В этом убедился в 1971 году адвокат Габриель Рене де Шамбрен, получив письмо от Теодора Момма, который, как и Шамбрен, стал адвокатом международного класса. Как мы помним, Теодор Момм был другом Ганса фон Динклаге и помог выйти на свободу племяннику Коко Андре Палассу. В своем письме Момм поведал Шамбрену о том, что Габриель, будучи одержима мечтой положить конец войне, в ноябре 1943 года хотела встретиться со своим другом Уинстоном Черчиллем, чтобы попытаться убедить его согласиться с принципами секретных англо-германских переговоров. В самом деле, в Великобритании существовала весьма значительная группа населения, не питавшая вражды к такому варианту; в нее входили такие политические деятели, как лорд Рансиман, некоторые аристократы, включая близкого друга Черчилля – знакомого нам герцога Вестминстерского, и родного брата Георга VI – герцога Виндзорского, бывшего Георга VIII. И это не считая многочисленных англичан, считавших германскую опасность чем-то удаленным от них и потому решивших, что настал момент положить конец кровавой бойне. К ним присоединялись те, кто опасался захвата Европы Сталиным. В самой Франции, познавшей ужасы войны не понаслышке, испытавшей на собственной шкуре все тяготы оккупации, массовые депортации евреев и участников Сопротивления, в стране, где с 1940 года полтора миллиона пленных по-прежнему находились за колючей проволокой, где английские бомбардировки наносили ущерб и мирному населению, задумались о сепаратном мире, который положил бы конец всем этим бедствиям. Конечно, Гитлера еще надо склонить к этому, но ведь ему со Сталиным хватит забот! Пусть эти два диктатора грызутся между собою и одновременно ослабеют – демократы только выиграют от этого. Кстати, разве Сталин, подписав с Гитлером пакт в августе 1939 года, не позволил ему развязать войну? И разве не он после взятия Парижа войсками вермахта в 1940 году послал своему союзнику по пакту телеграмму с поздравлением? То-то!

Но если даже Гитлер ставит на карту всё и полон решимости воевать до конца, то вокруг него так настроены далеко не все. Все большее число немцев отдавало себе отчет в том, что проигрыш войны вполне вероятен и что власть фюрера будет сметена все тем же взмахом метлы. Не лучше ли начать мирные переговоры, не дожидаясь, пока в результате безумного упрямства засидевшегося на престоле диктатора от страны не останется камня на камне? Ведь кровь гражданского населения льется так же без меры, как и кровь воюющих солдат…

Когда Габриель изложила свой проект Теодору Момму, он потерял дар речи. Но она говорила с таким энтузиазмом и убеждением, что он и сам начал задумываться о возможности компромиссного мира в будущем. В конце концов Габриель, пожалуй, сумеет убедить Уинстона Черчилля, что его идея требовать безоговорочной капитуляции, сформулированная в январе 1943 года в ходе конференции в Анфе, в которой участвовал и Рузвельт, решительно не самая лучшая и ее претворение в жизнь повлечет за собою бесчисленные смерти. Не говоря уже об унизительном положении, в которое попадает целый народ, – ведь в результате он лет через двадцать развяжет и третью мировую войну! Неужели позабылись последствия Версальского договора?

Теодор Момм не мог не восхититься своей собеседницей, ее пылом и силой убеждения. Тридцать лет спустя в своем письме к Шамбрену он пишет, ничуть не колеблясь: «Должно быть, в ее жилах течет немного крови Жанны д'Арк», намекая на мужество и одинокий подвиг Орлеанской девы во имя короля Франции.

Нужно ли объяснять, как убежден был бравый наездник в полезности прожекта Коко, если он, взяв свою походную трость, отправился в немецкую столицу, намереваясь заинтересовать высших сановников рейха в его реализации? Шанель было ведомо, что в ноябре 1943 года путь Уинстона Черчилля лежал через Мадрид, и, если бы немецкие власти разрешили ей поехать туда, она могла бы встретиться с ним, например в посольстве Великобритании. Кстати, она прекрасно знала самого посла, сэра Сэмюэля Хоуара, друга герцога Вестминстерского.

В Берлине Теодор Момм, рассчитывавший сперва убедить высокопоставленного чиновника с Вильгельмштрассе, где находилось Министерство иностранных дел рейха, наткнулся на отказ. В дипломатической среде держали себя очень осторожно – кому охота быть обвиненным в предательстве и отправляться в гестапо…

Конечно, он мог бы обратиться к людям абвера, но сейчас же отверг эту идею. Для него не было секретом, что фюрер видел в службе генерала Канариса гнездо заговорщиков. Сам же Канарис, замешанный в заговоре Штауффенберга 20 июля 1944 года, будет схвачен и казнен.

