С этого времени Габриель по-настоящему становится частицей группы. Тем не менее по-прежнему оставалось одно «но». Если в Руалье приезжал в гости кто-либо из членов семьи кого-нибудь из здешних мосье, то, понятное дело, любовницы не принимали участие в торжественных обедах, даваемых в честь гостей. Бальсан и его друзья не на шутку боялись шокировать своих близких, пугались возникновения щекотливых ситуаций, могущих привести к скандалам… Нельзя сказать, чтобы им было приятно так поступать, но приходилось считаться с социальными условностями, которым никто из них не готов был объявить войну.

В подобных случаях Коко и других юных леди сажали за один стол с конюхами и жокеями. Еще одна горькая пилюля – им равным образом запрещен вход на трибуны для владельцев лошадей и других почетных гостей на ипподромах. Место Коко и ее товарок по социальному положению – среди всякого сброда: зрителей, ставящих по маленькой, поливальщиков, букмекеров, карманных воришек и их жертв и прочих толп одуревших провинциалов, словно сошедших со страниц «Ставки» Лабиша, всяких сельских сумасшедших и разных прочих блаженных…

Унизительность ситуации не всегда была слишком очевидной для Коко, даже при том, что она знавала унижение и в иных формах – и в сиротском приюте в Обазине, и в институте Богоматери. Но это только укрепляло в ней решимость – нет, не взбунтоваться, она уже трезво смотрит на вещи, – а уйти от судьбы с гордо поднятой головой.

Жизнь группы подчинялась ритму скачек на ипподроме в Компьене, но в еще большей степени – в Шантильи, в Лоншане, в Венсенне, в Мезон-Лафите, в Трембле, в Отейле или в Сен-Клу. Несколько раз в неделю уютная компания садилась на поезд до Парижа. В купе царили шутки и веселье, здесь обсуждали скачки, комментировали со Stud-book[17] в руке породы участвовавших в состязаниях лошадей. Порою это так надоедало Габриель, что она задавалась вопросом: а она-то здесь при чем? К счастью, в купе еще играли в карты. Стелили на коленях шотландский клетчатый плед – вот вам и ломберный столик.

Время от времени случалось ездить и подальше – в Довиль, в По, в Ниццу, ибо лошади под вымпелами Этьена выступали повсюду.

Ну а когда засиживались в Руалье, жизнь текла по строго заведенному ритуалу. После завтрака на залитую солнцем террасу выносились кресла и шезлонги, предназначенные для Этьена и его друзей. Здесь читали и комментировали «Эксельсиор», «Голуа», или «Журналь». Женская половина более интересовалась светской хроникой и модой. Со страниц журналов можно было узнать, например, что «баронесса де Икс одевается в вечернее платье из мягкой розовой, расшитой золотом парчи, драпированное спереди и собирающееся в складки на крохотных ножках, обутых в туфли из сукна с золотой вышивкой», или что мадам С, «собираясь на прогулку в автомобиле, мелкими зябкими жестами кутается в шикарное атласное манто песчаного оттенка с воротником из голубой шиншиллы – этот мех сойдет разом и за соболя, и за норку. Это манто окажет своей хозяйке неоценимые услуги в час, когда заходит солнце и внезапно становится прохладно и свежо».

Подобное чтиво вызывало смех у Габриель. Всего-то дела – одеться для прогулки, а сколько кривлянья, сколько жеманства! Вся ее земная суть готова была взбунтоваться. И ведь речь идет еще о дамах света!.. А что сказать об экипировке кокоток, которой «Голуа» уделял особое внимание, описывая во всех подробностях! В своих «Портретах-воспоминаниях» Жан Кокто с тонкой иронией пишет об этом убранстве, которое обескуражило не одного соблазнителя: «Ох уж эти доспехи, латы, железные ошейники, футляры! Этот китовый ус, эти петлицы, наплечники, наколенники, набедренники, наладонники, эти корсажи, недоуздки из жемчугов, букли из перьев, перевязи из атласа, бархата и драгоценных камней, и самые настоящие кольчуги! Ох уж эти рыцари из тюля, лучей и ресниц, эти священные скарабеи, украшенные клешнями из спаржи, эти самураи в соболях и горностаях, эти кирасиры наслаждений, которые чуть свет уж кличут могучих служанок, чтобы те помогали им расфуфыриться! И затем предстают перед очами своих повелителей, точно жемчужины, не способные найти выхода из своих раковин!.. Идея раздеть одну из подобных дам явится дорогостоящим предприятием, для осуществления которого, придется набраться сил, как для переезда на новую квартиру».

