Агасфер

«Раз уж вы так любопытны, господин студиозус, отвечу. По-моему, лучше всего крестить в малом возрасте. Даже если младенцу купель не принесет благодати, то уж по крайней мере не повредит, зато обряд будет исполнен, причем как лютеранский, так и католический».

Подобное мнение показалось Эйцену вполне разумным, хотя ему все-таки претила мысль, что внутри, может, сидит кто-то, кто способен выкинуть какую-нибудь штуку или, не дай Бог, ввести в грех и его самого, и бессмертную душу.

Лейхтентрагер пустил своего коня шагом. «Отец мой, — сказал он, — был глазным врачом Балтазаром Лейхтентрагером в Китценгене-на-Майне, а супруга его, Анна-Мария, была беременна мною на девятом месяце, когда по приказу нашего маркграфа Казимира ему вместе с другими шестью десятками горожан и крестьян из окрестных деревень выкололи глаза».

«Видать, попал ваш отец в компанию к бунтовщикам», — догадался Эйцен.

«А он сам и был одним из зачинщиков, — сказал Лейхтентрагер. — Когда народ стал собираться, кто в панцире, кто с копьем, то господа из городского совета Китценгена стали успокаивать людей, мол, бунт всем только повредит; тогда мой отец выступил с гневной речью о том, что народ не должен поддаваться на сладкие посулы, и что на приманку из сала ловят, мол, глупых мышей, и что настала наконец пора, чтобы полетели с плеч головы кровопийц».

«Да, ужасные то были времена, — важно изрек Эйцен. — Но, слава Богу, теперь они позади, благодаря писаниям доктора Мартинуса Лютера и решительным действиям властей». Говоря это, Эйцен задался вопросом, сколь еще силен бунтарский дух старшего Лейхтентрагера в его сыне, что скачет рядом.

Однако тот преспокойно жевал сорванный с придорожного дерева листок. Сплюнув его, он как ни в чем не бывало продолжил свой рассказ: «Отца моей матери по приказу маркграфа также ослепили за то, что он вытащил из церковной усыпальницы череп святой Аделоизы, основательницы женского монастыря в Китценгене и гонял его, будто шар, по полу; мой отец в тот день, когда ему выкололи глаза, умер от ужасных ран, а моя мать бежала из города со мной во чреве, поэтому и родился я, подобно младенцу Христу, по дороге, в хлеву, только не стояли вкруг меня волы и ослы, не оделяли меня волхвы своими дарами; матушка моя была совсем одна, она уронила меня, так я и стал с самого рождения калекой, хромым на одну ногу да горбатым».

«Да, трудное вам досталось наследство и от отца, и от матери», — не удержался от замечания Эйцен, а сам подумал, что от такого семени доброго плода ждать не приходится, однако вслух сказал: «И что же было дальше?»

Его собеседник вздрогнул, будто очнувшись от каких-то воспоминаний; поняв это движение по-своему, конь припустил галопом, так что Эйцену пришлось долго догонять его, прежде чем он услышал продолжение истории, то есть рассказ о том, как несчастная женщина, вконец обессиленная, донесла свое дитя до Саксонии, до Виттенберга, и там умерла, после чего военный лекарь Антон Фриз и его сердобольная жена Эльзбет взяли на воспитание сиротку, который еще и говорить-то не умел, только лепетал да плакал, прося материнской груди. «И за то им спасибо сердечное, — добавил Лейхтентрагер, — тем более что утех я им принес немного, ибо рос угрюмым, необщительным, и, когда другие говорили, то да се, мол, так было всегда, так уж, дескать, заведено, я начинал донимать людей вопросами, отчего они сердились и частенько меня поколачивали».

«Но есть вещи, про которые добрый христианин не спрашивает, как да почему», — с жаром сказал Эйцен.

«Если бы человек не задавал вопросов, все мы до сих пор оставались бы в раю. Только нот не утерпелось же Еве узнать, почему запрещено есть яблоко».