Теодору Момму оставалось одно – поделиться своими идеями с ведомством, управлявшимся человеком, который был протеже Гиммлера и при этом пользовался доверием Гитлера. Это был не кто иной, как Вальтер Шелленберг. Несмотря на свою молодость – а было ему всего тридцать три года, – он руководил Шестым управлением, контролировавшим службу внешней разведки. Сам шеф СС Гиммлер порою подумывал о поражении Германии и исчезновении фюрера. Он не исключал возможности если не сделаться его преемником, то, во всяком случае, сыграть в этот момент важную роль. В этой перспективе передача союзникам свидетельства доброй воли без ведома Гитлера казалось ему весьма интересной. В конце концов, Черчилля можно было бы соблазнить идеей компромиссного мира, который избавил бы его соотечественников от пролития крови и слез, – что он как раз и пообещал сделать в своей знаменитой речи в июне 1940 года, равно как и от высадки десанта на материк – дела столь рискованного и гибельного. Гиммлер дал карт-бланш Шелленбергу, но так, чтобы самому не быть замешенным. Против ожидания Момма, Шелленберг счел его предложение интересным, и была достигнута договоренность об операции «Модельхут» – «Модная шляпа», с намеком на первую профессию Коко. Впрочем, «операция» – слишком громко сказано: речь шла всего-навсего о том, чтобы разрешить Габриель поездку в Испанию с пропуском, действительным в течение каких-нибудь нескольких дней… Но дело несколько осложнилось тем, что Коко непременно захотелось, чтобы ее сопровождала Вера Бейт. Свое требование новоявленная миротворица объяснила просто: Вера в силу своего чистейшего английского благородного происхождения гораздо ближе к Черчиллю, нежели она сама. Если потребуется, она придет на выручку Коко в попытке убедить премьер-министра. Но ведь еще требуется узнать, где она теперь находится. Несколько лет назад она развелась, затем вышла замуж вторым браком за итальянца – майора Ломбарди, чемпиона по конному спорту – и жила в Риме. Несмотря на письменное приглашение Коко, Вера наотрез отказалась приехать в Париж, мотивируя это тем, что ей не хотелось разлучаться со своим нежно любимым супругом, который к тому же под подозрением у немцев и потому прячется невдалеке от нее – она одна ведает где. Не хочет по-хорошему? Значит, придется уговаривать… Исполнитель поручения явно переусердствовал и заключил Веру в тюрьму… с уголовницами и девицами известного поведения. Затем ее все же повезли во Францию, оказывая лестные знаки внимания в надежде, что она позабудет те злосчастные пятнадцать суток, проведенных в каталажке. Но в продолжение всего принудительного путешествия она умирала со страху – куда везут и для чего? Неужели и вправду в Париж? Наконец, оказавшись в «Ритце», она облегченно вздохнула, увидев Коко. Последняя, полагая, что момент для введения ее в курс дела еще не настал, повезла ее в Мадрид под тем предлогом, что она хочет открыть там Дом моделей и ей нужна ее помощь. Но когда спутницы достигли испанской столицы, поведение Коко показалось Вере очень странным, и той в конце концов пришлось рассказать подруге всю правду. Но увы, Габриель не довелось свидеться с Черчиллем – пришлось довольствоваться встречей с послом Великобритании сэром Сэмюэлем Хоуаром, которому она в отчаянии вручила послание для передачи премьер-министру. Но отныне она знала, что коль не смогла напрямую встретиться с Черчиллем, то ее миссия провалилась. Что же произошло? Черчилль действительно находился в это время в Мадриде, но был настолько серьезно болен, что его личный врач, доктор Моран, заранее записав его в покойники, запретил ему любые встречи, даже краткие. Ну а будь Черчилль в добром здравии, убедили бы его аргументы Шанель? Пожалуй, стоит усомниться в этом. Старый лев зациклился на идее безоговорочной капитуляции противника, и никто и ничто не могло бы заставить его уступить.

Как бы там ни было, Габриель напрасно слишком скрытничала с Верой. Поведение подруги настолько заинтриговало ее, что она поспешила поделиться своими подозрениями с одним из чиновников посольства своей страны в Мадриде. Как следствие Габриель попала под подозрение и под колпак британских тайных агентств, которыми тогда кишела испанская столица. Но эти слежки быстро прекратились – по всей видимости, Габриель попала в составленный Интеллидженс сервис строго конфиденциальный список французов, которым выказывалось полное доверие и к которым можно было обратиться в случае необходимости. Потому-то не бессмысленным был вопрос, с которым она после войны обращалась к иным своим соотечественникам: «С каким английским полковником вы были связаны?»

