Григорий ГЛАЗОВ
      ПРАВЫЙ ПОВОРОТ ЗАПРЕЩЕН
      ПРОЛОГ
      Середина декабря, а снега еще нет, земля закаменела, ветер гонит пыль, заметая во все щели. Эта бесснежная нищета природы особенно тосклива, когда смотришь на черные деревья, их замерзшие ветви кажутся обугленными.
      Мой письменный стол у окна, почти впритык к секциям отопительной батареи, и ноги ощущают приятное тепло. На столе рукопись, которую я заканчиваю. Никого из тех, кто знает эту историю, не смутит домысел, ибо суть происходившего не искажена. Например, фраза "...солнце ушло за лес, пробивая его в отдельных местах еще яркими длинными клиньями" родилась из вопроса следователя: "В котором часу вы были в лесу?" и ответа: "Под вечер: около семи, еще было светло, солнечно". Или - вопрос: "Когда и где происходил между вами этот разговор?" Ответ: "В поезде, по дороге из Веймара в Берлин. Вопросы и ответы - эти и другие - в протоколах допросов, вел их следователь областной прокуратуры Виктор Борисович Скорик. Протоколы подшиты, хранятся в деле, я лишь конструирую его заново, пользуясь фактами, которые есть в нем и какими располагал сам как адвокат. И сейчас пытаюсь как бы в цветном изображении воссоздать панораму событий, начавшихся еще в первых числах жаркого июня. А нынче уже зима...
      Уже десять лет на моей визитной карточке напечатано: "Устименко Артем Григорьевич. Адвокат. Юридическая консультация Шевченковского района". А внизу мелко - ее адрес, служебный и домашний номер телефона. Но десять лет на ней значилось бы: "Устименко Артем Григорьевич. Прокурор следственного управления..." Когда мне исполнилось пятьдесят три, из коих двадцать семь я проработал и следователем, и прокурором-криминалистом, и под конец прокурором следственного управления, из областной прокуратуры мне пришлось уйти, вернее, меня выперли. Я вел тогда дело о крупных хищениях на трикотажной фабрике, директором ее был бывший инструктор админотдела обкома партии. Его дружки из обкома начали давить на прокурора области, пытаясь все прикрыть, то ли, чтоб спасти собрата из своего кланового инкубатора, то ли себя самих, если получали от него вторую "зарплату". В тот год как раз истекал срок полномочий прокурора области, а остаться ему ой как хотелось. И он начал проявлять особое внимание к наиболее крутым эпизодам в материалах следствия. Меня начали ловить на мелочах, пошли придирки, посыпались выговоры, и однажды я понял: выжимают, как пасту из тюбика, и подал заявление "по собственному желанию", опасаясь худших вариантов. В коллегию адвокатов устроился тоже не без труда, ребята из обкома ослушников не любили.
      С тех пор мои отношения с прокуратурой довольно сложные, ко всему жива давняя устойчивая неприязнь к адвокатуре вообще как к институту вроде лишнему, мешающему следствию, от нее как бы всегда ждут подвоха. Но и то правда, что с некоторыми давними коллегами из следственного управления дружбу я все-таки сохранил...
      История с доктором химических наук Еленой Павловной Кубраковой шуму наделала много. Она не просто вышла за пределы города и республики, но в известном смысле пересекла и государственную границу, еще раз напомнила мне банальную истину, что все в мире связано, напомнила до того, как я влез в это дело. В мае из Харькова в командировку на какой-то симпозиум прикатила моя троюродная сестра Неля. Последний раз мы виделись лет пять-семь тому, но она не изменилась, была все такая же суетливая, настырная, дослушать собеседника казалось выше ее сил; всегда пребывала в состоянии озабоченности чье-то судьбой, не очень интересуясь, насколько необходимо ее вторжение в чужую жизнь. Но при этих несимпатичных свойствах характера ей удалось защитить кандидатскую (она химик) и занять приличную должность в каком-то харьковском НИИ.
      В тот вечер после ужина мы пили чай.
      - Ты надолго? - спросил я.
      - На два дня. Кубракова устроила интересный симпозиум.
      - Жить будешь у нас?