«Во-первых, она была глупой женщиной, — возразил Эйцен, — а во-вторых, ее змий искусил. Боже упаси нас от подобного змия».

«А я этого змия вполне понимаю, — сказал Лейхтентрагер. — Видел же он, что Бог дал человеку две руки, чтобы трудиться, и голову, чтобы думать, только зачем голова и руки в раю? Так и отсохли бы они в конце концов за ненадобностью, и что стало бы тогда с образом и подобием Божьим, господин студиозус?»

Не понимая толком, смеется ли новый приятель или нет, Эйцен решил вернуться на более прочную почву, а потому повторил напутствие, данное ему в Гамбурге пастором Иоганнесом Эпиносом: не в знании сила, а в вере. После чего, чтобы избежать спора, который грозил обернуться для него поражением, Эйцен попросил спутника продолжить рассказ.

Тот поведал, что когда приемный отец, военный лекарь Фриз, был при смерти, то призвал его к себе и сказал: «Сын мой, а я всегда считал тебя своим сыном, хотя ты пришел в мой дом бедней, чем подкидыш, и едва живой от голода, поэтому моя добросердечная жена и я не без труда выкормили и выходили тебя, так вот, сын мой, я хотел бы передать тебе наследство от твоей настоящей матери и твоего настоящего отца; вот то, что было при матери, когда нашли покойницу, вещицы недорогие, но важна память — item, пожелтевший платочек с двумя темными пятнами крови (я сам в том убедился), это кровь с глазниц твоего отца; item, серебряная монета, на которой отчеканена голова римского императора, и, наконец, кусок пергамента с древними еврейскими письменами и примечанием, сделанным рукою твоего отца, которое говорит о том, что монету и пергамент он получил от одного очень старого еврея, побывавшего у него за несколько дней до бунта». Передав все это своему приемному сыну, старый лекарь тихо почил, он же, Лейхтентрагер, сложил три реликвии в кожаный мешочек, который носит с тех пор всегда с собой как своего рода талисман.

При упоминании еврея, навестившего отца нового приятеля, Эйцену сразу же пришли на ум Вечный жид и ночные шаги в соседней каморке, а также слова приятеля о том, что он ищет некоего еврея, ради которого приехал в Лейпциг, и хотя Эйцену стало жутковато, его подмывало любопытство, поэтому он сказал Лейхтентрагеру, что носит на груди освященный крестик, подаренный матушкой, и может показать его, если приятель покажет взамен свой амулет.

Лейхтентрагер, потянувшись со своего коня, хлопнул Эйцена по плечу, отчего тот вздрогнул, и сказал, что если ему интересно посмотреть на подобную чертовщину, то — пожалуйста; кстати, пора дать коням отдохнуть. Всадники остановились, пустили коней па травку, а сами уселись на два пенька; Лейхтентрагер, вытащив из-за пазухи, показал Эйцену сначала старинную монету, очень хорошо сохранившуюся, на ней можно было отчетливо разглядеть каждый листочек в лавровом венке императора, затем платочек с двумя бурыми пятнами и, наконец, кусок пергамента.

То, что написал на полях отец Лейхтентрагеpa, Эйцен разобрал, но древнееврейские письмена были ему совершенно непонятны, поэтому он попросил объяснить, что же тут начертано — магическая ли формула или же проклятье какое, а может, этот секрет вообще нельзя разгадать?

О, кое-что в древнееврейском языке он смыслит, сказал Лейхтентрагер и для вящей пользы студиозуса добавил, что это отрывок из Библии, слова пророка Иезекииля: «Так говорит Господь Бог: вот Я — на пастырей дурных, и взыщу овец Моих от руки их и не дам им более пасти овец, и не будут более пастыри пасти самих себя, и исторгну овец Моих из челюстей их, и не будут они пищею их».

