Коко Шанель

Как бы там ни было в действительности, она нашла, что короткие волосы ей очень к лицу и к тому же открывается ее удлиненная шея, которой она так гордится. В дальнейшем, перед демонстрацией каждой коллекции, она будет непременно брать ножницы и укорачивать свои волосы…

И что же – в марте 1917 года, с легкой руки Габриель, новая прическа мигом вошла в моду. Этот феномен не ускользнул от взгляда Поля Морана – в тот же месяц на страницах газеты «Журналь» он отмечает, что тенденция носить короткие стрижки распространилась среди женщин в какие-нибудь несколько дней. Все помешались на этом, заметил он, начиная с Шанель и мадам Ле Телье. Он мог бы добавить еще имена подруги Габриель – Марты Давелли и Адриенн Шанель. Правда, лет за пятнадцать до того Колетт по требованию своего мужа Вилли укоротила свои волосы (которые были у нее около полутора метров в длину!); так же поступила и Полер, но дело для обеих кончилось скандалом, и их примеру никто не последовал. Коко же основала моду, которой суждено было продолжаться вечно…

В мае 1917 года у Коко состоялась еще одна встреча, которая знаменует собой новые перемены в ее судьбе. Один из друзей устроил для нее обед у актрисы Сесиль Сорель, которой она всегда восхищалась и с которой страстно хотела познакомиться. «Что могло быть прекраснее, чем отобедать у Сорель?» – позже признается она. Сесиль Сорель, сорока четырех лет, член Общества «Комеди Франсез», находилась тогда на вершине славы, а о ее исполнении роли Селимены в мольеровском «Мизантропе» ходили легенды. Эта удивительно прекрасная дива была столь же экстравагантна в своей частной жизни, как и на сцене.

Увы, Коко слишком идеализировала свою любимицу! Присмотревшись поближе, она с горе-чью заметила: в ней все фальшиво. Начиная с ее зубов: было постоянное впечатление, что ее вставная челюсть вот-вот выпадет. Интересно было бы посмотреть, как она бросится ее поднимать! Вместо скатерти Сесиль, явно желая пустить пыль в глаза, стелила золотую ткань – далеко не новую. На окнах – двойные занавески из леопардовых шкур, потерявшие половину шерсти. Наконец, на полу были разложены зеркала неправильной формы, призванные символизировать бассейны, а может, озера… Трудно сказать. Во время трапезы пианист развлекал собравшихся похоронными маршами… Нетрудно понять раздражение Габриель, маниакально стремившейся ко всему чистому, естественному, простому, при виде этого манерного декора, столь противного всему, что она так любила… Вот почему в продолжение всей трапезы она не разжимала рта, а шутки, которые отпускал ее сосед по столу художник Жозе Мария Серт, нисколько не смешили ее. Затем в гостиной после обеда она обменялась несколькими банальностями с гостями, среди которых была Мися Годебска,[33] бывшая мадам Эдвардс и будущая мадам Серт… Так или иначе, Мисия была вконец очарована Габриель, которая показалась ей одаренной «бесконечной грацией», «неотразимым шармом» и напоминала ей не больше не меньше как мадам Дюбарри! Расставаясь, Коко поднесла ей в дар роскошное манто из красного бархата, отделанное мехом. Габриель накинула его на плечи Миси, сказав, что безумно счастлива сделать ей подарок. Та, разумеется, от подарка отказалась, но сочла этот жест молодой женщины – истинной чаровницы! – обаятельным в своей непосредственности.

На следующий день она поспешила на рю Камбон. В бутике она услышала, как две дамы разговаривают о хозяйке и называют ее «Коко». Она была шокирована, что столь исключительное в ее глазах существо называют таким вульгарным прозвищем – при мысли об этом у нее сжалось сердце… Наконец Мися встретилась с Габриель, и они долгие часы провели за беседой. Говорила в основном гостья, Габриель больше слушала. Коко так живо увлеклась своей новой подругой, что сочла себя обязанной пригласить ее вместе с ее спутником к себе на обед. Бой, который не имел возможности присутствовать на трапезе накануне, на сей раз появился…

Так было положено начало страстной и бурной дружбе между Габриель и Мисей. Самое тесное сближение между ними произойдет полтора года спустя во время путешествия, в которое отправятся она и Мися со спутником.

