Но, увы, с конца июля события стали стремительно разворачиваться: 28 июля – всеобщая мобилизация, 3 августа – война. Прошло немного времени, и Довиль опустел, и в иные часы улица Гонто-Бирон напоминала помпейскую. Ставни многих вилл затворились, и если «Нормандия» еще как-то держалась, то «Рояль» за отсутствием клиентов повесил на ворота замок. По улицам ходили только мужчины почтенного возраста, женщины да дети. Бой был мобилизован, но перед отъездом дал Коко мудрый совет:

– Только не закрывайся… Подожди и присмотрись…

Итак, англичанин ушел на войну. Со своей стороны, Адриенн оплакивала отъезд Мориса де Нексона, поспешившего в свой драгунский полк. Правда, ее немного утешало то, что все кругом говорили: война не продлится и шести недель и, естественно, закончится победой французов. Даже зимней формы не стали запасать… Вот так-то!

В действительности же события развивались совсем не так, как планировалось во французском Генеральном штабе. Французские войска, с самого начала смятые противником, разбитые его тяжелой артиллерией и минометами, поредевшие под шквальным пулеметным огнем, недостаточно экипированные и плохо обученные, отступали, нередко беспорядочно. После поражения под Шарлеруа 23 августа оккупация врагом значительной части территории страны породила массовый исход беженцев с севера и северо-востока Франции в Довиль – и это не считая парижан, которые, как и в 1870 году, посчитали Нормандию более надежной, чем столицу. Эта категория беженцев состояла в основном из буржуазии и аристократии, имевшей на побережье многочисленные виллы в нормандском стиле, которые они покинули было за несколько недель до событий. Кстати, «Рояль» открыли вновь – под госпиталь. Зато в «Нормандии» сконцентрировалась значительная часть парижского бомонда: комедийные актеры, директора театров, писатели – такие, как Жорж Федо и его молодой друг Саша Гитри, который был уволен из армии, но активно занимался гала-представлениями в пользу раненых, а также магнатов прессы.

В таких условиях Габриель по-настоящему начала сколачивать себе состояние. Она объяснит это тем, что на побережье съехалось множество элегантных дам – «им потребовались не только шляпы, но вскоре – за отсутствием других кутюрье – и одежда. У меня в ателье были только модистки. Я сделала из них кутюрье». У этой клиентуры не оставалось выбора, так как бутик Коко был единственным, который по-прежнему работал.

Габриель поместила в витрины изделия, которые создавала для себя, а также те, что предлагала раньше, но сильно упростив их. Шляпы теперь вовсе не украшались ничем. Это была простая и удобная мода, так сказать, мода войны, продиктованная обстоятельствами. Удивительная способность быстро приспосабливаться к новым условиям всегда будет присуща Шанель.

Отданный под госпиталь «Рояль» наполнялся сотнями раненых, и многие клиентки Шанель сделались добровольными сестрами милосердия. Требовалось разработать и сшить для них десятки блуз, изготовить головные уборы, более отвечающие духу времени, нежели допотопные кружевные чепцы, которые были в ходу до сих пор. Вот когда Габриель пригодились уроки суровой школы Обазина и опыт работы у тетушки в Варение! Она прекрасно справилась с задачей. Разумеется, при таком наплыве заказов потребовалось принанять персонал. Она срочно выписала к себе Антуанетту и Адриенн, которые уехали в начале августа, когда город опустел.

Удивительно, но ей ни разу не пришло в голову самой потрудиться сестрой милосердия, хотя бы и несколько часов в неделю. Она даже не побывала ни разу у раненых в госпитале. Но не спешите обвинять ее в бессердечности. Может, дело было попросту в недостатке времени? Абсолютный приоритет, отданный коммерции в неудержимом стремлении добиться успеха? Не только… В действительности же дело было в желании полностью порвать с эпохой жизни в Мулене. Она как огня боялась встретиться в коридоре госпиталя или увидеть на госпитальной койке одного из тех офицеров муленского гарнизона, которых помнила добрыми молодцами, щеголеватыми красавцами, а теперь они стали такими жалкими, такими несчастными. Ей хотелось позабыть злосчастную эпоху, наградившую ее «птичьей» кличкой «Коко», которую ей суждено будет носить до конца своих дней. У нее в ушах и поныне резонируют эти двое, которые скандируют, вызывая ее на бис, – молодые люди, собравшиеся в прокуренной «Ротонде», чтобы убить субботний вечер за столиками, уставленными бокалами с пивом.

