмотрении Элиот оказался довольно крепким парнем, плотно сложенным и очень уверенным в себе. Боб был спокойнее и приятнее — может быть, потому он и был лишь лейтенантом. Он был по-своему красив, с карими глазами и волосами цвета скошенной соломы; и, возможно, это сделало наше общение безопасным, потому что мое сердце разрезано надвое типом с серыми глазами и темными волосами, по профессии психиатром.

Странность ситуации состояла в том, что я оставалась смущенной и косноязычной в течение невероятно долгого времени. Полагаю, что это как-то было связано с возрастом. Я была зрелая старая двадцатидвухлетняя леди, а когда ты достигнешь горной вершины, то оказаться подцепленной не слишком достойно. Такова моя теория.

Стало полегче к концу дня. Элиот был очарователен, Донна была чертовски весела, Боб был довольно остроумен, и мы много смеялись. Это помогало. Смех растапливает льды. И тогда я поняла, что эти два парня оказались точно в таком же трудном положений, как мы с Донной. Про нас с Донной можно было сказать то же самое, что говорили они: будто мы им оказали, огромную милость тем, что сидели с ними в дорогом ресторане и поглощали фунт за фунтом каменного краба. Насколько я могла разобраться, они оба были в отчаянии. Их основная работа заключалась в том, чтобы охранять запасы спирта некоего генерала Вуззи Гуфа на каком-то таинственном объекте, и при этом полагалось поддерживать дружеские отношения с призывниками, чтобы предупредить мятеж. «На самом деле!» — воскликнули мы с Донной. Но я догадалась, что они с мыса Канаверал или с какой-нибудь другой ракетной площадки, а позже я узнала, что и Донна подумала точно так же. Мы не могли обвинять их в излишней осторожности. Мы попутно устраивали им засаду, чтобы полностью их уверить, что мы только что высадились с русской подводной лодки.

У Элиота был блестящий новый «додж», и после ленча он настоял на том, чтобы свозить нас поглядеть форт Лодердайл; Боб Килер и я сели сзади и начали знакомиться. Оказалось, что он интеллектуальный тип, и все в мире интересно этому лейтенанту военно-воздушных сил, он был без ума от всего этого хлама древнего поколения битников. Насколько я могла понять, единственной его амбицией, не говоря уж о посылке ракеты на Марс или куда-либо еще, было занесение его бессмертных слов в какую-либо вшивую антологию Сан-Франциско. Конечно, я не упомянула о том, что полгода жила в Гринич-Вилидж и что целые дни и ночи проводила с этими грязнулями; я просто с небрежным видом сказала, что кое-что читала, и парень выглядел, будто его разбомбили. Он не мог поверить своим ушам. Он встретил юную особу женского пола, которая слышала о Сартре! Которая слышала о дзэн-буддизме!

— Вы слышали! — не мог сдержать он изумления. — Вы слышали! — Как будто это было великим чудом.

Мне хотелось, чтобы мой большой рот закрылся. К тому времени, когда мы достигли форта Лодердайл, он по уши в меня влюбился — но, скорее, не в меня, а в ту родственную душу, которая была ниспослана Судьбой прямо ему в объятия. Вот он здесь, возможно, мечтающий о том дне, когда снимет форму и начнет отпускать бороду, и внезапно в его жизни появляюсь я, практически прямо из кафе. Это сразу же привело его в неистовство. Вот, подумала я, еще одно доказательство: никогда не позволяй себя подцепить незнакомцам. Первый Н. Б. Теперь Боб Килер.

Форт Лодердайл напомнил мне Венецию со всеми ее каналами: оживленную, проникнутую музыкой, раскинувшуюся широко Венецию, где отовсюду на вас глядят фасады стопятидесятитысячедолларовых домов. Донна была очарована этим, и ее энтузиазм позволил Элиоту объявить о другом проекте:

— Послушайте, девочки. Как вы относитесь к тому, чтобы вечером отправиться на игры джей-элэй? А?

Это я промолчала, так как не имела представления, о чем он говорит, но Донна знала.

— Здорово! Это звучит превосходно! — закричала она во всю мощь своих легких. — Что это такое?

Он объяснил, что это своего рода гандбол, но игроки носят в руках что-то напоминающее корзину, которую они используют вместо рук, и это одна из самых трудных, быстрых, упорных игр, известных человеку. Это звучало превосходно. Прежде, однако, мы отправились в огромный и роскошный ресторан, где Элиот сказал, что мы можем слегка поужинать; но прежде чем что-либо было заказано, Донна и я улизнули в дамскую комнату, чтобы попудриться и посовещаться.

— Как тебе нравятся эти парни? — спросила она. — Приятные, не так ли?

— Да, приятные.

— Ты, видимо, довольно хорошо познакомилась с лейтенантом.

— С ним все в порядке.

— Что такое дзэн? Я слышала, как он говорил об этом.

— Дзэн? Да, дзэн. Это название похоже на один из новых дезодорантов, они всегда рекламируют на ТВ. Дзэн — прежде всего, дзэн — романтичен. — Она хихикнула. — Ох, Кэрол, как великолепно чувствовать себя снова живой! Ты согласна со мной?

Я не ответила. Мне требовалось электричество, чтобы я снова почувствовала себя ожившей, а вокруг его совсем не было. Почему я так околдована этим проклятым человеком, спрашивала я себя и не находила ответа. Я была просто околдована, и околдована прочно.

Он был на игре джей-элэй вместе с мистером Гаррисоном, миссис Гаррисон и Пег Уэбли. Естественно. Если бы я на минутку задумалась, когда мы с Донной услышали роковой волчий свист, а затем нас подцепили Элиот и Боб, то сообразили бы, что на этой планете, возможно, не было места, куда бы мы могли пойти вечером и не натолкнуться на Роя Дьюера и Арни Гаррисона. Я должна была знать. Миссис Гаррисон и Пег Уэбли были лишь добавкой.

Конечно, с неизбежностью, наши места оказались на три ряда прямо перед ними. И я была настолько парализована игрой судьбы со мной, что села там, как негнущийся осветительный столб в снежный буран, колени вместе, подбородок вперед, грудь расправлена и т. д. При любых других обстоятельствах мое поведение могло быть поставлено в заслугу мисс Уэбли как результат ее воспитательной работы. При данных конкретных обстоятельствах я была не кем иным, как рыскающей сучкой, которая подцепила прекрасного, здорового, невинного молодого американского парня с намерением обесчестить и его и его форму; и я физически ощущала четыре пары глаз, впившихся с отвращением в мой затылок. Для нас это был ад кромешный, а игроки тем временем ловили мяч своими корзинками, люди кричали, и вопили, и держали пари, вскакивая со своих мест, а некоторые, прогуливаясь взад и вперед, жевали сосиски; но я все это едва воспринимала. Хуже того — как будто можно было сделать хуже того, что уже произошло, — Боб все больше проникался непреодолимой любовью ко мне по мере развития игры. Разве я не была родственной ему душой? Всякий раз, когда он думал о дзэне, он нежно касался моей, руки. Он, должно быть, читал и Нормана Мейлера, потому что время от времени он ронял свою руку и в задумчивости перебирал швы моей юбки, потихоньку направляясь к моей коленке. Или же он зажигал сигарету и по чистой случайности, держал сигарету так, что костяшки его пальцев скользили по моей левой груди. Или же опускал программку на мои колени и минуту спустя шарил вокруг, чтобы ее отыскать. Теперь я поняла, почему «Магна» так настаивала на том, чтобы мы носили пояса, куда бы мы ни выходили. Мой Бог, им бы следовало снабдить нас поясами целомудрия, утыканными гвоздями, — это было самое малое, что они могли сделать для нас в этих сумасшедших джунглях, называемых Жизнью. Заключительным актом этого было то, что я должна была отбиваться от Боба, делая это незаметным образом: я не могла, под постоянными испытующими, взглядами четырех пар глаз, повернуться к нему и властно заявить: «Отвали». Они заметили бы. Все, что я могла сделать, это ворчать на него уголком рта, что он, видимо, принимал за признак того, что я разжигаю в нем искры сексуального возбуждения, и в результате он только удваивал свои усилия.

Во время хавтайма, то есть когда объявили перерыв, мы влились в толпу народа, чтобы встретить судьбу лицом к лицу. И мы ее встретили. Донна и я вычислили это одновременно. Для нас было лучше проявить нахальство, чем остаться испуганно сидеть на наших местах под тяжестью своей вины. Они ожидали нас, но не в гневе, а с легким любопытством, без сомнения, интересуясь, в каком направлении мы увильнем. У мистера Г. была милостивая улыбка; миссис Г., милая женщина лет тридцати пяти, также улыбалась доброжелательно, как будто говоря, что она и сама некогда была девушкой; у Роя Дьюера на устах играла обычная улыбка психиатра: он испытал все, и ничто не могло его больше удивить.

Донна бросилась вперед, хватая быка за рога:

— Эй, хелло! Мистер Гаррисон и миссис..?

— Миссис Гаррисон, — сказал мистер Гаррисон.

— Очень приятно с вами познакомиться, — нежно проворковала Донна. — И мисс Уэбли! И доктор Дьюер! Какой сюрприз! Игра волнующая, не так ли?

Это был тонкий ход. Они отпали.

— Мисс Уэбли, — продолжила она с той же самой дикой непринужденностью, — вы помните, что я в прошлый уик-энд ездила в Пальм-Бич посетить моего кузена? Ну не мило ли с его стороны: в этот уик-энд кузен Элиот приехал навестить свою маленькую старушку! Могу я представить? Капитан… Глаг.

Мартини, выпитое ею перед ужином, сделало свое черное дело. Она забыла его имя. И я тоже. Я не могла его вспомнить, хоть убей.

— Здравствуйте, капитан Глаг, — сказал мистер Гаррисон. То же сказала миссис Гаррисон, за ней мисс Уэбли и наконец доктор Дьюер.

Он тихо произнес:

— Здравствуйте.

Донна вспомнила имя Боба. И когда она представляла его, Рой Дьюер и я смотрели друг на друга, мы видели друг друга на сцене, иллюминированной чистым электричеством в миллион вольт, он ясно видел мое сердце, которое он разрезал на две кровоточащие половинки, и я ясно видела его сердце и знала, что сделала то же самое с его сердцем. Он не был красивым, он не был большим и сильным; он был не кем иным, как мужчиной, которого я любила, Господь знает почему; и я хотела услышать от него хотя бы слово, чтобы радоваться его чудесному голосу.

— Вам понравилась игра? — сказал он. Сказал, обращаясь ко мне.

— Нет — ответила я. — А вам?

Он сказал:

— Она очень быстрая.

— Она слишком быстрая, — сказала я. — Она у меня вызывает головокружение. — Это было общение между нами. Чудесным образом он понял, что я имела в виду; слова внутри меня, не произнесенные, достигли его в тех глупых словах, которые я сказала. На мгновение он помрачнел, а затем нежно улыбнулся и кивнул.

— Действительно это для вас так быстро, Кэрол? — спросила мисс Уэбли.

— Мне нравится, когда движения чуть замедленнее.

— Но такова игра, — заметил он.

Никто еще не мог ни о чем догадаться, а мы вовсю вели разговор на языке, который был непереводим и понятен только нам. Вот что я ему сказала: я люблю тебя, я скучаю без тебя; а вот что он мне ответил: я люблю тебя также, но подожди, пожалуйста, подожди. Я готова была ждать вечность теперь, когда он все так просто объяснил; и весь остаток вечера бедный Боб не мог понять, что произошло. Я была здесь, я улыбалась, и меня не было здесь. Казалось, он совершенно был сбит с толку, когда мы прощались в вестибюле «Шалеруа»; я существовала, но перестала существовать.

Времени было без четверти двенадцать. Я сослалась на головную боль, чтобы возвратиться домой и в уединении поразмышлять о себе и докторе Дьюере. Донна еще была с Элиотом Глагом.

Я сказала:

— Ну, всего хорошего, лейтенант Боб Килер, спасибо вам за прекрасно проведенный вечер. Все было замечательно.

Он сказал:

— Мы увидимся снова, Кэрол?

Я сказала незло:

— К чему портить хорошие отношения?

— Честное слово, — сказал он, — у вас готов ответ на все вопросы. Не означает ли это, что у вас есть друг или что-нибудь еще?

Я молча поглядела на него.

— О'кей, — сказал он. — И пока.

— Пока.

Он был по-своему привлекателен, но этого было недостаточно. Я становилась довольно привередливой в свои годы. Если кто-либо собирался коснуться кромки моей юбки, то я знала точно, кто может быть этим человеком: он жил прямо под нами. Ибо вернейший признак любви, по-моему, это, когда мужчина, которого ты любишь, встречает тебя с другим мужчиной и может разговаривать с тобой лишь на непереводимом языке, полностью осознавая, что твоя любовь принадлежит только ему. Блаженство, блаженство.

На следующее утро Донна была, вознаграждена настоящим старомодным похмельем, во время которого ты чувствуешь, будто твою голову всю ночь крутили в миксере, а тебя запекали при неверной температуре, и тесто поднялось слишком высоко. Я могла посочувствовать ей, потому что сама пару раз оказывалась в таком, же винном похмелье. Так что я прописала ей пару речных устриц и насильно запихнула их ей в глотку, положила пакет со льдом на голову и оставила страдальчески стонать, а сама занялась домашними делами. При отсутствии Джурди, таинственном поведении Альмы и с Донной hors de combat[8] дел было в избытке для пары рук. Мы стремились сохранить чистоту в номере, и когда я закончила уборку, все выглядело не так плохо.

Донна получила на ленч половинку тоста и с отвращением отвела глаза, когда я жадно поглощала, гамбургер; а затем она решила, что ей лучше почить в мире и взяла таблетку намбутала. Я подождала, пока она мило уляжется, влезла в свой славный старый черный купальник и спустилась к бассейну со своим учебником. Там, закутанная в газ и прикрывшись от солнца живописной шляпой, сидела Альма, обмахиваясь журналом; с ней был парень со сломанным носом, очевидно, Сонни Ки.

Я его видела впервые, и он не показался мне противным. Он был не особенно высоким, всего лишь пять футов восемь дюймов, но зато очень мускулистым. Большеголовый Чарли, весь состоял из мускулов также, но его мускулы носили декоративный характер — они были бесполезны для всего остального. Мускулы Сонни Ки имели целевое назначение. Они были великолепны. Клубки мышц пересекали его спину, концентрировались в верхней части обеих рук и выступали на его животе. Его кожа была покрыта черными волосами. В нем не было ничего красивого: он был даже слегка кривоног. Ни проблеска мысли не было заметно на его лице. Сломанный нос лишал его всякого выражения, и он здорово напоминал мне бостонского бультерьера — у него было затруднено дыхание. Я могу описать его лицо коротко: бесцветное, с маленькими глазами. И еще одно я заметила в нем — казалось, он испытывает постоянную жажду. Пока я была внизу, он, по крайней мере, дюжину раз подходил к фонтану с питьевой водой. Его стремительно бегущей крови не хватало воды, и что сие означало было мне неведомо. Это могло означать, конечно, что он просто хотел пить — может, он съел на ленч ветчину. Однако я была этим поражена: и тем, как он все снова возвращается к фонтану с питьевой водой, и тем, как мускулы на его горле двигались вниз и вверх, когда он заглатывал воду.

Он был явно страстно увлечен Альмой. Он крутился вокруг нее, стремясь всячески ей услужить. Естественно, она упивалась этим и на полную катушку подбадривала его. Она смущалась, кокетничала, она была возбуждена; и если это европейский секс, то пусть они оставят его себе в Европе. К тому же она не делила его ни с кем. Он принадлежал ей целиком. Она должна была видеть, как я плаваю, она знала, что я была совсем рядом, но даже не взглянула на меня.

Впервые в жизни я видела боксера. Я не говорила с ним. Я даже не поздоровалась с ним. У меня не было возможности что-то о нем подумать, «за» или «против». Ровно в шесть тридцать она поднялась, чтобы переодеться, и при этом выглядела самодовольной, как беременная слониха. Она, собиралась с ним обедать. Я открыла глаза так широко, как могла, и проговорила, сдерживая дыхание:

— Альма! Кто этот мужчина, с которым я тебя видела у бассейна?

— Мужчина? — удивилась она, — У, бассейна?

— Карманный Геркулес.

Она рассмеялась.

— Ох, это мой друг, Сонни. Ты его видела?

— Только лишь краешком глаза, . Альма. Ты собираешься вести себя с ним поосторожнее, не так ли?

— Кэрол! Ты так смешна! Он облизывает мои пальцы.

— Будь осторожной.

Она сказала:

— Ох, Кэрол, ты большой клоун. Теперь, пожалуйста, извини меня. Мне нужно воспользоваться ванной.

Ему нужно было ждать ее, по крайней мере, час. Она выглядела почти как Кармен, когда она уходила, никак не меньше.

— Помни, — сказала я. — Будь осторожна. — Она пожала плечом.

Донна спала; а в полдесятого позвонила Джурди.

Я думала, что это звонок от Роя Дьюера, и схватила трубку, задрожав с головы до ног. Но это была всего лишь Джурди, с таким сиплым голосом, что я в первое мгновение не поняла, с кем разговариваю.

— Кэрол?

— Да?

— Это Джурди — Мэри Рут Джурдженс.

— О, привет, Джурди. Ты где?

— Внизу в подвальном этаже. Около душевой.

— Ты поймала рыбу?

— Да. Рыбу-парусника. Около шести футов длиной.

— Джурди! Она у тебя с собой? — Это был единственный повод для телефонного звонка из душевой.

— Нет. Мы выпустили ее обратно. Кэрол, послушай. Ты чем-то занята?

— Ничего важного.

— Окажешь ли ты мне услугу, а? Спустись на минутку вниз. Я буду на пляже прямо перед отелем.

— Сейчас?

— Да. Кэрол, я не могу войти в номер, я не могу встретиться с другими девушками.

— О'кей.

— Спасибо, Кэрол.

Она была там, где сказала, на пляже прямо перед отелем. Я не смогла сразу узнать ее. Она была одета в мои полосатые велосипедные брюки и одну из моих блузок от Лорда и Тейлора. Дневной свет померк, наступали сумерки, и я знала из предыдущего опыта, что ночное небо было полно света, необходимого для разговора с глазу на глаз.

— Привет, Кэрол.

— Привет, Джурди.

Она повела меня вниз к воде, подальше от отеля, где прямо из песка росли две пальмы под острым углом друг к другу.

Я сказала:

— Ну, что случилось, Джурди?

Но она не ответила. Она начала шагать взад и вперед, взад и вперед, ее голова склонилась; она настолько погрузилась в свои мысли, что, казалось, забыла о моем присутствии. Наконец она остановилась и повернулась ко мне лицом, покачиваясь на каблуках.

— У меня для тебя новости, Кэрол, — сказала наконец она.

— Хорошие новости?

— Я не знаю. Я не могу найти какого-либо ответа.

— Тогда расскажи мне.

Она несколько раз фыркнула. Она потерла кончик своего носа тыльной стороной руки. Затем сказала:

— Он хочет, чтобы я вышла за него замуж.

— Мистер Лукас?

— Да, Мистер Люк Лукас. Он просил меня выйти за него замуж. — Она близко подошла ко мне и сказала: — Смотри. — На четвертом пальце ее правой руки было кольцо, гладкий белый обруч, видимо, платиновый. Но затем она медленно повернула свою руку, ладошкой кверху, и я увидела камень, огромный белый камень, сверкающий в лучах света, струящихся с темного неба.

Я сказала:

— Ох, мой Бог, что это?

— Ограненный алмаз. Это он мне сказал.

— Ох, Джурди, если он настоящий, то это сама судьба.

Ее голос был холоден.

— Он настоящий.

Слезы хлынули из моих глаз. Я не могла справиться с собой. Я так жалела ее, что мое сердце готово было разорваться. Я хотела сесть и заплакать, причитать и разорвать мою одежду, и посыпать пеплом свою голову. Я сказала:

— Джурди, нет. Ты не выйдешь за него замуж.

— Выйду.

— Джурди, ты сумасшедшая? Ты красивая девушка, у тебя все впереди, ты не можешь потратить свою молодость на этого старика. Джурди, ты не можешь сделать это.

— Ему пятьдесят шесть лет.

Я закричала:

— Боже мой, по-твоему, это молодость или еще что-то?

Она с сожалением произнесла:

— Ты мне не веришь.

— Я тебе верю. Конечно, я тебе верю. Но это безнравственно, это преступление, должен существовать закон против этого…

— Послушай, Кэрол. Я должна кому-то сказать, я обязана кому-то сказать. Ты единственный человек, которого я знаю. — Она страстно закричала: — Кэрол, выслушай меня, ты можешь?

Мы должны были успокоиться, мы должны были постараться рассмотреть эту ужасную ситуацию на свежую голову, мы не могли оставаться тут, крича друг на друга.

Я сказала:

— Хочешь сигарету?

— Я сегодня уже выкурила полторы пачки.

— Джурди, ты должна это прекратить. Ты заработаешь рак, если будешь так много курить.

— Я знаю это.

Она взяла все-таки сигарету, и короткая передышка помогла нам обеим. Мы обе дошли до ручки. Я сказала:

— Кто еще был на шхуне все это время?

— Скотовод из Техаса, парень по имени Гарри Виннекер и его жена Элис Би, а также экипаж — Большой Джо и Маленький Джо — я не узнала их полные имена. Все их называли: Большой Джо и Маленький Джо.

— Вы наловили много рыбы?

— Гарри Виннекер поймал парусника. И я также. По-моему, это потрясающе. Мы подняли два флага в честь парусников.

— Что это за флаги?

— Когда ты поймаешь парусника, ты поднимаешь один из этих флагов с парусником, нарисованным на нем, так об этом узнает каждый. Если ты выловишь марлина, ты поднимаешь флаг с изображением марлина, Кэрол.

— О'кей, продолжай, я слушаю.

Она немного походила, опустив голову, затем подошла ко мне.

— Дело обстоит следующим образом. У него трое детей. Одному одиннадцать лет, другому девять и третьему три года. Он потерял свою жену, когда она родила последнего ребенка. Он нуждается в ком-то, кто будет заботиться о детях и вести дом для него и для них, и т. д.

— Но, Джурди…

Она сделала жест рукой:

— Я знаю, что ты собираешься сказать. Ему не нужна жена. Ему нужна няня или что-то подобное, домоправительница, и почему выбор пал на меня? А?

Я закричала:

— Это абсолютно верно! Почему выбор пал на прекрасную девушку, почему нужно разрушить ее жизнь? Все, в чем он нуждается — это опытная прислуга.

Она ответила:

— Он полюбил меня, вот и все.

— Ох, да ерунда!

Она сказала:

— Кэрол, только послушай, можешь? Прекрати свою болтовню о нем.

— О'кей, — ответила я. — О'кей, продолжай.

Она сказала:

— Я говорю тебе только то, что он сказал мне. Верно?

— Верно.

— Он сказал мне, что был в вестибюле отеля тем вечером, когда мы приехали из Нью-Йорка. Он сразу же выбрал меня…

— В первый вечер!

— Да. В первый вечер, когда мы вошли в «Шалеруа», он приметил меня. Всю неделю он наблюдал за мной, и я знаю, что это правда, потому что я заметила этого огромного парня, глядящего на меня. Прошлой ночью, на шхуне, я спросила его, что он нашел во мне такого, что поразило его воображение. Ты знаешь, что он ответил? Он сказал, что он может оценить женщину за одну минуту точно так, как может определить достоинства молодого бычка.

— Здорово! — закричала я. — Вот это комплимент. Боже мой, если бы какой-либо мужчина сказал мне что-то подобное, то я ударила бы его по морде.

— Не нужно считать это комплиментом. Послушай, Кэрол, мы с ним вчера проговорили всю ночь напролет. Я сказала ему, что такое я: официантка. Он сказал, что ему приходится подавать рубленое мясо скотоводам. Я ему сказала, что мой отец сидел в тюрьме. Он сказал, черт побери, он был в тюрьме дюжину раз, один раз за убийство парня, Я сказала ему, что у меня был ребенок, а он сказал, очень жаль, что его нет в живых, ему хотелось бы иметь еще ребенка.

Мои глаза стали влажными. Я сказала:

— Джурди, он много лучше, чем я думала. Но ему все же пятьдесят шесть лет…

— Кэрол, ты не понимаешь того, о чем говоришь. Этот парень останется мужчиной даже в сто лет. Ты знаешь, почему он так часто приезжает в Майами-Бич?

— Могу догадаться.

— Во-первых, ради рыбной ловли. Во-вторых, ради встреч с девушками. Вот что он мне рассказал прошлой ночью, когда у нас был долгий разговор. Я ему сказала, что он вонючий старый лжец и что, во-первых, он занимался вызовом девушек и лишь во-вторых ловлей рыбы. Он признал, что я, возможно, права, но, черт возьми, что он мог поделать с тем, что таким его сотворила природа.

— Иисус, — сказала я. — Такой старик, как этот! Как противно думать об этом, Джурди.

— Так ли это?

Я не могла ответить откровенно. Она так или иначе сделала ему великолепную рекламу, и, судя по всему, он выгодно отличался от обычных стариков, которые бродят вокруг и принюхиваются к сиденьям девичьих велосипедов.

— Джурди. Постараюсь быть с тобой честной. Я не знаю, что сказать. Я просто потрясена.

Она закричала с горечью и страстью:

— А в каком состоянии, по-твоему, нахожусь я? Приехала сюда, чтобы стать стюардессой. Думала, что это кое-что. И теперь со мной случилось такое.

— Ты в него влюбилась?

Она закусила губу.

— Не знаю. Я уважаю его. Никогда не встречала мужчины, подобного Люку, за всю мою жизнь. Я уважаю его. Произошло что-то, чего никогда не ожидала.

Я воспользовалась окурком моей сигареты, чтобы зажечь другую.

— Позволь мне получить его, Кэрол, — проговорила Джурди.

И мы пару минут стояли и курили, не разговаривая. Ветви пальм скрипели над головой, вода тихо плескалась в нескольких футах от нас, и южноамериканская музыка с веранды отеля плыла в легком воздухе.

— Почему у тебя кольцо на правой руке? — спросила я.

— Я сказала Люку: я не хочу быть помолвленной до окончания курса. Как бы то ни было, он заставил меня взять кольцо.

— Значит, ты собираешься оставаться в «Магне»?

— Да. Я хочу полетать полгода, прежде чем выйду замуж.

— Но почему?

Она обрушилась на меня:

— Мне нужно это, Кэрол, мне нужно это. Ты не понимаешь, что за это совсем короткое время они практически переделали меня в этой подготовительной школе. Ты не знаешь, что мисс Пирс уже сделала для меня. Я нуждаюсь в известной шлифовке, прежде чем смогу принять на себя дом Люка или кого-либо еще.

Я сказала:

— Джурди, знаешь что?

— Что?

— У меня изменилось мнение.

— О чем?

— О тебе и мистере Лукасе.

Ее голос звучал с подозрением:

— Ты поменяла?

— Я думаю, все получится.

— Ты так считаешь? — Ее голос стал еще более подозрительным.

— Я думаю возможно, это будет.

— Спасибо, Кэрол.

Мы докурили наши сигареты и поплелись к отелю. Она сняла кольцо и положила его заботливо в свою сумку, и я сказала, как бы между прочим, комментируя услышанное от нее.

— У него, должно быть, есть деньги, чтобы купить такое кольцо, как твое, и тот золотой браслет.

Она сказала:

— Да. Он стоит тридцать пять миллионов.

Небо опустилось и коснулось моей головы. Пляж поднялся и коснулся почти моего подбородка. Я остановилась и вцепилась в ее руку, потому что у меня закружилась голова. Я задыхалась.

— Ты шутишь?'

— Элис Би Виннекер сказала мне это сегодня утром.

— Джурди! Ты шутишь!

— Это то, что мне сказали, Кэрол. У меня не было никакой возможности проверить это. Она сказала, что он один из самых крупных скотовладельцев в стране.

— Ох, Боже мой, — сказала я. — Тридцать пять миллионов! Это невозможно.

— Я лишь повторяю, что сказала Элис Би.

У меня все еще кружилась голова от потрясения. Ночное небо вращалось над моей головой. Я сказала:

— Святой дух, Джурди, ты способна купить «Магна интернэшнл эйрлайнз». Ты можешь иметь свой собственный личный «Боинг-707».

Она сказала в отчаянии:

— Я не хочу ничего покупать. Я лишь надеюсь на Бога, что, если выйду за него замуж, смогу быть ему хорошей женой и что наконец в моей жизни наступит покой. — Она заплакала и бросилась в мои объятия, рыдая на моем плече. — Этот старый сукин сын, если он свяжется с какой-нибудь другой девушкой по вызову, то я ему перегрызу горло. Я это сделаю. Я клянусь, что сделаю это.

Я сказала:

— Ты ему это сказала, милочка?

— Будь уверена, я ему сказала. Я поклялась выпустить ему кишки. — Она хорошо рассмеялась сквозь слезы, как ворона. — Он стал белым, как простыня.

Я поддерживала ее, пока она хорошенько выплачется, а затем она высвободилась и вытерла слезы. Она сказала:

— Не надо говорить об этом другим, — а я ответила:

— Ты можешь мне доверять. Затем она сказала:

— Тридцать пять миллионов долларов — в этом есть смысл, а?

Я ответила:

— Ну, я полагаю, это даст тебе чувство безопасности.

Она сказала:

— Нет. Забавная штука. Но это неважно. Люк — вот все, что важно. Остальное — всего лишь глазурь на пирожном.

Я знала, что она имеет в виду, и до некоторой степени ей завидовала.

10

На следующей неделе они удвоили свой нажим на нас. Они усилили давление, да еще как. Мисс Уэбли разъяснила ситуацию сразу же, как только мы собрались в классе утром в понедельник.

— Итак, девушки, — сказала она, — мы должны в следующие несколько дней основательно потрудиться, и я хочу предупредить вас — один или два раза мы можем остаться после четырех тридцати, нашего обычного времени окончания занятий. Кто-то застонал.

— Также, — сказала она, — я хочу сказать вам заранее, чтобы вы не давали каких-либо обещаний: мы будем работать в субботу до трех часов. Боюсь, это означает значительное сокращение уик-энда.

Закричали все.

Мисс Уэбли спокойно продолжала:

— Первое правило профессии, девушки, — это униформа. Мы должны выбраться отсюда к полудню. Миссис Шарплесс подберет вам форму, так что давайте поспешим в комнату пятнадцать. И, пожалуйста, не задерживайтесь.

Не все из нас пришли в комнату пятнадцать. Она удержала двух девушек, которых мы больше никогда снова не увидели; и мы позже узнали, что эти две девушки из класса мисс Пирс также были освобождены от обучения. Наша численность уменьшилась. Теперь нас оставалось только двадцать девять.

Примерка униформы превратилась в буйное приключение. Миссис Шарплесс оказалась живой маленькой женщиной, которая была связана с «Магной» с тех пор, как они начали летать на аэростатах, и она никогда не ошибалась. Эти красно-бурые юбки и жакеты сидели, как перчатки. Это были мы, возбужденные и раскрашенные, как индейцы на тропе войны, и впервые облаченные в наши униформы, и мне внезапно пришло на ум, что каждая из нас изменилась. Черт побери, мы изменились. Я имею в виду (исключаю себя на момент из нашей компании), что мы прибыли в «Шалеруа» две недели тому назад, как вполне симпатичная группа девушек с довольно хорошими пропорциями, полные энергии и бодрости, и теперь, всего лишь две недели спустя здесь были мы совершенно другие. У нас появился какой-то магический ингредиент, и практически мы были неузнаваемы. Я не знаю, что это был за магический ингредиент. Но каждая выглядела чуть-чуть выше, чуть-чуть стройнее, немного более серьезной и немного более величественной. Я сказала мисс Уэбли:

— Вы должны раскланяться.

А она спросила:

— Почему, Кэрол?;

Я ответила:

— Только посмотрите вокруг себя.

Она засмеялась и сказала:

— Ох, это только начало. У вас осталось еще десять дней.

Я подумала: «О Господи! Как много может изменить один человек, не нанося вреда природе?»

После ленча мы взялись за наши учебники. Мы оставались в классе до пяти часов. Следующий день был еще более плотный: мы оставались до пяти тридцати. В среду мы опять задержались до пяти часов. Каждые три часа мы подвергались строгой проверке. Делая, наши домашние задания, мы занимались ночью вплоть до рассвета. Требования мисс Уэбли становились все строже и строже, она становилась все менее покладистой, она просто не потерпела бы никакой чепухи.

— Не забывайте, — сказала мисс Уэбли. — В случае катастрофы управление гражданской авиации потребует все ваши документы, чтобы удостовериться, что вы знали свое дело, когда стали стюардессами. Вы не можете никак ускользнуть от этого.

Мистер Гаррисон читал нам лекции, инженеры читали нам лекции, и милая доктор Элизабет Шварц начала читать нам серию лекций по оказанию первой помощи. Насколько я поняла, мы обязаны были уметь все, вплоть до управления радаром и запуска двигателя. Мы должны были быть поварихами, буфетчицами, гейшами, контролерами билетов, няньками, официантами, служительницами при туалете и медицинскими специалистами в придачу. Мы обязаны были знать, что предпринимать при воздушной болезни (естественный риск), кровотечении из носа, икоте (почему мне не сказали об этом раньше?), при болях в желудке, при инородных телах в глазах, при сердечных приступах эпилептических припадках, как оказывать всемерную помощь при родах. Когда доктор Шварц обратилась к этому последнему бедствию, во время ее вводной лекции, в которой она лишь обозначила предметы, предназначенные к рассмотрению, девушки в своей массе были близки к обмороку. Она бросила на нас слегка удивленный взгляд, каким частенько на нас смотрела мисс Уэбли, и сказала:

— Но, девушки, это случалось довольно часто в прошлом. Вполне возможно, что у женщины начнутся схватки на вашем самолете, летящем над Атлантикой, и вы бы выглядели ужасно глупо, если бы не знали, какой первый шаг должны сделать. Вы не можете оставить ее одну где-нибудь в углу, предоставив ее самой себе, не так ли? Это может быть равносильно убийству. Вы не согласны?

Откровенно говоря, я была не согласна. Чем больше я думала об этом — обо всей этой суете и всей этой крови, и всех этих женских стенаниях, идущих из глубины легких, тем больше я начинала чувствовать, что ни одна женщина не должна позволять себе отправляться в полет, если есть хоть малейшее подозрение, что у нее скоро будет ребенок. Особенно, на моем самолете. Но Альма не смутилась. Она громко заявила:

— Рождение ребенка — это вовсе не трудно.

— Ну вот, девушки, — сказала доктор Шварц. — Надеюсь, Альма убедит вас.

— Во-первых, — сказала Альма, — вы должны иметь много ведер горячей воды…-Она была готова сразу же растолковать всю последовательность наших действий.

Доктор Шварц сказала:

— Альма, в детали этого мы постараемся вникнуть позже.

— Но это просто, — не унималась Альма. — Вы укладываете женщину, подушку под спину, находите веревку…

— Альма, мы займемся этим на следующей неделе.

— Да, но вы должны связать веревку.

— Альма, — сказала доктор Шварц, — наша техника сегодня несколько другая. Но вы знаете, что это не опасно, и я знаю это именно так, и мы убедим остальной класс спустя одну неделю. Верно?

— О'кей.

В четверг утром одна из девушек в нашем классе пошла на прием к мистеру Гаррисону и отказалась от учебы. Итак, двадцать восемь.

В полдень одну из девушек из класса Джурди вызвали в медицинский отдел и сказали, что для нее было бы неразумно летать по регулярному графику, поскольку у нее анемическое состояние. Доктор Шварц обнаружила это с самого начала, старалась исправить положение вещей, давая бедной девушке таблетки, но безрезультатно. Двадцать семь.

И этой ночью, в ночь на четверг, Донна слегка надломилась.

Она всю неделю была образцовой гражданкой. Большую часть предшествующей недели также. Она чудесно приспособилась к жизни на четырнадцатом этаже, принимая во внимание все; и в классе она опережала меня. Раньше я думала, что являюсь смышленой девочкой, пока не попала в Майами-Бич; но я едва добивалась своих девяноста процентов, в то время как Донна попадала в яблочко почти каждый раз. Она относилась к тем людям, соревнуясь с которыми ты можешь разбудить свои скрытые умственные способности. Мне не хотелось бы заходить слишком далеко и заявлять, что она была величайшим женским гением со времен Марии Кюри. Она была просто естественным бриллиантом, и то, что меня раздражало до смерти, для нее ничего не значило.

В среду, около девяти часов, когда мы все потели над нашими учебниками, она внезапно встала и сказала:

— Девочки, я дошла.

Я сказала без сочувствия:

— А кто не дошел?

— Хотите пойти подышать свежим воздухом?

У нее в глазах появился блеск.

Я сказала:

— Куда пойти?

— Ох, я только подумала, я прокатилась бы недолго в округе.

— Нет, — сказала я. Мне не хотелось бы трогать «импалу» Н. Б.

Ее голос прозвучал успокаивающе:

— О'кей. Скоро увидимся.

Она переодела платье, надела пару золотых сережек и золотой очаровательный браслет и вышла, вихляя бедрами. Джурди, Альма и я продолжали корпеть над лечением эпилепсии, предполетными процедурами, механизмом запасных люков; и, должна признать, мы были на пределе. Давление начало демонстрировать свои результаты. Мы квартами пили черный кофе, чтобы как-то бодрствовать, но это лишь не давало нам дремать, нанося ущерб нашим нервам.

Так что, когда Донна возвратилась после, полуночи я, разумеется, не захлопала своими крыльями от радости. Фактически я не произнесла ни слова. Я только оглядела ее сверху донизу с полным презрением и продолжала изучение носовых кровотечений.

— Эй, — сказала она, прислонившись к двери и улыбаясь. — Что за взгляд?

Она, конечно, была пьяна. Она светилась счастьем и красотой. Я проговорила ледяным тоном:

— Ты знаешь, как сейчас поздно?

Она постаралась сфокусировать свои глаза на своих часах и не смогла. Она с силой потрясла этим проклятым изобретением, поднесла к своему уху и внимательно прислушалась; затем она вынула сережки из уха и вновь потрясла часы, а затем сказала сиплым шепотом :

— Ты знаешь что? Мои часы остановились.

— Так ли это?

— Ох, черт побери, конфетка, — сказала она. — Не кричи на меня.

Я сказала:

— Послушай, Стюарт. Я не могла бы заниматься меньше. Если ты хочешь себе все испортить на этом этапе игры, это твое дело, но не мое.

Она, шатаясь, прошла через, комнату и опустилась рядом со мной.

— Сладенькая, не дуйся на Донну. Пожалуйста.

Я сказала:

— Убирайся к черту с моей постели. Я стараюсь работать.

Она хихикнула:

— Кэрол. Ты знаешь, что я делала?

— Нет. И мне на это плевать.

— Я хочу сделать признание, Кэрол, -сказала она.

— Уходи и делай признания где-нибудь еще, понятно? Оставь меня, в покое.

— Кэрол, ты не поступишь таким образом, Кэрол детка.

— Почему ты не позволяешь мне сконцентрироваться. Пошла вон.

— Я разбила машину, Кэрол.

— Ох, нет, -сказала я. — Ох, нет.

— Да. — Она начала делать движения руками в воздухе. — Ты знаешь, тот поворот у начала подъездной дорожки в гараж? Он безумно труден. Это сумасшедшая вещь. Ну, ты спускаешься по этому крутому наклону, а затем тебе надо сделать поворот практически на двести сорок градусов, и, честно, это очень опасно. Я не могла не врезаться во что-то.

Я сказала:

— Мой Бог, Донна, ты этого не сделала. Ты этого не сделала.

— Да. Я сделала это.

Я только в безмолвном ужасе посмотрела на нее. Она смеялась.

— Не смотри на меня так. Я разбила, только крыло. Не стоит никакого труда его привести в порядок.

Каким-то образом все, абсолютно все, сосредоточилось в этом происшествии: мои чувства к Рою Дьюеру, мои чувства к Н. Б., мои чувства к учебному курсу, мои чувства ко всему миру. Я превратилась в один огромный сгусток слепой, беспомощной ярости. Я набросилась на Донну. Я обрушилась на нее.

Она сказала:

— Послушай, ты не должна впадать в истерику. Ведь это только крыло, Кэрол. Кто-нибудь сможет выправить крыло.

— Ты проклятая тупая задница, — сказала я. — Особенно, когда немного выпьешь.

Она встала с ледяным достоинством, пошатываясь, отправилась в ванную и приняла душ. Я догадывалась, что она чувствовала, будто я предала нашу дружбу. Она не могла только взять в голову, что эта машина вызывает у меня такие глубокие эмоции, я не могла смириться с тем, чтобы на нее упала хотя бы капля дождя. Донна не разговаривала со мной, и я не разговаривала с ней вплоть до середины следующего дня. Затем, в кафетерии, мы обошлись самым минимумом слов, а к вечеру мы уже разговаривали по-старому. Она сказала:

— Не беспокойся, милочка, я поговорю в гараже, и крыло исправят, я обещаю.

И я постаралась забыть совсем о несчастном инциденте.

К трем часам пополудни в субботу даже мисс Уэбл выглядела, как будто она собиралась в любой момент рухнуть. Под ее глазами залегли тени. Щеки ее казались запавшими. Но она держалась все еще прямо, когда от, пускала нас, она еще пыталась улыбаться и говорить ласковым голосом.

— Девушки, — сказала она, — вот и вся неделя, не так ли? По, правде, я поражена тем, что все еще стою на ногах; и я хорошо представляю, как все вы себя сейчас чувствуете. Но следующая неделя, я обещаю вам, должна быть намного легче. Только четыре рабочих дня, а затем в пятницу вы отправитесь на церемонию вручения дипломов. — Она глянула на лист бумаги на ее столе: — Кстати, эта церемония состоится в «Зале императрицы» в отеле «Шалеруа», в котором вы живете. Каждая, кто пожелает, может пригласить родственников и друзей. Мы будем рады их повидать. Есть какие-либо вопросы?

