Современная электронная библиотека ModernLib.Net

История розги (Том 1)

ModernLib.Net / Глас Бертрам / История розги (Том 1) - Чтение (стр. 14)
Автор: Глас Бертрам
Жанр:

 

 


      - Ну, ложись, чего стоишь? - обратился командир к Грицько.
      Грицько, еле переводя дыхание, сбросил шинель и остался в одном нижнем белье. Шинель была разостлана во всю ширину, и Грицько стал спускать подштанники... Руки у него дрожали, и пальцы никак не повиновались. Кое-как справившись с этим делом, Грицько задрал рубаху, обнажил тело, перекрестился и довольно решительно опустился на шинель. Лицо его перекосилось, худые обнаженные ноги дрожали, точно его сильно била лихорадка. Батальон оставался неподвижным.
      Что волновало людей этого батальона, я не знаю. Чувства, одушевлявшие их как людей, скрыты были за солдатским мундиром, и их лица оставались бесстрастными, точно каменные. Дисциплина сковала у них способность отзываться на такие впечатления.
      Обнаженное тело Грицько лежало на шинели, все туловище продолжало нервно вздрагивать. Ожидание было мучительно.
      - Садись на ноги, а ты на плечи, - приказал командир двум солдатам, раньше вызванным из батальона. Солдаты уселись, придавив тяжестью своих тел ноги и грудь Грицько, Грицько вцепился зубами в руки и... замер.
      - Начинай, а ты считай! - отдал командир приказание двум солдатам, оставшимся стоять.
      Один из солдат взял розги в руки и бессмысленно смотрел куда-то вперед, а другой переминался с ноги на ногу и, видимо, не знал, что ему делать. Оба они были бледны, а по серьезным лицам можно было судить, что они в эту минуту переживают нечто очень сложное.
      - Ну!..
      - Раз! - как-то неестественно громко вскрикнул солдат, на обязанности которого лежало считать.
      Розга взвилась вверх, застыла на одну секунду в пространстве и, сильно рассекая воздух, изгибаясь в руках солдата, точно змея, опустилась на тело Грицько и... впилась. Тело Грицько вздрогнуло, концы ног, оставшиеся свободными, сделали конвульсивное движение, зубы, впившиеся в руку, оторвались от посиневшей кожи, голова неестественно быстро поднялась вверх и тотчас опустилась к земле с перекошенным от боли лицом. Раздался болезненный стон. На теле остался красно-багровый след.
      - Два! - тонким фальцетом как-то в бок продолжал считать солдат.
      - Выжидай команду! - строго прокричал старый командир, завидя, что солдат, секущий Грицько, незадолго до команды "два" приподнял розгу вверх.
      Розга снова поднялась вверх и снова опустилась. Грицько не выдержал, из груди его вырвался наболевший стон, перешедший в крик.
      - О, мама! - на шож ты породила меня на Божий свит! Мамо! Мамо!
      - Молчать, баба! - с презрением кричал командир. - Меняй розгу после каждого удара, да смотри, не закрывай глаз... мерзавец! - обратился командир к тому, кто сек. Солдат переменил розгу и, глубоко дыша, расставив ноги, с испугом смотрел на два красно-багровые следа.
      Напряженные, внимательные лица двух солдат, сидевших на туловище Грицько, с устремленными в одну точку глазами, говорили о том, с каким ужасом и отвращением они следили за тем, что делал каждый удар, и болезненно ждали следующего...
      - Три!..
      И опять то же, но с некоторой разницей. При первых двух ударах рука, опускавшая розгу, быстро отделяла ее от тела, теперь она этого не сделала. Лицо солдата, производящего удары, сделалось теперь более бесстрастным. Розга впилась в тело, показалась кровь. Грицько охватила теперь нечеловеческая боль, и он во всю силу своих легких заорал:
      - Оксано! Оксано!.. Мамо, мамо! О, мамочко моя!..