Конец всему этому, конец! Теперь Габриель обрела успех самой высшей пробы. А коль скоро у дверей ее бутика уже стали выстраиваться очереди перед открытием, то для удобства клиентуры Перед входом поставили скамеечки и маленькие столики. Пока опущены шторы – солнце было еще знойным, – казалось, что перед тобой терраса роскошного кафе.

Конечно же, там не подавали ни напитков, ни закусок. Но там болтали, обсуждали новости, читали газеты, которые уменьшились до одного-двух листов. Правительство предусмотрительно обосновалось в Бордо. «Говяжье филе по-бордоски», – трезво прокомментировал ситуацию драматург Федо в баре отеля «Нормандия», между затяжками своей огромной сигары… По мере того как продвигались немецкие войска, город захлестывали все новые волны беженцев, приходили все новые партии раненых – их привозили главным образом в товарных вагонах, зачастую на той самой мокрой соломе, которая успела послужить подстилкой лошадям, отправленным на фронт. Габриель получила известие, что в Руалье теперь разместился штаб германской дивизии… Значит, чистокровные скакуны, которых она знала, уступили теперь место тяжелым коням германской кавалерии. Руалье больше не существует… Вместе с ним исчез еще один отрезок ее прошлого – прошлого, которое вовсе не составляло предмет ее гордости и которое она была бы рада навсегда стереть из памяти, точно так же, как унизительные годы, проведенные в Мулене и Обазине.

Однако после победы на Марне немецкие клеши разжались. Враг, который уже видел себя марширующим по Шанз-Элизе, вынужденно отступил – увы, в боевом порядке! – к берегам реки Эн. Французские силы – от Северного моря, по бельгийской земле и до самой Швейцарии – зарылись в сети траншей. Казалось, фронт стабилизировался надолго. Но в октябре и ноябре Довилль снова опустел. Сестры Шанель возвратились в Париж, Адриенн – в Виши. Коко, оставившая свой довильский бутик на попечение продавщицы, которой всецело доверяла, отныне посвящала свое время ателье на рю Камбон, куда стали приходить и многие из ее летних клиенток. Таким образом, несчастья родной страны в значительной степени послужили благу предприятия Шанель – хотя в этом нисколько не было ее вины.

А в квартире на рю Габриель она осталась совершенно одинокой. Артур Кэпел стал офицером по связям при маршале сэре Джоне Френче[26] и был слишком занят по службе, чтобы иметь возможность отлучаться из штаба в Париж. Но по крайней мере в таком положении его жизнь не подвергалась риску – в противоположность бедняге Алеку Картеру, блестящему кавалеристу-англичанину, по которому сохло сердце Эмильенн д'Алансон. Записавшись во французскую армию, чтобы иметь возможность общаться со своими друзьями по Руалье, он отправился сражаться и погиб на восьмой день по прибытии на фронт…

С Артуром такого случиться не могло. В июле 1915 года он был назначен членом французско-британской комиссии по ввозу угля во Францию. Важность проблемы, которой она занималась, бросалась в глаза: 95 процентов французских угольных шахт оказалось на оккупированной территории, в департаментах Норд и Паде-Кале. А ведь уголь – вещь крайне существенная для военной индустрии, не говоря уже о домашних очагах. Можно ли объяснить это назначение вмешательством Клемансо, бывшего тогда председателем Парламентской комиссии армии? Не исключено. Но в любом случае опыт, приобретенный Боем за годы работы в области перевозок угля, сделал его присутствие в комиссии в высшей степени незаменимым. Габриель, по-прежнему беспокоившаяся за его жизнь, вздохнула с облегчением. Теперь-то он был наверняка вне опасности.

Прежде чем приступить к исполнению новых обязанностей, Артур взял несколько дней отпуска – ему хотелось повезти Коко в Биарриц. Возможно, потому, что это был один из самых отдаленных от театра военных действий французских курортов, где легче всего было забыть об ужасах войны. Он оказался прав. На двух роскошных гостиницах Биаррица – «Мирамар» и «Отель дю Пале», где в свое время останавливалась императрица Евгения, – висели таблички: «Мест нет». Занимала их главным образом испанская аристократия, за многие десятилетия выработавшая привычку наезжать сюда. В Биарриц съезжались и богатые французы – поразвлечься, поправить здоровье, подышать йодистым воздухом с океана, видом которого не устанешь любоваться. Если во всей остальной Франции дансинги были закрыты, то здесь, в крупных отелях, танцевали танго, разлетевшееся из Аргентины по всему свету с 1912 года. Местные власти закрывали на это глаза: туризм обязывал!