Продолжим разговор. Как мы видели, герцог Вестминстерский был горячим сторонником сепаратного мира. Сейчас можно утверждать с высокой степенью уверенности, что инициатива Коко с самого начала тайком поддерживалась Вендором. Мы можем даже позволить себе думать, что сам герцог, безуспешно пытавшийся убедить своего друга Черчилля в обоснованности своей точки зрения, с отчаяния схватился за соломинку, решив, что крохотные шансы добиться успеха могут быть у Шанель. Он мог попросить ее пуститься в это предприятие, взяв с нее слово держать язык за зубами относительно роли, которую играл в этом сам. Этим и объясняется любопытное выражение «героическое молчание», которым Момм характеризует поведение Коко после ареста в сентябре 1944 года, равно как и фраза, которая вырвалась у нее сквозь слезы: «Все мои друзья были по другую сторону».

Точно так же будет понятнее благосклонный прием, с которым Шелленберг встретил прожект, представленный ему Теодором Моммом. Для него не были секретом ни связи, соединявшие Коко с Вендором, ни идеи последнего о возможности достижения мира путем переговоров; он также знал, что Габриель считалась доброй знакомой Черчилля и сэра Сэмюэля Хоуара и могла быть посредницей из самых серьезных. А главное, он мог подозревать, что операция направляется издалека герцогом Вестминстерским, и это возбуждало в нем еще больший интерес.

Больше даже – в случае поражения Германии он всегда мог бы сказать, что не щадил своих сил в борьбе за достижение мира, и это бы ему зачлось. Будущее подтвердило его правоту, ибо он отделался шестью годами заключения.

Однако во многих аспектах эта сторона деятельности Габриель остается тайной за семью печатями. Ни документальный фильм Би-би-си «Шанель: частная жизнь» (1995), ни свидетельство агента Стюарта Хэмпшира, допрашивавшего Шелленберга в 1945 году, ни даже доклад Интеллидженс сервис о вышеупомянутом Шелленберге, в котором о самой этой афере рассказывается исключительно кратко, не утоляют нашего любопытства. Всерьез ли думала Габриель, что может преуспеть в своем предприятии? Направлял ли кто-то ее шаги? Какова была роль в этом герцога Вестминстерского? Совершенно очевидно, что ни в каком докладе мы не встретим разъяснений по вышеперечисленным пунктам, а полное молчание, которое хранила по этому поводу сама Габриель, усиливает впечатление, что нам никогда не узнать правды об этой курьезной афере.

Но совершенно ясно, что Габриель вернулась в Париж, удрученная провалом своей миссии. Она из тех женщин, что не любят проигрывать даже в сферах, находящихся вне их компетенции. Итак, она вернулась в серые будни оккупации, влача то бесцветное существование, которое, несмотря на связь со Шпатцем, слишком разительно контрастировало с предвоенным, наполненным блеском и трудом.

Между тем соперники и соперницы удваивали свои усилия, что только усугубляло ее горечь. Председатель Профсоюзной палаты высокой моды Люсьен Лелонг добился для своей профессии важной льготы – права ввозить роскошные ткани «без стежков»… Конечно, исчезла прежняя аристократическая клиентура, зато появилась новая, далеко не столь знатная – нувориши, нажившиеся на «черном рынке» и всякого рода контрабандной торговле…

Эта клиентура создала успех производству роскошного готового платья, которое уже процветало в Соединенных Штатах, но во Франции до войны оставалось неизвестным. На рю Фобур-Сент-Оноре, затем на рю Дюфур и рю де Севр открылись десятки элегантных бутиков к услугам клиенток, которых отпугивали высокие цены одежды от кутюр, а здесь они могли приобрести по вполне разумной цене изделия почти столь же высокого качества.

Но как бы там ни было, после войны Габриель могла сказать с чистой совестью: я была одной из тех редких представительниц своего ремесла, которые не заработали ни сантима на немецкой клиентуре…[61]

Париж, 10 сентября 1944 года. Пошла третья неделя со дня освобождения. Вандомская площадь, отель «Ритц». Два молодых человека в холщовых туфлях, с рукавами, закатанными по самые бицепсы, и с огромными револьверами на поясе вышли из подкатившего к отелю черного «Ситроена». Поднявшись в подъезд, они отстранили швейцара в фуражке с галунами и вошли в отель через тамбурную дверь. Они знали, куда идут. Несколько минут спустя они вышли, конвоируя женщину шестидесяти лет в белом дамском костюме; дама держалась с достоинством; лицо ее было бледным, но бесстрастным. Бравые молодцы бесцеремонно заставили ее сесть в машину, которая рванула с места как ураган. Куда везут? Этого дама не знала.