      - Четыре!.. Пять!..
      Розга делала свое дело. Кровь лилась ручьями, покрыв собою сине-багровые следы. Грицько после нескольких ударов перестал взывать к матери, этой утешительнице и страдалице всяких скорбей своих детей. Крик "мамо!", "мамо!" перешел теперь в хрип.
      Да! в этот ужасный момент ни одна мать не выстояла бы. Она бросилась бы, как львица, к своему детищу и старалась бы защитить своим старым телом тело своего сына и, быть может, тронула бы сердца этих людей.
      Солдаты, производившие экзекуцию, "свято" исполняли свой долг. Им приказали сечь человека, своего же брата-солдата, они секли. Никому из них не могла бы прийти в голову мысль не исполнить приказание своего начальства. Другим приказано было стоять "смирно" во время этой казни и любоваться зрелищем, и они стояли "смирно". Никому: ни солдатам, ни офицерам, не могла прийти в голову мысль, насколько была позорна и бесчестна роль бесстрастных и пассивных зрителей этого злостного и позорного мучения. Никому из них не приходила в голову мысль, что им, быть может, когда-нибудь придется, вместе с опозоренным и обесчещенным ими же Грицько, защищать и проливать кровь за "царя и отечество" от какого-нибудь врага!..
      Один солдат продолжал считать, другой сечь, два других сидеть на теле Грицько. Грицько!.. Ему было больно, нечеловечески больно. Он, в конце концов, перестал кричать. Он не в силах был даже криком ослабить впечатление, а только хрипел и корчился, извиваясь под ударами розог.
      - Сто!.. - прокричал в последний раз солдат и облегченно вздохнул...
      Розга в последний раз взвилась в воздухе и тяжело опустилась на тело Грицько! Рука солдата, от непривычного движения, одеревянела, и ему пришлось делать усилие, чтобы поднимать ее каждый раз. В последний раз розга после удара вылетела из его руки, и солдат сконфуженно смотрел вокруг.
      - Ну, вставай! - скомандовал командир.
      Грицько с трудом поднялся. Ему было больно, стыдно. Еле застегнув штаны, накинув на себя шинель, бледный, с страдающим лицом стоял Грицько. Что он думал, да думал ли он вообще что-нибудь в этот момент?!
      - Ну, ступай в казарму, да будь молодцом у меня. Смотри!.. - пригрозил командир.
      Грицько хотел, было, повернуться по всем правилам выучки, но у него вышло это вяло, неуклюже...
      - Как ворочаешься! - не удержался и в этот раз командир, заметив неловкость поворота.
      - Раз!.. Два!., тверже ногу! - кричал ему старый вояка.
      Грицько шел, точно пьяный, и два солдата, бывшие при нем в качестве конвоя, старались его поддерживать, но делали это так, чтобы этого не заметил командир...".
      Батальон, по команде своего командира, разошелся в казармы; туда направился и Грицько Блоха, где и затерялся в серой солдатской массе.
      Сделался ли Грицько "молодцом" или он не пережил такого поругания, а наложил на себя руки, или как-нибудь свихнулся? - этот вопрос никого не мог интересовать!..
      Вот как другой писатель описывает наказание солдата палками.
      "Мы ночевали у 95-летнего солдата, он служил при Александре I и Николае.
      - Что, дедушка, умереть хочешь?
      - Умереть? Еще как хочу! Прежде боялся, а теперь об одном Бога прошу: только бы покаяться, причаститься привел бы Бог. А то грехов много.
      - Какие же грехи?
      - Как какие? Ведь я когда служил? При Николае! Тогда разве такая служба была, как нынче? Тогда что было? У! Вспоминать, так ужас берет. Я еще Александра застал. Того Александра хвалили солдаты, говорили - милостивый был.
      Я вспомнил последние времена царствования Александра, когда из 100 человек 20 забивали насмерть.
