Агасфер

Барышню Штедер тоже все больше распалял ее застольный кавалер, который сладко нашептывал ей на ушко, что ее девические прелести сводят его с ума и что он хотел бы ласкать ее, как это делают ангелочки или же бесенята, то есть сзади, что он зацеловал бы ее сверху донизу, дабы они вдвоем изведали то высшее блаженство, которое человек может испытать уже на земле, и что, дескать, удерживает его единственно верность своему другу, Паулю Эйцену, который сам давно вожделеет от нее тех утех, которым предавался Святой Дух с Девой Марией.

Поскольку Барбаре подобные услады были известны лишь понаслышке, не считая собственных девичьих ночных забав, то кровь жарко бросилась ей в голову, а также в то место, которым ведьмы скачут по воздуху на метле, отправляясь на брокенбергский шабаш, ее бедную головку заполняют видения голых тел, слившихся в сладострастных объятиях, поэтому ей хватает сил лишь прошептать Лейхтентрагеру, чтобы он, Бога ради, прекратил подобные речи, иначе она пропадет на месте.

Тут сэр Агасфер разлил по бокалам из особой бутылки сладкое, тяжелое вино, о котором он сказал, что сам дьявол вырастил лозу для него, однако реббе Йошуа, которого христиане называют Иисусом, благословил это вино на последней вечере со своими учениками, поэтому оно способно исполнить самые сокровенные желания того, кто его пьет. Затем Агасфер подал знак музыкантам, те вышли вперед, певец с лютней отвесил поклон леди Маргрит, потом барышне Штедер и запел:

От страсти я горю лучиной на ветру.

Приди, отдайся мне,

Иначе я умру.

Иначе я умру!

Падучею звездой к тебе я прилечу.

О, будь, прошу, моей,

Я так тебя хочу.

Я так тебя хочу!

Коль на земле любовь

Благословил Господь,

То пожалей и ты

Томящуюся плоть.

Мою живую плоть!

Взволнованная этими словами и музыкой, Барбара заглянула глубоко в глаза Лейхтентрагера, а магистр — в глаза леди, после чего оба, загадав тайное желание, пригубили волшебного вина. Сэр Агасфер снова подал знак, позади него раздвинулся темный занавес, одна половина вправо, другая влево, открывая еще одну залу, не менее роскошную, чем столовая, только поменьше, а посреди нес — широкую кровать с мягкими подушками, над кроватью балдахин, полог которого расшит золотом и украшен золотой бахромой.

А теперь, возгласил сэр, пора обвенчать молодую пару, но так, чтобы все было честь по чести: дескать, он и леди станут свидетелями, а его друг Лейхтентрагер свершит по всем правилам надлежащий обряд не хуже самого господина магистра.

Затем он пригласил жестом Пауля и Барбару встать у изножья кровати. Лейхтентрагер внезапно оказался в священническом облачении — все черное, только кружевной воротничок белый; в руках он держал книгу, но была ли то Библия или же нет, Эйцен не понял, ибо в голове у него помутилось, и он одновременно видел себя у кровати с нареченной ему невестой, но мерещилось ему и то, что рядом с ним стоит Маргрит, причем нагая, словно Ева на картине виттенбергского живописца, мастера Кранаха, совершенно голая, если не считать драгоценного ожерелья и золотых браслетов.