Эйцен почувствовал немалое смущение: с одной стороны, ему прочитали слова библейского пророка, но, с другой стороны, звучат они слишком бунтарски, поэтому он спросил себя, кого подразумевает пророк под дурными пастырями, наносящими вред своему же стаду, но затем он успокоил себя тем, что все это дела давние, а пастыри нынешние — люди вполне почтенные, они блюдут стада для хозяина, и вспомнил, что хотел показать новому приятелю свой крестик.

Однако тот отвернулся от креста, будто перевидал их на своем веку предостаточно и не питает к ним ни малейшего интереса, после чего засунул свои сокровища за пазуху, схватил коня за узду и вскочил в седло. Глядя сверху на суетящегося Эйцена, он сказал: «Можете остановиться в Виттенберге у меня, господин студиозус. В доме военного лекаря Фриза, который достался мне по наследству, места хватает, а о плате сговоримся, она вам будет посильной». И, прищелкнув языком, Лейхтентрагер припустил коня.

Эйцен, поспешая следом, подумал, что по Божьей воле все устроилось замечательно; правда, он надеялся на рекомендательное письмо от аугсбургской тетушки к доктору Меланхтону и на то, что доктор поможет найти жилье и стол, особенно если Эйцен запишется в его ученики, однако все получилось даже еще лучше, ибо знаменитого учителя и друга самого Лютера, вероятно, и без того осаждает множество молодых людей, возможно, даже более умных, чем Паулус фон Эйцен из Гамбурга, хотя наверняка не таких усердных. И все-таки, размышлял он с тревогой, и все-таки...

Но сомнения быстро рассеялись. Не стоит приписывать человеку излишней загадочности, решил Эйцен, даже такому странному, как его новый приятель Лейхтентрагер, который скачет впереди навстречу затянутой облаками вечерней заре.

Глава третья

где вновь утверждается, что то, чего не признают школьные учебники, не должно существовать, даже если ты видишь это собственными глазами.

Господину профессору

Dr.Dr.h.с. Зигфриду Байфусу* [Doctor Doctor honoris causa — двойная почетная докторская степень.]

Институт научного атеизма

Беренштрассе, 39а

108 Берлин

Германская Демократическая Республика

19 декабря 1979

Глубокоуважаемый коллега!

С большим интересом прочел Вашу замечательную работу «Иудео-христианские мифы в свете современного естествознания и исторической науки». Я во многом разделяю Ваши суждения, особенно там, где Вы пишете, для каких целей использовались, а отчасти и сейчас используются вышеупомянутые мифы. Ведь долг ученого состоит в том, чтобы по мере сил содействовать просвещению; нельзя позволить дурачить людей, что происходит, однако, с целым рядом новейших мифов, претендующих на научность.

Тем не менее, позвольте мне сделать несколько замечаний к разделу, озаглавленному Вами «К вопросу о Вечном жиде». Дело в том, что я и сам посвятил Агасферу (который имел также другие имена) несколько разысканий, предварительные итоги коих сообщаются в прилагаемой копии моей статьи из журнала «Hebrew Historical Studies»; для Вашего удобства прилагаю перевод этой статьи, выполненный одним из моих студентов и потому немного корявый.

На стр. 17 Вашей работы Вы, уважаемый коллега, пишете: «Материалистическое мировоззрение не признает недоказанных и недоказуемых явлений, да и не может признать их, поскольку руководствуется научными принципами, тем самым существование сверхъестественных явлений (бог, сын божий и прочие духи, а также ангелы и бесы) невозможно a priori». Агасфер так же отнесен Вами к категории «невозможного».

Не ставя под вопрос ценностей мировоззрения, именуемого Вами диалектическим материализмом (оно, несомненно, имеет свои достоинства), мне хотелось бы со всем уважением к Вам констатировать во избежание дальнейших заблуждений, что Вечный жид не является явлением недоказанным или недоказуемым. Он существует вполне реально, как Вы или я, у него есть сердце, легкие, печень и все прочее; единственно, что можно было бы счесть сверхъестественным, это его необычайная живучесть; не умирает он, и все тут. Не будем спорить, является ли подобная особенность благом или нет; тем более что сам он по этому поводу никогда не высказывается. Похоже, он воспринимает собственное долголетие как некую данность; так мы относимся, скажем, к скрюченному пальцу или псориазу.

