КНИГА ПЯТАЯ

Вот что творилось в Дельфах среди горожан, а чем это у них кончилось, я не мог узнать. Их преследование благоприятствовало мне осуществить наш побег. Взяв с собой молодую чету, я, прямо как был, в ту же ночь повел ее к морю и взошел на финикийский корабль, чуть было не отчаливший: уже рассветало, и финикияне полагали, что не нарушат этим данной мне клятвы, потому что они обещали ожидать лишь одни сутки. Когда мы появились, они радушно нас приняли. Тотчас же мы вышли из гавани, сперва на веслах, но подул легкий ветер с суши, набежавшая низкая волна словно улыбалась[104] корме; тогда мы поручили парусам нести корабль. Киррейские бухты, подножия Парнаса, Этолийские и Калидонийские скалы пробегали мимо корабля, словно он летел. Острова Острые – и по виду и по названию – и Закинфское море появились, когда солнце стало уже склоняться к западу[105].

Но что я так разболтался в поздний час? Моя повесть прямо-таки целое море, а между тем я еще не коснулся дальнейшего. Остановимся тут и давай немного поспим. Хотя ты и очень охотно меня слушаешь и храбро борешься со сном, все же я думаю, Кнемон, ты поддался ему – до глубокой ночи затянул я описание моих бед. К тому же меня, дитя мое, отягощает старость, и воспоминания о несчастьях притупляют мысль и клонят ко сну.

– Так остановись, отец мой, – сказал Кнемон, – но только не из-за меня прерываешь ты свое повествование. Мне кажется, я не допустил бы этого, даже если бы ты много ночей подряд продолжал свой рассказ и еще больше дней: я не могу им насытиться – столько в нем очарования. Однако я уже давно слышу в доме какой-то шум и человеческие голоса. Я стал было беспокоиться, но заставлял себя молчать, так увлекало меня все время желание слушать тебя все дальше и дальше.

– А я не заметил шума, – сказал Каласирид, – верно, потому, что от старости стал глуховат. Старость – беда для слуха, как и для всего. Впрочем, может быть, я был поглощен своим рассказом. Мне кажется, это вернулся Навсикл, хозяин дома. Но, о боги, чего удалось ему достигнуть?

– Всего, чего я желал, – сказал Навсикл, вдруг очутившись перед ними. – От меня не укрылось, что ты заботишься о моих делах, дорогой Каласирид, и мысленно сопутствуешь мне. Я это замечал и вообще по твоему ко мне отношению, а сейчас сужу по тем словам, за которыми застаю тебя. А кто этот чужестранец?

– Эллин, – сказал Каласирид, – остальное ты узнаешь потом. А если тебе посчастливилось, скажи скорей, чтобы и мы могли порадоваться вместе с тобой.

– Но и вы также, – возразил Навсикл, – узнаете все наутро; а пока что вам достаточно знать, что я раздобыл себе Тисбу еще получше. От неприятностей путешествия и от забот мне необходимо освежиться кратким сном.

Сказав это, он поспешил уйти, чтобы исполнить свое намерение. Кнемон оцепенел, услышав имя Тисбы. Не зная, что делать, он в затруднении перебирал одну за другой разные мысли, тяжело и часто стенал и всю ночь не мог найти себе покоя. Под конец это заметил даже Каласирид, хотя он и был объят сном, да к тому же глубоким. Старик все же приподнялся и, опершись на локоть, спросил Кнемона, что с ним и почему он так чрезмерно волнуется, почти что безумствует.

– Как же мне не безумствовать, – возразил ему Кнемон, – когда мне говорят, что Тисба жива.

– Да кто такая эта Тисба? – спросил Каласирид. – С чьих слов ты ее знаешь и почему ты озабочен известием, что она жива?

На это Кнемон возразил так:

– Об остальном ты услышишь впоследствии, когда-нибудь я расскажу о себе. Но ее я своими собственными глазами видел убитой и вот этими руками похоронил у разбойников.

– Спи, – промолвил Каласирид, – а в чем тут дело, мы скоро узнаем.

– Вряд ли я в силах заснуть, – сказал Кнемон, – но ты не беспокойся. Мне жизнь не в жизнь, если я тотчас же не выйду и не постараюсь так или иначе разузнать, в какое заблуждение впал Навсикл или каким это образом у одних только египтян умершие вновь оживают.