      - Нет. Я остановилась у Ангелины Назаркевич. Моя школьная подруга. Чудная баба, а сын непутевый. Способный химик, но влез в какой-то кооператив. Она переживает. Я хочу с ним поговорить.
      - Тебе-то какое дело? - пожал я плечами.
      - То есть как?! Она интеллигентный человек, а сын - кооператорщик.
      - Ну и что?
      - А если посадят в тюрьму?
      - За что?
      - К него, наверное, появились шальные деньги.
      - Это еще не основание, чтобы человека сажать в тюрьму, - пытался я урезонить ее.
      - А, брось! - махнула она рукой, словно я был безнадежно наивный, отставший от времени человек. - Я должна тебя познакомить с Ангелиной!
      - Зачем?
      - У нее иногда собирается интересная компания.
      - Не люблю компаний, я уже стар для этого.
      - Ладно, я пошла, - она встала. - У Назаркевичей завтра у кого-то именины, я хочу помочь Ангелине что-нибудь испечь...
      Когда Неля исчезла, возникло ощущение, словно прекратилось долго терзавшая зубная боль. Какая-то Кубракова, какие-то Назаркевичи... Мог ли я тогда думать, что эти фамилии, вбитые мне в голову трескотней троюродной сестрицы, я встречу, но уже при других обстоятельствах!?
      1
      В теплый июньский полдень окна ресторана были зашторены, и оттуда гремела музыка, нестройно пели голоса, раздавались выкрики, смех. На входной, чуть приоткрытой двери табличка предупреждала: "Ресторан закрыт. Банкет". В узкую щель дышал воздухом швейцар - маленький, лысый с морщинистым, как мошонка, лицом. Заканчивал он свою жизнь стражем у этих врат в черной униформе с орденскими планками на лацкане, не дослуживший до генеральских красных лампас, теперь он довольствовался золотыми лакейскими галунами; его и вышибалой-то не назовешь - больно тщедушен. Может когда-то на плацу перед ним стоял, внимая, полк, а он постукивая ногой, обутой в мягкий хромой сапог, недоверчиво прищуренным взглядом обводил лица и выправку сотен подчиненных ему солдат и офицеров. Нынче ему же за поданное пальто или услужливо распахнутую дверь посетители, уходя, опускали в полураскрытую ладошку бумажную подачку...
      Трое молодых мужчин почти одного возраста - лет тридцати семи-тридцати восьми - разочарованно глянули на табличку.
      - Вот и пообедали, - огорченно сказал Назаркевич. - Я же говорил, надо было в аэропорт, там всегда открыто.
      - Жаль, тут, пожалуй, последнее место, где еще прилично кормят, произнес Вячин.
      - Еще не все потеряно, - ответил им Лагойда и направился к швейцару.
      - Закрыто, - тот указал на табличку.
      - Кто гуляет? - властно спросил Лагойда.
      - Геня.
      - Правильно. Тогда я сюда.
      - Вы стекольщик?
      - Нет, я Генин брат, - соврал Лагойда.
      - А-а. Проходите.
      - Пошли, ребята, - обернулся Лагойда к спутникам.
      Уже в холле Назаркевич спросил:
      - Слушай, что за Геня, почему стекольщик?
      - Геня самый важный и самый богатый человек в городе, - усмехнулся Лагойда. - У него три автомастерских. Если тебе надо будет отрихтовать крыло или дверцы, я тебя устрою к нему, - сказал он Назаркевичу. - У него на год очередь. Дерет, правда, но - золотые руки.
      - А почему стекольщик? - переспросил Назаркевич.
      - Банкет, наверное, достиг самой высокой температуры, и кто-то вышиб стекло, вызвали стекольщика.
      - А ты что, родственник этого Гены?
      - Такой же, как и ты, - засмеялся Лагойда. - Имя Гены - для всех в городе пароль. Он платит хорошие чаевые...
      Они вошли в зал. Перед ними тут же вырос администратор, недоверчиво оглядел их явно не подходящую для банкета одежду, сказал:
      - Слушаю вас.
      - Устройте нас в уголочке, - командно произнес Лагойда.