Мы были слишком истощены, чтобы задавать вопросы.

Она сказала:

— Девушки, я очень горжусь вами. Вы все совершили чудо. Это доказывает… — Она запнулась. По-моему, она собиралась сказать: «Это доказывает, что вы можете сделать это, если захотите» — или что-то в этом роде, и решила, что это немного банально. Она продолжила: — Позвольте мне дать вам напоследок ряд советов, если не возражаете. Отдыхайте этот уик-энд. Вы были под ужасным напряжением, так что перестаньте волноваться. У вас будут все возможности отпраздновать следующий уик-энд, когда все уже у вас будет позади. О'кей?

— Да, мисс Уэбли.

Мы медленно потащились из класса, а она засмеялась и сказала:

— Ох, идите прямее. Выпрямитесь! Вы не можете выходить, едва двигаясь, как теперь, девушки! Думайте о вашем достоинстве!

Итак, каждая из нас подумала о своем достоинстве (самое: последнее, о чем обычно думала каждая из нас) и пошла к Гарри и красно-синему автобусу. Мы делали усилие, пока мы ехали через Майами-Бич, мы делали усилия, когда шли через фойе отеля; Но как только мы добрались до номера, я обессилено упала лицом в постель, Донна села, вздыхая, а Альма бормотала что-то по-итальянски. Я понимала, что то же самое происходит и в других номерах.

У нас не было шанса. Должно быть, триллионы мужчин ожидали возвращения девушек, и сразу же по всему четырнадцатому этажу, повсюду, как сумасшедшие, начали трезвонить телефоны. Чертов телефон пять раз звонил Донне, не меньше, и один раз Джурди, которая, свернувшись клубочком, лежала на постели в другой комнате, и один раз Альме; а я была лишь связной, я должна была отвечать на каждый звонок, потому что была ближе всех к телефону. И не только свои усталые кости я должна была вытаскивать из могилы на каждый звонок, но просто я была одинокая, нелюбимая, никому не нужная, сама мисс Прокаженная. Мне хотелось лечь и завыть. Это было все более непереносимо, потому что я чувствовала себя с каждым разом все хуже и хуже, когда говорила: «Минуточку, пожалуйста», — в то время как каждая из девушек оживлялась, как сумасшедшая, когда брала у меня трубку телефона. Будто она содержала неисчерпаемое количество витаминов, или бензедрина, или гормонов. Боже, мне тоже были нужны витамины, бензедрин или гормоны, и так много, сколько есть. Я нуждалась во всех трех стимулах.

Наконец, совершенно измотанная частыми звонками, я обратилась к Донне:

— Ответь, это наверняка тебя. — Она ответила, и затем трубка повисла у нее на пальцах, как мертвая крыса.

— Кто-нибудь видел Томпсон?

Я отозвалась:

— Ты это честно?

— На том конце спрашивают кого-то по имени Томпсон. Ты Томпсон?

Я выхватила трубку из ее рук и сказала:

— Хелло!

— Мисс Томпсон? Привет. Как дела? Это Н. В.

Я могла умереть. Я могла выплакать океан слез и затопить весь «Шалеруа». Я могла разорвать свое горло. Я сказала:

— О, о, хелло! Как мило с вашей стороны, что вы позвонили.

— Это здорово — слышать вас снова, мисс Томпсон. Я вас не видел целую неделю. Я надеюсь, мы с вами повидаемся.

— Ну, вы знаете, мы так много работали, ни у одной из нас не было ни минуты позвонить своим.

— Они действительно вас загоняли, а?

— Они действительно заставляют нас работать.

— Да. — Он глубоко вздохнул. — Послушайте, в таком случае, не воспользоваться ли нам несколькими часами передышки? А? Как вы думаете? Может быть, вы могли бы поужинать со мной этим вечером, мы могли бы заглянуть в маленький клуб, который я знаю…

В этих нескольких словах заключалась вся история жизни Томпсон. Кто пригласил ее на свидание? Человек, с которым ей не разрешали видеться. О, Боже, Боже! Боже!

Я сказала:

— Мистер Брангуин, простите меня, простите меня… Он ждал.

Я сказала:

— Я приму ваше приглашение с благодарностью, мне понравится это в любое другое время, когда я свободна, но я так устала; я не могу сегодня никуда пойти. Мне очень жаль.

— О'кей. А как насчет завтрашнего вечера?

Я была готова совершить харакири при помощи моих старых тупых маникюрных ножниц.

— Но завтра вечером, я ужасно извиняюсь, завтра вечером у меня свидание, о котором я договорилась раньше, на неделе.

— Понимаю.

— Я чувствую себя неловко из-за этого…

— Не переживайте, мисс Томпсон. Может быть, в какой-либо другой раз. А?

— Да. Я тоже надеюсь.

— Берегите себя, — сказал он.

— Буду. Спасибо за звонок. Большое вам спасибо.

Он отключился. Я положила трубку и повернула голову к стене. Это была почти битва насмерть между судьбой и мной, и я знала, кто победит в ней.

Донна спросила:

— Брангуин?

— Да.

— Ты чертовски глупа.

— Донна, заткнись.

— Кому бы ты причинила вред, если бы пошла с ним?. Ты можешь сама о себе позаботиться, можешь?

— Донна, заткнись.

— Я тебя не понимаю, дорогая. Я не понимаю, как устроена твоя голова.

Я вышла из номера в полном отчаянии. Было невозможно находиться здесь с тремя девушками, готовящимися к свиданиям. Каждая из них была в поту и хотела принять душ и одеться, но Альма, как обычно, заняла ванную, и открытая война могла вспыхнуть в любую минуту. Я спустилась в вестибюль, бормоча себе под нос снова и снова: «Суббота, вечер, никакого свидания. Суббота, вечер, никакого свидания», и вдруг я заметила, что, прогуливаясь в вестибюле, всматриваюсь в мужчин, а они разглядывали меня (и поглядывая искоса) и смотрели мне вслед. Мой Бог! Что за ужас!

Удивительно, что можно загнать в свое подсознание другого человека только потому, что другой человек стал твоей частью третью неделю подряд, хотя ты с ним и не встречаешься.

И в тот момент, когда я поняла, как безнадежно было мое подсознание, я подумала: «О'кей, детка, существует лишь один путь реализовать это дело»; и я вошла в телефонную будку, со стуком закрыла дверь и сказала холодной телефонистке:

— Соедините меня с номером тысяча двести восемь, пожалуйста, — И стала ждать.

Он сказал, подойдя через пять секунд:

— Хелло.

— Доктор Дьюер?

— Да.

— Это мисс Томпсон.

Он, разумеется, был ошеломлен.

— Да, да, да, — сказал он.

— Я надеюсь, вы не забыли о моем звонке вам в субботу вечером?

— Кэрол, я только что звонил вам.

— Это правда?

— Абсолютно.

Я сказала:

— Я звоню из вестибюля. Номер телефона здесь — двадцать шесть, — и я положила трубку.

Через пару мгновений зазвонил телефон. Я дала ему прозвонить шесть раз, потом подняла трубку и сказала:

— Хелло?

— Кэрол…

— Извините меня. Кто это?

— Рой Дьюер.

— Ну, доктор Дьюер! Какой сюрприз! Как мило, что вы позвонили. И что я могу сделать для вас, доктор Дьюер?

— Кэрол, вы верите мне? Я хотел позвонить вам каждый вечер на этой неделе, каждый вечер.

— Доктор Дьюер, вы говорите очень приятные вещи.

— Я вам не лгу.

— Ну, доктор Дьюер, я никогда даже ни секунды не думала, что вы мне лжете.

— Кэрол…

Я не могла сдержать свой голос:

— Рой, о Рой, я почти умираю от одиночества. Рой, я так одинока и несчастна. Я хочу умереть.

— Вы в вестибюле?

— Я еще в вестибюле, Рой, я еще у телефона с номером двадцать шесть.

— Я сейчас спущусь. Я встречу тебя в кафе.

Я не сказала «до свиданья», не поблагодарила, а положила трубку и пошла в кафе, села за столик, разглядывая рисунки растрепанных пастушек; и в самом деле, он пришел через пару минут и сел, глядя на меня. На нем были серые брюки и серая рубашка, узкий однотонный бледно-желтый галстук и серый спортивный пиджак, а за стеклами роговых очков его серые глаза были жесткими, но тревожными.

— Хелло, — сказал он.

— Хелло. Ты хочешь извинить меня за звонок тебе?

— Конечно, нет.

— Я никогда раньше не звонила мужчине вот так, как сейчас. Я стыжусь самой себя. Доктор Дьюер, психиатров обучают, как быть жестоким?

— Не говори так.

— В четвертый вечер (с момента моего прибытия сюда) ты повел меня на пляж и поцеловал. Ты помнишь этот смешной инцидент?

— Да.

— С того времени…

Он резко прервал меня:

— С того момента я люблю тебя. Ты хотела подтверждения этого?

— О, Боже мой, — сказала я. Затем я продолжила: — Закажи, пожалуйста, кофе. Со сливками.

Он повернулся и кивнул официантке, и мы не разговаривали, пока она не принесла нам обоим кофе в маленьких серебряных кофейниках с серебряным кувшинчиком для сливок и серебряной сахарницей. — Вы понимаете, как я себя чувствую? — спросила я, как только мы остались одни. — Я чувствую себя точно так, как та бедная девушка, которую беспокоила луна и которая совершенно обнаженная приходила поглядеть на вас в три часа ночи. Но я сделала это при ярком дневном свете.

— Извини меня.

— Я рада, что ты просишь прощения, Рой.

Он сказал:

— Я думал, что ясно все тебе объяснил. Я думал, что ты поняла.

— Что, Рой, дорогой?

— Невозможность для меня иметь отношения с девушкой, которая проходит подготовку в школе.

— Я помню, Рой. Ты сказал мне это. Я спрашивала тебя, возможны ли у нас какие-либо отношения, но ты никогда толком не объяснил этого. Сможешь ли ты иметь со мной отношения, когда я получу диплом?

Он ответил очень резким, хриплым голосом:

— Арни Гаррисон знает, что я люблю тебя.

— Ох! Я весьма рада, что ты сказал ему об этом до того, как сказал об этом мне.

Он ударил рукой по столу: хлоп!

— Успокойся! Прекратишь ли ты острить по моему адресу?

— Но действительно я восхищена тем, что мистер Гаррисон первым узнал об этом. Я не могла бы быть более счастливой.

— Вся школа знает об этом, — сказал он с отчаянием. — Все в мире знают!

— Как восхитительно. Ты напечатал это в «Майами гералд» или где-либо еще?

— Обо всех целях и намерениях, — продолжил он. Он смотрел на меня по-настоящему разозлившись. — Это было написано у меня на лице, когда я встретил тебя на прошлой неделе на играх джей-элэй, вот и все. Арни Гаррисон, Кэролайн Гаррисон, Пег Узбли, черт побери, они не могли не заметить этого. Арни сказал, это было самое смешное зрелище, которое он когда-либо видел за всю свою жизнь. Он сказал, что я сидел там весь вечер и светил, как луна, тебе в затылок. И потом, когда ты сказала мне позже… — Он остановился, снял свои роговые очки и сильно подышал на них.

Я сказала ослабевшим голосом:

— И мисс Уэбли догадалась?

— Будь уверена в этом.

— Она расстроена?

— Почему она должна расстроиться?

— Я думала, может…

— Настало время, когда ты, может быть, перестанешь думать. Она скоро выходит замуж за одного из наших пилотов. Если ты действительно хочешь знать факты, то я ужинал с ней пару дней назад, и она провела эти три часа, расточая тебе похвалы.

— Ох, Рой. — Я начала плакать.

Он снова надел очки и протянул мне свежевыстиранный носовой платок. Как опытный эксперт, он наверняка знал, что я собираюсь пролить одну или две слезы во время этого свидания.

— Возьми, — сказал он.

— Спасибо. — Я промокнула глаза и высморкала нос.

Он сказал:

— Арни обещал оставить тебя здесь, в Майами, после получения диплома. Это стало бы для тебя авиабазой. Он не упомянул мне об этом до последней ночи. Он только что приходил перед тобой и подтвердил это, так что и я… — Его очки снова мешали ему. Он снял их и зловеще поглядел на них. — Мы не были бы разъединены. Это очень важно.

Я встала, не говоря ни слова, и двинулась в туалетную комнату. Я там проплакала около десяти минут.

Он сказал, как только я возвратилась:

— Сегодня вечером я ужинаю с руководителем тренировочных полетов. Я не могу избежать этого. И не смогу возвратиться не слишком поздно. Могу ли я вместе с тобой завтра пойти на ленч?

— Да, Рой.

— Мы встретимся завтра здесь в восемь тридцать?

Я сказала:

— Рой, не слишком ли это рано для ленча?

— Мы можем начать с завтрака.

— Да, Рой.

— Потом мы можем поехать куда-нибудь, чтобы побыть одним. Именно об этом я собирался тебе сказать. Я старался преодолеть стремление к тебе, но не мог, я должен был увидеть тебя. Но ты позвонила первая.

Я сказала:

— Рой, я готова была перерезать себе горло.

— После того как ты в следующую пятницу получишь диплом, мы можем… — Он посмотрел на меня.

— Что мы можем?

— Сделать это официально.

— Что это означает, Рой, сделать это официально? Рассказать миссис Монтгомери?

— Устроить помолвку, — сказал он. — Обвенчаться. Что-то вроде этого. Как ты скажешь.

— О Боже.

Он потянулся через стол, я сделала то же, и наши руки встретились.

Я сказала:

— Это идиотский вопрос, но ответь: я могу позвонить тебе, дорогой, в промежутке между сегодняшним днем и до следующей пятницы? Это страшно важно. Я никому, дорогой, прежде не звонила.

— Не из классной комнаты, — ответил он. — Ты должна быть благоразумной. В следующий вторник я все скажу в твоем классе, и это могло бы выглядеть… — Его рука стала очень тяжелой и твердой. Он сказал: — Я схожу с ума от тебя. Ты знаешь это? Я слеп и глуп и без ума от тебя.

— Это все электричество, — сказала я.

— Электричество?

— Да. Миллион вольт.

— Нет. Что касается меня, то это адреналин.

— Я даже не знаю, что такое адреналин. Рой. Это не то, что делает тебя холодным?

— Мы разберемся в этом завтра, — сказал он. — Сейчас я должен идти.

— Сейчас?

— Да. У меня ужин с руководителем тренировочных полетов. Я уже сказал тебе.

— Я помню. — Слезы хлынули из моих дурацких глаз. — Рой, ты должен идти? Ты должен? — Но прежде чем он ответил, я сказала: — Прекрасно. Иди. Иди. Черт побери, я не стану между тобой и твоим долгом. — Я снова высморкалась в его носовой платок и вытерла поток слез. — Извини меня, я так страдаю от своей глупости, Рой. Это ужасно, все это. Едва я успела вонзить свои когти в тебя, как ты собираешься меня оставить для кого-то еще.

Он сказал:

— Не заставляй меня страдать еще больше.

— Прекрасно, дорогой. Все в порядке.

— Что ты планируешь на вечер?

— Планирую! — закричала я. — Кто планирует? Ты сумасшедший? Все, чего я хочу, это любви, и все, что я получаю, это крохи и обещания…

Он выглядел совершенно несчастным.

Я сказала:

— Пожалуй, пойду и похороню себя в кино. Не беспокойся обо мне, Рой. У меня будет масса веселья.

— Только помни о том, что я тебе сказал.

— О руководителе тренировочных полетов?

— Нет. О том, что я люблю тебя всем моим сердцем.

— О, дорогой…

— И, — сказал он, — будь подальше от офицеров военно-воздушных сил. Понимаешь?

— Рой! Ты становишься ревнивым в последнюю неделю? Это так?

— Я хотел задушить парня голыми руками.

— Вот это да!

Он сказал мрачно:

— Это самая подходящая реакция для человека моей профессии.

— О Боже, ты ревнуешь! Как прекрасно!

Это было странно, потому что я всегда презирала ревность как самое отвратительное чувство. Теперь я приветствовала ее. Чаша моего счастья переполнилась.

Мы едва дотронулись до нашего кофе, но он должен был уплатить за все. Мы вышли, шагая рядом друг с другом, и я внезапно заметила, что кафе наполнено мужчинами, женщинами и детьми с пуделями, а у кого-то был даже персидский голубой кот на желтом кожаном ремешке. Странно: ведь когда мы с Роем разговаривали, вокруг нас на милю не было ни единой души. Это кафе, как я поняла, не было лучшим местом для любовной сцены, и это должно было в известной мере стеснять такого человека, как Рой. Я знала, когда ты наконец преуспела в своей назойливости и вырвала у мужчины признание в любви к тебе, что-то большее, чем несколько тщательно отобранных слов, должно последовать за этим; но Рой не мог отправиться в город в «Салон Фрагонара», слишком много было ожидать от него, чтобы он впал в неистовую страсть и принялся срывать с меня блузку и т. д. Помимо всего, у него была страшно ответственная работа в «Магна интернэшнл эйрлайнз», и когда мужчина имеет такую страшно ответственную и важную работу, то он должен охранять свою репутацию. Это любому ежику понятно.

Выходя из кафе, он сказал:

— Я покидаю тебя здесь. Извини меня. Но я обязан это сделать. О'кей?

— О'кей, дорогой. Но уходи побыстрее.

Я попыталась повернуться к нему спиной, когда он оставлял меня, но не смогла. Я стояла и смотрела на его прекрасное сильное тело, на его легкую походку, пока он шел к одному из лифтов, и наконец он исчез. Тогда я двинулась через вестибюль, чувствуя, что поток слез наполнял мой живот и едва не затопил меня всю, и я побежала в туалетную комнату — в «Шалеруа» их было полно — и плакала, пока мне не стало легче. Тогда я снова вышла в вестибюль и встретила Сюзанну, блондинку, которая должна была отрезать свой «конский хвост». Она разглядывала витрину ювелирной лавочки, представлявшей в миниатюре магазин Тиффани, где Люк Лукас купил для Джурди золотой браслет и, похоже, обручальное кольцо тоже.

— Я сказала:

— Привет, Сюзанна.

Она ответила:

— Привет, Кэрол.

И мы грустно стояли, глядя на бриллиантовые ожерелья, стоимость которых равнялась стоимости Земли. Мы бессвязно поболтали, и я узнала, что она также сегодня вечером не идет на свидание, — ее подруга Жаклин встречается с южноамериканским джентльменом, который занят ореховым бизнесом, продажей бразильских орехов повсюду. В результате я предложила Сюзанне поужинать вместе и отправиться в кино, чему она очень обрадовалась. Мы договорились встретиться снова через полчаса, прямо здесь, перед ювелирной лавкой, и мы отправились по своим номерам, чтобы чуть освежиться.

Джурди уже ушла, очевидно, на встречу с Люком. Донны тоже не было, но я не имела представления о ее свидании — кажется, она собрала за прошедшие три недели целую свиту. Я даже не знала, возьмет ли она «импалу» Н. Б., и меня это совсем не заботило. Альма, как обычно, была в ванной, но она только приводила с помощью душа в порядок свои кудри, поэтому дверь в ванную была открыта, и она могла мне крикнуть.

— Кэрол!

— Да?

— Ах, это ты. Ты вечером здесь, Кэрол?

— Нет, я иду в кино.

Она торопливо вышла из ванной и, по обыкновению, была как мечта, в великолепном белом платье с глубоким вырезом на груди и огромной желтой розой, вышитой на левом бедре. Ее волосы, более кудрявые, чем обычно, спускались по спине. Мгновение она смотрела на меня и с нажимом сказала:

— Кэрол!

— Ну что?

Она разглядывала мое лицо:

— Ты плакала?

— Кто, я?

— Хо-хо, Кэрол! Ты не похожа на себя. Ха-ха, Кэрол!

— Ради всего святого, перестань так шуметь. «Хо-хо. Ха-ха». Это напоминает время кормления в зоопарке.

Она сказала еще более резко:

— Ты знаешь, как мы говорим в Италии? «Она была на фиесте, ее голос изменился». Это означает, что она больше не девушка. Не девственница.

— Альма, ради Бога, не урчи, как водосточная труба.

— Доктор? — спросила она, глядя на меня. — Я не утверждаю, что ты с ним спала, но он сделал тебя счастливой? А?

— Будь хорошей девочкой, милочка. Помолчи.

— О'кей, ты хочешь сохранить это в секрете, я не буду мешать.

— Во сколько у тебя свидание?

Она посмотрела на свои часы.

— Двадцать минут назад.

— Это звучит вполне разумно.

— Сонни милый приятный парень. Ему нравится ждать.

— Куда вы собираетесь пойти?

— На сегодняшний вечер у него большие планы. Какое-то совершенно особое место.

— Альма…

Она подошла ко мне вплотную и рассмеялась мне в лицо:

— Ох, Кэрол! Кэрол! Ты опять превращаешься в мою мать?

— Душечка, во мне нет и кусочка от твоей матушки, но только будь осторожной с этим парнем, обещаешь?;

— Осторожной, осторожной, — она передразнила меня своим глубоким низким голосом. — Ты думаешь, я не осторожна?

Я сказала:

— Ведь никакого нет вреда от того, чтобы быть осторожной. Только помни об этом.

— Моя мать всегда мне говорила то же самое. — Она снова перешла на низкий глубокий бас: — «Альма, Будь осторожной. Только помни об этом. Будь осторожной!» — Она усмехнулась. — Кэрол, ты знаешь что? Ни один мужчина не дотронулся до меня. Правда. Ни один.

Я уставилась на нее.

Она спокойно смотрела на меня своими огромными прекрасными глазами цвета меди, и, к моему крайнему удивлению, я знала, что она не лжёт. Она отвернулась со словами:

— Вечер холодный, да?

— Нет, теплый.

— Я лучше возьму жакет. В машине прохладно.

Сюзанна немного запоздала — она также всплакнула, — потому что скучала по дому, как она объяснила позднее. Я могла понять ее и посочувствовать. Она приехала из Парижа, и любая девушка, приехавшая из Парижа, готова покончить жизнь самоубийством, если она покинула Париж всего лишь на несколько часов; и давай признаемся, Париж и Майами-Бич все же слегка отличаются друг от друга по стилю и атмосфере. Мы поужинали в китайском ресторане, и она рассказала мне историю своей жизни от начала и до конца. Люди столь восхитительны, что я готова слушать их часами. Ее парня-друга звали Жаком (она показала мне его моментальное фото, и ее глаза наполнились слезами. У него было удлиненное тонкое лицо и волнистые волосы, которые вздымались вверх на шесть дюймов, и огромный кадык, отвратительный галстук и страшно напряженный взгляд); ее проблема заключалась в том, что Жак изучал медицину и не мог позволить себе жениться на ней в течение нескольких лет после ее возвращения. К тому же он был крайним пуританином и даже не мог помыслить ни при каких обстоятельствах переспать с ней, хотя он спал с другими девушками регулярно, ибо, кроме всего прочего, она была девушкой, на которой он собирался жениться, и совращение ее было невозможно. Французы совершенно неподражаемы в вещах такого сорта. Я думаю, они отличаются столь дикой логикой, что просто невозможно не преклоняться перед ними. А тем временем Сюзанна экономила каждый заработанный цент, чтобы суметь поддержать его до завершения образования, что должно было произойти (насколько я могла судить) около середины 1999 года.

Она была помешана на вестернах, и мы ухитрились посмотреть два фильма подряд. По-моему, они были отвратительны, но Сюзанна совершенно и полностью балдела от них. Казалось, что они пробуждают что-то очень примитивное в ее утонченной душе, и если это не экзистенциалистское, то тогда я не знаю, что это такое. Позже мы съели по гамбургеру и выпили кофе — она была без ума от гамбургеров, также что-то от экзистенциализма, — и тогда мы побрели в отель. Наконец вечер закончился. Он не был лучшим и благоприятнейшим вечером в моей жизни, но он прошел. Я увижу Роя за завтраком через несколько часов, мы начнем по серьезному заниматься радостным делом знакомства друг с другом и любви; и когда я вошла в лифт, я задрожала.

В номере было темно и прохладно и веяло сладковатым ароматом, когда я вошла. Никто из девушек еще не вернулся — было всего лишь десять минут второго, и я никого и не ожидала увидеть до двух часов ночи, нашего крайнего субботнего срока. Я надела пижаму и села, глядя некоторое время на картину, открывающуюся из окна, прислушиваясь к ночной тишине, и случайно увидела, как яркая звезда пронеслась по черному бархату неба, и стала погружаться в дрему, получая от этого удовольствие, — радуясь, этому изысканному чувству скольжения в своего рода нежнейшее небытие, — и внезапно я вдруг пробудилась и подумала о Рое и о Джурди и Люке Лукасе, и как фантастично все это было; а затем я снова скользнула в пенистое небытие и поплыла в бесконечность. А затем вдруг, когда я растворилась, не соображая, нахожусь ли я в этом мире, зазвонил телефон. Он напугал меня, до смерти; и, когда я устремилась к нему, чтобы ответить, мне стало плохо и не хватало воздуха.

— Хелло?

Женский голос сказал:

— Ах. Это мисс Томпсон?

— Да, говорите.

— Ах. Это Главный окружной госпиталь.

— Что?

— Это Главный окружной госпиталь.

Она не хотела говорить со мной. Она колебалась. Я прижала трубку к уху, и мелкая холодная дрожь начала расползаться по моей спине. Наконец она проговорила:

— Мисс Томпсон, мисс ди Лукка только что доставлена сюда. Она дала нам ваше имя и просила нас связаться с вами.

— Мисс ди Лукка! Альма ди Лукка! Что случилось с ней?

— Извините меня. Она попала в автокатастрофу. Я спросила шепотом:

— Она пострадала?

— Она пострадала, да, некоторые повреждения. Вы ее родственница?

— Нет…

— Есть ли здесь кто-либо из ее родственников, с кем бы мы могли связаться?

— Я не знаю, она об этом никогда не упоминала. Пожалуйста, она серьезно пострадала?

— Она находится в том состоянии, какого и следовало ожидать… Мисс Томпсон, как вы думаете, вы сумеете приехать в госпиталь?

— Сейчас? Да, конечно. Сейчас же. Я уже выхожу. Скажите мне, пожалуйста, где находится госпиталь?

Она объяснила мне, а затем добавила без всякого нажима:

— Приходите к запасному входу и спросите миссис Мак-Куин.

— Вы миссис Мак-Куин?

— Да. Я ночной руководитель.

— Пожалуйста, миссис Мак-Куин, пожалуйста, она пострадала очень сильно?

— Приходите как можно скорее. До свидания. Она повесила трубку.

Я положила трубку и постаралась восстановить дыхание. Это было неправда, это была часть какого-то ужасного сна. Я подняла трубку снова и нажимала на кнопки до тех пор, пока не ответила телефонистка. Я сказала:

— Номер тысяча двести восемь. Очень срочно. Слава Богу, он был там. Он ответил после второго гудка.

Я сказала:

— Рой, это Кэрол. Произошло что-то ужасное. Речь идёт об автокатастрофе, моя соседка по номеру Альма в госпитале, они позвонили мне, чтобы сказать, что она ранена. Я должна отправиться туда немедленно.

Его голос, подобно голосу миссис Мак-Куин, был лишен выражения:

— В каком она госпитале?

— В Главном окружном госпитале.

— Кто тебе звонил? Кто-либо из докторов?

— Нет, миссис Мак-Куин, ночной руководитель из отдела аварий. Дорогой, извини, что я беспокою тебя.

— Это моя работа, — ответил он.-Все в порядке. Встречаемся прямо перед отелем, как можно скорее. Я там буду.

Я надела синие брюки и узорную рубашку, поискала вокруг в бешенстве, пока не нашла свой серый кашемировый свитер. В две секунды расчесала волосы и подкрасила в три секунды рот; затем я вытащила свою белую из свиной кожи сумку, упаковала ночную черную рубашку Альмы, поскольку помнила очень хорошо, что госпитальные рубахи могут вызвать у нее зуд. Я прихватила ее туалетные принадлежности, маленькую бутылочку духов и упаковку с салфетками для лица.

Дрожа, я стояла перед отелем пару минут, пока подъехал Рой. У него был сверкающий красный спортивный автомобиль, который оказался для меня сюрпризом и с новой стороны раскрывал личность владельца машины. Рой был одет официально, в темно-синий легкий костюм и темно-синий галстук.

Когда мы выезжали по подъездной дорожке, я спросила:

— Ты знаешь, где находится этот госпиталь?

— Да. Я говорил с миссис Мак-Куин.

— Она тебе сказала… — Я не могла закончить свой вопрос.

Он ответил резко:

— Мы все узнаем, когда приедем туда. Миссис Мак-Куин не жаждала дать какую-нибудь особую информацию.

— А что с парнем, с которым была Альма, Сонни Ки?

— Он погиб.

— О, Боже мой.

Я съежилась на сиденье. Над головой со свистом шумели верхушки пальм, и все перед нами было золотисто-зеленым в свете фонарей.

Рой сказал:

— Ты знаешь этого пария?

— Я не знала его. Я видела его лишь однажды.

— Напомни мне его имя.

— Сонни Ки.

Через мгновение Рой произнес:

— Знакомое имя.

— Он был боксером, Рой. Он раньше был боксером.

— Да. Теперь я догадался, почему мне знакомо это имя. Как Альма познакомилась с ним?

— Она встретила его в отеле. Рой фыркнул.

Я сказала:

— Рой, я сделала все возможное. Последнее, что я ей сказала, прежде чем она ушла сегодня вечером: будь осторожна. Я предупреждала ее относительно него.

— Почему?

— У него был плохой характер. Я предупреждала ее. Она рассмеялась мне в ответ. Рой резко сказал:

— Откуда тебе было известно о его плохом характере? Вообще обо всем этом?

— Понимаешь, Нат Брангуин рассказал, мне, — ты знаешь, этот игрок, тот, с которым мне запретили общаться.

— Что тебе рассказал Брангуин?

— Что у Сонни Ки плохой характер и что Альма не должна иметь с ним ничего общего.

— И ты рассказала Альме?

— Да.

— Что тогда?

— Она не хотела слушать меня, Рой. Она только смеялась. Она сказала, что позаботится сама о себе.

Мы остановились перед светофором. Рой сказал:

— Почему ты не сообщила эту информацию мне или Арни Гаррисону, или Пег Уэбли? — Он был очень зол.

Я сказала:

— Дорогой!

— Я спрашиваю тебя, Кэрол: почему ты не проинформировала нас об этом?

— Рой, как ты можешь ожидать от меня, чтобы я сделала нечто подобное?

— Твоим долгом было сообщить об этом.

— Но, Рой, будь благоразумным. Я не могу сообщать тебе или кому бы то ни было о каждой из моих соседок по номеру, я не могу прийти к тебе и рассказать тебе о мужчинах, с которыми они встречаются.

Мгновение он размышлял, а затем сказал:

— Извини меня. Я не это хотел сказать тебе. Мы были в состоянии предотвратить несчастье, вот и все.

Мы едва ли еще что-то сказали друг другу, пока не приехали в госпиталь. Мы поспешили к аварийному входу и спросили миссис Мак-Куин; спустя пару, минут она вышла к нам — крупная, крепко сложенная женщина. Когда она подошла, Рой сказал:

— Позволь мне вести разговор.

— Да, дорогой.

Он сказал ей:

— Хелло, миссис Мак-Куин. Это мисс Томпсон. Я — доктор Дьюер.

Она даже не взглянула на меня.

— А, доктор. Да, да.

Он отвел ее в сторону, и они заговорили, понизив голоса. Я поняла, что это особая сфера его компетенции: он мог задать все вопросы в мире, а я не могла — я была никто. Затем они начали удаляться, как будто они совсем забыли о моем присутствии; но в самый последний момент Рой вспомнил. Он вернулся ко мне и сказал:

— Садись и устраивайся поудобнее. Я приду к тебе, как только смогу. Я собираюсь переговорить с доктором Уокером, который занимается этим случаем.

Во всех госпиталях одно и то же. Они призывают вас поторопиться изо всех сил, а затем вы ждете, и ждете, и ждете, и ничего не происходит, — вы ничего не видите, ничего не слышите, сестры и практиканты снуют мимо вас, будто вы невидимы. Комната, в котором я ждала, была вполне приятная и мило обставлена; но я не интересовалась госпитальной меблировкой, меня интересовала только Альма. Мне хотелось быть только уверенной в том, что с ней все в порядке и что она не очень страдает от полученных ран. В конце концов, более чем через сорок минут Рой возвратился с маленьким полным молодым врачом. Сержант полиции, краснолицый и потный, суетился поблизости. Врач был одним из тех людей, у которых на лице всегда была дежурная улыбка. Он с печальной улыбкой посмотрел на меня, когда Рой представил нас:

— Мисс Томпсон, Доктор Уокер.

— Добрый вечер, мисс Томпсон.

— Добрый вечер, доктор Уокер. Как она?

Он побледнел. Рой сказал:

— Она находится под воздействием сильных успокаивающих средств.

— Но как она?

Рой повторил:

— Я сказал тебе. Она спит.

— Могу я увидеть ее?

Доктор Уокер сказал:

— Ну, в этом мало смысла, мисс Томпсон. Она спит, вы понимаете, она находится под воздействием успокаивающих средств. Вы не смогли бы поговорить с ней.

— Она умерла?

— Нет, — ответил Рой.

Я сказала:

— Пожалуйста, может быть, кто-то мне скажет, как она себя чувствует?

Уокер глянул на Роя. Затем он сказал мягко:

— Она получила ряд ранений, но мы не знаем, насколько они обширны. Нам станет это известно, когда мы сделаем ей рентген, мы сейчас намереваемся это сделать. Мы сделали для нее все, чтобы она чувствовала себя сносно, и мы все надеемся на лучшее.

— Я хочу ее видеть. Она спрашивала обо мне. Я ее подруга. Я хочу, чтобы она знала, что я пришла.

Рой сказал:

— Кэрол, она спит. Ей дали сильные успокаивающие средства. И ее готовят, чтобы отвезти на рентген.

— Я буду ждать, пока она не проснется. Рой, я должна быть здесь, когда она проснется. Она здесь иностранка. Рой, я должна быть с ней рядом.

Доктор Уокер сказал:

— Боюсь, мисс Томпсон, что она проспит, по крайней мере, до утра.

— Тогда почему мне сказали, что я должна приехать сюда как можно скорее?

Рой сказал:

— Существуют определенные формальности в делах такого рода. Я уже позаботился обо всем.

— Рой…

— Расслабься, — сказал ои мягко. — Только расслабься.

Я закусила губу и смахнула несколько слез.

— Я принесла для нее несколько вещей — ночную рубашку и косметику и так далее, — сказала я доктору Уокеру. — Будьте добры проследить, чтобы она получила их.

— Конечно. — Он взял белую сумку из свиной кожи, как будто боялся, что она может взорваться в его руках!

Я сказала:

— Если она проснется, доктор, скажите ей, что я была здесь и при первой возможности вернусь утром, чтобы увидеться с ней.

— Конечно, конечно. Можете мне поверить, мисс Томпсон.

— Пойдем, — сказал Рой. Он попрощался с доктором Уокером за руку и сказал ему: — Я буду поддерживать с вами связь. — Затем он обратился к сержанту полиции: — До свидания, сержант. Спасибо за вашу помощь.

— Всегда готов служить, сэр.

Доктор Уокер застенчиво улыбнулся мне, и Рой вывел меня.

Когда мы оказались в маленьком красном автомобиле, я сказала:

— Рой, скажи мне правду. Как она?

Он только собирался включить мотор, но сразу же отвел руку. Его голос был очень ровным и невыразительным. Он сказал:

— Кэрол, извини меня. Ее состояние не так хорошо.

— Что это означает, Рой? Что это означает; ее состояние не так хорошо?

— Они не знают еще, насколько обширны ее раны. У нее сломан таз, и это может привести к некоторым функциональным расстройствам.

— О, Боже мой, что это может означать?

— В настоящее время она не может двигать ногами. Врачи узнают больше, когда сделают рентген.

— О, как ужасно.

Он завел мотор, но не тронулся. Мы сидели. Он сказал:

— Она была в сознании, когда ее привезли. Она сказала доктору Уокеру, что мужчина напал на нее на пляже и изнасиловал ее.

— Рой!

— Я полагаю, что потом он испытал в какой-то степени угрызения совести. Сержант Хэдли считает, что машина неслась со скоростью свыше ста миль в час, когда произошла катастрофа.

Я беспомощно плакала:

— Где это произошло, Рой?

— На шоссе над морем. Машина выскочила на обочину, мужчина потерял контроль, и они перевернулись. Он погиб мгновенно.

— Рой, скажи мне. Ты видел ее?

— Да, несколько мгновений.

— Как она выглядит?

— Она под наркозом. Я сказал тебе.

— Нет, я имею в виду, пострадало ли ее лицо?

— Машина вошла в скольжение, прежде чем она перевернулась. По-видимому, у нее было время, чтобы защитить свое лицо. Ее руки порезаны, у нее несколько, ран на голове, но они не такие серьезные, как остальные.

— Слава Богу, что ее лицо не пострадало, Рой. Она такая красивая девушка, такая красивая.

Он тронул машину, и мы поехали.

Всю дорогу назад мы не разговаривали. Он оставил меня наедине со своими мыслями, возможно, он тоже погрузился в раздумья, — и я думала о бедной Альме, страдающей и без сознания, прекрасной и эгоистичной, жадной и раздраженной, и, однако, по какой-то причине привязанной ко мне, я думала о человеке, которого полюбила. Беспричинно. Такова уж любовь, подумала я. Не нужно никаких причин, чтобы она возникла.

Когда мы приехали в «Шалеруа», Рой оставил свою машину, чтобы ее припарковал один из швейцаров. Когда мы вошли в лифт, он сказал:

— Я хочу, чтобы ты пошла со мной в мой номер. Я тебе дам кое-что, чтобы ты смогла уснуть.

— Мне ничего не нужно.

Он не согласился. Он сказал бою в лифте:

— Двенадцатый этаж, — и когда мы остановились, взял меня за руку и повел к своему номеру. В номере он сказал:

— Сядь, — но я не могла сесть. Я стояла, глядя на него, и он понимал, что я отчаянно нуждалась в его утешении. Он обнял меня, и я почувствовала, во второй раз упругость его рта и его тела. Я снова заплакала, и он подвел меня к креслу и очень нежно, но со знанием дела усадил меня. Затем он ненадолго оставил меня одну, рыдающую, уткнувшись в ладони.

Возвратившись, он сказал:

— Вот, — и протянул мне стакан, наполненный кубиками льда и какой-то желтой жидкостью.

Я спросила:

— Что это?

— Виски.

— Мне нельзя…

— Ты можешь выпить. Это чисто медицинское средство. И возьми вот еще… — И он протянул мне также маленькую зеленую таблетку.

— Мне нужно это?

— Да.

Я задохнулась от виски и, пока с трудом его пила, оглядела комнату, так, чтобы вспомнить в будущем, когда уйду от него, какая у него обстановка. Это была большая комната, напоминающая наши на верхнем этаже, соединенная с маленькой, служившей ему спальней. Мне понравилось, что в ней не было особого порядка. Повсюду были разбросаны книги, беспорядочная груда бумаг на столе и пара рубашек, висящих на кресле. Я сказала, как только овладела голосом:

— Тебе нужна жена.

— Мне?

— Конечно. Я никогда не предполагала, что ты такой неряшливый. Я думала, что ты аккуратный и точный.

— Почему у тебя возникла эта мысль?

— Я так воображала. Ты знаешь, каковы девушки. Они полны фантазий.

— Ты приняла уже таблетку?

— Она у меня в руке.

— Прими ее.

— Нет, Рой, я не хочу.

— Почему нет?

— Я боюсь, что просплю. Я должна утром немедленно отправиться в госпиталь. — Затем что-то, беспокоившее меня, возникло у меня в памяти, и я сказала: — Рой, эти раны на голове. Они опасны?

— Уокер сказал мне, что, по его мнению, они не могут принести серьезного вреда.

— У нее забинтована голова?

— Ну конечно, раны перевязаны.

— Они обрезали ей волосы?

— Да, конечно.

Он позволил мне поплакать чуть дольше; затем уговаривал меня выпить еще виски.

— Прими таблетку, — сказал он, но я все еще отказывалась. Он сказал: — Ладно, когда ты проснешься утром, позвони мне. Я отвезу тебя в госпиталь.

— Спасибо тёбе, Рой.

— Теперь я провожу тебя до твоего номера.

— Тебе не следует…

— Не возражай мне.

— Но мужчинам не разрешено появляться на нашем этаже.

— Я не мужчина. Я из медицинского персонала.

— Для меня ты мужчина, — сказала я. — Все мужчины всего мира в тебе. — Я встала и поцеловала его в губы. — О, Рой, я так сильно люблю тебя.

Спустя несколько минут он отвел меня наверх и спокойно оставил меня перед номером. В номере горел свет, но возвратилась только Джурди. Я поняла это, увидев закрытой дверь в ее комнату. Я не могла осмелиться разбудить ее, чтобы рассказать о катастрофе. Донны еще не было дома, а на постели Альмы лежал кусок, черной бархатной ленты. Я взяла ее, чтобы убрать, и затем снова уронила ее на кровать.

11

В восемь часов я проснулась в панике. Это была одна из тех ужасных ночей, когда ненавистна сама мысль о сне: ты борешься против сна каждую минуту и чувствуешь, будто огромная тяжесть давит тебе на грудь. Я все время знала, что должна проснуться рано, чтобы отправиться в госпиталь, но никак не могла вырваться из объятий ночных кошмаров, не могла поднять веки. Ужас!

Кровать Донны была несмята, но какое мне до этого дело. Черная бархатная лента Альмы все еще лежала там, где я ее оставила. Дверь в смежную комнату была открыта, Джурди уже застелила свою постель и ушла. Я догадалась, что она снова уехала с Люком.