На фото 1915 года Бой и Габриель сняты полулежащими в глубине полосатых тентов на песчаном пляже Сен-Жан-де-Люз. В компании с ними – Константин Сэ, один из крупнейших сахаропромышленников. Сбоку – ивовая корзинка со всяческими вкусностями, приготовленная для пикника.

В один прекрасный курортный день Артуру и его спутнице пришло на ум: а вдруг модельное дело в Биаррице пойдет не хуже, чем в Довиле? Здесь та же богатая, светская, несколько снобистская публика. Биарриц обладает тем преимуществом, что располагается гораздо дальше от театра военных действий, чем Довиль. Моды и связанные с ними фривольности и роскошества будут восприниматься здесь не столь шокирующе, как в местностях, близких к зонам, где люди ежедневно гибнут тысячами. В пользу Биаррица говорила также его близость к нейтральной Испании, а значит, не составит проблемы снабжение ателье Коко тканями, нитками и сопутствующими аксессуарами. Кстати, от этого выиграет и ее предприятие на рю Камбон, которое она, понятное дело, не собиралась оставлять.

Как всегда, Бой авансировал Габриель суммы, необходимые для открытия дома от кутюр с коллекцией платьев, которые она собирается дорого продать.

– Не слишком ли дорого? – забеспокоился Бой.

– Именно что дорого! Иначе меня никогда не воспримут всерьез, – ответила Коко, которая давно постигла особенности психологии покупательниц.

Итак, Габриель наняла в Биаррице большую виллу на рю Гардер. Вилла «Де Ларральд», как она называлась, была удачно расположена лицом к лицу с казино, имела просторный внутренний двор и производила впечатление если не чего-то величественного, то уж, во всяком случае, исключительно богатого. К началу сентября было закончено оборудование зала приема клиентов, мастерских и частных комнат и набран персонал. Коко пригласила с рю Камбон самых опытных модисток, которые будут наблюдать за примерками. Конечно же, приехала и Антуанетта, на которую ее старшая сестра всегда могла рассчитывать. А вот Адриенн, ожидавшая с нетерпением позволения навестить своего возлюбленного в действующей армии, в зоне, где будет расквартирован для отдыха его 25-й драгунский полк, подъедет позже, чего Габриель никак не захочет ей простить. И то сказать, с некоторых пор в ней возникла новая черта характера – она ждала, что все и во всем будут ей уступать, в частности, в том, что касалось ее работы. Право, любопытно, что эта черта характера до сих пор не проявлялась в ней, до ее тридцати двух лет… Видимо, успех и выдвижение на ведущие позиции позволяют ей сделаться тем, чем она в глубине души никогда не переставала быть.

Как бы там ни было, расчеты ее и Боя оказались верными. Это был не просто успех – это был триумф! По салону Габриель дефилировали многочисленные испанские аристократки, среди которых были дамы, принятые при дворе Альфонса III, представительницы богатой буржуазии из баскских провинций, Бискайи, Наварры, Арагона, не говоря уже о богатых парижанках, приехавших на побережье отдохнуть.

Шестидесяти работниц, нанятых Габриель, вскоре оказалось недостаточно, чтобы справиться с таким потоком заказов. Тогда Коко переориентировала одно из своих парижских ателье исключительно на выполнение заказов Биаррица. В начале декабря она решает возвратиться на рю Камбон и передать дом от кутюр на баскском побережье в ведение Антуанетты. Та колебалась, опасаясь одной взять на себя такую ответственность. Но Коко успокоила ее, не забыв, впрочем, и прикрикнуть: дело идет как по маслу, сказала она сестре, чего еще желать? Да ты должна быть польщена, что тебе вверяют такую власть, и без малейшего риска! Итак, вперед! Хватит манерничать!