«У меня в жизни была одна-единственная подруга», – скажет Коко на закате своих дней. А потому не лишним будет сказать несколько слов об этой незаурядной личности.

* * *

Мися Годебска родилась в 1872 году. Отцом ее был польский скульптор Киприан Годебский, пользовавшийся в ту эпоху столь большой известностью во всей Европе, что приобрел в Карраре целый мраморный карьер, чтобы не иметь проблем с материалом для выполнения сыпавшихся на него бесчисленных заказов. Мать Мисии, которую звали Софи Серве, была дочерью знаменитого тогда виолончелиста, жившего на широкую ногу в Халле провинции Брабант близ Брюсселя. В его просторном и роскошном жилище по неделям гостили друзья, среди которых были Ференц Лист, часто сопровождаемый женщиной, одетой в мужское платье и называвшей себя именем Жорж; Гектор Берлиоз; дирижеры Ханс фон Бюлов и Шарль Ламурьё. Здесь царил культ Бетховена, естественно, Листа, но более всего – Вагнера.

Обстоятельства появления на свет Миси вполне потянут на романное приключение. Ее мать Софи, жившая у своих родителей в Бельгии, пока муж выполнял заказы для Юсупова в Санкт-Петербурге, получает анонимное письмо, из которого узнает, что ее благоверный, оказывается, закрутил шашни с прелестницей Ольгой, ее родной тетушкой. Хуже того, Ольга, как и сама Софи, носит под сердцем ребенка от загулявшего художника! Хотя срок родов был уже близок, Софи тут же выезжает в Россию, чтобы хоть немного разобраться в огорошившей ее ситуации.

Бог знает каким чудом Софи Годебска, наперекор леденящей русской зиме, все же добралась до цели – одинокого дома, утопавшего в снегах.

С трудом поднявшись по обледенелым ступеням крыльца, она, прежде чем позвонить, прислонилась к двери, чтобы перевести дыхание… И в этот момент она услышала так хорошо знакомый ей смех, которому эхом отозвался ничуть не менее знакомый ей женский голос… Она не решилась позвонить… Проехать три тысячи километров только затем, чтобы найти подтверждение своему несчастью… Это было слишком для молодой женщины! Несколько часов спустя она ушла из жизни, успев дать жизнь Мисе…

Такова драма, знаменовавшая ее судьбу.

Несмотря на столь драматическое начало, жизнь девочки складывалась неплохо. Ее воспитывала бабушка в Халле, в среде музыкальной семьи, о которой мы только что говорили; ноты она научилась читать раньше, чем буквы. Ей даже позволялось играть, сидя на коленях у Листа. Обладая рано развившимся умом, не лишенным причуд, она вела хаотичное существование: две мачехи, постоянные перемещения между Польшей, Францией и Бельгией… К четырнадцати годам она сложилась в прекрасную пианистку и писаную красавицу – дородную, как любила тогдашняя эпоха, с походкой царицы… Все в ее облике – пышность телес при тонкой талии, сладострастно-чувственное лицо – выдавало в ней одно из тех демонических существ, что создавались пылким воображением бельгийского художника Фелисьена Ропса, кстати, доброго знакомого ее беспутного папаши.

