Коко Шанель

По-видимому, к еще более давней поре восходит эмблема, состоящая из двух переплетенных букв С и помещенная на круглую печать, которую привязывают к пробке флакона. Не этим ли «клеймом мастера» метил кабатчик из Понтейля мебель, которую изготовлял собственными руками? И не эти ли переплетенные буквы С видела Габриель в витражах Обазина, выстаивая бесчисленные церковные службы? Более того, судьбе было угодно, чтобы в Мулене она получила прозвище Коко… Словом, двойное С было предначертано ей самой судьбою, так пусть этот знак будет и символом ее духов!

Но когда новый парфюм был совершенно готов, Габриель не спешила поместить «пятый номер» в витрину заведения на рю Камбон. Она поступила хитроумнее: вручила заветный флакончик каждой из своих подруг, принадлежащих к самым шикарным кругам, словно вверяя свое самое драгоценное сокровище:

– Я тебе его не продаю, я тебе его дарю! – нежно шептала она каждой из посвященных.

Весть о новом зелье мигом разлетелась из уст в уста, и вскоре образовался тайный клуб фанаток «Шанели № 5»… Когда же драгоценные флаконы были пущены в продажу (исключительно в Доме Шанель по адресу рю Камбон,31), они мигом пошли на ура… Парфюмеру Франсуа Коти оставалось только кусать локти: поговаривали, Эрнест Бо первым предложил означенную композицию ему, а тот отказался. «Слишком дорого», – ответил он, пожав плечами…

По правде говоря, несмотря на изначальный успех, Габриель вскоре пришлось столкнуться с некоторыми проблемами в производстве и продвижении духов на рынке. Отметим, что Эрнест Бо, возвратившийся во Францию в 1919 году, работал для парфюмерного товарищества Ралле – поставщика двора его императорского величества. Большевистский переворот вынудил фирму обосноваться в Грасе; и там же, в маленьком домике, занимались производством духов. То ли слишком хаотично был подобран персонал, занимавшийся упаковкой, то ли другая причина была тому виною, а только флаконы слишком часто закупоривались неплотно, заполнялись не полностью и вообще показали себя слишком хрупкими. Хуже того, Ралле не поспевал выполнять к сроку сыпавшиеся на него заказы. И тут один блистательный деловой человек по имени Теофиль Баде, который за тридцать лет до того основал «Галери Лафайет», пришел Коко на помощь.

– Обратитесь к высококлассным профессионалам, – посоветовал он.

И Баде представил ей братьев Вертхаймер, Пьера и Поля. Габриель уже приходилось слышать о них в Довиле как о владельцах скаковых лошадей, в том числе самого знаменитого в ту пору чистокровного жеребца по кличке Эпинар. Но братья были также владельцами косметического общества «Буржуа», основанного в 1863 году и специализировавшегося первоначально на театральном макияже. Лучшей клиенткой дома была не кто иная, как Сара Бернар… В 1912 году фирма выпустила «Пастель для щек» в картонной коробке, украшенной цветами, – эта коробка стала своеобразным лицом марки. Иные краски, выпускавшиеся в ту эпоху, и поныне включаются в каталоги фирмы. С 1913 года «Буржуа» обзаводится представительством в Нью-Йорке, затем – в Лондоне, Барселоне, Сиднее, Брюсселе, Буэнос-Айресе, Вене… В 1929 году фирма выпускает в продажу духи «Вечер в Париже» Эрнеста Бо, которыми будут наслаждаться многие поколения женщин. Когда Габриель обратилась к братьям Вертхаймер, они уже запустили в продажу в 1923 году свой первый парфюм, который так и назвали – «Мой парфюм». Ну а годом позже, в 1924-м, образовалось Общество духов Шанель, управляемое совместно Габриель Шанель и Пьером Вертхаймером, а Эрнест Бо стал техническим директором. В соответствии с соглашениями, впоследствии неоднократно модифицировавшимися, Габриель пожизненно получала дивиденды, которые – не побоимся высоких слов – навсегда отведут от нее угрозу нужды.[42]