Из вышеизложенного следует, что я сам могу засвидетельствовать реальность существования Агасфера. Не удивительно, что клетки головного мозга, перегруженные за долгие века и даже тысячелетия многообразными впечатлениями, обнаруживают некоторые пробелы, тем не менее память Агасфера отличается необычайной ясностью и подробностью, когда речь заходит о вполне определенных эпизодах его жизни. Послушали бы Вы его рассказы о встречах с Иисусом из Назарета, ряд подтверждений которым я нашел, кстати, во фрагментах Свитков Мертвого моря. С радостью предоставлю эти фрагменты в Ваше распоряжение, как только появится разрешение на их публикацию.

Надеюсь, уважаемый коллега, что кое-что из моего письма пригодится Вам при подготовке переиздания Вашей работы, столь высоко ценимой мною. Позвольте заверить Вас в моем глубочайшем почтении.

Ваш Иоханаан Лейхтентрагер

Еврейский университет

Иерусалим.

Господину профессору

Иоханаану Лейхтентрагеру

Еврейский университет

Иерусалим, Израиль

12 января 1980

Глубокоуважаемый господин профессор Лейхтентрагер!

Ваше письмо и приложения к нему, поступившие вчера в наш институт, весьма порадовали меня, ибо они служат свидетельством того, что научные исследования, проводимые в нашей стране, Германской Демократической Республике, пользуются известностью и влиянием далеко за ее пределами. Внимание, оказанное результатам нашей работы столь именитым и авторитетным специалистом, как Вы, укрепляет нас в стремлении еще целеустремленней и напористей следовать нашей цели, еще тверже вести борьбу с заблуждениями и пережитками, недостойными человеческого разума. При этом, однако, мы высоко ценим диалог с носителями иного мировоззрения, ибо любая теория утверждает себя в споре аргументов, а критерием истины для науки является, как известно, практика.

Вашу статью «Агасфер, легенда и правда», опубликованную сборником «Hebrew Historical Studies», я прочитал не только сам, но и ознакомил с ней моих ведущих научных сотрудников. Поэтому изложенное ниже отражает мнение целого коллектива, отлично зарекомендовавшего себя многолетней исследовательской работой в области научного атеизма.

Все мы не имеем оснований подвергать сомнению ни факт Вашего личного знакомства с упомянутым в Вашей статье господином Агасфером, членом иудейской религиозной общины, ни факта Ваших прежних встреч с ним в Варшавском гетто, откуда Вам, тогда совсем еще молодому человеку, вместе с немногими уцелевшими повстанцами удалось спастись благодаря дерзкому бегству через подземную канализацию. В то же время вызывает сомнения ряд приведенных Вами эпизодов из биографии вышеупомянутого Агасфера, относящихся к значительно более ранним периодам истории; подобные свидетельства, особенно при отсутствии документов или нескольких очевидцев, не могут считаться научно достоверными и приобретают тем более мифологический характер, чем удаленнее от нас само повествуемое событие. Вы называете в своей статье (см. стр. 23) господина Агасфера «другом», а это, позвольте Вам заметить, не исключает возможности того, что Вы оказались под известным влиянием Вашего друга, приведшим к не вполне обоснованным заключениям и выводам.

Отсутствие дипломатических отношений между нашими странами затрудняет гражданам ГДР визиты в Государство Израиль, иначе квалифицированные сотрудники Института научного атеизма или я лично могли бы непосредственно освидетельствовать господина Агасфера, тем более что для установления хотя бы приблизительно возраста достаточно визуального контакта. С учетом сказанного возникает вопрос, нельзя ли на месте произвести официальную медицинскую экспертизу по установлению подлинного возраста господина Агасфера, что вполне удовлетворило бы любопытство всех, кто интересуется данным феноменом.

