Эфиопика

Кибела заметила это и, вопреки Арсаке, выразившей желание лишь слегка подвергнуть Теагена мучениям и не замучить его насмерть, но лишь принудить, – сама велела Евфрату усилить пытки: Кибела чувствовала, что ей не удалось ничего сделать, раз, против ожидания, ее хлопоты не достигли цели. Она поняла, что дела ее плохи: ей угрожает теперь казнь, чуть только Ороондат узнает обо всем от Ахэмена, если только Арсака не прикажет еще раньше, быть может, ее умертвить, видя, как насмеялись над ее любовью. Кибела решила опередить беду и совершением одного какого-нибудь великого злодейства или добиться исполнения желаний Арсаки и ускользнуть от угрожающей ей опасности, или же уничтожить все улики этой затеи, – словом, Кибела замыслила умертвить всех свидетелей. Придя к Арсаке, она сказала:

– Напрасно мы стараемся, госпожа. Этот упрямец не сдается, но становится все более и более дерзким: на его устах имя Хариклеи. Призывая ее, он утешается, словно лаской. Так вот, видно, надо, как говорится, бросить последний якорь[140]: устранить препятствие – устранить Хариклею. Когда он узнает, что ее нет в живых, он, верно, будет склонен исполнить наше желание, отчаявшись в любви к ней.

Арсака жадно подхватила эту мысль: ее давно накоплявшаяся ревность при этих словах перешла в ярость.

– Прекрасно, – воскликнула она, – моим делом будет приказать уничтожить эту пагубу.

– Но кто исполнит твое повеление? – возразила Кибела. – Все тебе подвластно, однако закон запрещает казнить, если нет судебного приговора персидских должностных лиц. Значит, много предстоит тебе хлопот и затруднений, чтобы придумать какое-нибудь преступление и обвинить в нем Хариклею. Вдобавок еще неизвестно, поверят ли нам. Но если ты согласна – а я готова для тебя все сделать, все снести, – я выполню замысел с помощью яда и колдовским напитком устраню соперницу, тебе на отраду.

Арсака одобрила эту мысль и приказала действовать. Кибела тотчас же отправилась к Хариклее и застала ее скорбной, в слезах: что же ей делать, как не плакать и не думать, как покончить с собой (ведь в нее уже закралось предчувствие участи Теагена, как ни старалась Кибела первое время утешать ее различными выдумками, чтобы оправдать, почему Теагена нигде не видно и почему он перестал посещать их, как бывало).

– Бедняжка, – сказала наконец Кибела, – перестань крушиться, не терзай себя понапрасну: вот будет выпущен твой Теаген и придет к тебе еще сегодня, под вечер. Госпожа немного вспылила из-за его какого-то упущения по службе и велела подвергнуть заключению, но сегодня она приказала его отпустить, собираясь отпраздновать пиршеством какой-то обычаем завещанный праздник, да и снисходя на мои просьбы. Поэтому встань, приди в себя, прими теперь пищу вместе со мной.

– Но как же могу я тебе верить? – возразила Хариклея. – Ты так часто мне лгала, что это подрывает правдоподобие твоих слов.

– Всеми богами клянусь, – воскликнула Кибела, – что все для тебя разрешится сегодня и всякая забота с тебя спадет. Только не изнуряй себя: ты уже столько дней провела без еды, вкуси пищи, которая, кстати, уже готова.

Хариклея поверила с трудом, однако все же поверила: она подозревала обычный обман Кибелы, но отчасти была убеждена этой ее клятвой и охотно поддалась на сладость этих вестей. Ведь чего хочется душе, в то и верится.

И вот, возлегши, они обе принялись за еду. Рабыня, наперсница Кибелы, налила разбавленного вина в чаши и подала сперва Хариклее, как это кивком велела ей сделать Кибела. Затем и сама Кибела взяла свою чашу. Не успела она выпить ее до дна, как голова пошла кругом у старухи. Выплеснув остаток вина, бросила она пронзительный взгляд на служанку, вдруг судороги и острый огонь охватили старуху.