Заметим, что Коко не единожды доставляла себе удовольствие поручить сестре управление ателье в Биаррице. Прежде всего потому, что главная контора дома Шанель располагалась в Париже и она не могла позволить себе подолгу там не появляться. Но и для того, чтобы иметь возможность видеться с Боем. Ибо для выполнения функции члена комиссии ему придется чаще наезжать в Париж, а ее там нет. И так уже четыре – пять месяцев кряду! Она не в восторге от этой ситуации, которую считает опасной для их взаимоотношений. Она прекрасно знает, что Бой – так же, как Левис из книги Поля Морана, с которым писатель его так часто сравнивает, – не способен на скорые и многочисленные приключения. Он для этого слишком благороден. Коко часто повторяла своему другу, что эта проблема ее не волнует, но, грешным делом, предпочитала бы, чтобы он бывал рядом с нею как можно чаще.

Между тем на рю Камбон не было недостатка в работе, тем более что главный конкурент Габриель, Поль Пуаре, за несколько месяцев до того перешел исключительно на выполнение военных заказов. Общее число работниц, трудившихся теперь у Габриель, достигло трехсот. А работать у нее – не в игрушки играть! Разумеется, жалованье она выплачивала аккуратно; но, беспощадная к себе, она была столь же строга и с другими и безжалостно увольняла тех, кто не слишком серьезно относился к делу.

Однажды вечером в ателье на рю Камбон, незадолго до закрытия, Габриель столкнулась лицом к лицу со своим бухгалтером и задала ряд вопросов по текущим делам. Тот дал ей все требуемые разъяснения, а затем добавил с гордостью в голосе и взгляде:

– Утверждаю, что с теми денежными средствами, которые имеются в нашем распоряжении, нам бояться решительно нечего.

Тут Габриель, которая, будучи вся в работе, последнее время не имела возможности проверить бухгалтерские книги, почувствовала, как ее разбирает любопытство. А конкретнее? Она знает, что дело ее процветает, но – каков уровень этого процветания? Перед глазами ее пошли большие столбцы счетов… Нет, ничего не понимает! Технические объяснения, которыми так щедро осыпал ее собеседник, проходили мимо сознания. Наконец она спросила, какую сумму может снять со счета без риска пустить предприятие по миру, а получив точные цифры, поразилась: ведь это вполне сопоставимо с тем, что некогда ссудил ей Бой. Теперь она в состоянии не просто возвратить ему ссуду, но еще и накинуть на нее приличный процент.

Она не стала ждать.

Коко могла бы – почему нет? – известить своего друга, что намерена возвратить все, что он давал ей в долг. Хотя бы из желания посмотреть, как он отреагирует на эту новость. Но… Вдруг он скажет, что подруга ничего не должна ему? Тем более что сам он за последнее время сказочно разбогател.

Нет, такой вариант ее не устраивает.

Она стремится быть независимой. С ее точки зрения, это единственное, для чего нужны деньги, и ни для чего более. На следующий день она, едва забрезжил рассвет, перевела на счет Боя всю сумму до последнего сантима…

Не сообщив ему ничего.

Об этом его известит банк «Ллойдс».

Бой, несколько раздосадованный жестом Габриель, скажет ей не без налета грусти, когда они вдвоем гуляли сентябрьским днем по пляжу в Биаррице:

– Я считал, что дал тебе игрушку, а подарил тебе свободу…

Впрочем, Бой ничего от этого не потерял. Незадолго до начала войны Коко сказала ему: «Пока моя нужда в тебе не кончится, я не буду знать, люблю ли я тебя по-настоящему». Теперь настал тот самый случай. Отныне она знает, сколь привязана к нему.

Много лет спустя она скажет: «Господа Бальсан и Кэпел относились ко мне с жалостью, видя во мне бедного покинутого воробушка. А на деле я была настоящей тигрицей. Мало-помалу я постигла жизнь – точнее, училась находить средства защищаться от нее».

В Париже Габриель, сознавая себя создательницей оригинального стиля, ищет пути продолжения и развития успеха, держась как можно ближе к уже разработанным ею тенденциям. Все, что она изобретала или обновляла в области моды, вдохновлялось тем, что лежало в глубинах ее души: ее корни, ее прошлое. Но более всего – ее физические особенности.