* * *

Осенью 1921 года, когда настал конец любовным отношениям Габриель с великим князем Дмитрием, она решает покинуть «Бель Респиро» и обосноваться в Париже. Причины этого были чисто практические: вилла не так уж велика, до Парижа долго добираться, понапрасну теряется время. Великая труженица решила перенести место своего жительства поближе к делу, ставшему главным в ее жизни. Но продавать виллу она пока не стала: это означало бы выкинуть на улицу Стравинского и его семью. Композитор, вконец смирившийся с тем, что Коко не разделяет его страсти, подарил ей вещь, дотоле бывшую с ним повсюду, – икону, которую ему удалось вывезти из России. До самой смерти Габриель эта святыня будет неизменно находиться на почетном месте в ее жилище.

Новая квартира, которую Габриель наняла в пятистах метрах от рю Камбон, была огромной – средства позволяли. Размещалась она в особняке Пилле-Билля 1719 года постройки по адресу: рю Фобур-Сент-Оноре, 29. Сначала Коко сняла у владельца, графа Пилле-Вилля, первый этаж, затем второй, а сам хозяин остался в третьем. Комнаты показались ей слишком просторными, но ей по сердцу пришлись высокие застекленные двери, выходившие на террасу, откуда каменная лестница вела в сад, разбитый во французском стиле. Вековые платаны, каштаны и липы смотрелись в расположенный в центре бассейн, хрустальную гладь которого оживлял радужный фонтанчик. Парк простирался до самой авеню Габриель, от которой он был отделен высокой оградой, раскрашенной в золотой и черный цвета. Точно такая же планировка была и у располагавшегося по соседству посольства Великобритании, и у елисейского особняка…

Едва справив новоселье, Коко поручает своему преданному Жозефу (который к тому времени потерял жену) набрать большое количество персонала, необходимого для обслуживания нового жилища. Для нее не составляло проблемы меблировать и декорировать его в соответствии с тем, как этого требовала его классическая архитектура. Правда, не в ее вкусе были деревянные украшения стен в интерьерах. Ей не нравились ни их бледно-зеленая окраска, ни золоченая резьба. Но удалить их она не могла – ведь особняк был объявлен историческим памятником. Единственный выход – замаскировать как можно тщательнее. Лучше всего для этого подойдут любимые лаковые ширмы от Короманделя. С самого начала королем обстановки стал огромный черный рояль «Стейнвей», явившийся воистину сердцем дома. Чтобы сыграть на нем, выстраивались в очередь Стравинский, госпожа Серт, Дягилев, пианист-аккомпаниатор «Русских балетов», а иногда и Кокто. Украшая свою квартиру, она подчас спрашивала совета у Жозе Марии Серта, очарованного стилем барокко; но ее не очень-то вдохновляли некоторые фантазии, которые она почитала вычурными. Она куда больше, чем он, использовала черный, бежевый и каштановый, а в особенности темно-коричневый. «Повсюду, – скажет она позже, вспоминая свои квартиры, – у меня был чудесный ковер цвета светлого Колорадо, сияющий шелковистыми отблесками, как хорошие сигары, и вытканные в моем вкусе занавески из бархата каштанового цвета с золотыми позументами, похожими на перехваченные золотистым шелком головные уборы, которые носил Уинстон (Черчилль). Я всегда платила не торгуясь, хотя мои друзья протестовали, а Мися даже рвала на себе волосы…» Габриель отвалила 100 тысяч золотых франков за старинный ковер Савонери, приобрела большие кресла золотистого цвета, декорированные черным бархатом, что не препятствовало ей обставлять комнаты также многочисленными канапе. В любое время года в доме было белым-бело от белых цветов – Коко не скупилась на пышные букеты. Благодаря множеству огромных зеркал перспективы этого убранства раздвигались до бесконечности. Что до освещения, то Габриель специально проследила, чтобы оно было очень мягким. Благодаря мудрому сочетанию старинного и нового, а главное, благодаря обаянию ее личности в новом жилище Габриель создалась волшебная атмосфера, куда потянулись толпы художников и литераторов, собиравшихся вокруг хозяйки.