Смятение напало на Хариклею, она пыталась поддержать Кибелу, но смятение объяло и всех присутствующих. Зелье, видимо, действовало быстрее всякой стрелы, напитанной отравой, и было достаточно сильно, чтобы погубить даже цветущего юношу. А теперь, попав в тело старческое и уже хрупкое, смертельный яд в мгновение ока проник туда, где он легче всего мог погубить ее. Глаза старухи воспламенились, члены, после судорог, стали неподвижны, и кожа темнела, покрываясь чернотой. Но, думается мне, коварная душа была горше отравы. Кибела даже при последнем издыхании не покинула своих злодейств: то прерывающимся голосом, то кивками указывала она на Хариклею, как на свою отравительницу. С этими словами старуха испустила дух.

И вот Хариклея была взята под стражу и немедленно приведена к Арсаке. Когда та начала допрашивать Хариклею, сама ли она изготовила яд, и стала угрожать ей муками и пытками, если не скажет всей правды, – Хариклея явила необычайное для присутствующих зрелище: не было в ней ни уныния, ни каких-либо низких чувств. Она явно улыбалась и с презрительной усмешкой глядела на все происходящее: со спокойной совестью пренебрегала клеветой, радовалась грозящей смерти, раз Теагена уже нет в живых, и считала приобретением, если другие совершат над ней то злоклятое дело, которое она решила сама над собой сделать.

– Почтенная госпожа, – сказала она, – если Теаген жив – я неповинна в этом убийстве; но если он испытал на себе твои черные замыслы – тебе не надо подвергать меня пытке: да, в твоих руках отравительница твоей кормилицы, обучившей тебя таким прекрасным деяниям. Убей меня, не медли: нет ничего милее для Теагена, так законно презревшего твои беззаконные замыслы.

Такие слова разъярили Арсаку. Она велела прибить Хариклею.

– Уведите ее, как она есть, в оковах, эту преступницу. Покажите ей удивительного ее возлюбленного, по заслугам находящегося в таких же узах, и закуйте ее по рукам и ногам. Вручите Евфрату и ее, пусть он постережет до завтра: смертной казни подлежит она по суду персидских вельмож.

Когда Хариклею уже повели, молодая рабыня, служившая виночерпием Кибеле (она была из числа тех двух ионийцев, которых Арсака сперва подарила для услуг молодой чете), то ли потому, что, живя вместе с Хариклеей и привыкнув к девушке, прониклась к ней расположением, то ли подвигнутая божественной волей, прослезилась и застонала.

– Бедняжка, – воскликнула она, – ты ни в чем не повинна!

Окружающие удивились и стали заставлять ее объяснить смысл этих слов. Тогда рабыня призналась, что сама подала Кибеле яд, который получила от нее, с тем чтобы дать его Хариклее, но затем, смущенная суматохой непривычного дела или сбитая с толку самой Кибелой, которая кивнула ей сперва подать чашу Хариклее, она перепутала чаши и поднесла старухе ту, где был яд.

Сейчас же рабыню повели к Арсаке: все считали счастливой находкой возможность освободить Хариклею от обвинений. Сострадание к благородному нраву и внешности доступно даже варварскому племени. Однако, когда служанка изложила все, произошло только то, что Арсака приказала и ее заковать и взять под стражу, заявив, что, по-видимому, эта рабыня тоже соучастница в деле Хариклеи. А вельмож персидских, имевших право решать общественные дела, судить и приговаривать к наказанию, Арсака через посланного пригласила собраться завтра на суд.

Наутро они пришли, сели, и Арсака выступила с речью и обвинила Хариклею в отравлении, непрерывно оплакивая свою погибшую кормилицу, столь для нее ценную, столь преданную, и самих судей призывая в свидетели того, как она приютила эту чужестранку, оказывала ей всяческое расположение, и вот чем та отплатила. Словом, Арсака оказалась самой суровой обвинительницей.