Бросается в глаза, что она решительно восстает против всего в моде своей эпохи, что подчеркивает женственность. И было от чего! Ее собственное худощавое тело никак не вписывалось в общепринятые каноны. Она быстро убедилась в этом. Габриель констатировала и другое – все богатое, пышное не в ее вкусе. По каким соображениям – ей неведомо, но это так. Не то чтобы она возводила это в принцип, но почти инстинктивно она вместо шикарных тканей тянулась к дешевому трикотажу. Трикотаж для высокой моды? Такое доселе ни одному черту не приходило в голову! Пуаре не без оттенка ревности обозвал это язвительной формулой: «Рубище для миллиардерши». Как пришла к ней мысль использовать вязаное полотно? Очень просто – она присмотрелась к некоторым предметам мужского гардероба, как-то: жилетам конюхов, пуловерам мальчиков, прислуживающих в конюшне, свитерам Боя… Плюс к тому, она вообще любит примерять мужские наряды: брюки-галифе конюха из Руалье, пальто, как у Леона де Лаборда… И эта тенденция будет прослеживаться в модах Коко Шанель всю ее жизнь. Обладая чутким вкусом, она поняла, что это ей подходит – и не только ей, но и многим другим женщинам, которым доставит удовольствие эта исполненная шарма игра в двусмысленность, в двуполость, ею была открыта новая манера акцентировать внимание на женственности – не столь бросавшаяся в глаза, более размытая, но не менее эффектная.

Так как же объяснить, откуда у Шанель вкус к трикотажу? Не простое ли провинциальное происхождение и не долгие ли вечера, когда, будучи ребенком, она засыпала под монотонное позвякивание вязальных спиц? Это представляется правдоподобным. Но Габриель, решительно готовая стереть из памяти все прошлое, ни за что бы в этом не призналась.

Зимою 1916 года, когда материю стало трудно достать, Коко для ее будущих моделей потребовалась скромная ткань, немногим отличающаяся от трикотажной ткани, опыт работы с которой у нее уже имелся, и при этом такая, чтобы при умелом применении из нее можно было бы наделать прекрасных вещей, которые поразили бы неожиданным благородством. И вот она нашла, что искала: незадолго до войны некоему текстильному фабриканту Родье заказали крупную партию джерси. Но заказчики забраковали эту новую ткань, сочтя ее слишком суровой даже для мужского нижнего белья, так что значительная часть партии осталась непроданной. Узнав об этом, решительная Коко скупила все, не торгуясь, да еще заказала Родье новую партию, и чем скорее, тем лучше. Но фабрикант заартачился, боясь снова остаться с кучей непроданной материи на руках, и сделал кислую мину:

– Женщинам понравится еще меньше, чем мужчинам! Поверьте, эта ткань э… мнется, морщится, топорщится… Вы ничего не сможете сделать из нее! Решительно ничего!

Но Коко, не любившая, когда ей возражают, продолжала настаивать. Взгляд ее нахмурился, тон перешел почти в крик. Родье почувствовал себя оскорбленным и заявил, что не верит, пока Габриель не докажет ему, что он заблуждается.

Агитируя за новый стиль собственным примером, упрямица сшила себе почти по-монашески простой ансамбль и часто появлялась в нем на публике. В комплект входила джерсовая куртка-труакар, да вот беда – она ни за что не хотела подчеркивать талию. Видно, прав был фабрикант – ткань оказалась капризной, и малейшие попытки сделать прилегающий силуэт заканчивались катастрофическим растяжением петель. Коко рвала и метала. Но не такой у нее характер, чтобы сдаваться без боя: она нашла решение проблемы, отказавшись от этой чертовой талии. Это было вполне в ее характере.

Для своих клиенток в Биаррице Габриель быстро приготовила и другие модели, как, например, платье, попавшее в 1916 году на страницы журнала «Харперс базар» – первое опубликованное произведение Шанель. Это платье опятьтаки не имеет талии, а вместо нее завязан шарф, небрежно свисавший на бедра. Горловина открывает не корсаж, а жилет на манер мужского. Покоренная этой моделью, но не в силах подобрать адекватные слова для описания столь изумительной новинки, американская дама-комментатор называет ее просто «а charming chemise of Chanel* – „очаровательное платье-шемизье в стиле женской сорочки от Шанель“.

Добавим к тому же, что Габриель, следуя в русле тенденций той эпохи, с небывалой дотоле смелостью укоротила платье. Правда, уже у Пуаре женщина чуть приоткрыла ногу, но Габриель полностью обнажает лодыжку и даже чуть выше. Целая революция в мире моды! Вскоре мужчины будут с ностальгией вспоминать, как по привычке поджидали того вожделенного момента, чтобы прекрасная незнакомка, переступая через бордюрный камень тротуара, изящно приподняла край юбки и чуточку приоткрыла щиколотку… Кстати, подобные сцены принадлежали к числу излюбленных у художников-жанристов, таких, как Жан Беро или Альбер Гийом.