Лейхтентрагер, раскрыв книгу, прочитал: «И сотворил Бог человека по образу и подобию Своему, по образу Божию сотворил его: мужчину и женщину. Ибо сказал Господь Бог: нехорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему. Муж, оказывай жене должное благорасположение; подобно жена мужу. Жена не властна над своим телом, но муж. Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви. Но как Церковь повинуется Христу, так и жены своим мужьям во всем». Магистру хорошо знаком этот текст, он знает, что Лейхтентрагер зачитывает его дословно, точнехонько, до последней буквы, однако благочестивые слова звучат сейчас издевкой, даже святотатством, тем более что все помыслы его устремлены не к худосочной Барбаре, а к голой Маргрит, которую как ее хозяин и господин обнимал стоявший рядом еврей. Магистр вздрогнул от неожиданности, когда услышал вопрос Лейхтентрагера: «Желаешь ли ты, Пауль фон Эйцен, взять в жены из рук Божьих присутствующую здесь девицу Барбару Штедер и обещаешь ли любить ее, уважать и хранить ей верность, пока не разлучит вас смерть?» — «Да», — ответил он, но не потому, что хотел, просто он почувствовал, что все это предначертано ему с того памятного дня и той встречи в лейпцигском трактире «Лебедь»; затем он услышал, как Лейхтентрагер обратился к Барбаре, спрашивая, желает ли она взять в мужья присутствующего здесь Пауля фон Эйцена, всецело повиноваться ему и быть всегда покорной, пока ее с ним не разлучит смерть, до него донесся ее утвердительный ответ, он увидел, как Лейхтентрагер, воздев руку, благословил новый брачный союз во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, словно он действительно посвящен в церковный сан и чуть ли не распоряжается по-свойски Святой Троицей. Затем он увидел, как Барбара тут же легла на кровать и простерла руки, только не к нему, а к его приятелю Гансу. Тот же наклонился, расстегнул пряжку на башмаке, причем со своей хромой ноги, снял башмак и положил поверх одеяла на живот невесты, приговаривая: «Знай же, под чьим сапогом ты отныне будешь жить и кто твой господин»; и Маргрит, или принцесса Трапезундская, или леди, принялась хлопать в ладоши, корчась от смеха. Сэр Агасфер был более сдержан, он лишь слегка улыбнулся и спросил, не собирается ли господин магистр присоединиться к новобрачной.

С этими словами сэр Агасфер, взяв леди под руку, удалился, Лейхтентрагер последовал за ними, занавес опустился, и в опочивальне, кроме молодоженов, осталась только сладчайшая музыка. Вожделение захлестнуло Эйцена, ему вспомнились слова Ганса о том, что Бог снабдил всех женщин одним и тем же устройством, поэтому, не мешкая зря, он сбросил с себя праздничную одежду и залез под одеяло к Барбаре, которая уже раскинула ноги и подалась к нему так страстно, будто с малых лет только и занималась любовью; с придыханиями и стонами она просила: «Еще, мой любимый, еще!» — что было весьма приятно Паулю, но только до тех пор, пока он не услышал, как Барбара принялась расхваливать его чудный горбик, густые волосы на груди и прочее. Тут Пауль догадался, что на ней лежит инкуб, но почувствовал, что и сам лежит не на Барбаре, нет, под ним — голая Маргрит, и он то пускается в бешеный галоп, то томно замедляет прыть, она же обнимает и прижимает его к себе, пока наконец ему не показалось, что вся жизнь истекает из него, оставляя иссохшую оболочку.

На какое-то время наступило затишье. Потом он взял Барбару за руку, и они заснули. Когда же по прошествии многих часов они проснулись, то увидели серое утро; они лежали в вонючей кровати, которая стояла у стены жалкой каморки с мусором по углам и паутиной; ни Пауль, ни Барбара не могли понять, как они попали сюда, в одну из скверных пригородных ночлежек, куда подевалась их выходная одежда и откуда взялось вместо нее жалкое тряпье, которое пришлось натянуть на себя. Когда они прокрались по лестнице вниз, навстречу выскочила хозяйка ночлежки и принялась орать, требуя плату, восемь гамбургских грошей, а где их брать, если в кармане нет ни пфеннига; Паулю не оставалось ничего другого, как послать за деньгами в контору брата, а пока они ждали посыльного, над Эйценом и Барбарой потешался всякий сброд, желая узнать, как они провели ночь, хорошо ли он ублажил невесту и много ли синяков осталось у него на теле от ее костяшек.