А Хариклея, совсем не защищаясь, призналась в возводимом на нее преступлении и подтвердила, что она дала яд, прибавив, что и Арсаку она с радостью бы погубила, если бы ее не задержали до того. Кроме того, Хариклея стала прямо-таки поносить Арсаку, чем всячески вызывала судей вынести более строгий приговор.

Ведь ночью и в тюрьме Хариклея все, что с ней случилось, Теагену рассказала, сама от него многое узнала и обещала, если понадобится, принять смерть, какую бы ей ни назначили, лишь бы только положить конец существованию несчастному, скитанию напрасному, року безжалостному. Они простились навсегда – так им казалось. А положенное вместе с нею при рождении ожерелье, которое она всегда старательно скрывала, в этот раз Хариклея повязала под одеждой на животе, словно некое надгробное приношение сама для себя сберегала.

Вот почему она призналась во всем, в чем ее обвиняли и что грозило ей смертью, и даже присочинила то, в чем ее и не обвиняли. Поэтому судьи тотчас же едва не назначили ей самой суровой персидской казни, но, тронутые ее видом, молодостью и неотразимой красотой, приговорили ее к сожжению.

И вот сейчас же ее схватили палачи и вывели недалеко за городскую стену. Глашатай несколько раз возгласил, что ее, как отравительницу, ведут на костер. Много разного люда последовало за нею из города: одни сами видели, как ее повели, другие, лишь только слух пронесся по столице, поспешили на зрелище.

Прибыла и Арсака, чтобы с городской стены самой видеть все. Для нее было бы ужасно не насытить своих очей зрелищем казни Хариклеи.

Палачи воздвигли огромный костер, подожгли его, и он ярко запылал. Хариклея попросила стражу дать ей еще одно мгновение, сказав, что она сама добровольно взойдет на костер, и вдруг простерла руки к небу, в том направлении, откуда солнце метало свои лучи.

– Гелиос, – воскликнула она, – ты, земля, и вы, божества надземные и подземные, взирающие на беззаконных людей и карающие их! Что я неповинна в приписанных мне преступлениях, беру вас в свидетели! Добровольно приемлю смерть я из-за невыносимых ударов судьбы. Примите меня благосклонно. А преступницу, беззаконницу, блудницу, чтобы лишить меня моего нареченного, свершившую все это, – Арсаку, – покарайте скорее.

Лишь только Хариклея это произнесла, все закричали что-то в ответ на ее слова: одни собирались отложить казнь до вторичного разбора дела, другие двинулись вперед, но Хариклея, предупредив их, взошла на костер и остановилась на самой его середине. Долгое время стояла она там невредимо: огонь скорее обходил ее, чем приближался, и ничуть не вредил: когда Хариклея направлялась к другому месту, огонь отступал, озаряя ее и позволяя видеть в блеске зарева красующуюся, словно в огненном чертоге венчающуюся. Хариклея переходила с места на место среди пламени, дивясь происходящему, стремясь к смерти. Но тщетно: огонь все время от нее отступал и словно избегал ее приближения. Палачи усердно занимались своим делом (да и Арсака угрожающими движениями приказывала им), бревна нагромождали, речной тростник наваливали, всячески пламя раздували, но все напрасно. Горожане все более и более поражались, предполагая божеское вмешательство.

– Чиста эта дева, невинна эта дева! – раздались их крики, и, подойдя к костру, они оттолкнули от него палачей. Тиамид первый принялся за это и призывал народ на помощь – он тоже оказался здесь: нескончаемые возгласы возвестили ему о происходящем. Стремясь высвободить Хариклею, они, однако, не отважились приблизиться к огню и криками требовали, чтобы дева сошла с костра: ведь если она пожелает его покинуть, ничто не страшно для нее, раз она пребыла невредимою среди пламени.

Хариклея, видя и слыша все это, сочла и сама, что помощь ей оказана богами, и решила не быть неблагодарной к высшим силам, отвергая их благодеяния. Поэтому она сошла с костра.