Таков портрет Эмильенн д'Алансон, пожалуй, наименее карикатурной из всех ей подобных… Со своей стороны, Габриель решительно отвергала саму мысль о принадлежности к этой категории личностей. Кстати сказать, и наряды, которые носили эти дамы, ей были не к лицу. Она даже как-то попробовала примерить несколько туалетов Эмильенн перед большим зеркалом у себя в комнате… Нет, это решительно не по ней. У нее просто нет необходимых для этого физических данных. Знаменитый абрис в виде буквы «s», который так ценился нашими прабабушками, ей недоступен…

А что сказать о модном в ту пору корсете, напялив который приходилось звать крепкорукую камеристку, чтобы безжалостно стянула тебе тело?! Даже при том, что самому Пуаре захотелось облегчить данный аксессуар, эпоха по-прежнему считала его обязательным. Сама мысль о том, чтобы испытать на себе это орудие пытки, вызывала у Коко отвращение. Как-то вечером она позабавила собравшихся в салоне друзей тем, что зачитала высокопарным тоном определение идеального корсета, каковое только что откопала, перелистывая номер «Голуа»: «Чтобы силуэт женщины был по-настоящему элегантным, необходимо, чтобы корсет искусно формировал талию. Он должен прилегать точно к телу, не оказывая давления на деликатные органы („Какие органы?“ – спрашивала она невинным тоном.). Он бережет молодую женщину от усталости, причиняемой несколько волнительным повседневным существованием („Ох, ох, ох!“ – воскликнул Этьен). И наконец, он предохраняет молодую женщину от опасностей, множащихся с угрожающей скоростью вокруг ее юной красоты» (это последнее замечание потонуло во взрыве хохота).

По мнению самой Габриель, хорошо развитая мускулатура стоит любого корсета. Эту мускулатуру она уже приобрела ежедневной тренировкой по выездке. Она по многу часов проводила в седле, с наслаждением и до изнеможения объезжая Компьенский лес, где ей были знакомы все тропинки, все уголки. Уже будучи в почтенном возрасте, она призналась друзьям: «Если бы мне принесли оттуда веточку, одну только веточку… Я бы тут же узнала ее по запаху».

Но если конный спорт и бега не составляли более секрета для Коко, если теперь она чуть расширила свои познания об обществе и стала вхожа в те круги, которые прежде наблюдала лишь мельком, нельзя сказать, чтобы это послужило обогащению ее культуры в целом. Окружавшие ее спортсмены интересовались исключительно миром ипподромов и конюшен и всем к этому относящимся. Возможно, они сохранили в голове какие-то крохи классического образования, но ничто из того, чему их когда-то учили в школе, не пробуждало в них ни малейшего любопытства ни к литературным новинкам, ни к модным веяниям в театре. Об искусстве авангарда, которое несколько лет спустя так заинтересует Коко, мы не будем здесь вести и речи. Кстати, друзьям Коко и в голову не приходило вечером после бегов отправиться поаплодировать пьесам Федо, которые, конечно же, подарили бы этим весельчакам немало блестящих минут смеха. Столь же безразличным было их отношение и к музыке, и к живописи – имена Ренуара, Боннара, Дебюсси были для них не более чем пустым звуком.