В этой же связи пресс-секретарь нашего института, доктор Вильгельм Якш, задает резонный вопрос: чем объяснить, что столь падкая на сенсации западная пресса (а израильские газетчики и журналисты вряд ли составляют исключение) обошла своим вниманием человека, которому исполнилось не менее двух тысяч лет? Тем не менее, по нашим сведениям, нигде и никогда не публиковалось не только каких-либо сообщений о господине Агасфере, но даже его фотографий. Не располагаете ли Вы, глубокоуважаемый господин профессор, подобной фотографией? Она могла бы пролить свет на многие обстоятельства, если бы Вы соблаговолили предоставить ее нам во временное пользование.

Позвольте еще раз заверить Вас, что мои сотрудники, и я лично приветствуем научную дискуссию как по данному, так и по другим вопросам и готовы рассмотреть любые аргументы, подтверждающие Вашу правоту. Впрочем, что касается аргументов, то необходимы более убедительные свидетельства существования Вечного жида, нежели те, что имеются в нашем распоряжении.

Желаю Вам успехов в Вашей работе,

с глубоким уважением,

(Prof.Dr.Dr.h.с.) Зигфрид Байфус

Институт научного атеизма

Берлин, ГДР.

Глава четвертая

в которой доктор Мартинус излагает свое мнение о евреях, а Эйцен встречается с одним из них, что оборачивается для него изрядными неприятностями.

Немалое время прошло с тех пор, как Паулус фон Эйцен обосновался в Виттенберге и начал изучать у магистра Филиппа Меланхтона, а также у других университетских докторов богословие и историю. Жил он по известному уговору в лейхтентрагеровском, а прежде фризовском особняке, на втором этаже, где чувствовал себя не хуже, чем в отцовском доме. Впрочем, здешнее хорошее самочувствие имело иной характер, ибо объяснялось в первую очередь гостеприимством хозяина, говорившего каждый вечер за бутылкой доброго вина о таких вещах, которые весьма возбуждали молодого человека и которые его почтенному батюшке, коммерсанту Рейнхарду фон Эйцену, торговля сукном и шерстью, не пригрезились бы даже во сне, а во вторую очередь то была заслуга горничной Маргрит, которая готовила ему завтрак, обстирывала его и выкуривала из постели блох и клопов, когда их становилось слишком много. После этого студента переставали донимать насекомые, однако никак не оставляли в покое мысли, которые днем и ночью возвращались к пышным плечам, грудям, бедрам и ягодицам Маргрит. Чтобы отвлечься от этих мыслей, он подходил к окошку, открывавшему прекрасный вид на стоящий напротив, чуть наискосок, дом его учителя Меланхтона, пытался вспомнить благочестивые изречения наставника или вызвать в своей памяти образ дожидавшейся его в Гамбурге девицы Барбары Штедер, но ничего не помогало; благочестивые изречения сами собой превращались в постную белиберду, а образ Барбары, не успев толком проясниться, безнадежно блекнул, и вместо него перед внутренним взором возникали дерзкие, сочные и алые губы Маргрит.

Лейхтентрагер давно заметил страдания своего постояльца. «Пауль», — сказал он, ибо в Иоаннову ночь они вдруг расчувствовались, выпили на брудершафт и решили с тех пор величать друг друга просто по имени, Лейхтентрагер звал Эйцена Паулем, а тот звал Лейхтентрагера Гансом; «Пауль, — сказал Лейхтентрагер, — могу пособить тебе с Маргрит, мне достаточно словечко шепнуть, она сама придет к тебе ночью и так ублажит, что ввек не забудешь, у нее от природы такой талант, да еще я кое-чему подучил».

Эйцена аж бросило в жар, но в ответ он лишь пробормотал: «Что ты говоришь, Ганс? Меня ведь в Гамбурге ждет барышня, которой я поклялся в верности».