Я позвонила Рою, но он не отвечал. Я быстро приняла душ, чтобы смыть противный ночной пот, и слегка побрызгалась одеколоном, надела белое платье и белые туфли, ведь сегодня было воскресенье. Я позвонила Рою еще раз, но он все еще не отвечал, и я решила дополнить свой костюм маленькой белой шляпой и взяла белую сумку, спустилась в кафе посмотреть, нет ли его там. Он был там; сняв очки, он пил апельсиновый сок у стойки.

Я подошла к нему и сказала прямо в ухо:

— Доброе утро, Рой.

Он, вздрогнув, повернулся:

— Ну, доброе утро.

— Ты уже позавтракал? — спросила я.

— Нет, только выпил стакан сока. Что ты хочешь?

Я села рядом с ним:

— Пожалуйста, только кофе.

Он заказал его, а затем сидел, глядя на меня в задумчивости. Его взгляд был довольно странным, Казалось, он не может сфокусировать глаза; и я сказала:

— Ты устал, Рой?

— Немного.

— Дорогой, не лучше ли тебе отдохнуть? Я и сама доберусь до госпиталя.

— О, нет.

— Я проспала, — посетовала я. — Собиралась встать в семь, в самом крайнем случае. Рой, мне так нужно поехать туда.

— О'кей, — ответил он. — Как только ты выпьешь кофе.

Через десять минут мы вышли. Его сверкающий красный «МГ» был припаркован совсем рядом на подъездной дорожке; и прежде чем сесть в машину, он снял светло-кремовый пиджак. Он остался в белой рубашке с короткими рукавами, коричневом галстуке и светло-серых брюках. Он слегка выделялся на цветном фоне его машины, но зато его одежда полностью гармонировала с моей.

Мы повернули на Коллин-авеню, затем двинулись по Индиен-крик и пересекли один из мостов, ведущих на материк. Мы почти не разговаривали. Минут через двадцать я вдруг спросила:

— Мы едем в нужном направлении?

— Ты имеешь в виду госпиталь? Нет.

— Рой! Куда мы едем?

Он сказал очень спокойно и мягко:

— В госпиталь ехать не нужно. Она умерла в пять часов утра.

— Рой!

— Доктор Уокер позвонил мне около половины четвертого. Я сразу жё поехал. У нее было обширное внутреннее кровоизлияние, они не могли ее спасти. Мне очень жаль, Кэрол.

Он ехал и ехал, медленно и аккуратно, по бесконечной улице, которая, казалось, была проложена сквозь густые зеленые джунгли. Попадалось мало машин; едва ли кто-нибудь мог видеть мое лицо; и я просто плакала, пока совсем не осталось слез, да и сил уже не было плакать. Беспомощно сидела я и смотрела на джунгли и на ярко раскрашенных птиц, зловеще кричащих над нами; наконец я спросила:

— Рой, где мы?

— Мы на Эверглейдз.

Должно быть, это было хорошее место, потому что все было так нереально, и здесь как-то возникало ощущение нереальности смерти Альмы и того человека с расплющенным мертвым лицом и перевернутой машины с вращающимися в воздухе колесами.

— Она страдала, Рой?

— Нет. Уокер — хороший парень. Он знает свое дело. Он позаботился о ней.

— Я хотела бы, чтобы ты позволил мне посетить ее этой ночью.

— Я думал, что для тебя будет лучше, если этого не произойдет.

— Я не могу поверить в случившееся. Я никогда вновь ее не увижу. О Господи… Что теперь будет, Рой?

— Я говорил с Арни Гаррисоном. Он и миссис Монтгомери сделают все, что необходимо.

Птицы были фантастическими, невероятно ярко расцвеченными и очень деятельными. Альма их никогда не увидит. Казалось, что деревья полностью покрыты белыми цаплями, которых Альма тоже никогда не увидит; а расположившиеся на ветвях птицы, которые напоминали орлов, оказались всего лишь турецкими сарычами, как мне объяснил Рой. Вдоль всей дороги виднелись небольшие стада диких свиней, роющихся в траве, сероватые упитанные создания с визжащими между ног малышами. Мамы-свинки, папы-хряки и дети-поросятки.

— Полудикие свинки-полосатики, — сказал Рой. — Мы остановимся в стороне от них. Они опасны, особенно в это время.

Мы замедлили движение, чтобы объехать змей, которых давили другие автомобили, многочисленных полозов и гремучих змей, и Рой объяснил, что они не могут убегать по дороге, вроде этой, и что гремучая змея (к примеру) может ползти со скоростью не более четырех миль в час. Я всегда думала, что змея может опередить скаковую лошадь, а оказывается, нет.

Я не знала, как долго мы ехали. Я была бессильна в своем несчастье. Каждый раз, стоило мне подумать, что я, наконец, контролирую свои чувства, я вновь заливалась слезами. Рой был необыкновенно добр и нежен, но он не мог ничего сделать с мыслями и видениями, которые возникали в моем мозгу. Я вспоминала ее в том платье, которое она надела в последнюю ночь, и начинала плакать. Я вспоминала разного рода случаи, которые казались забавными в свое время, как, например, ее дискуссия с доктором Шварц по вопросу о том, как принимать мать роды, и потоки слез начинали бежать из моих глаз. Почему такая ужасная, бессмысленная судьба постигла ее, почему?

Наконец мы выехали снова к воде. Я спросила Роя:

— Где мы тёперь?

— Ист-Кейн.

— Что за милое название. Где это?

— У Мексиканского залива.

Мы здесь позавтракали на террасе ресторана, обращенной к океану, и постепенно я все больше овладевала собой. Потом, когда мы готовы были отправиться в обратный путь, где-то около половины третьего, я заметила, каким усталым выглядит Рой. Разумеется. Ведь он большую часть ночи не спал. Я уговорила его позволить мне вести машину, и, только понаблюдав в течение нескольких минут, как я веду себя за рулем, и убедившись, что я знаю, как управлять «МГ», он расслабился и сразу заснул. Я чувствовала себя ответственной за него и ехала с большой предосторожностью. Он проснулся и сел за руль только перед тем, как мы въехали в Майами.

Он припарковал машину снова у подъездной дорожки к отелю. Прежде чем мы вылезли из машины, он посмотрел на свои часы и заметил:

— Уже без четверти шесть. Что ты думаешь делать сегодня вечером?

— Я хочу только остаться с тобой. Можно?

— Тебе следует принять успокоительное и отправиться в постель.

— ; Нет. Я хочу остаться с тобой.

Он наконец уступил.

— Ладно. Но я должен подняться к себе в номер и кое-куда позвонить. Мы могли бы встретиться в вестибюле в половине седьмого?

— Да, дорогой.

Мне приходилось оставаться без него три четверти часа, но ничего не поделаешь. Когда мы вошли в отель, он сказал:

— У меня осталось всего иесколько сигарет, и я хочу узнать в справочной, нет ли мне почты. Хочешь, иди наверх?

— Нет. — Я просто хотела быть с ним постоянно, я в коем случае не хотела быть в стороне от него. Я с ним, когда он подошел к маленькому киоску, где подавали сигареты, И я была с ним, когда он справлялся у стойки о своей почте.

Клерк сказал:

— Доктор Дьюер? О да, — и вынул около полудюжины белых листков бумаги из ячейки и протянул их ему. Рой просмотрел их, а затем посмотрел на меня, как будто хотел что-то сказать, но ничего не сказал. Я увидела, как его лицо стало жестким, а его глаза внезапно стали суровыми. Когда я повернулась, я увидела Донну и Элиота Ивинга, идущих под руку по вестибюлю. Элиот был в своей форме капитана, а Донна была одета в свое легкое платье и маленький белый жакет, сползающий с одного плеча, и оба были пьяны.

В этом нельзя было ошибиться. Они были пьяными в стельку. Я не могла сказать Рою: «Не обращай на них внимания, они просто счастливы, им просто весело». Они были пьяны, черт их побери, они были пьяны, как сапожники, они пошатывались и хихикали. Все в отеле наблюдали за ними.

Я сказала:

— Рой, — но он не слышал меня. Он стоял с затвердевшим лицом и молчал, глядя, как они, шатаясь, направляются к нам. В этот момент Донна увидела меня, и стало еще более ясным, до какой степени она пьяна. Вмёсто того чтобы развернуть Элиота и исчезнуть как можно скорее с глаз долой, она начала кричать:

— Кэрол! Кэрол! Эй, Кэрол! Ого-го! — И пошатываясь, заковыляла ко мне, таща за собой Элиота.

Я проговорила снова: «Рой», начиная предложение, которое я и не надеялась закончить. Он не слушал меня, и я заледенела.

Донна раскраснелась; ее рыжие волосы были в беспорядке и все же еще прекрасны; от нее пахнуло на меня алкоголем.

— П-привет, Кэрол, — смеялась она. — Маленькая конфетка. Маленькая королева-пчелка. И доктор Дьюер. Милый душка доктор Дьюер. П-привет. Вы помните маленького душку капитана Глага, не так ли? Эй, капитан Глаг, дорогой. Подойди поприветствовать Кэрол и милого душку доктора Дьюера.

— Ну, привет, — сказал Элиот, взглянув на нас. Прекрасно. Прекрасно. Вот забежал. К вам.

Рой сказал мне очень тихо:

— Думаю, тебе лучше увести мисс Стюарт в ее комнату.

— Ну, подождите минуту, — сказал Элиот, тупо моргая. — Давайте только выпьем. Понятно? «Сувенир-бар» Ну что, пойдем? Ладно. Все пошли.

Донна издала дикий крик:

— Ого-го! Идем все. Давайте устроим вечеринку, давайте отпразднуем.

Голос Роя был спокойным:

— Мисс Стюарт, думаю, вам лучше подняться в вашу комнату.

— Ну, парень, — сказал Элиот. — Ну, только минуту. Подожди только минуту. — Он, пошатываясь, стал между Донной и Роем, внезапно став агрессивным. На пару дюймов он был выше Роя и намного тяжелее его.

Рой сказал ему все тем же спокойным тоном:

— Пожалуйста, прекратите, капитан.

Элиот закричал:

— Леди! Вы со мной. Понятно? Со мной, парень. Пойдём выпить. «Сувенир-бар».

— Мисс Стюарт, — сказал Рой.

— Послушай, ты, — сказал Элиот. — Моя девушка. Ты не имеешь права приказывать ей, вот так. — Он подался вперед, протянул свою огромную тяжелую руку к лицу Роя и ткнул кулаком изо всей силы.

Рой не смог уберечься, и я не могла ему помочь. Он был ослеплен и совершенно потерял равновесие, Он попятился, сделав несколько шагов назад, пока его ноги не подогнулись под ним, и он рухнул. Он потерял очки. Сигареты и почта, которые он держал, рассыпались, и когда я бросилась к нему, он, казалось, превратился в камень.

— Рой! Тебе больно? Рой!

Он не ответил, он не глядел на меня. Его глаза были устремлены на Элиота, который громко хохотал. В один момент вокруг нас собралась толпа в тридцать или сорок человек, глазеющих на происходящую сцену. Из толпы вышел огромный костлявый старина Люк Лукас в своей желто-коричневой ковбойской шляпе.

— О'кей, маленькая леди, — сказал он мне и начал помогать Рою подняться. — Все в порядке, сынок, — сказал он. — Только успокойся, сынок…

Рой даже не слышал Люка. Он освободился от протянутой руки Люка, подошел, почти на цыпочках, к Элиоту, сказал громким сердитым голосом:

— Ты, проклятый, глупый дурак. — И тут же ударил его в живот левым кулаком, а когда Элиот опустил руки, нанес ему правым кулаком в челюсть удар такой силы, что мне показалось, будто голова Элиота оторвалась от щеи. Элиот вскинул руки, как будто он собирался повернуть руль, и грохнулся лицом вниз там, где стоял. Его ноги пару раз дернулись, и затем он затих.

— Иисус Христос, — произнес кто-то с глубоким восхищением; и я поняла тогда, что акции «Магна интернэшнл эйрлайнз» поднялись на пятнадцать пунктов.

Никто даже не двинулся. Затем, очень резко, Рой наклонился, перевернул Элиота и приподнял одно веко. Бог знает, что он там увидел, но спустя две или три секунды он встал, тяжело дыша, повернулся и пошел туда, где стояла я. Он сказал, словно обращался к какой-то тупой горничной:

— Отведи мисс Стюарт в ее комнату и присмотри, чтобы она немедленно начала упаковывать свои чемоданы. В полночь отсюда вылетает самолет в Нью-Йорк, и я хочу, чтобы она попала на этот самолет.

Он не стал ждать моего ответа: «Да, сэр» или «Нет, сэр». Он двинулся прочь. Люк протянул ему его роговые очки и спросил радостно:

— Он не умер, сынок?

И Рой ответил:

— Нет, он не умер. — И пошел сквозь толпу к лифту, держа свое правое запястье, как будто он его растянул. Мистер Куртене и пара взволнованных швейцаров появились откуда-то и склонились над телом Элиота; я решила, что они позаботятся о нем и доставят его целым к генералу Вуззи Гуфу.

Я обратилась к Донне:

— Пошли?

Она колебалась.

Я сказала:

— Ты хочешь на прощание поцеловать Элиота?

Она вздрогнула:

— Нет, не на публике.

— Тогда давай пойдем.

Казалось, она совершено протрезвела. Когда мы прошли через толпу, она сказала:

— Как все возбудились на мгновение, правда?

Я ответила:

— Чертовское возбуждение, вот и все.

Люди в толпе посторонились, чтобы пропустить нас. Она стояла, опустив голову, пока мы поднимались в лифте, постукивая носком своей туфли по толстому ковру.

Джурди была в номере, когда мы вошли, и старалась закрыть огромный чемодан, битком набитый одеждой.

— Ну, слава Богу, вы пришли, — сказала она, — хоть поможешь мне справиться с этим проклятым чемоданом. Я уже двадцать минут воюю с ним.

Донна спросила:

— Чей это чемодан?

— Альмы, — ответила Джурди.

Донна засмеялась:

— Не говори мне, что ей тоже приказано убираться отсюда.

Джурди посмотрела на меня. Я сказала:

— Скажи ей.

Джурди сказала:

— Альма погибла в автомобильной катастрофе прошлой ночью.

— О, нет! — закричала Донна.

Она внезапно превратилась в старуху. Я сказала:

— Ладно, Джурди, я стану коленями на него, а ты попытайся защелкнуть замки. Мы сделали это. Джурди сказала:

— Ну и ну! Я наверняка заработала себе грыжу.

Я поставила чемодан в угол, чтобы его было удобнее вынести. Донна стояла у своей кровати, не раздетая, повернувшись спиной к нам. Я сказала:

— Ты хочешь, чтобы я расстегнула тебе «молнию»?

— Спасибо. Я могу все сделать сама.

Джурди смотрела на меня вопросительно. Я сказала:

— Донну отправляют домой. — Потом я снова заплакала. — Джурди, это был самый прекрасный уик-энд в моей жизни, я клянусь тебе, это самый прекрасный уик-энд в моей жизни. Что произойдет в следующий момент — вот то, что я себя все время спрашиваю, что произойдет в следующий момент?

Донна сказала:

— Кэрол, будь хорошей девочкой и закрой рот.

Я задрожала, как желе.

— Ты слабоумная. Ты больная глупая рыжая дебилка. Ты знала, что ты пьяна. Ты знала, что ты была пьяной в стельку. Почему ты не осталась где-то, пока не протрезвишься?

— Ради всего святого, душечка, не устраивай истерики.

— Я могла убить тебя, — сказала я. — Ведь осталось всего четыре дня до выпуска. Почему же ты должна была все пустить коту под хвост?

Джурди сказала:

— Кэрол, сядь. Я приготовлю кофе.

— Не хочу я никакого проклятого кофе.

— Прекрати свои стенания, — сказала Донна. — Это ведь всего лишь работа. Существует множество других работ. Забудь об этом. — Она направилась к ванной и остановилась: — Джурди, это правда, что произошло с Альмой?

— Да.

— Как это случилось?

Я сказала:

— Я расскажу тебе, как это произошло. Она ушла с этим подонком, которого подобрала в отеле, и он повез ее на пляж и изнасиловал там. Затем он поехал назад со скоростью более ста миль в час, и вонючий автомобиль перевернулся. Вот как это произошло.

Джурди сказала:

— Откуда ты все это знаешь?

— Я прошлой ночью была в госпитале, — ответила я. — Что ты хочешь еще знать? Бедная девочка. Они отрезали ей волосы, потому что у нее были раны на голове. Ее волосы!

— О, черт, — сказала Донна.

Джурди сказала:

— Я не знала всего этого. Я думала, что это была просто автомобильная катастрофа.

— Просто, — сказала я. — Не было ничего похожего на просто аварию. Это совсем не просто. Ты должна знать это.

Донна вошла в ванную и заперла дверь, и я услышала как зашумел душ. Джурди сказала:

— Кэрол, пойди присядь. Ты белая, как привидение. Позволь мне сделать тебе чашку кофе.

— Я в порядке.

— Ты совсем не в порядке. Что случилось с Донной? Я рассказала ей обо всем, как смогла,

Когда я закончила, она сказала ледяным тоном:

— Да. Я считала, что рано или поздно это произойдет.

— Не говори так, Джурди. Это неправда.

— Это правда, и ты это знаешь.

— Джурди, если бы она продержалась еще несколько дней, если бы она закончила этот чертов курс, она стала бы другой. Джурди, когда ты действительно отправляешься в полет, ты должна жить в соответствии с твоими обязанностями. Она перестала бы поступать так, если бы она действительно стала летать, разве нет?

— Душечка, теперь это уже не должно тебя волновать. Иди и присядь на минутку.

— Нет, — сказала я и вышла из номера. Что-то еще было, что я могла сделать в этой ситуации. Я села в лифт самообслуживания и спустилась на двенадцатый этаж. Я постучала в дверь, и Рой крикнул откуда-то из глубины номера:

— Открыто. Входите.

Дверь была не заперта. Я вошла, но его не было в гостиной. Я его нашла в ванной. Он стоял, опустив правую руку в воду. Холодная вода бежала у него по запястью и пальцам.

— Рой! У тебя повреждена рука?

— Ничего серьезного.

— Позволь мне посмотреть.

— Не беспокойся. Бетти Шварц сейчас придет, она сделает все необходимое. — Он глянул на меня с легкой и ободряющей улыбкой.

Мой Бог, что это был за уик-энд. Ничего, кроме несчастий. Я была близка к истерике. Но, прежде всего, я должна уладить это происшествие с Донной. Я сказала:

— Дорогой, могу я поговорить с тобой одну минуту, пожалуйста?

— Конечно. Только давай выйдем отсюда.

— Он завернул кран с холодной водой и начал вытирать руку, хлопая по ней полотенцем, затем он вывел меня в гостиную. — Что у тебя на уме?

Я дрожала.

— Это относится к моей соседке по номеру, Донне Стюарт.

Он сказал спокойно:

— Что с ней?

Он был замечательным мужчиной. Вот почему я его любила. Он выслушал доводы. Я сказала:

— Дорогой, пожалуйста, я хотела бы, чтобы ты дал ей шанс.

Его губы сжались.

— Боюсь, уже слишком поздно.

— Рой, это не может быть слишком поздно, она еще здесь, в отеле.

— Извини меня. Я уже говорил с Арни Гаррисоном и миссис Монтгомери. Они подтвердили ее исключенье. Е зарезервировано место на ночной самолет.

— Рой, послушай меня минутку, а?

— Это бесполезно, Кэрол.

— Пожалуйста, послушай!

— Ладно. — Он присел на подлокотник одного из кресел, глядя на меня. Он был бледен; думаю, ему было больно. Но я должна попытаться объяснить ему все относительно Донны. Я должна спасти ее.

— Рой, я знаю, она вела себя в вестибюле ужасно. Этот глупый Элиот Ивинг пригласил ее на ленч и вынудил выпить слишком много…

— Вынудил ее? — спросил Рой.

— Дорогой, это может случиться с каждым. Ты знаешь это.

— Кэрол…

— Подожди минутку, позволь мне закончить. Рой, это смешно, исключить ее за то, что она один раз оступилась. Ты должен признать, что она хорошо подготовлена по своей специальности. Она красива. Она выглядит в униформе ошеломительно. Даже мисс Уэбли сказала на днях, что она осчастливит множество пассажиров. И она одна из самых блестящих девушек в группе, она действительно знает свое дело. Разве не нужно все это принимать в расчет?

— Нет, извини меня…

— Только позволь мне объяснить. Существует объяснение ее поведения, Рой. Ты не можешь себе представить, какой была прошедшая неделя в классе. Мисс Уэбли загоняла нас так, что мы были готовы развалиться на части. У нас не было ни секунды отдыха. Ты понимаешь, что мы работали до двух, трех и даже четырех часов утра? И каждую ночь, Рой. Это было ужасно. В субботу в полдень мы были в совершенном отпаде. Дорогой, после такой недели ты не можешь обвинить девушку, если она чуть-чуть кутнула.

— Я знаю все об этой последней неделе, — сказал он. — Я знаю все о напряжении. Оно примерно вдвое превышало обычное.

— Ну вот видишь!

Он сказал:

— Было так, как мы запланировали.

— Вы запланировали это?

— Совершенно верно. Мы должны знать, как поведет себя каждая девушка в напряженной обстановке. Ты выдержала испытание. Твои другие соседки по номеру также выдержали. Все остальные девушки выдержали, Донна Стюарт не смогла. Вот почему мы отсылаем ее домой.

— Но это нечестно! Это несправедливо! Отсылать ее домой только из-за одного проступка!

— Одного? — Он остро посмотрел на меня. — Она была пьяной в прошлый уик-энд во время игры джей-элэй. Ее видели в баре и при других обстоятельствах. Мы дали ей возможность оправдаться за те случаи. Этот случай лишь один из множества. — Он встал н обнял меня. — Кэрол, я ошибался в ней, как и ты. Когда мы отсылаем девушку домой, это не приносит нам радости, но наша ответственность слишком велика. Мы не можем допускать таких случаев.

— Она моя подруга, Рой.

— Я знаю. Но это не меняет дела.

Я уже плакала.

— Я прошу у тебя только одну-единственную вещь, дорогой. Дай ей еще шанс.

Он отпустил меня и отошел в полной ярости.

— Кэрол, тебе следует оставить это на моей совести. Это моя работа. Что ты сейчас от меня ожидаешь? Позвонить Арни Гаррисону и сказать, что я изменил свое мнение? Что эта девушка сегодня после полудня не была пьяна? Что она не начинающая алкоголичка? Ты хочешь от меня этого?

— Рой, если ты ей дашь еще один шанс, я обещаю тебе, я стану около нее с хлыстом, если будет необходимо.

— Я не могу этого сделать.

Я сказала:

— Дорогой, прошлой ночью погибла Альма. Сегодня ты отсылаешь с позором одну из моих подруг домой. Это значительно больше, чем я могу перенести. Ради меня.

— То, о чем ты просишь, невозможно.

Слезы заливали мое лицо. Я сказала:

— Ты знаешь, что ты сейчас делаешь, Рой? Она сейчас еще не алкоголичка. Но если ты отошлешь ее, она станет ею, в этом можно не сомневаться. Дорогой, мы де можем позволить, чтобы это случилось.

— Моя ответственность не распространяется так далеко.

— Нет? Ну, позволь мне сказать тебе еще кое-что. Это маленькое заявление подведет итог. У тебя нет сердца, Рой, в твоих жилах нет человеческой крови, ты совсем не способен мыслить и чувствовать, как нормальное человеческое существо. Для тебя не имеет значения то, что ты губишь Донну Стюарт. Ты знаешь, что ты такое? Ты всего лишь простой механический предохранитель «Магны интернэшнл эйрлайнз». Боже мой, они должны каждую ночь отвозить тебя в ангар, покрывать тебя непромокаемым брезентом, чтобы ты не покрылся пылью.

— Кэрол, тебе лучше уйти и лечь.

— Ты думаешь, я в истерике?

— Да, у тебя было тяжелое время.

— Ты ошибаешься. Я не истеричка. Ты уверен, что у меня было плохое время. Рой, я больше не люблю тебя и не захочу видеть тебя до конца своей жизни.

Он попытался меня обнять, но я с яростью вырвалась и убежала.

Я сделала несколько попыток помочь Донне с упаковкой, но в какой-то момент она потеряла терпение и сказала:

— Послушай, золотко, пойди и сядь где-нибудь, перестань болтаться все время у меня под ногами.

Джурди была великолепна. Она и Донна в нормальных обстоятельствах не слишком заботились друг о друге, но в этот судный час они работали в одной упряжке. Возможно, в этом проявился ее прежний опыт или, возможно, это было заложено в ее натуре; Джурди была сильной, как лошадь, и сказочно ловкой. У нее была сноровка превосходно складывать вещи, может, это и звучит не так уж значительно, но, без сомнения, является одной из наиболее важных достоинств женщины. Она могла сложить буквально любую вещь так, что она точно входила в чемодан — юбки, платья, даже жакетки. Дай мне упаковать жакет, и когда его распакуют, то он сгодится разве лишь для Армии спасения. Я стала испытывать большое уважение к Люку Лукасу. Это действительно было удивительно, что он мог оценить женщину как мог оценить корову, в одну минуту. Он, конечно, не допустил ошибки, выбрав Мэри Рут Джурдженс. Он получил сокровище. Ей-Богу, держу пари, она могла сложить для него даже одного из его призовых быков, в любое время, когда ему понадобится куда-нибудь поехать и он захочет путешествовать налегке с одним чемоданом. Я подумала, что «Магна» сможет сэкономить для себя миллион долларов в год, наняв одного лишь Люка для оценки и обработки своих стюардесс. Им не нужны будут мистер Гаррисон и механический психиатр, да и все остальные. Все, в чем они нуждаются, так это в этой старой птице.

Боже, я чувствовала себя гнусно. Стоило мне глянуть на кровать Альмы, я начинала плакать; стоило мне взглянуть себе под ноги, как я вспоминала, что внизу был Рой Дьюер, и снова начинала плакать. Я не знала, сколько еще напастей может свалиться на меня в жизни. Джурди сделала мне кофе, действительно крепкий, но он не помог; она сделала мне гамбургер, и он мне не только не помог, а вызвал у меня тошноту, и наконец я поняла, что складывала несчастье к несчастью, и отправилась в комнату Джурди, закрыла дверь, рухнула на кровать, на которой обычно спала Аннетт, и отключилась.

Я не знаю, как долго я была там, когда дверь открылась и вошли доктор Элизабет Шварц с мисс Уэбли. Я видела их достаточно смутно, но узнала их и удивилась, чего это они пришли. Было не самое лучшее время для дружеского визита.

— Хелло, Кэрол, — сказала доктор Шварц. Она несла черный кожаный чемоданчик, обычный докторский чемоданчик, но выглядела вместе с тем весьма мило и женственно.

— Хелло, доктор Шварц.

— Привет, — сказала мисс Уэбли. И я ответила:

— Привет.

Доктор Шварц села на кровать Аннетт рядом со мной и с сочувствующей улыбкой посмотрела на меня.

— Как ты себя чувствуешь, Кэрол?

— О, прекрасно. Совсем прекрасно.

— Это хорошо. Я пришла прямо от доктора Дьюера. Он решил, что мне стоит заглянуть к тебе.

— Как его рука?

— Ничего серьезного. Сломана лишь пара косточек. Я послала его в госпиталь сделать рентген. Мужчины глупые, правда? Они, видимо, не понимают, что человеческая рука — это очень хрупкий инструмент и не приспособлен для борьбы. Через пару недель он будет в порядке.

Я начала снова плакать.

Доктор Шварц сказала:

— Мое дорогое дитя, для тебя было тяжелое время, ты полностью истощена, и так не может продолжаться. Я хочу дать тебе успокоительное, чтобы снять напряжение, и мне хотелось, чтобы ты по-настоящему поспала всю ночь…

— Но мне не требуется успокоительное.

Мисс Уэбли присоединилась:

— Пожалуйста, Кэрол. Послушай доктора Шварц. — Она смотрела на меня и тоже плакала. Господи, весь этот сумасшедший мир, казалось, плакал.

Доктор Шварц сказала:

— Пег, принеси мне, пожалуйста, стакан воды.

Мисс Уэбли отошла. Я сказала:

— Доктор Шварц, ну почему происходят подобные вещи?

— Я не знаю, Кэрол. Мне хотелось это знать. Это случается, однако, с каждым. Такое случилось и со мной, если это может служить утешением.

Мисс Уэбли возвратилась со стаканом воды. Доктор Шварц дала мне две зеленые таблетки, и когда я глотала их, то чувствовала себя, как Сократ, принявший яд. Я знала, доктор Шварц поступила правильно, знала, она сделала это, чтобы избавить меня от страдания; а я, честно говоря, не ожидала, что когда-нибудь проснусь.

Я проспала почти пятнадцать часов, все еще на постели Аннетт. Я даже не сразу сообразила, кто я такая, когда открыла глаза. Ничего определенного, кроме того, что я существо женского пола ростом в пять футов семь дюймов, не могла сказать. Постепенно, однако, стала приходить в себя, но только когда поднялась и встала с постели, до меня дошло, что доктор Шварц, вероятно, сделала — она отключила мой мозг, чтобы дать ему отдых или чтобы подпитать его новой силой: моя голова была легкой, как перышко. Довольно странное чувство: моя голова стремилась плавать сама по себе.

На выдвижном ящике рядом с кроватью Аннетт лежали две записки.

«Дорогая Кэрол, доктор Шварц сказала, чтобы ты не приходила в класс, если не будешь чувствовать себя лучше. Мисс Уэбли сказала то же самое. Не спеши. Увидимся позже.

Мэри Рут (Джурди)».

Вторая записка была от Донны:

«Пока, милочка. Желаю успеха.

Д.С.».

Я знала, что не смогу сегодня пойти в класс на занятия. Не говоря уж об остальном, это обеспокоило бы других девушек. К тому же когда я глянула на свои часы, то увидела, что уже одиннадцать тридцать — половина дня прошла. Так что я надела свой старый черный купальник, халат, сандалии, спустилась в лифте самообслуживания и зашлепала к бассейну. Свежий воздух, вот что мне было нужно. Не солнце. Солнце, пожалуй, было лишним. Я растянулась на шезлонге под большим солнечным зонтом, выложив сигареты, спички и кошелек с мелочью, завернутые в шелковый шарфик, на стол рядом со мной; я лежала с закрытыми глазами, вроде и не спала, но и не бодрствовала, позволяя миру пролетать мимо меня. Я чувствовала, как если бы оказалась в западне у самого водостока бассейна, в той точке, где вода в неистовстве образует завихрение по часовой стрелке; и то и дело меня относило в Австралию, где вода вращается против часовой стрелки. Ей-Богу, в эти снотворные пилюли, должно быть, заложили динамит.

Постепенно я начала осознавать, что кто-то обращается ко мне, и когда открыла глаза и тщательно присмотрелась, я увидела, что это был мой старый и верный друг Н. Б. Дорогой старина Нат Брангуин своей собственной персоной, одетый в серый костюм с желтым галстуком-«бабочкой», как изящная, опрятная и хорошо ухоженная ценная канарейка.

— Ну, привет, — сказала я и чуть сонно улыбнулась ему.

— Фу ты, я разбудил вас.

— Я не спала, — пояснила я. — Вздремывала. — Прекрасное слово. Я снова постаралась его воспроизвести: — Вздремывала, вот и все. А как ваши дела?

— Прекрасно. Прекрасно. — Он источал свет на меня и в то же самое время казался беспокойным.

— Садитесь, мистер Брангуин, — сказала я: — Не стоит стоять под этим горячим солнцем. Садитесь. Дайте передышку вашим ногам.

— Но вы собираетесь поспать, — ответил он.

— Нет, мистер Брангуин. Прошлой ночью доктор дала мне пару снотворных таблеток, и эффект их до сих пор не ослаб. Простите за неучтивость. Садитесь.

Он сел.

Я вдруг ощутила неприятный вкус во рту. Напоминало не опорожненную пепельницу.

— Ну, и жажда меня одолела, — сказала я и начала искать воду. Я могла ее видеть лишь в бассейне и могла ее видеть в океане, но не могла добраться до нее.

— Не двигайтесь. Оставайтесь здесь, мисс Томпсон, — проговорил Н. Б. и исчез, подобно канарейке в розовом кусте; и когда снова объявился, он нес большой стеклянный кувшин, наполненный кубиками льда и прозрачными плавающими дольками лимона, и большой прозрачный резной стакан для хайбола. Он наполнил стакан и протянул его мне. Взяв его, я спросила:

— Мистер Брангуин, в этом нет алкоголя, не так ли? У меня настоящая жажда, думаю, что я была смертельно обезвожена, но я не хочу совсем ничего спиртного.

Он сказал:

— Мисс Томпсон, я гарантирую, в этом кувшине нет ни капли алкоголя. Это чистый лимонный сок. Это то, что вам следует пить в таком состоянии.

— Пожалуйста, садитесь, мистер Брангуин.

Он сел и сказал:

— Дайте мне сказать. Перестаньте называть меня мистер Брангуин. Нат. Или Н. Б.

— О'кей. Я больше не мисс Томпсон. О'кей. Я Кэрол.

— Это великолепно. Пейте лимонад, Кэрол.

Я жадно проглотила половину содержимого стакана. Затем глубоко вздохнула и одним духом допила все остальное. Со вздохом поставила стакан на стол, он наполнил его снова. Я сказала:

— Здорово, вкусная штука. Теперь мне нужна сигарета. — Я поискала вокруг свою собственную, но он на миллион световых лет опередил меня.

Под моим носом оказался «Тарейтон» и пламя его позолоченной зажигалки.

Какое-то время я курила, затем сказала:

— Н. Б., я пришла относительно вас к очень важному заключению. Очень важному. Не возражаете, если я скажу вам?

— Не возражаю, — ответил он. Но вообще-то возражал. Он нервно улыбнулся.

— По-моему, — начала я, — по-моему, ты чертовски приятный парень.

— Ну, спасибо, Кэрол. — Это ему здорово понравилось, и он сразу же перестал нервничать.

— Н. Б., скажи мне теперь по честному, — предложила я. — Это как-то беспокоит меня. Правда, что ты пресловутый игрок?

Он засмеялся:

— Ты хочешь получить ответ?

— Если ты не собираешься ответить мне, Н, Б., не насилуй меня. Если захочешь ответить на этот грубый вопрос, ответишь на него.

— Хорошо, Кэрол, я занимаюсь множеством вещей. Владею настоящим имением. Располагаю долей в автомобильной компании. У меня вложения в трех ресторанах, а также в паре ночных клубов. И так далее. И к тому же мне нравится заниматься спекуляцией. Некоторые парни спекулируют акциями, я спекулирую тем, что меня интересует. Разницы нет. Это все одно и то же. Только мой вид спекуляции называется игрой в азартные игры. Понятно?

— Н. Б., я не только понимаю это. Это как раз то, о чем я думала. Точно. Спекулировать — это точное слово.

— О'кей?

— Конечно, это хорошо. И я восхищаюсь тобой из-за этого, Н. Б. Свободная страна. Ты хочешь спекулировать по-своему, давай спекулируй. И никому не позволено остановить тебя.

— Уж не думаешь ли ты, что я вроде бы вне закона?

— Нет, сэр. Только не я, Н. Б.

— Хорошо, это великолепно. Это уже шаг вперед.

— Н. Б., скажи мне кое-что еще. Не возражаешь, если я коснусь личного?

— Сначала спроси. А потом мы увидим, возражаю ли я.

— О'кей, Тогда поехали. Правда, что ты должен федеральному правительству сто пятьдесят тысяч долларов подоходного налога?

Он открыл рот и рассмеялся:

— Где ты подхватила такую чушь?

— Просто слышала, Н. Б. Ты знаешь, как эти вещи быстро распространяются.

— Все в порядке. Я скажу тебе. Эти сто пятьдесят тысяч — чистейший вымысел. Каждую неделю эта цифра удваивается. Я не возражаю. Пусть все идет своим путем, Кэрол. Это общественные отношения, понимаешь?

— О, конечно. Все это общественные отношения наших дней.

— Ты согласна? Это не приносит мне никакого вреда. Любой думает: Н. Б. должен сто пятьдесят тысяч долларов, он, вероятно, важный парень. А почему бы и нет? В действительности я должен, может быть, сорок тысяч долларов. Во всем этом много тумана. Но уличить меня не могут ни в чем. Мои адвокаты спорят со сборщиками налогов, каждый тянет в свою сторону, и в конце концов я, может быть, договорюсь о двадцати пяти. О'кей?

— О'кей.

Я выпила еще лимонада, и вновь он наполнил мой стакан.

— Чувствуешь себя лучше? — спросил он.

— Много лучше, спасибо тебе.

Я лежала, глядя на него. Это была правда: он так точно и четко соответствовал своему описанию — приятный парень. И из всех кого я встречала и кому доверяла, практически с младенчества, он не причинил мне никакого вреда. Все время с момента, когда он предложил мне сигарету в самолете, до того момента, когда он снова наполнил мой стакан лимонадом, он оставался милым и добрым, задумчивым и скромным. Когда я отказывалась от его щедрости — и в случае с машиной, и в случае, когда он предлагал встретиться, — он вел себя с приятным спокойным достоинством. Он не навязывался. Когда видел, что одна из моих подруг оказалась на краю пропасти, он пришел и предупредил меня об этом. По крайней мере, он был человечен.

Он сказал:

— Просто сиди, Кэрол, не спеши. Ты сегодня не собираешься идти в школу?

— Нет.

— Я не упрекаю тебя. У тебя был ужасный уик-энд.

Я кивнула.

— Все слишком ужасно, что совершил Сонни Ки. Он был подонок, и все тут. Страшная история произошла с девушкой. Ужасная. Она причинила мне боль, Кэрол. Ты понимаешь, что я имею в виду? Прелестная девушка. Действительно прелестная, прекрасная как картина.

— Да. Она была красивая.

— Максвелл рассказал мне, что твоя рыжеволосая подруга тоже попала в неприятное положение.

— Да. Ее отправили домой.

— Жестоко, а? Все как-то сразу произошло. — Он вздохнул и покачал головой. — Такова жизнь. Ничего не поделаешь. Беда? Дружище! Они всегда приходят дюжинами… Понимаешь, Кэрол.

— Правда?

Он нахмурился.

— Тебе не хотелось бы на время уйти отсюда? Уйти из этого отеля, уйти от тяжелых воспоминаний, уйти от самолетных компаний — просто выйти и отвлечься от всего на несколько часов? Уйдем и посмотрим другой мир? Ты же не хочешь сидеть здесь весь день и чувствовать себя несчастной. А?

Я не ответила. Я смотрела на него и слушала.

— Пойдем. Позволь мне угостить тебя обедом. Что скажешь?

Я ответила:

— Н. Б., ты действительно очень мил.

Он замер.

— Спасибо тебе за предложение, — сказала я. — Не могу представить ничего приятнее, чем пообедать с тобой.

Он откинулся с огромной счастливой улыбкой.

— Хорошо, дружок! Может ли быть что-нибудь великолепнее!

— Я поднимусь и переоденусь.

— Послушай, не беги. Не торопись. Занимайся этим сколько надо. Я подожду тебя здесь.

Я сделала маленький глоток лимонада.

— Я спущусь вниз так быстро, как смогу, Н. Б., — сказала я и отправилась в номер.

Может, лимонад усилил действие снотворных таблеток или еще что-то, но когда я сняла свой черный купальник, мною вновь овладела какая-то одурманенность, вместе со следами ужаса последней ночи. Чертов номер был таким пустым. Он напоминал собой роскошное кладбище. Конечно, Джурди вечером вернется (если они не решили внезапно ее исключить), но, посмотри на остальной номер! Кровать Аннетт не занята. Кровать Донны не занята. Кровать Альмы теперь свободна навечно. Это возбудило во мне такое волнение, что я стала ходить взад и вперед, взад и вперед, не делая попытки одеться, слепая от ярости и одуревшая от снотворных таблеток, бессвязно ругая мистера Гаррисона, и доктора Роя Дьюера, и всех остальных из этой разношерстной команды, пока не бросилась на кровать Донны у окна, потому что мне не хватало воздуха. Потом, когда мое дыхание и силы возвратились ко мне, я начала одеваться, все еще бессвязно бормоча и ругаясь и время от времени плача; я решила выбрать платье, которое до сих пор не осмеливалась надевать, потому что оно казалось довольно дерзким для высокоморальных стандартов «Магны интернэшнл эйрлайнз». Оно было без бретелек и нежного розового цвета. Но прежде чем нырнуть в него, я в ванной натянула трусики, влезла в туфли на высоких каблуках (которые, видимо, очень подходили к наряду для данного случая) и наложила свой воинственный макияж. По крайней мере, я узнала кое-что полезное за эти три недели стараний: как сделать саму себя похожей на шанхайскую проститутку. Я поздравила себя с успехом. Мисс Уэбли должна быть горда мной, хотя она могла и не одобрить мой стиль. Прозрачная основа. Румяна под глазами. Пудра. Чуть-чуть губной помады. Тени у глаз. Тушь. Брови подведены. И, специально для Н. Б., духи. Я была к настоящему моменту действительно экспертом в этом принятом порядке, и заключительный эффект был весьма экзотичен.

Затем я влезла в платье без бретелек. Да, дружище, да. Эти загорелые плечи, эти бронзовые руки — мои? Томпсон? Эти золотые волосы — Томпсон? Эта выступающая грудь — Томпсон? Очевидно, именно так. Подобранная горжетка сочеталась с платьем, и я ее обернула вокруг себя; и прежде чем уйти, задержалась на момент, чтобы снова посмотреть на эти пустые кровати. Я сказала, громко и твердо:

— К черту мистера Гаррисона, к черту тебя, «Магна интернэшнл эйрлайнз», к черту и вас, доктор Рой Дьюер, — и вышла, грохнув дверью. Величественная, как леди, прямая и ошеломительная.