И весь город от радости и изумления вскричал громко и в один голос призывал богов. Арсака же, вне себя, порывисто спустилась со стены, выбежала за ворота в сопровождении большой свиты и персидских вельмож, сама наложила руки на Хариклею и, кинув наглый взгляд на народ, воскликнула:

– И вы не стыдитесь освободить от казни женщину преступную? Отравительницу, застигнутую на месте преступления, сознавшуюся в своих злодеяниях? Оказывая помощь беззаконной девке, вы восстаете против персидских обычаев, против самого царя, сатрапов, вельмож и судей. Она не сгорела, вот что, быть может, вызывает в вас жалость, и вы приписываете богам это дело. Неужели вы не соображаете, что именно это еще более уличает ее в отравительстве: значит, так велико ее волшебство, что она может бороться с силой огня. Приходите завтра, если угодно, на собрание, которое из-за вас будет всенародным, и вы узнаете, что она созналась в своих злодеяниях и была изобличена свидетелями, находящимися у меня под стражей.

С этими словами Арсака, схватив Хариклею за горло, поволокла ее, приказав телохранителям очистить путь через толпу. Народ частью негодовал и думал уже о противодействии, частью же уступил, подозревая действительно отравление; иные же страшились Арсаки и силы ее телохранителей. Хариклею сейчас же передали Евфрату и тотчас оковали еще большим количеством цепей. Под стражей ожидала она вторичного суда и казни и, среди ужасных обстоятельств, одно только приобретением считала – быть с Теагеном вместе и все рассказать ему о себе. Арсака измыслила им и такое наказание: думала она еще более посрамить и истерзать молодую чету, заперев их в одну темницу: там увидят они друг друга в оковах, среди мучений. Знала она, что влюбленный скорбит более о страдании любимого, чем о своем собственном.

Но для Теагена и Хариклеи стало это скорее утешением, и они считали приобретением – терпеть одинаковые страдания. Если бы кто из них был менее мучим, он счел бы, что другой победил его и любит более страстно. Вдобавок они могли беседовать друг с другом, утешать и ободрять, призывая благородно сносить выпавшие им на долю несчастия и стойко подвизаться в борьбе за целомудрие и взаимную верность.

И вот до поздней ночи беседовали они друг с другом, как это естественно для тех, кто уже отчаивается встретиться после этой ночи. Они, сколько могли, насытили друг друга и, наконец, стали обсуждать чудо с огнем. Теаген усматривал его причину в благосклонности богов, отвергших напрасную клевету Арсаки и смилостивившихся над непорочной и ни в чем не повинной девой, Хариклея же, по-видимому, колебалась.

– Необычайное это спасение, – сказала она, – конечно, дело демонической или божественной помощи. Но эти беспрерывные муки в несчастиях, эти разнообразные кары и истязания могут быть уделом только тех, кто ненавистен богам и искушает нерасположение высших сил. Или же это божество столь странно помыкает нами, бросая на край погибели и потом спасая из безнадежности?

При этих словах Теаген призвал Хариклею отказаться от кощунства, советуя блюсти благочестие еще более, чем целомудрие.

– Смилуйтесь, боги! – вскричала она. – Какой мне сейчас припомнился сон – да и не явь ли это? – я его видела предыдущей ночью. Не знаю, как это тогда он не пришел мне на ум. А сейчас я его случайно вспомнила.

Вот какой был этот сон: изречение в стихах говорил божественнейший Каласирид – явился ли он мне незаметно во сне или же я видела его на самом деле. Изречение было, помнится, в таком роде:

Силы огня не страшись, о дева, с камнем пантарбом,

Ибо богини судьбы чудо свершат без труда.

Вдруг Теаген вздрогнул, словно одержимый, и вскочил, насколько это позволяли его оковы.

– Будьте милостивы, боги! – вскричал он. – Ведь и я, припоминая, становлюсь поэтом: подобным же вещателем дан и мне оракул (был ли то Каласирид или бог, принявший облик Каласирида), гласящий, кажется, вот что:

С девою вместе в страну эфиопов, конечно, прибудешь,

Бремя Арсаки оков сбросишь, лишь встанет рассвет.