«Верность — это нечто головное, — возразил приятель. — А твои желания насчет Маргрит имеют совсем иное происхождение; плотское не стоит смешивать с духовным, к тому же отсюда до Гамбурга далеко, ничего твоя девица Штедер не узнает, следовательно, ничего ее и не расстроит. Впрочем, я пришел по совсем другому делу: магистр Меланхтон прислал своего слугу спросить нас, не доставим ли мы ему удовольствие разделить трапезу, которую он устраивает для доктора Мартинуса, его супруги Катарины и других гостей, людей ученых и добропочтенных; госпожа Катарина выставляет по этому случаю бочонок пива, своего, домашнего».

«Как, и меня зовут?» — переспросил Эйцен, рассиявшись от такой нежданной-негаданной чести.

«Да, и тебя», — подтвердил Лейхтентрагер, умалчивая, что сам предложил Меланхтону пригласить своего приятеля, ибо имел на этот счет собственные соображения; кроме того, он неплохо изучил Лютера с Меланхтоном, им уже не о чем поговорить вдвоем, зато перед публикой они стараются перещеголять друг друга и становятся такими златоустами, что слушатели только рты разевают, поэтому, подумал Лейхтентрагер, вечерок может получиться забавным.

По столь торжественному случаю Эйцен решил быть при полном параде, он надел новые сапоги из мягкой кожи, черный камзол на серой шелковой подкладке, волосы напомадил, чтобы блестели, а кроме того, он продумал, о чем станет говорить за столом, если ему предоставится слово: он скажет, как жаждут жители Гамбурга мудрого наставления в истинной вере, ибо втайне понимал, что благословение от Лютера поможет получить в Гамбурге пасторский приход, а там, глядишь, и должность суперинтенданта. Однако, когда он такой расфранченный спустился по лестнице вниз, Маргрит, расхохотавшись, спросила, уж не отправляется ли он свататься; вот именно, ответил за него Лейхтентрагер, только речь идет о невесте небесной.

И вот все они собрались у Меланхтона за его большим столом — доктора, студенты и другие гости; у кого имелась супруга, тот привел ее с собой; Эйцен загляделся на последние лучи закатного солнца, которые играли в круглых ячеистых стеклах окон; зажглись свечи, они отбрасывали на лица неровный свет, поэтому в этих лицах появлялось что-то призрачное, но все дело было лишь в сквозняке с кухни, из которой доносились умопомрачительные ароматы. Посередине длинного стола, словно Иисус Христос на тайной вечере, восседал доктор Мартинус; подперев кулаком свою крупную голову, он вяло оглядывал застолье; видеть он мог лишь одним глазом, и, когда этот глаз останавливался на смеющемся Лейхтентрагере, который сидел в конце стола, лицо доктора Мартинуса выражало некоторое недоумение, и он хмурил кустистые брови, словно тщетно силился вспомнить что-то.

Но тут принесли рыбное блюдо, несколько жирных вареных карпов в отличном соусе, доктор Мартинус сразу же забыл о своем беспокойстве, чело его разгладилось, и он заговорил о Творце и чудесах Его творения: «Поглядите только, как мечет икру рыбешка малая, которая одна приносит тысячу икринок, а самец бьет хвостом о воду и оплодотворяет их. Поглядите на птиц, как они брачуются, самец треплет самочку за хохолок, а та откладывает яички, потом высиживает их, и из каждого яичка вылупливается птенчик; поглядите на птенчика, каково ему было в скорлупе?»

«И все происходит на благо и на пользу человеку, — подхватил Меланхтон, — ибо определено в Писании людям владычествовать над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся на земле».

«И друг над другом, — добавил Лейхтентрагер. — А еще определено им выжигать друг другу глаза, отсекать руки, резать и колоть, колесовать и четвертовать и чинить всяческое насилие. Аминь».