Восемнадцати лет она отправляется в Лондон, затем возвращается в Париж, где живет уроками музыки, которые ей достал композитор Форе. В 1893 году, в возрасте 21 года, она выходит замуж за своего юного кузена – Тадеуша Натансона, одного из трех сыновей польского еврея-банкира и русской женщины. У братьев Натансон ходил в знакомых весь литературный и художественный Париж; четыре года назад ими был основан ежемесячник «Белый журнал» (на деньги родителей), с которым сотрудничали лучшие писатели эпохи. Один только перечень авторов, помещавших свои опусы в «Белый журнал», по-вторил бы указатель имен в учебнике истории французской литературы: Баррес, Клодель, Фенеон, Жамм, Жарри, Малларме, Мирбо, Пеги, Пруст, Золя…

Молодая пара поселилась на улице Сен-Флорантин. Стены квартиры украсили картины, написанные друзьями молодожена. Только прислушайтесь к именам, значащимся в нижних углах полотен: Боннар, Редон, Вильяр… Большая часть из них создадут иллюстрации для рекламных афиш, которые познакомят публику с журналом «Ревю», и не следует удивляться, что на рекламных листах не раз возникнут черты лица и элегантный силуэт красавицы Миси. Все были покорены ее шармом, ее талантом пианистки, ее фантазией, экстравагантностью и соблазнительными речами. Из портретов красавицы, созданных тогда – и позже! – самыми престижными художниками, можно было бы составить маленький музей. Сам Ренуар, который привязывал кисти к пальцам, потому что у него были почти парализованы руки, писал ее восемь раз и глубоко горевал оттого, что она никогда не позволяла ему изобразить свои груди…

В 1905 году Мися, разведясь с Натансоном, вышла замуж за пузатого бизнесмена Альфреда Эдвардса, владевшего, в частности, газетой «Матэн». Воспылав к красавице неутолимой страстью, Эдвардс буквально вырвал ее из объятий супруга. В эту пору красавица-полька, сохранив весь свой круг друзей-художников, познакомилась с не чуждой цинизма средой, состоявшей из журналистов, аферистов и кокоток, которая была дотоле вовсе не знакома ей. Четыре года спустя, устав от выходок своего благоверного, который, изменяя ей направо и налево, сам ревновал ее, как восточный тиран, и притеснял как мог, Мися в 1909 году развелась. И правильно поступила: прошло совсем немного времени, и на Эдвардса пало подозрение в удушении и утоплении в Рейне своей новой супруги – актрисы Женевьевы Лантельм…

Впоследствии Мися сошлась со знаменитым в ту пору художником и декоратором, каталонцем Жозе Марией Сертом. Сын промышленника, он был ничуть не менее богат, чем его предшественник, но куда более образован. Этот чудаковатый человек был столь же экстравагантен, как и его новая спутница. Часто ходя в плаще и сомбреро, он не мог не бросаться в глаза. Пристрастие к алкоголю и морфию ничуть не убили в нем энергию и веселость. Этот коренастый и словоохотливый коротышка писал полотна гигантских размеров, украшавшие храмы (как, например, собор в Виче в Каталонии) и роскошные салоны, например, в отеле «Уолдорф-Астория» в Нью-Йорке (за что его прозвали «уолдорфским Тьеполо»). Это не мешало ему украшать также и будуары по улице Лоншан. Художники – друзья Миси – любили подтрунивать над ним, называя «Мосье Жожо». И, несмотря на это, именно он познакомил свою подругу и всех остальных со странным персонажем, у которого черную шевелюру пересекала совершенно белая прядь… Это был Дягилев, гениальный устроитель «Русских сезонов», рекламе которых Мися отдаст столько сил…

Такова была в 1917 году эта оригинальная и сложная личность, которая вместе с Сертом на протяжении стольких лет будет играть такую важную роль в судьбе Габриель…

* * *

На исходе все того же 1917 года положение союзников на фронте было решительно хуже некуда. Франция оказалась практически в той же катастрофической ситуации, что и в августе четырнадцатого. Было принято обращение к Клемансо, который с 16 ноября принял на себя функции Председателя Совета с наказом спасти страну. Возрос и политический вес Артура Кэпела, особенно после того, как он отправился к своему другу с «галльскими» усами в отель «Матиньон» с таким предложением: предоставить в распоряжение Франции принадлежащий ему углевозный флот. Это был красивый жест, так как германские подводные лодки грозили без труда отправить его к рыбам на дно. Президент с благодарностью согласился и не уставал рассыпаться в похвалах своему верному английскому другу.