Я догадываюсь, какое отношение имеет этот оракул ко мне: под страной эфиопов, очевидно, разумеется подземная страна почивших. «С девою вместе» – то есть я буду впредь вместе с Персефоною. «Сбросить оковы» – это значит покинуть тело, уйти отсюда. Но что означает твое изречение, так странно составленное из соединении противоположностей? Камень назван «пантарбом», очевидно, он всех страшится, между тем совет призывает не бояться костра.

А Хариклея на это:

– Сладчайший Теаген, привычка к бедствиям заставляет тебя все толковать в худую сторону. Человек любит основывать свое мнение на том, что ему выпадает на долю. Мне кажется, что эти вещания предсказывают мне нечто лучшее, чем ты думаешь. Дева – это, быть может, я; а с ней возвещено тебе прибыть на мою родину – Эфиопию, избежав Арсаки и оков Арсаки. Как это может случиться – для нас это хоть и неясно, но и не невероятно. Но для богов это осуществимо, они позаботятся, раз от них исходило вещание. Относительно меня прорицание, как ты знаешь, уже исполнилось по воле богов. Вот я до сих пор жива, хотя ты совершенно отчаялся меня видеть. Когда я брала с собой мой спасительный камень, я этого не знала. Но теперь я, конечно, понимаю: ведь те вещи, которые должны были служить приметами, когда в младенчестве меня бросили родители, я и ранее всегда старалась носить при себе, тем более тогда, когда должен был свершиться приговор надо мною и я ожидала смертного своего часа. Я повязала их тайно у себя на животе: если бы мне суждено было остаться в живых, эти вещи дали бы мне необходимые средства к жизни. А если бы со мной что-нибудь случилось, они стали бы моим последним, погребальным убором. Среди них есть, Теаген, драгоценные ожерелья из редких камней, индийских и эфиопских, есть там и перстень – свадебный дар моего отца моей матери – с камнем, называемым пантарбом, вставленным в оправу. Священные буквы вырезаны на нем, и полон он, очевидно, божественной тайны, дарующей, догадываюсь я, этому камню силу отгонять огонь, а обладателям его оставаться невредимыми среди пламени. Вот что случайно спасло меня по воле богов. Об этом догадываюсь я и заключаю из слов, которые нередко повторял божественнейший Каласирид. Об этом узнал он из письмен, начертанных на повязке, некогда брошенной вместе со мной, которую теперь ношу я у себя на животе.

– Все это более чем вероятно, да и подтверждается на деле, – отвечал Теаген, – но для опасностей, ожидающих нас завтра, какой другой найдется камень пантарб? Ведь он не обещает бессмертия, – о, если бы он мог это сделать! – хотя и предохраняет от огня. Между тем мстительная Арсака, как можно предполагать, измышляет сейчас какой-нибудь иной, небывалый вид казни. Если бы она нас принудила умереть вместе, одной смертью, в один час – это я не считал бы кончиною, но избавлением от всех бед.

А Хариклея на это:

– Мужайся. Есть у нас и другой камень пантарб – это вещания, данные нам. Доверившись богам, мы, быть может, спасемся сладостно или же, если будет нужно, пострадаем благостно.

Так они меж собой толковали и то рыдали, заверяя каждый другого, что по нему всего более он скорбит и терзается, то последние обеты друг другу давали: пребыть верными в любви до смерти, то богов и свою судьбу заклинали, – так провели Теаген и Хариклея эту ночь.