      - У нас банкет, - ответил администратор.
      - Это я читал. Поэтому и нужно где-нибудь в уголочке за служебным столиком.
      - Пойдемте, - после минутного колебания решился администратор, высчитывая, кто эти трое настырных: из угрозыска или может... Видимо на большее его фантазия в силу профессии не была приспособлена...
      - Ну и арап ты! - сказал Назаркевич, когда они уже сидели за служебным столиком в глубокой нише в стороне от центрального зала. Обедаем или гуляем?
      - Скромно обедаем, - вспомнив пытливые глаза администратора, Лагойда предостерегающе поднял палец.
      Но были они не из угрозыска. Николай Николаевич Вячин, технолог, возглавлял кооператив "Астра", куда уговорил пойти на договорных началах своих приятелей - Сергея Матвеевича Назаркевича и Юрия Игнатьевича Лагойду, основным местом службы которых являлся научно-исследовательский и экспериментально-производственный институт металловедения. Назаркевич работал там инженером-химиком в лаборатории, а Лагойда - заведовал всем энергетическим хозяйством. Когда-то Вячин начинал свою инженерную карьеру в этом институте, но несколько лет назад ушел. Его кооператив "Астра" в сущности был малым предприятием - солидным, хорошо отлаженным, с оборотом в несколько сот миллионов. Делали тут художественное литье из легких сплавов: фурнитуру для мебели - фигурные петли для дверец, накладки на замочные скважины, изящные дверные ручки, крючки для вешалок, штамповали модные люстры, бра и сувенирные подсвечники. Вячин сманил к себе хороших дизайнеров...
      - Что будете пить? - спросил официант.
      - Ничего, - отрезал Вячин.
      - Ну может хоть пивка? - сказал Назаркевич.
      - Ладно, три пива, - смилостивился Вячин. - Ты же не пьющий, повернулся он к Назаркевичу. - Чего вдруг?
      - Да так что-то захотелось.
      - Хорошо. Приступим к делу. Выкладывай, - сказал он Назаркевичу.
      - Если помнишь, еще при тебе Кубракова начала работу над этим лаком, - начал Назаркевич.
      - Помню.
      - Ушло у нее на это шесть лет.
      - Почему "у нее", ты ведь тоже участвовал? - вставил Лагойда.
      - Идея-то была ее... Сейчас это значения не имеет, - раздраженно ответил Назаркевич. - Работа завершена. Результат потрясающий.
      - А именно? - спросил Лагойда.
      - Лак универсальный. Может служить исходным материалом для десятков, а может и сотен производственных целей. Он найдет применение в радиоэлектронике, в фармакологии, в антикоррозионной технологии. И всюду, где хватит фантазии. Она назвала его "поликаувиль".
      - Какое это отношение имеет к нашим изделиям, - спросил Вячин.
      - Полукаувиль водонепроницаем, сверхпрочен, его не берут ни кислоты, ни ляпис, он обладает сверхизоляционными свойствами. А ты ведь жаловался, что торговля приняла несколько претензий от покупателей. В чем они, эти претензии?
      - Со временем тускнеет декоративно-тонирующее покрытие, потому что на нашем лаке появляются трещины, поступают пятна окисления.
      - Поликаувиль Кубраковой все эти проблемы снимает. Он хорош и как изолятор проводов. А ведь вы делаете бра, люстры. Я же говорю тебе: он универсален!
      - Ты мне говорил и про автомашины, - подсказал Назаркевичу Лагойда.
      - Это к делу не относится, - ответил Назаркевич.
      - А что автомашины? - спросил Вячин.
      - Если в поликаувиль добавляются каучукосодержащие вещества и уза, он становится антикоррозионной защитой. Аналогов ей в мире нет. Сегодня во всяком случае. Лак не затвердевает, а сохраняет упругость. Машине не страшны удары гравия в днище.
      - А что такое уза? - спросил Лагойда.
      - Восковой клей, сотовая сушь. Меду в ней нет. Пчелы узой заклеивают щели в сотах, - сказал Назаркевич.
      - Башковитая баба наша Кубракова? - засмеялся Лагойда.