      - А мне довелось при Николае служить, - сказал старик и тотчас же оживился и начал рассказывать:
      - Тогда что было? Тогда на 50 розог и порток не снимали, 150, 200, 300... насмерть запарывали!
      Говорил он и с отвращением, и с ужасом, и не без гордости о прежнем молодечестве. А уж палками - недели не проходило, чтобы не забивали насмерть человека или двух из полка. Нынче уже и не знают, что такое палка, а тогда это словечко со рта не сходило. "Палки, палки!"
      - Так вот, как вспомнишь про то время, - продолжал старик, - да век-то отжил, помирать надо, - как вспомнишь, так и жутко станет.
      Много грехов на душу принято. Дело подначальное было. Тебе всыпят 150 палок за солдата (старик был унтер-офицером и фельдфебелем, а теперь кандидатом), а ты ему 200. У тебя не заживет от того, а ты его мучаешь - вот и грех.
      Унтер-офицеры до смерти убивали солдат молодых. Прикладом или кулаком свиснет в какое место нужное, - в грудь или в голову, - он помрет. И никогда взыску не было. Помрет от убоя, а начальство пишет: "Властью Божию помре". И крышка! А тогда разве понимал это? Только о себе думаешь. А теперь, вот, ворочаешься на печке, ночь не спится, все думается, все представляется; хорошо, как успеешь причаститься по закону христианскому, да простится тебе, а то ужас берет. Как вспомнишь все, что сам терпел, да что от тебя терпели, так и аду не надо: хуже ада всякого...
      Я живо представил себе то, что должно вспоминаться в его старческом одиночестве, этому умирающему человеку, и мне вчуже стало жутко. Я вспомнил про те ужасы, кроме палок, в которых он должен был принимать участие. Про загоняние насмерть сквозь строй, про расстреливание, про убийство и грабежи городов и деревень на войне (он участвовал в польской войне), и я стал расспрашивать его про то. Я спросил его про гоняние сквозь строй.
      Он рассказал подробно про это ужасное дело. Как ведут человека, привязанного к ружьям, между поставленными улицей солдатами со шпицрутенскими палками, как все бьют, а позади солдат ходят офицеры и покрикивают: "Бей больней!" "Бей больней!" - прокричал старик начальническим голосом, очевидно не без удовольствия вспоминая и передавая этот молодечески начальнический тон.
      Он рассказал все подробности без всякого раскаяния, как бы он рассказывал о том, как бьют быков и свежуют говядину. Он рассказывал о том, как водят несчастного взад и вперед между рядами, как сначала видны кровяные рубцы, как они перекрещиваются, как понемногу рубцы сливаются, выступает и брыжжет кровь, как летит клочьями окровавленное мясо, как оголяются кости, как сначала еще кричит несчастный, потом только охает глухо с каждым шагом и с каждым ударом, как потом затихает, и как доктор, для этого приставленный, подходит, ощупывает пульс, оглядывает и решает: можно ли еще бить человека, не убив до смерти, или надо подождать и отложить до другого раза, когда заживет, чтобы можно было начать мучение сначала и добить то количество ударов, которое какие-то звери решили, что надо ему дать. Доктор употребляет свое знание на то, чтобы человек не умер прежде, чем не вынесет всех мучений, которые может вынести его тело.
      Как его, когда он не может больше ходить, кладут на шинель ничком и с кровяной подушкой во всю спину несут в госпиталь вылечивать, с тем, чтобы, когда он вылечится, додать ему ту тысячу или две палок, которые он недополучил и не вынес сразу. Рассказывал, как они просят смерти, и им не дают ее сразу, а вылечивают и бьют другой, иногда третий раз. И он живет и мечется в госпитале, ожидая новых мучений, которые доведут его до смерти. И его ведут второй или третий раз и тогда уже добивают до смерти. И все это за то, что человек или бежит из полка, или имеет мужество, смелость или самоотвержение жаловаться за своих товарищей на то, что их дурно кормят и начальство крадет их паек.