Едва придя к власти, он прилагал все усилия для восстановления национальных сил.

Несмотря на груз возложенных на него задач и тяжесть прожитых лет, бодрый старик продолжил, как и прежде, ездить на фронт и бывать в окопах, и так как президент Пуанкаре отказался следовать его примеру, Клемансо бросил ему с презрением: «На свете есть две совершенно ненужные вещи: предстательная железа и институт президентства во Франции».

Ну а в модельном доме Коко дела шли с таким размахом, что она смогла, наконец, позволить себе выкупить за 300 тысяч золотых франков огромную виллу в Биаррице, где размещался филиал – до этого она была лишь арендатором.

Успех Коко отозвался эхом и в тогдашних модных журналах. С 1916 года «Лез Элеганс Паризьенн» публикует ряд ее моделей из джерси. Репутация дома, уже достигшая европейского масштаба, шагнула за океан. С 1915 года в «Харперс базар» уже можно было прочитать: «Женщина, у которой в гардеробе нет хотя бы одной вещи от Шанель, безнадежно отстала от моды». С 1917 года большинство клиенток великой кутюрье составляли уже американки, знавшие ее как «апологета джерси», а заокеанский журнал «Вог» отметил присутствие джерсовых платьев в апреле на Палм-Бич во Флориде. А «Харперс базар» заявил следующее: «В этом сезоне имя Габриель у всех на устах». Но у Габриель оказалось достаточно коммерческого чутья, чтобы заменить черные, бежевые и темно-серые тона, использовавшиеся для парижских моделей, на более живые, как, например, красно-бордовый и зеленый – для США, которые хоть и стояли на стороне союзников, все же были в неизмеримо меньшей степени втянуты в конфликт. Вообразим-ка себе огромный альбом, представляющий сотни моделей, задуманных Коко во время войны, – нас изумило бы немыслимое богатство фантазии. Возьмем только разнообразие материалов, которые она использовала: тут не только джерси, но и атлас, крепдешин, саржа, бархат, фай,[34] тюль, к ружево… Кроме того, она любила окаймлять свои наряды мехами… Но какими! Теми, что считались заурядными, как-то: кролик, крот или бобер. Это была своеобразная оппозиция привычно используемым в от кутюр дорогостоящим и куда более труднодоступным мехам вроде норки или соболя. Но, кроме очевидных экономических соображений, здесь следует учитывать и негативное отношение Коко к «богатым» материалам, которые, по ее мнению, бесцеремонно вторгаются в моду. В основе последней должны лежать чистота стиля, простота и сдержанность, а не выставленная напоказ пышность.

Что касается ее творений как таковых, то Коко не желала отстраняться от общих тенденций эпохи. Так, в 1917-м и до 1920 года она выставляет на продажу платья с более или менее ярко выраженным силуэтом «бочка», с боковыми складками, призванными расширить бедра. Но на всем, что она изобретает, лежит ярко выраженный отпечаток новых условий, в которых стали жить женщины. Среди новинок – целиком джерсовые куртки-труакары с джерсовыми же юбками крайне неопределенной формы; многочисленные «сафари» с глубокими карманами, чтобы в них было удобно засовывать руки; длинные и теплые шарфы… Такая концепция моды стяжала Габриель большой успех.