И впрямь, за те годы, что здесь жила Шанель, особняк на рю Фобур-Сент-Оноре стал свидетелем множества встреч ярких, выдающихся людей. Кого здесь только не было – и чета Серт, и Пикассо, и Кокто, и Радиге, и Дягилев, и Борис Кохно, и Моран, и Хуан Грис, и Франсуа Пуленк с другими музыкантами из «Группы шести», и Этьен де Бомон; захаживали несколько членов клана Ротшильдов и множество других светских особ, среди которых было немало клиентов Коко. Для тех же, кто пользовался особой благосклонностью хозяйки, отводилась особая комната – кто-то проводил там одну только ночь, а кто и три недели… Среди них были мадам Серт, Стравинский и Пикассо, который страсть как боялся оставаться ночью один. Когда его жена Ольга Хохлова, танцовщица дягилевской труппы, разрешившись от бремени сыном Пауло, отдыхала в Фонтенбло, счастливый папаша не вернулся к себе в квартиру на рю Ля Боэти, а попросил гостеприимства у Габриель.

Не кто иная, как Мися, познакомила Коко с художником – по-видимому, это произошло в 1917 году, когда Пикассо вместе с Кокто, Дягилевым и Эриком Сати работал над спектаклем «Парад». Он как раз вернулся из Рима, где встретил Ольгу… Пикассо, которого представила Габриель мадам Серт, уже не был тем классическим мазилой с трубкой в зубах, каким его застал Кокто в 1915 году в доме номер 5-бис по рю Шельхер, что возле кладбища Монпарнас. Теперь он был куда состоятельнее – его живопись охотно покупалась, в особенности американцами. В 1920-е годы, когда он посещал особняк на улице Фобур-Сент-Оноре, он элегантно одевался, всегда был при галстуке, а то и при часах на цепочке… Что не могло не вызывать раздражения и насмешек его собратьев по кисти и карандашу. Но что оставалось неизменным в этом человеке с крепко сбитым торсом, так это черная как чернила прядь, ниспадавшая ему на бровь, и острый взгляд таких же черных круглых глаз, который вас пронзает как стилет, – от этого взгляда Габриель мигом почувствовала себя неуютно. И вот эти две химеры измеряли друг друга взглядом, изучали… и оценивали. В общем, признали, что друг друга стоят.

Среди гостей Габриель стоял особняком поэт Пьер Реверди. Представьте себе коренастого коротышку с черными, гагатовыми волосами, кожей с оливковым оттенком и ужасным южным прононсом. Его внешность представлялась бы довольно банальной, если бы взгляд его темных глаз не был озарен тем внутренним светом, который чарует всякого, кто приблизится. Габриель и Пьер впервые встретились у госпожи Серт через несколько месяцев после гибели Боя; но тогда она была слишком подавлена свалившимся на нее горем, чтобы обратить на него сколько-нибудь внимания. Реверди был на шесть лет моложе ее; ему был тогда 31 год. Уроженец Нарбона, сын виноградаря, разоренного кризисом 1907 года, он приехал в Париж, где жил на скромный заработок корректора в типографии. Обосновавшись на рю Равиньян на Монмартре, он бывал в гостях у художников Бато-Лавуара, живописцев и писателей – таких, как Хуан Грис, Пикассо, Брак, Аполлинер, Макс Жакоб. Он также был хорошо знаком с часто посещавшим тот квартал красавцем-итальянцем с Монпарнаса, чьи вспышки ярости терроризировали не только его подругу, но и соседей. Звали его Амедео Модильяни. Живописная атмосфера, царствовавшая в этой среде, была столь благоприятной для творчества, что вдохновила его на сочинение стихов – к концу войны их набралось уже несколько сборников, как, например, «Овальное слуховое окно» или «Кровельный шифер», проиллюстрированных его друзьями-художниками. Благодаря щедрости одного своего шведского друга он стал издавать журнал «Норд-Сюд» (по названию компании, эксплуатировавшей линию метрополитена, соединявшую Монмартр и Монпарнас – два тогдашних полюса культурной жизни французской столицы). Хотя журнал просуществовал недолго (в 1917–1918 годах вышло 16 номеров), он явился блестящей лабораторией сюрреализма; помимо Аполлинера и Макса Жакоба, там печатались Тцара, Арагон, Бретон и Суполь. Журнал стал связующим звеном между художниками и поэтами, которых привлекали новые тенденции.