Н. Б. был так удивлен, что сказал:

— Мисс Томпсон, я буду должен снова вас называть Кэрол. — Это должно было означать комплимент моей внешности леди, но, смутившись, он сказал все наоборот, что придало комплименту двойную весомость. Его машину стоило посмотреть — открытый «линкольн» стального цвета, и когда я сказала: «Ух ты!», он объяснил, что с тех пор, как он занят автомобильным бизнесом, ему следует поддерживать свое реноме. Он был потрясающим водителем — только одного пальца на руле было достаточно, — и в дополнение казалось, что он обладал перископическим видением — ему не нужно было смотреть на дорогу, он смотрел на меня, а «линкольн» несся со свистом мимо остальных машин с невероятной легкостью.

Следующее, что я узнала, это что мы приехали на ипподром. Когда Н. Б. предложил покинуть отель и поглядеть на другой мир, он, конечно, имел в виду именно это. У меня все еще кружилась голова, и. я слабо воспринимала окружающее, я просто ощущала слепящее сияние солнца, и орды людей в ослепительных одеждах, и громкий, все нарастающий шум, который меня по-настоящему возбуждал. Мы не подошли ближе к лошадям, Н. Б. взял меня за руку и повел в здание клуба, и я обнаружила себя сидящей внутри огромного стеклянного строения с балконами вокруг него, тот же нарастающий шум ударил мне в уши, и возбуждение возрастало с каждым моментом. Стеклянное строение было заполнено обедающим народом — мужчины были одеты так же, как Н. Б., все женщины были разодеты до зубов. Повсюду царило оживление, различные типы фланировали между столами, время от времени все стремительно бросались на балкон, чтоб посмотреть финиш скачек, и все это было настоящим столпотворением. Мой Бог, Донне и Альме это очень понравилось бы, это была их стихия: и хаос, и цветы, и повсюду взрывы аплодисментов, будто фламинго вдруг захлопали крыльями, и лошади с пеной у рта после забега, и музыка, и женщины, закутанные в норку, и эти холеные мужчины, подходившие к Н. Б. и говорившие с уважением: «Привет, Н. Б», — и Н. Б., отвечавший вежливо: «Привет, Джай. Привет, Сэм. Как дела?»

По мнению Н. Б., лошади могут подождать, первое в повестке дня — это ленч. Мне действительно хотелось посмотреть лошадей, но он заверил меня, дав честное слово, что они еще будут и после того, как мы посидим; итак, мы должны начать с коктейля с шампанским, затем еще раз коктейль с шампанским, пока для нас готовили крабов «Термидор»; и Н. Б. достал откуда-то листок бумаги, написал вверху крупным шрифтом «ИГ» и затем подчеркнул буквы. Я спросила:

— Что означают эти «ИГ»? Он ответил:

— Это вовсе не «ИГ». Это означает один гранд. Это кредит тебе.

— Послушай, — сказала я, — я рада, что у меня есть кредит. Но где я его получу?

— У меня, — ответил он. — Я тебя субсидирую.

Я сказала:

— Что это означает, что у меня кредит на один гранд, которым ты меня субсидируешь? Как, это понять?

— Как ты хочешь, — ответил он; он объяснил, что этот гранд, другими словами, тысяча долларов, находится в моем распоряжении, чтобы делать ставки. Я могла сделать такую ставку, какую захочу, но если я хочу получить его совет, то он будет очень рад время от времени давать мне выиграть.

— Как только скачки закончатся, — сказал он. — Если бы я был на твоем месте, я поставил бы сотню на номер шесть.

Я сказала:

— Н. Б., выбрось это из головы, дорогой. Я не знаю элементарных вещей о ставках. Не будь смешным.

— Но ведь это только игра, душечка. Вот и все.

— А если, предположим, я проиграю один гранд, что тогда?

— Послушай, — сказал он, — ведь это только бумажка, не так ли?

Он щелкнул пальцами, и к нему поспешил мужчина. Н. Б, зашептал ему в ухо, и я подумала: «Хорошо, если мы начинаем игру только на бумаге, ну почему бы и нет?» Это казалось совершенно безобидным занятием, особенно когда крабы «Термидор» были снова и снова омыты коктейлем с шампанским. Детка, — подумала я, — эти известные игроки знают, как жить.

День становился все более и более фантастическим, столпотворение все нарастало, а с ним все сильнее становилось возбуждение, и эти сумасшедшие рывки на балкон, чтобы посмотреть, какая лошадь выиграла скачки. Повсюду были флаги и цветы, пламенеющее сияние солнца и звуки паники; и я кричала: «Вперед, Лочинвар, вперед», — или какое-то другое прозвище лошади, хотя я не могла отличить Лочинвара от лунки в земле, да и вообще все лошади выглядели почти одинаково. Но трепет! Боже мой! Это было изумительно! Потом, когда скачки закончились, мы возвратились за наш столик, и Н. Б. сделал тщательную запись под ИГ; и, очевидно, я была гением. После полудня он посмотрел на меня с удовольствием и сказал:

— Душечка, ты невероятно удачлива.

— Действительно?

— Так точно. Ты заработала ровно двадцать две сотни.

— Кто, я?

— Так точно, мисс Томпсон. Подожди минутку, мы получим их и тогда уйдем отсюда.

Я взвизгнула:

— Ты думаешь, что это настоящие деньги?

— А почему бы им не быть настоящими деньгами. Что это такое, как ты думаешь? Русские рубли?

— Но ты сказал, что это только игра, что это только на бумаге…

Он рассмеялся.

— Ты умница. Ты знаешь что? Ты действительно умница.

Следующее, что я поняла, это то, что мы сели опять в «линкольн» и двинулись куда-то со скоростью около шестидесяти пяти миль в час, а у меня в сумочке лежала огромная пачка банкнотов.

— Сколько времени? — спросила я у Н. Б.

— Двадцать минут седьмого.

— Куда мы направляемся?

— В небольшой клуб, который я знаю.

— Мне нужно возвратиться назад.

— Для чего? Забудь об этом. У тебя был тяжелый уик-энд, слегка расслабиться будет для тебя нелишним.

Маленький клуб оказался совершенно очаровательным, как прелестный комнатный сад. Было прохладно и славно, здесь были милые маленькие белые металлические столики и белые металлические кресла, уложенный плитками пол, бьющий в центре фонтан, а в углу чуть слышно играло трио музыкантов.

— Нравится? — спросил Н. Б.

— Здесь изумительно.

— Что ты хочешь выпить?

Я еще была чуть пьяной от коктейля с шампанским, несмотря на это, была рассудительной, как судья, и сказала:

— Н. Б., я, пожалуй, выпила бы только лимонада.

— О'кей.

Это было так восхитительно со стороны Н. Б. Никакого давления. Никаких усилий заставить тебя сделать то, что ты не хочешь делать. Полное дружелюбие и сотрудничество. Это свидетельствовало об особом характере, по-своему очень сильном, и я восхищалась им.

— Потанцуем? — спросил Н. Б.

— Ну, конечно, я люблю танцевать.

Прямо перед трио было пространство в шесть квадратных футов. И опять-таки новое открытие в его характере, потому что некоторые мужчины на площадке такого размера хватают вас в охапку и начинают действовать, как будто они находятся в последней четверти футбольного матча армии и флота и судьба всей нации лежит на их сильных плечах. Не такав был мой друг Н. Б. Мы просто стояли, приблизившись друг к другу, и музыка обтекала нас, и руководитель оркестра произнес: «Привет, Н. Б.», а Н. Б. ответил: «Привет, Джонни». Это было восхитительно. Я думаю, танцевать под трио в час коктейля не означало великого потрясающего душу опыта, подобно Девятая симфонии Бетховена под управлением Бруно Вальтера; это означало лишь несколько моментов дружеского общения перед ужином; и все это Н. Б. сумел совершить.

Мы оставались здесь около полутора часов, пока я не управилась со своим лимонадом, а он выпил водку с мартини, а потом мы снова оказались в «линкольне».

Я сказала:

— Теперь ты отвезешь меня назад в отель?

Он мило спросил:

— Почему?

Я ответила:

— Я должна возвращаться.

Он спросил:

— Ты должна поесть, не так ли?

Я ответила:

— Да. Спасибо тебе.

Кутить, так кутить, как обычно говорил мой отец. Рядом был мужчина, который обходился со мной так прилично и великодушно, как может обходиться любой мужчина с любой девушкой; ему нравилась моя компания в порядке, не будем стесняться в выражениях — он питал ко мне страсть; и я не могла жеманничать с ним. Если ему действительно доставляло удовольствие продлить наше совместное пребывание на пару часов, я была готова и хотела доставить ему удовольствие.

Мы поужинали в другом клубе, в нем было намного более оживленно и шумно, чем в первом. Оркестр здесь состоял из семи человек, и они уверенно держали ритм и грохотали вовсю, они действительно были необыкновенно буйными. Наш столик стоял прямо перед ними, почти на танцевальной площадке, и шум был настолько силен, что я едва могла слышать свои собственные слова. Шум и вспышки огня, и сотни веселящихся людей.

Коктейли с шампанским, конечно, последовали снова, а я была рассудительна, как судья; но я слегка заколебалась, когда Н. Б. спросил меня, что я хочу выпить, пока сервируют ужин. Впервые он начал оказывать на меня давление; доказав, что хотя он мил и заботлив, он вовсе не был тихоней. Он сказал:

— Возьмем водку с мартини, это не может навредить ребенку.

Я сказала:

— Хорошо.

И как только отдал распоряжение официанту, он пригласил меня танцевать.

— Пока не начнется шоу, — объяснил он,

Я спросила:

— Здесь бывает шоу?

— Ну конечно, — ответил он, — У них устраивается шоу к обеду и к ужину и шоу в три часа утра. Ты хочешь остаться и посмотреть их все?

Я ответила:

— Ей-Богу, мне это нравится, но я должна возвратиться в отель самое позднее в десять тридцать. Руководитель оркестра обратился к нему:

— Привет, Н. Б., как дела?

И Н. Б. отозвался:

— Привет, Билли, что нового?

Водка с мартини наконец была испробована, поскольку это не причиняет вреда ребенку, н я получила вторую порцию. Я заказала коктейль «Рубенс» из креветок и отбивную котлету из ягненка по-флорентийски, которая оказалась двойной отбивной котлетой из ягненка размером со слона, слегка приправленной весьма ароматным розмарином, Н. Б. настоял на бутылке красного вина, и он, видимо, был знаток в этом, потому что он и Гастон, официант по винам, завели разговор о различных винах и различном возрасте вин, и наконец Гастон сказал:

— Мистер Брангуин, вы, как обычно, прекрасно разбираетесь в винах.

Оно имело превосходный вкус, как высшего класса красные чернила, и, возможно, оно было смешано с алкоголем, потому что к началу шоу я уже не чувствовала никакой боли, хотя все еще я была рассудительна, как судья. Я действительно была в состоянии высшего благополучия, чего так жаждут последователи дзэна, — слияния небытия с всебытием. Это приобрело странную форму: мое платье без бретелек стремилось соскользнуть с меня. Я только однажды примерила его у Лорда и Тейлора, и тогда оно сидело на мне как перчатка. На скачках оно вело себя совершенно нормально, и так же было в маленьком клубе с маленькими белыми столиками. Но минута погружения в дзэн привела его в движение, бам! — и оно начало вести свою самостоятельную жизнь, скользя вниз беззаботно и выставляя напоказ слишком много из моих прелестей во всем объеме. В какой-то момент я могла оказаться обнаженной вплоть до талии, подобно арабской женщине, идущей с кувшином воды на голове.

Не говоря уж об этом, мир был в прекрасном состоянии счастья. Кругом кипело веселье, кругом была пестрота и шум, все было совершенно изумительно. В первом отделении шоу молодая певица спела несколько печальных, но сексуально зажигающих песен; а затем нервный, совсем молоденький мальчик в смокинге с широченными плечами скороговоркой рассказал несколько довольно грязных анекдотов, как, например, анекдот о медовом месяце зебры и историю о двух золотых рыбках, все это я слышала раньше в самых разных вариациях. Ей-Богу, он, видимо, провел пару вечеров с девушками с четырнадцатого этажа.

А затем все закружилось, фонари начали гаснуть, а оркестр заиграл «Шахерезаду», танцевальная площадка освещалась красными и синими прожекторами, и вышли три девушки, которых я видела репетирующими на крыше «Шалеруа»: две девушки, которые делали прыжки и покачивания, и та, которая вращала кисточки. Это напоминало возвращение к старым друзьям в водной Пещере Центральной Африки. В настоящий момент я видела все, что они могли проделывать, если не считать того, что все это происходило под музыку «Шахерезады», а не под «Болеро» Равеля, и красные и синие огни прожекторов соответствовали представлению такого сорта. Но эта вращательница кисточек еще больше поразила меня. Финал был необыкновенно эффектен. Она вышла вперед, все огни начали вращаться со страшной силой; и посреди вращающихся огней, вращающихся кисточек, вращающихся грудей, вращающихся ягодиц и даже вращающегося пупка я начала чувствовать себя ближе к дзэну. Это было невероятно.

Я сказала Н. Б.:

— Разве она не великолепна?

И он, казалось, слегка удивился:

— Тебе нравится это дерьмо? — Как будто он не мог поверить в то, что у меня такой низкий культурный уровень. Тогда я объяснила, что она мне почти подруга, и рассказала о своей беседе с ней в солярии; и исход моего рассказа Н. Б. об этом был удивителен. Когда представление закончилось и девушки откланялись, Н. Б. негромко окликнул:

— Эй, Эрнестина, — и она подошла к нашему столику и улыбнулась. Он указал ей на свободный стул за нашим столом, и она кивнула. Как только она собрала свою одежду на сцене, она вновь появилась и присоединилась к нам. Мантия только по названию была мантией. Она закрывала лишь ее спину и плечи, но спереди все было открыто, и я поняла, что она привыкла в таком виде быть на публике, что она едва ли понимает, что ее мускулистая грудь осталась над скатертью, и кисточки колыхались, когда она вздыхала.

— Ну, привет, Н. Б., — сказала она радостно. — Приятно снова тебя видёть. Как ты себя чувствуешь?

— О, прекрасно, — сказал он. — Эрнестина, ты помнишь мою подругу мисс Томпсон?

Она загадочно взглянула на меня, а затем откинула голову назад и разразилась смехом.

— Ну, душечка, конечно, я помню тебя! Как ты поживаешь, милашка? Ну, детка, у тебя превосходный макияж! И что за платье! Ты выглядишь на миллион долларов, душечка. Ну, Н. Б., ты действительно счастливый парень!

— И ты мне говоришь это, — сказал он. — Как насчет того, чтобы выпить немного бренди с нами, Эрнестина?

— Это восхитительно, Н. Б.

Он щелкнул пальцами официанту и заказал три бренди. Я запротестовала, но он сказал:

— Фу, бренди не повредит тебе, — и я откинулась, подчинившись своей судьбе. Слава Богу, у меня была потрясающая сопротивляемость крепким напиткам. Я все еще была рассудительна, как судья.

Н. Б. и Эрнестина, казалось, знали друг друга с рождения, и они болтали о людях и местах, как старые друзья: как поживает Тед, как Боско, как давно видели Гуина, что нового в Чикаго, и так далее и тому подобное. Я пила свой бренди, восхищаясь двумя танцующими кисточками; и я, видимо, так восхищалась, что Н. Б. неожиданно вторгся в мои мысли, сказав:

— Эй, Кэрол, о чем ты мечтаешь?

Я не могла солгать ему. Я сказала:

— О кисточках.

— Шутишь, — заметил он.

— Н. Б., они восхитительны.

— Ты имеешь в виду кисточки?

— Конечно, я их имею в виду. Они невероятно восхитительны.

Он сказал:

— Эрнестина, отдай их ей.

— О'кей. Я сбегаю в костюмерную…

— Отдай их ей здесь.

— Здесь? — воскликнула она.

— Конечно, здесь. А почему нет?

— Ты сумасшедший или, что, Н. Б.? Ты хочешь, чтобы меня арестовали за появление на публике в неприличном виде?

Он вынул свой бумажник, вытянул две ассигнации по двадцать долларов и положил их на стол перед ней.

— Прикройся ими.

Она разразилась смехом.

— Н. Б., ты бунтарь.

— Давай, начинай.

— Не дави на меня, сладенький, не дави на меня.

У меня глаза на лоб полезли, и я не могла вымолвить ни слова. Она взяла две бумажки, тщательно пристраивая их на себе, придерживая их одной рукой; а затем она сняла кисточки, одну за другой. Щелк. Щелк.

Она хихикала, когда протянула их мне.

— Вот, душечка. Они твои.

Я, запинаясь, сказала:

— Вот здорово, ей-Богу. Спасибо.

Н. Б. поинтересовался:

— Не следует ли эти вещи сначала продезинфицировать или что-либо в этом роде, прежде чем кто-либо еще нацепит их на себя?

— Виски, — сказала Эрнестина. — Вот и все. Пополоскать их в виски.

Она громко взвизгнула, оттолкнула свой стул и убежала.

Мы снова оказались в большом шикарном «линкольне», и я спросила:

— Теперь ты отвезешь меня в отель, Н. Б.?

— Еще рано, беби. Я думаю, тебе стоит посидеть немного у воды и расслабиться. В этот час так прекрасно там внизу. О'кей?

Почему бы нет?

— О'кей, — согласилась я.

— Посмотри на все эти звезды, — сказал он.

— Да.

— Пахнет жасмином?

— Да.

— Счастлива?

— Да. Если бы не Донна, если бы не Альма, если бы не Дьюер.

— Ты не избавилась бы от жутких воспоминаний, оставаясь наедине с собой весь день в «Шалеруа».

— Думаю, да.

Мы ехали по Венецианской дамбе, и вдруг он свернул направо и двинулся вниз по гладкой вьющейся дороге.

Я сказала:

— Я не знала, что здесь можно спускаться.

— Это частная дорога. Только для живущих здесь.

— Н. Б., куда мы едем?

— Там внизу у меня квартира.

— У тебя?

— Прямо у воды. Тебе там понравится.

Я вздохнула.

Он сказал:

— Почему так тяжело вздыхаешь?

— Ничего. Ты не живешь в «Шалеруа»?

— Я? Нет. Мне слишком нравится уединенность.

Я поняла, что он имел в виду, когда вошла в его квартиру. Я огляделась и застыла на вздохе. Гостиная была залита огнями, и он стоял рядом со мной, за моей реакцией с легкой улыбкой. Это была комната с низким потолком, размером сорок на сорок футов — огромная, и в то же время нет — потому что в ней было много мебели, со вкусом подобранной. Здесь были удобные кресла и низкие удобные диваны, огромный диван с множеством подушек, огромный телевизор, длинное низкое бюро, а у другой стены большой рояль марки «Стейнвей». Повсюду стояли великолепные букеты цветов; но на стене висела только одна картина, которая являлась центром притяжения внимания, фокусировала в себе все.

Он спросил:

— Нравится моя картина?

— Да.

— Знаешь, кто ее написал?

— Пикассо.

— Ты моя девушка!

Он взял меня за руку и повел через комнату к большому окну. Занавеси были затянуты, он нажал на кнопку, раздвинул их и сказал:

— Посмотри туда.

Я посмотрела. За окном в сиянии фонарей тянулась длинная пологая лужайка, а ниже за ней сверкала вода.

— Это океан? — спросила я.

Он снова задернул занавески:

— Нет. Бискайский залив.

Я сказала:

— Н. Б., это сказочно.

— Правда?

Он вплотную подошел ко мне, и я сделала слабое усилие, чтобы защитить себя, проговорив: «Н. Б., пожалуйста…», но его нельзя было удержать. Он обнял меня, шепча:

— Ты знаешь, что я схожу с ума от тебя, ты знаешь, Ты знаешь, что я без ума от тебя?

Я не могла сопротивляться. Все мое горе, вся моя безнадежность, все спиртное, выпитое мной, волнения всего дня, казалось, заполнили меня, я чувствовала огромную слабость, у меня не было сил, я не могла сопротивляться ему, да и не хотела ему сопротивляться. Он поцеловал каждый дюйм моей кожи, до которой мог добраться, и я позволила ему делать все, чего он хотел, потому что я была так слаба и потому что он был так невероятно нежен и так благороден каждый раз, когда наши пути пересекались. Затем, пока я стояла, дрожащая и обожаемая, это чертово платье без бретелек испустило дух полностью, я, видимо, не сумела удержать себя в нем, я чувствовала себя подобно банану, лишившемуся своей кожуры. Я подумала зло: «Мой Бог, если бы Лорд и Тейлор услышали об этом», схватила платье и попыталась вновь себя в него засунуть и привести в порядок, но не смогла. Н. Б. подвел меня к дивану и сказал:

— Сбрось эти тряпки.

Я возразила:

— Это не тряпки.

И он сказал, стаскивая платье с меня:

— Кэрол, Кэрол, я одену тебя, как королеву, ведь ты должна одеваться только так, неужели ты это не поняла? Почему ты собираешься продать себя этой вшивой «Эйрлайнз», чтобы стать прославленной официанткой, если ты можешь жить, как королева? Иисус, я без ума от тебя, все эти недели день и ночь, ночь и день твой живой образ стоял передо мной, ты была со мной постоянно. О, Иисус, я без ума от тебя, я дам тебе солнце и луну, и звезды, и все, чего ты только пожелаешь. Ты так непорочна, Иисус, ты так чиста, я хочу, чтобы ты всегда была рядом со мной. И эти глаза, о, Иисус, эти вечно любимые, милые, спокойные глаза, я мечтаю о них.

Итак, я снова была там, откуда начала. Томпсон со спокойными глазами. С той разницей, однако, что я была погибшей. С самого начала я была права в отношении этого человека. Он упустил свое призвание. Он мог бы стать всемирно известным хирургом, он мог бы быть легендой на Парк-авеню. Он едва коснулся меня своими нежными руками, а уже постепенно и незаметно затронул и пробудил каждый нерв, глубоко спрятанные женские нервы, нервы, которые спят большую часть жизни, но могут вызвать сумасшедший взрыв в неожиданный момент. Он шептал мне, он целовал меня, и я была совершенно погибшей. Это было невероятно утонченно и почти убило меня — едва касаясь меня и приводя в содрогание самые глубокие нервные струны, едва касаясь меня своими искусными пальмами, он заставлял все мое тело испытывать непрекращающуюся муку, пока тысячи голосов во мне не стали взывать к освобождению, к избавлению, которое только он один мог мне дать. Он был очень коварен, очень настойчив, он продвигался все дальше и дальше, целуя меня, шепча мне и отыскивая самые тайные нервные точки, пока я уже не могла и секунды выдержать без него. Мое тело не могло больше жить без него, но мой мозг, что очень любопытно, был смертельно напуган им, и я закричала: «Нет! Нет! Нет!», как будто я хотела, чтобы он ушел от меня, и в то же самое время я продолжала удерживать его изо всех моих сил, страшась, что он уйдет. Меня охватила дрожь, как если бы пришла моя смертельная минута и я не могла держать его достаточно крепко; и тогда все превратилось в сплошное сумасшествие, и он засмеялся, и задохнулся, стремясь сказать что-то, а затем мы отодвинулись друг от друга, он в свою темноту, а я в свою.

Какое-то время это походило на лежание на поверхности горячего моря, с черным солнцем над головой и звучанием удаляющегося пения, страшного, кошмарного. Затем всё чувства начали утихать, и я увидела огромную вазу, наполненную цветами рядом с собой; я увидела торжественный черный рояль «Стейнвей», пристально смотрела на него, ожидая, что сейчас раздастся музыка; я увидела белый потолок, взирающий на меня, как я глядела на него; я увидела белый пушистый ковер на полу, увидела все эти реальные вещи, но они были не вполне реальными, они обладали каким-то новым, специфическим свойством реальности, как если бы они только сейчас обрели существование. И когда волнение моего тела прекратилось, когда мое сердце стало биться медленнее, он вновь повернулся ко мне.

Боже, он был ненасытным. Но самым ужасным было то, что теперь, когда он добился меня, я стала такой же ненасытной. Мой мозг восставал против него, но дьявол внутри меня жаждал его, наслаждался первым страстным содроганием, жаждал и кричал, требуя все больше и больше. Я пронзительно кричала ему «нет!» сотню раз, я царапала кожу на его спине, а он смеялся. Он был охвачен такой страстью, что я думала, он растерзает меня на части, он был груб и резок, и неосторожен со мной, и я не могла остановить его. Я была бессильна и совершенно в его власти в эти моменты нарастающих спазмов агонии и экстаза; и я думала, что это будет продолжаться вечно. Но, наконец, он разразился смехом и откатился в сторону.

Несколько мгновений спустя он сполз с дивана и оставил меня. Я не видела, как он ушел. Я только почувствовала неясные движения и колебания дивана. В конце концов я села, сжала руками голову, волосы упали мне на лицо, и я спрашивала себя, что произошло с и что стало со мной. Святая макрель, думала я, счастье что я трезва, — Бог знает, что произошло бы, будь я пьяной.

Затем, спустя несколько минут, я увидела его — казалось, несколько миль разделяет нас в этой огромной комнате, — возвращающегося с подносом. Он весь состоял из костей и углов, как недостроенный корабль в сухом доке; и когда сел рядом со мной, довольно улыбался. Что за странные вещи происходят в этом мире — он возвратился с двумя огромными чашами с кукурузными хлопьями, бутылкой шампанского и двумя бокалами; одну из чаш с корнфлексом он поставил мне на колени.

Я сказала:

— Что это, Н. Б.?

— Давай, возлюбленная. Поешь. Это полезно для тебя.

— Но, мой Бог, сейчас не время для завтрака, не так ли?

— Не задавай много вопросов. Ешь. — Он налил шампанское. — Ты знаешь, где я получил этот совет?

— Какой совет?

— Дурочка, совет насчет корнфлекса.

— В стойлах скаковых лошадей?

Он расхохотался, как будто я сказала что-то невероятно забавное. Затем почти шепотом он мне сообщил эту тайну.

Век живи, век учись. Я удивилась:

— Это правда?

— Да, сэр. И ты знаешь что? Я даже начал напевать в полусне.

Кукурузные хлопья. Годами я поглощала их и не заметила никакого особого эффекта, но они определенно работали на Н. Б. Почти сразу же, как он закончил свою чашу, он снова бросился в порыве любовной страсти в третий раз ко мне, но я оттолкнула его. Каждый нерв в моем бедном измученном старом теле находился в состоянии комы, и хорошего — понемногу. Я сказала:

— Н. Б., мне необходимо возвратиться в отель. Пожалуйста.

— Ты не вернешься в отель. Ты останешься здесь.

— Нет, это невозможно, — возразила я.

— Забудь эту дурацкую авиакомпанию. Ты останешься здесь с этой ночи.

— Нет, — сказала я. — Извини. Я не могу.

Он схватил мои руки:

— Послушай. Я сказал тебе, не так ли? Я одену тебя как королеву, я дам тебе все, чего ты пожелаешь…

— Это совершенно невозможно Н. Б.

— Почему?

— Просто невозможно. Где ванная комната? Я должна одеться и уйти.

— Кэрол, послушай меня. Только послушай… — Тут он остановился и нахмурился. — О'кей. О'кей. Ванная комната там, налево.

Это была великолепная ванная комната, все черное и белое. Стены были покрыты гравюрами Пиранези, воспроизводящими руины Рима. Эти гравюры были защищены слоем прозрачной глазури. Трудно было придумать что-нибудь менее подходящее. Пиранези я могла применить ко всему Новому Свету, руины Гринича в Коннектикуте. Внезапно я почувствовала себя умершей. Я почувствовала, будто меня изнасиловал гусеничный трактор.

Приняв душ, я обнаружила роскошный бар с косметикой, снабженный губной помадой всевозможных оттенков от Элизабет Эрден и тенями для глаз и всеми остальными принадлежностями, которые едва ли можно ожидать найти в любой квартире холостяка. Это свидетельствовало о том, что хозяин заботится о гостьях. Любая девушка, не важно, была ли она блондинкой, рыжеволосой или брюнеткой, могла снова придать себе свежий вид, если она пережила весь обряд с корнфлексом.

Я слегка мазнула губы помадой, чуть припудрилась, скользнула в предательское изделие без бретелек, причесала волосы и возвратилась к Н. Б.

— Вызови, пожалуйста, такси! — попросила я.

— Такси? Черт побери, я отвезу тебя назад.

— Нет нужды…

— Не будь смешной теперь, — сказал он.

Я спросила, когда мы выходили:

— Сколько времени, Н. Б.?

Он посмотрел на свои часы:

— Без четверти час.

— Спасибо.

Ночь была нежной, тихой и мирной, когда мы ехали к «Шалеруа». Мы не разговаривали друг с другом. Я думала, Боже, как все смехотворно. Как странно, как комично, как бессмысленно все сложилось. Если бы «Магна интернэшнл эйрлайнз» не запретила мне общаться с этим человеком, возможно, мы могли спасти жизнь Альмы. Если бы только вчера днем доктор Дьюер и я вернулись в отель на десять минут раньше, он не встретил бы Донну, он избежал бы драки с Элиотом, я не спустилась бы к нему в номер, чтобы заступиться за Донну, не впала в истерику, не нуждалась бы в снотворных пилюлях доктора Шварц, не пропустила бы сегодня занятия в школе, я бы не встретила Н. Б. у бассейна и не стала бы тем, кем я теперь была — девицей легкого поведения. Возможно также, беременной. Все просто прелестно!

Мы подъехали ко входу «Шалеруа» и как только остановились, я взяла свою сумку, собираясь вылезти, и вспомнила — новая блестящая идея, — что лежит в ней. Я открыла сумку, вытащила банкноты и положила их на сиденье рядом с Н. Б.

Он спросил:

— Что это?

— Деньги, которые ты выиграл на скачках.

— Это твои деньги. Я их не выиграл. Их выиграла ты. .

— Я не могу их взять, Н. Б., я просто не могу.

Он сказал:

— Что с тобой произошло, детка? Это деньги не от меня, это деньги выиграны на скачках. Эти деньги — находка. Ты могла не выиграть ни цента. Ради всего святого, голубушка, не будь такой дурехой.

Он положил деньги в мою сумочку; вот когда я впервые услышала имя, которое больше всего подходило ко мне.

Когда швейцар открыл мне дверцу, Н. Б. спросил:

— Когда я снова увижу тебя?

Я ответила:

— Извини, у меня не будет ни одного свободного вечера на этой неделе. У нас очень трудный график занятий.

Он поджал губы, потом спросил:

— Как насчет уик-энда?

— Не могу сейчас ничего сказать.

— О'кей.

— Спасибо тебе за очень приятный день.

— Не за что.

Я медленно вошла в вестибюль, похожая на глупую Золушку; доехала до четырнадцатого этажа и медленно вошла в номер. Джурди и мисс Уэбли ожидали меня.

Мисс Уэбли сказала:

— Ну, слава Богу, ты здесь.

Джурди лишь посмотрела на меня.

Я сказала несколько туманно:

— Извиняюсь, что я опоздала.

Прекрасные синие глаза мисс Уэбли были мокрыми от слез.

— Мы уже звонили в полицию. Что с тобой случилось, Кэрол?

— Я не могла переносить одиночество в отеле.

Она поняла. Аргументы не требовались. Она подошла ко мне и обняла.

— Ты здесь, это очень важно. Мы с Мэри Рут начали воображать всякие ужасы. — Она источала очень нежный аромат.

— Со мной все в порядке, — сказала я; на самом деле это было не так. Комната кружилась вокруг меня. Она посмотрела на меня с жалостью.

— Ты измучена, бедное дитя. Мэри Рут, ты проследишь за тем, чтобы она легла? Может быть, ей следует выпить стакан теплого молока.

— Да, мисс Уэбли.

Через несколько минут мисс Уэбли ушла. Джурди сказала:

— Она пришла по своему собственному почину. Я ее не звала и ничего не предпринимала. Она заглянула в десять часов, чтобы узнать, как ты себя чувствуешь. Ты все не возвращалась, и мы забеспокоились.

— Почему вы забеспокоились?

— Беспричинно. Хочешь теплого молока?

Я покачала головой. Она болела. Затем я сказала:

— Да, может быть, я и хочу. Не беспокойся, Джурди. Я приготовлю его сама.

— Отправляйся в постель, — пробурчала она. — Ты выглядишь как страх Господен.

Я надела пижаму в ванной комнате и нырнула в постель; а она сидела возле меня, куря сигарету, пока я пила молоко.

— Я могу спать здесь, если ты не возражаешь, — предложила она.

— Нет. Не беспокойся обо мне.

Она сказала:

— Мы сегодня обсуждали наши перспективы. Куда мы все отправимся.

— Куда отправишься ты?

— Я остаюсь здесь, в Майами. Ты тоже.

— О!

— Прояви хоть капельку энтузиазма. Ты будешь поблизости от своего друга.

— Это какой еще друг?

— Доктор Дьюер.

— Кто сказал тебе, что он мой друг?

— Но… — начала она, потом возмутилась: — Черт побери, Кэрол, все знают об этом. Мой Бог, когда это было? В субботу. С полдюжины девушек видели вас в кафе вместе, вы держались за руки. Даже мисс Уэбли как-то намекнула на это. У вас видимо, будет выдающийся роман в подготовительной школе.

— Рой Дьюер абсолютно ничего для меня не значит.

— Нет? — Она была совершенно расстроена.

— Я не хочу больше слышать его имени.

— О'кей. — Она снова обрела свое обычное спокойствие. Она встала, собираясь уйти. — Случайно, у тебя нет никаких соображений относительно того, где бы ты хотела жить после окончания школы?

— Джурди, у меня в голове нет никаких идей.

— Как насчет того, чтобы нам с тобой снять на двоих квартиру?

— Превосходно. Почему бы и нет?

— Люк будет здесь всю неделю. Я могу попросить его поискать в округе и попытаться подобрать квартиру.

— Люк должен сделать нечто лучшее.

Она сказала холодно:

— Нет, он не должен.

Она пошла к своей кровати. Но спустя два часа я медленно прошла в ее комнату и разбудила ее. Она села тотчас же и включила лампу.

— Что случилось? — спросила она. — Почему ты плачешь?

— Джурди… — Я была готова умереть.

— Скажи мне, ради всего святого, если ты пришла ко мне рассказать.

— Джурди, я сегодня ночью была с мужчиной. Я не знаю, что делать…

Она пробурчала:

— Я догадываюсь, где ты была. Боже всемогущий, это происходит постоянно. Кто-то сыграет в ящик, и каждая дама по соседству сходит с ума от секса. — Ее голос стал резким. — Что означает, что ты не знаешь, что делать? Ты заботишься о чем-то?

— Нет.

Она сказала:

— Беби, ты знаешь, что ты должна сделать прежде всего? Прямо сейчас?

— Что?

— Стать на колени и помолиться.

— Джурди…

Она вылезла из постели, выдвинула нижний ящик своего комода и вынула странную сумочку.

— Используй это. Ты знаешь, как этим пользоваться?

— Думаю, да.

— Ты думаешь — да? Ты думаёшь — да? — Она почти ударила меня. — Где, черт тебя подери, ты училась? Помолись и приходи ко мне.

На следующее утро мир стал вновь прочным. Возвращение в класс походило на возвращение домой. Когда я вскарабкалась на свою парту, мисс Уэбли сказала:

— Кэрол, ты не хотела бы пройти и сесть впереди?

Но в этом не было необходимости. Я сидела там, где сидела прежде, с призраком Альмы по одну сторону от меня и призраком Донны по другую. Они не были пугающими призраками, они не были злобными, казалось, они просто погрузились в свое занятие, как я погрузилась в свое, переворачивая страницы своих невидимых учебников, бормоча про себя, ругаясь на прекрасном итальянском или нью-гэмпширском языках, стремясь усвоить всю информацию, которую обрушили на наши головы; и раз или два они были настолько реальными, настолько близкими, такими теплыми, что я даже печально икнула. Все в классе услышали это. Все в классе сделали вид, что они ничего не слышали.

Джурди была так права. Какой-то серьезный дефект был в американском образовании. Как может женщина достичь зрелого двадцатидвухлетнего возраста, не зная ничего об этой странной сумочке? Что было необходимо каждой девушке, как я поняла, когда слушала мисс Уэбли, так это месяц неустанной учебы для получения, благодаря ясности и выразительности мисс Уэбли, информации о человеческих отношениях, с особым акцентом на особенностях женщины. В чем мы нуждались, в дополнение к нашему учебнику о реактивных самолетах, так это в учебнике о девушке; что нам следовало знать в неприятных деталях, без всяких обиняков, так это данные о нас самих. Вот и все. О нас. И я подразумеваю данные, о которых говорится недвусмысленно. Я не знала некоторые из этих данных. К примеру, допустим, у тебя происходит одна из этих вещей, которые называют оргазмом. Это могло произойти с каждым, кто пил коктейль с шампанским, водку с мартини и бренди вслед за снотворными таблетками. Хорошо, что следует дальше? Вы автоматически забеременеете? И в таком случае, как, черт побери, вы можете предохраниться, если вы оказались в когтях кого-либо вроде Н. Б.? Проклятье, если мы знали, как ликвидировать пожар на самолете, мы должны знать, как подавить оргазм. Будущее человечества зависит от этого. Правда некоторые из девушек рассказывали, как будто они закончили Гарвардскую специальную школу акушерства, но это было лишь бахвальство. И я знаю, потому что я говорила иногда то же самое о себе. Однажды я устроила Тому Ричи истерику, крича громко о фаллопиевых трубах в ресторане Шрафта, и он этого никогда не забывал — явная бравада. Я бы не узнала фаллопиевы трубы, если бы кто-нибудь поднес мне их к самому носу.

После того как это случилось, в течение двух с половиной дней мы ничего не изучали, кроме того, как справиться с аварийными ситуациями. Правда, это были аварии на самолетах, а не обычные чрезвычайные обстоятельства у женщины. Доктор Элизабет Шварц прочитала свою знаменитую лекцию, как выполнить функции акушерки в центре Атлантики, и это, я должна признать, было в самую точку, и у меня была основательная причина внимательно ее слушать. Но даже при этом она упомянула кислород. Она выступала перед нами несколько раз и всегда обращалась к кислороду. Кислород был явно так важен, что после лекции доктора Шварц мисс Уэбли суммировала все, что она рассказала о кислороде, а затем пришли инженеры и прочитали нам лекцию и резюмировали сказанное мисс Уэбли. Кислород, кислород, кислород.

Весь смысл, казалось, заключался в том, что в самолете, летящем на высоте свыше пяти тысяч футов люди испытывают состояние называемое гипоксией, иначе говоря, кислородное голодание, Это может быть очень серьезно. На высоте в пять тысяч футов воздействие этого не столь существенно, потому что сказывается лишь на ночном видении. К десяти тысячам футов ваше тело компенсирует недостаток кислорода учащением дыхания. Но чем выше вы летите, тем разреженнее становится атмосфера, что означает уменьшение давления, что, в свою очередь, означает, что все меньше и меньше кислорода поступает в вашу кровь; а без кислорода мозг погибает. На высоте в восемнадцать тысяч футов вы теряете сознание через тридцать минут. На высоте в двадцать пять тысяч футов давление атмосферы так мало, что вы теряете сознание через две минуты; а на высоте в тридцать пять тысяч футов давление столь ничтожно, что вы погибаете за тридцать секунд. Естественно, авиакомпании не хотят, чтобы это произошло с их дорогими пассажирами; это такого сорта вещь, которую вы можете рекламировать в многостраничных объявлениях в «Нью-Йорк таймс»: «Насладитесь 30 секундами беспечного отпуска на солнечных бермудах»; и, следовательно, самолеты создают внутри себя их собственное атмосферное давление. Итак, неважно, как высоко вы летите, вы прекрасно защищены, ибо авиаинженер заботится о давлении, и получаете весь кислород, в котором нуждается разумное существо, как будто вы прогуливаетесь в Центральном парке. Если, однако, вы внезапно решили произвести какое-то космическое испытание вне самолета, скажем, на высоте тридцать тысяч футов, вы через минуту потеряете сознание и умрете после этого достаточно быстро. Но если вам дадут кислород, прежде чем вы приблизитесь к смертельной стадии, вы почувствуете себя заново родившимся всего через пятнадцать секунд. В этом и заключается изумительное свойство кислорода, известного знатокам как О2. Слегка вдохните его, и ваш мозг тут же вернется к тому состоянию, в котором он находился до этого. Вы можете продолжать оставаться таким же дураком, каким были прежде.

Мы должны были знать все качества кислорода в деталях, потому что одной из наших обязанностей, если мы когда-нибудь попадем на самолет, было наблюдать за пассажирами, не появляется ли у них признаков гипоксии. От нас не требовалось, чтобы мы как сумасшедшие носились по салону, ставили термометры во рты пассажиров и щупали их пульс; пока бортинженер следил за тем, чтобы не нарушалась герметизация, вы могли быть уверены в том, что все прекрасно. Но вы должны держать глаза открытыми, поскольку некоторые люди по своей натуре больше склонны к гипоксии, чем другие. Люди с нездоровым сердцем, к примеру, могут стать синюшными в результате недостатка кислорода в крови, и если вы увидели кого-либо посиневшим, вы должны были тотчас без паники немедленно вытащить кислородную маску, заставить его или ее сделать несколько вздохов, и — это presto![9] — он или она вновь розовеет. Дети также могут стать синюшными, что, впрочем, с ними может случиться по малейшему поводу, но для ребенка вполне достаточно подержать кислородную маску на расстоянии в дюйм или около того от его носа иначе это может плохо повлиять на их детский разум. Некоторые люди могут вести себя, как пьяные, не выпив ни капли спиртного: гипоксия. Другие люди могут быть неестественно сонными: это тоже гипоксия.

