Глава двадцать восьмая

в которой суперинтендант фон Эйцен пытается избавиться от черта с помощью учения о предопределении, однако попадает в собственную ловушку и улетает через каминную трубу.

Старость — это пора урожая, и если жизнь была достойной, угодной Богу, то плоды ее будут щедрыми и благими, тем более у такого человека, как Пауль фон Эйцен, которого Бог вразумлял Своим словом, обращавшимся потом в слово пастырское. Он не только издал «Немецкий сборник проповедей», который без устали и лени пополнял своими праздничными и воскресными проповедями, дабы подчиненные ему пасторы, так сказать, младшие духовные братья, могли воспользоваться сборником и, внося небольшие изменения с учетом местных особенностей, использовать соответствующие тексты для наставления своей паствы на путь истинный; он не только представил благосклонному вниманию почтенной публики свое «Назидательное чтение о том, как применять два положения христианского вероучения, а именно о Промысле Божьем и о Тайной вечере Господа нашего Иисуса Христа, чтобы изъяснить подлинный смысл Слова Божьего и отстаивать истинную веру против всяческого сектантства и инакомыслия, не впадая в препирательства или гневливость» и спешно посвятил сей труд после безвременной кончины герцога его восприемнику Иоганну Адольфу; да, весь свет, особенно протестантский во главе с новым герцогом, единодушно полагает, что без трудов и усердия шлезвигского суперинтенданта никогда бы не установилось в герцогстве то Царство Божие, к которому ныне обратилось столько народу, сколько, говоря словами пророка Исайи, есть песку морского.

Не обделен Эйцен и семейным благополучием. Правда, жена его, Барбара, которая с годами тощала все больше, пока от нее не остались кожа да кости, отошла в мир иной, успев получить от супруга обещание загробной верности; зато дети выросли, зажили своей жизнью, причем неплохо, и даже Маргарита-младшая, несмотря на увечность, сумела довольно удачно пристроиться, выйти замуж за судебного писаря Вольфганга Калунда, вместе с которым в 1610 году ее казнили за убийство их зятя Клауса Эсмарха, бургомистра Апенраде, но Эйцену не дано узнать об этом, а его друг Лейхтентрагер, который в силу известных способностей мог бы кое-что рассказать, предпочел умолчание.

Сам тайный советник тоже, разумеется, постарел, его бородка и поредевшие волосы на голове совсем побелели, только густые угольчатые брови остались по-прежнему черными с каким-то красноватым отливом. Он много путешествовал, неизвестно куда и по каким делам, но сегодня опять приехал сюда, побывал при дворе, чтобы попрощаться, ибо новому государю нужны новые советники, а сейчас он сидел в гостях у Эйцена; в камине горел огонь, Маргарита-младшая, которая пока жила со своим Калундом в отцовском доме, помогая по хозяйству, принесла вина из бочонка, привезенного Лейхтентрагером, как он сам говорил, из дальних стран; дескать, это вино сразу действует на кровь, ибо красное хорошо смешивается с красным.

«Это то же самое вино, — сказал он, — которым я вас потчевал тогда в Виттенберге, когда с нами была Маргрит».

«Ах, Маргрит...» — вздохнул Эйцен.

«Нет женщин красивее тех, что мы сами себе выдумываем», — сказал Лейхтентрагер.

«Наваждение бесовское, — пробормотал Эйцен, — чертом выдумана, чертом вылеплена». «А ведь ты любил ее», — сказал Лейхтентрагер, усмехнувшись своей тихой кривой усмешкой, — мол, у всякой вещи есть второе донце, а за ним кроется еще что-нибудь, и ничего на свете не бывает действительно таким, каким кажется, всякая правда сложна и запутанна. «Она меня водила за нос, — пробормотал Эйцен, — а потом и вовсе сбежала с жидом Агасфером, которого не только я, но и каждый добрый христианин почел бы за злодея».

«И из-за тебя его запороли насмерть», — добавил Лейхтентрагер.

Отхлебнув вина, Эйцен хлопнул друга по горбу. «Если б он был настоящим Агасфером, которого Иисус Христос проклял на вечные скитания, то не умер бы, а выжил, показал бы кукиш господину профосу, который напоследок его еще и сапогом пнул, чтобы убедиться, что он мертв».