К несчастью, далеко не столь успешно складывалась ее личная жизнь. Ставший очень важной персоной, Бой все чаще вращается теперь в высшем обществе: французском, английском… Он честолюбив, да, крайне честолюбив! Для Габриель даже слишком честолюбив. Однажды, будучи в зоне действия войск, он наносит визит одной своей соотечественнице, герцогине Сазерлендской. Это была одна из самых знаменитых гранд-дам той эпохи, которых так замечательно описал Кокто в своей книге «Фома-самозванец»; эти дамы занимались организацией службы помощи раненым. Среди сестер милосердия он встретил молодую красавицу, которую прежде приметил в Лондоне. Звали ее Диана Листер, урожденная Рибблсдейл. Дочь и невестка лордов, она овдовела, едва выйдя замуж, – увы, слишком типичная для того трагического периода женская судьба! Не только знатность имени, но и правильность черт, кроткая нежность, бросающаяся в глаза хрупкость и постигший ее несправедливый удар судьбы глубоко взволновали душу Боя. Он даже мог вообразить себе, что любит ее – и, кстати, это его вполне устраивало. Официально предложив ей руку и сердце, он тут же получил согласие. Вот теперь он имел все, что хотел. Сделавшись женихом Дианы, он, хоть в его жилах и не текла голубая кровь, почти официально вошел в круг джентри. К тому же он получил назначение политического секретаря британской секции Большого межсоюзнического совета в Версале. Ну что спросишь с разночинца, которого всегда угнетала неясность обстоятельств его рождения?

Свадьба Артура с Дианой состоялась в октябре 1918 года у одного из ее знатных родственников – шотландского аристократа лорда Ловата в домовой капелле замка Бофорт в его вотчине в графстве Инвернесс. Замок этот словно сошел со страниц английского романа, действие которого происходит в викторианскую эпоху в аристократических кругах: вековые деревья, огромные луга со стадами овец, пруды, окаймленные утесником…

Но вернемся на несколько месяцев назад, в март 1918 года, когда Бой только что получил согласие на предложение руки и сердца. Надо было как-то известить об этом Коко… Только с глазу на глаз! Письмом хуже… Но, оказавшись с нею лицом к лицу, он увидел, сколь она чувствитель-на и ранима. У него сжалось сердце… Он не мог подобрать слов… Не находил их! Она должна была помочь ему в этой ужасной ситуации… Но все же ее терзали сомнения… Позже она признается друзьям: «Прежде чем он сказал слово, я все уже знала сама».

Она не уронила перед ним своего достоинства. Самолюбие обязывало ее сохранить свое лицо.

Но только за ним затворилась дверь, она вся отдалась своему горю. Вот теперь можно было выплакаться… И она час за часом ревела в три ручья не переставая. Да, конечно, она знала, что все так кончится, но… жила будто бы в неведении, и в итоге полученный ею шок оказался непереносимым.

Логическим следствием происшедшего должен был бы стать полный разрыв. Просто уйти, чтоб он ни о чем не знал… Было похоже, что мысль покинуть Габриель ни на минуту не оставляла его. Но как бы ни была тяжка рана, нанесенная ей решением ее возлюбленного, она была слишком влюблена в него, чтобы отказать ему от дома. Она искала ему тысячи оправданий… а ведь, прямо скажем, у них удивительно схожи характеры и судьбы! И Бой, и Коко имели счеты с унизительным прошлым. Вот откуда эта неистребимая тяга к социальному успеху и жажда выигрыша, поглощавшая всю их энергию. Кстати, не на эту ли перспективу они всегда направляли свое существование, каждый на свой манер? Так зачем же упрекать Боя в том, что он такой же, как она? Не рождены ли они затем, чтобы стать сподвижниками? Вот, наверное, какие мысли примирили Коко с неизбежностью дальнейших отношений с Боем…

Но как бы там ни было, она долее не могла оставаться у Боя в квартире на бульваре Малешерб. При посредничестве Миси она нанимает меблированную квартиру близ моста Альма, в доме 46 по набережной Билли (ныне набережная Токио). Это была простая квартира на первом этаже, но с весьма любопытной обстановкой. Альков, равно как и передняя, сплошь увешан зеркалами; плафон покрыт черным как смоль, блестящим лаком, а надо всем властвовал, следя неотвязным взором, золоченый Будда.