Глава семнадцатая

в которой приводятся размышления о том, почему самые отъявленные революционеры становятся наиболее суровыми охранителями порядка, и в которой говорится о взаимозависимости утверждения и отрицания, а также о том, сколь трудно создать Царство свободы.

Мы парим.

Парим в глубинах пространства, которое именуется Шеолом и простирается за пределами творения, вне тьмы и света, в некой бесконечной кривизне.

Здесь можно говорить спокойно, сказал Люцифер, тут нет ни Бога, ни Его приспешников, созданных из духа или материи; здесь — Ничто, а у него нет ушей.

А я ничего не боюсь, сказал я.

Люцифер криво усмехнулся. У того, кто, вроде тебя, желает изменить мир, есть основания опасаться за собственное благополучие.

Что-то похожее на дуновение касается нас, но это не ветер, а поток частиц, из которых состоит Ничто и которые блуждают от одного Ничто к другому.

Я искал тебя, брат Агасфер, сказал он.

А где остальные? — спросил я. Где твои темные воинства, которых низвергли с небес вместе с тобой и мной за то, что мы не послушались Бога и не поклонились человеку, созданному Им по Своему подобию из песчинки праха земного, из капли воды, из дуновения воздуха и искры огня? Где они?

Здесь все теряется, ответил он.

Я увидел, как его знобит от великой стужи, объявшей нас, и понял, зачем он меня искал, ибо страшнее, чем Ничто, есть мысль о его вечности.

Я следил за тобой и твоими делами, сказал он. Ты восстал, но каждый раз терпел поражение и был сломлен. Тем не менее, ты не теряешь надежды.

Бог есть движение перемен, сказал я. Когда Он создал мир из ничего, он изменил Ничто.

Это было прихотью, сказал он, случайностью, единственной и неповторимой. Недаром Бог, осмотрев на седьмой день Свое творение, тут же провозгласил, что все прекрасно именно таким, каким получилось, и поэтому таким мир должен сохраниться на все времена — с его верхом и низом, с архангелами, ангелами, херувимами, серафимами и прочим небесным воинством, где у каждого свой чин и свое место, а венцом творения поставлен человек. Бог похож на всякого, кто однажды что-то изменил; все тут же начинают трястись над своим творением и бояться за собственное положение, отъявленные революционеры становятся суровейшими охранителями существующего порядка. Нет, брат Агасфер, Бог есть сущее, Бог есть закон.

Если бы это было так, сказал я, зачем же тогда Он послал Своего единородного сына искупать страданиями грехи мира? Разве искупление не является обновлением?

Мы парим.

Люцифер обнял меня, словно нас ничто не разделяет, ни различие во взглядах, ни разница в понимании цели, он сказал: Ты ведь тоже знал Равви.

Я вспомнил реббе Йошуа, каким он был в пустыне — борода свалялась, живот опух; вспомнил, как вознес его на вершину высокой горы, чтобы он взглянул оттуда на творение своего Отца, на все беды и несправедливости мира, сказал ему, что пора ему брать дело в собственные руки, ибо настало время создавать истинное Царство Божие; он же ответил мне: Мое царство не от мира сего.

Но чего же добился Равви? — спросил Люцифер. Разве с тех пор, как его распяли, в мире стало меньше зла, разве землю не поливают кровью даже больше прежнего? Разве волк мирно уживается с овцой и человек человеку стал братом? Почему ты не пойдешь к нему туда, где он сидит ныне одесную своего Отца, и не спросишь его об этом? Уж тебе-то он должен ответить.

Он проклял меня, сказал я, проклял за то, что я не дал ему отдохнуть в тени моего дома, когда он тащил свой крест к месту казни.