Едва он произнес эти слова, как в комнату вошла Маргарита-младшая и поставила на стол третий бокал, а когда отец спросил ее, что это означает и что если он пожелает видеть Калунда за своим столом, то сам скажет ему, дочь со всей учтивостью ответила, что бокал предназначен не для Калунда, а для гостя, который как раз прибыл и представился другом дома; тут появился и сам запоздалый гость, он возник в темноте дверного проема не освещенным огнем из камина, пламя в котором неожиданно заметалось и забилось; суперинтендант Эйцен хотел было крикнуть «Изыди! Во имя Отца, и Сына, и Святого духа...», но голос его не послушался, все тело обмякло, а сердце гулко забилось тысячей молотков, подступив к горлу. Агасфер же спокойно подошел к столу, за которым сидели Эйцен и его друг Лейхтентрагер, уселся в кресло и вальяжно раскинул ноги — молодой, как при первой встрече, в засаленном кафтане и черной ермолке; Маргарита-младшая, опустившись перед ним на колени, стащила сапоги с его ног, мозолистые подошвы которых задубели от долгих странствий. Агасфер погладил Маргариту-младшую по голове и обратился к тайному советнику: «Мир тебе, Лейхтентрагер, как дела? Сохранились ли серебряная монета и пергамент?» — «Дело, как видишь, продвигается, — ответил Лейхтентрагер. — Монета сохранилась, при мне и пергамент со словами пророка». Вытащив из кармана обе эти вещи, он вручил их Агасферу с такой торжественностью, будто они были величайшими реликвиями.

У Эйцена екнуло сердце, ему показалось, что однажды он уже видел подобную сцену. Друг же его спросил, почему он вдруг так задрожал: разве не приходилось ему рассказывать прихожанам о воскресении мертвых, чего же тогда бояться, когда мертвый воскрес на самом деле? «Я не понимаю, что происходит, — ответил Эйцен. — То ли это ожил тот самый еврей, то ли призрак явился из преисподней... мне страшно».

Лейхтентрагер подлил ему вина и попытался утешить. «Не бойся, Пауль, чему быть, того не миновать. Не ты первый и не ты последний, чью душу заберет черт».

Эйцен заставил себя рассмеяться, хотя было ему совсем не до смеху; прогнав из комнаты неохотно подчинившуюся отцовскому приказу Маргариту, он дрогнувшим голосом спросил, неужели его друг Лейхтентрагер и впрямь связан с чертом чем-то большим, нежели только именем — Люцифер; кроме того, он, Эйцен, никогда и никаких сделок с чертом не заключал, никаких сатанинских договоров своей кровью не подписывал, поэтому никаких прав на себя черту не давал.

Тут Агасфер встал, его темная фигура выпрямилась во весь рост, он вынул из кармана кусок пергамента, врученный ему Лейхтентрагером, и прочитал написанное таким голосом, от которого кровь застыла в жилах суперинтенданта: «Вот Я — на пастырей, и взыщу овец Моих от руки их, и не лам им более пасти овец, и не будут более пастыри пасти самих себя, и исторгну овец Моих из челюстей их, и не будут они пищею их». Эйцену хорошо знакомы эти слова пророка Иезекииля, он сам не раз повторял их ради благих целей, но сейчас стало ясно, что Вечный жид вернулся сюда после страшной экзекуции не для того, чтобы вести богословский диспут; речь теперь зашла о собственной жизни и смерти, поэтому со всей убедительностью, на которую он был способен, Эйцен принялся уверять, что сам он отнюдь не принадлежал к тем дурным пастырям, которые, лицемеря, имели на устах слово Божие, а сами стяжали блага земные; достаточно осмотреться, например, в здешнем герцогстве, господин тайный советник может подтвердить, что тут царит порядок и никто злонамеренно не уклоняется от христианского вероучения, изложенного доктором Мартинусом Лютером и отстаиваемого им, Его Герцогского Высочества старшим церковным блюстителем и суперинтендантом; народ привержен истинной вере, в то время как на востоке и на западе от границ герцогства каждый трактует христианскую религию на собственный лад, будто все могут делать это лучше дипломированных богословов.

Сказав это, Эйцен оглянулся, ища поддержки, на Лейхтентрагера, который часто подвигал его на богоугодные дела и помогал в затруднениях, но тот лишь скривил ехидно губы и сказал: «Именно поэтому, мой наихристианнейший друг, именно из-за твоих особых заслуг черт и пришел по твою душу».