Реверди жил, едва сводя концы с концами, со своей женой Анриетт, трудившейся помощницей швеи в ателье. Обиталищем чете служил ветхий домишко на Монмартре под номером 12 по улице Корто; там жили также художница Сюзанна Валадон с сыном, которого звали Морис Утрилло и которого беспробудное пьянство время от времени тянуло в Вильжюиф, в среду самых диких безумцев.

Обожая художников Монмартра, Реверди тем не менее наотрез отказывался принимать их богемный внешний вид: длинные грязные волосы, отвратительная трубка в зубах, закрученные спиралью штанины… Напротив – хоть он и не родился со складкой на брюках, как говорил Пикассо о Кокто, но всегда бывал одет в строгий двубортный пиджак, а поверх безупречно выглаженной рубашки неизменно носил тщательно завязанный галстук. Впрочем, это не мешало ему ненавидеть людей света. Правда, к Мисе это не относилось, потому что она окружала себя художниками, многие из которых были ее друзьями. Больше даже – с 1917 года она помогала ему, уговаривая друзей подписаться на журнал «Норд-Сюд» и покупая за бешеные деньги сборники его стихов, ограниченная часть тиража которых издавалась в роскошном виде.

В эту пору Реверди вызывал бурю восторга у молодых поэтов. В 1924 году Андре Бретон уже называет его среди предтечей сюрреализма, а в 1928 году провозглашает его, наряду с Арагоном и Суполем, «самым великим из ныне живущих поэтов».

Вплоть до 1921 года Габриель и Реверди были связаны друг с другом узами тесной дружбы. Но ало-помалу это чувство переросло в разделенную любовь. Не объясняется ли отчасти привязанность Коко к Реверди земными корнями поэта? То, что его отец был виноградарем, разоренным кризисом 1907 года, заставляло ее вспомнить об Альберте Шанеле, о котором она сложила красивый миф для своих подружек по сиротскому приюту в Обазине и который на деле лишь мечтал иметь виноградники… Больше даже, будучи ребенком, бедняга содержался взаперти в пансионе, как она – в монастыре. Все это притягивало Габриель к поэту. К тому же некие странности в его поведении… Вот, к примеру: однажды во время пышного приема у Коко он ни с того ни с сего покинул собравшихся и под проливным дождем бросился в парк собирать улиток… Не удивительно, что он снискал ореол «проклятого поэта», этакого Артюра Рембо послевоенных лет. Воистину, это была неординарная личность. Как и Габриель, которая отводила себе место среди ремесленников, а не среди художников, ему требовалось занятие для рук. Он обожал чинить что-нибудь, мастерить поделки… И наконец, вот главное: среди гостей Габриель образовалась общность людей с характером, одержимых абсолютом и бескомпромиссностью – никаких уступок! Но у Реверди эта тенденция столь ярко выражена, что сделалась почти патологической…