Я увидел, как Люцифер нетерпеливо нахмурился. Знаю, знаю, сказал он, но именно поэтому он и захочет с тобой поговорить. Разве ты был не прав, прогнав от себя того, кто так жестоко ошибался? И все же, сказал я, Равви любил людей, он пострадал за них.

Страдание — это еще не заслуга, сказал Агасфер; овца, которая покорно отдает себя на съедение, лишь помогает волкам устанавливать волчий порядок. Только тебя, брат Агасфер, волчий порядок не устраивает, ты уповаешь на то, что Бог позволит тебе подлатать Его творение, оставив дырочку, через которую ты со спокойной совестью вернешься назад, под сень Его благодати; ты никак не хочешь признать, что этот мир обречен на погибель именно установленным в нем Божественным порядком и никакая штопка тут не поможет, а лишь продлит агонию. Так пусть же этот старый мир пропадает пропадом, давай творить силой собственного духа наше Царство свободы без маленького божка небольшого кочевого племени, который жив лишь тем, что порабощает все вокруг себя.

Боюсь, брат Люцифер, что такой конец света окажется последним; откуда же взять тогда нового бога для нового сотворения мира?

Мы парим.

Парим в пространстве без начала и конца, без тьмы и света, где по воле Люцифера должны раствориться все краски и звуки, мысли и чувства, все живое, чтобы обратиться в ничто.

Мое «нет» тебе не нравится, сказал Люцифер.

Отрицание так же необходимо, как утверждение, возразил я, любое деяние обусловлено их противоборством.

Значит, ты пойдешь к нему? — спросил он.

Я вспомнил, каким был реббе Йошуа, когда я припал к его груди на последней вечере и когда я сказал ему о колесе, которое не может выскочить из своей колеи, но выбирает ее тот, кто правит быком, впряженным в повозку.

Не стану же я настраивать его против Отца, ибо они втроем суть единое целое: Отец, и Сын, и Дух Святой.

Вижу, как Люцифер скорчился от смеха. Из трех делаешь одного, а из одного трех, он, продолжаешь старые трюки с числами, которыми христианская церковь, взяв себе имя Равви, хочет затушевать свои греко-еврейские истоки. Надо что-то выбирать, брат Агасфер. Либо твой реббе Йошуа вознесся на небо, где восседает ныне одесную Бога, тогда он единосущ и с ним можно иметь дело. Либо он слился с Богом да еще и со Святым Духом, тогда из них троих получилось нечто новое. Но куда же подевался в этом случае прежний Единый Бог, который существовал до Троицы и который низверг нас на шестой день творения? Я вспомнил, как реббе Йошуа подошел к моему дому с крестом на плечах и как он узнал меня, попытался заговорить со мной, а я сказал ему, что готов поднять в его защиту меч Господень, огонь которого до смерти испугает всех врагов, всех стражников, после чего он соберет весь народ израильский и поведет за собой, исполняя пророчество Писания; он же ответил: Неужели мне не пить чаши, которую дал мне отец?

Мы все еще парим.

Парим среди холодного пространства, обвеваемые ветром, который даже и не ветер вовсе; я слышу, как стучат зубы Люцифера. Здесь слишком неуютно, чтобы продолжать спор о предмете, который жестоко рассорил даже святых отцов, сказал Люцифер. Так что же ты собираешься делать, брат Агасфер? Пожалуй, я все-таки пойду к Равви, сказал я, посмотрю, что стало с ним и что он сейчас думает на самом деле. Так мы и расстались, он пошел по своим делам, а я по своим.

Глава восемнадцатая

где обнаруживается, что может дать изучение исторических анналов и как без особых усилий можно приобрести докторский титул, почет и шесть локтей коричневой материи.

Господину профессору

Иоханаану Лейхтентрагеру

Еврейский университет

Иерусалим, Израиль

17 апреля 1980

Глубокоуважаемый коллега!

В последнем письме от 2 апреля с. г. Вы пытаетесь приписать мне начинающуюся фиксацию на феномене Агасфера.