Улыбнулся на это слегка Каласирид и снова погрузился в сон.

Выйдя из комнаты, Кнемон испытал все, что естественно для всякого, кто бродит ночью впотьмах в незнакомом помещении. Тем не менее все побеждал его страх перед Тисбой, Кнемон спешил отделаться от подозрений. В конце концов, часто принимая одни и те же места за новые, он услышал голос женщины, где-то тайно и неутешно плачущей, подобно весеннему соловью[106], поющему в ночи свою жалобную песнь. Идя на голос этих причитаний, Кнемон направился к какой-то комнате и, приложив ухо к дверной скважине, прислушался. Женский голос причитал так:

– Я всезлосчастная[107], избежав руки разбойничьей и угрожавшего мне кровавого смертоубийства, полагала жить впредь вместе с возлюбленным; хотя бы на чужбине и в скитаниях, жизнь с ним была бы для меня величайшим наслаждением. Ничто не может быть для меня столь ужасным, что с ним не стало бы прекрасным. Ныне же всегда ненасытное, изначала доставшееся мне на долю божество, уделив мне частицу радости, снова меня обмануло. Я полагала, что избегла рабства, и вот я снова раба! Вот темница, и я под стражей. Раньше остров скрывал меня и мрак. Подобное этому совершается и теперь. Вернее сказать, еще горше мне, ибо тот, кто желал и мог меня утешить, теперь разлучен со мною. Разбойничий вертеп был для меня до вчерашнего дня убежищем. Жилище сокровенное, чем отличалась та яма от могилы? Но облегчал и это своим присутствием тот, кто мне дороже всего. Там он меня и живую оплакивал и по умершей – как он думал – слезы проливал и словно по убитой горевал. Лишена я теперь и этого. Нет уже более со мной соучастника моих несчастий, горе мое как общее бремя со мной разделявшего. Теперь я одна и одинока, пленница многослезная, брошенная на произвол злой судьбы; я терплю еще жизнь, лишь надеясь, что жив мой сладчайший. Но, душа моя, где же ты теперь? Какая судьба постигла тебя? Увы, не попал ли и ты в рабство, ты, чей свободный дух ничем не бывал порабощен, кроме любви? Только бы ты спасся и увидел когда-нибудь свою Тисбу! Ведь так ты меня назовешь, даже и против своей воли.

Услышав это, Кнемон уже был не в силах владеть собой и бросил подслушивать дальнейшее. При первых словах он предположил иное, но из сказанного под конец решил, что это действительно Тисба, и чуть было не рухнул у самых дверей. С трудом сдержавшись и боясь быть застигнутым, так как петухи пропели уже второй раз, он удалился, шатаясь. То ушибая себе ноги, то вдруг натыкаясь на стены и ударяясь головой о косяки дверей или об утварь, кое-где свешивавшуюся с потолка, он после долгих блужданий добрался до комнаты, где они помещались, и повалился на постель. Тело его охватила дрожь, зубы сильно стучали. Состояние его могло бы стать крайне опасным, если бы Каласирид, заметив это, не стал согревать его беспрестанно в своих объятиях и всячески подбадривать словесно. Когда же тот немного отдышался, Каласирид спросил, в чем дело.

– Погиб я, раз правда, что жива негоднейшая Тисба! – воскликнул Кнемон и снова упал замертво.

Каласирид опять принялся хлопотать, пытаясь привести его в чувство. Подшутило над Кнемоном какое-то божество, вообще привыкшее обращать в насмешку и забаву людские дела. Оно не позволяло ему беспечально вкусить счастья и к тому, чем вскоре ему предстояло насладиться, уже примешивало муки. Возможно, что таковы уж повадки божества, как видно и в этом случае, а возможно, что сама природа человеческая не способна воспринимать несмешанную, чистую радость. Так было и тогда: Кнемон избегал того, к чему должен был более всего стремиться, и самое радостное принимал за страшное. Не Тисба была та плачущая женщина, а Хариклея. Случилось же с нею вот что.

Когда Тиамида схватили живым и взяли в плен, остров был выжжен и покинут населявшими его разбойниками. Ранним утром Кнемон и Термутид, щитоносец Тиамида, переплыли озеро, чтобы разведать, что сделали враги с главарем разбойников. О том, что произошло с Кнемоном и Термутидом, уже было сказано.