      Он рассказывал все это, и, когда я старался вызвать его раскаяние при этих воспоминаниях, он сначала удивился, а потом испугался.
      - Нет, - говорит, - это что ж, это - по суду! В этом я разве причинен? Это по закону.
      То же спокойствие и отсутствие раскаяния было у него и по отношению к военным ужасам, в которых он участвовал и которых много видел и в Турции, и в Польше.
      Он рассказывал об убитых детях, о смерти голодом и холодом пленных, об убийстве штыком молодого мальчика-поляка, прижавшегося к дереву. И когда я спросил его, не мучает ли его совесть за эти поступки, он уже совсем не понял меня. Это - на войне, по закону, за царя и отечество. Это - дела не только не дурные, но такие, которые он считает доблестными, добродетельными, искупающими его грехи. Мучают его только личные дела, когда он, будучи начальником, бил и наказывал людей. Эти дела мучают его совесть; но для очищения себя от них у него есть спасение: это причастие, которое он надеется успеть принять перед смертью, и о чем он просил племянницу. Племянница обещает, понимая важность этого, и он спокоен.
      То, что он разорял, губил не повинных ничем детей и женщин, убивал людей пулею и штыком, * то, что сам засекал, стоя в строю, насмерть людей и таскал их в госпиталь и опять назад на мучение, - это все не мучает его: это все как будто не его дела. Это все делал как будто не он, а кто-то другой.
      Что было бы с этим стариком, если бы он понял то, что так ясно должно бы было быть ему, стоящему на пороге смерти, что между ним, его совестью и Богом, как теперь, накануне смерти, нет и не может быть никакого посредника, так и не было и не могло быть и в ту минуту, когда его заставляли мучить и убивать людей? Что бы с ним было, если бы он понял теперь, что нет ничего искупляющего то зло, которое он сделал людям, когда он мог не делать его? Если бы он понял, что есть один вечный закон, который он всегда знал и не мог не знать, закон, требующий любви и жалости к людям? Страшно подумать о том, что представлялось бы ему в бессонные ночи на печке, и каково было бы его отчаяние, если бы он понял то, что, когда он имел силу делать добро и зло людям, он делал одно зло? Что, когда он понял, в чем зло и в чем добро, он уже ничего не может делать, как только бесполезно мучиться и каяться? Мучения его были бы ужасны!
      - Так зачем же и желать мучить его? Зачем мучить совесть умирающего старика? Лучше успокоить ее! Зачем раздражать народ, вспоминать то, что уже прошло!
      Прошло? Что прошло? Разве может пройти то, чего мы не только не начинали искоренять и лечить, но то, что боимся назвать по имени? Разве может пройти жестокая болезнь только от того, что мы говорим, что она прошла? Она не проходит и не пройдет никогда и не может пройти, пока мы не признаем себя больными. Для того, чтобы излечить болезнь, надо прежде признать ее. А этого-то мы и не делаем. Не только не делаем, но все усилия наши употребляем на то, чтобы не видать, не называть ее.
      А болезнь не проходит, а только видоизменяется, въедается глубже в плоть, в кровь, в кости. Болезнь в том, что люди, рожденные добрыми, кроткими, люди, освещенные христианской истиной, люди со вложенными в их сердце любовью, жалостью к людям, совершают - люди над людьми - ужасающие жестокости, сами не зная, зачем и для чего. Наши русские люди, кроткие, добрые, проникнутые духом учения Христа, люди, кающиеся в душе о том, что словом оскорбляли людей, что не поделились последним с нищим и не пожалели заключенных, - эти люди проводят лучшую пору жизни в убийстве и мучительстве своих братии, и не только не каются в этих делах, но считают эти дела или доблестью или, по крайней мере, необходимостью, такою же неизбежною, как пища или дыхание. Разве это не ужасная болезнь? И разве не лежит на обязанности каждого делать все, что он может, для исцеления ее, и первое-главное - указать на нее, признать, назвать ее ее именем.