О подобной фиксации, пусть даже всего лишь начинающейся, не может быть и речи. Хотя я и являюсь директором, однако прежде всего я остаюсь членом научного коллектива, поэтому моя исследовательская работа носит плановый характер, я отчитываюсь за нее перед коллективом. Агасфер интересует меня лишь как типичный пример религиозных предрассудков, из которых рождаются легенды; впрочем, на основе новых данных я готов признать за Агасфером существование реальное, но уж ни в коем случае не вечное.

Будучи приверженцем диалектического материализма, я всегда отрицал наличие каких бы то ни было сверхъестественных существ или явлений (см. мое письмо от 14.02.1980), хотя безусловно признаю, что ряд научных проблем еще не нашел своего разрешения, однако рано или поздно эти проблемы, несомненно, будут решены человечеством, если таковые окажутся для него достаточно важными. Тем приятнее для меня сообщить Вам, уважаемый господин профессор, что по крайней мере загадку Агасфера можно считать разгаданной. Правда, тут нет заслуги нашего института, тем не менее именно нашему сотруднику, доктору Вильгельму Якшу, который изучал диалектику формирования легенды об Агасфере, удалось разыскать публикацию, содержащую необходимые отправные моменты для решения проблемы; речь идет о статье Пауля Йохансена под названием «Бывал ли Вечный жид в Гамбурге», опубликованной в томе XLI «Трудов Общества по изучению истории Гамбурга» за 1951 год.

В своей статье Йохансен приводит убедительные доказательства того, что Агасфер и «лифляндский ясновидец» Юрген Майсенский суть одно и то же лицо. «Параллели в описаниях гамбургского Агасфера, с одной стороны, и призывающего ко всеобщему покаянию лифляндского проповедника и ясновидца — с другой, столь очевидны, — пишет Йохансен, — что не вызывает сомнений идентичность обоих». Уже хронологическое совпадение их появления так велико, что поневоле оба этих человека сливаются в единое целое, в одну фигуру.

Йохансен приводит самое старое из обнаруженных до сих пор описаний Агасфера, которое заимствовано из народной книжицы о Вечном жиде, напечатанной в 1602 году в данцигской типографии Роде; согласно этому тексту, Пауль фон Эйцен, тогдашний студент Виттенбергского университета, находясь зимой 1547 года в Гамбурге, «видел в церкви, во время службы, высокого мужчину с очень длинными, свисающими ниже плеч волосами, который стоял босой прямо против кафедры и внимал проповеди с таким благочестием, что нельзя было заметить в нем какого-либо движения, зато, когда упоминалось имя Иисуса Христа, сей человек низко кланялся, бил себя в грудь и тяжко вздыхал; а теплой одежды на нем в ту морозную зиму вовсе не было, только штаны протертые, сюртук до колен да худой плащ до пят».

Вероятно, Вам знакомо это свидетельство, дорогой коллега, однако я цитирую его, ибо оно дает основание для сравнения с описаниями прозорливца Юргена, или Йорга, Мейсенского, сделанными его современниками. Так, Иоганн Реннер, ставший впоследствии хронистом Бремена, а с 1556 года по 1558 год живший в Лифляндии, пишет: «В ту пору обретался в Риге человек по имени Йорген родом из Мейсена, что ходил нагой и босой и не принимал ни еды, ни питья, ежели того не заработал. Каждодневно призывал он всех горожан к покаянию. Он уже бывал в Риге девять Лет тому назад (т. е. тоже в 1547 году!) и призывал народ покаяться, не то покарает Господь пожаром, но люди его не слушали, а потому он ушел тогда отсюда».