      - Хоть и стерва, но талантлива, - согласился Назаркевич. На, взгляни, как это выглядит в натуре, - он извлек из кармана пузырек от корвалола с прозрачной жидкостью.
      Лагойда посмотрел ее на свет и передал пузырек Вячину. Тот наклонил его, откупорил, понюхал, снова закрыл, взболтал и опять посмотрел. Затем сказал:
      - Вязкий. Но если распылять аэрозольно под большим давлением... Где ты взял?
      - Перед промывкой аппарата слил из отстойника. Там всегда остается граммов двадцать пять-тридцать.
      - Много у нее этого лака? - спросил Вячин.
      - Смотря для чего, - ответил Назаркевич. - Для промышленных нужд капля в море. Установка-то опытная, лабораторная. Кубракова надоила на ней всего литров тридцать.
      - Нам бы двух поллитровок этого поликаувиля хватило на год. Распыляли бы аэрозольно, - сказал Вячин.
      - Попроси у нее, - посоветовал Лагойда. - У вас же были неплохие отношения. Может даст.
      - Так эта ведьма и разбежится! - скривился Назаркевич. - Впрочем, как хочешь. Она послезавтра утром вместе с директором уезжает в Германию.
      - Надолго? - спросил Лагойда.
      - А черт ее знает! Кажется, на неделю. По мне хоть бы навсегда, сказал Назаркевич.
      - Тосковать будешь, - засмеялся Лагойда. - Ну где этот официант? Жрать хочется!
      - Вот уже катит тележку, расстегивай пояс, - Вячин убрал руки со стола, как бы освобождая место.
      2
      Серия "Вольво" с польскими номерами, мягко вкатываясь в рытвины поселка и осторожно выползая из них, миновала последние дачные домики.
      - Ну и дороги у вас! - сказал водитель.
      - А то ты не знал! Первый раз, что ли? Да и у вас не лучше. Ездил, знаю, - ответил мужчина, сидевший на правом сидении.
      Машина без разгона легко поднялась на лесистый холм, остановилась. Они вышли.
      - Дверцы не закрывай, пусть проветрится, душно, - сказал поляк.
      В этот будничный день здесь было безлюдно и тихо. В знойный воздух густо испарился запах хвои. Где-то за лесом прерывисто загнусавил сигнал у закрывающего переезда, и тут же ответно рявкнула электричка, вбивая в тишину колесную дробь.
      Поляк лег навзничь на траву, усыпанную рыжими прошлогодними сосновыми иглами и вольготно раскинул руки. Его спутник, отойдя на несколько шагов, любовался автомобилем.
      - Хороша, - сказал он. - Тадек, я вижу, не только машину поменял, но и номера?
      - Да. Были лодзинские, а сейчас варшавские, - ответил по-русски с легким польским акцентом.
      - Границу пересекал в Бресте?
      - Нет у вас.
      - Опять в Турцию?
      - Да.
      - Надолго? - он присел рядом, растирая в руках травинку и обнюхивая пальцы.
      - Не знаю. Видно будет. Еще предстоит заехать в Баку погасить долг.
      - А к нам надолго?
      - Дней десять пробуду. Есть дела.
      - Как идут "колесики"?
      - Хорошо! Спокойней. Ты молодец, что сообразил.
      - Перемышль, Жешув, Люблин?
      - Нет, хватит. Тут граница близко. Как это у вас говорят: "жадность фраера сгубила". Гоню их подальше: в Труймясто [три города на Балтийском побережье Польши: Гданьск, Гдыня, Сопот], в Эльблонг, там по хуторам и деревням... Ты говорил, что на основе этого... как его... поликаувиля получается антикоррозионный клей...
      - Хороший? Лучшего нет ни у нас, ни на Западе! Испытывали кислотно-солевыми растворами днище и скрытые сечения. В разных температурных режимах, в разной среде.
      - На чем же она варит этот лак?
      - Для антикоррозионной пасты туда идет уза, сырая резина и еще много всякого.
      - Что такое уза?
      - Для чего тебе эти подробности? Ну, это подобие воска.