Такое могло, конечно, произойти и с самими стюардессами во время полета; и ответ на это заключался в магическом слове — кислород. Всякий раз.

Во вторник утром Рой Дьюер прочел нам лекцию о различных психологических аспектах полета. Он мог не опасаться, что я его назову «дорогой» прямо в присутствии других девушек: я была не в состоянии смотреть на него, я не решилась встретиться с ним глазами. Его правая рука была в шине и забинтована, и я плакала про себя, поражаясь тому, как сильно он пострадал. Видимо, начали циркулировать нелепые слухи о реактивных полетах, во время которых вы глохнете в какой-то момент и которые способствуют постепенному разрушению ваших внутренностей из-за ультразвука; и он брал каждый случай и анализировал его по существу. Он даже рассмотрел самым прозаическим образом вопрос о психических трудностях, которые возникают у некоторых девушек в полетах во время менструальных периодов: дисменорея, сказал он, оказывается менее болезненной во время полетов, чем во время пребывания дома. Прекрасное слово. Это значит, объяснил он, судороги. Закончив свою лекцию, он остался на несколько минут поболтать с мисс Уэбли; затем, уходя из класса, он посмотрел на меня. Это было все, в чем я нуждалась. Я сразу же ощутила острую дисменорею и не могла ничего есть во время ленча. Боже, совсем я запуталась в своей жизни.

На следующее утро мы провели пару часов на борту «Боинга-707». Мы не летали. Мисс Уэбли объяснила:

— Девушки, непосредственно перед началом работы на реактивных лайнерах вы вернетесь сюда на дополнительный четырехдневный курс. Тогда вы получите более основательный инструктаж относительно безопасности и аварийных мерах, и т. д. — Я думала, что мы уже сделали все основательно, но, очевидно, ошиблась. — Посмотрите на эти кабины, — продолжала она, и мы поглядели на обширное пространство в передней части кабины и в ее кормовой части, перед нами и позади нас. — Это весьма высокая ответственность, не так ли? — Каждая девушка на борту затаила дыхание.

После полудня занятия были нетрудные, как она и обещала: наше последнее послеобеденное время. Мы поднялись наверх, чтобы подписать наши контракты с «Магна интернэшнл эйрлайнз». Затем мы пришли в комнату пятнадцать, чтобы получить у миссис Шарплесс нашу форму. И уж потом в классной комнате у нас состоялась маленькая вечеринка. Неделю тому назад мы собрали деньги, чтобы купить подарок мисс Уэбли, и так как она вскоре собиралась выйти замуж, то мы решили, что ей прежде, чем что-либо другое потребуется пеньюар, и, поскольку она выходила замуж за пилота, то затем было решено, что этот пеньюар должен быть настолько сексуальным, чтобы соскальзывал сам собой.

Мисс Уэбли засмеялась, когда ей вручили подарок, и даже пролила пару слез. Принимая его, она сказала:

— О, девушки, вам не следовало этого делать. Большое вам спасибо. Но как я могу его носить? Что скажет Питер? О Господи!

Затем она посмотрела на нас. Она смотрела на нас очень решительно.

— Девушки, — произнесла она, — я очень горда вами. Это действительно так. Вы много работали и испытали сами себя. Отныне вы уже большё не мои учащиеся, вы мои друзья и товарищи по работе. Пожалуйста, не называйте меня больше мисс Уэбли. Мое имя Пег. — Она засмеялась. — Это простенькое имя, не так ли? Но уж таково мое имя, и мне хотелось бы, чтобы вы меня так называли.

— Да, мисс Уэбли, — сказали мы. И было чертовски весело, а мне только хотелось забиться в угол и спрятаться. Не только из-за Донны или Альмы, но из-за себя самой.

Церемония окончания курса должна была состояться в одиннадцать ноль-ноль в «Зале императрицы» в «Шалеруа».

Мы, все двадцать пять девушек, собирались в примыкающей комнате. Впервые мы появились в наших униформах на людях; однако они еще не до конца были укомплектованы. На них отсутствовал маленький символ, который, по-моему, был нашим официальным знаком, — яркое серебряное крыло, которое прикалывалось сбоку шляпки, как кокарда. Оказывается, целью и центром церемонии и было вручение крыльев.

Мисс Пирс и мисс Уэбли — наши подруги Джанет и Пег — инспектировали нас одну за другой, расправляя воротнички наших белых блузок, приглаживая наши волосы, оттягивая вниз наши жакеты, шепча советы, подбадривая нас и давая последние инструкции. Нас разделили на две группы, в соответствии с тем, как мы учились в классах, а это означало, что я не могла сидеть рядом с Джурди.

Мы почти не разговаривали. Мы стояли и ждали. Двадцать пять девушек, тихо ожидавших, когда наступит момент вручения ярких маленьких серебряных символов. Это казалось странным и, в то же время, это не было странным, и это также не было особенно волнующим. Возможно, я ошибаюсь, но думаю, все мы в основном чувствовали одинаково: мы ничего не сделали, мы лишь подошли к стартовой линии. Я вспоминала, как четыре недели назад сорок высоких, очень красивых девочек собрались в сумасшедшем гуле голосов на четырнадцатом этаже, все такие свежие, такие взволнованные, страстно желавшие доказать самим себе, — сорок, включая Аннетт и Альму, и Донну, и всех остальных. Компания растреп. Нас обтесали немилосердно, нас привели в порядок, нас переделали в совсем других человеческих существ: спокойных, собранных, достойных, воспитанных, как леди. Никакого шума — так говорит предание. Двадцать пять девушек, и никакого шума.

В десять тридцать боковая дверь открылась, и мы вошли в зал. Каждый класс занял предназначенные три ряда кресел, и на минуту, слава Богу, возникло полное замешательство, которое меня ободрило. Меня не купить на всякого рода красочные церемонии, более того, осмелюсь сказать, это хотя выглядит эффектно, но, по моему, больше подходит для Бродвея или Чехословакии. Миссис Монтгомери, мистер Гаррисон, доктор Шварц и доктор Дьюер сидели на возвышении, и мы стояли, лицом повернувшись к ним, пока Пег и Джанет не сказали:

— Садитесь, девушки.

Вполне естественно, что, когда я села, на одном из моих чулок побежала петля, и я ругала себя шепотом, а одна из девушек рядом со мной захихикала. Положитесь на Томпсон, и она превратит торжественное событие в фарс. Боже, держу пари, что я приведу их в восторг на моих собственных похоронах.

Как только мы уселись, мистер Гаррисон поднялся и начал произносить речь.

— Моя привилегия, — заявил он, — привётствовать вас в семье «Магна интернэшнл эйрлайнз», в семье, которая насчитывает около двадцати двух тысяч мужчин и женщин. Вы становитесь самыми новыми членами нашей семьи; и если вы позволите, мне бы хотелось сказать вам лишь несколько слов.

Это всегда меня убивает, когда вы практически связаны по рукам и ногам, а кто-то возвещает, «если вы позволите, мне бы хотелось сказать вам несколько миллионов слов». Во всяком случае, у меня против речей сопротивление, я просто не могу их слушать, а сейчас было еще хуже, потому что я не могла даже смотреть на мистера Гаррисона и читать по его губам ибо я смотрела на доктора Дьюера, и я буквально не могла противиться тому, чтобы смотреть на доктора Дьюера. Его рука все еще была в лубке и забинтована, его серые глаза были мрачными, и, как обычно, все внутри у меня перевернулось; но все и так внутри меня переворачивалось, когда я думала об Альме и Донне. Если вы не можете ожидать человечности от мужчины, которого любите, то, черт побери, чего вы вообще можете от него ожидать? Оргазм один раз в неделю? Тьфу! Секс — это лишь незначительная часть всей истории, на мой взгляд, во всяком случае.

Мистер Гаррисон разболтался о нашем будущем.

— Вы будете делать ошибки, — сказал он. — Мы все их делаем. Но я хочу, чтобы вы поверили мне, что вы знаете больше, чем вы думаете, что вы знаете. Вы это доказали нам. Что вы теперь должны сделать, так это осознать свою ответственность за человеческие жизни и всеми силами эту ответственность сохранять.

«Да, — подумала я. — О'кей. О'кей». Но в этот момент что-то еще отвлекло мое внимание: посетители.

Пег Уэбли сказала нам, что мы можем пригласить друзей и родственников на церемонию вручения дипломов, чтобы они нас поздравили. Я даже не собралась написать матери — у нее, наверное, был роман с каким-нибудь дворецким или же она буянила в Сан-Франциско, и как бы то ни было, единственная вещь, которая ее интересовала, заключалась в том, чтобы я не тащила деньги из наследства. Я навсегда поставила крест на Томе Ричи, и выглядело, по крайней мере, слегка outre[10], если бы я пригласила Большеголового Чарли, или Энн, или Эйнджела — они все принадлежали моему прошлому.

Итак, я никого не пригласила. Я начинала новую жизнь, и мне не требовались свидетели этого. Я была кошкой, которая гуляет сама по себе. Независимая сука.

Посетителей оказалось всего двое: приятно выглядевшая женщина средних лет и старина Люк Лукас. Они сидели по одну сторону возвышения, где были аккуратно расставлены примерно тридцать кресел. И вдруг впервые до меня дошло, и осознание этого поразило меня будто пушечным ядром между глаз: я вовсе не была единственной независимой сукой в мире, я была окружена со всех сторон. Практически все девушки походили на меня — они не нуждались больше в своих семьях, они перерезали пуповину, они получили квалификацию, чтобы самим начать новую жизнь. Некоторые из них сами встали на ноги. Я вспомнила одну из этих девочек, сказавшую мне, когда мы были на своем первом ознакомительном полете:

— Кэрол, знаешь, что я сделала бы, если бы прямо сейчас оказалась дома? Я вышла бы в поле со своим отцом веять зерно. — Именно эта девочка из Алабамы была направлена в Нью-Йорк; и только вчера, в кафетерии, я слышала, как другие девочки поддразнивали ее, потому что теперь она должна будет обслуживать негров и при этом быть с ними чертовски вежливой. И вдруг она повернулась и сказала в гневе:

— Ну и что? Ты думаешь, я не умею делать это? Я умёю кое-что делать! :

Была здесь девушка из Висконсина, приятель которой писал ей, что застрелится, если она не вернется; и не выйдет за него замуж; она разорвала письмо и сказала: «О'кей, пусть стреляется», — и, ей-Богу, неделю спустя пришла ей телеграмма с сообщением, что парень выстрелил из дробовика себе в живот, а она и глазом не моргнула. Они, эти девочки, хотели чего-то, они очень сильно хотели этого, как сумасшедшие, и это единственное, что имело для них значение. Два визитера. Внезапно холодная дрожь охватила меня.

Мистер Гаррисон закончил свои несколько слов, миссис Монтгомери сказала несколько слов, и, когда она закончила, церемония началась всерьез. Пег Уэбли и Джанет Пирс заняли свои позиции прямо перед классом, за который каждая из них отвечала; назывались имена; и парами девушки вставали и выходили вперед. Шляпки снимались, к ним прикреплялось серебряное крыло, шляпки возвращались на свое место, а девушки, одна за другой, поднимались на возвышение, чтобы им там пожали руку и мистер Гаррисон вручил им диплом.

— Удачи тебе, Кэрол, -прошептала мне Пег Уэбли, когда наступила моя очередь; и я улыбнулась и подошла, чтобы пожать руку миссис Монтгомери, мистеру Гаррисону, . доктору Шварц, доктору Дьюеру — но ему нельзя было пожать руку. Он был hors de combat[11]. Он сказал спокойно:

— Примите поздравления, Кэрол, — и мне пришлось посмотреть на него. Электричество сверху донизу пронзило мой позвоночник.

— Спасибо, сэр, — ответила я и вернулась на свое место.

Вот и все. Церемония закончилась, когда последнее крыло было приколото, осталось лишь сделать несколько групповых фотографий, и мы могли нарушить порядок. Джурди подошла ко мне:

— Эй, Кэрол, пойдем поздороваемся с Люком, — и я заметила, что наконец-то она надела бриллиантовое кольцо на средний палец своей левой руки, куда его следовало надеть. Я направилась к Люку, а он пошёл ко мне навстречу, и из его костлявого горла раздалось:

— Хелло, маленькая леди, хелло. Я… я, да, вы здорово сегодня выглядели, а? Приятное зрелище.

Затем подошел мистер Гаррисон, слегка смущенный. Полагаю, он почувствовал, что его долгом было приветствовать посетителей (а их было всего двое), и он мог догадаться, кто была эта приятная средних лет дама, но он совсем не мог предположить, что здесь делает этот старый хрыч.

Джурди сказала:

— Мистер Гаррисон, я хотела бы представить вам своего жениха, мистера Люка Лукаса.

Мистер Гаррисон побледнел, затем покраснел, а его рот открылся, но он не произнес ни слова.

— Ну, Харрисон… — с энтузиазмом начал Люк.

— Мистер Гаррисон, дорогой, — поправила его Джурди.

— Я знаю, знаю, -: прогрохотал Люк. — Харрисон, позвольте мне кое-что вам сказать. Я в свое время много где побывал и повидал множество девушек, но я никогда со дня своего рождения не видел подобного букета, какой увидел здесь, и я говорю это всерьез. Да, сэр, девочки как картинки, каждый был бы осчастливлен одной из них. Честь вам и хвала, Харрисон.

— Спасибо, мистер Лукас. Рад. Рад получить от вас такую оценку.

— Как насчет того, чтобы спуститься в бар и выпить с нами в честь события? Эй Харрисон? Ну, как вы?

— Хотелось бы, — казал неуверенно мистер Гаррисон. Занят. Множество дел, прибывает другой класс, следующие сорок девушек, так что скучать не приходится. Как-нибудь в другой раз.

— Конечно, — сказал Люк. — Хорошо, Харрисон, увидимся с вами.

Мистер Гаррисон отвел меня в сторону. Его голос перестал дрожать; он у него охрип. Он сказал:

— Кэрол, как давно это продолжается, Лукас — Джурдженс?

— В чем дело, мистер Гаррисон? — удивилась я. — Я думала, вы знали об этом. Мистер Лукас влюбился в нее в ту минуту, как ее увидел, в первый день, когда она приехала сюда.

— Милостивый Боже, вы понимаете, кто этот парень? — воскликнул он.

— Я знаю, что он очень милый и благородный человек, — ответила я.

— Приятный, благородный, ну и ну! Этот парень — миллионер. Скот. Миллионер. Я вам говорю.

Я ответила:

— Вы утверждаете, что он приятный, и благородный и также богатый?

Он сказал:

— Мультимиллионер. Разве вы не видели кольцо, которое у нее на руке? Огромный камень, как утиное яйцо. Для меня лучше сейчас же оповестить об этом общество. Боже, кто мог предположить, что они вот так вдруг поженятся? — Он повернулся, чтобы уйти, но затем обернулся ко мне с вытаращенными глазами. — Подумать только — Мэри Рут Джурдженс! — сказал он, и я ответила:

— Что, это не могло произойти с милой девочкой, так?

Он на мгновение задумался над этим и произнес:

— Вы знаете, по-моему, вы правы. — Он поспешно удалился, и незамедлительно, стоило ему исчезнуть, его место занял Рой.

— Кэрол, — позвал он.

Мое сердце готово было разорваться. Я не могла встретиться с его глазами.

— Мне хотелось бы знать, — сказал он. — Решено ли, где ты будешь жить?

— Мэри Рут Джурдженс обо всем договорилась.

— Ты сняла квартиру вместе с ней?

— Да, сэр.

— Мне это нравится. Она милая девушка. Когда ты приступишь к работе?

— Утром в понедельник, сэр.

— Ты не хотела бы поужинать со мной сегодня?

— Нет, сэр. Извините меня.

— Мгновение он подождал.

— Может быть, я смогу увидеть тебя во время уик-энда?

— Нет, сэр. Извините меня.

— Кэрол!

Я все еще не могла смотреть на него. Он повернулся и пошел прочь.

Люк настоял на том, чтобы мы с ним пошли на ленч. Нам не хотелось идти в наших униформах, они были слишком новыми, и мне казалось, что мы в них слишком бросаемся в глаза. Когда мы переодевались в номере, Джурди сказала:

— Кэрол, думаю, Люк что-то замышляет.

Я спросила:

— Что, например?

Она ответила:

— Я не могу сказать с уверенностью. Но я точно хорошо знаю этого старого сукина сына, и могу сказать, когда он собирается что-то предпринять. Может, он нашел квартиру.

Я сказала:

— Боже, это было бы прекрасно.

Она заметила:

— Но это, только мое предположение. Всякий раз, когда у него появляется этакий невинный взгляд, я почти уверена, что он замышляет какую-то шутку. Ты теперь относишься к нему лучше?

— Да, Джурди.

Она сказала:

— Это хорошо. Я видела, ты разговаривала с доктором Дьюером. Что-нибудь новое в этом направлении?

Я ответила:

— Нет.

Она хмыкнула.

Люк ждал нас в вестибюле. Он расцвел, увидев нас, и сказал:

— Должен быть честным с вами, девушки. Самая прелестная пара женщин в Майами-Бич. Я горжусь знакомством с вами. Как насчет дайкири в маленьком «Сувенир-баре», прежде чем мы отправимся в путь?

— Мы куда-то поедем? — подозрительно спросила Джурди.

— Вот что я думаю, Мэри Рут. Я сыт по горло изделиями этой вычурной французской кухни, которые предлагают здесь. Я прикинул, что мы можем поискать в округе и найти какое-либо маленькое местечко, где они готовят подходящую еду. У меня возникли проблемы с желудком.

— Если мы куда-нибудь едем, — сказала Джурди давай поедем: Я не хочу пить. А ты, Кэрол?

— То же самое.

— О'кей, Мэри Рут, — сказал Люк. — На улице ждет машина.

Я понимала, что имела в виду Джурди. Он был невероятно мягким и тихим. Это была шутка, и при этом волнующая, ибо я не могла догадаться, что скрывается за этими невинными глазами и очками в золотой оправе. Этот старый хрыч был полон жизни, вне всякого сомнения и, вся эта жизнь была полностью в распоряжении Джурди.

У него был большой серый «кадиллак», припаркованный почти на том месте, где в прошлый уик-энд Рой припарковал свой «МГ», и когда мы приблизились, я почувствовала себя бездыханной и слегка злой — я надеялась на Бога, что Люк не сыграет со мной какой-нибудь шутки. Он не сделал этого. Роя Дьюера поблизости не оказалась. Но как только Люк распахнул для нас дверцу машины, он сказал:

— О Господи, я чуть не забыл. Идите сюда, девушки, посмотрите на это.

— Рядом с «кадиллаком» был припаркован совершенно новый «корвет», серо-голубой и серебристый, самая прекрасная вещь, которую я когда-либо видела. Джурди спросила тихим зловещим голосом:

— Что это такое?

Он скромно ответил ей:

— Это для тебя, Мэри Рут.

— Для меня! — закричала она. — Для меня! Что ты имеешь в виду, говоря, что это для меня?. Я тебя просила об этом? В чем смысл всего этого, Люк Лукас, что я, по-твоему, собираюсь делать?

Он ответил:

— Мэри Рут, ты сегодня получила диплом, не так ли?

— Ну и что?

— Мэри Рут, я за всю мою жизнь никогда не имел возможности купить подарок в связи с окончанием учебы для того, кого любил. Ты — первая.

Она начала плакать. Боже! Что за компанию мы собой представляем! Фонтаны Майами-Бич. Она сказала:

— Ты большой старый дурак. Если бы я не любила тебя, я тебя бы избила.

— Ну, ну, Мэри Рут.

— Что мне делать с машиной? — спросила она плача. — Я не умею править.

— Мэри Рут, душечка, это можно быстро уладить. Самая простая вещь в мире — учиться, конечно. А когда ты будешь жить в Канзасе, ведь тебе ежедневно потребуется автомобиль. Ведь там совсем не город, Мэри Рут.

Она пожаловалась мне, продолжая рыдать:

— Я сказала тебе, что он замыслил что-то, не так ли?

— Ты оказалась права.

— Ты умеешь править?

— Разумеется.

— Ты научишь меня?

— Конечно.

— 'А ну-ка, наклонись, большой парень, — сказала она Люку. Он наклонился, и она его поцеловала в щеку. — Черт бы тебя побрал, клянусь, я убью тебя, если ты и впредь будешь так себя вести.

Он выпрямился, весь сияющий. Затем он сказал:

— Кэрол, душечка.

— Да, Люк?

— Ты не побьешь такого бедного старого мужика как я, не так ли?

Я рассмеялась, глядя на него.

— Конечно, нет!

— Тогда о'кей, — сказал он, — Я думаю, можно без опаски вручить тебе это. Просто маленький сувенир от Мэри Рут и меня в этот памятный день.

— Нет! — завопила я. Это были золотые ручные часы «Омега» с золотым браслетом.

Тогда я заревела прямо здесь, перед отелем «Шалеруа»; а потом я надела часы, и мы осмотрели «корвет» снизу доверху, и Джурди все еще плакала, и наконец мы отправились на завтрак в ресторан. Они шли, прижавшись друг к другу, Джурди и Люк. Любой мог заметить, что он был без ума от нее, а она уж точно не могла в нем ошибиться. С другой стороны, она была достаточно строга с ним, как и с другими, включая и меня. Она была очень строга, к примеру, когда он хотел заказать себе четвертый бурбон. Она сказала:

— Теперь, Люк Лукас, послушай меня. Я не знаю, что ты делаешь, когда собираешься где-нибудь со своими приятелями. Но ты не собираешься надраться, когда с Кэрол и со мной, понятно? Когда ты с нами, должен оставаться, джентльменом и вести себя как джентльмен.

Он поскреб подбородок и проговорил:

— Да, Мэри Рут, ты, душечка, попала в точку, и должен признать, что ты права. Да, по-моему, ты права на все сто процентов, — Он не был в этом убежден, но он постарался действовать так, как будто убежден. Впрочем, время от времени, когда она переставала быть Дракулой, становилась веселой, беспечной и много смеялась; а Люк едва не вываливался из кресла, устремляясь всем своим существом к ней. Это была любовная история столетия.

Когда мы позавтракали, я попросила Люка доставить меня назад в отель. Без всякого притворства. Я немного упала духом, отчасти из-за окончания подготовительного курса — из меня будто выпустили воздух как из аэростата, отчасти из-за доктора Дьюера, отчасти потому, что я не знала, не беременна ли я; отчасти из-за миллиона других причин, включая такую мерзкую, как моя, зависть к Джурди и Люку. Зависть, можёт быть, неверное слово, потому что Джурди заслужила каждую капельку своего счастья, и я осмелюсь сказать, Люк также его заработал, и, в конце концов, не этому я завидовала. Я завидовала им, потому что они нашли друг друга, а у меня не было никого. Настало время, когда быть кошкой которая гуляет сама по себе, вовсе не то, что требуется.

Мы получили указание освободить весь четырнадцатый этаж в субботу в полдень — завтра, другими словами, чтобы новая партия из сорока нерях могла приступить к учебе. Что ж, вполне разумно — ведь штат отеля должен был заняться уборкой, к тому же, хотя большинство девушек прибывает в понедельник, некоторые появятся рано утром в воскресенье из-за транспортных проблем. Джурди и я немного размышляли об этой ситуации и наконец решили, что хуже не будет, если мы завтра переселимся в дешевый отель и поживем там, пока не найдем постоянного жилья. Мы, конечно, не могли платить по расценкам в «Шалеруа» из нашей зарплаты, которую мы будем получать в «Магна интернэшнл эйрлайнз».

Это заставляло меня кое-что делать в эту довольно унылую пятницу. Упаковка. Конечно, для меня было смешным думать о чем-нибудь таком; я понимала, что у меня меньше, чем у кого-либо во всем мире, наберется вещей для чемодана среднего размера, и если существовала ситуация, когда я действительно нуждалась в Джурди, так это именно сейчас. В то же самое время не было ничего, кроме упаковки чемодана, что помогло бы мне преодолеть мировую скорбь. Вы не можете вовсе не волноваться о своей душе или своем разбитом сердце, когда держите в руках свое лучшее серое льняное платье и размышляете, как, черт побери, вам его сложить, чтобы оно уместилось в пространство восемнадцать на двадцать один дюйм. Вы знаете, что это можно сделать, и вы также знаете, что это невозможно сделать; и я могу спокойно на несколько часов заняться этим делом; и в результате моя мировая скорбь постепенно значительно уменьшится.

Я сняла свой лифчик и комбинацию, выволокла чемодан, открыла его на кровати, взяла охапку одежды из моего шкафа и принялась за дело. Quel[12] дело! Обратно в Вилидж, до всемирного потопа 1888 года, или, если вам будет угодно, к моменту, когда я начала готовиться к своей новой жизни с «Магна интернэшнл эйрлайнз». Энн упаковывала меня, не переставая ни на минуту гавкать, как старый бульдог; а я старалась воскресить в памяти то, что проделывала она и что делала Джурди в прошлое воскресенье, когда она помогала Донне. Я не могла ничего припомнить, кроме того, что вы всегда стараетесь скрестить рукава спереди или, может быть, сзади, — у вас ничего не получится, если вы позволите рукавам свисать свободно вниз. Но даже с этим профессиональным навыком я все еще ничего не достигла. За один час я с трудом наполовину заполнила тряпьем один чемодан и потом решила посидеть и успокоить свои нервы при помощи сигареты, когда зазвонил телефон.

«Рой! — подумала я. — Слава Богу!»

Но эта был не Рой. Это был Н. Б.

— Привет, Кэрол, — сказал он бодро. — Как дела?

Я сказала:

— О, хелло, Н.Б. Все ужасно. Я упаковываюсь. Завтра к полудню мы должны отсюда убраться.

— Да, я узнал это от Максвелла. Как относительно того, чтобы передохнуть и встретиться со мной, чтобы выпить лимонада или чашку кофе, или чего-нибудь еще?

— О, Н. Б., я страшно извиняюсь. Я совершенно и определенно должна заниматься упаковкой. — Черт побери, он не сможет сотворить такой финт со мной второй раз. Я знала точно, куда ведет этот лимонад, абсолютно точно.

— Послушай, Кэрол, ты ведь можешь сделать перерыв на десять минут.

— Н. Б., я просто не могу. Извини.

Я была так холодна и тверда, что он перестал настаивать.

— О'кей. Когда я увижу тебя? — проговорил он угрюмо.

— Извини. Я не знаю.

— Я позвоню сегодня вечером, может быть.

— Да. Позвони.'

Мы повесили трубки.'

Короткий разговор расстроил меня. Я закурила другую сигарету и сидела, как наседка; и прежде чем я докурила сигарету, он позвонил опять.

Его голос был тверже:

— Кэрол; Я хочу видеть тебя.

— Н. Б. Я только что объяснила…

— Десять минут не навредят тебе.

— Я не одета…

— Оденься. Ты слышишь, что я сказал. Только десять минут.

Я закрыла глаза. Я сжала кулаки. Я мысленно произнесла несколько ужасных слов! Затем я подумала: «О'кей, О'кей, мы уладим наши дела раз и навсегда. Если это то, что он хочет, то он получит то, что хочет». Я сказала:

— Где ты?

— В вестибюле.

— Я не хочу встречаться с тобой в вестибюле. Там сидит слишком много народа.

— Ладно. Что ты думаешь о «Сувенир-баре»?

— Там тихо?

— Это самое тихое место, которое я знаю.

— Очень хорошо, Н. Б. Я буду там, как только смогу.

— Как скоро это будет?

— Через пятнадцать минут.

Я быстро приняла душ, надела немнущееся серое льняное платье, поскольку оно лежало прямо передо мной, сунула сумочку под мышку и направилась к лифту. Я отметила время на часах Люка — пятнадцать минут, точно без опоздания. Бой в лифте указал мне, где «Сувенир-бар», и я уверенно туда вошла. «Магна интёрнэшнл эйрлайнз» теперь признала во мне взрослого человека: бары были для меня открыты, поскольку я не была в униформе.

Это было прелестное местечко с массой цветов повсюду, как обычно. Освещение было приятное и приглушенное, ковер был такой, будто под ним не было дна, столики находились на значительном расстоянии друг от друга, удобные небольшие кресла и диванчики на двоих были расставлены по всему пространству, и было поразительно тихо. Н. Б. ожидал в углу за столиком, когда я приблизилась, он с улыбкой встал. На нем был черный спортивный пиджак с серебряными пуговицами, серебристо-серые брюки и черно-белый галстук.

— Кэрол.

— Хелло, Н. Б.

— Садись, душечка. Чего бы ты хотела выпить?

— Кофе.

— О'кей. А как насчет коньяка к нему?

— Я покачала головой. Он кивнул официанту и отдал ему распоряжёние: для себя водку с мартини, для меня — кофе; и когда официант ушел, он сложил руки на столе, посмотрел пристально на меня в течение нескольких мгновений, вздохнул и улыбнулся, а затем сказал:

— Кэрол, как приятно тебя видеть!

— Спасибо.

— Это не комплимент, это правда. Беби, всю неделю ужасно, скучал по тебе.

— Н, Б., я хочу тебе сказать…

— Подожди минуту, подожди минутку, позволь мне закончить. Я должен объяснить, почему я так сильно хотел тебя видеть. Максвелл рассказал мне, что у тебя сегодня здесь этим утром в «Зале императрицы» состоялась небольшая церемония.

— Да, у нас была церемония по случаю окончания школы.

— Это прекрасно. Вы все с дипломами, все девушки? Ты теперь настоящая стюардесса?

— Да.

— И теперь ты будешь на самом деле летать на самолетах, ходить взад и вперед по проходу, разнося кофе, чай и молоко?

— Да.

— Куда тебя посылают? Я имею в виду жить.

— Я остаюсь здесь, в Майами.

— Не шути! Черт побери!

— Н. Б. ….

— Подожди минутку. Я еще не закончил.

Мы прервались из-за официанта, принесшего кофе и водку с мартини. Лицо Н. Б. стало безразличным. Затем, как только мы остались одни, он снова сказал тем же самым радостным голосом:

— Ну, наконец-то ты закончила учебу, сегодня этот день. Я мог бы и не узнать совсем об этом, если бы мне не сказал Максвелл. Вот почему я должен был увидеть тебя, дружок.

Это было загадочное заявление.

Я сказала:

— Я не понимаю, Н. Б.

— Конечно. Это день окончания, не так ли?

— Да.

— Тогда, естественно, ты получаешь подарок к этому торжеству.

— Н. Б., нет, пожалуйста…

Он положил прямо передо мной длинную, узкую, подарочно оформленную коробочку.

— Вот он. С любовью душечке от Н. Б. Открой ее.

— Не могу, — сказала я.

— Давай, давай.

Я проговорила в отчаянии:

— Н. Б., я не могу. Это конец. Вот почему я спустилась, чтобы увидеть тебя…

— Ты хочешь, чтобы я развернул ее? О'кей.

Его пальцы были очень ловкими. Он взял маленькую упаковку и развернул ее несколькими легкими движениями, вытащив длинный белый бархатный футляр. Затем он положил его прямо передо мной снова и сказал:

— Это тебе. От Н. Б. милочке, с огромной любовью. Открой его беби, загляни внутрь.

— Я… пожалуйста, Н. Б., я должна сказать тебе…

Он поднял бархатную крышку. Внутри, на белом атласе, лежали золотые ручные часы «Омега» с золотым браслетом, почти дубликат тех, что мне подарил Люк.

Я засмеялась. Я не могла ничего поделать с собой. Я смеялась.

— Это так весело? — спросил он.

Я протянула ему руку, показав ему часы Люка.

Он сказал недоверчиво:

— Ты получила их сегодня?

Я кивнула.

— Хорошо, что ты посмотрела! Черт, в них нет никакого различия. Мы пойдем прямо в ювелирный магазин и обменяем их на что-нибудь еще…

Я сказала:

— Нет, Н. Б., я не могу принять их, я не могу взять от тебя никакого подарка. Н. Б., извини. Я не могу видеть тебя снова после сегодняшнего дня никогда.

Он наклонился вперед:

— Что случилось?

Я сказала на этот раз более решительно:

— Я не люблю тебя. Я не могу больше видеть тебя.

Он засмеялся:

— Продолжай, девочка.

— Это правда.

Внезапно он начал говорить очень быстро и страстно:

— Ну, давай, давай. А та ночь — вспомни время, которое было у нас? Ох, черт побери, ты помнишь. Это то, что девушка никогда не забывает, ты понимаешь это. Это факт. И, послушай, такое не происходит в любой день недели, черт возьми, нет. Ты должен быть влюблен в кого-то, у тебя должно быть настоящее к нем чувство; вот в чем суть, Кэрол. Ты должен думать — хочу, чтобы она была счастлива, а не я, я хочу, чтобы она была счастлива. Вот чувство, которое я испытываю к тебе!

Я закричала:

— Замолчи Н. Б.! Пожалуйста, замолчи!

Он не остановился.

— Послушай, любимая, послушай теперь, я всерьез умираю. Откажись от этой сумасшедшей идеи стать стюардессой, откажись. Это опасно-Иисус, ты не понимаешь это? Это опасно! Я буду сходить с ума, думая о тебе — летающей каждый день, летающей, летающей, разносящей рубленое мясо, раскладывающей вшивые бифштексы, готовящей вшивый хайбол. Откажись! Я не говорил тебе? Я одену тебя, как королеву, ты будешь иметь все, что имеет королева, потому что ты и есть королева. Ты можешь иметь свою собственную квартиру, ты можешь иметь собаку и горничную, и автомашину, все, что ты пожелаешь. Милочка, мы одна команда, мы так подходим друг к другу, мы сходим с ума друг от друга…

Я сказала:

— Н. Б., я люблю другого человека.

Казалось, весь воздух вышел из его легких. Он. откинулся назад, его рот раскрылся, он слегка задыхался. Потом он спросил:

— Это правда? .

— Да.

Он сидел, уставившись на меня.

Я положила свою сумочку на стол и вынула пачку сигарет в двести двадцать сотен долларов:

— Я хочу вернуть их тебе, Н. Б. Ты выиграл их. А не я. Они твои. — Я положила их рядом с белой бархатной коробочкой.

Он тихо проговорил:

— И это действительно правда, а? Это действительно правда? Ты любишь какого-то другого парня?

Он сказал;

— Ты болтунья. Ты даже не знаешь, что такое любовь… Ты проклятая глупая маленькая болтунья.

— Н. Б.

Он встал. Я ожидала в любой момент почувствовать тяжесть его руки: Его лицо было непроницаемым. Он не говорил. Он не мог говорить. Он поднял свою водку с мартини и выпил ее одним глотком. Затем он вынул свой бумажник, вытащил из него пятидолларовую бумажку и положил ее под свой опорожненный стакан. Затем он потянулся за белой бархатной коробкой и большой пачкой банкнотов и запихнул их пренебрежительно в мою сумочку.

— Привет семье, беби, — бросил он и ушел.

Я возвратилась к упаковочным делам с чувством, будто меня побили. Я присела рядом с моим наполовину пустым чемоданом в мучительно пустой комнате и подумала: «Ладно, во всяком случае, все закончилось». Все закончено с Роем Дьюером, все закончено с Натом, Н. Б., Брангуином. Что говорили древние? Все приходит парами. Разумеется, это происходит на практике. За короткий промежуток в четыре недели (на пару дней меньше, если быть точной) появились не только две подруги, которые пришли и вошли в мою жизнь, и два друга мужского рода, но я также получила:

Двое золотых ручных часов «Омега».

Две тысячи две сотни долларов.

Две кисточки.

И, если все будет протекать по форме, возникли, возможно, два весьма сообразительных маленьких эмбриона внутри меня.

Какая-то добыча. Любая девушка могла бы гордиться. Я не плакала, потому что я была слишком, слишком старой, чтобы плакать. Я просто ждала, когда Джурди вернется домой.

12

Джурди все упаковала этой ночью, не моргнув глазом. Она была более мрачная, чем обычно, и совершенно неразговорчивая, и это меня очень обеспокоило. Наконец я спросила ее, не случилось ли чего плохого, и она едва не набросилась на меня.

— Плохого? Почему, черт побери, должно произойти что-то плохое? — Почти через десять минут она сердито добавила: — Мы смотрели квартиру.

— Ну да! Где?

— Поблизости от Семьдесят девятой стрит.

— Думаешь, может выйти?

— Может быть. Ты должна ее тоже поглядеть.

— Сколько комнат? Симпатичная ли меблировка? Сколько платить?

Она повернулась ко мне в ярости и закричала:

— Закроешь ли ты рот, а? Все эти чертовы вопросы. Я сказала тебе, ты сама должна посмотреть это место. У нас встреча в девять тридцать завтра утром, с агентом по аренде. Вот и все.

— Джурди, вы с Люком поссорились? — спросила я.

— Если это и произошло, ну так что?

Она не подождала моего ответа. Она ушла в свою комнату и захлопнула дверь.

Все утро она была сердитой. И это было странно, потому что она выглядела прелестнее, чем когда-либо. Уголки ее рта были опущены вниз, и, однако, ее глаза сияли; и я не могла подобрать ключа к тому, что происходило у нее в голове. После завтрака она сказала кисло:

— Эй, Кэрол. Хочешь поехать на машине смотреть квартиру?

— На какой машине?

— Господи, что за черт вселился в тебя? Почему ты ведешь себя как тупица? На машине, которую дал мне Люк.

Затем, прежде чем мы вышли, я сказала:

— Я возьму с собой деньги. Ведь если квартира нам подойдет, мы сможем оставить задаток. Она снова вспыхнула:

— Что с тобой сегодня происходит? Тебе не надо брать деньги. У меня есть деньги.

Боже, она была невыносима. И я не могла сказать ей, что она невыносима, я не могла спорить с ней, потому что знала, что она лишь еще больше разозлится. Это был определенный сигнал, что ее следует оставить в покое. Не трогай меня. Отстань. Никаких коммивояжеров. Берегитесь собаки. Это лишь подтвердило мое убеждение в том, что совсем не существует такого явления, как разумная женщина. Всех женщин следует держать под замком.

Она указывала мне направление, наблюдая уголком глаза за всем, что я делала; и когда мы замедлили ход, чтобы сделать поворот на Индиен-крик, она поинтересовалась:

— Трудно управлять этой машиной?

— Для меня это новая, Джурди, так что я еду медленно. Тебе следует обращаться с ней заботливо первые несколько тысяч миль. Именно тогда в ней могут произойти поломки.

Она сказала:

— Я спросила тебя, трудно ли управлять машиной?

— Конечно, нет. Это легко.

— Ты думаешь, я смогу научиться этому?

— Конечно. Если я могу, сможешь и ты.

— Гм.

Мы скользили вдоль Индиен-крик, и затем она резко сказала:

— Поверни здесь.

Я въехала на квадратный внутренний двор.

' — Это здесь? — спросила я.

— Да.

— Ну, мой Бог, Джурди, это выглядит прекрасно.

Это был двухэтажный особняк, три стороны которого выходили на квадратный двор. Он был построен в лучших испанских традициях, с белыми стенами, с круглыми арками и железными решетками. Крыша, сбегавшая с трех сторон, была из красной черепицы. Повсюду росли бубенвиллия, гибискусы, жасмин и вьющиеся растения; и в утреннем солнечном сиянии, подернутый легкими тенями, дом был полон очарования.

— Пойдем, — проворчала Джурди. — Давай поднимемся туда.

— Квартира на верхнем этаже?

— Да.

— Это изумительно.

— Черт побери, какая разница вверху или внизу? Хватит быть такой привередливой.

Люк уже был там, и я припарковалась рядом с его серым «кадиллаком». Джурди вела прямо к той части здания, которая была ближе к улице, и я последовала за ней, все еще удивляясь, почему она была в таком дурацком настроении. Мы поднялись по двум пролетам каменных ступеней и Джурди толкнула дверь квартиры с табличкой 2В, и мы вошли. Первое впечатление очень важно. Воздух был чистый и свежий, внешнее окружение было восхитительным, внутренность квартиры тоже восхищала — уютная обстановка, приветливая и безукоризненно чистая. Я сразу же почувствовала себя дома, Мой Бог, это великолепно, такая cсчастливая находка.

Люк стоял в гостиной в серой ковбойской шляпе, сдвинутой на затылок, и разговаривал с симпатичной блондинкой, одетой в гладкое белое платье, которое, должно быть, стоило, по крайней мере, триста пятьдесят долларов даже на распродаже. Ее звали мисс Картер, она была агентом по недвижимости. У нее были такие васильковые глаза, каких я еще в жизни не видела, ей самой можно было дать лет тридцать шесть, но ее глаза едва достигали восьми лет, и, когда она посмотрела на меня, я была просто ослеплена.

Люк посмеивался, громыхал своим голосом и, как обычно, производил много шума своими движениями. Наконец он произнес:

— Мэри Рут, покажи Кэрол все. Посмотри, понравилось ли ей здесь.

— Пошли, Кэрол, — буркнула Джурди.

Я от волнения просто онемела. Окна гостиной смотрели прямо на Индиен-крик, так что в любое время я, объятая мировой скорбью, смогу глядеть на голубое зеркало воды, на пальмы и наблюдать за проходящими мимо небольшими суденышками; мебель была почти совсем новая и превосходного вкуса — не слишком модерновая и не слишком древняя, не слишком массивная и не слишком воздушная. За гостиной шел холл с двумя прелестными спальнями по одну сторону и по-настоящему современной кухней и ванной комнатой — по другую. Там было множество шкафов, множество книжных полок, заполненных книгами — книгами! — и даже музыкальный центр «хай-фай».

Я сказала Джурди:

— Мой Бог, это просто. мечта.

— Ты так думаешь?

— Джурди! Признайся! Это полный шик! Она пожала плечами.

Мы возвратились в гостиную, и мисс Картер осветила меня своими иссиня-синими глазами.

— Ну, голубушка. Как вам это понравилось?

Я полагала, что следует умерить энтузиазм, разговаривая с агентом по недвижимости, — единственное неосторожное слово похвалы — и они склонны повысить цену на десять долларов. Но в этом случае я не могла контролировать себя. Я сказала:

— Ей-Богу, это прекрасно, это действительно прекрасно.