      Старый солдат провел всю свою жизнь в мучительстве и убийстве других людей. Мы говорим: зачем поминать? Солдат не считает себя виновным, и те страшные дела - палка, сквозь строй и другие - прошли уже; зачем поминать старое: теперь уже этого нет больше!
      Как зачем вспоминать? Если у меня была лихая болезнь или опасная, трудно излечимая, и я избавился от нее, я всегда с радостью буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я болею и все тяжело болею, и еще хуже, и мне хочется обмануть себя. Только тогда я не буду поминать. И мы не поминаем только оттого, что мы знаем, что мы больны все так же. ч
      Зачем огорчать старика и раздражать народ?! Палки и сквозь строй-все это уже давно прошло. Прошло? Изменило форму, но не прошло.
      Во всякое прошедшее время было то, что мы вспоминаем не только с ужасом, но и с негодованием. Мы читаем описания правежей, сжиганий за ереси, пыток, военных поселений, палок и гоняний сквозь строй, и не столько ужасаемся перед жестокостью людей, но не можем себе представить даже душевного состояния тех людей, которые это делали. Что было в душе человека, который вставал с постели, умывшись, одевшись в боярскую одежду, помолившись Богу, шел в застенок выворачивать суставы и бить кнутом стариков, женщин и проводил за этим занятием свои обычные пять часов, как теперешний чиновник в сенате; ворочался в семью и спокойно садился за обед, а потом читал священное писание? Что было в душе тех полковых и ротных командиров (я знал одного такого), который накануне с красавицей танцевал мазурку на бале и уезжал раньше, чтобы на завтра рано утром распорядиться прогонянием насмерть сквозь строй бежавшего солдата-татарина, засекал этого человека и возвращался обедать в семью? Ведь все это было и при Петре, и при Екатерине, и при Александре, и при Николае. Не было времени, в которое бы не было тех страшных дел, которые мы, читая их, не можем понять. Не можем понять того, как могли люди не видеть тех ужасов, которые они делали, не видеть, если уж не зверской бесчеловечности тех ужасов, то бессмысленности их. Во все времена это было. Неужели наше время такое особенно счастливое, что у нас нет таких ужасов, нет таких поступков, которые будут казаться столь же непонятными нашим потомкам? Такие же дела, такие же ужасы есть, мы только не видим их, как не видели ужаса своих ужасов наши предки. Нам ясна теперь не только жестокость, но и бессмысленность сжигания еретиков и пыток судейских для узнания истины. Ребенок видит бессмысленность этого. Но люди того времени не видели этого. Умные, ученые люди утверждали, что пытки необходимое условие жизни людей, что это тяжело, но без этого нельзя. То же с палками, с рабством. И прошло время, и нам трудно представить себе то состояние людей, при котором возможно было такое грубое заблуждение. Но это было во все времена, поэтому должно быть и в наше время, и мы должны быть также ослеплены на счет наших ужасов.
      Где наши пытки, наше рабство, наши палки? Нам кажется, что их нет, что это было прежде, но теперь прошло. Нам кажется это оттого, что не хотим понять старого и старательно закрываем на него глаза.
      Но если мы вглядимся в прошедшее, нам откроется и наше настоящее положение и причины его.
      Если мы не будем говорить: зачем поминать, а посмотрим внимательно на то, что делалось прежде, то мы поймем и увидим то, что делается теперь.
      Если нам ясно, что нелепо и жестоко рубить головы на плахе и узнавать истину от людей посредством выворачивания их костей, то так же ясно станет и то, что так же, если еще не более, нелепо и жестоко вешать людей или сажать их в одиночное заключение, равное или худшее смерти.
      Если мы только перестанем закрывать глаза на прошедшее и говорить: зачем поминать старое? - нам ясно станет, что в наше время есть точно такие же ужасы, только в новых формах.