Теаген и Хариклея одни остались в пещере, и чрезмерность обступивших их бедствий они сочли за величайшее благо. Тогда впервые оказались они наедине друг с другом, освободились ото всего, что могло бы мешать им, и беспрепятственно и всецело предались они объятиям и поцелуям. Позабыв обо всем, долго сидели они обнявшись и как бы слившись воедино, насыщаясь еще непорочной и девственной любовью, смешивая потоки своих горячих слез, сочетаясь лишь чистыми поцелуями, ведь Хариклея, когда замечала возбуждение Теагена и его мужественность, удерживала его напоминаниями о данной клятве. Он сдерживал себя без труда и легко повиновался благоразумию: уступая любви, он побеждал вожделение.

Когда же наконец они вспомнили о предстоящем, раздумья положили конец их ласкам, и Теаген первый повел такую речь:

– Не разлучаться друг с другом, Хариклея, и достигнуть самого для нас ценного, ради чего мы и выносили все, – вот наше желание, и да исполнят его эллинские боги. Непостоянно все человеческое и вечно меняется. Много мы выстрадали, но и на многое еще можно надеяться. Нам предстоит отправиться в селение Хеммис, как мы условились с Кнемоном, и неизвестно, какая участь нас там постигнет. Огромное и беспредельное, как кажется, расстояние остается нам еще до желанной страны. Так давай назначим какие-нибудь условные знаки, которыми мы будем давать друг другу знать то, о чем нельзя будет говорить и по которым, если придется расстаться, будем искать друг друга. Хорошим напутствием в скитаниях служит дружеский уговор, соблюдаемый, чтобы друг друга найти.

Одобрила эту мысль Хариклея, и они решили, если будут разлучены, делать надписи на храмах или на видных статуях, на гермах[108] и на камнях, стоящих на распутьях. Теаген должен был писать: «Пифиец», а Хариклея – «Пифийка», «отправились направо или налево, к такому-то городу, селению или народу», а также указывать день и час. Если же они встретятся, им достаточно будет лишь увидеть друг друга, так как никакое время не в состоянии вытравить из их душ любовные приметы. Все же Хариклея показала положенный некогда вместе с нею отцовский перстень, а Теаген – шрам на колене от охоты на кабана[109]. И словесные знаки назначили они себе; для нее – светильник, для него же – пальмовая ветвь[110].

После этого они снова обнялись и снова зарыдали, казалось, они творили возлияния слезами и в клятву превращали поцелуи.

Порешив на этом, они вышли из пещеры, не тронув ничего из всех лежавших там драгоценностей, так как считали оскверненным богатство, добытое грабежом. Но они стали собирать то, что сами привезли из Дельф и что разбойники у них отняли. Хариклея переоделась и в какую-то сумку спрятала свои ожерелья, венки и священную одежду, а чтобы скрыть эти вещи, прикрыла их разными предметами, не имеющими цены. Лук и колчан она поручила нести Теагену, приятнейшую для него ношу, вооружение, наиболее свойственное владычествующему над ним богу[111].

Уже они подходили к озеру и собирались сесть в челнок, как вдруг увидали вооруженное полчище, переправляющееся на остров.

Оцепенев от этого зрелища, долго стояли они в безмолвии, как бы подавленные судьбою, непрерывно наносящей им удары. В конце концов, когда приближавшиеся почти пристали к берегу, Хариклея решила, что ей с Теагеном надо спрятаться в пещере, чтобы хоть как-нибудь укрыться. Она бросилась бежать, но Теаген удержал ее, сказав:

– До каких пор будем мы убегать от всюду преследующего нас рока? Уступим судьбе и смело встретим то, что она несет. Так меньше выпадет нам напрасных скитаний, бродячей жизни и постоянных глумлений божества. Разве ты не видишь, что оно решило к нашим побегам добавить пиратов, а к страшным похождениям на море еще более тяжкие приключения на суше? Только что была битва, потом сразу разбойники. Еще совсем недавно оно нас сделало пленниками, и вслед за тем мы оказались покинутыми. Оно предоставило нам избавление и свободное бегство, и вдруг приводит тех, кто собирается нас убить. Опять война – так подшутило над нами божество, выведя нас словно на сцену и сделав из нашей жизни представление. Так почему же нам не оборвать это его трагическое произведение и не отдаться тем, кто хочет погубить нас? Лишь бы только, желая закончить представление чем-либо потрясающим, божество не заставило нас самих наложить на себя руки!