      - Да, пчелы умные люди, а? - поляк сел. Солнце ушло за лес, пробивая его в отдельных местах длинными золотистыми клиньями. - Мне бы такой мази! Отбоя от клиентов не было б! "Фирма Тадеуша Бронича. Супернадежное антикоррозионное покрытие. Аналогов в мире не существует. Принимаем автомобили всех марок. Оплата - только в свободно конвертируемой валюте". Звучит реклама? Я бы ее в газеты дал.
      - Звучит. Но помочь тебе не могу.
      - А если я сам к этой пани схожу? Поговорю, предложу сколько там процентов.
      - В злотых? - спросил иронично.
      - В хорошей валюте, - сжав пальцы в кулак ответил хозяин "Вольво".
      - Нет, Тадек, боюсь, что не получится. Ты знаешь, какой характер у мужика, который в сорок лет стал импотентом? А характер старой девы? Так сложи то и другое - и получишь нашу мадам Кубракову.
      - Сколько ей лет?
      - Под пятьдесят.
      - А что если я предложу ей создать совместное предприятие? Готов вложить свои форсы [польское жаргонное слово, обозначающее деньги]. Опять же в долларах. Куплю, чтобы гнать эту мазь, импортное оборудование. Как думаешь, клюнет?
      - Вряд ли.
      - А если попробовать?
      - Она послезавтра уезжает в Германию.
      - Ничего, постараюсь успеть. Это годится? - поляк достал визитную карточку, патетически прочитал: "Тадеуш Бронич. Технический директор автосервисной фирмы "Будем знакомы".
      - Фирма? Да ведь у тебя просто автомастерская в каменном сарае.
      - У нас теперь все фирмы. Модно. Платный сортир - тоже фирма...
      - Давно я не был в Польше. Как цены?
      - А что цены? Все есть и в Польше, и в Москве, и в Улан-Баторе, и в Лондоне. Мне вшистко едно - капитализм, социализм. Мне важно, чтоб на столе стояла бутылка экспортной "Выбровой", на тарелке - вендлина... ну как это по-русски... ветчина из Дембицы [в городе Дембица (Польша) находится мясокомбинат, где делают ветчину на экспорт], а в постели лежала курва с длинными ногами. А для этого надо иметь много Абрамов.
      - Каких Абрамов?
      - Вот этих, - Тадек извлек из красивого мягкого портмоне несколько долларовых бумажек с портретом Авраама Линкольна, протянул их собеседнику. - Это тебе, зарплата. И это тебе, - из сумки он вытащил толстую пачку двадцатирублевок. Вернусь - добавлю, если, конечно, удачно съезжу.
      - Спасибо, Тадек... "Пробу" видел?
      - Да. Он сказал, что металл кончается.
      - Хорошо, постараюсь.
      - Старайся. Дело общее и интерес общий... Ну что, язда?
      - Да, пора. Едем.
      Они уселись в машину.
      - В Жешув не собираешься? - спросил Тадек, съезжая на нейтральной скорости с холма.
      - Возможно поеду.
      - Загляни там к Збыху.
      - Обязательно...
      Той же дорогой "Вольво" миновала дачные участки и по накатанному асфальту вплыла в городские улицы, заскользила мимо магазинов с пустыми витринами, мимо троллейбусных остановок - всюду толпы людей, очереди. Притормозив на трамвайной остановке, ожидая пока народ вывалится из вагона, поляк сказал:
      - Тебе когда-нибудь бывает жалко это быдло? Мне нет.
      - Почему?
      - Все получают одинаковый шанс, когда выскальзывают из утробы в руки акушерки. Но вот ты ездишь в "Жигулях", я в "Вольво", а эти, - он кивнул на людей, вдавливающих друг друга в трамвай, - так, как видишь... Тебе домой?
      - Нет, я выйду в центре...
      Трамвай двинулся. Тадек слегка нажал на педаль газа, и через какие-то секунды машина, уже далеко мигнув лампой правого поворота, сворачивала на одну из центральных улиц...
      3
      Поездка в Германию планировалась с зимы. Ехать должны были вдвоем: директор НИИ Альберт Андреевич Яловский и его зам по науке, заведующая ведущей лабораторией Елена Павловна Кубракова. Но в "верхах" поездку эту решали люди, привыкшие бегать в райком в пятницу, чтобы испросить разрешения помочиться в субботу.