Эйцен увидел, как доктор Мартинус побагровел и едва не подавился рыбьей костью; он тотчас подумал, что одно дело — приятельский разговор с глазу на глаз за бутылкой вина, другое дело — речи в присутствии ученых мужей, поэтому обратился к Лейхтентрагеру: «Не богохульствуй, Ганс; грех пришел в мир со змием, но мы достаточно сильны, чтобы с Божьей помощью, положившись на мудрость учителей наших Мартинуса Лютера и Филиппа Меланхтона, раздавить гадину и приблизиться тем самым к Царству Божию на земле».

Тем временем доктор Мартинус выплюнул рыбью кость, прокашлялся, после чего спросил: «Кто вы, молодой человек?» Пока госпожа Катарина наливала пиво своему еще не успокоившемуся супругу, а потом передавала большой жбан дальше по кругу (у дома Лютеров была привилегия на варение собственного пива), Эйцен, заикаясь от счастья, принялся рассказывать, кто он таков, откуда родом, чем собирается заняться; наклонившись к Меланхтону, Лютер сказал: «Приметьте себе этого молодого человека, магистр Филипп, он далеко пойдет». Лейхтентрагеру же он через весь стол проворчал: «На духа зла ты похож, но и такового следует выслушать бдительности ради».

Другой бы, наверное, смолчал и растерялся, услышав подобные слова доктора Лютера, но только не Лейхтентрагер. Эйцену даже показалось, будто его приятель вырос на целую голову или на две, вырос и его горб, впрочем, возможно, это была лишь игра света и теней, во всяком случае, он услышал, как Лейхтентрагер, громко рассмеявшись, язвительно сказал: «Разве вы, господин доктор, не собирались посвятить себя борьбе с духом зла? Так поведайте о вашем успехе. А может, вы оробели, отошли в сторону, примирились с сильными мира сего, когда увидели, какую затеяли смуту, и поняли, что человек, несущий на себе проклятие, сначала думает о себе и лишь в последнюю очередь о Боге, если вообще о Нем вспоминает?»

Доктор Мартинус Лютер поднялся с места и встал во всем своем мощном дородстве, отчего сидящие за столом невольно чуточку съежились; Эйцену же, который прекрасно знал, что в доме повешенного не говорят о веревке, первым делом в голову пришло опасение лишиться благосклонности, заслуженной только что и столь долгожданной, а поэтому, набравшись храбрости, он полюбопытствовал у своего учителя Меланхтона, верно ли, что церковь и светские власти служат человеку как бы двумя стопами, и не будь любой из них, человек охромеет.

Меланхтону подобная сентенция пришлась по душе, сразу видно, что ученик у него прилежный, но ему хотелось добавить для законченности последний штрих, поэтому он ответствовал, что властители благочестивые, то есть такие, которые ратуют против идей эпикурейских, идолопоклонства, клятвопреступлений, против тех, кто заключает договор с чертом или исповедует ложные вероучения, воистину служат опорой для церкви.

Однако, похоже, доктор Лютер этих слов не расслышал, он по-прежнему пристально глядел на Лейхтентрагера, сияющего и пьющего пиво, поднесенное госпожой Катариной, а потом сказал: «Кем бы ты ни был на самом деле, за живое ты меня задел. Если бы, начиная свои писания, я знал, сколь враждебны люди к слову Божьему и как противятся они ему, в чем позднее я действительно убедился, то промолчал бы и никогда бы не дерзнул выступить против папы и законопорядка. Я думал, что люди грешат по невежеству своему и по слабости своей, надеялся, что не посмеют они преднамеренно покуситься на слово Божье; но Господь уподобил меня слепому коню, который не видит, кого везет».

После этих слов доктор Мартинус снова сел и опустил голову. Теперь уж гости и вовсе замолчали, даже Лейхтентрагер, поэтому Лютер, решив, что его не поняли, сказал: «Затевая доброе дело, надо полагаться на разум и рассудительность, но они редки, чаще люди смелы от глупости и подвержены заблуждениям. А заблуждения ведут к смутам, поэтому лучше сразу сунуть палку в колеса, чтобы всему положить конец».