Зато не были чужды этой тесной группке друзей всяческие легкодоступные забавы, фарсы и розыгрыши, обычные для общества той поры: прибитые гвоздями к паркету туфли и шлепанцы, спрятанные под покрывало мохнатые бутафорские пауки, растворимые ложечки для кофе и нерастворимые куски сахару и сигары с подмешанным в них порохом. Ничего не подозревая, зажжешь такую – хлоп! – и вся физиономия враз черная, только белки глаз сверкают.

По прошествии нескольких месяцев Габриель пришла к мысли, что в иных обстоятельствах можно кое в чем и пойти на уступки обычаям среды, в которой она оказалась. Маленькая дикарка учится садиться на лошадь в амазонке, хоть это ей вовсе не нравится – немыслимо терпеть все эти «седла с развилкой» и необходимость сгибать левую коленку, отчего та в конце концов начинала зверски болеть. Не будем говорить и об этих асимметричных платьях, которые она на дух не переносила. Но если она изменит своей привычке садиться в седло по-мужски, ей будут меньше задавать вопросов на сей сюжет. На другие случаи жизни ей нужно подобрать одежду, в которой она не будет выглядеть «как калмык» (ей уже пришлось выслушать такое замечание), но еще меньше будет похожа на одну из тех дамочек, ассоциации с которыми в чужих устах боялась пуще огня.

Итак, она в конце концов остановилась на весьма простой экипировке цвета морской волны, похожей на униформу пансионерок монастырских учебных заведений. А из шляп предпочла глубоко сидящие на голове маленькие круглые канотье, перехваченные узкими лентами из плотной шелковой ткани. С другой стороны, она позаимствовала у Этьена (а может, у Леона де Лаборда) мужские рубашки с лощеным воротником, галстуки и длинные спортивные манто с большими кожаными пуговицами. В таком облачении ее часто видели на ипподромах восседающей на скамье и с увлечением наблюдающей за состязаниями в бинокль. Надо сказать, что такая манера одеваться сделала ее заметной в глазах завсегдатаев ипподромов.

– Да это какая-то чудачка! – поначалу говорили, пожимая плечами.

Но странное дело, едва проходил первый шок, и все в один голос признавали, как идут ей эти курьезные наряды.

В сельской глуши Габриель шила себе шляпы, которые вызывали бурю восторга у подружек Этьена. Они не уставали примерять их перед всеми зеркалами, какие только были в Руалье, и умоляли Коко сделать похожие и для них. Она охотно бралась за дело, отказываясь от вознаграждения – и это при том, что ей приходилось идти на большие траты, покупая необходимые материалы в Галери-Лафайет. Среди тех, кому она шила головные уборы, была и Эмильенн д'Алансон. Но в те времена женщины еще не были готовы к бесхитростной простоте первых творений Габриель, и та, к своему глубокому разочарованию, вскоре увидела свои маленькие канотье с наляпанными на них самыми смешными дополнениями: муслиновыми розами, эгретами, клиновидными фазаньими перьями, устремленными ввысь, угрожая небу, фигурками синиц и щеглов и даже птичьими гнездами с аккуратно уложенными в них яичками. Само собой разумеется, чтобы удержать подобные конструкции на голове, владелицы использовали большие булавки, заканчивавшиеся шишечкой из стекла или металла. Несколько лет спустя некие фурии, одетые в такие шляпы, обшикают спектакль «Парад»,[18] а в конце спектакля они чуть не выколют бедному Кокто этими булавками глаза.