Вскоре в Риге действительно случился большой пожар, от которого сгорели Домский собор и большая часть города. Зимой 1557/58 г. Йорг опять оказывается в Лифляндии, о чем ревельский пастор и хронист Балтазар Рюссов («Хроника провинции Лифляндии», издательство Барта, 1584 г.) сообщает: «Зимой того же года через Польшу и Пруссию в Лифляндию пришел странный человек по имени Йорг, ходил он босый и нагий, одетый только в мешковину дерюжную, волос у него долгий, по самые плечи. Одни называли его безумным, другие пустословом, а третьи говорили, что это знак Божий и быть теперь беде».

Ожидаемой бедой стало вторжение Ивана Грозного в Лифляндию. Тильман Бракель, лифляндский поэт, сочинил по этому поводу летучий листок «Христианское повествование о жестоком разрушении Лифляндии московитами», где говорится:

По Божьему соизволению В тот год явилось знамение. Блаженный некий человек На площадях народу рек. Что кара Божия близка, Ужо дождутся русака. И вот уж вправду полонит Наш край проклятый московит.

Йохансен приводит цитату из одного источника, согласно которому прозорливец Йорг был убит темными крестьянами вблизи от русской границы под Дерптом, однако Йохансен сомневается в достоверности этого источника и задается вопросом: с некой стати Йорг оказался у русской границы? И что имел в виду хронист Рюссов, когда писал, что Йорг затерялся где-то между Ревелем и Нарвой? Йохансен даже предполагает идентичность Агасфера-Йорга с Василием Блаженным, знаменитым московским юродивым, который бросал камни в черта и сулил Божью кару самому Ивану Грозному; именем Василия Блаженного был назван собор на Красной площади. Кроме того, замечает Йохансен, Василий Блаженный был сапожником, как и Агасфер. Однако почему — спросите Вы, дорогой коллега, — прозорливец Юрген назвался в Гамбурге Агасфером? Ведь обычно он странствовал под собственным именем?

У Йохансена есть на этот счет весьма убедительное объяснение. Он предполагает, что встреча Юргена с Эйценом, которого Йохансен считает автором, не вызывающим сомнений в достоверности сообщаемого, произошла в церкви Св. Николая, где в 1547 году еще висела большая картина, изображавшая персидского царя Агасфера (Артаксеркса) с его иудейской возлюбленной Есфирью, эта картина была уничтожена лишь в 1555 году, когда, согласно Гамбургской хронике, «в церковь Св. Николая ударила молния, отчего картина с царем Агасфером и Есфирью, а также рама рассыпались на куски». На Юргена, «человека странного», эта картина, по словам Йохансена, произвела столь неизгладимое впечатление, что он возомнил себя иудеем Агасфером. «Как бы то ни было, — заключает Йохансен, — именно в этой связи следует видеть принятие на себя Вечным жидом имени Агасфера».

Мои сотрудники и я разделяем гипотезу Йохансена, ибо она, по нашему мнению, основывается на убедительном свидетельстве о встрече Агасфера в Гамбурге с Паулем фон Эйценом, будущим суперинтендантом Шлезвига; следовательно, Агасфер был простым смертным, как Вы и я, а отнюдь не вечным.

Все мы с большим интересом ожидаем, дорогой коллега, Вашей реакции на сообщение о работе Йохансена, которая представила проблему Агасфера в совершенно новом свете и дала необходимые объяснения вполне естественного характера.

С совершеннейшим к Вам почтением и дружеским приветом,

преданный Вам

(Prof.Dr.Dr.h.с.) Зигфрид Байфус

Институт научного атеизма

Берлин, ГДР.

Господину профессору

Dr.Dr.h.с. Зигфриду Байфусу

Институт научного атеизма

Беренштрассе, 39а

108 Берлин

Германская Демократическая Республика

2 мая 1980

Дорогой, уважаемый коллега!