Нужно признать, что поведение поэта порою приводило в замешательство. Блестящий собеседник, он вдруг ни с того ни с сего умолкал на долгие часы, будто воды в рот набрал. Презирал деньги, но обожал роскошь. То он выглядит мизантропом, мечущим громы и молнии по адресу «всего этого бандитизма», как он называл жизнь в обществе, то вдруг выказывает почти наивное доверие к человечеству! То он по неделям торчит в особняке у Габриель, то вдруг срывается с места и мчится очертя голову на Монмартр, где его терпеливо дожидается верная Анриетт… Атеист, вольнодумец и гордец, он вдруг неожиданно чувствует себя осененным милостью божией и 2 мая 1921 года принимает крещение. Правда, его религиозный пыл не особенно отдаляет его от Коко, во всяком случае, тогда; но в нем замечается болезненная тенденция к самоизоляции и уходу в себя, которая с течением времени усиливается.

Кстати, он уже отошел от сюрреалистов. Их «автоматическое письмо», преклонение перед неконтролируемым литературным творчеством казались ему в высшей степени смехотворными… Плюс к тому его неприспособленность к жизни в обществе… Его жесткая непримиримость, безоговорочный отказ от всего, что навязывается «компромиссами», его помешательство на «правильности» приведут к тому, что в конце концов, несмотря на усилия обожаемой им Габриель, он все-таки покинет ее. Разве могло быть иначе? Ведь отсутствие любимого существа и есть для него главнейший источник поэтического вдохновения. Не он ли написал: «Неужели самый долговечный и прочный союз между существами – это преграда»? И он, движимый извращенной логикой, сознательно возводил эту преграду. 30 мая 1926 года он торжественно сжег на глазах друзей многие из своих рукописей. Затем он удалился в Солем, неподалеку от знаменитого аббатства, чтобы вести скромную жизнь в скромном домике со своей верной Анриетт. Но все же никогда Пьер и Габриель не позабудут друг друга, и, как мы увидим далее, их роман не закончился с их расставанием…

Не могло ли статься, что Реверди, покидая Париж и Габриель, усомнился в том, сколько она сделала для него? Она тайком приобрела у него рукописи. Она давала большие деньги издателям его стихов, чтобы те выплачивали их ему якобы как ежемесячные отчисления за авторское право (можно подумать, что почти безвестный поэт мог бы существовать на реальные авторские гонорары!).

В библиотеке Габриель имелись все сочинения Реверди в оригинальных и роскошно переплетенных изданиях, а также большая часть его рукописей. Читая посвящения, адресованные поэтом Габриель, осознаешь, что до самой своей смерти в 1960 году (а был ему 71 год) он не переставал испытывать к ней самые нежные чувства. Вот как он писал, например, в 1924 году: «Моей великой, дорогой Коко – от всего моего сердца, до его последнего биения». Но и 23 года спустя, в 1947 году, его отношение не меняется: «Милой и обожаемой Коко! Коль Вы дарите мне радость любить кое-что из этих стихов, вручаю Вам эту книгу! Пусть она дарит Вам нежный и спокойный свет, как лампочка у изголовья!» Его пыл усиливался памятью о том, чем он был обязан ей. Со своей стороны, Коко всегда считала Реверди величайшим поэтом своей эпохи. Она читала и перечитывала его стихи, подчеркивая карандашом строки и мысли, которые почитала особенно примечательными. Когда она обнаружила, что Жорж Помпиду в 1961 году вообще не включил его в «Антологию французской поэзии», ее охватил один из самых яростных в ее жизни приступов гнева. И часто в дальнейшем, когда в ее присутствии хвалили талант Кокто (который она, кстати, уважала), она грубо обрывала говорившего, считая любую похвалу любому поэту, кроме Реверди, выпадом против него. Ее бесило, что поэт оказался забытым.