Не со всем сказанным согласилась Хариклея; она говорила, что Теаген справедливо винит судьбу, но не одобряла решения добровольно отдать себя в руки врагов, так как еще неизвестно, убьют ли они их, когда возьмут в плен; ведь не со столь благожелательным божеством приходится им сражаться, чтобы ожидать быстрого избавления от несчастья, возможно, что враги решат оставить им жизнь для рабства (а разве это не горше любого вида смерти?), – чтобы быть отданным пагубным варварам на позорное и несказанное поругание? «Всеми возможными способами мы должны попытаться избежать этого, почерпнув надежду на удачу из прежних испытаний, так как мы уже часто выходили даже из более невероятных положений».

– Пусть будет по-твоему, – сказал Теаген и последовал за нею, куда она влекла его. Однако не удалось им дойти до пещеры: они видели приближавшихся спереди, но от них остался скрытым тот отряд, что высадился сзади, в другом месте острова, так что они оказались в сетях со всех сторон. Пораженные, они остановились. Хариклея подбежала к Теагену, чтобы если придется ей умереть, погибнуть на его руках. Из нападавших некоторые обнажили оружие для удара. Когда же молодая чета взглянула на них и окинула светлым своим взором надвигавшихся, у тех смутился дух и опустились мечи. Даже варварские руки, по-видимому, робеют перед красавцами, и сладостным зрелищем укрощается даже и строптивый взор.

Схватив их, воины со всей поспешностью повели к начальнику, желая первыми доставить лучшее из добычи. И это оказалось единственным, что они могли раздобыть. Никто ничего больше не мог найти, хотя они весь остров исходили от края до края и, как бы сетями, оружием охватили его отовсюду. Но весь остров был опустошен огнем и происходившей здесь битвой, а пещера, одна лишь оставшаяся нетронутой, была им неизвестна.

И вот Теаген и Хариклея были приведены к военачальнику. Это был Митран, начальник стражи сатрапа Ороондата, управлявшего Египтом от имени великого царя. Как выяснилось, Митран, побужденный многими подарками со стороны Навсикла, прибыл на остров в поисках Тисбы. Когда же пленников подвели поближе, причем Теаген все время призывал богов-спасителей, Навсикл увидел их, и ему пришло на ум нечто достойное предприимчивого торговца. Он вскочил и, подбежав, громко воскликнул:

– Вот она, та Тисба, которую похитили у меня негодные разбойники. Но я вновь получаю ее от тебя, Митран, и от богов.

Схватив Хариклею, он сделал вид, будто чрезвычайно рад, и, тихонько обратившись к ней на эллинском языке, чтобы укрыться от присутствующих, велел ей, если она желает спастись, выдать себя за Тисбу. Уловка эта удалась, так как Хариклея, услышав эллинский язык, предположила, что этот человек может быть полезен, и стала действовать с ним заодно. И когда Митран спросил, как ее зовут, она назвала себя Тисбой.

Тогда Навсикл подбежал к Митрану, покрыл его голову поцелуями и, дивясь судьбе, начал превозносить варвара, уверяя, что тот и прежде всегда имел успех в военных действиях и что этот поход он тоже совершил удачно. Митран, польщенный похвалами и введенный в заблуждение именем Тисбы, поверил, что дело обстоит именно так. Он был поражен красотою девушки, так как и сквозь бедную одежду сияла она, как лунный свет сквозь облака. Легкий ум его был опутан тонкостью обмана. Упустив случай передумать, он сказал:

– Так бери же ее, если она твоя, и уведи с собою.

С этими словами он вручил ее Навсиклу. Но по взгляду Митрана, непрестанно обращенному на Хариклею, было видно, что против воли и лишь из-за того, что ему было ранее заплачено, уступает он девушку.

– Зато этот, кто бы ни был, – сказал Митран, указывая на Теагена, – будет нашей добычей и последует с нами под стражею, чтобы быть посланным в Вавилон. Он достоин того, чтобы прислуживать при царском столе.