Через несколько месяцев пребывания в Руалье образ мышления Габриель начал меняться. Восторг, который она поначалу испытывала, оказавшись в мире блеска и роскоши, который предложил ей Этьен, понемногу рассеялся, уступив место смутной меланхолии. Конечно, материальное довольство, которое к ней теперь явилось, было счастливым контрастом с той нуждой, что терзала ее много лет, когда она считала-пересчитывала каждое су, чтобы дотянуть до конца месяца. Но при всем том она ощущала некую пустоту, мало-помалу разраставшуюся в ее душе. Ведь, сколько она себя помнила, ей всегда приходилось трудиться. Будучи ребенком, она помогала матери по дому: разжигала и поддерживала огонь в очаге, мыла посуду, убирала постели, подметала пол… В Обазине, как и в институте Богоматери, монахини-наставницы (кроме как по воскресеньям, отводившимся для традиционных прогулок) с большой заботливостью учили своих воспитанниц тысяче хозяйственных мелочей. Не будем говорить о годах, отданных швейному делу, когда ей приходилось просиживать по десять-двенадцать часов в день за работой, приучая свои глаза к тусклому свету дрянных коптилок… И вдруг – ничего не надо делать, во всяком случае, ничего такого, что служило бы чему-нибудь полезному. Это способствовало скрытому зарождению в ней неясного раздражения… Но смогут ли понять ее Этьен и его друзья? «На что ты жалуешься?» – скажут они, если она осмелится заговорить с ними о своих проблемах. Конечно, брат Этьена Роберт Бальсан, который взял на себя управление фабриками в Шатору, тоже не в состоянии жить без дела и наверняка понял бы, чего не хватает Габриель. Но Этьен и Жак не поймут. Скажут: если уж тебя так обуревает жажда деятельности, разве спорт не может заполнить пустоту в твоей душе?

Нет, не может Габриель разделить такой образ мышления! Заповедь «Будешь добывать свой хлеб в поте лица своего», казалось, запечатлелась в самой глубине ее существа, передаваясь из поколения в поколение семьи Шанель, которая всю свою жизнь трудилась не щадя себя.

Кстати, жизнь в ничегонеделании знаменовала собою полную зависимость. Свобода при этом была лишь кажущейся, ведь Габриель была обязана всем нравиться! А в этом она видела грозный признак нестабильности. Конечно, Этьен – существо щедрое и доброе, но все же он не сулит таких гарантий, как его тезка – святой из Обазина, покоящийся в своей гробнице в Коррезе. Стоит владельцу Руалье сказать слово (а что ему мешает?) – и вот она уже выставлена за ворота.

Тем более что Бальсан – это ясно как божий день – не влюблен в нее. Впрочем, если уж на то пошло, он, может, и посодействовал бы ее занятиям пением. Да он больше и не говорит об этом! В общем, если ее еще терпят в Руалье, так это потому, что она не такая, как все, потому что она их развлекает – его и его товарищей. В общем, он держит ее здесь… до поры до времени. Жениться? Эта мысль у него даже не возникала. Она не из тех, кого берут в жены. Таков суровый закон эпохи.

Разочарованная своим пребыванием в Руалье, Коко затосковала по-черному. Она не видела никакого выхода из ситуации. Уехать? Но куда? И чем заниматься? Она все чаще бросалась лицом в подушку и давала волю слезам. «Я проплакала целый год», – позже скажет она. Единственными счастливыми моментами в ее жизни были те, когда она садилась на лошадь и отправлялась на одинокую прогулку в лес. Порою на закате дня она ходила кормить ланей, которыми Этьен населил парк близ усадьбы, – на большой лужайке их собиралось с добрую дюжину, и когда они с жадностью хватали у нее из рук кусочки хлеба, которые она приносила в корзине и протягивала всем по очереди, это было для нее праздником. Идиллическая сказка о доброй фее, покровительствующей животным! Но в каком замешательстве пребывала она сама!

Однажды маленькая компания села на поезд до По. Этьен и его друзья были приглашены туда же для участия в охоте верхом. Да и покататься на лошади по дорожкам того края само по себе было неплохо. Разумеется, Коко поехала со всеми. …Позже ей будет вспоминаться эта теплая зима в Нижних Пиренеях, кипение горных потоков, луга с такой густой зеленой травой, красные плащи всадников под дождем… Вдалеке ее взору открывался старинный замок с шестью башнями и снежные вершины Пиренеев, четко вырисовывавшиеся на фоне голубого неба. «Ездовые, охотничьи лошади, полукровки топтались с самого утра вокруг Королевской площади. Я и сейчас вернувшего еще слышу цокот копыт по мостовой».