Ваше подробное, обильное цитатами и ссылками на источники письмо от 17 апреля с. г. доставило мне огромное удовольствие, поэтому я не преминул поделиться этим удовольствием с моим другом, к которому я поспешил на Виа Долороза, где он имеет не только обувной магазин, но весьма ухоженную холостяцкую квартиру. Господин Агасфер поведал мне, что он прекрасно помнит не только встречу с Эйценом, описанную в работе Йохансена, но и другие, гораздо менее приятные встречи с этим господином, ставшим впоследствии суперинтендантом Шлезвига; впрочем, Эйцен вообще был человеком малосимпатичным, ограниченным, до крайности честолюбивым, отличающимся большим самомнением и охочим до интриг. Кстати, статья Пауля Йохансена, опубликованная в «Трудах Общества по изучению истории Гамбурга», мне знакома, а не упоминал я ее в своих письмах лишь потому, что не придаю ей ровным счетом никого значения.

У Йохансена нет ничего, кроме домыслов, не имеющих под собой никаких оснований, способных претендовать на научную достоверность. То немногое, что мы знаем о прозорливце Йорге, доказывает, скорее, обратное, то есть его несовпадение с Агасфером; Йорг призывает к всеобщему покаянию, грозит карами небесными, Агасфер же далек от этого — он стремится переделать мир, но совершенно иным путем. Далее, ни свидетельств современников, ни каких-либо иных источников, которые утверждали бы, что Йорг рассказывал о своей встрече с Христом и был проклят им, как это имеет место в случае с Агасфером; мысль назвать себя Агасфером, да еще и евреем, под воздействием изображения персидского царя, висевшего в гамбургской церкви Св. Николая, могла возникнуть только у склонного к фантазиям Йохансена, но никак не у несчастного странствующего проповедника. Можно восхититься смелостью, которая позволяет Йохансену выдвинуть третье предположение, отождествляющее Агасфера с юродивым Василием Блаженным, однако тут нет и намека на какие-либо доказательства, если, конечно, не считать таковым профессию сапожника, общую для русского юродивого и еврейского вечного путника. Московский нищий как прообраз Агасфера? При всем уважении к великим достижениям русского народа — это уж чересчур.

Единственным верным в статейке Йохансена является факт пребывания Агасфера в Гамбурге. Он подтверждается не только собственными рассказами Агасфера, которые я слышал от него, но и соответствующей литературой. Тут мне хотелось бы сослаться не столько на многочисленные варианты народных книжек, появившихся после 1602 года, сколько на свидетельства самого Эйцена, запечатленные у Иоганнеса Моллера во фленсбургском издании «Cimbria Literata», вышедшем в 1744 году, и у гамбургского городского архивариуса Николауса Вильнена в его «Гамбургском пантеоне» за 1770 год; но особый интерес представляет, по-моему, документ, любезно предоставленный мне недавно господином Гервартом фон Шаде, директором Северо-Эльбской церковной библиотеки; этот документ был найден при переводе библиотеки в новое здание, и его подлинность не вызывает у меня сомнений. Речь идет о собственноручном письме Агасфера, содержащем любопытные сведения о гамбургском периоде его жизни и об его взаимоотношениях с Эйценом. Однако вначале, дорогой коллега, необходимо, видимо, пояснить, к какому отрезку биографии Эйцена восходит найденное письмо.