Эйцен хотел было возразить, хотя в глубине души понимал, что Христос дал распять Себя не затем, чтобы увековечить господство власть имущих и их приспешников, но Агасфер, подняв руку, сказал: «Где Дух Господень, там свобода, ибо Господь все решает Сам и не уступает права другому; если же правда, что человек создан по образу и подобию Божьему, кто посмеет втискивать дух человеческий в выхолощенные доктрины?» Эйцен почувствовал себя загнанным в угол, он поглядел на пляшущие тени, мечущееся пламя, и ему померещилось, будто где-то там его поджидают чертенята с раскаленными вилами и копьями; он даже вскрикнул. Нет, это всего лишь господин тайный советник легонько тронул его пальцем и промолвил: «Недаром еще апостол Павел написал римлянам, что те, кто назвал себя мудрыми, обезумели».

Пока Эйцен слушал, в голове у него одно речение из Священного Писания начало цепляться за другое, как колесики от слаженного часового механизма, который словно сам собой заработал, затикал, и Эйцену показалось, будто черт ненароком подбросил ему спасительную веревку, за которую можно ухватиться. Поэтому он сказал: «Все верно, но что имел в виду апостол Павел, когда писал эти слова? Да, человек может заблуждаться, но разве же справедливо отдавать его за совершенную ошибку дьяволу и проклинать на веки вечные? Пусть я ошибался, надеясь создать на земле нечто, что было бы похоже на Царство Небесное, послушное изволению лишь одной воли; но человек не должен равнять себя с Богом, ибо он есть всего-навсего горстка праха».

Лейхтентрагер молчал, скрестив руки на груди, Агасфер же кивал головой, но, пожалуй, он вспоминал свои слова, которые были сказаны, когда Иисус оказался у его дверей; во всяком случае, Эйцен решил, что выбрал правильный путь: еще немножко самоуничижения, а там, глядишь, удастся спихнуть на кого-нибудь собственную вину, тогда, возможно, суровый приговор будет отменен или, по крайней мере, смягчен. «Следовательно, — продолжил Эйцен, — человеку свойственно ошибаться, Господь же не ошибается никогда, все вершится по воле Божьей — как Он решил, так и будет, все исполняется по Его приказу; следовательно, не человек виновен, а Бог, то есть грехи человеческие лежат на Боге, иначе Он не послал бы Своего единородного Сына брать на Себя все грехи мира».

«Стало быть, — сказал Агасфер, — злые и жестокие евреи не виноваты в том, что они кричали „Да будет распят!“ и „Да будет кровь Его на нас и на детях наших“? Значит, им пришлось кричать „Да будет распят!“ и совершать прочие злодеяния, чтобы исполнилась воля Божья? Значит, надо было проклинать не меня, Агасфера, а самого Бога за то, что я сделал по Его воле, и это Бог обречен в моем лице на вечные скитания?»

Суперинтендант понял, куда завели его собственные доводы — в трясину, которая засасывает тем глубже, чем сильнее барахтаешься, но страх перед адскими муками и вечным пламенем слишком силен; Господь могуч, подумал он, и моя вина Его не обременит, поэтому он ответил: «Да! Твоя правда. За что же наказывать пастыря, если он делал только то, что велел хозяин стада? — И, повернувшись к своему другу Лейхтентрагеру, возопил: — Где же твоя логика, черт? Где же твой разум, сатана?» Угольчатые брови Лейхтентрагера взлетели вверх, а в глазах его блеснули искорки, ибо он всегда справлялся с простой арифметикой быстрее, чем те, кто во всем полагался на христианское вероучение и чудотворство Господнее. Он встал, подошел к книжной полке, на которой выстроились Библии, а также богословские фолианты в роскошных переплетах и окладах; справа размещались печатные труды самого Эйцена, его главное богатство и предмет гордости. Вытащив «Христианское назидательное чтение и пр., и пр.», вышедшее в шлезвигской печатне Николауса Вегенера, Лейхтентрагер перелистнул несколько страниц, удовлетворенно кивнул и заметил, что сия книжица посвящена вопросам praedestinatio, то есть предопределения или Божественного Промысла, о котором сейчас и идет речь; когда Эйцен, которого бросило в жар, подтвердил это, Лейхтентрагер как бы между прочим спросил, сам ли господин суперинтендант являлся сочинителем или, может, книга написана кем-то другим; пришлось Эйцену подтвердить свое авторство; тогда его друг вернулся с книгой в руках к столу, положил ее открытой перед Эйценом, указал пальцем на соответствующую главу, потом строку и сказал: «Читай!» Эйцен беззвучно зашевелил губами, но Лейхтентрагер велел: «Читай вслух! Пусть Агасфер тоже послушает».