— Это так, — согласилась она. — Это самая симпатичная квартирка, какую я могу предложить не так уж часто.

Я спросила скромно:

— Какова рента?

— Шестьсот пятьдесят в месяц, голубушка, — ответила она. — Я даже на этом теряю.

У меня потемнело в глазах. Шестьсот пятьдесят в месяц! Ну, праведный Боже, это больше, чем моя зарплата вместе с зарплатой Джурди. Не удивительно, что квартира так прелестна. За эти деньги вы, пожалуй, можете арендовать Тадж-Махал с девяносто девятью служанками для стирки вашего белья.

Я постаралась проглотить свое разочарование, но оно застряло в моем горле. Горький, горький, горький удар. Я сказала:

— Ох, Господи. Боюсь, что это сомнительно. Это чуть-чуть больше, чем мы можем заплатить.

Люк произнес:

— Кэрол, детка, это уже снято.

— Что? — удивилась я.

— Это уже снято.

Я посмотрела на Джурди. Она не пришла мне на помощь. Она хмуро уставилась в пол.

— Как понимать, что это уже снято? — спросила я.

Он сказал с усмешкой:

— Мы арендовали ее, маленькая леди.

Я закричала:

— Но как мы могли арендовать ее? Ведь мы не можем позволить себе этого. Мой Бог, после того как мы уплатим арендную плату, у нас едва ли останется достаточно денег, чтобы купить тарелку куриного супа с лапшой.

Он сказал вежливо, снимая свою шляпу:

— Мисс Картер, мне не хотелось бы просить об этом, но не могли бы вы оказать любезность и оставить нас на несколько минут, чтобы у меня была возможность перемолвиться с мисс Кэрол?

Она улыбнулась ему:

— Конечно.

Мы подождали, пока она уйдет. Тогда я возмущенно сказала:

— Джурди, это неправда! Ты не арендовала эту квартиру! За шестьсот пятьдесят в месяц! Джурди! У тебя помутнение сознания или что? Каким образом мы можем позволить себе это?

Она накинулась на меня:

— Я не арендовала. Он арендовал ее.

Люк сказал:

— Ну, девушки, девушки…

Я закричала на Джурди:

— Как это понять: он ее арендовал?

Она снова набросилась на меня:

— Он уплатил ренту за шесть месяцев, вот что это означает. Ренту за шесть месяцев.

— Он уплатил ее?

— Да-а. Он уплатил ее.

— О нет, — сказала я и пошла к выходу. Джурди побежала за мной и схватила меня за руку. Она закричала на Люка:

— Я говорила тебе, она уйдет, не так ли? Я говорила тебе.

Я сказала:

— Джурди, позволь мне уйти. Он твой друг, и если он хочет снять для тебя такую квартиру за шестьсот пятьдесят долларов в месяц, это великолепно. Но он не может арендовать квартиру для меня, и точка. Позволь мне уйти.

Она закричала Люку:

— Видишь, что ты наделал? Ты видишь?

Люк сказал:

— Позволь ей уйти, Мэри Рут.

Она отпустила мою руку.

Он сказал:

— Кэрол, душечка. Вернись и сядь на минутку, а? Хорошо, душечка? Я могу сказать тебе одно лишь слово.

Джурди рассмеялась:

— Тьфу! Попытайся поговорить с ней по душам, это правильно, Люк Лукас. Посмотрим, как у тебя получится.

Он сказал:

— Я не собираюсь беседовать с ней по душам о чем бы то ни было. Я собираюсь просто быть честным с ней до конца, вот и все. Кэрол, подойди сюда, а?

Я подошла к нему.

— Сядь, душечка. Устраивайся поудобнее.

— Я не хочу садиться.

— О'кей. Пожалуйста. — Он вглядывался в меня сквозь свои очки в золотой оправе, как будто не мог меня ясно разглядеть. — Душечка, ну, почему ты поднимаешь такую пыль?

Я сказала:

— Люк, я не хочу быть в долгу перед вами.

— И это все, что ты думаешь по этому поводу, Кэрол?

— Прежде всего, я из-за этого приехала в Майами-Бич. Я хочу жить своей жизнью. Я хочу выбрать свой собственный путь. И не хочу быть обязанной ни в чем никому во всем этом огромном мире.

— Душечка, — сказал он, — я мыслю точно так же. Я скорее перерезал бы себе горло, чем оказался в долгу хоть перед одной живой душой.

— О'кей, — сказала я. — Вы поняли. Я думаю, вы отличный парень, но я не могу платить такую ренту за квартиру и не могу жить здесь.

Он сказал:

— Да. Я понимаю твою точку зрения. Но выкинь это дерьмо из головы. Если ты согласишься жить здесь, ты вовсе не будешь чем-то мне обязанной. Как раз наоборот. Я окажусь в долгу перед тобой.

— Льстивые речи, — сказала я. — Парень! Ты вешаешь лапшу на уши как специалист.

Джурди хрипло рассмеялась. Она сидела в кресле, покусывая ногти.

Люк взял меня очень бережно за руку.

— Кэрол, только послушай меня минутку и потом скажешь, льстивые ли это речи. Скажешь откровенно: я не возражаю. Душечка, ты думаешь, может быть, что у меня в банке не много долларов; ты думаешь так, не правда ли? Но, видишь ли, для меня не составляет никакого труда заплатить эту ренту за шесть месяцев.

— Меня не касается, сколько у вас в банке.

— Милочка, я так же независим, как и ты, может, немного больше. Но только вдолби ты себе в голову: это не я оказываю тебе милость. Я прошу милости у тебя. Джурди перестала кусать ногти. Она отвернулась, но я смогла увидеть, что она плачет, мышцы на ее горле судорожно сжимались.

— Кэрол, — продолжил Люк, — здесь сидит нежное милое дитя, Мэри Рут, она оказала мне честь, согласившись стать моей женой. Я больше не холостяк, Кэрол, душенька, ты знаешь это. Я просто старый буян, побитый жизнью, не более того…

Джурди закричала:

— Не говори так!

Он улыбнулся:

— Послушай ее! Но это правда. Теперь: это то, что встанет между Мэри Рут и мной, Кэрол. Ты решаешь за себя. У меня не было легкой жизни; и у Мэри Рут тоже не было легкой жизни. Она мне рассказала об этом. Она должна была тяжело работать, зарабатывая на жизнь своими руками. И когда она. оказала мне честь, сказав, что будет моей женой, она выдвинула условие — что я подожду, по крайней мере, шесть месяцев, прежде чем мы поженимся.

Джурди закричала:

— Почему ты не замолчишь, Люк Лукас? Она не хочет слышать всю эту чепуху.

— Ты хочешь это слушать или нет, душечка? — обратился он ко мне.

— Продолжай.

— Ну, я сказал Мэри Рут, о'кей, я подожду шесть месяцев. Я понял ее чувства. Она не отличается от тебя, Кэрол, она приехала сюда по той же самой причине, чтобы начать новую жизнь, чтобы выйти в мир…

Джурди снова закричала:

— Я сказала тебе, прекрати нести всю эту чепуху, понимаешь?

— Мэри Рут, любовь моя, — продолжал он, — я ведь, по-моему, не навонял. Позволь только мне высказать свое мнение.

— Не смей употреблять такие слова, когда говоришь с Кэрол. Она ими не пользуется.

— Ты обижаешься Кэрол?

— Нет.

— О'кей. Я продолжу. Итак, мы согласились: мы подождем шесть месяцев, чтобы моя дорогая прекрасная девушка смогла сделать те вещи, о которых мечтала всю свою жизнь, она смогла бы попутешествовать и немного посмотреть мир, и слегка обтесаться, и выработать в себе уверенность. Теперь, Кэрол, я спрошу тебя со шляпой в руке: разве ты не считаешь, что моя Мэри заслуживает шанс? Хотя бы и маленький?

— Конечно, я…

— Ты не думаешь, что в эти шесть месяцев она заслуживает жить с некоторыми удобствами, в квартире, которая не походила бы на хлев, куда она не стеснялась бы пригласить гостей? Неужели это плохо для моей любимой юной Мэри Рут, даже если это стоит несколько вшивых долларов?

— Конечно, нет…

— Кэрол, душечка, может быть, ты не знаешь этого, а я знаю. Она ужасно тебя любит, ты запала глубоко в ее большое нежное сердце. Ты сделала для нее столько доброго! Ты ее подруга! Она не переедет сюда, если ты не поедешь с ней. Я не стал бы просить одолжения ни у кого на всем свете, но я к тебе обратился с просьбой. Может, ты все же составишь компанию моей Мэри Рут и переедешь сюда.

Я разразилась слезами.

Джурди закричала:

— Не расстраивай ты ее всей своей чепухой, ты, льстивый ублюдок, — и тоже разразилась слезами. Люк засопел и снял свои очки и тоже заплакал. Фонтаны Майами-Бич. Мы приблизились к полудню.

В понедельник в восемь часов утра мы явились на службу к начальнице стюардесс в аэропорту мисс Дюпре. Мы слышали о ней — она была одной из первых стюардесс с начала полетов «Магны интернэшнл эйрлайнз». Она была довольно изящной, с тонкой бледной кожей и с такими проницательными глазами, которые заставляли вас чувствовать себя виноватыми даже тогда, когда вы не знали за собой абсолютно никакой вины. В ее офисе стояли весы, и, прежде всего, она взвесила нас и записала цифры в маленькую черную книжечку. Хорошенькое начало: у меня был перевес в пять фунтов, у Джурди перевес равнялся семи фунтам. Затем она нас усадила и прочитала нам краткую лекцию об ответственности и заставила нас понять, что любое невнимание к нашей внешности будет немедленно встречаться ею с неодобрением. Далее она перешла к объяснению, что на следующей неделе или чуть позже мы по парам поступим в ее полное распоряжение: мы летели в качестве стюардесс класса «С», но в действительности мы должны были просто ориентироваться. Она обратилась к большой схеме на стене и дала нам наше первое задание на следующий день. Я была назначена на рейс в семь тридцать до Тампы и Нового Орлеана, Джурди — на рейс восемь пятнадцать до Джексонвилла, Чарлетона и Вашингтона. Мы обе должны были остаться на ночь и возвратиться тем же маршрутом во вторник. Мы отдыхали в четверг, а затем менялись рейсами в пятницу и субботу: Джурди летела в Новый Орлеан, а я — в Вашингтон.

Затем, к моему ужасу, она позвонила доктору Шварц и сказала:

— Бетти, у меня здесь пара девушек, явившихся впервые на службу: Кэрол Томпсон и М. Р. Джурдженс… Спасибо, Бетти. — Она повернулась к нам и сказала твердо: — Доктор Шварц осматривает сейчас новых девушек, но она постарается принять вас где-то после ленча. Будьте в ее офисе в час тридцать.

Я сказала экспромтом:

— Мисс Дюпре, ради чего? Я имею в виду, почему нас должна осмотреть доктор Шварц?

— Врачебный осмотр.

Мой Бог, они, кажется, помешались на своих врачебных осмотрах. О, да. Все исчезло в большом облаке голубого дыма. У меня было серьезное подозрение, что лучезарное материнство ожидало меня через девять месяцев, начиная с ночи в прошлый понедельник, и доктор Шварц, без сомнения, узнает об этом в ту же минуту, стоит ей взглянуть на меня.

Новая работа всегда, видимо, начинается одинаково: вы слоняетесь, незная куда себя деть. После того как мисс Дюпре отпустила нас, нам предстояло убить около трех с половиной часов до визита к доктору Шварц; и Джурди, как и я, чувствовала себя неопределенно. Мы выпили кофе в ресторане аэропорта, а затем, совершенно неожиданно, у меня возникла блестящая идея. Мы сядем в «корвет», потому что он выглядит так лихо, и по пути, указывая на различные приспособления, я буду объяснять вкратце, для чего они были предназначены. Теперь, имея столько времени в своем распоряжении, я предложила Джурди доехать до бюро автомобильных лицензий, или как оно там называется, и получить там разрешение на то, чтобы я могла начать даватъ ей уроки вождения. Сначала она оробела, вынужденная сделать решительный шаг, но я убедила ее быть рассудительной, и мы отправились в Майами, вызывая переполох среди прохожих, которые, казалось, были поражены и нашей внешностью и великолепием нашей серовато-голубой колесницы. Это нас здорово взбодрило. У Джурди заблестели глаза и вновь появились ямочки на щеках, и все, что я смогла сделать — это оставаться невозмутимой и с чувством собственного достоинства воспринимать восхищенный свист, который издавали дам вслед молодые ребята. Но не только ребята, вовсе нет. Мы отвлекали даже полицейских от их дорожных обязанностей, что служило хорошим предзнаменованием в будущем. Честно говоря, до меня это не доходило. Что такого сексуального есть в паре стюардесс, разъезжающих в «корвете»? И вообще, что такое настоящий секс?

Мы получили разрешение на обучение, съели зеленый салат и как раз вовремя вернулись, чтобы быть в кабинете доктора Шварц. Первой она приняла меня, болтая со мной самым дружеским образом, пока занималась своим обычным делом, и, к моему удивлению, широко улыбнулась мне и сказала:

— Все чудесно, Кэрол.

По-моему, это относилось к ее наблюдению, что я беременна шесть с половиной дней; и мое состояние явно не вызывало необходимости в дополнительном внимании врача.

Я дожидалась в прихожей, пока Джурди прошла через это испытание, и получила странный опыт, ибо четыре девушки с нового курса (который начинался сегодня) ожидали своей очереди в изумлении. Они смотрели на меня с восхищением в широко открытых глазах, как будто я была Ингрид Бергман, или Грета Гарбо, или какая-либо еще легендарная личность, ведь я была как с рекламной картинки — в униформе и все такое прочее. Любая женщина склонна действовать чуть-чуть нахально в таких обстоятельствах, и я выдала им своего рода снисходительную улыбку — фактически кривая усмешка на губах — и выглянула небрежно в окно, как если бы я определяла летные условия для беспосадочного полета вокруг Земли. Все четверо были красивы, сложены пропорционально; и в их глазах присутствовали определенные признаки ума; но в то же время они выглядели жалкими. Они все горбились, их волосы нуждались в садовых ножницах, они, казалось, заполнили всю комнату своей настороженностью. Ни звука. Ни искорки жизни. Я горько усмехнулась, подумав: «Подождите, девочки. Вы еще пошумите, не беспокойтесь. Через три недели вы узнаете, почем фунт лиха».

Как только появилась Джурди, мы снова двинулись на «корвете» и обнаружили несколько совершенно пустынных маленьких улочек, где никто не мог бы нам помешать; и я продолжила объяснения, почему машина движется. Джурди сначала смертельно испугалась и угрюмость вновь вернулась на ее лицо, но к обеденному времени она двигалась по Тэмайами-Трейл со скоростью сорока пяти миль в час, ухмыляясь, как гиена, вцепившись в руль железной хваткой, как делают все новички, и каждый раз чуть ли не падала в обморок, когда видела идущий навстречу или обгоняющий грузовик. Но машину, по крайней мере, она вела. Конечно, она вполне годилась для этого дела.

Я сказала:

— Ну, как тебе? — И она засмеялась по-сумасшедшему и ответила:

— Черт побери, это настоящая жизнь.

Ровно в шесть тридцать утра я была в аэропорту, и каждая жилочка во мне трепетала. А в семь тридцать наш самолет покатился вперевалку с места своей стоянки на беговую дорожку. Стюардессу «А», сногсшибательную блондинку, звали Мэг Барнем, стюардессу «В», оживленную шатенку, — Джесси Керриген, и они обе вполне терпимо отнеслись к моему появлению на борту самолета. Я и не могла ожидать большего. К счастью, у нас был совсем легкий груз, поэтому нам не понадобилось слишком суетиться; сводка погоды была также хорошая, так что, по словам Мэг, нам предстоял благополучный полет без особых приключений. Было приятно наблюдать, как умело она и Джесси действовали. Они выполняли все по правилам, не моргнув глазом, Мэг проверяла билеты, пересчитывала пассажиров, приветствовала их по радио, в то время как Джесси направляла пассажиров к своим местам, проверяла их привязные ремни и, как только мы взлетели, отправилась на камбуз. Я находилась в передней части главного салона, раздавала прессу, проверяла полки и т. д., укладывая вещи как можно лучше и стараясь не ударить лицом в грязь.

Мы летели около двадцати пяти минут, и я просто ошеломила пассажиров своей работой по разносу журналов — это становилось ясным по их глазам, они никогда не видали такого количества журналов, — когда Джесси подошла ко мне и сказала шепотом:

— Кэрол, капитан хочет видеть тебя.

— О, Боже мой, в чем я провинилась?

— Он тебе скажет.

Я познакомилась с капитаном и с остальным экипажем перед взлетом. Он был одним из тех, подобных Аполлону созданий, худощавый и загорелый, с соколиными синими глазами и резко очерченным ртом, одним из тех превосходных существ, которые, прежде чем была разрушена моя вера в мужчин, обычно вызывали приток крови к моим щекам. Согласно одному неписаному закону, экипаж и стюардессы составляют одну большую счастливую семью, когда они работают на самолете, и используют только одно имя с того момента, как они встретились. Капитан должен был сказать с приветливой улыбкой: «Хэлло, я Джо Блоу», — а вам полагалось ответить: «Хелло, Джо, я Бетси Крамббан», — и вы пожимали друг другу руки, и с этих пор вы навсегда оставались друг для друга Джо и Бетси.

Но я не могла так поступить. Я не могла своего первого капитана называть по имени, которого, оказалось, звали Уилфридом. На деле я не могла никого называть Уилфридом и тем более этого греческого бога, который вел мой первый самолет. Я проскользнула в кабину пилота и сказала:

— Вы посылали за мной, сэр?

Он повернулся и оглядел меня с ног до головы.

— О, привет, Кэрол. Да. Я посылал за тобой. — Он жевал жевательную резинку и жевал ее равномерно в течение минуты, стараясь сообразить, как обрушить на меня новость. — Дело в том, Кэрол, что у нас возникли некоторые затруднения.

— О, нет! — у меня перехватило дыхание. Они не могли знать об этом, но я то знала. Я сглазила самолет. Самолет был осужден с того момента, как я ступила на его борт. Я прошептала: — Это серьезно?

Капитан пожал плечами. Это был один из тех (тебе — хочется — жить — вечно) жестов, которые всегда делают капитаны.

— Скажи ей, Лью, в чем дело, — лаконично бросил он.

Лью был летным инженером. Четко очерченный, но не так четко очерченный, как капитан. Он сказал, глянув на бесконечное множество своих циферблатов и щелкнув парой выключателей:

— Кэрол, похоже, шалит гидравлическая система. Ты знаешь, что такое гидравлическая система, не так ли?

Я ответила:

— Разумеется. — Это была гидравлическая система. На всех самолетах есть такие системы. Вы покупаете авиалайнер и получаете вместе с ним бесплатно гидравлическую систему.

— Ну, — сказал Лью, — кажется, трубы засорились в каком-то месте. Насколько я мог установить место аварии, это внизу в хвостовой части…

Капитан его прервал:

— Где ты обнаружил аварию? В хвостовой части?

— Да, — сказал Лью. — Посмотри сюда, Уилфрид. — Он показал на циферблат. — Вот где давление падает. Это барахлят те проклятые туалеты.

— Туалеты, а? — спросил капитан. Голос Лью достиг высот:

— Совершенно точно, Уилфрид. Эти вшивые туалеты наносят вред ветвистому трубопроводу. Он повернулся ко мне: — Ты знаешь, что такое ветвистый трубопровод?

— Ну и ну, очень сожалею. Мы, на самом деле, на нашем курсе не вникали в гидравлическую систему.

— Боже милостивый! — вскричал Лью. — Чему они теперь учат этих девушек? Чему они их учат?

— Не устраивай истерики, Лью, старина, — спокойно проговорил капитан. — Мы можем наладить это с помощью Кэрол. — Он сказал, жуя свою резинку, глубоко задумавшись. Второй пилот, слава Богу, управлял полетом, но я могла видеть, что его челюсти были сжаты.

— Послушай, Кэрол, — сказал капитан.

— Да, сэр.

— Мы рассчитываем, что с твоей помощью нам удастся сохранить давление в туалетах. Ты понимаешь?

Мое сердце бешено колотилось.

— Чего вы ожидаете от меня?

— Лью, скажи ей.

— Оно упало! — закричал Лью, -Мой Бог, оно упало ниже двадцати…

Голос капитана стал резким:

— Парень, возьми себя в руки! Мы пережили и худшие ситуации! Дай Кэрол соответствующие инструкции. Кэрол, слушай Лью.

— Да, сэр, я слушаю.

Лью сказал неуверенно:

— Отправляйся, Кэрол, в туалет. Вымой женский сортир. Сделай это прежде всего. Приказ очень важный — вначале женский сортир.

— Да, сэр.

— Затем, — продолжил он, — отправляйся в мужской сортир и вымой его. Тебе понятно? Смысл заключается в том, чтобы следить за повреждениями в ветвистом трубопроводе. Понятно?

— Да, сэр.

— Это У-образный ветвистый трубопровод. Ясно?

— Да, по-моему, ясно.

— Хорошо. Теперь дальше: когда ты выполнишь первый цикл, свяжись при помощи селектора. Я буду наблюдать за указателем ветвистого трубопровода. Как только кавитация начнет снова подниматься; я дам тебе сигнал — какой сигнал я ей дам, Уилфрид?

— Пять звонков. Это непредписанный сигнал. Мы его будем давать только для Кэрол.

— О'кей, — сказал Лью. — Как только ты услышишь сигнал из пяти звонков, Кэрол, войди в туалеты и повтори этот цикл. Но быстро. И помни, ради всего святого, приказ является жизненно важным. Если ты смоешь сначала мужской сортир, то кавитация пойдет в обратном направлении. Тогда мы упадем.

Я сказала:

— Я запомню. Женский сортир вначале. Мужской сортир потом. Боже мой, а вдруг кто-то занял мужской туалет?

Капитан сказал серьезно:

— Кэрол, сейчас нет времени для ложной скромности. Лью, ты что-то хочешь добавить?

Лью сказал слабым голосом:

— Уилфрид, она новая девочка. Она никогда прежде не делала этого. Можем мы ей доверить?

— Мы должны доверить ей, — резко ответил Уилфрид, — Другие девушки заняты пассажирами, не так ли? Мы должны положиться на Кэрол, она наша единственная надежда. Душечка, ты сможешь это, ты сможешь?

— Я сделаю все, что смогу, сэр.

— Хорошая девушка. О'кей, больше нельзя терять ни минуты. Приступай.

Я поспешила в туалетный отсек. Мэг и Джесси были в камбузе. Джесси поинтересовалась:

— Что случилось, Кэрол?

— Отводные трубы повреждены, — ответила я охрипшим голосом.

— Что ты говоришь? Какой ужас.

Я поспешила к туалетам. Женский сортир был свободен. Я смыла его. Мужской сортир был занят. Я подождала нетерпеливо. Мужчина, который вышел, с удивлением посмотрел на меня, и я заботливо объяснила:

— Мы проверяем кавитацию, сэр, ничего серьезного. Я смыла мужской туалет. Было ли это моим воображением или моторы тут же заработали мягче?

Я подошла к селектору и стала возле него. Спустя минуту раздался сигнал из пяти звонков. Я бросилась к туалетам и начала второй цикл. Весь этот смыв начал действовать мне на внутренности, но для этого не было времени. Я вновь поспешила к селектору и ждала сигнала целых пять минут. Боже! Все работало! Мы взяли кавитацию под контроль! У-образная отводная труба снова нормально функционировала! Я решила, что должна помочь Мэг Барнем разносить напитки, и, как только я протянула первую чашку кофе приятному пожилому джентльмену с белыми усами, сигнал зазвучал в третий раз. Назад к туалетам. Назад к селектору. Назад к туалетам.

Эта проклятая У-образная отводная труба подверглась кавитации на всем пути до Тампы, но, по крайней мере, мы сделали это. Никто из пассажиров, насколько я могла сказать, не имел ни малейшего представления об ужасном испытании, которое мы пережили. И только когда мы начали приземляться и все пристегнули свои ремни, я заметила, что Джесси прикрыла рукой свое лицо и наблюдала за мной одним блестящим, полным слез глазом. Затем она отвела руку от лица и стала беззвучно смеяться и я поняла, в чем дело.

Девушки были очень милы со мной весь остальной полет и рассказывали мне, как в свое время шутили над ними и как практически каждая стюардесса, которой знали, проходила через это, и всегда это было связано тем или иным образом с туалетами. Ребята есть ребята, сообщили мне Мэг и Джесси; самое справедливое изречение из всех, какие я когда-либо слышала. И в ту ночь в Новом Орлеане Уилфрид и Лью взяли меня поужинать в сказочный французский ресторан, и каждый из них подарил мне орхидею. Уилфрид сказал мне, что я была молодцом и он полюбил меня, и Лью сказал мне, что полюбил меня; и я сказала им, что они сукины дети, но я полюбила их обоих, потому что всю свою жизнь я любила только мужчин, которые были сукиными детьми и они по очереди пожали мне руку, похлопали меня нежно и сказали:

— Ну, ну, все обошлось великолепно.

На следующий день, во вторник, на, обратном пути в Майами у нас все прошло гладко и в целом я не чувствовала себя плохо от того эксперимента — у меня появилось несколько новых друзей. Мне были нужны новые друзья, ей-Богу, мои старые друзья исчезли в туманной дали.

Джурди появилась в квартире спустя два часа после меня. Ее полет прошел без происшествий, если не считать пары пассажиров-мужчин, пытавшихся назначить ей свидание. С другой стороны, капитан и веселый экипаж ее самолета не пытались организовать какой-либо ребяческой шутки, как это произошло со мной. Я полагаю, они знали, когда следует проявлять благоразумность.

Четверг был выходным днем и к тому же счастливым днем, ибо в это утро я обнаружила, что не собираюсь быть матерью. Черт побери, за всю свою жизнь у меня не было такого утра, — Джурди так встревожилась, что хотела звонить доктору Шварц. Однако это стоило того. Я чувствовала себя ужасно, но в то же самое время — прекрасно. По крайней мере, если доктор Рой Дьюер когда-либо возникнет на сцене, мне не придется объяснять, почему маленький голубоглазый озорник проделывает карточные трюки в дётской коляске.

Мы летали в течение шести недель на поршневых самолетах, сменяя друг друга на маршруте Вашингтон — Новый Орлеан и медленно, но верно приближались к своего рода зрелости. Джурди опережала меня в этом состоянии зрелости, но я начала догонять ее. Я выработала у себя бодрую и вместе с тем неспешную походку какой шла к мощному авиалайнеру, зная точно, что делать, когда нахожусь на борту, начиная с того момента, когда я укладывала свою сумку, до того момента, когда я застегивала сумку, перед выходом из самолета. Самой восхитительной частью всего этого дела было стремление установить связь Кэрол Томпсон, которой я была два с половиной месяца назад, с Кэрол Томпсон, которой я стала теперь. Речь не о моральной стороне. Я имею в виду вовсе не доброту или мастерство. Я не совсем представляю, как это выразить, но одно могу сказать точно: внутренний мир Томпсон стал каким-то образом более прочным. Он обрел сильные мускулы. Это опять-таки не означает, что сегодняшняя Томпсон стала более изящной или праведной, чем вчерашняя. Слава Богу, мускулы у меня не появились на поверхности моего тела: казалось, они возникли у меня внутри, как у омара. В результате я не сдалась, не пала духом. Я вовсе не утверждаю, что семьдесят пять часов стремительных полетов в небе ежемесячно заменяют все. Я не была безумно, безумно счастливой, и, конечно же, черт побери, я не была в полном порядке, потому что ни одна женщина не чувствует себя вполне женщиной, если с ней рядом нет мужчины, а у меня не было мужчины. К тому же весьма походило на то, что шанс приобретения какого-либо мужчины исчез навсегда, ибо однажды вечером Джурди возвратилась домой и сообщила, что мистер Гаррисон был на борту ее самолета в тот день и рассказал ей, что Рой Дьюер уехал в Южнокалифорнийский университет для проведения исследований, связанных с подготовкой экипажей к полетам в сверхзвуковых самолетах. Этой ночью, должна признать, мой внутренний мир был взорван, и я плакала в отчаянии, когда легла в постель. Очевидно, я все еще любила Дьюера, но вместе с тем я не могла забыть, как он поступил с Донной.

Во всем остальном жизнь была вполне сносной. У нас была отличная квартира с видом на Индиен-крик, возможность стряпать и слушать музыку, а также было с кем выпить; солнце Флориды было великолепным, и таким же был океан Флориды; и, конечно, все превосходила изумительная радость полетов. Радость, которая всегда с тобой.

После шести недель полетов на поршневых самолетах мы возвратились в нашу школу, чтобы основательно попотеть в течение четырех дней, готовясь к полетам на реактивных самолетах.

Мы изучали 707-й в последние десять дней нашего основного курса, но в соответствии с принципами «Магны» этого было недостаточно. Мы должны были вникнуть во все детали этого самолета: управление камбузом, обслуживание салонов и — снова и снова — действия в аварийных ситуациях. Гипоксия, уменьшение давления, кислород, кислород, кислород. У нас был новый инструктор, прелестная темноволосая девушка по имени Энн Ширер, летавшая на реактивных самолетах последние два года, и она очень хорошо разъяснила нам в чем отличие полета реактивных самолетов на высоте 30 000 футов от полета поршневых самолетов на высоте 18000 футов. Это было чудесным для пассажиров, но для экипажа работа здесь была намного труднее. Реактивные самолеты летели так быстро, что и вам свою работу приходилось проводить, так сказать, с их же скоростью. К примеру, полет Нью-Йорк — Майами длился всего два с половиной часа, и за этот промежуток времени четыре девушки должны были приготовить пищу и разнести ее ста двенадцати пассажирам, предложить им выпивку и другие напитки, раздать журналы, ответить на вопросы, успокоить детей, дать отпор любовным ухаживаниям и пристальнее наблюдать за каждым, у кого появляется синюшность. Когда я сказала Джурди: «Держу пари, ничего похожего не было в Буффало», она ответила: «Можешь быть уверена, ничего похожего». Бетти Шварц провела с нами большую беседу о медицинских аспектах высотных полетов; и прежде чем погрузиться в свой рассказ, она заметила, что рассмотрение некоторых вопросов она собиралась разделить с доктором Дьюером, но, к несчастью, он уехал в Южную Каролину для специальных исследований. Возможно, ненамеренно, я уверена, но когда она говорила это, ее глаза на долю секунды задержались на мне, и я почувствовала, как покраснела и покрылась холодным потом. Любой, у кого есть глаза, тут же мог увидеть, что я все еще не избавилась от этого проклятого человека, но на сколько процентов я еще была связана с этим человеком, с которым порвано окончательно и бесповоротно?

Через пару дней после окончания курса мы приступили к полетам на реактивных самолетах. Они были мечтой. Работа была изнурительной, как нам говорили, но это не имело существенного значения, потому что, прежде всего, мы легко с ней справлялись, мы в действительности начали овладевать профессией, а с другой стороны, Джурди и я могли летать вместе. Реактивные самолеты, на которых мы летали, были, по существу, с двумя салонами — передним и задним, как мы их теперь называем, каждый со своим отдельным камбузом и туалетами и своими собственными двумя стюардессами. Стюардессы «А» и «В» обслуживали передний салон, который обычно был первым классом, в то время как стюардессы «С» и «Д» обслуживали задний салон, который обычно был туристского класса. Заведенный порядок изредка менялся, например, когда весь полет проходил первым классом; но когда мы летали, обычно было не так. Джурди и я, естественно, были младшими стюардессами «В» и «Д».

Мы получили назначение на рейс Майами — Нью-Йорк, и нас это здорово устраивало. В Нью-Йорке мы могли посмотреть шоу на Бродвее и сделать покупки в больших магазинах; в Майами у нас была своя квартира, и солнечное сияние, и океан, и наши друзья. Я думаю, что для Джурди это был первый настоящий дом за всю ее жизнь, и она просто спятила от него, как и от своего «корвета». Когда она не нарушала всех правил скорости во Флориде, она дома готовила печенье и наиболее изысканные пирожки и жарила огромные куски мяса; и иногда возникала проблема найти достаточное количество ртов, которые поглотили бы все, что было наготовлено. Майами-Бич не то место, где тротуары заполнены голодающими людьми, и вы редко видели кого-либо, кому могли протянуть шестифунтовое зажаренное ребрышко и сказать: «Эй, дружище, может быть это тебе поможет». Мы могли рассчитывать на Люка в конце недели, если мы были дома: он ел за десятерых. Изредка он приводил с собой друзей, огромных мужчин, занятых скотоводческим бизнесом; и, мой Бог, это всегда было очень зрелищно — они пожирали все, вплоть до ножек стола. Мы пару раз приглашали на ужин чету Гаррисонов, и Пег Уэбли с ее женихом — очаровательным парнем, таким, как и она. Мы приглашали Джанет Пирс, и Энн Ширер, и Бетти Шварц, которая стала одной из моих лучших подруг; и так далее. Мне это было приятно, но это было еще приятнее Джурди — это было для нее настоящей мечтой, она в действительности давала бал для самой себя.

Люди возникали и исчезали. Боб Килер, красивый молодой лейтенант военно-воздушных сил, с которым я ходила на игру джей-элэй, однажды утром оказался в нашем самолете. Джурди и я выпили с ним кофе в «Айдлуайдле», и он рассказал нам, что Элиот Ивинг несколько раз виделся с Донной, после того как она уехала из «Шалеруа», но потом она сменила его на какого-то другого мужчину (или мужчин). Она жила в «Шерри-Нидерланд», последнее, что о ней слышал Боб, и больше он ничего о ней не знал. Он произнес это с сожалением. Например, сказал он, она вовлекла Элиота в драку с каким-то бандитом в Майами-Бич, и Элиота чуть не убили-по крайней мере, половина его зубов потеряна в этой драке. Я сохранила спокойствие во время этого рассказа. Не стоило восстанавливать ту старую битву. Когда я позвонила в «Шерри-Нидерланд», мне сказали, что Донна Стюарт здесь не проживает; затем, проверив свои записи, обнаружили, что она пару месяцев назад уехала отсюда, не оставив нового адреса. Это прозвучало с неодобрением, и мне оставалось лишь всплакнуть.

Похоже, у меня не пропало влечение к Бобу. Он поинтересовался, не может ли он снова увидеться со мной, и я ответила без энтузиазма:

— Как-нибудь.

Странные вещи происходят в мире, в котором я существовала: парни становились все моложе и моложе, а я становилась все старше и старше, и мне казалось невозможным встретить парня моих лет. Боб определенно был слишком молод, минуту спустя он начал болтать о литературе.

Но в целом я хорошо проводила время и не могла представить себе какое-то другое занятие. Единственное, что тревожило — это отсутствие мужчин, которых можно было определить в нескольких словах, отсутствие Дьюера; и я вычисляла время, когда затянутся мои раны. Может быть.

В начале апреля, когда мы уже отлетали около четырех месяцев на реактивных самолетах, я начала замечать, что Джурди ведет себя довольно странно. Ничего тревожного. Просто она впадала в транс в неожиданные моменты. К примеру, она сидела в гостиной за чашкой кофе в одиннадцать часов утра и вдруг, поднеся ее почти ко рту, застывала, ее глаза стекленели, и она оказывалась далеко отсюда, где-то на обратной стороне Луны. Я наблюдала это забавное состояние в течение нескольких дней, и затем ответ пришел ко мне. Апрель. Конечно! Наступила весна. Я подумала бы об этом раньше, но во Флориде вы не замечаете окончания зимы и наступления весны; никакие маленькие почки не набухали на голых ветвях деревьев — все в поле зрения набухает по-сумасшедшему изо дня в день круглый год, что может привести к истощению такую натуру, как я, родившуюся и выросшую на севере.

По моему мнению, именно это беспокоило Джурди. Флорида или не Флорида, женщина чувствует в своей крови наступление весны, она ощущает неумолимое стремление начать вить гнездо, она может слышать крики ее еще не рожденных малышей и т. д. И однажды вечером, когда она задумала пришить пуговицы к униформе, а вместо этого сидела как чучело страуса, с открытым ртом, остекленевшими глазами, держа высоко в воздухе иголку с ниткой, я сказала ей мягко:

— Послушай, Джурди. Почему ты не уволишься?

Она вышла из своего транса и сказала:

— Ну?

— Почему бы тебе не освободиться от полетов и не выйти замуж, и не поселиться вместе с Люком?

Она чуть не откусила мне голову.

— Какого черта я должна это сделать?

— Как раз пришло время, вот и все. Ты говорила Люку, что хочешь летать в течение шести месяцев. Ты отлетала уже пять с половиной.

— Люк и я говорили об этом, мы договорились, что я уволюсь в июне и мы поженимся в начале августа.

— Джурди, честно, у тебя на лице все эти дни такое мечтательное выражение…

— Мечтательное выражение?

— Да. У тебя довольно дурацкий вид.

— Правда?

— Пошли дальше. О чем ты мечтаешь?

Она сморщила губы.

— Ты действительно хочешь знать?

— Умираю от любопытства.

Она оглядела комнату, чтобы убедиться, нет ли здесь подслушивающих русских шпионов. Затем проговорила:

— Ежегодный съезд скотоводов северо — и юго-восточных штатов.

Меня слегка ошарашило.

— Не можешь ли ты повторить? — попросила я.

— Могу, — сказала она. — Но держи это при себе. Не хочу, чтобы это распространялось. Ежегодный съезд скотоводов северо — и юго-восточных штатов.

— Зачем же так громко, — сказала я, — коль скоро ты думаешь, что я растрезвоню повсюду?

Она поглядела на меня подозрительно. Очевидно, я проявила себя круглой идиоткой. Она поверяла мне свои чудесные мечты, и все, что я сделала, выглядело глупым.

— Ну? — спросила я.

Ее голос стал ледяным.

— В этом году он проводится в «Шалеруа». Он начнется двадцать восьмого апреля. И продлится три дня. Я сказала:

— Джурди, это самая ошеломляющая новость, какую я слышала со времени, когда сдохла собака Линкольна. Я практически в истерике.

— Съедутся семьдесят делегатов.

— Постой! Постой! Я не могу сразу все усвоить.

Она продолжала все тем же ледяным голосом:

— Так случилось, что Люк является секретарем комитета по развлечениям делегатов.

— Ну, подожди минутку, — сказала я. — Ты намечаешь развлечения для семидесяти скотоводов здесь, так?

— Нет.

— Но что означают все эти звезды в твоих глазах?

Она не ответила.

— Если у Люка возникли сложности в поиске талантов, я могла бы предложить выступить с танцем кисточек.

Она все еще молчала.

— Джурди! — окликнула я.

И затем, когда казалось, что она уже не в силах дольше сохранять таинственность, она начала смеяться. Она смеялась так сильно, что вынуждена была закрыть лицо руками. Когда она сумела восстановить дыхание, она села, хихикая, ее глаза светились, ее щеки зарделись и покрылись ямочками, как у маленького ребёнка в экстазе.

— О, Кэрол! Это так безумно. Это по-настоящему безумно, — воскликнула она.

— Что это?

— Подойди, — прошептала она.

Я подошла к ней.

— Послушай, Кэрол. Слава Богу, я говорю серьезно. Не говори об этом никому. Ты должна хранить тайну. Люк планирует большое празднество, когда съезд закроется.

— Что означает большое празднество?

— Уик-энд в Париже для всех делегатов. Долгий уик-энд, с пятницы по понедельник.

— Джурди! О, Джурди! Ты поедешь с ними?

Она глубоко вздохнула.

— Голубушка, мы едем с ними.

— Мы? Что означает — мы?

Звезды пустились в пляс у меня над головой.

— Люк, заказывает реактивный самолет у «Магны», понимаешь? — проговорила она, не переставая смеяться. — Это люковый полет. Потребуются четыре стюардессы. Ты и я будем в числе четырех.

Кометы вспыхнули на потолке.

— Мой Бог, Джурди, Джурди, это правда?

— Это правда, — сказала она. — Ее лицо целиком превратилось в одну большую довольную улыбку.

Я старалась не радоваться, я старалась хоть мгновение сохранять рассудок.

— Но как Люк может осуществить это? Мы ведь не летаем на международных линиях?

— Не беспокойся, Люк уладит это. Люк может уладить все. — Она лучезарно улыбнулась мне. — Ты хочешь полететь?

— Ты шутишь?

— Захватывающе, да?

— Конечно, это волнующе. Я едва могу дождаться. Когда Люк будет знать наверняка?

— Через пару дней. Он должен утрясти все детали с каким-то парнем из «Магны».

Я сказала:

— Я еще не вижу, как Люку удастся проделать этот трюк.

— Кэрол, Люк может выполнить любой трюк. Раз он задумал, то ничто в этом мире не может его остановить.

— Хорошо. Боже мой, — сказала я. — А я думала, что это была весна.

— Где была весна?

— В твоем взгляде в течение всей недели.

— Обалденно. — Затем она сказала: — Ты бывала в Париже?

— Пару раз.

— Скажи мне кое-что, — попросила она. — Это подходящее место, чтобы купить ткань для занавесок?

— Ну, я не знаю. Джурди. Думаю, да. Зачем тебе?

Неожиданно она стала очень возбужденной.

— Этот дом Люка в Канзасе. В нем больше шестидесяти окон. Ты слышишь? Более шестидесяти. И я прямо ему сказала, когда я выйду за него замуж и войду в этот дом, я не собираюсь жить с чьими-то занавесками. Я хочу свои собственные занавески. Это единственная вещь, на которой я настаивала: мои собственные занавески. Разве это слишком большая просьба? Вот я и подумала, может, мы сможем приобрести ткань в Париже и сбережем несколько долларов. И выберем образцы получше. Что ты скажешь, Кэрол?