Личные причины, вроде распространяемых недругами слухов о непотребствах, якобы устраиваемых в разных злачных местах, а также антипатия со стороны главного пастора Эпинуса заставили магистра фон Эйцена вместе с молодой женой переехать в Росток, где он надеялся оказаться полезным местному университету; однако известные предубеждения мекленбуржцев против шустрых гамбургских ганзейцев не позволили ему там обосноваться как следует; пришлось возвращаться в родной город, где вскоре у него родился первый ребенок, девочка, которую назвали Маргаритой. Эта девочка, ставшая, несмотря на горбик и хромоту, любимицей у матушки, приобрела впоследствии весьма печальную известность: в сговоре с мужем, писарем герцогской канцелярии Вольфганом Калундом, Маргарита Эйцен убила своего зятя Эсиарха, бургомистра города Апенраде, за что и была казнена в 1610 году. Впрочем, эта детективная история имеет для нас лишь побочное значение; гораздо существеннее то, что благодаря объединенным усилиям собственной родни и семьи своей жены Эйцен получил наконец должность, хотя и не доходную, в качестве lector Secundarius, то есть второго проповедника при соборе; однако вскоре христианское усердие и абсолютная верность букве лютеровского учения создали Эйцену в Гамбурге такую репутацию, что после смерти Эпинуса гамбургский сенат, чуждый каким бы то ни было богословским новациям, наметил Эйцена преемником главного пастора и суперинтенданта. К сожалению, академических регалий, привезенных из Виттенберга, Эйцену для новой должности не хватало, поэтому ему пришлось вернуться обратно за докторским дипломом, а чтобы обеспечить успешную сдачу экзамена, его снабдили особым письмом теологическому факультету Виттенбергского университета; в письме авторитетнейшие гамбургские пасторы просили «споспешествовать коллеге и суперинтенданту Паулю фон Эйцену в получении докторской степени», причем указывалось, что вручением диплома факультет «окажет высокую честь и обяжет к большему усердию и глубокой признательности» не только «privatim M. Paulum, sed etiam totam nostram Ecclesiam et civitatem», то есть не только магистра Паулуса, но и всю церковь Гамбурга и его граждан. Подобному нажиму, поддержанному старой связью Эйцена с Меланхтоном, теологический факультет Виттенбергского университета воспротивиться не мог, поэтому, несмотря на все банальности и самоповторы в состоящей из пятидесяти пунктов и произнесенной устно диссертации, ученые мужи «споспешествовали» получению Эйценом докторского звания, что позволило новоиспеченному доктору сделать следующий шаг.

С этим следующим шагом, так называемым «Диспутом с жидом», и связано письмо Эйцена Агасферу от 14 октября 1556 года, копию которого я прилагаю. Эйцен защитил докторскую степень лишь в мае того года, следовательно, планировать и готовить диспут он начал сразу же по возвращении в Гамбург.

Разобрать почерк Агасфера непросто, тем не менее, я уверен, что Вы сумеете прочитать письмо. Укажу лишь на несколько мест, которые имеют, на мой взгляд, особенное значение; например, очень хорош зачин:

«Высокочтимый доктор, благодетельный господин суперинтендант, я, бедный и несчастный еврей, странствующий из года в год по городам и весям, много повидавший на своем веку, только все больше плохого, нежели хорошего, должен по воле и приглашению Вашего преподобия принять участие в большой и открытой disputatio, дабы свидетельствовать de passione Christi, о муках Христа, который проклял меня in aeternitatem, навеки, и сказать Альтонской еврейской общине ex ore testis, что Равви был единственным и истинным сыном Бога Яхве, да святится имя Его, а также Мессией, которого ждал народ израильский, и надлежит мне сделать это со всем благочестием, смирением и раскаянием ad majorem Dei gloriam».

Хорош и один из последующих вопросов: «А что будет, если я откажусь? Разве Вы и власть имущие не станут преследовать меня, чтобы погубить и растерзать меня, словно волки бедную овечку? Ad majorem Dei gloriam, говорите Вы, однако правильнее было бы сказать ad majorem gloriam достопочтенного доктора фон Эйцена, а не Бога, и ради этого я, бедный еврей, должен поставить себя в положение, которое не принесет мне никакого прибытку, зато может стоить головы?»

Еще ниже говорится:

«И все же я сделаю это для Равви, ради Него, ибо кто же и понимал Его по-настоящему, ежели не я?»

После чего следует приписка:

«Кланяйтесь Barbaram conjugem, я пошлю ей шесть локтей коричневой материи и подвески турецкие, а маленькой Маргарите чепчик. Остаюсь слугой Вашего преподобия странствующий жид Ахашверош».