Но главным было не это. Здесь, на охотничьей вылазке, она встретила англичанина, перевернувшего ее жизнь. Он был из тех молодых людей, которые жили в седле и в атмосфере веселья… Между ними было уговорено, что тот из них, кто первый упадет с лошади, угощает всю компанию вином жюрансон… Коко словно поразил удар молнии. Позже она расскажет о том Полю Морану: «Мальчик был красив, очень красив, соблазнителен. Он был не просто красив, он был великолепен! Мне нравилась его беспечная манера, его зеленые глаза. Он садился на самых гордых лошадей и был очень сильным. Я влюбилась в него». В общем, события развивались – по крайней мере вначале – в точности так, как в фельетонах Пьера Декурселя, которыми она по-прежнему зачитывалась. Незнакомец явился тем самым сказочным принцем, которого она ждала в своих мечтаниях.

Молодого человека, так неожиданно ворвавшегося в ее жизнь, звали Артур Кэпел – впрочем, друзья чаще называли его прозвищем Бой. Откуда он? Подробностей никто не знает, а сам он очень скрытен на сей счет. Кто-то шептал, что он внебрачный сын знаменитого банкира – одного из братьев Перейр, если не один из многочисленных незаконных отпрысков Эдуарда VII. Кто его мать? О ней он не говорил ни разу. Во всяком случае, его семья отнюдь не из нуждающихся, коль скоро он учился в таких знатных колледжах: сначала в Бомонте, руководимом иезуитами, затем в Даунсайде, где преподавание гуманитарных дисциплин вели бенедиктинцы. Унаследовав некоторые капиталы, он удачно вложил их в угольные шахты Ньюкасла, сколотив к своим тридцати годам приличное состояние. Похоже, тайна происхождения не препятствовала его вхождению в высшее общество – он вращался в самых изысканных лондонских кругах, стал одним из самых уважаемых игроков в конное поло, – а это, естественно, требует быть еще и превосходным наездником.

Вполне естественно, что он оказался среди гостей Руалье и был принят Этьеном как самый близкий друг.

Но каковым будет его отношение к Габриель? Судя по всему, последняя и не думала скрывать ту страсть, которую питала к англичанину, и даже внушала себе мысль, что готова покинуть Этьена и составить тому компанию. Но Кэпел и не помышлял ни о чем подобном. Он, безусловно, испытал живейшее влечение к молодой женщине, но этот повеса, по крайней мере внешне, держался джентльменом: он застал Коко под покровительством своего друга Этьена, у которого был гостем – следовательно, вопрос о том, чтобы всерьез отбить ее у него, не возникал. Но, несмотря на все, принимая во внимание свободу нравов, царившую в Руалье, не мог ли Бой стать любовником Коко? Вероятно. Этьен, которого лошади заботили больше, нежели женщины, наверняка должен был бы закрывать глаза на мелкие любовные эскапады со стороны той, в которой он больше видел товарища, чем метрессу.

Эта ситуация продолжалась довольно долго и порождала куда меньше проблем, чем можно было ожидать, ибо Бой бывал в Руалье только наездами – дела подолгу задерживали его то в Ньюкасле, то в Лондоне, то в Париже, где у него было временное жилище.