      К весне партнеры по переговорам из фирмы "Универсальфарм ГмбХ" отправили Яловскому две телеграммы, трижды звонили ему и Кубраковой: хотели наконец определиться. Яловский нервничал, испытывая неловкость перед фирмой. Звонил в Киев по разным иерархическим этажам, там отвечали: "Ждите, решаем". И Яловский и Елена Павловна понимали, что никто ничего не решал. Директор горестно вздыхал, Кубракова кричала: "Дерьмо! Когда же они наконец исчезнут из нашей жизни?!" Потом пришло сообщение, что руководителем делегации поедет начальник какого-то управления.
      - Это еще что?! - грозно воскликнула Кубракова. - Кому-то лейпцигская шубка понадобилась? - С детских лет она слышала от матери, что после войны наши генералы везли своим женам и любовницам модные в ту пору шубы из лейпцигского котика. Шубные проблемы Елену Павловну не волновали, в холода она носила удобную теплую куртку. - Мне не нужен никакой руководитель делегации, - категорически сказала она. - Или мы едем вдвоем - я и вы, или этот руководитель отправится без нас, один, но с пустым портфелем. Никаких моих бумаг он не получит!
      Яловский развел руками, понимая, что Елену Павловну с места не сдвинет, но все же сказал:
      - Тогда нам вообще заволынят поездку: валюту дают они.
      - Я достану валюту.
      - Каким образом?
      - Позвоню немцам и скажу, как есть. Они заинтересованы в нашем приезде не меньше, чем мы.
      - Неудобно. Вроде побираемся.
      - А мы и побираемся. И они это тоже знают. Для них это копейки, а дело сулит миллионы...
      В итоге немцы сообщили, что приглашают Кубракову и Яловского за счет фирмы, даже сказали, что в Берлине и Остбаннхофе [восточный вокзал Берлина] их встретит представитель фирмы...
      И наступил наконец день, когда она заканчивала сборы в дорогу, давала какие-то указания секретарше Свете - низенькой полной молодой женщине, скрупулезно исполнительной молчунье, которую неоднократно пытались сманить всякими посулами в разные богатевшие конторы за еще одно редкое качество она была очень грамотная машинистка, печатавшая десятью пальцами вслепую с невероятной скоростью.
      - Кто бы ни звонил, меня сегодня нет, Света. Я уехала, умерла, испарилась, - сказала Кубракова.
      - Хорошо, Елена Павловна. А если директор?
      - Ну разве что... Ко мне есть кто-нибудь?
      - Какой-то пан из польской фирмы, - Света подала ей визитную карточку.
      Быстро прочитав, Елена Павловна отложила ее и вышла в приемную. Чуть сощурившись, она всматривалась в его лицо, словно что-то вспоминая. Он не успел еще сделать следующий шаг, как она остановила его:
      - Простите, вы по какому вопросу?
      - Я бы хотел... Есть одно предложение, - заторопился он.
      - Извините, времени нет, - и повернувшись к секретарше, сказала: Света, пожалуйста, проводи господина к Вячеславу Петровичу. - И снова поляку: - Это замдиректора по общим вопросам. Он правомочен многое решать, - и Кубракова вернулась в кабинет.
      Но идти со Светой к Вячеславу Петровичу поляк отказался:
      - Мне нужна только пани Кубракова. В конце месяца я еще приеду, любезно поцеловав Свете руку, удалился...
      Елена Павловна перелистывала бумаги, раскладывала по папкам, составляла памятку, что нужно сделать после возвращения, давала Свете еще что-то печатать. После полудня позвонил Назаркевич:
      - Света, шефиня у себя?
      - Плохо слышу, вы откуда звоните?
      - С химфармзавода, тут коммутатор. Она у себя?
      - Уже ушла, - соврала, как и было велено, Света. - Она завтра рано утром уезжает. А что вы хотели, Сергей Матвеевич?
      - Подписать одно письмо.