Между тем Багоас и бывшие с ним пятьдесят всадников, глубокой ночью, когда все уже было объято сном, прибыли в Мемфис, в тишине разбудили стражу у ворот города, сказали, кто они такие, и стража узнала их. Тогда стремительно направились они сразу же ко дворцу сатрапа. Там Багоас расставил всадников кругом дворца, чтобы те были наготове в случае сопротивления, а сам вошел во дворец по какому-то боковому ходу, неизвестному для большинства. Едва державшиеся двери взломал он легко, назвал себя жившему там слуге, приказал молчать и поспешил к Евфрату: расположение дворца он хорошо знал на опыте, да и луна тогда немного светила. Он застал Евфрата в постели и разбудил его. Тот встревоженный закричал:

– Кто это?

– Это я, – отвечал Багоас, – однако вели принести свет.

Евфрат подозвал кого-то из числа приставленных к нему слуг и велел зажечь светильник, но так, чтобы все остальные слуги не проснулись. Когда слуга пришел, поставил светильник на подставку и удалился, Евфрат стал говорить так:

– Какое новое бедствие возвещает этот твой внезапный и неожиданный приход?

– Не надо многих слов, – отвечал Багоас, – возьми и прочти это письмо. Но сперва обрати внимание на знак печати. Поверь, что это приказание Ороондата, и исполни его предписание. Ночь и быстрота будут твоими союзниками, если ты ими воспользуешься, они помогут тебе все сделать втайне. Выгодно ли передать эти предписания Арсаке – сам решай.

И вот Евфрат, взяв письмо, прочел их.

– Арсака, – сказал он, – подымет вопль, да и сейчас она дошла до крайности: со вчерашнего дня ее охватила горячка, словно богами ниспосланная. Острый жар объял ее и до сих пор не выпускает, мало надежды, что она останется в живых. Я не дал бы ей этих писем, даже если бы она была здорова: она скорее умрет сама и нас погубит, чем выдаст по доброй воле эту молодую чету. Знай, что ты пришел вовремя. Возьми этих чужестранцев и уведи их, поспеши оказать им последнюю помощь. Жаль их, бедных, несчастных, испытавших тысячи оскорблений и мук; но я не виноват: я исполнял приказание Арсаки. Видимо, они благородного происхождения и вполне целомудренны, как это доказали мне и испытания и их поступки.

С этими словами Евфрат повел Багоаса в темницу.

Багоас, увидев молодых людей, хотя и в оковах и уже истощенных пытками, был поражен их ростом и красотою.

Они как раз ожидали, что Багоас придет за ними еще до рассвета, чтобы повести их на смерть, поэтому немного взволновались. Но затем, воспрянув, со слезами радости на очах, уже откинув все заботы, с великим веселием предстали пред пришедшим. Евфрат уже приближался и протянул руки, чтобы освободить их от оков. Тогда Теаген воскликнул:

– Так, так, мстительная Арсака! Ночью, во мраке, думает она скрыть свои безбожные деяния. Но страшно око правосудия: оно обличает тайные преступления и выводит на свет безбожие. А вы исполняйте, что вам приказано. Огнем ли, водою ли, мечом ли решено нас казнить, все же дайте нам умереть одною и той же смертью.

Молила об этом же и Хариклея.

Евнухи прослезились, молча внимая этим речам, и в оковах увели узников прочь.

Лишь только они очутились вне дворца, Евфрат остановился. А Багоас и всадники, облегчив молодых людей от многочисленных оков и оставив лишь те, что не были мучительны, но необходимы для охраны, посадили Теагена и Хариклею на коней, окружив их со всех сторон, и поскакали как можно быстрее в Фивы.

Без остановок мчались они весь остаток ночи и следующий день, до третьего часа, нигде не разгибая колен. Наконец зной солнечных лучей стал невыносим, как это бывает летом в Египте. Мучимые без сна проведенной ночью, а еще более потому, что увидели, как Хариклея почти лишилась чувств от беспрерывной скачки, они решили где-нибудь остановиться, отдохнуть самим, да и коням дать передохнуть, а девушке прийти в себя.

Высоко над Нилом был утес, где, разбиваясь о него, вода отклонялась от прямого пути и образовывала в изгибе полукруг. И с той и с другой стороны текла река, описывая как бы какой-то залив на материке. Все было покрыто обильной муравой, так как все омывалось водами. Свежая трава и обильная растительность давали естественное пастбище. Разросшиеся персиковые деревья, смоковницы и все, что растет на берегах Нила, осеняли этот луг. Здесь-то вот и остановился Багоас со своими спутниками, в тени деревьев вместо палатки, сам вкусил пищи и дал вкусить Теагену и Хариклее. Но они отталкивали еду, говоря, что лишнее есть тем, кто сейчас должен умереть. На это Багоас отвечал, ручаясь, что не будет ничего подобного, и сообщил, что не на смерть он их везет, а к Ороондату.

Полуденный зной сникал, солнце уже не стояло над головой, а косо бросало свои ущербные лучи, и Багоас стал собираться в путь. Вдруг прискакал какой-то всадник во весь опор, задыхаясь и с трудом сдерживая покрытого потом коня. Сказав что-то Багоасу наедине, он пошел отдыхать. Багоас на мгновение поник головою, вероятно обдумывая это известие.

– Чужестранцы, – воскликнул он, – мужайтесь. Правосудие постигло вашего врага: умерла Арсака. Удавилась она в петле, лишь только узнала о нашем с вами побеге. Она предпочла сама принять неизбежную смерть, ведь не могла она миновать возмездия Ороондата или царя: ей суждено было или претерпеть казнь, или же во всяческом позоре влачить остаток жизни. Вот что сообщает через гонца Евфрат. Поэтому еще более мужайтесь, не падайте духом: вы ни в чем не повинны, как я достоверно узнал, а вашей обидчицы уже нет.

Вот что сказал Багоас, подойдя к Теагену и Хариклее.

Эллинское произношение его было невнятно, он по большей части с трудом и ошибочно находил слова. Тем не менее он говорил с искренней радостью, так как сам негодовал на необузданность Арсаки и на тираническое ее поведение.

Он ободрял и утешал молодую чету в надежде перед Ороондатом отличиться – а это он ставил высоко, – если спасет ему юношу, который затмит всех остальных слуг сатрапа, и девушку, красоты неоспоримой, которая будет женой Ороондата, раз уже Арсаки более нет.

Обрадовались Теаген и Хариклея при этой вести, призывая великих богов и правосудие. Они думали, что им уже не придется испытать ничего более ужасного, какие бы тяжелые беды ни ждали их; ведь ненавистнейшая для них Арсака мертва. Так-то иным сладкой бывает и гибель, если только их врагам случится тоже погибнуть.

Уже спускались сумерки, и дул легкий ветер, как бы приглашавший отправиться в путь. Весь отряд сел на коней и помчался далее – в течение всего этого вечера, последовавшей ночи и утра ближайшего дня, так как спешил, если возможно застать Ороондата под Фивами. Но это им не удалось. По дороге повстречался им воин из войска Ороондата и сообщил, что сатрап выступил из Фив, а ему поручил спешно собрать всех до единого вооруженных воинов, даже тех, что стоят на страже, и направить их в Сиену, потому что местность полна смятения и есть опасность, что город будет взят, – ведь сатрап запаздывает, а войско эфиопское приближается быстрее, чем слух о нем. Поэтому Багоас, свернув с дороги в Фивы, отправился по направлению к Сиене.

Сиена была уже недалеко, когда Багоас наткнулся на засаду эфиопскую, состоявшую из множества хорошо вооруженных молодых воинов. Они были посланы вперед как лазутчики, чтобы обеспечить своими разведками безопасное продвижение всего войска. Но тогда, из-за темноты ночи и незнакомства с местностью – а было им приказано подальше от остального войска устроить засаду там, где это удобно, – спрятались они в чаще кустов на берегу какой-то реки, чтобы и самим быть в безопасности, и врагов подстеречь, и, не смыкая глаз, сидели в чаще словно за стеной.

На рассвете они заметили приближение Багоаса и его отряда. Увидев их немногочисленность, они дали отряду отойти на небольшое расстояние, чтобы удостовериться, что никто более их не сопровождает, а затем внезапно с криком выскочили из болотистой чащи.