      Мы говорим: все это прошло; прошло, и теперь уже нет пыток, нет рабства, нет забиваний насмерть палками и др. - Но ведь это только так кажется! Триста тысяч человек в острогах и арестантских ротах сидят запертые в тесных вонючих помещениях и умирают медленной телесной и нравственной смертью. Жены и дети их брошены без пропитания, а этих людей держат в вертепах разврата, острогах и арестантских ротах!
      Не нужно иметь особой проницательности, чтобы видеть, что л наше время полно теми же ужасами, теми же пытками, которые для следующих поколений будут так же удивительны по своей жестокости и нелепости. Болезнь все та же, и болезнь не тех, которые пользуются этими ужасами. Пускай бы они пользовались в 100 и в 1000 раз больше. Пускай устраивали бы башни, театры, балы, обирали бы народ, только бы они делали это сами, только бы они не развращали народ, не обманывали его, заставляя его участвовать в этом, как старого солдата". С
      ГРУСТНАЯ ИСТОРИЯ МОНАШЕНОК В М.
      В конце шестнадцатого столетия большая ветвь греческой церкви отделилась от ортодоксальной или государственной и перешла под именем "Соединенной греческой церкви" в лоно римско-католической веры. И так как правительству необходимо было во что бы то ни стало поскорее устранить возникший раскол, то был пущен в ход обычный механизм преследований, угнетений и прочего.
      Против католиков были обнародованы различные узаконения, которые в конце концов и достигли желаемой цели. В 1839 году все униаты, как один человек, подписали отмену прежнего решения и возвратились к ортодоксальной церкви. Среди прочих, подписавших упомянутую только что отмену, находился епископ С., который, чтобы доказать на деле свой религиозный пыл, взялся за обращение монашенок города М. Сначала епископ этот пустил в ход проповеди, но когда увидел, что последние решительно никакого впечатления не производят, он с отрядом солдат подошел к монастырю и предложил монахиням либо перейти в новую веру, либо последовать в дальнюю ссылку Монахини избрали последнее. Вскоре их повели через город; Жители следовали за ними и горькими слезами оплакивали судьбу несчастных женщин, которые успели во время пребывания своего в монастыре оказать множество услуг и благодеяний. За городом монахинь сковали попарно цепями, и, закованные по рукам и ногам в кандалы, ярые фанатички брели семь дней пешком до города В , где в качестве прислужниц были заточены в монастырь черных монахинь, представляющих собою в огромном большинстве случаев солдатских вдов. Там вновь прибывшие встретили и других монахинь-католичек, точно так же предназначенных для выполнения всех черных работ. После первых двух месяцев пребывания была устроена первая экзекуция монахинь города М., причем со стороны упомянутого выше епископа С. последовало распоряжение, в силу которого упорные женщины должны были подвергаться порке два раза в неделю и получать каждый раз по пятидесяти ударов. Наказание производилось в помещении, напоминающем собою сарай, в присутствии дьяконов, священников, детей, монашенок и всех обитателей монастыря вообще. Нередко со спин жертв свешивались полосы кожи и мяса, а после экзекуции пол монастыря увлажнялся кровью несчастных женщин. Но они не жаловались и не плакали, а только усердно молились в глубине души. Дело происходило зимой, а так как никакого топлива им не полагалось, то бедняги буквально коченели, а раны их - последствие четырех экзекуций - подвергались серьезному воспалительному процессу. После одной из порок, отправляясь на обычные работы, одна из монашенок лишилась чувств и без сознания повалилась на пол. Ее били до тех пор, пока она не пришла в себя; но при первой же попытке свезти мусор на тачке несчастная снова упала и испустила дух. Другую монашенку из этой же партии живьем сожгли в печи, третью настоятельница монастыря поленом избила до смерти за то, что она соскоблила со скамьи пятно ножом, что составляло проступок против орденских правил. Четвертая умерла под плетью, на пятую обрушилась "случайно" груда дров, за которой стояла одна из черных монахинь. Против тех, которые все-таки оставались преданными своей вере, применялись вновь изобретенные пытки. Одна из них заключалась в следующем. Монашенку заставляли приносить из реки воду; причем приказывали, чтобы медный сосуд, предназначенный для этой цели, она всю дорогу несла в совершенно вытянутой руке.