* * *

10 января 1922 года. Одиннадцать часов вечера. На рю Буасси д'Англа открывается новый ночной бар, хозяин которого – Мойсе. Он дал ему название «Бык на крыше» по только что поставленному одноименному балету Кокто, и было очевидно, что этот последний – король торжества. Присутствовали многочисленные друзья поэта – Мися и Жозе Мария Серт, Поль Моран, граф и графиня де Бомон, новый приятель Кокто – двадцатилетний Реймон Радиге. (Этот молодой писатель, неподвижно застывший у стойки бара, скосив голову вправо и ввинтив монокль в глаз, уже приобрел тот упрямый и таинственный вид, который бывает от злоупотребления виски; он только что завершил «Дьявола во плоти».) Тут были Пикассо, княжна Мюрат, Макс Жакоб, Жан Гюго – правнук писателя, с супругой Валентиной, Серж Лифарь, карикатурист Сэм и музыканты – Сати, Орик, Пуленк, Онеггер и множество других.

В прокуренной атмосфере бара, увешанного произведениями живописи дадаистов, можно было услышать исполняемый на фортепиано Клеманом Дусе (который вскоре станет работать с Жаном Винером) модные в ту пору американские мелодии: «Мужчина, которого я люблю», «Черное дно» или же «Иногда я бываю счастлива…».

Здесь царил такой чарующий и волнительный для мысли климат, что Марсель Пруст, которому не суждено было провести здесь вечерок, не мог найти утешения: «О, как бы хотел я чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы хоть разок сходить в кино да в бар „Бык на крыше“!

Обнаружилось, что почти все гости нового бара – те же, что бывают и у Коко в особняке на улице Фобур-Сент-Оноре. Хотя она терпеть не могла куда-то выезжать, ей невозможно было игнорировать эти встречи с друзьями, и ее «горячий и крестьянский» голос, как охарактеризовал его Морис Сакс, часто можно было услышать возле стойки бара. Этот же Сакс оставил нам поразительное воспоминание о Габриель двадцатых годов:

«Когда она появлялась, вызывал удивление ее маленький рост. Она была очень худощава. Ее черные жесткие волосы были посажены низко, брови срослись, губы улыбались, а глаза блестели, но взгляд был резок. Одежда ее почти вся была одного, очень простого фасона и главным образом черного цвета. Засунув руки в карманы, она начинала говорить. Начало ее разговора было удивительно быстрым и стремительным». Не менее интересен и живописанный Саксом интеллектуальный портрет Коко:

«Ее мысль следовала теме и развивалась до конца, ей не были присущи, как это часто бывает у женщин, склонность к резонерству, привычка брать свою долю в разговоре, останавливаться на всех сюжетах, о которых заходит речь, и ни одной темы не доводить до завершения. Нить мысли была ясна. В ней чувствовалось крестьянское упорство, которое было одной из черт ее характеpa.

Коко Шанель в возрасте 26 лет. 1909 год

Карикатура Сэма: Габриель в объятиях Боя, изображенного кентавром.

«Шуточная крестьянская свадьба» в Руалье. Костюмы сымпровизированы Габриель.

Слева направо:

Коко за шафера, Бальсан, Лери и Анро за новобрачных, Артур Кэпел за тёщу, граф де Лаборд – за младенца, а Габриель дорзиа – за подругу невесты.

Довилль, 1913 г. Габриель (справа) позирует перед входом в свой первый бутик вместе с Адриенн. Обе одеты в костюмы и шляпы, продающиеся в магазине.

Габриель у себя на рю Камбон.

Фото Хорста, 1936 г.

Поэт Пьер Рсверди, один из возлюбленных Коко.

Габриель на бегах, вместе с герцогом Вестминстерским.

• Забастовка в мастерских Шанель. 1936 г.

• Портрет Шанель «голливудского» периода. 1931 г.

Светская вечеринка в Монте-Карло, 1938 г. Слева направо: Александра Данилова. Сальвадор Дали, Габриель Шанель и Жорж Орик.

Два портрета Габриель (между 1936 и 1938 гг.).

• Портрет Коко Шанель работы Жала Кокто.

• Самые знаменитые и мире духи.

• Модель летнего наряда с рю Камбон.