Лейхтентрагер поставил кружку на стол. «Но смутам-то конца и края нет, — сказал он с напускной озабоченностью. — Говорят, будто неподалеку от Виттенберга снова видели Вечного жида».

Эйцену тотчас вспомнились ночные шаги в пустой соседней каморке лейпцигского «Лебедя», впрочем, с тех пор сколько воды утекло; Лютер же поднял голову, и на красном лице его проступило явное недовольство: почему ему до сих пор ничего не известно, почему ему сообщает об этом какой-то Лейхтентрагер, и насколько достоверны сведения?

Госпожа Катарина кинулась расспрашивать: «Где? Когда? Как он выглядел?» Меланхтон сказал: «Да жидов тут хватает, и все они на одно лицо; просто решил кто-нибудь повыхваляться, а мы ему и поверили».

«Но у него на подошвах ног кресты, гвоздями пробитые, по пять гвоздей в каждой ступне», — возразил Лейхтентрагер.

Этот довод показался Филиппу Меланхтону не просто убедительным, но и поразил его, ибо при всей своей учености и книжности натуру он имел чувствительную, а потому живо представил себе мучения человека, обреченного на вечные скитания с таким количеством гвоздей в ногах; кроме того, известно, что появление Вечного жида предвещает недобрые времена. «Хорошо бы, чтобы кто-нибудь побеседовал с ним, порасспросил, — сказал он, помедлив, — ведь сей человек был очевидцем того, как нашего Спасителя вели на Голгофу с крестом на плечах, он мог бы рассеять кое-какие сомнения».

«Вот как? — проговорил доктор Мартинус. — Какие же такие сомнения?»

«По крайней мере, он помог бы нам обратить иудеев в единственно истинную, христианскую веру», — ответствовал магистр Филипп.

Это соображение показалось Эйцену вполне разумным, ибо тот, кто видел Иисуса, несущего крест, не может не засвидетельствовать Его святость. Тем удивительнее показалась ему новая вспышка гнева у доктора Мартинуса.

«Вот как? — повторил тот. — Тогда просите нашего государя, нашего всемилостивейшего курфюрста, чтобы он повелел схватить этого жида, где бы тот ни объявился, только схватить его так же невозможно, как самого сатану, ибо он тотчас растворится среди прочих жидов, лишь вонь от него останется, потому что он ничем от них не отличается, а они от него, и в этом смысле все они вечные».

Он оглядел собравшихся, чтобы убедиться, все ли поняли, о каких важных вещах зашел разговор. Кухарка, собравшаяся подавать жаркое, застыла на пороге, не решаясь войти, пока господин доктор говорит, а тот в запале ее даже не заметил.

«Обратить иудеев в христианскую веру невозможно, — продолжал он, — ибо они до сих пор не желают отказываться от своей богоизбранности, хотя уже полтора тысячелетия рассеяны по свету, унижены и брошены на самое дно, а все чаяния их сводятся лишь к мечтам о том, что рано или поздно они поступят с нами, христианами, как во времена Есфири поступили в Персии с язычниками. Да мы по сей день не ведаем, какой черт занес их к нам, мы их из Иерусалима не звали».

Это также показалось Эйцену вполне справедливым, ибо он был наслышан от своей аугсбургской тетушки о бесчинствах евреев, которые обирают и богатых, и бедных, ничего не давая взамен.

«Обратить в христианскую веру! — воскликнул благочестивый доктор Мартинус. — Это жидов-то? Послушайте моего доброго совета: во-первых, все их синагоги и школы надо сжечь, требники их отнять, а талмудистам и раввинам запретить вероучительство; во-вторых, молодым и сильным жидам надо дать цепы, топоры и лопаты, дабы работали до пота, а не захотят, надо гнать их из наших земель вместе с их Вечным жидом; все они согрешили против Господа нашего, Иисуса Христа, за что и прокляты, как тот Агасфер».

Эйцен почувствовал себя немного сбитым с толку, поскольку слова великого Лютера не вполне следовали заповедям Христа, который учил: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас.