Эфиопика

– Об этом не беспокойся, – сказал Каласирид. – Теаген жив и будет с тобою по соизволению богов, если следует верить пророчеству, изреченному о вас, а также и человеку, сообщившему нам вчера, что Теаген захвачен Тиамидом на пути в Мемфис. Если он захвачен, то ясно, что он спасен, так как уже раньше был дружен и знаком с Тиамидом. Итак, не время медлить, пора нам поспешить как можно скорее в селение Бессу, чтобы разыскать тебе Теагена, а мне еще, сверх того, моего сына. Ты ведь слыхала, наверное, что Тиамид – мой сын.

Хариклея задумалась и сказала:

– Если у тебя есть сын Тиамид и если это действительно он, то есть твой сын, а не кто-нибудь иной, то от него теперь мне грозит величайшая опасность.

Когда Каласирид, удивившись, спросил, в чем дело, она сказала:

– Ты знаешь, я была взята в плен разбойниками. И вот красота, которая, видимо, на несчастье дана мне, возбудила страсть ко мне и в Тиамиде. Следует опасаться, если во время поисков мы встретим его, что он, увидав меня, узнает, что я та самая, которая хитростью избежала предложенного им брака, и постарается принудить меня к нему силою.

Каласирид ответил:

– Пусть никогда не овладевает им страстность настолько, чтобы он презрел присутствие своего отца, чтобы взор родителя не устыдил сына и не заставил его побороть свою незаконную страсть, если она действительно есть. К тому же ничто не мешает тебе придумать какую-нибудь уловку во избежание того, что тебя страшит. Кажется, ты мастерица измышлять против посягающих на тебя всякие притворства и отговорки.

Эти слова немного позабавили Хариклею.

– Я не хочу, – сказала она, – разбираться теперь, говоришь ли ты правду или шутишь со мною. Я с Теагеном уже раньше придумала некую уловку, которая тогда по стечению обстоятельств не привела ни к чему. Теперь я намереваюсь применить ее с большим успехом. Когда мы собрались бежать с разбойничьего острова, мы решили привести наше платье в самое жалкое состояние и, наподобие нищих, в таком виде появляться в селениях и городах. Если ты согласен, преобразим свой облик и станем нищенствовать. Таким образом мы будем менее подвергаться преследованиям со стороны встречных. Бедность в таких обстоятельствах способствует безопасности, и нищета ближе к состраданию, чем к вражде, а необходимое ежедневное пропитание мы тоже легче себе добудем: ведь в чужой стране людям, которых не знают, мало что продают, но из жалости щедро подают.

Каласирид одобрил ее мысль и стал торопиться с приготовлениями к путешествию. Он и Хариклея зашли к Навсиклу и Кнемону, сообщили им об отъезде и на третий день пустились в путь, не взяв с собою ни вьючного животного, ни провожатого, хотя им это и было предложено.

Часть пути их провожали Навсикл и Кнемон и множество других домочадцев. Провожала их также и Навсиклея, после долгих просьб получившая на это разрешение отца; очарование Хариклеи победило в ней застенчивость новобрачной.

Пройдя около пяти стадиев, они – мужчины с мужчинами, а женщины с женщинами – расцеловались под конец на прощание и подали друг другу руки. Пролив много слез и помолившись, чтобы эта разлука принесла с собою счастье, они расстались, причем Кнемон просил извинения, что не отправляется вместе с ними, так как «его брачные покои только что сколочены», и уверял, будто при случае присоединится к ним. Так провожавшие вернулись в Хеммис.

Хариклея же и Каласирид впервые нарядились в нищенские одеяния, и приготовленные заранее лохмотья превратили их в бедняков. Затем Хариклея обезобразила свое лицо, натерев его сажей, запачкала его, вымазала грязью и прикрыла его до неузнаваемости, спустив неопрятный край головного платка на один глаз. Она подвесила себе под мышкою сумку, по виду для собирания крох и ломтей, в действительности же предназначенную для сокрытия священной дельфийской одежды и венков, а также найденных с нею материнских драгоценностей и отличительных знаков. А Каласирид, обернув колчан Хариклеи потертыми овечьими шкурами, словно какую-то другую ношу, повесил его себе поперек плеч. Он освободил лук от тетивы, и, когда лук, тотчас же разогнувшись, стал совершенно прямым, Каласирид сделал его посохом в своих руках. Сильно опирался он на него всею тяжестью, и когда замечал встречных, то нарочно сгибался более, чем принуждала его старость, и волочил одну ногу. Иногда Хариклея вела его за руку.

Когда они вошли в свою роль, то сами, подшучивая друг над другом, вдоволь посмеялись над своим обличьем, затем обратились к выпавшему им на долю божеству, прося его удовольствоваться тяготеющим до сих пор над ними несчастьем и положить ему конец. После этого поспешили к деревне Бессе, надеясь найти там Теагена и Тиамида, но их постигла неудача.

Уже приближаясь на закате солнца к Бессе, увидали они множество недавно убитых людей. Поняв по одеянию и вооружению, что в большинстве это были персы, они заключили, что здесь разыгралась военная сцена. Но кто и с кем сражался, они не знали.

Наконец, проходя между мертвецами и при этом ища взором, не лежит ли где кто-либо из их близких, – ведь наши души боязливо предчувствуют худшее, когда дело идет о тех, кто нам всего дороже, – они встретили старую женщину, припавшую к телу туземца и на все лады изливавшую свою скорбь.

Они решили попытаться узнать что-либо от старухи. Сев рядом с нею, начали утешать и сдерживать ее чрезмерные причитания. Когда старуха несколько успокоилась, они спросили ее, о ком она горюет и что это за сражение, Причем Каласирид обратился к женщине по-египетски.

Тогда старуха рассказала все вкратце. Скорбит она по павшем сыне, а пришла к мертвецам нарочно, в надежде, не освободит ли ее кто-нибудь от жизни, не убьет ли, а также чтобы отдать подобающий долг сыну посильными слезами и причитаниями.

Про войну же старуха рассказала так:

– Некий чужеземный юноша, выдающийся своею красотою и ростом, был отправлен в Мемфис к Ороондату, наместнику великого царя. Кажется, Митран, начальник стражи, взял его в плен и посылал в виде величайшего подарка, как рассказывают. Обитатели вот этой нашей деревни – при этом старуха указала селение поблизости – собрались вызволить его, так как уверяли, что они его знают, а может быть, это был только предлог. Митран, узнав это, конечно, вознегодовал и отправился походом на селение два дня тому назад. А в селении нашем живет очень воинственное племя, которое всегда вело разбойничью жизнь и совершенно пренебрегает смертью, отнимая этим часто мужей и детей у многих других женщин, как теперь и у меня.

Узнав о предполагаемом нашествии, жители поселка приготовили какие-то засады и, подпустив неприятеля, одолели его, потому что часть сражалась прямо лицом к лицу, а другие с криком напали сзади, из засады, на не ожидавших этого персов.

И пал Митран, сражавшийся в первых рядах. Пали с ним также почти все, так как были окружены и некуда было бежать. Пали и из наших немногие, и оказался среди немногих, по тяжкой воле божества, и сын мой, пораженный персидскою стрелою в грудь. И теперь я, несчастная, оплакиваю павшего, и, кажется, придется мне оплакивать также и оставшегося у меня последнего сына, он тоже отправился в поход вчера вместе с остальными на город мемфисцев.

Каласирид спросил и о причине похода. Старуха, добавив то, что слыхала от оставшегося в живых сына, сказала, что после убийства царских воинов и начальника стражи великого царя жители хорошо понимали, что этот недобрый поступок не пройдет им даром и что дело примет самый опасный оборот, так как Ороондат, наместник Мемфиса, располагает большими силами, и если он узнает, то тотчас же, при первом набеге, окружит деревню и расправится с ней, истребив все население.

– И вот, навлекши на себя величайшую опасность, жители решили исправить великую дерзость, если возможно, еще большей: предупредив приготовления Ороондата, неожиданно произвести нападение, либо убить и его, если застанут его в Мемфисе, либо, если его не окажется там – как говорят, он занят теперь войною с эфиопами, – тем легче овладеть городом, свободным от защитников. Таким-то образом решили избежать опасности, а также восстановить Тиамида, начальника их шайки, в сане пророка и возвратить ему сан, не по праву захваченный его младшим братом. И если даже ждет их поражение, то в битве понесут они его, а не будут как-нибудь выловлены и не подвергнутся надругательствам и своеволию персов. Но, странники, куда же вы теперь направитесь?

– В селение, – ответил Каласирид.

– Небезопасно, – ответила старуха, – для вас, которых никто не знает, в такой необычный час появляться среди оставшихся.

– А если ты нас проводишь, – сказал Каласирид, – я надеюсь, мы будем в безопасности.

– У меня нет времени, – ответила старуха, – мне надо совершить некие ночные жертвоприношения. Но если вы можете потерпеть, – впрочем, что неизбежно, даже если вы и не желаете, – то вам придется где-нибудь здесь, в сторонке, на чистом от мертвецов месте, провести эту ночь. Наутро же я провожу вас, позабочусь о вашей безопасности.

Каласирид рассказал Хариклее все, что говорила старуха, и, взяв Хариклею с собою, удалился.

Отойдя немного от убитых, они пришли к какому-то невысокому холму. Там Каласирид прилег, подложив себе колчан под голову, Хариклея села, обратив свою суму в сиденье.

Взошла луна и озарила все ясным светом – был третий день после полнолуния. Каласирид, отягощенный старостью и притом утомленный дорогою, задремал. Хариклея бодрствовала из-за охвативших ее дум и сделалась зрительницей хоть и нечестивого, но для египтянок привычного действа.

Старуха, в уверенности, что никто ей не помешает и что ее никто не видит, сначала вырыла яму. Затем она зажгла костры по обе стороны и положила между ними труп сына, взяла со стоящего рядом треножника глиняную чашу и налила в яму меду. И тотчас же совершила возлияние из другой чаши молоком, а из третьей вином. После этого она бросила в яму печенье на сале, вылепленное наподобие человека, увенчав его сначала лавром и укропом. Наконец она схватила меч, беснуясь как одержимая, долго молилась, обратившись к луне, на варварском и чуждом для слуха языке, затем, взрезав себе руку, вытерла кровь веткою лавра и окропила костер. Совершив еще многое другое, она наклонилась над трупом сына и, напевая ему что-то на ухо, разбудила и заставила его тотчас встать при помощи своих чар.

Хариклея, не без страха смотревшая уже на начало, при этом содрогнулась от таких необыкновенных вещей, разбудила Каласирида, заставив и его сделаться зрителем того, что совершалось. Сами они, находясь в темноте, не были видны, но видели то, что происходило на свету, около костра, и легко слышали слова старухи, так как находились неподалеку, а старуха уже громче стала вопрошать мертвеца.

И спрашивала она, вернется ли его брат, тоже ее сын, останется ли он в живых, но мертвец ничего не отвечал. Кивнув только и двусмысленно предоставив матери надеяться на то, что ей было угодно, он тотчас же рухнул и упал ничком. Старуха повернула тело лицом вверх и не переставала вопрошать его, долго нашептывая ему в уши более сильные, по-видимому, принуждения. Подскакивая с мечом в руках то к костру, то к яме, она разбудила мертвеца снова. И когда он поднялся, она спросила его о том же самом, заставляя не только кивками, но и голосом ясно возвестить прорицание.

Пока старуха была занята этим, Хариклея очень просила Каласирида приблизиться к совершавшемуся и самому тоже спросить что-нибудь о Теагене. Но Каласирид, отказал, говоря, что уже и созерцание этого нечестиво и лишь по необходимости терпимо, так как недостойно пророка находить удовольствие в том, чтобы присутствовать при подобных делах. Пророкам предсказания даются во время законных жертвоприношений и в чистых молитвах. Лишь непосвященные люди, ползающие подлинно на земле и у мертвых тел, прибегают к таким средствам, как эта египтянка, которую случай позволил им наблюдать.

Каласирид еще говорил, как вдруг мертвец издал глухой и злобный звук, словно из какой-то норы или подземной пещеры.

«Сначала я пощадил тебя, мать, – сказал он, – я все терпел, когда ты преступала законы человеческой природы, нарушала веление рока и чародейством колебала неколебимое. Сохраняется уважение к родителям, поскольку это возможно, и у усопших. Но ты его сама, во вред себе, разрушаешь и не только нечестивым образом начала дело, но идешь далее, преступая своим нечестием всякую меру. Ты не только заставляешь мертвое тело встать и кивать, но и произносить слова. Ты пренебрегла моим погребением, не позволяешь мне присоединиться к прочим душам и заботишься только о своих нуждах. Так услышь же то, о чем ранее возвестить тебе я остерегся.

Не вернется твой сын и не спасется, ты сама не избегнешь смерти от меча. Тебя, всегда проводившую всю жизнь в таких нечестивых делах, в скором времени настигнет назначенный всем подобным тебе насильственный конец.

Ведь ты, в довершение всего, дерзнула совершать эти, и без того запретные и оберегаемые молчанием и мраком, таинства не наедине, но ты открываешь судьбы мертвых даже при свидетелях; между тем один из них пророк. Это еще ничего: он достаточно мудр, чтобы не разгласить и наложить на все печать молчания. Он вообще любезен богам, поэтому удержит своих сыновей, с мечом в руках сошедшихся в кровавом единоборстве и собирающихся сразиться. Он примирит их своим появлением, если поспешит.

Но более тяжко то, что некая дева оказалась зрительницей моей участи. Слышит все женщина, волнуемая любовью и, можно сказать, скитающаяся по всей земле из-за своего возлюбленного, с которым она после тысячи трудов и тысячи опасностей будет жить на краю света в светлой и царственной доле».

Сказав это, мертвец рухнул и распростерся на земле. Старуха поняла, что чужестранцы были ее соглядатаями, и в том виде, как была, с мечом в руках, в бешенстве направилась к ним, стала метаться повсюду среди убитых, предполагая, что они спрятались среди мертвых. Она замыслила, если найдет, лишить их жизни, как своих преследователей и как соглядатаев ее волшебства, ставших ее врагами. Наконец, совершая поиски среди трупов, старуха нечаянно напоролась на торчащий обломок копья, пронзивший ей пах. Она сразу упала замертво – так сбылось на ней справедливое прорицание ее сына.

КНИГА СЕДЬМАЯ

Избежав крайней опасности, Каласирид и Хариклея, чтобы вырваться из обступивших их ужасов, спешили по пути в Мемфис, доверяя предвещанию. Они приближались к городу, когда прорицания мертвеца уже стали сбываться там.

При появлении Тиамида с разбойничьим отрядом из Бессы жители Мемфиса едва-едва успели закрыть ворота: один воин из тех, что служили под началом Митрана и спаслись бегством после битвы при Бессе, известил горожан о появлении неприятеля, предвидя его наступление. Тиамид велел сложить оружие у одной из частей стены, предоставил войску отдохнуть после напряженного пути и, по-видимому, имел намерение вести осаду. Горожане вначале убоялись наступающего войска, считая его многочисленным, но потом, разглядев со стены, что нападающих мало, тотчас поспешили сделать вылазку и завязать сражение с врагом. Они собрали немного оставленных для защиты города лучников и всадников и вооружили чем попало городской люд. Однако один старик, из знатных, воспрепятствовал этой попытке и убедил их, что за отсутствием сатрапа Ороондата, отправившегося теперь на войну против эфиопов, уместно прежде всего сообщить Арсаке, его супруге, в чем дело, чтобы с ее ведома было бы легче собрать по городу войско и в него охотнее бы шли.

Его совет понравился, все кинулись ко дворцу, в отсутствие царя предназначенному для сатрапов.

Арсака была женщина красивая, пышная и предприимчивая; благородное происхождение делало ее надменной, что было естественно для нее – сестры великого царя. Но притом была она не безупречной жизни и привержена беззаконным и безудержным наслаждениям. Кроме всего прочего, она и была виновницей того, что Тиамид был некогда изгнан из Мемфиса.

Каласирид, получив предсказание от богов о своих детях, тайно от всех удалился из Мемфиса, исчез и считался погибшим, Тиамид как старший его сын был призван к пророчеству и всенародно совершал вступительное жертвоприношение. Арсака встретилась в храме Изиды с привлекательным, цветущим и нарядным ради этого торжества юношей, бросила на него нескромный взгляд и стала кивками намекать ему на более постыдное.

Тиамид не обращал на нее ни малейшего внимания. По природе и воспитанию расположенный к скромности, он был далек от того, чтобы подозревать истинный смысл ее действий, и, весь погруженный в богослужение, может быть, полагал, что это происходит по какой-либо другой причине. Брат его Петосирид уже давно завидовал его пророческому сану. Заметив заигрывания Арсаки, он избрал ее беззаконные покушения средством для козней против брата. Тайно пошел он к Ороондату, донес ему не только о стремлениях Арсаки, но и о том, будто Тиамид поддается им, ложно прибавив это.

Ороондат легко дал себя убедить, так как и ранее подозревал Арсаку. Правда, он не мог придираться к ней, не имея явных улик. Кроме того, из чувства страха и уважения к царскому роду он был принужден терпеть, если что и подозревал. Тиамиду же он стал постоянно грозить смертью на основании закона и не прекратил своих угроз, пока не изгнал его, а Петосирида не возвел в пророческий сан.

Но все это произошло в предшествующее время. Теперь же, когда толпа сбежалась ко дворцу Арсаки, объявила ей о наступлении противника – впрочем, Арсаке это уже было известно – и просила позволения наличествующим воинам сделать вылазку вместе с горожанами, Арсака ответила, что не согласится на это так легко, еще не зная численности противника, кто он такой и откуда, наконец не зная даже причины, по которой враги пришли. Нужно сначала взойти на стены, все оттуда высмотреть, собрать других, и тогда приняться за то, что возможно и полезно.

Ее предложение сочли правильным, и все тотчас устремились к стенам. Там по повелению Арсаки разбили шатер с пурпурными и златоткаными завесами, сама Арсака украсилась драгоценными одеждами и села на высоком престоле, окружив себя телохранителями с золоченым оружием и выставив глашатайский жезл в знак мирных переговоров; она пригласила вельмож из стана противников подойти к стене.

Тиамид и Теаген, выбранные толпой, пришли и стали под стеной, в полном вооружении, но без шлемов. Глашатай сказал следующее:

– К вам обращается Арсака, жена Ороондата, первого сатрапа, и сестра великого царя. Каковы ваши желания, кто вы такие и по какой причине вы дерзнули выступить?

Они отвечали, что этот отряд – жители Бессы, про себя же Тиамид сказал, кто он такой: его противозаконно обидел брат Петосирид, а Ороондат кознями лишил пророческого сана, и вот теперь бессейцы хотят восстановить его в этом сане. Если он получит жречество, настанет мир, и бессейцы вернутся домой, никому ни в чем не повредив. В противном же случае дело будет поручено суду войны и оружия; Арсака должна, если она помышляет о долге, воспользоваться удобным случаем, чтобы сосчитаться с Петосиридом за козни против нее и за то, что Петосирид беззаконно и лживо оклеветал ее перед Ороондатом, чем навлек на Арсаку со стороны мужа подозрения в противозаконной и позорной страсти, а самого Тиамида заставил бежать с родины.

При этих словах все множество мемфисцев пришло в смятение: они узнали Тиамида. Раньше им была неизвестна причина его неожиданного бегства, теперь у них возникло подозрение и даже уверенность, что он говорит правду.

Арсака более всех смутилась и была обуреваема прибоем раздумий. К Петосириду она исполнилась ярости и, передумывая давно прошедшие события, размышляла, как ему отомстить. Глядя же то на Тиамида, то снова на Теагена, она металась и разрывалась от влечения и к тому и к другому. К обоим она любовью пылала; одна любовь возрождалась, а другая, более острая, впервые проникла ей в душу, так что ее смущение не укрылось даже от присутствующих. Немного помедлив и точно очнувшись от столбняка, она сказала:

– Почтеннейшие, вы больны воинственным безумием, – и вы, бессейцы, и вы, столь цветущие, приятные и благородные юноши, – для меня это ясно, да и нетрудно догадаться, раз вы стремитесь к явной опасности, да еще ради разбойников. Если дело дойдет до битвы, вы и первого натиска не выдержите. Хотя и случилось так, что сатрап сейчас в отлучке, но неужели окажутся такими слабыми силы великого царя, что не изловить всех вас даже оставшимся здесь войскам? Впрочем, войскам, думаю я, совсем не нужно вмешиваться, так как причина похода – частное дело некоторых лиц, и оно не является делом государственным и общим. Надо честным образом разрешить спор и ожидать того конца, который определят боги и само правосудие. Так я решила, – сказала Арсака. – И повелеваю всем мемфисцам и бессейцам успокоиться и не идти друг на друга беспричинной войной. Пусть оба спорящие за пророческий сан вступят друг с другом в единоборство – жречество будет наградой победителю.

Когда Арсака сказала это, все горожане громким криком одобрили ее предложение, так как были возбуждены против Петосирида, подозревая его в дурном умысле, и считали, что находящуюся у них перед глазами и вот-вот ожидаемую опасность можно устранить этим единоборством. Но большинство бессейцев, казалось, были недовольны и не хотели, чтобы начальник рисковал ради них. Так продолжалось до тех пор, пока Тиамид не убедил их согласиться. Он указал на слабость и воинскую неопытность Петосирида и уверял, что на его стороне громадное преимущество в этом поединке: видимо, и Арсака с этой мыслью предложила решить дело единоборством – она снимет с себя подозрения и достигнет своей цели; Петосирид непременно будет наказан за нее, выступив против Тиамида, который намного превосходит его.

И вот в мгновение можно было видеть, как повеление выполняется, как Тиамид, полный рвения, вызов нетерпеливо повторяет, как он остающееся вооружение в обычном порядке примеряет, как усердно его Теаген ободряет, как шлем, на голову надеваемый, золотистым сиянием загорается, как развевается пышный гребень, как прочие части вооружения надежно скрепляются. Петосирида же насильно, по приказу Арсаки, за ворота вытолкнули – он громко вопит о помиловании и против воли вооружается.

Взглянув на него, Тиамид сказал:

– Дорогой Теаген, видишь ли ты, как трепещет от страха Петосирид?

– Вижу, – ответил Теаген, – но как ты поступишь в таких обстоятельствах? Ведь твой противник не просто враг – он брат твой.

– Хорошо ты сказал, – отвечал Тиамид, – ты легко угадал мою мысль. Я с божьей помощью собираюсь его победить, но не убить. Пусть никогда раздражение и гнев за все, что я претерпел, не достигнут такой силы, чтобы я мог ценой братской крови и убийства, осквернив себя кровью единоутробного, отомстить за прошедшее и добиться почетного положения в будущем.

– Вот слова благородного человека, хорошо знающего свою природу, – сказал Теаген. – А мне ты что поручаешь?

Тиамид ответил:

– Хотя предстоящий поединок не заслуживает особого внимания, но так как человеческая судьба подчас приносит много неожиданного, то, если я одолею Петосирида, ты вместе со мной вступишь в город и будешь жить на равных со мною правах, если же случится что-нибудь вопреки надеждам, ты примешь начальство над бессейцами, очень расположенными к тебе, и вступишь на трудный путь разбойничьей жизни, пока боги не положат какого-нибудь более благоприятного предела твоей участи.

После этого они простились со слезами и поцелуями. Теаген остался, где стоял, ожидая, что будет, и, сам того не подозревая, позволял Арсаке упиваться своим видом – она всячески рассматривала его и позволяла глазам своим долго наслаждаться страстью.

Тиамид же ринулся на Петосирида. Тот не выдержал его натиска и при первом же движении бросился бежать к воротам, желая укрыться в городе. Но это ему не удалось, так как стоявшие у ворот отогнали его, а находившиеся на стене кричали, чтобы его не допускали к тому месту, куда он стремился. Петосириду ничего не оставалось делать, как бежать изо всех сил вокруг города, побросав оружие.

Сзади бежал и Теаген; он сильно беспокоился за Тиамида и не мог бы перенести, если бы ему не удалось увидеть все. Он не был вооружен, чтобы не навлечь подозрения в помощи Тиамиду; щит и копье он оставил у того места стены, где он до того сидел на виду у Арсаки, теперь он предоставил ей любоваться оружием вместо себя, а сам принял участие в беге.

Петосирид еще не был пойман, он немного опережал Тиамида в беге, и все время казалось, что он вот-вот будет схвачен. Он убегал настолько, насколько естественно было вооруженному Тиамиду отставать от него, безоружного. Так они обежали стену и первый и второй раз. Но когда они описывали третий круг, когда Тиамид уже потрясал своим копьем над спиной брата и грозно приказывал ему остановиться под угрозой ранения (горожане, словно в театре, обступив стену, обсуждали это зрелище), тогда-то нечто божественное или некая судьба, управляющая человеческими делами, трагически дополнила действие новым эпизодом, внеся сюда, как бы для сопоставления начало другой драмы, и заставила Каласирида в тот день и час появиться словно на театральной машине, в качестве участника в беге и злосчастного зрителя борьбы его детей не на живот, а на смерть.

Много он претерпел и чего-чего не придумывал – осудил себя на изгнание и на скитание по чужбине, – лишь бы отвратить от себя жестокое это зрелище, но был побежден судьбой и принужден увидеть то, что боги давно ему предвозвестили, Каласирид уже издали увидел это преследование; на основании частых предсказаний, он понял, что это его дети, и не по возрасту напряженным бегом преодолел даже старость, чтобы предупредить смертельную схватку.

Приблизился и бежал уже рядом с ними Каласирид, все время восклицая:

– Что это, Тиамид и Петосирид? Что это, дети?

Но они не узнавали отца, еще облаченного в нищенское рубище, всецело занятые борьбой, пробегали мимо него, словно мимо какого-то нищего или просто сумасшедшего. Народ, находившийся на стене, дивился, что старик не щадит себя и бросается в битву, а некоторые смеялись, как над напрасно суетящимся безумцем.

Когда старик понял, что его не узнают в этом бедном одеянии, он совлек с себя накинутое рубище, распустил свои неподвязанные волосы священнослужителя, сбросил с плеч свою ношу, из рук посох и встал перед ними, явившись почтенным жрецом; он слегка наклонился, протянул умоляюще руки и со слезами воскликнул:

– Дети, это я, Каласирид, это я, ваш отец. Прекратите насылаемое судьбой безумие. Вы обрели родителя, почтите его.

Тиамид и Петосирид, уже изнуренные, чуть не лишились чувств; они оба припали к отцу. Приникнув к его коленам, они сначала пристально вглядывались в него, тщательно старались узнать; когда же наконец поняли, что его облик не призрачен, а действителен, оба испытали много противоречивых чувств. Они радовались родителю, паче чаяния спасшемуся, досадовали, стыдились, что их застали за таким делом, и тревожились, не уверенные, чем все это кончится.

Пока жители города удивлялись, ничего сказать не решались и, что им делать, терялись, словно остолбенев в недоумении и онемев при виде одного этого зрелища и походя скорее на картины нарисованные, вдруг произошла еще и другая вставка в драму. Появилась Хариклея, которая следовала по пятам за Каласиридом и издали узнала Теагена (ведь взор влюбленных зорко узнает – порою достаточно одного лишь движения или какой-нибудь черточки, будь то даже издалека или сзади, чтобы уловить сходство); и вот она, словно ужаленная его видом, как безумная кидается к нему. Обняв его шею, она крепко прижалась к нему, повисла на нем и приветствовала его каким-то горестным плачем.

Теаген, как это и естественно, видя грязное и нарочно сделанное безобразным лицо, потертую и порванную одежду, стал отталкивать ее и отстранять, словно какую-то нищую, на самом деле бродяжничающую. Она все не отпускала его. Тогда он даже дал ей пощечину, так как она надоела ему и мешала видеть, что творится с Каласиридом: Хариклея сказала тихо ему:

– Пифиец! И факела ты не помнишь?

Тогда Теаген, раненный ее словами, как стрелой, признал в факеле условный для них знак, посмотрел на нее и, озаренный взором очей Хариклеи, как лучами, проходящими сквозь облака, обнял и заключил ее в объятия.

Так в конце концов весь участок под стеной, на верху которой восседала Арсака, гневаясь и уже не без ревности вглядываясь в Хариклею, преисполнился чудес, какие изображают на сцене.

Прекратилась нечестивая битва между братьями, и состязание, которому, как ожидали, предстояло разрешиться кровью, трагически начавшись, вдруг кончилось, как в комедии.

Отец, который видел, как сыновья обнажили меч друг на друга и вступили в единоборство, который очами родительскими едва не узрел себе на горе предстоящую смерть детей, явился для них виновником мира. Правда, избежать предреченного судьбой ему не удалось, но к сужденному поспеть вовремя привелось. Дети нашли родителя после его десятилетних скитаний. Он был причиной их до пролития крови дошедшей распри о пророческом сане, и они же сами вскоре затем его увенчали и, убрав возвращенными ему знаками жречества, его сопровождали. Все завершала любовная часть представления – Хариклея и Теаген, привлекательные и цветущие молодостью. Они, вопреки всякому ожиданию, нашли друг друга и более всех остальных обращали на себя взоры горожан.

И вот все горожане вышли за ворота, и прилегающая равнина наполнилась людьми всякого возраста: эфебы и только начинавшая мужать часть населения подбегали к Теагену, к Тиамиду же – достигшие зрелого мужественного возраста, чтобы познакомиться с ним. Девическое и о свадьбе уже мечтающее население города окружило Хариклею, а весь старческий и священнический род сопровождал Каласирида.

И составилось внезапное священное шествие: Тиамид отпустил бессейцев, признал себя обязанным им за их усердие и обещал немного погодя, в полнолуние, прислать сто быков, тысячу овец и каждому по десяти драхм. Отец положил руки ему на плечи, и Тиамид облегчал ему путь, поддерживал поступь старческую, от нечаянной радости несколько шаткую. С зажженными факелами вели старца в храм Изиды, рукоплесканиями и громкими радостными криками сопровождали; играло много свирелей и священных флейт, и под эти звуки неутомимое юношество вакхически плясало.