Как бы там ни было, Родье признал свою ошибку и взялся за выполнение заказа Габриель, которая скажет позже: «Прежде джерси шло только на нижнее белье; я оказала ему честь, сшив из него платья и костюмы».

В действительности революция, совершенная Габриель, не ограничилась выбором новых материалов. Еще недавно главной заботой кутюрье был декоративный элемент женской одежды – живые краски, богатые ткани, вышивки, кружева, петли, оборки, газ, вуалетки, рюшки, помпоны, различного рода бижутерия и всяческие сложные виды отделки… По мнению Шанель, приоритет следует отдавать общему силуэту и линии. И настоятельно необходимо избавиться от всех ненужных украшательств, финтифлюшек и вообще всего, что может исказить чистоту. Итак, Габриель подвергает одежду той же операции, что и головные уборы.[27] Эта непрестанная тяга к строгости и избавлению от излишеств, в сочетании с использованием дешевых тканей, превратили экс-пансионерку сестер монахинь в янсенистку от модельного дела. Нельзя исключить, что на формирование вкусов Коко Шанель в какой-то мере оказали влияние суровость архитектуры монастыря в Обазине и строгость униформы сестер монахинь, занимавшихся воспитанием маленькой Габриель.

Одна из самых парижских улиц – рю Камбон – не так-то уж и далеко от Корреза…

В творчестве Габриель вместе с названной выше тенденцией сосуществовала еще одна – законодательница мод ратует за физическую свободу женщины, подвижность ее тела. Еще не так давно модницы, отказавшись от шлейфов, которые только подметали пыль, облачались в юбки, зауженные книзу. Таковые делали необходимость ношения специальных круговых резинок на подоле, связывающих колени таким образом, что женщина могла лишь семенить крохотными шажками.[28]

К 1916 году эта мода отошла в область преданий. С отъездом на войну миллионов мужчин женщины, которым пришлось перейти к активному образу жизни, обрели невиданную доселе независимость. Ну а Шанель всегда отличалась талантом приспосабливаться к постоянно меняющимся условиям, пленницами которых оказывались как она сама, так и ее клиентки. Творимые Коко струящиеся платья с нарочитым отсутствием талии, отказ от стремления любой ценой акцентировать бюст и ягодицы, вынесение безапелляционного приговора корсету, укороченные юбки – все это делалось в духе возраставшей свободы женского тела, облаченного в раскованные одежды. Все эти новшества соответствовали новому способу бытия, который вели ее клиентки с 1914 года. Появились деловые женщины, взявшие на себя управление предприятием в отсутствие мобилизованного мужа, спортсменки, гольфистки, автомобилистки – участницы гонок… и просто женщины, которые едут в метро или в автобусе. В противоположность им дамы недавнего прошлого, украшавшие собою трибуны ипподрома в Лоншане или Шантильи, увешанные бижутерией, точно ходячие рождественские елки, утопавшие в мехах и увенчанные экстравагантными шляпами-тортами, казались теперь анахронизмами из минувшего века. «Я вернула женскому телу свободу, – говорила Габриель. – А каково было этому телу париться в парадных одеяниях под кружевами, корсетами, нижним бельем и прочей ерундой!» Итак, Шанель, разрушив ненавистную ей моду и сотворив для женщины совершенно новый силуэт, ввела ее в новый век…

Между тем война все продолжалась, и конца-краю ей не было видно. Да, в 1916 году Франция могла оказывать сопротивление под Верденом ценою трех тысяч убитых ежедневно. Да, немцы не могли пройти дальше – они оставались на месте, занимая десяток департаментов. Добрые вести чередовались с плохими. В апреле 1917 года на стороне союзников в войну вступили США; но в марте того же года, под давлением нараставшей революционной волны, царь Николай II отрекся от престола, и русская армия стала разлагаться. Надежды на то, что на Восточном фронте немцам не дадут продвинуться, таяли с каждым днем. Хуже того, несколько месяцев спустя взявшие власть большевики заключают в Брест-Литовске сепаратный мир. А так как Соединенные Штаты до сих пор выставили на фронт лишь несколько жалких и слабо обученных отрядов, вся тяжесть возросшей вдвое мощи германских войск обрушилась на союзников – во Францию вторглись дополнительные две сотни дивизий под командованием блистательного Людендорфа.