      Река была далеко от монастыря, и очень часто несчастные женщины не были в состоянии нести кувшин так, как было приказано. Стоило только чуть согнуть руку, как следовавшие позади черные монашенки хлестали провинившуюся плетью, выливали из кувшина воду на голову своей жертвы и заставляли снова отправляться на реку за новой порцией.
      После двухлетнего пребывания при столь тяжелых условиях в В. их неожиданно перевеян в город П., где их ожидало еще больше работы и мучений. При постройке дворца для епископа С. их заставляли исполнять самые тяжелые мужские работы; говорить нечего о том, что обращение с несчастными было ниже всякой критики, и этому, больше чем чему-либо другому, многие из них были обязаны тем, что вскоре после пребытия в П. отправились в тот мир, где нет ни печали, ни воздыханий.
      Однажды утром на стенах монастыря была усмотрена надпись:
      "Здесь не монастырь,
      А каторга и галеры".
      Решено было, что надпись эта сделана монахинями из М., которых подвергли такой жестокой порке, что две из них скончались во время экзекуции.
      Такое жалкое существование несчастные влачили несколько лет кряду, и в 1845 году только четыре из всех "преступниц" в состоянии были волочить ноги. Из остальных некоторые ослепли, некоторые были изуродованы, большинство же умерло. Упомянутые только что четыре монашенки были приговорены к отправке в дальнюю ссылку на север, но, воспользовавшись тем, что во время какого-то праздника сторожа напились до бесчувствия, - убежали. В 1845 году они перебрались за границу и под присягой рассказали о страданиях и муках, перенесенных всеми монахинями города М. со времени преследования их со стороны епископа С.
      ФЛАГЕЛЛЯЦИЯ В АФРИКЕ
      Наказание плетью и розгами распространено почти на всем протяжении Африки. О применении этих инструментов в древнем Египте мы уже упоминали выше, но и теперешние египтяне твердо убеждены в непреложности восточной пословицы: "Палка явилась с неба, как благословение Господа Бога", на основании чего правители страны щедрой рукой рассыпают среди своих верноподданных удары направо и налево. Правильное поступление податей в Африке положительно немыслимо без того, чтобы в широких размерах не применять бастонады, и всякий египтянин только стыдится, если на теле у него не имеется следов перенесенной экзекуции: он с своей стороны сделал, значит, все возможное, чтобы дольше водить за нос сборщиков податей, и только силой ударов вытянуть с него следуемые деньги...
      В 1828 году в Каире одного копта доставили к уполномоченному султана с обвинением в уклонении от уплаты податей. В свое оправдание несчастный ссылался на отсутствие каких бы то ни было средств, причем жалкие отрепья, висевшие на его исхудалом теле, красноречиво говорили в пользу неисправного плательщика. Тем не менее его тут же повалили на землю и угостили солидной бастонадой. Душераздирающие крики нисколько не помогли, и палка продолжала то подниматься, то снова опускаться на тело бедняги. Под конец боль стала до того невыносимой, что избиваемый обещал уплатить подать. Только после этого палач был остановлен, и копта в сопровождении солдата отправили домой. Но жена встретила его далеко не ласково. "Дурачина ты, простофиля! - закричала она на мужа. - Чуть только спросили у тебя деньги, - ты уже и рад стараться! Извольте, мол; всего-то получил, наверное, каких-нибудь пять-шесть ударов! Стыдись, тряпка! В будущем году тебя заставят платить налогу вдвое больше". "Дорогая моя! - ответил измученный муж, - верь мне, что я терпел столько, сколько мог. Посмотри только, в каком состоянии нахожусь я! Правда, деньги я вот уплатил, но много труда стоило им добиться этого, ибо мне досталось, по крайней мере, сто ударов".