Этот декор надолго западет в душу Габриель, и она будет в течение всей жизни, переезжая на новые квартиры, воспроизводить его детали и элементы в их интерьерах. Ее, плененную болезненными воспоминаниями о Бое, будет неотвязно преследовать его образ мышления…

* * *

В эту эпоху Париж уже не был тем прежним, довоенным городом-праздником, и еще менее он напоминал город света. Чтобы пилотам вражеских бомбардировщиков не так-то легко было найти столицу, стекла фонарей закрасили синим, и оттого свет их сделался призрачным и зловещим.

Однажды в марте 1918 года парижан потрясло непонятное событие: 23-го числа на город упало восемнадцать бомб, унеся жизни пятнадцати человек и ранив тридцать; при этом никаких немецких летательных аппаратов в небе не было. А случилось вот что: немцы, войска которых стояли в 120 километрах от Парижа, соорудили пушку с невиданной дотоле дальнобойностью. Следовательно, то, что парижане приняли за авиабомбы, оказалось артиллерийскими снарядами. Пушка «Большая Берта», названная так в честь супруги конструктора, мадам Крупп фон Болен, была установлена в лесу Сен-Гобен, в окрестностях Суассона. У нее был 240-й калибр, а ствол такой длины, что требовался специальный стальной костыль, чтобы он не переломился пополам. Еще большая трагедия случилась 29 марта: снаряд попал в церковь Сен-Жерве, что позади ратуши, как раз во время службы на Страстную пятницу. Под рухнувшим сводом погибли восемьдесят верующих и ранены еще двести… Обычно эти снаряды разрушали только верхнюю часть здания, и те, кто имел средства, переселялись в нижние – с первого по четвертый – этажи парижских гостиниц, как, например, отель «Мерис» или «Терминюс»; другие же во множестве покидали Париж. Опасность была тем страшней, что никакая сирена не могла предупредить парижан о начале обстрела, чтобы те успели укрыться в убежищах. Кроме того, в налетах на Париж участвовали «готы» – большие двухмоторные трехместные бомбардировщики, которые в хорошую погоду всякий раз примерно к одиннадцати вечера несли столице свой смертоносный груз. Их белесые с черными крестами силуэты вырисовывались в перекрестье лучей прожекторов – это стало аттракционом для парижских зевак, которые либо не сознавали опасности, либо решили: чему быть, того не миновать. Эта публика собиралась кучами на парижских мостах, чтобы получить более полное впечатление от изысканного зрелища.

Для тех, кто любит театр, но не настолько, чтобы рисковать жизнью, изобретательный Гюстав Кенсон оборудовал в подвальном помещении зал на 400 мест. Зал так и назывался – «Абри», что значит «Убежище», и театралы аплодировали в нем премьере оперетты «Фифи»…

Габриель не забыла о тех своих клиентках, кого рев сирен внезапно загонял в подвалы. Она придумала для них специальную пижаму из белого или бордового атласа. Таким образом дамы, отказавшись от ночных сорочек, оставались по-прежнему соблазнительными даже в совершенно не подобающей для этого обстановке.

По-прежнему чуткая к реальным условиям, в которых приходилось жить женщинам ее эпохи, Габриель обратила внимание, что за отсутствием «механиков» (то есть шоферов), которые все были мобилизованы на фронт, ее клиенткам много приходится бегать на своих двоих. Она сшила для них прорезиненные плащи-дождевики на манер шоферских; эти плащи были снабжены широкими карманами и быстро застегивались. Коко решила их в черном, белом, розовом или синем… Это был мировой триумф: в Соединенных Штатах, в Бразилии, в Аргентине их расхватывали, как горячие пирожки.