Я не смогла сказать ничего. Я села и застонала. Она очень обиделась.

Люк все уладил. Он появился в квартире, ухмыляясь во все свое длинное костлявое лицо, чтобы рассказать нам, как он это сделал.

— Да, — произнес он. — Это был верняк. Мне нужно было обо всем договориться с этим парнем по имени Баркер, понимаешь? Неплохой парень, окружной управляющий по сбыту, как он, назвал себя. Вы знаете, как со всеми этими парнями, они добивались получить свою продажную квоту, ну и всякая прочая дрянь, и это была удача — попасть в руки Баркера. Ну, контракт у нас был подписан, и я вытащил мою чековую книжку, и я |открыл ее прямо на столе, и вписал в графу, там, где говорится «Оплата за заказ кому», — «Магна интернэшнл эйрлайнз». Затем я указал сумму. Потом я вписал мое имя: Люк. Затем я приостановился. Этот парень Баркер наблюдал за мной, и, когда увидел меня колеблющимся, он забеспокоился, потому что он не мог представить себе, что у меня на уме. Итак, я сказал ему: «Мистер Баркер, мне только что пришло в голову кое-что касающееся обслуживания во время этого маленького путешествия в Париж, и я бы хотел вашего содействия, сэр, если это вообще возможно». Ну, он подпрыгнул на фут в воздух и сказал: «Конечно, конечно, все, что я могу сделать для вас, мистер Лукас, я буду очень рад сделать, только вы укажите, что следует сделать». Ну, я и говорю: «Мистер Баркер, это не мое дело, кому вы прикажете пилотировать этот самолет, потому что я уверен, вы дадите нам надежного человека. Штурман — тоже не мое дело, потому что, я убежден, вы дадите нам кого-то, кто найдет дорогу туда, куда мы направляемся. Но просто так случилось, мистер Баркер, что есть две маленькие девочки, которые, по моему скромному мнению, помогут сделать это путешествие более радостным, и я был бы весьма признателен, если бы вы смогли устроить так, чтобы эти две молодые леди полетели с нами в качестве официальных стюардесс. Как вы думаете, это возможно, мистер Баркер?» Ну, он был несколько расстроен этим, он запинался и мямлил, он хотел знать, летали ли вы куда-нибудь из страны прежде и всякую чепуху вроде этого; а затем он высказался прямо. Надо отдать ему должное. Он не смягчал слова, нет, сэр. Он сказал: «Мистер Лукас, я намереваюсь спросить вас прямо. Это для аморальных целей?» Прямо так. И я сказал: «Мистер Баркер, я доволен, что вы задали мне этот вопрос, потому что я с радостью вас успокою. Одна из девушек моя невеста, моя собственная славная Мэри Рут Джурдженс, самая моя любимая девушка на всем белом свете. А другая девушка — ее самая дорогая подруга, мисс Кэрол Томпсон, самая целомудренная маленькая леди из всех когда-либо рожденных; и я бы убил мужчину, который бы хоть пальцем тронул одну из них. Вас это удовлетворяет, мистер Баркер?» Я полагаю, его удовлетворило, потому что он вздохнул несколько глубже, выдал болезненную улыбку и сказал: «Хорошо. Я посмотрю, что смогу устроить». Я сказал: «Вы не провалите это дело, не так ли?», и он сказал: «Я не провалю его, предоставьте это мне», и тогда я продолжил и написал остальную часть моего имени, Лукас. Он, конечно же, с радостью наблюдал за мной.

Тремя днями позже, прибыв после полета из Нью-Йорка, мы обнаружили записку на доске объявлений, приглашающую явиться нас к мисс Дюпре, управляющей стюардессами.

— По-моему, это то самое, — проговорила уголком рта Джурди.

— Вот здорово, я надеюсь, — поддержала я.

Мы, как смогли, привели себя в порядок, но без реального успеха, — как только мисс Дюпре взглянула на нас, она сказала слабеющим голосом:

— Мэри Рут! Кэрол! Ради всего святого! Вы обе так запачканы! Что случилось?

Мы объяснили, что мы только что прибыли с полным грузом шлепнутых отпускников, включая восемнадцать детей; но это не было оправдание.

Затем она сказала:

— Пока вы здесь, давайте посмотрим, как вы поддерживаете свой вес. — И мы явно сохраняли его просто превосходно — мой лишний вес составлял пять фунтов, как обычно, а у Джурди перевес был семь фунтов, как обычно. Клянусь, те весы врали. Мисс Дюпре закудахтала неодобрительно и занесла цифры в свою маленькую черную записную книжку. Это все было, конечно, игрой, и мы все знали, что это была игра, и все же это работало. Когда кто-нибудь вроде мисс Дюпре, которая летала фактически еще до того, как вы родились, говорит вам, что вы толстая, неопрятная неряха, вы не можете избежать чувства некоторого стыда за себя.

Она читала нам лекцию о важности веса и внешности в течение пяти минут и затем сразу перешла к делу.

— Теперь, девушки, у меня есть очень интересные новости для вас. Вы летите в Париж в мае, первого числа, с возвращением в мае, четвертого числа. Это заказной полет, с четырьмя стюардессами, и вы, естественно, будете двумя младшими, «Е» и «Д». Одобряете ли вы это? — Она сидела за своим рабочим столом, наблюдая за нами.

— Мисс Дюпре! — сказали мы. — Да ведь это замечательно!

Она мельком взглянула на меня. Она сурово и пристально посмотрела на Джурди. Ее голос стал на несколько градусов холоднее.

— Позвольте, девушки, мне сказать откровенно: я этого не одобряю. Как вы знаете, такие полеты открыты для заявок от всех стюардесс и присуждаются на основе трудового стажа. К тому же на рейсах в Европу, по очевидным причинам, мы используем только девушек, которые имели значительный опыт на международных авиалиниях. Но ваш жених очень настойчивый человек, Мэри Рут.

Джурди молчала. Осмелюсь сказать, что она, так же как и я, была поражена прямотой мисс Дюпре. Мы недооценивали эту маленькую женщину.

Она продолжала:

— Мистер Баркер, наш окружной торговый управляющий, был бы, вероятно, в высшей степени недоволен, если бы слышал, что я вам это говорю, в конце концов, это его работа — заключать сделки для авиалинии.

У меня совсем другая работа. Так уж случилось, что у меня много веры в вас обеих, иначе я никогда бы не разрешила осуществить такое соглашение, даже если это означало бы потерять этот особый заказной рейс. Тем не менее я хочу, чтобы вам стало ясно с самого начала: несмотря на какое-нибудь отношение, которое вы можете иметь к какому-либо из пассажиров, вы не должны отступать от наших обычных правил. Я ожидаю от вас самый высокий уровень обслуживания и поведения, в противном случае вы подвергнетесь дисциплинарному взысканию, когда вернетесь. Вы будете безоговорочно подчиняться старшим стюардессам, которые назначены на этот полет. Не будет никакого ослабления правил, имеющих отношение к безопасности, и так далее. Понятно?

— Да, мисс Дюпре, — сказала Джурди.

— Очень хорошо. Как только я получу дальнейшую информацию, я дам вам знать. Это все, девушки.

Я думала, Джурди взорвется от ярости, когда мы возвратились. Она не взорвалась. Она просто проворчала с некоторым восхищением:

— А она — твердый орешек.

— Это точно, — согласилась я.

Мы продолжали летать по нашему обычному графику чуть ли не до самого дня заказного рейса. Но в течение последней недели этого периода Джурди была в диком настроении, что снова поставило меня в тупик. Я просто не могла представить, что происходило в ее голове. Люк прибыл немного раньше дня открытия съезда, потому что ему предстояло много сделать; он остановился, как обычно, в «Шалеруа»; и Джурди проводила с ним там много времени. Это меня устраивало, потому что меня радовала возможность побыть одной; я могла читать, и заводить музыку, и по-настоящему отдыхать. Единственной неприятностью было ее странное поведение, когда она возвращалась со свидания с Люком. Она была просто невозможной. Какое-то время она была в приподнятом настроении, а потом сидела в гостиной в грустной задумчивости. Потом она становилась почти свирепо-враждебной. Она огрызалась на меня, как крокодил, если я осмеливалась заговорить с ней. В конце концов, я не смогла этого выдержать. Не было никакого смысла вступать с ней в борьбу по этому поводу; я просто решила, что, как только появится возможность, я найду себе квартиру.

За день до полета нас вызвали в аэропорт на совещание с участием мистера Баркера от коммерческого отдела и беспокойного маленького мужчины по имени Кейси, который был ответственным за обеспечение рейса питанием и напитками, а также двух старших стюардесс, с которыми мы должны были работать. Они обе были брюнетки, возрастом около двадцати шести лет, и смотрели на Джурди и на меня странным забавным образом, будто нас только что выпустили из детского сада. Их звали Кейт Тейлор и Джен Хиндс, и я узнала позже, что они уже летали примерно в течение пяти лет.

Джурди и я присутствовали там, только чтобы слушать. Совещание происходило, по сути дела, между мистером Баркером и мистером Кейси, с одной стороны, и Кейт и Джен, с другой; и, казалось, в основном оно вращалось вокруг кубиков льда.

Кейт говорила:

— Мистер Кейси, нам нужно, по крайней мере, в три раза больше обычного запаса ледяных кубиков. Я была прежде на заказных рейсах с парнями вроде этих скотоводов и они пили.

— Коллега, — говорила Джен, — да еще как.

Основной едой должно было быть филе-миньон с печеным картофелем, но, казалось, не это было важным.

— Слушайте, мистер Кейси, — говорила Кейт, — сделайте в четыре раза больше обычного запаса ледяных кубиков, хорошо? Мы не сможем сбегать за льдом в середине Атлантики. Эти парни могут стать ужасно раздраженными.

Мистер Кейси тяжело дышал. Джен говорила:

— И не забудьте обеспечить пару добавочных цистерн, наполненных бурбоном, мистер Кейси. Вы можете подвесить их под крыльями.

Мистер Кейси говорил:

— Вы хотите иметь на борту столько виски, сколько достаточно, чтобы потопить линкор.

И Кейт сразу сказала:

— Удвойте это, мистер Кейси. Нам необходимо, что бы было достаточно для потопления двух линкоров.

Джурди и я слушали с благоговейным трепетом. Они были поразительными личностями, эти девушки: красивые, добродушно-веселые и в то же время несгибаемые, как гвозди, и на сто процентов уверенные в себе. Как только совещание окончилось, Кейт сказала Джурди и мне:

— Ребята, приведите себя завтра в блестящий вид. Ладно? Мы хотим поразить этих скотоводов до смерти. Может быть, когда мы прилетим в Париж, они купят каждой из нас по алмазной диадеме или по стакану молока, или что-нибудь еще. А теперь посмотрим: рейс отправляется в девять часов. Не забудьте явиться точно к восьми часам, ни минутой позже. Мы хотим, чтобы этот полет был в полном порядке. О'кей?

— Хорошо, — сказали мы.

В тот вечер я была снова одна в квартире, что вполне меня устраивало, поскольку я могла сделать всю мою утюжку без какой-либо сумасшедшей суеты при подготовке к завтрашнему полету, и я могла слушать великолепную музыку в качестве музыкального сопровождения. Я не могла этого делать, когда поблизости была Джурди. Музыка совершенно сводила ее с ума. Моцарт вызывал у нее головную боль, Гершвин вызывал у неё головную боль, даже «Моя прекрасная леди» вызывала у нее головную боль. Так что я могла слушать хорошую музыку, только когда была одна, и это доставляло мне самое большое удовольствие. Джурди была в «Шалеруа», на этот раз на вечеринке, устраиваемой скотоводами в «Зале императрицы» по случаю завершения их трехдневного съезда. Я была приглашена, но не пошла, отчасти потому, что у меня было много дополнительной работы дома, отчасти потому, что мне предстояло провести в компании этих семидесяти человек целых четыре дня и мне не хотелось переутомляться. Джурди заверила меня довольно кисло, что она рано будет дома; и я не имела абсолютно никаких причин волноваться за нее и эту вечеринку. Она питала отвращение к алкогольным напиткам в любом виде. Она бы даже не дотронулась до стакана пива.

Около девяти тридцати я, закончив гладить, пребывала в приятном состоянии ничегонеделания, когда зазвонил телефон. Это не заставило мое сердце чаще биться — он звонил довольно часто. Парни, с которыми у меня были свидания, наши друзья по школе, друзья, которых мы приобрели с тех пор, как начали летать, — они звонили постоянно. Так что я уменьшила громкость Моцарта, пластинку которого я проигрывала, взяла трубку и сказала:

— Алло, — думая совершенно рассеянно, кто бы это звонил.

— Алло, Кэрол?

И я начала дрожать как лист от одного только звука голоса, произносящего мое имя. Я опустилась на подлокотник кресла и сказала:

— Да?

— Это Рой Дьюер. Я сумела сказать:

— О, привет, доктор Дьюер.

— Как вы поживаете?

— Прекрасно. Просто прекрасно. Как вы, сэр?

Мне не следовало называть его сэр. Я знала это уже в тот момент, когда это слово сорвалось с языка почти чувствовала, как он ожесточился. Это не было вежливостью, это была просто дерзость, пережиток тех ранних дней, когда мы постоянно ссорились. Но я ничего не могла с собой поделать.

Он ответил на мой вопрос отрывисто:

— Прекрасно, благодарю вас.

— Как ваша рука?

— Моя рука? Ах, да. Она зажила, спасибо.

— Это хорошо, — сказала я.

Я начала переводить дух.

Он сказал:

— Заняты ли вы чем-то особенным?

Я сказала:

— Я все еще работаю в «Магна интернэшнл эйрлайнз». Я не знаю, назовете ли вы это особенным. Это смешно.

— Я имею в виду сейчас. В этот вечер.

Я сказала:

— Я готовлюсь к раннему утреннему рейсу. Это в Европу. Мне нужно ужасно много сделать.

— Могу ли я вас увидеть на несколько минут?

— Я сожалею, — сказала я. — Я очень сожалею.

Я полагаю, это зафиксировалось в моем сознании как шаблон — Рою Дьюеру достаточно было сказать: «Могу ли я вас увидеть?!» — и ответ выскочил автоматически: «Я сожалею». Я хотела кричать: «Рой, конечно, конечно, где ты, я буду там через пять секунд, я прибегу», но этот шаблон в моем сознании отвечал за меня.

Он сказал:

— Кэрол, я хочу поговорить с тобой.

— Я сожалею.

— Ты все еще сердишься на меня из-за Донны Стюарт? — Он не ждал ответа. Он засмеялся и продолжил: — Хорошо, я могу рассказать это сейчас, это займет всего минутку. Кэрол, я буду завтра на твоем самолете.

— На моем самолете?

— Да.

Я сказала:

— Думаю, вы ошибаетесь. Я на заказном рейсе в Париж.

— Я знаю.

Я повторила:

— Но это заказной полёт…

— Я знаю! Знаю! Это то, о чем я хотел тебе сказать, вот почему я хотел тебя видеть. Я думаю, что мне следует дать тебе знать заранее, что я буду на этом рейсе.

— Я все же не понимаю. Почему вы чувствуете себя обязанным сообщить мне эту информацию?

— Потому что ты могла бы возмутиться этим. Потому что это могло бы принести больше вреда, чем пользы.

Я сказала:

— Мистер Дьюер, вы важное должностное лицо компании «Магна интернэшнл эйрлайнз», я же никто. Возмущаюсь я этим или нет, с фактами ничего не поделаешь. Если у вас есть власть лететь на этом самолете, вы летите, сэр.

— Я мог полететь другим рейсом.

— Сэр, это делает вам честь.

— Ей-Богу, — сказал он; и, очевидно, он был не в состоянии продолжать. Он повесил трубку.

Я долго не двигалась. Я сидела, похолодевшая, держа в руке телефонную трубку, из которой раздавались гудки, желая понять, как это все случилось, как я дошла до того, что снова отвергла его, как я могла продолжать оставаться такой тупой и такой упрямой, желая понять, как я могла примириться с собой после такого короткого и мучительного соприкосновения с ним, Я думала, если бы я увиделась с ним на несколько минут, как он просил, если бы у меня хватило смелости, возможно, все бы между нами наладилось, возможно… Я положила трубку на место и ходила взад и вперед по гостиной, обхватив руками живот, как если бы все внутри меня вдруг воспламенилось. Но, прежде всего, что делает Рой Дьюер в этом полете? Этот самолет нанят у «Магна интернэшнл эйрлайнз» Люком Лукасом, чтобы перевезти семьдесят скотоводов в Париж на четырехдневный пикник. Этот самолет был практически в полном их распоряжении. Он был снят с регулярных рейсов. Люк, выдал чек за исключительное использование этого «Боинга-707», и никто не может подняться на его борт без его разрешения. Кроме, конечно, экипажа. Четыре маленькие леди-стюардессы. А Рой Дьюер? Почему? Он не управляет самолетом, он не собирается подавать блюда пассажирам. Этим скотоводам нужен психиатр в полете, как рыбе зонтик.

Постепенно до меня дошло, почему Джурди была угрюмой со мной всю неделю, задумчивой, кусающей ногти. Так выражалось, когда у нее что-то было на уме, как в то субботнее утро, когда она привезла меня посмотреть в первый раз квартиру. Итак, меня осенило, и я полностью выключила Моцарта и сидела в тишине, в ярости, ожидая, когда она возвратится и объяснит, что, черт возьми, она думает по поводу своих действий.

Она вошла в квартиру в начале двенадцатого. Она не заговорила, когда увидела меня. Ее лицо было холодным и пустым. Она пошла в свою спальню, и я слышала, как она двигалась, когда снимала одежду. Затем она с шумом вошла в гостиную, одетая в тапочки и бледно-голубой дакроновый халат, неся свою униформу на вешалке. Я не убрала гладильную доску, хотя вынула из розетки вилку электрического утюга.

Она положила свою руку на гладильную доску и сказала:

— Тебе нужно это?

— Нет.

Она нагнулась, включила электрический утюг и повесила жакет своей униформы на гладильную доску так, чтобы могла гладить сначала спинку. Так, как нас учили: спинка, рукава, перед, воротник. Пока утюг разогревался, она шлепала по комнате и искала себе сигарету; и, когда она ее закурила, я сказала:

— Звонил Рой Дьюер.

Она прошлепала обратно к гладильной доске.

Я подождала, пока она устроится снова. Я сказала:

— Он сообщил мне, что собирается быть завтра на рейсе.

— Да.

— Ты знаешь об этом?

— Да.

— Джурди, откуда ты узнала все об этом?

— Он был сегодня на вечеринке.

— Что доктор Дьюер делал сегодня на вечеринке скотоводов?

— Люк пригласил его.

— Зачем Люку приглашать его?

— Люку он пришелся по душе.

— Действительно?

— Да.

— Что заставило Люка так внезапно проникнуться к нему симпатией?

Она холодно сказала:

— Это не было внезапно. Люк видел его в драке с каким-то парнем. Люк видел, как он поднялся с пола и едва не убил того парня. Такого рода вещи много значат для Люка — ему нравятся по-настоящему смелые парни. Дьюер находится в «Шалеруа» с еще одной группой студенток-стюардесс. Мы как-то вечером забежали к нему. И Люк пригласил его на вечеринку. Это ответ на твой вопрос?

— Как случилось, что у Роя Дьюера оказалось место завтра на самолете?

— Люк пригласил его.

— : Почему?

— Я уже говорила тебе, что он понравился Люку.

— Ты хочешь сказать, что ты ничего не могла с этим поделать?

Она не ответила.

— Скажи мне, Джурди.

— Да, Я кое-что сделала для этого.

— Ты намекнула об этом Люку?

— Да, возможно.

— Ты посоветовала Рою Дьюеру позвонить мне сегодня вечером?

— Да, возможно.

— Хорошо, Джурди. В чем состоит идея?

— Ты действительно хочешь знать?

— Джурди, я просто дрожу от желания узнать.

— У меня нет возражений против того, чтобы рассказать тебе, Кэрол. — Она нагнулась и выключила электрический утюг. — Будет совсем плохо, если я прожгу дыру в моей куртке именно сегодня вечером, не так ли? — Она тщательно погасила сигарету, без какой-либо спешки, и встала за гладильной доской, глядя на меня.

Она сказала:

— Если честно, я фактически сама проявила инициативу, чтобы Дьюер был завтра на этом самолете. Я и Люк — мы оба — должны были провести быстрые переговоры, чтобы убедить его поехать на этот пикник, именно на четыре дня.

— Как интересно, — сказала я.

— Ты сука, Кэрол, это точно.

— Джурди…

— Дьюер был просто несчастным, когда сегодня вечером пришел на вечеринку. Я никогда еще никого не видела в таком унынии. И ты знаешь почему? Потому что он пришел к мысли, что ты можешь расстроиться, увидев его снова. Ты можешь расстроиться! Ха!

— Джурди…

Она смешалась:

— Ты спросила меня, не так ли? Так что заткнись и дай мне закончить. — Она начала закатывать левый рукав своёго халата. — У меня была долгая беседа с бедным парнем. Я говорила ему, чтобы он позвонил тебе, говорила ему, что ты здесь совсем одна, молча страдаешь. Я говорила ему, чтобы он пригласил тебя в отель. Я говорила ему, что ты все еще влюблена в него. Я сказала ему все это, и даже больше. Я сказала ему: «Подними трубку и позвони ей, и ты увидишь». Итак, он позвонил тебе. Как ты поступила с ним? — Она рассмеялась. — Ты вонзила в него нож, вот и все.

— Это неправда…

— Нет, правда, и ты знаешь. — Она плотно сжала губы. Когда он повесил трубку, он повернулся ко мне и сказал: «Все, я не полечу». Его лицо побелело, бедняга. Кэрол, до каких пор, по-твоему, ты можешь проделывать это с парнем?

— Джурди, это не твое дело.

Она не слушала меня.

— Я оставила его с Люком. Бог знает, сможет ли Люк уговорить лететь с нами завтра. Кэрол, что, черт возьми, тебе стоило отнестись к нему по-дружески? Просто сказать ему доброе слово? А?

— Я говорю тебе…

— Ты мне говоришь! — закричала она. — Что ты мне говоришь? Ты влюблена в него, не так ли? Можешь не отвечать. Я знаю. Я живу здесь с тобой. Я видела тебя с некоторыми из тех, с кем у тебя были свидания, и разве ты подпускаешь их ближе, чем на расстояние вытянутой руки! Ты любишь Дьюера и никого другого, но ты не можешь простить его за то, как он обошелся с Донной Стюарт, разве не в этом дело?

— О, ради Бога, потише.

— Послушай, детка, раз уж я начала говорить, то скажу все, что хочу. Иди в свою комнату, если не хочешь это слушать. — Она стояла, почесывая свои обнаженные руки, уставясь на меня. — Кэрол. Что с тобой?

— Это становится просто смешным.

— Ничего смешного. Я задала простой вопрос. Что с тобой? Ты думаешь, ты кто, черт возьми?

Я повернулась, чтобы уйти.

— Подожди минуту, — позвала она. — Я скажу тебе, кто ты. Ты просто баба, такая же, как другие бабы, и пришло время, когда ты встала перед этим фактом.

— Ты закончила? — спросила я.

— Нет, — сказала она. — Я только начала. — Она наклонилась через гладильную доску. — Возможно, т» не помнишь, но, когда мы впервые прибыли сюда, ты оказала мне любезность. Я сказала тогда тебе, что не останусь в долгу, Я ждала все это время, чтобы в ответ оказать любезность тебе; и я вообразила, что она заключается в том, чтобы взять тебя и Роя Дьюера вместе в эту поездку в Париж. Но ты отшвырнула это прямо в лицо. — Она свирепо смотрела на меня. — Теперь, детка, я намерена выложить перед тобой факты. Дьюер, он неплохой парень. Он имеет кулаки, а это кое-что в наше время. Он не дурен собой. Он занимает приличную должность в большой компании. Впереди у него будущее. Что еще желать женщине? Кэрол, ты знаешь, какова численность женщин Соединенных Штатов? Около восьмидесяти миллионов. Подумай об этом: восемьдесят миллионов баб, как ты и я, и все они ухватились за такой шанс, как Дьюер. И это не все, нет, сэр. У нас есть все эти реактивные самолеты, не так ли? Они делают доступным весь проклятый мир, не так ли? Детка! Шесть часов лётного времени, и Дьюер может делать свой выбор из триллионов баб, всех форм, цветов и размеров. Заруби это себе на носу, Кэрол. Если ты хочешь этого парня, тебе лучше бы слезть со своей высокой лошади и что-нибудь предпринять в его отношении, да побыстрее.

Я пошла в мою комнату.

Я не могла заснуть. Не оттого, что сказала Джурди. Она просто захлопнула свой большой рот, Но я любила Роя, один Бог знает как, я все еще любила его после всех этих месяцев, я все еще любила его, несмотря на его поступок с Донной, я все еще любила его, несмотря на его бесчеловечность и вопреки всему, что мой мозг мог бы еще нафантазировать. Он позвал меня из любви, и я ответила ему как сука (Джурди была права на счет этого, надо отдать ей должное), и я не могла простить себе. Около двух часов утра я прокралась в гостиную, включила свет и позвонила в «Шалеруа». Я сказала оператору:

— Доктора Дьюера, пожалуйста. Я полагаю, он в номере тысяча двести восемь.

— Одну минуту.

Через несколько минут оператор доложил:

— Доктор Дьюер не отвечает. Я очень сожалею. :

— Жаль. А он проживает в номере двенадцать ноль восемь?

— Да, все правильно, двенадцатый этаж, номер восемь.

Я забралась обратно в постель.

Мы прибыли без пяти восемь и встретились с Кейт Тейлор и Джен Хиндс в комнате стюардесс в восемь ноль-ноль. Кейт похвалила:

— Точно вовремя. Молодцы малыши. — Она критически нас осмотрела; я подозреваю, мисс Дюпре проинструктировала ее сделать так. — Кэрол, ты простудилась?

— О нет. Просто легкий утренний насморк.

— Ты уверена?

— Абсолютно.

— О'кей. Тогда вот что. Мы решили работать в этой поездке следующим образом. В полете туда, то есть в это утро, я буду стюардессой «А», а ты, Кэрол, будешь работать со мной в качестве «В». в кормовой части. Джен будет «С», а ты, Мэри Рут, будешь ее «Д». В обратном полете мы перетасуем весь порядок так, что каждый выступит в новой роли. Есть вопросы? Нет вопросов.

— О'кей. Тогда о службе питания. Я проконсультировалась с капитаном. Мы летим по одному из специальных межконтинентальных маршрутов. Он полагает, что наше летное время составит приблизительно семь часов. Мы не подаем завтрак — парни должны позавтракать в «Шалеруа». В одиннадцать мы разносим кофе и легкие закуски. Мы начинаем обслуживать обедом без четверти час. Три часа, снова легкие закуски. Это удобно разбивает наш рабочий день. Вопросы?

Нет вопросов. Боже, какая расторопность. Она повернулась к Джурди и ко мне.

— Теперь вот что. Вы, малыши, не летали на заказных рейсах до этого, не так ли?

Мы не летали.

— О'кей.-Она снова сделала паузу. — Мэри Рут, ты помолвлена с одним из этих парней, правда? Только не считай, что я что-нибудь говорю персонально, понимаете? Я только стараюсь донести до вас общую идею. — Она живо продолжала: — Это будет для вас обеих новым опытом. Эти парни скотоводы, что означает, что они очень трудная компания. Я не говорю, что они не джентльмены или что они не будут вести себя как джентльмены. Но они наняли этот самолет, и они намерены вести себя так, как если бы это был их самолет, и они намерены делать то, что им взбредет в голову на всем протяжении поездки. Наша обязанность — кормить, поить и снабжать их ледяными кубиками. И помогать им с чемоданом, если они ослабеют.

Она сделала паузу и усмехнулась Джен:

— Как у меня получается?

— Замечательно, милая. Ты даже поражаешь меня.

— Еще бы. — Она повернулась к нам снова. — Я не хочу говорить как мамаша, девушки, но позвольте мне сказать только вот что. Мэри Рут подтвердит. Парни будут уважать вас, если вы уважаете себя сами. Вы понимаете, о чем я говорю, нет нужды растолковывать вам. Их семьдесят. Многовато парней. Они отправляются кутить. Они усердно работали целый год, теперь они выехали повеселиться. Я не порицаю их. Но никаких забав на самолете. Они смогут развлечься, как захотят, когда прилетят в Париж. Это единственное время, когда вы ведете себя по-дружески, но получше позаботьтесь о том, чтобы не вести себя чересчур по-дружески. Я права, Джен?

— Безусловно, ты права, И я знаю это из тяжелого опыта.

— Где это было?

— Во время полета на Рио.

— Здорово, — сказала Кейт. — Как-нибудь расскажи мне об этом. — Она откашлялась. — Последнее. Мы намерены быть сегодня чрезвычайно официальными. На нас будут наши форменные жакеты, в течение всей поездки застегнутые на все пуговицы. Даже при работе в камбузе. — Она улыбнулась мне. — В чем дело, Кэрол? Я тебя напугала?

У меня глаза на лоб полезли.

— О, нет, — сказала я. — О, нет. Нисколько.

— Не будем обманывать себя, малыши. Семьдесят больших крутых парней на самолете в течение семи часов — ситуация будь здоров. Нам повезло в одном отношении — у нас действительно хороший капитан, Фрэнк Хоффер. Он не потерпит каких-либо сумасбродств. — Она посмотрела на нас, подняв брови. — Есть еще вопросы?

Больше вопросов не было.

— О'кей. Пошли.

Мы направились со своим скарбом в офис по контролю вылетов и вписали наши имена в порядке старшинства в полетный список экипажа: Кейт Тейлор, Джен Хиндс, Мэри Рут Джурдженс, Кэрол Томпсон. Казалось, присутствовала половина высшего руководства «Магна интернэшнл эйрлайнз»: окружной управляющий пассажирской службы, и, конечно, агент по перевозкам, и мистер Баркер из службы сбыта, и мистер Кейси из службы снабжения, и большой общительный мужчина из службы по связям с общественностью, и, для полного комплекта, фотограф. По-моему, только тогда, когда я увидела фотографа, до меня дошел тот факт, что это был реальный, именно реальный полет высшего класса. Семьдесят скотовладельцев! Мой Бог, если бы они все порылись в своих карманах, они, вероятно, смогли бы купить форт Нокс[13], и у них еще хватило бы денег на обратную дорогу до дома.

А там в солнечном свете, прямо перед нами находился наш самолет: белый, блестящий, безукоризненно чистый, похожий на что-то новорожденное, гигантский гладкий царственный младенец, расположившийся на бетонированной площадке перед ангаром в окружении множества обслуги. Бензовозы закачивали горючее в крыльевые баки, грузовики с припасами поднимались на подъемниках у кухонного люка, наземный передвижной кондиционер деловито гудел, охлаждая кабину, грузовик с электроустановкой стоял у носа, поблизости суетились тележка с водой для камбуза и тележка туалетной службы, пассажирские трапы находились на местах, впереди и на корме. Деловое, беспокойное, суетливое, славное зрелище, и, как всегда, оно заставило мое сердце биться чаще.

Кейт оcтановилась поболтать с агентом по перевозкам и мистером Баркером и, получив от них пачку бланков, прикрепила к ее планшетке. Список пассажиров, я знала, был среди этих бланков. Дьюер. Пожалуйста, Кейт, значится ли официально некий доктор Рой Дьюер в списке пассажиров? Дьюер. Рой. Рой Дьюер.

У меня не хватило духа спросить.

Мы поднялись по кормовому трапу. Джен и Джурди остались сзади у кормового камбуза, а Кейт и я прошли вперед на наше место, находившееся на большом удалении. Эти самолеты становятся с каждым днем все длиннее и длиннее. Время от времени Кейт пристально рассматривала сиденье или какое-либо из располагавшихся над головой устройств — она ничего не могла с собой поделать, это было непроизвольно; но все было в порядке, все оборудование выглядело новым, казалось, что нигде не виднелось ни пылинки.

В мою задачу входило проверить загрузку камбуза, еду, напитки, серебряные столовые приборы, затем я должна была установить освещение для посадки и закрыть камбуз. Кейт проверила все это со мной и продолжила проверку аварийного снаряжения, запасы для туалета и салона и аптечку для обслуживания пассажиров. Затем она проверила систему звукоусиления и внутреннюю телефонную связь, в то время как Джен делала то же самое в хвостовой части.

— Все о'кей? — спросила Кейт.

— Все о'кей, — ответила Джен, — все превосходно.

— Как положение со льдом на твоем конце?

Джен успокоила ее:

— Будь здоров, у нас достаточно, чтобы потопить «Титаник».

— Напитки?

— Огромное количество.

— Отлично, Джен.

— Порядок, Кейт.

Скотоводы прибыли в воcемь тридцать. Я могла видеть их из иллюминатора возле трапа. Но я не видела Роя Дьюера.

Без двадцати девять мы былb готовы начать посадку, Кейт пошла к передней пассажирской двери, Джен к кормовой; Джурди и я ждали каждая в своем салоне; и мужчины вскарабкались на борт. Я видела прежде некоторых из них, когда Люк приводил их с собой на квартиру, но я никогда не видела их в таком количестве. Могучие мужчины с продубленными на свежем воздухе лицами, с неторопливыми движениями, они выглядели застенчивыми и говорили тихими голосами. Некоторые из них отличались более компактным телосложением от остальных, но они возмещали это самым непостижимым образом, они ухитрялись выглядеть даже более рослыми и сильными. Были мужчины, обутые в ботинки с высокими каблуками, и мужчины, обутые в открытые кожаные туфли. Некоторые из них были одеты в твидовые куртки и брюки в обтяжку, некоторые из них были одеты в консервативные деловые костюмы, как будто они прибыли из офиса на Уолл-стрит. Роя среди них не оказалось.

Их посадка прошла за десять минут. Экипаж также поднялся на борт; тягач был уже прицеплен, и мы практически готовы двигаться. Кейт пересчитала всех пассажиров, и я увидела, как она советуется с Джен, указывая карандашом на свой список пассажиров на планшетке. У нее были нахмурены брови, когда она вернулась, и я спросила:

— Что случилось?

— У нас не хватает шести.

— Шести!

— Они, вероятно, появятся. У нас еще есть время.

Я увидела, что Джурди машет мне рукой из своего отделения, и я поспешила туда. Она сказала жарким шепотом:

— У тебя там Люк поднимался?

— Нет. А у тебя Дьюер?

— Нет.

Мы уставились друг на друга.

Я сказала:

— У нас не хватает шести пассажиров.

— Да, я знаю. Задницы, они, вероятно, трахаются с какими-нибудь проститутками, вызванными по телефону.

— Джурди! Как ты можешь такое говорить!

— Ты не знаешь, что за вечеринка у них была прошлой ночью, Кэрол, Фактически она превратилась в оргию.

Превосходные, ободряющие слова. Я вернулась в мой камбуз с тяжелым сердцем и начала проверять все выключатели — они должны находиться в положении «выключено», прежде чем мы начнем двигаться; Кейт вблизи не было. Я полагала, что она советуется с капитаном.

Парой минут позже она вышла из кабины и тихо сказала:

— Я собираюсь переговорить с агентом по перевозкам об этих шести не явившихся. Тебе лучше бы выйти с демонстрацией кислородной маски, чтобы занять парней. Действуй по полной программе, включая систему ноль два. Спасательными жилетами и медикаментами я займусь позже.

— Хорошо.

Она пошла к пассажирскому трапу, чтобы найти агента по перевозкам, а я завела речь о кислороде. Я знала ее довольно хорошо после всех этих месяцев; и, как обычно, все вежливо слушали без действительного понимания сути. Как однажды сказал мой прежний друг Н. Б., это для работы, это, для птичек, это не для людей. Хотя в этот раз я даже не добралась до финиша. Двое скотоводов закричали:

— Вот здорово! Смотрите! — И внезапно, без всякого предупреждения, все эти громадные мужчины сбились в кучу, давя друг на друга, у бортовых иллюминаторов, крича, вопя и хохоча во все горло. Я подумала, мой Бог, что происходит; побежала к пассажирской двери и выглянула.

А это просто прибыли шесть отсутствовавших. На всех были ковбойские шляпы, включая моего возлюбленного доктора Роя Дьюера; все они выглядели так, будто провели ночь в канаве, включая мужчину моих грез, доктора Роя Дьюера; и, ведомые Люком, который нес огромный глиняный кувшин, вероятно полный яблочной водки, они завязали яростную перебранку с окружным управляющим пассажирской службы, мистером Кейси из интендантской службы, мистером Баркером из службы сбыта, и агентом по перевозкам, и мужчиной из службы по связям с общественностью, в то время как фотограф чуть ли не лез из кожи, стараясь сделать фотографии батальной сцены для последующих поколений. Причина сражений стояла там же, жалобно мыча, призывая свою мать, — бедный, жалкий, несмышленый теленок с гирляндой цветов гибикуса на шее, с надетой на него в качестве поводка толстой веревкой красного бархата, которая не могла появиться ниоткуда, кроме как из «Комнаты Короля-Солнца» в «Шалеруа». Очевидно, шайка лихачей в ковбойских шляпах хотела провести теленка на борт, чтобы они смогли прошествовать с ним через Париж, дабы показать невежественным туземцам, как выглядит настоящий американский теленок, в то время как компания «Магны» не разрешала никакому теленку, американскому или нет, ступать ногой или копытом, внутрь их прекрасного белоснежного «Боинга-707».

— Мы заплатили за этот чертов самолет, разве нет? — ревел Люк; и окружной управляющий пассажирской службы, явно решивший ответить силой на силу, ревел в ответ:

— Вы не платили за перевозку чертова скота!

— Мы перевезем все, что пожелаем! — ревел Люк; и, окружной управляющий пассажирской службы ревел ему в лицо:

— Никакого чертова скота вы не повезете. Помимо всего прочего, существует соответствующее запрещающее правитёльственное постановление.

Совершенно изумительная вещь! Я тоже это открыла. Нет ничего в нашем мире, что с большей эффективностью обуздает громадного, крепкого, в шесть футов и двести пятьдесят фунтов буйствующего американского мужчину, чем сообщение, что существует запрещающее правительственное постановление. Нам действительно следует ужасно гордиться тем, что наше правительство внушает такое уважение. Даже Люк был остановлен тотчас же, особенно когда окружной управляющий пассажирской службы продолжил цитирование положения по затронутому вопросу.

— Раздел десятый, параграф третий, — произнес он важно. — «Ни один пассажир, путешествующий на каком бы то ни было авиалайнере в Соединенных Штатах, или на их территориях, или владениях, объявленных таковыми постановлением Конгресса, не имеет права перевозить, или вынуждать перевозить, или сговариваться о тайной перевозке любой домашней птицы, домашнего скота, включая поросят, коз, овец, крупный рогатый скот или любых других животных, живых или мертвых, за исключением тех животных, каковые перечислены ниже в подразделе семь, под страхом штрафа до двадцати пяти тысяч долларов или тюремного заключения сроком на семь лет, или того и другого».

Золотые слова, чтобы произвести нужное впечатление. Меня бы не удивило, если бы он их придумал тут же — я имею в виду, что они звучали уж чересчур законно, чтобы быть словами закона; но они сразу утихомирили ковбоев, весь пар был у них выпущен. Мистер Кейси из интендантской службы добавил масла на беспокойные воды уверениями, что он позаботится о бедном маленьком теленке, как если бы это был его собственный (держу пари), и мужчина из службы по связям с общественностью сказал, что он позаботится о том, чтобы в следующий раз все было по-другому, и фотограф сделал снимок всей группы, включая бедного маленького теленка, и наконец, ведомая Кейт, шестерка прошла строем на борт и была воссоединена с их ревущими приятелями.

Мы уже опаздывали и должны были спешно отправляться. Кейт и я рассадили шестерку так быстро, как могли. Люк не захотел отдать тот глиняный кувшин, он не пожелал выпустить его из рук, даже чтобы пристегнуть свои привязные ремни. Я предположила правильно: напиток в кувшине был яблочной водкой.

— Попробуйте это! — сказал он Кейт. — Я сделал ее сам. Самая лучшая яблочная водка в мире. Попробуйте ее, маленькая леди.

Кейт сказала:

— Не сейчас, сэр. Нам предстоит еще много работы.

Четыре других скотовода были довольно спокойно управляемы. Но Рой Дьюер оказался серьезной проблемой. Боже, он представлял собой ужасную картину. Он был таким зрелищем, что у меня возникла мысль, что начальство «Магны» просто не знало всех его способностей, которые проявились в скандале с теленком, иначе ему бы никогда не разрешили подняться на борт самолета: его посадили бы под домашний арест за поведение, порочащее члена правления компании и джентльмена правления компании. Он потерял свои очки в роговой оправе. Он был небрит. Его лицо выглядело так, будто его долго коптили. Руки были черные. Одежда заляпана грязью. Где-то по ходу действия он раздобыл пару ковбойских ботинок с высокими каблуками, которые совершенно явно убивали его. Он являл собой воплощение мужской красоты и достоинства, особенно с этим оттенком кожи и ковбойской шляпой, которая просто оказалась на пару размеров больше, чем нужно, и сползала ему на глаза.

Он не мог (или не хотел) смотреть на меня. Я сказала:

— Могу я взять вашу шляпу, сэр?

— Шляпу? — Боже мой, он даже не знал, что она у него на голове. Он поднял руку, обнаружил ее и, не говоря ни слова, подал ее мне.

— Включен сигнал «пристегнуть ремни», сэр. Вы не будете возражать пристегнуть свои ремни, сэр?

Он кивнул.

— Как насчет вашего багажа, сэр? Он зарегистрирован?

Он кивнул, Я сказала:

— У нас будет возможность подать кофе вскоре после взлета, сэр. Я сообщу вам, когда он будет готов.

— Спасибо.