• Неизменные аксессуары модницы, одетой

Габриель на знаменитой зеркальной лестнице в день открытия своего Дома моделей.

Фото Роберта Дуано, 1954 год.

Она была вполне уверена, решительно утвердительна в своих суждениях; ее рассудок был словно вытесан из камня и покоился на неизменных основах. Казалось, она никогда не ошибается. Весь инстинкт ее чуял истину. Она обладала высшей степенью чувства, позволявшего ей избирать лучшее, которое она распознавала даже в областях, ей незнакомых. Очень меткое замечание – стоит только взглянуть на перечень имен писателей и художников, которых она, не кончавшая коллежей, умела собирать вокруг себя и которым помогала и протежировала всякий раз, когда представлялась возможность. Редко случалось так, чтобы она не просила у хозяина «Быка» счета, которые Кокто с друзьями частенько оставляли неоплаченными, – она рассчитывалась по ним из собственного кармана, не затевая шума».

Помимо «Быка на крыше», знаковым символом тех безумных лет сделалась одна книга, символизировавшая дух и атмосферу эпохи и ставшая, как теперь говорят, бестселлером. В июле 1922 года в большинстве журналов можно было встретить такую рекламу:

«Прочтите книгу „Холостячка“ („La Garconne“) Виктора Маргерита, которая оставит свой след в текущей литературной эпохе. Автор не останавливается ни перед какой дерзостью сцены и экспрессии… Перевернув последнюю страницу страстного, захватывающего романа „Холостячка“, который, может быть, местами шокирует вас, вы обнаружите, что из множества низостей высвобождается чистая и возвышающая красота».

Героиня романа, 19-летняя Моника Лербье, происходит из добропорядочного общества. Оскорбленная предательством своего жениха, обманутая девушка устраивает всяческие дебоши, пристрастилась к наркотикам, пускается в многочисленные приключения – и обыкновенные, с мужчинами, и лесбийские связи, – предается бесконечным оргиям в веселых домах, но в конце концов встречает большую любовь в лице человека, который, веря в идею равенства полов, спасает ее и берет в жены. Потом он ходит с ней на собрания активисток женского движения…

Скандал, вызванный новинкой, был огромным. Гюстав Тери так писал о «Холостячке» в журнале «Эвр»: «Эта вещь претендует называться шедевром, а на деле не что иное, как помойка». Автор был вычеркнут из списка кандидатов на получение ордена Почетного легиона. Но дело сделано: книга разошлась тиражом, превышающим 750 тысяч экземпляров.

Какой же тип женщины выведен на страницах романа? Короткие волосы, плоская грудь, брюки-клеш, как у моряков, в устах – сигарета в полметра длиной… В общем, близкий тому, который завоевал популярность с подачи Коко. Добавим, что в той форме элегантности, которую она превозносит, наблюдается некое смешение полов… В итоге «Холостячка» принесла Коко несравненную бесплатную рекламу. Перелистывая модные журналы той эпохи, видишь, что по всему физическому аспекту женщина сближается с мужчиной, зато мужской идеал феминизируется. Отныне мужчина решительно сбривает усы, бывшие еще недавно символом его мужественности. Идеалом героя становится уже не воин-победитель, а прекрасноликий красавец, в котором мужское начало уже не являлось первостепенным качеством. Даже гомосексуализм, который был в ходу и в ту эпоху, перестал маскироваться, как в предвоенные годы. Напротив, благодаря некоему снобизму, присущему «извращенцам», они становились модными персонажами, как, например, Пруст, Жид или все тот же Кокто. Если первый предпочитал хранить сдержанность относительно своих вкусов, то последние двое афишировали их без всяких прикрас в «Коридоне» и «Белой книге». Словом, Коко Шанель умела раньше всех почувствовать дух времени и заранее согласовать свой стиль с эпохой. Стиль Шанель – это ярко выраженная женственность, соединенная с не менее ярким проявлением мужского начала. Двусмысленность торжествует – и в свете не стесняются судачить о взаимоотношениях между мадам Серт и Коко Шанель… не приводя тому ни малейших доказательств. Более ясен случай с Колетт, которая афиширует характер своих отношений с такой истой «гарсонной», как это тогда называлось, как маркиза де Бельбеф, не отказываясь в то же время и от амурных похождений с мужчинами; равно как и случай с признанной «амазонкой» Натали Барнэ и ее подругой Рене Вивьен, открыто ставшими под лесбийские знамена.