Тем временем дела Франции шли далеко не так успешно. Между мартом и июлем 1918 года Людендорф предпринял четыре массированных наступления, в результате чего немецкие войска достигли леса Виллер-Коттре, в 65 километрах от Парижа… Ситуация почти вернулась к состоянию на сентябрь 1914 года. Миллион парижан покинули город. Англичане организовали посадку своих войск обратно на суда в портах Кале и Булонь – Дюнкерк оказался слишком близко от линии фронта. В чем же причины такого поражения? Их легко было предвидеть: Германия смогла бросить на Францию множество закаленных в боях дивизий, высвобожденных в результате выхода русских из войны. Американцы же смогли эффективно выступить на стороне союзников лишь в начале августа…

В течение лета 1918-го Коко, помимо поездок по профессиональной надобности в Довиль и Биарриц, отправилась для прохождения курса лечения в Юриаж, что в Изере. Там ею увлекся драматург Анри Бернштейн. Коко и Анри устроились на «Вилле садов», где поселилась также Надин де Ротшильд.[35] Был ли Бернштейн любовником Габриель? Этого нам не узнать. Но факт тот, что победам этого страдавшего булимией донжуана было несть числа. И можно предположить, что поступок Боя по отношению к Коко позволил ей вернуть себе свободу.

Значит, приключение между ними вполне могло иметь место. Известно также, что в гости к мужу на восемь дней приезжали Антуанетта Бернштейн с дочерью Жоржеттой; взаимопонимание между мадам Бернштейн и Коко было удивительным. На фотографиях той поры все трое запечатлены одетыми в те самые знаменитые пижамы из белого атласа, которые Коко ввела в моду. Эти пижамы уже «унисекс», как теперь говорят; но на сей раз они сшиты для прогулок под ласковым солнцем, а не для пребывания в мрачных бомбоубежищах, как было бы несколько месяцев назад. Не стоит удивляться теплоте отношений между Антуанеттой и Габриель. Габриель уже была знакома с четой Бернштейн и, в частности, с Антуанеттой, которая была ее клиенткой в Довиле и Париже, перед тем как вышла замуж в 1915 году. Было ли, не было между Бернштейном и Габриель короткого приключения, но и после отдыха на курорте они продолжали встречаться и переписываться. Габриель даже сделалась сердечной советчицей более молодой, чем она, Антуанетты, о чем свидетельствуют многочисленные письма Габриель, сохраненные дочерью драматурга, мадам Жорж Бернштейн-Грубер. Две корреспондентки сочувственно относились друг к другу еще и потому, что у обеих был опыт отношений с мужчинами одного типа, совершенно неспособных на верность. Со своей стороны, Анри Бернштейн любезно предупредил о том Антуанетту еще до того, как они стали женихом и невестой: такой «артист», как он, никогда не сможет быть мужчиной для одной женщины, иначе он попросту «умрет для своего искусства». Но это не мешало ему питать к ней «несказанную нежность». А что касается Боя, то он не делал даже попыток сказать в свое оправдание, что он «артист», что он принадлежит к той же самой породе мужчин, и не скрывал этого.

Итак, когда впоследствии Бернштейн изменил Антуанетте с Одеттой Перейр, Коко своими письмами пришла на помощь молодой женщине, утешая ее, расточая слова воодушевления: «Все не так страшно, крошка моя Антуанетта, будущее – оно в ваших руках! Чаще думайте, думайте об этом! (…) Не утомляйте себя, думайте о том, чтобы быть красивой! Это тоже не следует недооценивать».

В другой раз, когда Антуанетта твердо решила не участвовать в костюмированном бале, потому что знала – ее муж встретится там со своей любовницей, вмешалась Коко – пригласила к себе, нарядила так, как это умеет только она, сделала макияж, буквально влила ей в глотку два крепчайших коктейля – и, как добрая фея Золушку, отправила на бал… Чувствовала ли она себя виноватой перед Антуанеттой? Или это – знак чистой дружбы и женской солидарности в беде?

Все это не мешало Габриель оставаться подругой Анри Бернштейна. Позже она – теперь уже она! – даст ему огромную сумму денег, чтобы он мог выкупить театр «Жимназ». Годы спустя он, потративший столько денег на женщин, не переставал этому удивляться и говорил: «Это единственная из них, которая дала мне денег!»