      Жена после этого успокоилась, а выраженные ею сострадание и похвала, а также и сознание доказанного мужества и выносливости заставили забыть о боли и, быть может, о потере уплаченных денег.
      Впрочем, в Африке наказуются бастонадой не только плательщики, но и сами сборщики податей, а также и шейхи деревень, являющиеся ответственными за добросовестное выполнение общественных работ. И эти зачастую извиваются под ударами дубинки.
      Применяемые при телесных наказаниях плети изготовляются в Африке из полос кожи носорога и в руках опытного палача являются страшным орудием.
      Молодые египтяне еще в школьный период знакомятся со всеми "прелестями" бастонады. Один из путешественников в разговоре со школьным учителем в Каире заметил ему, что часто и много слышал о бастонаде, но ни разу ему не пришлось присутствовать при экзекуции. "Сейчас можете лицезреть эту картину", - сказал учитель, схватил первого попавшегося взрослого ученика и избил его с чисто восточным умением. "Какое преступление совершил этот мальчик?" - спросил путешественник. "Никакого преступления он не совершал, но ведь вы выразили желание видеть, как у нас наказывают!"
      Особенно усердно применяется розга в южных частях Африки; здесь секут туземцев, секут пришлый элемент, секут в домах, секут по суду. Всякое представление об идеальной красоте зиждется здесь на чрезмерной тучности, а для достижения последней принцессы крови воспитываются исключительно на молоке. Шпеке рассказывает, что ему пришлось видеть дочь короля с привязанным ко рту сосудом с молоком, в то время как отец принуждал ее пить молоко с помощью розги. Далее автор этот говорит, что все распоряжения короля должны рассматриваться как благодеяния и подобающим образом приниматься к исполнению, будь то денежные взыскания или же телесные наказания.
      Наказания в Мускате и Занзибаре иначе, как варварскими, назвать нельзя. Вору либо рубят руку, либо по шею зарывают в песок на берегу так, чтобы волны постоянно могли хлестать его. Арабы обращаются со своей прислугой чрезвычайно строго и тяжело наказывают за каждый проступок. Чтобы понудить слугу проворней исполнить поручение, господин его плюет на землю и говорит: "Если здесь будет сухо прежде, чем ты возвратишься, я велю выпороть тебя". В южной Африке у кафров и бетшуанов существует праздник, заключающийся в бичевании, напоминающем собою избиение спартанских юношей пред алтарем Дианы. Доктор Ливингстон присутствовал на таком празднестве и рассказывает о нем следующее.
      Уже с раннего утра все мальчики, имеющие принять участие в торжественной церемонии, выстраиваются в ряд; все они раздеты догола и только в руках держат нечто наподобие сандалий. Против них размещаютя все мужчины данного города, точно так же в адамовом виде, вооруженные длинными тонкими прутьями из гибкого дерева, известного под именем тогейоа. Мужчины начинают отплясывать танец Коха, задавая при этом мальчикам вопросы: "Будете ли вы почитать своих начальников? Будете ли вы добросовестно сторожить стада свои?" И в то время, как мальчики отвечают на эти вопросы утвердительно, мужчины набрасываются на них, и каждый выискивает себе жертву, которой и наносит удар прутом. Мальчики защищают свою голову руками, и удары обыкновенно приходятся на спину. Нередко кровоточащие раны достигают восемнадцати дюймов в длину, и рубцы их остаются на всю жизнь. Это "избиение младенцев" называется закаливанием мальчиков, способствующим хорошему физическому воспитанию будущих воинов. И как только кому-нибудь из них удается убить носорога, его считают уже мужчиной и разрешают вступать в брак.
      Если сын какого-либо начальника племени достигнет четырнадцатилетнего возраста, то все остальные мальчики такого же возраста назначаются товарищами родовитого юноши, причем за ними учреждается особый надзор.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22