В его отсутствие Коко страшно скучала, а главное, все чаще задавалась вопросом (это превратилось у нее в навязчивую идею) – а что ждет ее в будущем? Она пугалась, что в лучшем случае ее ждет судьба стареющей кокотки, которую содержат только из милости – одним словом, кокотки в отставке. Она понимала, что только деньги – деньги, которые она заработает своим трудом, – сделают возможным свободный выбор существования взамен того унизительного статуса, на который она сейчас обречена. Но чем зарабатывать? Пением? Теперь-то она осознала, что не имеет к тому необходимых данных. Зато шляпы, которые она делала так, для забавы, по-настоящему нравились ее подругам. А… Кто знает, не в этом ли кроется ее возможность профессионально состояться? Конечно, она не претендует сравниться с великой Каролиной Ребу, но прекрасно чувствует, что в этой области настало время для обновления: дамы, которых она встречает на бегах, носят на голове, по ее собственному выражению, огромные круглые пироги, апофеоз безобразного! Теперь такое долее невозможно. Все это необходимо изменить, а вернее сказать – разрушить, насаждая простоту. Она уже начала со своих подруг – иных, правда, пушкой не прошибешь, зато другие по-настоящему очарованы ее идеями. Значит, надо продолжать в том же духе! Она уверена, что настал момент отважно вступить в конкуренцию с самыми модными мастерицами – теми, что из II аррондисмана:[19] Карлье, Леви, Тальбо, Марше… Словом, со всеми теми, кто делал погоду на углу рю де ля Пэ[20] и авеню де ль'Опера.

Теперь она решила заговорить об этом с Бальсаном:

– Этьен, только не смейся! Я буду шить шляпы.

– Шляпы?! Но ведь ты их уже шьешь, и, кстати, очень красиво!

– Ты меня не понял! Я хочу обосноваться в Париже и сделаться модисткой.

– А-а… Это другое дело, – ответил Этьен, и взгляд его омрачился. – Я подумаю…

Коко объяснила Этьену, что она бесконечно благодарна за все, что он для нее сделал, но эта слишком бездельная жизнь ее тяготит. Она чувствует себя бесполезной. Разве существование, которое она ведет в Руалье, нельзя назвать честно – паразитическим?

Глубина мотиваций Коко, ее страх перед неуверенностью в будущем не вполне дошли до Этьена – огромное состояние всегда ограждало его от подобных сантиментов. По его мнению, попросту хочется чем-то заняться. Почему бы нет? В этом случае он предоставит в ее распоряжение свою холостяцкую квартиру из трех комнат на первом этаже дома номер 160 по бульвару Малешерб. Когда-то он забавлялся там со своими подружками, но теперь он ее практически не использует. Что ж, пусть Коко шьет там шляпы, может быть, даже для кого-нибудь из них! Эта идея показалась ему особенно пикантной…

Со своей стороны, Бой, которого Коко, естественно, тоже ввела в курс, побудил ее рискнуть. Более интуитивный, чем его друг, англичанин начал понимать, что молодая женщина хочет не просто заняться «от безделья рукоделием», но состояться как личность в полном смысле слова и обезопасить себя от нужды… Кстати, парижское пристанище англичанина находилось (вот уж случай так случай!) также на бульваре Малешерб, в доме под номером 138, в ста пятидесяти метрах от будущей мастерской Коко… Следует думать, что данное обстоятельство только подстегнуло Габриель в ее желании приложить усилия для достижения цели…

И вот Коко в Париже; на дворе весна 1909 года. Разобравшись что к чему, наша героиня быстро сообразила, что собственно для разработки концепции шляп она ни в ком не нуждается, но тем не менее ей требуется техническая помощь профессионалки. Ею оказалась Люсьен Рабате, молодая и очень одаренная модистка, дотоле бывшая первой работницей у Леви… И вот Габриель удалось убедить Люсьен покинуть этот прославленный дом и перейти к ней… Какой же силой убеждения, какой энергией должна была обладать Габриель, в ту пору – молодая женщина двадцати пяти лет, только-только дебютировавшая в шляпном ремесле, чтобы добиться такого результата! Но в этом и заключается один из секретов ее успеха, и ей еще не раз придется применить в жизни этот свой талант. Теперь ей нужен был кто-то, кто занялся бы приемом клиентов – на эту роль она пригласила свою младшую сестру Антуанетту, двадцати двух лет. А почему не Адриенн? Ее удержала в Алье страсть к молодом у владельцу замка Морису де Нексону, с которым она встречалась против желания его семьи, категорически не допускавшей возможности союза своего отпрыска с дочерью какого-то ярмарочного торговца. Только после стольких лет ожидания она смогла, наконец, сочетаться браком с человеком своей жизни. А старшая сестра Джулия к тому времени успела обзавестись мужем и ребенком, так что о ее приезде в Париж для помощи Коко не могло быть и речи.