После заключения перемирия между союзниками и Германией Анри и Габриель продолжали встречаться – в присутствии Антуанетты либо без нее. Свидетельством тому – строчки из дневника бывшей метрессы Анри, красавицы Лианы де Пуги, датированные 12 сентября 1919 года: «Бернштейн заявил о своем появлении огромным букетом огромных красных роз. Он представил нам Габриель Шанель – по тонкости своего вкуса это была поистине фея, по взгляду и голосу – женщина как женщина, но по короткой прическе и хрупкой гибкости – уличный мальчишка-сорвиголова».

* * *

Военное положение союзников, столь критическое еще в июле 1918 года, быстро улучшалось, и в конце концов ситуация переломилась. Прибытие на фронт американцев и участие в боях сотен танков «Рено» сделали возможным – в августе и сентябре – два победных наступления, полностью освободивших территорию Франции. Кроме того, в Лотарингии готовилась гигантская операция, имевшая целью вторжение на территорию Германии. Последняя, брошенная союзниками, изнуренная да вдобавок охваченная пламенем революции, запросила о перемирии и 11 ноября получила его.

Париж быстро изменил свой облик. Лампы и фонари засияли с новой силой. Вновь стали проводиться скачки в Лоншане, и это стало поистине праздником. Французское общество охватила невероятная лихорадка развлечений – ведь так хотелось стереть из памяти четыре года траура и тревог. Начинался период, получивший совершенно точное определение – «сумасшедшие годы». Одним из его самых очевидных проявлений явилось повальное увлечение танцем. Танцевали повсюду и в любое время дня и ночи. Даже в театрах, едва объявляли антракт, люди моментально вскакивали с кресел и бросались в фойе и пускались в пляс – точнее, просто двигались в такт. Когда же давали звонок, приглашавший в зрительный зал для продолжения спектакля, слышался всеобщий вздох разочарования. Некоторые театры, как, например, «Мариньи» или «Буфф-Паризьен», открывали свои залы для публики в восемь часов вечера, чтобы зрители успели сплясать перед подъемом занавеса несколько танго и фокстротов.

В этой атмосфере эйфории и без того существенные цифры оборота дома Шанель полезли вверх с новой силой. Но это было для нее слабым утешением. Что толку-то, если она была не в состоянии разделить всеобщую радость! Одиннадцатого ноября она попыталась было, прицепив сине-красно-белую кокарду на грудь, присоединиться к ликующей толпе на бульварах (которых было не узнать, так они были расцвечены флагами!) и обниматься с прохожими… Какое там! Ее лицо оставалось каменным… Ведь на торжество она пришла одна…

Кстати, она более не жила в Париже. Бой настойчиво советовал ей нанять жилье где-нибудь в окрестностях: «Ведь тебе так хорошо за городом, на вольном воздухе!» Хотел ли он таким путем удалить от себя стесняющую его теперь любовницу? Или желал по-прежнему посещать ее, но в полной тайне? Последнее предположение ближе к истине: с одной стороны, у него теперь будет законная супруга, с помощью которой он полноправно утвердится в высшем обществе, с другой – обожаемая метресса, отношения с которой останутся в точности теми же, что и в прошлом. Трудно представить себе более практичное решение проблемы…

Покорно прислушавшись к совету, Габриель выбрала для проживания Рюэль, в непосредственной близости от Мальмезона и пруда Сен-Кукуфа (это, кажется, там Жозефина де Богарне, катаясь на лодке с царем Александром I, подхватила пневмонию, которая и свела ее потом в могилу). Наняла виллу «Миланез», откуда открывался чудесный вид на столицу. Парк изобиловал лилиями и кустами роз, к аромату которых будущая создательница духов «Шанель № 5» была особенна чутка. Вскоре она приобрела двух огромных волкодавов, которых назвала Солнце и Луна, – помните мозаики в Обазине, которые так очаровали ее в детстве? Не одиночество ли заставило ее вспомнить прошлое, в котором она была отнюдь не так счастлива? Видимо, неясное творилось у нее на душе – она стала относиться к прошлому с некоторой идеализацией, и воспоминание о нем дало ей немного утешения.