      - Придется подождать до ее возвращения, - она положила трубку и тут же по внутреннему телефону позвонила Кубраковой. - Елена Павловна, звонил Назаркевич.
      - Что он хотел?
      - Подписать какое-то письмо.
      - Мне не до него...
      В шесть вечера, закончив все, вдвоем со Светой они вышли из лаборатории. На противоположной стороне коридора в нише размером в тетрадь имелся небольшой запиравшийся сейфик сигнализации. Света включила тумблер и заперла металлическую дверцу.
      - Вы домой? - спросила Кубракова.
      - Нет, еще за Вовкой в садик.
      Едва вышли на улицу, как с противоположной стороны к ним быстро подошел Вячин:
      - Елена Павловна, уделите мне пять минут, - попросил он.
      - Некогда мне, Вячин.
      - Я пошла, Елена Павловна, - сказала Света. - Счастливого пути вам, попрощалась она и зашагала через скверик к трамвайной остановке.
      - Не могу я с вами разговаривать, Вячин, - Кубракова нетерпеливо посмотрела на часы.
      - Одну минуту, Елена Павловна, - вновь обратился он.
      Но Кубракова, раздраженно глянув на него, переложила портфель с одной руки в другую и двинулась прочь.
      Он смотрел ей вслед, сцепив зубы, словно сдерживая гневные слова, готовые вырваться вдогонку.
      Дом, в котором жила Кубракова, был построен в начале века. С могучих кариатид, поддерживавших перекрытие над широкими входными деревянными воротами, давно облетела штукатурка. Вход в квартиры шел с захламленного двора, где в мусорных баках промышляли крысы. Елена Павловна легко одолела крутые ступени и на третьем этаже позвонила в дверь. Открыла мать.
      - У нас неприятность, - сразу сказала она.
      - Что опять? - спокойно спросила Елена Павловна. Она привыкла, что всякие пустяки мать считала неприятностями.
      - Снова соседи залили кухню, - мать указала куда-то наверх.
      - Черт с ними, осенью все равно будем делать ремонт... Я хочу есть, а потом мне надо собираться в дорогу.
      Елена Павловна жила с матерью. В этой квартире был прописан и младший брат-майор, но он почти постоянно находился у себя в райцентре Сокирцы, где служил военкомом. Ни мужа, ни детей у Кубраковой не было. Выйдя замуж сразу же после окончания института за своего сокурсника, Елена Павловна прожила с ним год, расстались они тихо и незаметно, самым близким приятельницам она объяснила: "Я не выношу, когда мужчина постоянно стрижет и подпиливает свои ногти и покрывает бесцветным лаком". С тех пор она все в жизни одолевала самостоятельно и стала сильной...
      Съев тарелку гречневой каши и запив чаем, Елена Павловна сказал матери:
      - Все! Я пошла складываться, - это значило: прошу не мешать.
      У себя в комнате, служившей кабинетом и спальней, она вытащила из старого скрипучего шифоньера пустой чемодан, раскрыла платяной шкаф и начала перебирать висевшие на вешалках платья и костюмы, решая, что надеть в дорогу, а что взять с собой, затем рылась в белье, бросила в чемодан две пары нераспечатанных колготок. Кое-что надо было подгладить. В кухне она включила утюг.
      Где-то около одиннадцати она закрыла чемодан и села к столу, еще раз посмотреть документы, приготовленные для поездки. Не хватало одного варианта проекта договора. Она еще раз перерыла все бумаги, но договора не было. "Дура! Надо было там проверить!" - обозлилась она на себя, и надев бежевую пушистую кофту, вышла в прихожую и крикнула:
      - Мама, я скоро вернусь. Ты ложись, я ключи взяла...
      Сидя в полупустом вагоне трамвая, Елена Павловна старалась вспомнить, где мог быть договор. "Скорее всего между папок в правом ящике. Света принесла мне две папки и прямо с машинки три экземпляра", - вспоминала она...