Коко Шанель была арестована, а вернее сказать, похищена. Кем? Это так и осталось загадкой. По приказу «комитета по чистке»? Если да, то какого? Кто был его председателем? Кто входил в его состав? Этого так и не удалось установить, а сами участники затеи предпочли не давать о себе знать…

Тот же день, дом 31 по рю Камбон. Ставшая свидетельницей ареста своей хозяйки, Жермен, служившая у Габриель горничной и кухаркой, пришла в бутик Шанель вся в слезах.

– Успокойся, – сказали ей. – Мадемуазель уже час как вернулась.

Чтобы прояснить ситуацию с арестом Габриель, сопоставим его с арестом Саша Гитри, случившимся 23 августа 1944 года, – это даст нам возможность лучше понять события. И в том и в другом случае – не раскрытая до сих пор анонимность «комитетов (или псевдокомитетов) по чистке», которые, как считалось, представляли общественное мнение. Они не имели иной легитимности, кроме той, которую самопровозгласили, не имели иного адреса, кроме задней комнаты какого-нибудь бистро или квартиры одного из членов. В обоих случаях мотив был один и тот же: связь с оккупантами, которая a priori вешала ярлык предательства. Ни в том, ни в другом случае не было ни ордеров на арест, ни какого бы то ни было предварительного расследования, призванного установить подлинность фактов, послуживших основанием для обвинения. И в случае с Шанель, и в случае с Гитри имело место самоуправство и полное презрение к какой бы то ни было законности.

Но в отличие от Гитри, который был передан в руки правосудия – кстати, с совершенно пустым досье – и претерпел, помимо оскорблений и побоев, двухмесячное заключение, двухлетний арест банковских счетов, продлившийся на тот же срок запрет на постановку своих пьес и даже лишение права самому выходить на сцену – вплоть до полной реабилитации, – Габриель удалось избежать подобной судьбы.

Отсюда возникает мысль, что ей на выручку пришла мощная протекция. По мнению некоторых, получить свободу через два-три часа в условиях, которых мы не можем себе даже представить, реально было только при вмешательстве герцога Вестминстерского или Уинстона Черчилля. А возможно, и обоих сразу. Вполне вероятно, что и Черчилль, и герцог поочередно нажимали кнопки, чтобы вызволить общую подругу из неприятного положения. Но эта гипотеза предполагает, что Габриель смогла связаться с тем или другим с невероятной быстротой. И это при том, что она попала в лапы молодчиков, в глазах которых была не кем иным, как коллаборационисткой, заслуживающей позорного столба. И, разумеется, фигурируя (в чем нет оснований сомневаться) в неких секретных списках французских спецслужб, не могла иметь какого-либо документа или тайного номера телефона, способного выручить ее. Как нам представляется, лишь атмосфера смуты и неясности, в которой происходила эта заварушка, объясняет то обстоятельство, что Габриель, в отличие от Саша Гитри, выпуталась из нее удивительно быстро и отделалась малой кровью.

Приведем для сравнения еще одну судьбу: Леони Батиат, она же Арлетти, провела полтора года под подпиской о невыезде в департаменте Сена и Марна за то, что влюбилась в офицера из немецкой авиации, красавца Ганса Зерринга. Кстати, благодаря этой связи она вместе с Саша Гитри добилась во время оккупации освобождения Тристана Бернара. Ну и кто с этим посчитался?..

В течение сентября месяца Габриель, преданная дружбе и исполненная мужества в подобных ситуациях, прятала у себя в квартире на рю Камбон Сержа Лифаря. Танцовщик, как и многие имевшие связи с немцами, получал угрозы. Его обвиняли в том, что, будучи главным балетмейстером парижской «Гранд-опера», имел слишком многочисленные контакты с немецкими коллегами из хореографической среды, приезжавшими давать представление в Париже. Кончилось тем, что он сдался «комитету по чистке танца» (был и такой!), где пытался разъяснить, что, находясь при исполнении служебных обязанностей, не мог вести себя иначе. Да, он видел Геринга, видел доктора Геббельса… Ну и что? Мог ли он запираться в своей конторе, когда обязан был быть на приеме? Он избежал тюрьмы, но был смешен с должности и на год лишен возможности заниматься своим ремеслом…

Как только появилась возможность, Габриель, съездив сперва в Швейцарию (где у нее размещались основные средства) и взяв некоторую сумму денег, отправилась в Лондон. Там она навестила своих друзей, с которыми ее разлучила война, и не в последнюю очередь герцога Вестминстерского. Нетрудно догадаться, что у них было немало тем для разговоров, среди которых – провал ее прожекта достижения мира путем переговоров. Теперь у друзей было сколько угодно времени для обсуждения этой истории.