Эйцену не оставалось ничего другого, как прочитать то, что некогда он написал сам в порыве христианского правоверия и от чего сейчас бы отказался, будто это никогда ему и в голову не приходило, хотя подобные мысли он не раз слышал от своего учителя, незабвенного Мартинуса Лютера еще в Виттенберге, а именно: «Господь, благой и всемилостивый, никого не избрал для греха, проклятия или вечной смерти; проклятие безбожнику предопределено им самим».

«Им самим, — повторил тайный советник и добавил, подняв глаза к небу: — А не тем, кто свыше». Перелистнув еще несколько страниц, он снова приказал: «Читай!» Эйцену опять пришлось читать вслух написанное когда-то, что теперь, быть может, станет приговором: «Бог сурово покарал и карает по сей день упорствующих и упрямствующих иудеев за их злодеяния и самоволие; следует отметить, что Священное Писание возводит эту жестокую и долгую кару не к Божественному Промыслу, а обусловливает ее злонамеренностью и свободной волей самих иудеев».

«Свободной волей самих иудеев, — повторил Лейхтентрагер. — Если это верно по отношению к евреям, людям простым и бедным, то должно быть тем более справедливо по отношению к господину доктору богословия, вот так-то, дружище».

«Пошли, господин суперинтендант, — сказал Агасфер, шагнув к камину. — Час пробил».

«Пошли, — сказал Лейхтентрагер, взмахнув рукой. — Пора».

У Эйцена затряслись колени; ему хотелось бы задержаться, выпить еще вина, которое ало мерцало на столе, но он понял, что этого ему уже не позволят, и лишь испугался застрять в каминной трубе, когда они втроем будут вылетать из нее, и все они, он сам, Лейхтентрагер и Агасфер, зажарятся прямо здесь. Но Лейхтентрагер, который внезапно оказался весь в белом, как ангел с картинки, и Агасфер, одежды которого сделались будто сотканными из света, бережно взяли Эйцена под руки, словно угадав его опасения; не бойся, сказал Лейхтентрагер, мы уж тебя причастим по всем правилам. Не успел Эйцен удивиться тому, что к свершению обряда вроде бы ничего не готово, как ему открыли рот, словно на приеме у зубодера, и голос Лейхтентрагера произнес: «Ну, давай сюда свою душу, все равно она у тебя неважнецкая». Тут он почувствовал, что внутри что-то оборвалось, хотел вскрикнуть, взмолиться Богу или еще кому-нибудь, но уже не сумел.

Некоторое время спустя в комнату вошла Маргарита-младшая со своим судебным писарем Калундом и увидела отца лежащим перед камином, голова странно вывернута, остекленевшие глаза широко раскрыты от ужаса, язык вывалился.

Огонь в камине погас, а рядом со столом, на котором в трех бокалах мерцало алое вино, стояли сапоги, вроде бы только что стянутые Маргаритой-младшей с ног молодого еврея.

Глава двадцать девятая и последняя

в которой Равви идет войной на священные устои, происходит Армагеддон, но последние Вопросы остаются без ответа.

Мы падаем.

Летим в бездну, которая является одновременно и пространством, и временем, где нет ни верха, ни низа, ни права, ни лева, только потоки частиц — еще не разделенных света и тьмы, вечные сумерки. Я вижу Равви, его руку, протянутую ко мне, и мое сердце тянется навстречу ему.

Жалеешь о том, что случилось? — спрашивает он.

Нет, не жалею.

Ибо это было великое свершение, как бы ужасно оно ни закончилось, великая попытка, которая была необходима, чтобы круг замкнулся и все возвратилось к своим началам, твари к творению и Бог к Божеству. Первый и единственный раз он, Равви, был богоравен, когда взлетел на своего белого коня и бросился в битву, глаза его горели огнем,