Теперь осталось заманить клиентуру. Это оказалось не так трудно, как предполагала молодая мастерица, и ее дерзание не осталось без награды. Узнав, что «малышка Коко» завела в Париже лавку, юные подружки кавалеров из Руалье повалили толпами. Их привлекала перспектива стать обладательницами головных уборов, не похожих на то, что носит весь остальной свет; строгость изделий, лишенных декоративных излишеств, воспринималась ими как эксцентричность. Ну и то обстоятельство, что бывшая метресса Бальсана взялась за дело, хотя могла бы по-прежнему блаженствовать на денежки своего покровителя, явилось для них апогеем шика. Даже выбор ею квартала Малешерб, где, как считалось, никогда ни одной модистке не пришло бы в голову обосноваться, только подогрел их любопытство. Оказавшись по горло в трудах, Люсьен Рабате переманила из мастерских Леви двух самых лучших работниц. Квартира-мастерская оказалась слишком тесной, чтобы поместить в ней еще и Антуанетту; друзья Этьена пришли на выручку младшей сестричке Коко, подыскав для нее крохотную квартирку в том же квартале, на первом этаже дома 8 по авеню Парк-Монсо. Габриель же каждый день ездила из Компьеня в Париж и обратно, что позволяло ей поддерживать контакт с Этьеном. Слух о мастерской Коко передавался из уст в уста, и туда стекались все новые клиенты.

К концу года Коко почувствовала, что пора оставить эту полуподпольную надомную работу. Нужно завести собственный бутик! На дверь – вывеску с собственным именем, именем, которое она вознамерилась прославить! И все это – не где-нибудь, а в квартале, в благонадежности которого сомневаться не приходилось. Например, между улицами Руаяль и Опера. Хватит самодеятельности! Новый, престижный адрес позволит ей существенно повысить расценки, без чего не обойтись, если она хочет впоследствии войти в когорту самых знаменитых фирм столицы! Это она усвоила быстро.

Но для этого требуются большие деньги. Она пытается занять их у Этьена. Но тот, охотно предоставив ей свою квартиру, чтобы она могла «заняться» и потешить свой каприз, не мог и вообразить, что она затеяла все это всерьез. Нет, больше он в эти игры не играет! Что могут подумать в свете, если увидят, что его протеже всерьез занялась делом? Что он больше не может ее содержать? Или хуже того, что он слишком жаден и по его вине бедной девочке приходится зарабатывать на жизнь? Да его поднимут на смех!

Нет, он не ссудит ей ни сантима! И вообще он предпочитает тратить деньги на утоление своей страсти к лошадям. А эта страсть, прямо скажем, влетает ему в копеечку.

Коко настаивала. Он ни в какую. Зато Бой, который поначалу стоял на позиции, близкой к позиции Этьена, на сей раз столь горячо принял сторону Коко, что его соперник стал обо всем догадываться:

– Ей-богу, ты влюблен в нее!

Конечно, для него не было секретом, что Бой тоже был любовником молодой женщины, и он не видел в этом ничего неподобающего. Но теперь складывалась совсем иная ситуация, и реакция Этьена была вполне классической: Коко приобрела в его глазах невиданную прежде важность. Он заметил, что Габриель все реже и реже стала приезжать ночевать в Руалье… Черт возьми! Это потому, что она спит с англичанином! И то сказать, ей до него два шага!.. Ревновать? Это было бы слишком глупо.