      Четырехэтажное здание института было погружено во мрак, не светилось ни одно окно. Поднявшись по ступеням, Елена Павловна подошла к широким дверям, прильнула лбом к холодноватому стеклу, заглядывая в холл. Темень. Она нажала кнопку звонка на косяке. Но никто не пошел открывать. Кубракова достала из сумочки свою связку ключей, отперла, вошла. Справа конторка ночного вахтера. Но в ней пусто. Это показалось странным. Шесть ступенек из холла в бельэтаж - и она уже шла по длинному коридору с большими оконными проемами, входившими в темный внутренний двор. Кубракова сделала еще несколько шагов, когда вдруг вспыхнул яркий фонарь на столбе у гаражей. Свет упал ей под ноги, на линолеум. Отсюда сквозь окна просматривался другой коридор, начинавшийся под прямым углом сразу за поворотом, и тоже теперь освещенный. Там, почти в самом конце его, лаборатория. Елена Павловна была уже в трех шагах от поворота, у последнего окна, бросила через него взгляд, увидела через оконный проем второго коридора дверь лаборатории. Внезапно дверь отворилась и оттуда вышел человек. Он оглянулся, что-то затолкал в карман, подергал дверную ручку, вытащил из замочной скважины ключ, отошел к противоположной стене, где лежала темень и исчез.
      Елена Павловна замерла. Она не считала себя трусихой, не боялась поздно возвращаться домой, но сейчас ощутила холодную дрожь, пробежавшую как разряд тока, по спине и ногам. Вздохнув пересохшим ртом, она двинулась с места. Ей казалось, что шаги ее слышны на всех этажах. Свернула за угол, посмотрела в даль коридора. Никого. Пусто, тихо. Слышала только, как у горла толчками пульсировал какой-то комок.
      Дверь в лабораторию была заперта. Дрожащими повлажневшими пальцами Елена Павловна нащупала в сумочке ключи, отомкнула дверцу ниши сигнализации на противоположной стене, отключила, затем отперла приемную. В темноте все же виден был стол Светы с зачехленной пишущей машинкой. Она прошла в свой кабинет. Люстру зажигать не стала, не решилась, а поставила настольную лампу из предосторожности под стол, включила ее и бросилась к сейфу, стала перебирать бумаги. Самое заветное, главное - все, что касалось поликаувиля - оказалось на месте. Из кабинета вела узенькая дверь собственно в лабораторию. Отодвинув щеколду, Елена Павловна вошла, с порога окинула взглядом огромную комнату. На трех окнах опущены глухие, из вьетнамской соломки, шторы. Тут можно было уже зажечь свет. Длинные столы. Реторты, колбы, бутыли, стеклянные змеевики, пробирки в штативах, перегонные колена, куб с дистиллированной водой. В углу, опутанная проводами и медными трубочками большая цилиндрическая емкость с поликаувилем. Кубракова взглянула на деления датчика и покачала головой. Вернувшись в кабинет, в ящике письменного стола нашла нужную бумагу, ради которой оказалась здесь в эту ночь...
      В холле в конторке вахтера уже горел свет. Услышав приближающиеся шаги, вахтер поднялся со стула.
      - Елена Павловна?! Что это вы?! - посмотрел на электрочасы на стене.
      - Необходимо было, - ответила, все еще вслушиваясь в ночную тишину заполнившую здание.
      - Разве входная дверь была незаперта? - спросил он.
      - Да нет, я своими ключами... Анатолий Филиппович, мимо вас никто не проходил? Вы ничего такого не заметили?
      - Нет, Елена Павловна... А что?
      - Да так... Мне показалось...
      - Я, правда, отлучался минут на пятнадцать, последний обход делал.
      - Спокойной ночи, Анатолий Филиппович. Заприте за мной...
      Идя домой, она пыталась снова все сложить, сопоставить. В одном была уверена: не мираж ей привиделся. Она узнала того человека. И почти поняла, за чем он приходил. Но как проник? Входная дверь с улицы заперта. Кто впустил? Чтоб попасть из приемной через кабинет в лабораторию надо отключить сигнализацию... А это можно сделать лишь отперев дверцу ниши, где тумблер... Вахтера не оказалось на месте... Вахтер Сердюк? Что она знает о нем? Работает здесь четыре года. Никогда к нему никаких претензий. На работу его принимал сам Яловский, даже не принимал, а как бы устраивал...