Багоас и его отряд, пораженные ужасом от неожиданного крика, по цвету кожи узнали в этих вдруг появившихся людях эфиопов и заметили, что такому множеству нельзя сопротивляться (ведь на эту разведку была послана тысяча легковооруженных). Поэтому, даже не разглядев их в точности, они обратились в отступление, впрочем, сначала не так быстро, как могли, чтобы это не походило на явное бегство. Эфиопы стали их преследовать, пустив вперед тех из своих, что были троглодитами, – таких было до двухсот.

Троглодиты[141] – эфиопское племя – кочуют на границах Аравии, отличаются очень быстрым бегом; это счастливое природное свойство они вдобавок развивают с детства. К тяжелому вооружению они не привыкли, в битвах мечут из пращи камни, яростно бросаются на противника или, если замечают, что тот сильнее, разбегаются.

Отряд Багоаса сразу понял исход преследования, так как троглодиты сильны в окрыленном беге и к тому же укрываются в узких ущельях и тайных норах. И вот пешие троглодиты опередили тогда всадников и ранили некоторых из них пращою, но ответного натиска не выдержали и в беспорядке убежали обратно к остальному своему войску, сильно отставшему.

Заметив это, персы осмелились перейти в атаку, невзирая на свою малочисленность. Несколько потеснив наступающего противника, они затем снова пустились в поспешное бегство, пришпорив коней. Во весь опор помчались они, отпустив узду. И вот остальным персам удалось убежать, ускакав за какой-то изгиб Нила, словно за укрепление, и скрывшись от неприятеля за скалами. Багоас же был взят в плен, потому что конь его споткнулся и упал, повредив ему одну ногу так, что он не мог двинуться.

Теаген и Хариклея тоже попали в плен: они не решались покинуть Багоаса, человека, выказавшего столько сострадания к ним и обещавшего еще более в будущем. И вот, сойдя с коней, стояли они над Багоасом, хотя они могли бы бежать, но добровольно предали себя неприятелю еще более по следующей причине.

Теаген сказал Хариклее:

– Вот оно, исполнение сна: вот те эфиопы, в землю которых нам было суждено прийти, но прийти пленниками. Все же лучше вручить себя им и предать себя на неверную волю судьбы, чем идти к Ороондату на верную опасность.

А Хариклея понимала, что ими руководит судьба, надеялась на лучшее, считая напавших эфиопов скорее друзьями, чем врагами. Но она ничего не сказала Теагену о своих мыслях, показав только, что согласна с его предположениями.

Эфиопы между тем приблизились. Узнав в Багоасе по его наружности мирного евнуха, увидев, что Теаген и Хариклея не только без оружия, но даже в оковах и отличаются своей благородной красотой, эфиопы задали вопрос, кто они такие.

Для переговоров они выбрали из своей среды одного египтянина, знавшего персидский язык, надеясь, что пленники поймут или оба эти языка, или хоть один из них. Будучи посланы разведчиками и лазутчиками, чтобы выведать все, что делается и говорится вокруг, они на опыте научились необходимости иметь с собой людей, знающих язык как местных жителей, так и неприятеля.

На этот краткий вопрос Теаген, который за время долгого пребывания среди египтян научился понимать их язык, отвечал, что это был передовой отряд персидского сатрапа, а что он с Хариклеей эллины родом, что их до сих пор вели как пленников персы, а теперь они пленники эфиопов, и что они вручают себя, быть может, лучшей доле.

Эфиопы решили их пощадить и взять живыми в плен, чтобы доставить своему царю, как первую и лучшую добычу и самое ценное достояние сатрапа. Ведь у персов при царском дворе евнухи – это очи и слух царя. Не имея ни детей, ни родственников, пользующихся их доверием, евнухи всецело привязаны вверившему себя им господину. А эта молодая чета, решили эфиопы, лучший дар царю: они будут слугами при царском дворе.