Видя, как затягивается кровавая бойня, и лишившись надежд на скорое окончание ее, солдаты бунтовали, отказывались выходить из траншей по сигналу к атаке; другие дезертировали с театра военных действий: получив отпуск, уже не возвращались на фронт. Инциденты такого рода случились уже более чем в сотне полков; для острастки пришлось расстрелять шесть десятков бунтарей.

Эти трагические события произошли в мае 1917 года; тем более удивительно было увидеть вышедшую из-под пера Артура Кэпела и опубликованную в Лондоне книгу «Reflections on Victory and a Project for the Federation of Government» («Размышления о победе и проект федеративного правительства»). Размышления о победе?! Да, конечно, в стане союзников никогда не оставляли надежд на нее. Но рассуждать о ней как о чем-то достигнутом, когда положение хуже некуда, и выносить на обсуждение вопросы устройства Европы после выигранной войны… Не слишком ли рано? Но Бой, страстный поклонник своего закадычного друга Клемансо, разделял его уверенность в благополучном исходе. «Старик», как его называли солдаты, часто наезжал на фронт и проходил по траншеям с тросточкой в руке, в неописуемой измятой шляпе и закутанный в кашне неведомо каких древних лет. Он пекся об удобстве солдат, отведывал суп из походных кухонь, нередко купая в походном котелке свои невообразимо длинные усы ala gauloise.[29] Прохаживаясь по траншеям, он бесшабашно подставлял себя под вражеский огонь, от чего сопровождавших его офицеров прошибал холодный пот. Таким путем он внушал poilus`aм[30] свою веру в победу, так что несколько месяцев спустя его будут титуловать не иначе как «Отцом Победы» и «Тигром».

Труд Кэпела не остался незамеченным – в «Times Literary Supplement»[31] появилась рецензия, автор которой недоумевал, как это бизнесмен и игрок в поло мог сочинить такое на удивление всем. Помимо ряда странностей и утопичности, отмеченных во взглядах автора «Размышлений», можно утверждать, что он – непримиримый противник национализма, решительный сторонник европейской федерации. Равно как и систематической децентрализации. И наконец, от автора, более прозорливого в этом отношении, чем Клемансо, не ускользнуло, что мир, построенный исключительно на идее реванша у одних и унижении других, способен только спровоцировать в короткий срок новую войну. Какая прозорливость!

Но возможно, столь точное видение будущего легче давалось подданному страны, территория которой не подвергалась ни оккупации, ни разорению войной.

Публикация «Размышлений» и необходимость их распространения вынуждали Боя подолгу засиживаться в Лондоне. Его продолжительные отлучки не могли не вызывать у Габриель некоторого чувства горечи. Для нее не было секретом, что в Англии Кэпел много вращается в среде английского джентри[32] и при этом чувствует, что ее происхождение мешает ему ощущать себя его полноправным членом, хотя и не подает виду. Он очень болезненно относился к этой двусмысленной социальной ситуации, тогда как Габриель чувствовала себя брошенной на произвол социальных условностей, которые считала смехотворными.

В этот период полуодиночества она и решила безжалостно обрезать свои роскошные черные волосы, ниспадавшие до самых бедер. До сих пор она имела привычку заплетать их в тройную косу и оборачивать ее вокруг прелестной головки.

Позже она даст весьма сложное объяснение своему жесткому поступку: мол, перед самым ее отъездом в Оперу взорвался газовый водонагреватель, отчего вся она оказалась в саже, точно трубочист. Вот и пришлось ей обрезать свою пышную шевелюру, ставшую непрезентабельной. Этот рассказ, с течением времени тысячи раз менявшийся и обраставший новыми подробностями, принадлежит к лучшим образчикам вызова обществу в ее разговорах.

Нужно ли этому верить? Ведь она так часто повторяла, что легенда интересует ее куда больше, нежели реальность…

Как нам кажется, не что иное, как чувство мести побудило ее загубить свою шелковистую шевелюру собольего оттенка… А ведь Бой так любил смотреть, как они рассыпаются по плечам… Тем она хотела наказать его за слишком долгое отсутствие…

И, может быть, еще в ней с новой силой взыграло желание до конца вытравить из памяти ту юную девушку, которой ее знали в Руалье и Мулене; времена, полные надежд и невыносимых унижений. Кстати сказать, не Этьен ли был тем первым, кого она полюбила и кто удалился от нее?