Мы направлялись к взлетной полосе. Я ходила по салону и проверяла все привязные ремни, в то время как Кейт делала объявления по системе звукоусиления. Затем я включила надпись о взлете, и Кейт и я прошли к передним местам для обслуживающего персонала, где мы сели рядом, пристегнули свои привязные ремни и ждали начала путешествия.

Она мрачно проговорила:

— Я беспокоюсь по поводу того большого костлявого чудака, который прихватил глиняный кувшин с яблочной водкой. Он может доставить нам массу неприятностей.

— Не беспокойся из-за него, Кейт.

— У него нехорошее выражение глаз, вот что мне не нравится.

— Он жених Мэри Рут Джурдженс. Если он станет буянить, мы попросим ее прийти и образумить его. Он ест из ее рук.

— Это жених Мэри Рут! — изумилась Кейт. — Вот оно как! Конечно, я теперь вспоминаю: Молли Дюпре упоминала об этом, но я не могла сложить два и два. — Она нагнулась, поправляя мне воротничок. — Все равно, присматривай за ним, Кэрол.

— Хорошо.

Она добавила:

— И за Роем Дьюером тоже. Обращай внимание на любые признаки цианоза на протяжении всей поездки.

Мы будем лететь на тридцати тысячах футов. Если они начнут синеть, дай им струю кислорода.

— Доктор уже немного зеленый.

— Я заметила. — Она покачала головой в изумлении. — Я знаю Роя с тех пор, как он поступил на авиалинии три года назад. Мы вместе бывали на вечеринках, у нас были свидания, мы подолгу беседовали обо всем этом летном деле, я никогда не знала никого, настолько преданного своей работе, Честно, если бы кто-нибудь сказал мне, что я доживу до того дня, когда увижу, как Рой Дьюер появляется на борту в таком виде, как сейчас, я бы только рассмеялась ему в лицо. — Она чуть помолчала, а потом продолжила в доверительном тоне: — Бедный старый Рой. Он большой чудак. Но это слишком плохо, у него в последнее время был тяжелый период.

— Да? — сказала я.

— Да. Проклятый глупец, он влюбился в одну из студенток-стюардесс, остановившихся в «Шалеруа». Просто маленькая сука. Ты знаешь такой тип. Она чертовски ловко водила его за нос, а потом бросила. По всем слухам, он до сих пор не оправился от этого.

— Вот так-так, — сказала я. — Разве это не ужасно?

— Очень жаль. Он такой отличный парень.

Я поинтересовалась:

— Кто была та девушка?

— О, какая-то тупая маленькая корова, я не знаю ее имена. По-моему, она из Массачусетса.

Рев двигателей усилился, и мы покатили вперед.

Мы подали кофе и легкие закуски в одиннадцать часов. Рой спал, безразличный к миру. Его привязной ремень был все еще пристегнут, как и должно было быть на спящем пассажире, и мы решили, что нет смысла его будить. Казалось, цвет его лица стал лучше. Кейт внимательно рассматривала его несколько раз и не видела признаков гипоксии. Он получал весь кислород, какой ему был нужен.

Люк все время проводил в переднем салоне для отдыха, играя в покер с четырьмя другими мужчинами. Цвет лица у него был хороший. Он выпил несколько чашек кофе и с жадностью поглотил все сандвичи, оказавшиеся в его поле зрения, что обнадеживало, однако он не желал отходить от глиняного кувшина с яблочной водкой, -он прицепился к нему, как будто тот был наполнен рубинами.

В целом мужчины были намного тише, чем я ожидала. Примерно половина из находившихся в нашем салоне умеренно выпивали в компаниях, а остальные спали. Джен сообщала то же самое из кормового салона — никаких эксцессов. Я увидела Джурди пару раз и сказала ей, что Люк в порядке, но она не прошла вперед, чтобы его навестить. Она выглядела довольно мрачной и к тому же казалась слегка испуганной.

Я сказала:

— Не беспокойся, Джурди. Мы хорошо за ним присмотрим.

Сам полет был как мечта. Под нами виднелись лишь облака и время от времени проглядывала грязно-синяя полоска — Атлантический океан; и я как-то не могла постичь, что мы все ближе и ближе к Европе и что через каких-нибудь несколько часов мы приземлимся на французской земле. Фрэнк Хоффер, капитан, прогулялся пару раз через салон, поболтал со всеми, кто бодрствовал. Он был мужчиной около сорока, невысокий и плотный, с чрезвычайно живыми темными глазами. Кейт часто летала с ним, и они хорошо знали друг друга. У нас произошло маленькое совещание в камбузе.

— Все выглядит довольно спокойно, — заметил капитан. — По-моему, парни приберегают свои силы, чтобы их хватило на весь срок в веселом Париже. Но если кто-нибудь из них начнет куролесить, сразу зовите меня, идет?

— Конечно, — сказала Кейт.

В час мы занялись ленчем. Я готовила подносы в камбузе; Кейт разносила пассажирам ленчи. Рой все еще спал, но Кейт решила разбудить его после того, как обслужила всех остальных пассажиров.

— Немного еды в желудок, вот что ему нужно — закричала она. Вернувшись в камбуз, она сказала с удовлетворением: — Он в порядке. Проснулся как младенец и набросился на филе-миньон так, как будто не ел целую неделю.

Мы особенно не спешили. Идея Кейт заключалась в том, чтобы удерживать пьянку на минимуме. Когда опустевшие подносы были собраны, Кейт подала десерт, а я разнесла кофе, и у нас все было в полном порядке, за исключением переднего холла для отдыха, где вовсю разгорелась игра в покер. Люк прикладывался к своему кувшину, у других оказалось с собой виски, и все они немного шумели. Люк ревел и булькал, как старая судовая сирена.

— Черт побери, хотела бы я что-нибудь придумать, как разбить эту компанию, -проговорила Кейт.

— Ты хочешь, чтобы я поговорила с Мэри Рут?

— Пока нет. Пусть это останется в резерве.

Мы продолжали обслуживать Роя Дьюера. Он по кончил со своим бифштексом и гарниром — печеным картофелем, стручками французского горошка и грибными шляпками, а также разделался с булочкой и маслом; мое сердце радовалось. Хотя он выказывал мало энтузиазма. Он сидел, повернувшись спиной, мрачно уставившись на облака двадцатью тысячами футов ниже.

Мы все вели себя чрезвычайно официально.

— Надеюсь, вам понравился ваш ленч, сэр, — сказала Кейт.

— Очень, очень понравился.

— А теперь, сэр, не хотели бы вы какой-либо десерт?

— Нет, спасибо.

— Вы уверены? Фрукты и сыр, может быть?

— Нет, спасибо.

Теперь была моя очередь:

— Кофе, сэр?

— Пожалуй.

Он на миг взглянул на меня. Потом обратился к Кейт:

— Это замечательно, не правда ли?

— Что, сэр? — спросила она с невинным видом.

— Прибытие на борт в таком виде.

— Сэр, вы в отпуске. Почему вам не принять участие в вечеринке перед отъездом?

Он хмыкнул.

— Сливки в ваш кофе, сэр? — спросила я.

— Нет, черный. Кейт, как я выгляжу?

Она рассмеялась:

— Не слишком плохо. Вы знаете, у нас есть электробритва, которой вы можете воспользоваться.

— Спасибо. Мисс Томпсон?

— Да, сэр?

Он нахмурился:

— Ничего. Извините. Неважно.

Я знала, что он хотел сказать мне, — не сами слова, но общую фразу; и конечно, он не мог говорить когда Кейт стояла рядом. Я не думаю, что он хотел извиниться за свое состояние. Он бы не снизошел до этого. Я думаю, он хотел узнать, чувствую ли я себя наконец удовлетворенной. Вот он передо мной в наполовину сползших штанах, и Яго не смог бы составить план более утонченной мести. Что я сейчас чувствовала? Если бы он узнал, он, должно быть удивился, ибо это было печалью, и любовью, и побуждением давать ему черный кофе еще и еще, чтобы он мог вернуться к своему прежнему состоянию. Для меня было непереносимо видеть его в таком виде — неопрятного, небритого, несчастного. Я не хотела мести, я не хотела быть свидетелем его унижения. Я хотела, чтобы он был тем, кто он есть, а не карикатурой на самого себя.

Женщины действительно являются ключом к вселенной. Я хочу сказать, что Эйнштейну следовало начать не с лучей света, изгибающихся, проходя рядом с планетой, а с имеющегося у женщин радара, который вовсе и не радар. Потому что буквально ничего не произошло между доктором Дьюером и мной, за исключением того, что я налила ему чашку черного кофе и он сказал потом ровно семь слов, из которых два были моим именем, мисс Томпсон; а Кейт Тейлор уловила это. Ее уши навострились, большие зеленые сигналы появились по всему экрану радара; и она бросилась по горячему следу. Это не сбивающая с толку метафора, это именно то, что Эйнштейну следовало бы исследовать. Потому что не успели мы обе вернуться в камбуз, унося остатки обеда, как она начала предаваться воспоминаниям о доме, как она страстно желает увидеть свою родню, как она скучает о своем старом отце, хобби которого было строить модели кораблей в бутылках, и так далее. Домом в ее случае был Род-Айленд, что не удивило меня: она была рослой, здоровой, с румяными щеками, привыкшей быть на открытом воздухе девушкой. И все это, само собой разумеется, привело к самому естественному вопросу на свете — и. уж никак не менее естественному, чем ветка на дереве.

— Кэрол, где твой дом?

— Гринич.

— Гринич, Коннектикут?

— Нет, — ответила я спокойно. — Гринич, Массачусетс.

Она была ошеломлена.

— Я не знала, что в Массачусетсе есть Гринич.

Этого могло «и не быть этим утром, но так уж оно, черт побери, получилось. Вот кто я была и вот откуда я приехала: тупая маленькая корова из Массачусетса, которая черт знает как водила Роя Дьюера за нос и погубила его. Думаю, ее радар уловил это тоже, потому что она пристально смотрела на меня и не говорила ни слова. Когда такой словоохотливый человек, как Кейт, сжимает губы, это является верным признаком того, что она слышит вас отчетливо и ясно.

Атмосфера в нашем салоне, казалось, изменилась после обеда. Я заметила это также и в другом салоне, когда совершила прогулку ради короткого визита к Джурди. Она все еще не навещала Люка, и я подумала, что мне следует подойти и сообщить ей самые последние новости.

— Как он? — спросила она, ожидая самого худшего.

— Он съел свой обед.

— Хм. Они там сильно пьют?

— Ну, так себе.

Она сжала губы.

— Он причиняет беспокойство?

— Игра в покер немного шумна, вот и все.

— Он прикладывается к этой яблочной водке, да?

— Слегка.

— Я готова его убить. Будь она проклята, зачем ему лакать эту дрянь?

— Полагаю, ему нравится ее вкус. А как здесь обстоят дела?

— Парни становятся беспокойными.

— На нашем конце тоже. Это длинное путешествие.

— Да. — Она засмеялась своим прежним резким смехом. — Джен настоящий клоун. Она говорит, что нам следует ходить среди них медленно, исполняя церковные гимны. Говорит, что лицезрение бедной молодой девушки заставит их быть потише.

Я смогла ясно почувствовать изменение в атмосфере, когда вернулась в салон. За время моего отсутствия возникло несколько шумных компаний картежников. Меня останавливали чуть не дюжину раз и давали заказ на выпивку. Я могла их понять: эти люди в течение трех дней бурно веселились в «Шалеруа» на упомянутом съезде, и они были заведены той колоссальной вечеринкой, что состоялась накануне вечером. Некоторые из них проспались к утру, другие протрезвели во время обеда; и теперь все они были расположены начать снова. Один мужчина, большой неуклюжий парень с весьма чувственными карими глазами, сказал, когда делал мне заказ:

— Скажите, как насчет того, чтобы присоединиться к нам и немного выпить вместе?

Я сказала:

— Ужасно сожалею, сэр, мне не разрешено. Если бы капитан увидел, меня бы заковали в кандалы.

Другие мужчины рассмеялись, но он нет. Он не сводил своих чувственных карих глаз с верхней пуговицы моей униформы.

— Кроме шуток, — сказал он. — Присядьте на минуту, мы защитим вас.

Я подарила ему одну из моих неопределенных идиотских улыбок, как если бы он был самым остроумным парнем на целом свете, и пошла дальше. Мысль Джен о пении гимнов с хождением по кругу представлялась довольно здравой.

Возможно, такая процедура помогла бы, если бы пение сопровождалось игрой на тамбурине.

Роя в его кресле не оказалось. Я предположила, что он ушел привести себя в порядок. Из переднего холла для отдыха доносился страшный шум, и я могла слышать голос Люка, покрывавший все остальные. Я поколебалась, а затем пошла посмотреть, что происходит. Пять мужчин все еще играли в покер, и несколько других мужчин собрались наблюдать за игрой. Они не ломали мебель, но шум стоял такой, как будто они занимались именно этим. Они, вопили при ужимках Люка, а он кричал им в ответ и потягивал из своего глиняного кувшина. Напиток залил его одежду. Он сдвинул свою ковбойскую шляпу на затылок; я предположила, что он сильно потел и его кожа становилась вощеной. Он увидел меня и заорал:

— Кэрол, голубушка! Иди сюда! Подойди! — Он слегка толкнул локтем мужчину, сидящего рядом с ним.-Подвинься, Берни, чтобы Кэрол могла сесть. Эй, ребята, вы когда-нибудь видели более милую, нежную девушку, чем Кэрол, а? Вы когда-нибудь видели более невинную пару глаз? Подойди, Кэрол, иди сядь рядом с твоим старым дядюшкой Люком. Подвинься, Берни, ты не слышишь меня?

Но мне не пришлось отвечать ему, потому что из двери кабины в конце прохода вышла Кейт, сопровождаемая капитаном. Они прошли к карточным игрокам, и Фрэнк Хоффер протиснулся между мужчинами, стоявшими там, к Люку:

— Мистер Лукас.

— Привет, капитан! Привет, сынок! Как насчет глотка, а? — Люк показал глиняный кувшин.

— Мистер Лукас…

— Резво летим, сынок? Земля уже видна?

— Мистер Лукас, я не собираюсь мешать вашему развлечению. Хочу, чтобы все на борту хорошо провели время в этом полете. Но мне бы хотелось попросить вас о любезности сохранять здесь порядок.

— Порядок? — Люк встал. Сидящий с ним рядом Берни потянул его в кресло.

— Вы понимаете, что я имею в виду, мистер Лукас, — сказал Фрэнк. Он повернулся к остальным. В его вежливом голосе звучала твердость. — Джентльмены, вы бы оказали мне любезность, если бы заняли свои места. Небезопасно собираться в кучу и стоять во время полета. Попади мы в небольшое завихрение, тогда вам бы пришлось несладко.

— Послушайте, капитан, — начал один из мужчин.

— Могу я спросить ваше имя, сэр?

— Блайт, Джим Блайт.

— Мистер Блайт, мы не раз попадали в воздушные ямы и падали неожиданно на тысячу футов. И однажды в результате такого падения один парень получил повреждения. Так что, если не возражаете, займите ваше место, хорошо? Я был бы вам очень обязан.

Мужчины начали расходиться.

Люк в бешенстве выкрикнул:

— Эй, капитан!

— Да?

— Что за фокусы прийти сюда и всеми командовать?

— Это моя работа, мистер Лукас.

— Ах, вот как? С каких это пор?

— С тех пор, как мы взлетели. Я командир этого самолета. Я ответствен за безопасность пассажиров и экипажа. Вы что-нибудь еще хотели узнать?

Люк сердито смотрел на него.

— О'кей, — сказал Фрэнк. — Только отнеситесь к этому спокойно, хорошо? И если вы не возражаете против дружеского совета, я бы заткнул пробкой этот кувшин, на вашем месте, и на время убрал бы его.

— Капитан!

— Да?

— Капитан, я заключу с вами сделку. Вы возьмете мои карты в этой игре в покер, а я поведу ваш корабль за вас. Как это вам? Неплохо, а?

Фрэнк засмеялся и пошел к своей кабине. Но он сделал именно то, что Кейт вынуждена была попросить у него; он разбил эту буйную группу, он успокоил шумевших, восстановил порядок за несколько секунд. Настоящее волшебство, как человек заставил других почувствовать свою силу.

Когда мы вернулись в камбуз, Кейт произнесла:

— Я вынуждена была так поступить. Я применила все свое умение, пытаясь что-то сделать с этим старым сукиным сыном, но я даже не смогла заставить выслушать себя. Пришлось позвать Фрэнка.

— Он определенно поставил их на место.

— О, конечно. Он славный парень.

На панели в камбузе постоянно звучал перезвон вызовов. Зеленые лампы вызовов чуть ли не шипели.

— Мой Бог, у меня полдюжины заказов на выпивку. Мужчины, должно быть, там в бешенстве, — сказала я Кейт.

— Пусть подождут, — ответила она.

— Но они уже ждали…

— Тогда выйди и успокой их.

— Что я скажу?

— Скажи, что у нас некоторые неполадки с электрическими соединениями. И все.

Это действовало, разумеется, как чудо. Я ходила взад и вперед, произнося горестным шепотом:

— Видите ли, я сожалею, ваш напиток задержался, сэр, но у нас небольшая неприятность с электричёскими соединениями в камбузе… — И эти большие, томимые жаждой скотоводы были полны искреннего участия. Они поняли. Даже парень с чувственными карими глазами был тронут и прекратил на несколько минут интересоваться, какие экзотические деликатесы покоятся под пуговицей моего жакета.

— Сгорел предохранитель? — спросил он.

И я ответила:

— Нет, не совсем предохранитель. Но мы скоро все исправим. — Мне стало довольно жарко, потому что мне не нравится прибегать даже к малейшей лжи. С другой стороны, я чувствовала душевный подъем — мы действительно оказывали этим ребятам любезность, они будут иметь возможность более основательно сосредоточиться на хористках из «Фоли-Берже» или куда они еще направятся, когда достигнут Парижа; они получат гораздо больше радости от своего отпуска.

Потом, на обратном пути, я встретила Роя Дьюера, медленно бредущего по проходу. Наконец, после долгих месяцев мы снова оказались лицом к лицу. Он побрился и умылся, и он снова стал, если не считать его ковбойских ботинок, в сущности, почти тем же Роем Дьюером, которого я знала в течение немногих светлых часов, и полюбила, и оплакала; мужчина, которому я предложила свое сердце, как скамеечку для ног, только для того, чтобы мне швырнули его обратно в лицо.

Он остановился.

Я остановилась, и в тот же миг все внутри меня остановилось.

Он спокойно сказал:

— Привет, Кэрол.

— Привет, сэр.

Его глаза были необычайно красивыми без его роговых очков, но довольно холодными и пытливыми, как будто он имел ко мне чисто научный интерес, хотел знать, чем я живу.

Он сказал:

— Хотел бы поговорить с тобой. Не могла бы присесть на минуту?

— Извините, сэр, у нас неприятность с электрическими соединениями в…

У меня перехватило дыхание, когда я сказала это, я поразилась сама себе. Зачем я отвергаю его снова и снова, как избалованный ребенок? Неужели я не подросла за все эти тысячи лет одиночества, неужели я не подросла хотя бы на дюйм?

Он весело рассмеялся, как если бы, по всем научным данным, которые он накопил, это было именно то, что он ожидал, — еще одна увертка, еще одно маленькое высказывание, начинающееся с «извините», как обычно.

— Ничего важного, — проговорил он. — Я только хотел сказать тебе, что я решил прошлой ночью отказаться от этой поездки. — Он засмеялся снова. — Но у Люка Лукаса были другие мысли. Я не перекладываю на него вину, это полностью моя вина. Вот и все.

— Рой…

— Не волнуйся. Я больше не буду тебя беспокоить.

— Я рада…

Он резко сказал:

— Я полагал, что ты будешь рада, — и начал боком продвигаться мимо меня.

Я сказала, стараясь говорить негромко:

— Почему ты не даешь мне закончить? Я рада, что у Люка были другие мысли, я рада, что ты здесь. Вот что я имела в виду, когда сказала, что я рада.

Он повернулся с выражением гнева на лице, как будто я просто насмехалась над ним; но он не мог не видеть правды. Мы в упор смотрели друг на друга, и мир перестал вращаться. Он сказал:

— Кэрол… — Но я должна была покинуть его. Я наконец сказала то, что было в моем сердце, не было ничего больше, что я могла бы добавить на людях без того, чтобы не разразиться слезами и не выставить себя на всеобщее обозрение; и необходимо было удержать его еще час или около того, в то время как мы спешили практически на скорости звука к побережью Франции. Мы там будем одни, мы будем иметь возможность говорить часами наконец без стада скотоводов, навостривших в нашу сторону свои уши; но даже с этой утешающей мыслью я едва дошла обратно до камбуза.

Кейт была занята, как однорукий обойщик, готовя подносы с напитками. Она не взглянула на меня, она не заметила — в то время как Альма безусловно бы заметила, — что я побывала на празднике и мой голос изменился. И вдруг в то время, как я стояла, наблюдая за ее ловкими движениями, совершенно без всякой связи с предыдущим мне пришел в голову образ моей другой подруги — Донны, и кто-то — Томпсон и все же не Томпсон — сказал: «Боже мой, я рада, что ее здесь сегодня нет». Это было нечто иное, как явное предательство. Не однажды, а много, много раз, летая в Новый Орлеан и Вашингтон и по маршруту Майами — Нью-Йорк, я думала: «О, как я желаю, чтобы Донна была здесь со мной в этом рейсе, мы здорово повеселились бы, особенно в Новом Орлеане, да и в Нью-Йорке, даже в Вашингтоне! Славная старушка Донна. Такая шикарная девчонка. Такая красивая, такая веселая, такая живая. Мне не хватало ее, как моей собственной правой руки. Но не сегодня. Не в этом полете. Я не могла вынести даже мысли о том, как она сновала бы взад и вперед по проходу между этими семьюдесятью крепкими парнями. Я подумала: „Прекрати это, Томпсон, ты будешь проповедовать в церкви потом“. Но это была правда — это был первый случай, когда я нисколько не скучала по ней, когда я почти наслаждалась возможностью не видеть ее перед глазами, веселую, живую, игривую и шаловливую. Сейчас было время иметь рядом Кейт Тейлор и Джен Хиндс, девушек одной породы, и Мэри Рут Джурдженс, которая едва ли взглянула бы лишний раз даже на королеву Англии.

— О чем это ты, черт возьми, мечтаешь Кэрол? — поинтересовалась Кейт. — Не стой просто так. Начни разносить эти напитки.

— О, я была очень далеко.

— Ну, освободись от этого. Как доктор Дьюер?

— Он выглядит довольно хорошо.

— Спроси его, не хочет ли он кофе — вероятно, это ему нужно. И не болтайся без дела. Уже за три часа, и нам нужно начать подавать легкие закуски.

Я уплыла с парой подносов. В салоне опять стоял шум, голос Люка гремел еще сильнее, чем когда-либо, и мне стало интересно: неужели у Джурди не нашлось времени нанести ему дружеский визит и сказать ему в ее собственной милой мягкой манере, чтобы он утихомирился. Я предположила, что, видимо, по ее мнению, она не имеет права мешать, когда он хорошо проводит время с компанией своих дружков. Это могло его вывести из себя. Все же дружеский визит не принес бы вреда. Люк действительно создавал дьявольский шум.

Я не слишком надеялась на себя, чтобы подойти к Рою до того, как все напитки были разнесены. Я ничего не могла с собой поделать, меня снова трясло. Он посмотрел на меня, когда я приблизилась.

— Не хотите ли кофе, сэр? — спросила я.

Он не ответил. Он подозрительно уставился на меня. Я не винила его — такого дьявольского вопроса хватало, чтобы приструнить любимого человека.

— Пожалуйста, постарайся понять, — продолжала я. — Мисс Дюпре приказала нам быть абсолютно официальными в этой поездке, мне не разрешается даже снять мой жакет. Не хотите ли кофе, сэр?

— Не называй меня сэр.

— Нет, сэр.

— Дай мне простой ответ, — сказал он. — Ты пообедаешь со мной, когда мы прибудем в Париж?

— Я бы хотела, я действительно бы хотела, Рой, но, по-моему, мы прибудем слишком поздно для обеда. Во Франции другое время, помнишь?

Его взгляд был все еще настороженным.

— Тогда ужин?

— Да. — сказала я. — Ничто не могло бы сделать меня более счастливой…

— У Максима, — сказал он; и прежде чем я смогла ответить, начались неприятности.

Это был Люк. Он стал неистовым, совершенно неистовым. Казалось, за очками в золотой оправе его бледно-голубые глаза чуть ли не вылезали из орбит. Пот стекал по его лицу. Он бессвязно кричал и ругался, держа свой глиняный кувшин в одной руке и волоча другой рукой мужчину по проходу. Мужчина был Берни, который перед этим сидел рядом с Люком в холле, играя в покер, большой, безобидный на вид парень, на которого я едва обратила внимание. Люк тащил его за переднюю часть его рубашки, как раз под воротничком, так что бедняга ничего не мог сделать — большие костлявые суставы пальцев Люка давили ему на горло и душили его. Он задыхался, в то время как Люк дергал его и тащил его вперед, и был совершенно не в состоянии освободиться от хватки Люка.

Все повскакали из-за поднятого шума — Люк ревел, и Берни давился и тащился за ним, шаркая ногами.

— Пожалуйста, оставайтесь на своих местах, пожалуйста, сядьте, -закричала я и резко сказала Рою; — Останься здесь, только оставайся здесь, — потому что я не хотела, чтобы он вмешался в эти беспорядки; а затем побежала к Люку.

— Люк! Прекрати это! — крикнула я.

Он таращил глаза совершенно безумно. Казалось, он не видел меня. Я попыталась оторвать его руку от горла Берни.

Он хрипло сказал:

— Не вмешивайся в мое дело, маленькая леди. Этот паршивый вонючий сукин сын пытался замарать имя моей Мэри Рут. Он ответит, он вылижет ее ботинки, иначе я убью его.

Это был кошмар, потому что люди говорили так, как говорят только в старых телевизионных фильмах и никогда в реальной жизни. И, тем не менее, это была реальная жизнь, реактивный, авиалайнер, летящий со скоростью более шестисот миль в час, на высоте тридцать тысяч футов над землей. Бог знает, кем именно был этот Берни или откуда он приехал; и, может быть, он запятнал имя Мэри Рут — все могло произойти между этими мужчинами в холле, все они обалдели от выпивки. Ясно было одно — он мог за это поплатиться жизнью.

Я начала пронзительно кричать, охваченная ужасом, но Люк не слышал меня, он не видел меня, он шел вперед, как будто меня не существовало, встряхивая головой, чтобы отбросить текущий на глаза пот, размахивая кувшином с яблочной водкой, как чудовищной дубиной, чтобы расчистить себе путь. Затем я осознала, что Рой Дьюер подошел сзади ко мне, и закричала:

— Рой, нет! Не вмешивайся в это, — но в тот же момент я увидела, что к нам бежит Фрэнк Хоффер, а за ним Кейт Тейлор. Она, должно быть, поспешила прямо в кабину пилотов, когда услышала шум заварушки; слава Богу, она не потеряла ни секунды.

Фрэнк закричал:

— Лукас! Эй, Лукас!

Люк остановился. Его глаза сузились. Он стремительно рванул Берни, протащив его вокруг себя так, что тот оказался вне досягаемости Фрэнка. Ёго бешенство, казалось, вспыхнуло от этой новой помехи, его кости, казалось, стали выпирать еще больше.

— Что, черт возьми, происходит? — сказал Фрэнк. Он приблизился и пристально глянул вниз на Берни. — Боже Всемогущий, вы пытаетесь убить этого человека? Оставьте его, глупец.

— Капитан. Идите управлять вашим кораблем.

Фрэнк позвал:

— Рой, — и Рой прошел мимо меня. Люк медленно поворачивал свою голову из стороны в сторону, вглядываясь в них. Он действительно походил на древнего динозавра — огромный, безумный и опасный, возвышающийся над ними и не сводящий с них глаз, сознающий, что эти маленькие животные окружают его. Он сказал:

— Парни. Ни с места. Не валяйте дурака.

— Держите этого человека, — сказал Фрэнк.

— Ни черта подобного, — заявил Люк и вынудил Берни опуститься на колени.

— Хватай его другую руку, Рой, — крикнул. Фрэнк.

И они одновременно пошли на Люка. Они повисли на нем, но не могли его сдвинуть; казалось, он собирает силы, чтобы сбросить их.

Фрэнк отчаянно закричал:

— Парни, кто-нибудь подойдите и помогите, — и пара скотоводов нерешительно подошли, шаркая ногами. Они сказали:

— Эй, Люк, прекрати это по-хорошему, перестань, старина, — но он только огрызнулся в ответ. Что-то вроде пены появилось на его губах.

— Ради Бога, схватите его руки, — завопил Фрэнк. — Заберите у него этот проклятый кувшин.

Два скотовода попытались схватить его за руки.

— Кувшин! Кувшин! — кричал им Фрэнк. — Заберите его! Он собирается им размахнуться!

Уже четверо начали тянуть его вниз. Он был поразительно силен. Его очки в золотой оправе сползли ему; на нос, пот лился с него, белая пенящаяся слюна капала изо рта, он все еще сжимал рубашку Берни и противостоял им исключительной мощью своих костей. Он подался на дюйм, еще на дюйм, казалось, его колени подгибались, а затем внезапно он отпустил Берни и начал дико отпихивать локтями четверых мужчин.

— Хватайте кувшин! — в ярости закричал Фрэнк.

Он попытались повиснуть на Люке, но тот, казалось, стал больше, костистее и безумнее и последним могучим усилием сбросил их с себя.

— Черт возьми, — проворчал он, — этого вы никогда не заберете у меня. — Он поднял кувшин над головой обеими руками и швырнул его изо всей силы в ближайший иллюминатор.

Мы кое-что узнали об этих окнах во время нашего четырехдневного изучения реактивных самолетов. Не потому, что предполагали, что мы должны мыть их раз в неделю или уметь их демонтировать, или что-нибудь вроде этого, а просто как один вопрос в числе прочих.

Каждое из окон, расположенных вдоль фюзеляжа, состоит из трех толстых панелей крепкого стекла: внешняя панель, центральная панель и внутренняя панель, герметически закрытые с целью обеспечения непроницаемости для воздуха и закрепленные зажимами и упругими держателями и Бог только знает чем еще. Почти ничто на земле не могло пробить насквозь эти три панели, но пьяный старый динозавр Люк почти с этим справился. Глиняный кувшин вдребезги разнес внутреннюю и центральную панель и раздробил внешнюю; а затем, возможно, из-за того, что ударился в один из бортиков иллюминатора, он отскочил обратно внутрь самолета, на кресло и на пол.

Раздался страшный звук — уф! — подобный взрыву бомбы, разрывающей самолет на куски. Сильный поры ветра пронесся мимо нас, неся с собой бешеный грохот грома. В салоне стало темно от поднятой пыли. Вокруг летали мусор и обрывки бумажек, подхваченные ветром. Я увидела, что Фрэнк Хоффер побежал обратно в кабину, согнувшись, преодолевая пыль и тьму. Мои уши заложило, и, казалось, все в моей груди оборвалось.

По-моему, в этот самый момент Арни Гаррисон и Пег Уэбли, Джанет Пирс, и Энн Ширер и все остальные оправдали свое существование, потому что после какой-то доли секунды растерянности я утратила ощущение самой себя и почти перестала существовать как человек, я стала как бироботом, машиной — зубчатые колеса и рычаги внутри меня начали двигаться автоматически. Ибо ужасное уф! было звуком вырвавшегося из нашего самолета воздуха — нашего воздуха. Этот сильный оглушающий порыв ветра был воздухом, вытекающим из самолета: нашим воздухом, воздухом, который сохранял тепло наших тел и поддерживал биение наших сердец, питал наш мозг и передавал звуки наших голосов. Он ушел. Наша атмосфера теперь стала практически такой же, как атмосфера черного неба снаружи, разреженной, ледяной и неспособной поддерживать жизнь. Гаррисон и компания добились того, чтобы я узнала, что делать в этой атмосфере. Быстрая декомпрессия; мой Бог, я знала быструю декомпрессию почти так же, как я знала мой алфавит.

Портативные кислородные баллоны были на полках над седьмым рядом в середине переднего салона и над двадцать третьим рядом в кормовом салоне — но это для Джен и Джурди, если они еще держатся на ногах. Я подошла к седьмому ряду, стащила вниз баллон, пропустила ремень поверх своего плеча, приладила маску на лице, повернула желтую ручку против часовой стрелки, чтобы открыть поток кислорода — против часовой стрелки, дура, как водопроводный кран. Я проверила доступ кислорода сдавливанием трубки в нижней части сумки респиратора, и сумка начала надуваться — проверено. Рядом со мной Кейт делала то же. Я не удивилась, увидев ее здесь, она должна была быть здесь, так же как и я. Я знала также, что происходит в кабине. Самолет выполнял быстрое снижение — не носом вниз, как подводная лодка, погружающаяся при крушении, а снижение в длинном пологом пикировании. Мы должны были снизиться с тридцати тысяч футов до пяти тысяч футов примерно за одну минуту, а на пяти тысячах футов мы могли жить, если мы не потеряем сознания в течение первой минуты без воздуха и без давления.

Сквозь мрак сияли надписи: «Не курить. Пристегнуть привязные ремни». Дверца кислородного отсека над каждым рядом кресел автоматически открылась, четыре кислородные маски выпали из каждого блока и повисли в воздухе, покачиваясь перед отупевшими мужчинами. Кейт поспешно сделала мне рукой знак позаботиться о задней части нашего отделения и затем пошла вперед. Бедняга Берни пытался заползти с пола на кресло; она взяла его под мышки, отбуксировала его весь путь наверх и шлепнула кислородную маску ему в руки. Люк все еще находился в состоянии изумления: она шлепнула кислородную маску и в его руки. Рой Дьюер стоял, уставясь на нас, типичный идиот-ученый, наблюдающий какой-то зачаровывающий эксперимент; благодарение Богу, она не стала тратить время на соблюдение правил вежливости с ним — она просто положила свои руки на его грудь, толкнула вниз в его кресло и водрузила маску на его лицо. Затем она пошла дальше в передний холл.

Не было ни звука. Ни единого движения. Салон был ледяным, и все окна затуманились. Некоторые мужчины уже сгорбились в своих креслах, и я должна была спешить к каждому по очереди, поднимать его голову и держать кислородную маску у его носа и рта до тех пор, пока он не пошевелится и не сможет держать маску сам. Их глаза следили за каждым моим движением: они были фактически в состоянии шока, они не могли понять, что произошло, они не могли предположить, что случится дальше. Это для работы, крутилось у меня в голове, это для птиц, это не для людей. Я могла видеть Джен и Джурди в переднем отделении, совершенно неправдоподобных в их униформе, масках и кислородных баллонах, как парочка восхитительных красавиц с Марса; и они делали точно то же, что делала я, патрулируя взад и вперед по проходу, нагибаясь, чтобы уделить внимание какому-либо мужчине, давая ему драгоценную струю, которая возвращала жизнь его мозгу, и проходя дальше к следующему мужчине, Мой Бог, они были хороши. Они были замечательны. Они делали все с полной уверенностью, как будто они привыкли получать кислород с того момента, как родились.

Это была минута длиною в год. Самая длинная, холодная и темная минута, которую я когда-либо испытала. Но она должна была кончиться. По системе звукоусиления донесся голос капитана, жесткий и непреклонный:

— Джентльмены. Я думаю, мы с этим справились. — Прошли секунды, и он добавил: — Обе старшие стюардессы с докладом ко мне.

Мы могли слышать его — это было чудом. У нас был воздух, чтобы передавать звуки, воздух, чтобы дышать, воздух, чтобы изолировать нас вскоре от холода. Я стянула мою маску, отстегнула портативный кислородный баллон и вернула его на полку, где он ранее находился. Он весил целую тонну, осознала я: без него мое тело ощущало себя легким, как перышко. Джен прошла мимо меня, направляясь в кабину, — дала мне шлепок по заду и бросила:

— Как ты, малыш?

— О'кей. А как ты?

— Неплохо, неплохо.

Мужчины вокруг меня вздыхали и потягивались, некоторые все еще держали свои маски и вдыхали кислород, некоторые нервно смеялись, разговаривая тихими голосами. Кое-кто из них пытался благодарить меня. Один вложил двадцатидолларовый банкнот в мою руку, и я вынуждена была вежливо объяснить, что нам не разрешается принимать чаевые. Я не стала объяснять, что по непонятной причине нам разрешалось принимать суммы свыше двадцати долларов, потому что они считались подарками, а не чаевыми, — не было времени забираться так глубоко в политику компании. Я совершила быструю проверку: все были живы и находились в достаточно приличной форме. Мужчина с чувственными карими глазами, казалось, совершил рекордное, по времени, восстановление — я полагаю, кислород стимулировал его железы или что-нибудь еще. Он посмотрел, безумно ухмыляясь, на мою грудь и сказал:

— Малышка, как насчет небольшой выпивки, пока мы ожидаем?

«Ожидаем чего?» — подумала я. Он выглядел так, как будто готов был наброситься на меня тут же.

— Я должна буду поговорить с капитаном, сэр, — сказала я и покинула его.

Двое мужчин прижимали карточный столик к разбитому окну. Я сказала:

— Спасибо за помощь.

Они ухмыльнулись, и один из них сказал:

— Нужно было что-то сделать, мисс. Было немного ветрено.

И, наконец, я снова увидела Роя. Он сидел, я стояла, и мы смотрели друг на друга. Его лицо осунулось.

— Ты в порядке? — тихо проговорил ой.

— Да. А ты?

— Вполне.

Он отвел от меня взгляд. Я не могла говорить. Я не знала, что говорить дальше; чувства вдруг переполнили меня. Я знала, что он в том же состоянии. Мы вместе что-то пережили.

— Нас прервали как раз, когда мы кое о чем договаривались. Могу я с тобой позже поужинать?

— Да, Рой.

— У Максима?

— Да, Рой.

— Я думаю мы могли бы выпить шампанского, а?

— Замечательная идея.

Я постояла, глядя на него еще несколько мгновений, ничего не говоря, потому что не было больше ничего, что бы можно было сказать прямо сейчас; а затем я перешла к соседнему ряду, где сидел Люк. Он прикрывал глаза своими большими костлявыми руками.

Мне не удалось поговорить с ним, потому что приближалась Джурди, широко шагавшая по проходу. Ее лицо было мертвенно-бледным. Я сказала:

— Привет, Джурди, — но она лишь едва разомкнула свои губы в ответ.

Она пристально глядела на Люка. Он знал, что она была здесь, но он все еще прижимал руки к глазам, как будто не мог вынести вида места происшествия.

— Люк, я только что узнала, что ты разбил вдребезги окно и вызвал всю эту беду.

— Это так, Мэри Рут, — Он медленно опустил свои руки.

— Правда?

— Да, Мэри Рут.

Она стянула кольцо с бриллиантом со среднего пальца своей левой руки и протянула ему.

— Вот.

Он тупо уставился на него.

— Возьми его, — сказала она.

Он затрясся. Он не мог говорить.

— Мне оно больше не нужно, — сказала она.

Он умоляюще посмотрел на нее.

— Мэри Рут, любовь моя…

— Не хочу никаких доводов. Возьми его.

Его голос был жалобным.

— Но, Мэри Рут, любовь моя, каждый человек имеет право на одну маленькую ошибку…

— Одну маленькую ошибку! — с яростью сказала она. — Ты пьяная задница! Ты чуть не убил всех на этом самолете.

Крупные слезы скатывались по его щекам.

— Молю Бога, чтобы тебя посадили в тюрьму на пять лет, — сказала она.-Вот чего ты заслуживаешь… это минимум того, что ты заслуживаешь.

— Ты права, Мэри Рут. Я знаю это.

Она тоже плакала. Она сказала:

— Люк Лукас, послушай меня. Я клянусь перед моим создателем, если я хоть когда-нибудь увижу, что ты снова выпил, я с тебя живого сдеру кожу. Я клянусь в этом, ты слышишь меня?

Мне стало жалко бедного парня. Если она сказала, что с него живого сдерет кожу, то она сдерет с него живого кожу. Он действительно кое-что нашел для себя в Мэри Рут Джурдженс.

Я пошла в камбуз. Кейт подбирала мусор.

— О, вот и ты. Займись делом, малыш, — сказала она. — Мы поворачиваем на Шеннон.

— Что мы делаем? — спросила я.

Крупный международный аэропорт в Ирландии.

— Мы поворачиваем на Шеннон для ремонта и обследования. Мы скоро там будем.

Я вздохнула. Такова жизнь. Я еще только начинала привыкать к ее маленьким шуткам. Ты вся настроена на возвышенный роман в Париже, весной, и обнаруживаешь себя выброшенной на берег в Шенноне. У тебя назначено свидание для ужина с шампанским у Максима, а ты кончаешь тем, что жуешь бутерброд с ветчиной в каком-то занюханном аэропорту.

Но какое это имело значение, в конце концов? Будет отель, даже в Шенноне. Будет возможность побыть вместе. Рой и я могли наконец-то остаться одни…

— Посмотрите-ка на нее, — Кейт спустила меня на землю. — Ты собираешься простоять там, мечтая всю ночь? Мы приземляемся через двадцать минут, и нам предстоит привести салон в полный порядок. Давай принимайся за дело.

— Конечно, — сказала я, и мы энергично взялись за дело.

1

Тетерев (путаница связана с произношением Альмы).

2

Тетерев по-балморальски (фр.). Балморал — королевский замок в Шотландии. Здесь и далее примечания переводчика.

3

Коэффициент интеллектуальности

4

Ловкость, находчивость (фр.).

5

Мировой скорби (нем.).

6

Кэри Грант — американский киноактер

7

Боксер, боец (ит.)

8

Выведенной из строя (фр.).

9

Быстро (ит, ).

10

Утрированным (фр.).

11

Здесь: вне игры (фр.).

12

Каково (фр.).

13

Хранилище государственной казны США.