Впоследствии Коко, вспоминая о тех моментах своей жизни, расскажет Полю Морану, что между ними тремя велись нескончаемые споры, сопровождавшиеся потоками слез. Но похоже, что это романтическое видение вещей от начала до конца придумано страстной любительницей любовных историй, каковою она осталась навсегда. В действительности же оба соперника были мужчинами благовоспитанными, джентльменами и, сверх того, людьми рассудительными. Этьен быстро сообразил, что противостояние подлинным чувствам между англичанином и K°ко было бы с его стороны глупостью. Если верить Бальсану, он сказал своему сопернику следующее:

– Так она тебе по-настоящему нравится?

– Ей-богу… Да!

– Она твоя, мон шер!

И, чтобы скрепить сие джентльменское соглашение, Этьен позвонил в колокольчик, вызвал своего мажордома и потребовал подать шампанское.

Но есть основания думать, что все происходило не столь прямолинейно.

Этьен не был человеком мелочным и, естественно, позволил Коко по-прежнему пользоваться его гарсоньеркой на бульваре Малешерб. Но не кто иной, как Бой осенью 1910 года открыл в банке кредит на ее имя, благодаря чему она смогла нанять под свои мастерские большую квартиру на втором этаже дома номер 21 по улице Камбон, идущей параллельно рю Руаяль. Сбоку от входа повесили табличку: «CHANEL MODES». На улицу Камбон, где обосновалось ателье Шанель, выходит тыльная сторона отеля «Ритц». К сожалению, справлять новоселье Габриель пришлось без Люсьен Рабате: та не могла долее выносить авторитарный, часто неуклюжий стиль Габриель, которая, по ее мнению, недостаточно считалась с ее предложениями и ее опытом в работе с клиентурой. Два года спустя Люсьен поступила на службу фирмы Каролин Ребу, в которой позже стала умелой директрисой.

Несмотря на то что ее покинула Люсьен, успех Коко от этого не уменьшился. Ее клиентками стали вхожие всюду подружки Боя; а сколько раз она со своим англичанином отправлялась на уик-энд в Руалье и заставала там Этьена явственно тоскующим по тем временам, когда Габриель жила под его крышей! Он ревновал ее к англичанину, но ни разу не дал выхода своему чувству.

Ну а соперник Этьена, страстно влюбленный в Коко, нанял для счастливого проживания их обоих уютную квартиру на авеню Габриель, окна которой выходили на каштаны сада Шанз-Элизе. Блаженная парочка роскошно обставила ее ширмами от Короманделя, украшенными черным лаком и расшитыми золотом. В течение всей жизни Габриель не сможет расстаться с этими предметами обстановки (число коих доходило у нее до тридцати двух) и будет перевозить их с квартиры на квартиру – подобно тому, как в средние века перевозили шпалеры из замка в замок – конечно же, как память о своей первой любви.[21]

Здесь, в квартире на авеню Габриель, Габриель лучше узнала своего возлюбленного, который очень отличался от Этьена, хотя обоих объединяла страсть к спорту. Сколь флегматичным был Бой, столь экспансивным был его друг; сколь ценил внешнюю элегантность Бой, столь равнодушным к своим нарядам был Этьен. А кроме того, в противоположность Бальсану Кэпел пылал страстью к чтению. Правда, круг его интересов был более чем разбросанным – тут и Ницше, и Вольтер, и Прудон, и отцы церкви, и «Политические очерки» Спенсера. Оригинальный и пытливый разум подчас побуждал его погружаться в самые экстравагантные сочинения – творения иных химерических или ясновидящих умов. Он интересовался даже теософией. Несколько лет спустя он напишет и выпустит в свет в Лондоне целый том размышлений о политике. Коль скоро эти темы требовали культурной подготовки, которой у Коко не было, Бой не мог развлекаться, обсуждая с Коко темы, проносившиеся у него в голове. Напрасно пытался он – не без доли наивности – убедить ее прочитать «Мемуары» Сюлли. Но он не был с нею строг за это! Он рано понял – пусть она не знает ничего из того, чему учат в школе, зато она досконально постигла науку, которую в школе не преподают. В ней была какая-то высшая мудрость, которой он отнюдь не обладал в той же мере.