* * *

В это время профессиональный успех Габриель упрочивается как никогда прежде. С 1920 года самые престижные журналы парижской высокой моды «Минерва» и «Фемина» становятся поистине антологиями творчества Шанель. Перелистаем наугад: «Леди Икс… появилась в отеле „Ритц“ в муслиновом платье из шелка-сырца с подписью „Шанель“… Шанель предлагает покупателям платье из длинных полос черного шелка…

Для вечера она предложила платье из красной синели… Шанель конструирует из мехов, сочетая обезьяну с белой каракульчой. Вот еще вечерний туалет, предложенный Шанель: узкое прямое платье из белого атласа, поверх которого надета вышитая и украшенная жемчугом прямая блуза…»

Законодательница мод упрямо насаждает короткие волосы к радости куаферов, которые без устали и жалости кромсают женские кудри по всей Франции. Самые пышные шевелюры, самые мягкие локоны летят на пол под щелканье ножниц. Мужья протестуют. Любовники ропщут: они понапрасну теряют время! На все – одно-единственное объяснение: мода! Кстати сказать, на той же рю Камбон, в доме под номером 5 (совсем недалеко от номера 31, как удобно!) заводит парикмахерскую куафер Антуан, ставший на службу новому стилю и быстро сделавшийся знаменитым.[43] «Стрижемся в час по десять раз», – живописно съязвил один хроникер по поводу новой практики.

Новые тенденции в женских прическах привели к появлению небывалых фасонов шляп. Коль скоро в результате стрижки a la garcon женская головка становилась совсем крохотной, стало легко сформировать высокий и узкий головной убор – колокольчик. А так как подобная шляпа надвигалась на голову до самых бровей, передний край ниспадал на глаза. Эти новинки быстро обрели большой успех, но их оценка не была единодушной. Никто из карикатуристов не поддел новую моду так язвительно, как Сэм, причем не только карандашом, но и пером: 

«А что касается шляп, то это просто бесформенные кастрюльки из мягкого фетра, в которые женщины погружают свои головы, натягивая обеими руками вниз до упора… Все исчезает, все поглощается этим эластичным футляром для головы: волосы, лоб, уши, щеки – до самого носа. В конце концов они приспособят для их надевания обувной рожок – если, конечно, кто-нибудь подаст им такую идею».

Но его записки, конечно, не помешали новому поветрию. Мода на шляпы-клеш и шляпы-колпаки оказалась неотразимой, и, несмотря на слабое сопротивление в арьергарде, докатилась и до самых отдаленных провинций…

В одежде опять-таки доминируют тенденции Шанель, в частности, в том, что касается талии. Пояс мало-помалу спускается ниже и ниже, благополучно останавливая свой спуск далее того места, где полагалось бы быть бедрам, исчезнувшим как по волшебству. У новых платьев – вертикальный силуэт, общая форма карандаша, а женские выпуклости исчезают – тут на помощь приходят повязки Вельпо, подавляющие непокорные груди. Нетрудно заметить, как этот стиль – случайно ли? – соответствует физическим данным его изобретательницы. Известно, что она отказывалась продавать наряды, которые не могла или не хотела бы носить сама. Да, так, первая клиентка дома Шанель – это она сама! О ней ходила такая байка: некий кутюрье, преданный адепт ее стиля и в то же время страстный любитель розыгрышей, подменил во время демонстрации новинок двух-трех девушек-манекенщиц мальчишками, а никто даже не заметил этого!