После этих слов они переправились через озеро и разошлись в разные стороны. Навсикл, взяв с собою Хариклею, направился в Хеммис, Митран же двинулся по направлению к другим подвластным ему селениям и, не откладывая дела, тотчас же отослал к Ороондату, находившемуся в Мемфисе[112], Теагена вместе с письмом следующего содержания:

«Ороондату-сатрапу – Митран, начальник стражи. Юношу-эллина, слишком прекрасного, чтобы ему оставаться в моей власти, и достойного предстать пред очи божественного, величайшего царя и служить одному лишь ему, взятого в плен, я отослал к тебе, уступая тебе честь преподнести нашему общему владыке столь великий и чудесный подарок, – такого украшения царский двор никогда ранее не видывал и впредь не увидит»…

Вот что послал Митран. Но не успел еще показаться день, как уже Каласирид вместе с Кнемоном отправились к Навсиклу, чтобы услышать то, чего они еще не успели разузнать. На вопрос, как его дела, Навсикл рассказал все: как он прибыл на остров и застал его опустошенным, как сначала никого не встретил; как потом он хитрым образом провел Митрана, захватив себе какую-то появившуюся девушку, под видом Тисбы, и что он сделал лучше, взяв эту, чем если бы нашел ту. Разница между ними немалая, все равно как между человеком и богом. Нет ничего превосходящего ее красотою, и нельзя описать ее словами, но можно в этом убедиться, если она сама появится.

Услышав это, они сразу стали подозревать истину и попросили его приказать девушке поскорее явиться. Ведь узнали они несказанную красоту Хариклеи. Ее привели, но она потупила взор и лицо закрывала до бровей. Навсикл велел ей откинуть страх, она слегка подняла глаза и неожиданно сама увидела присутствующих и была ими узнана. Тотчас же всех охватила скорбь, и как бы по одному условному знаку или от одного и того же удара они зарыдали. Слышно было все время только: «Отец!» – «Дочь моя!» и «Воистину, Хариклея, а не Тисба!»

Навсикл онемел, видя, как Каласирид плакал, обнимая Хариклею. Он не знал, как понять эту сцену узнавания, происходящую словно в театре, пока наконец Каласирид не начал целовать его и не рассеял его подозрения, сказав:

– О, наилучший из людей, да ниспошлют тебе за это боги в избытке все, чего ты пожелаешь! Ты стал спасителем моей дочери, которой мне уже больше неоткуда было ждать. Ты дал мне увидеть сладчайшее для меня зрелище. Но, Хариклея, дочь моя, где ты оставила Теагена?

Услышав этот вопрос, Хариклея снова зарыдала и немного спустя сказала:

– Пленником его увел тот самый человек, кто бы он ни был, который и меня отдал вот этому.

Тогда Каласирид попросил Навсикла сообщить им, что он знает о Теагене: кто им теперь владеет и куда его повели, взявши в плен. Навсикл рассказал все, поняв, что дело идет о тех самых молодых людях, о которых часто говорил с ним старик, когда он встретил его, бродившего в поисках оплакиваемой им четы, и прибавил, что напрасны для них эти сведения, так как они люди бедные, а было бы удивительно, если бы Митран отпустил юношу, даже получив большое вознаграждение.

– У нас есть средства, – тайком сказала Хариклея Каласириду. – Предлагай цену, какую хочешь. Я спасла ожерелье, которое ты знаешь, и ношу его при себе.

Ободренный этими словами, но боясь, чтобы Навсикл не догадался, в чем дело, и не заметил того, что было у Хариклеи, Каласирид сказал:

– Дорогой Навсикл, не может быть, чтобы мудрец в чем-нибудь нуждался. Богатство его зависит от его воли, он получает от вышних столько, сколько, по его взглядам, подобает просить. Поэтому скажи только, где находится тот, кто завладел Теагеном. Не оставят нас боги, и нам хватит всего, чего бы мы ни пожелали, чтобы насытить персидскую жадность.

Усмехнулся на это Навсикл и ответил:

– Тогда только ты убедишь меня, будто можешь какой-то уловкой или чудом вдруг разбогатеть, если сначала уплатишь ты выкуп мне вот за нее. Ты же знаешь, что купец, как и перс, одинаково любят деньги.

– Знаю, – сказал Каласирид, – ты получишь свое. Почему бы нет? Человеколюбие тебе ничуть не чуждо: предупреждая наши просьбы, ты по собственному почину соглашаешься вернуть мне мою дочь. Но сперва мне следует совершить молитвы.