Эфиопика

– Отцом мне был – Аристипп, по рождению афинянин, состоял он в верховном совете[13], а по богатству своему был среднего достатка. Когда случилось, что умерла моя мать, отец решился на второй брак, считая, что единственный сын, то есть я, слишком шаткая опора, и ввел в свой дом женщину изысканную, но прескверную, по имени Демэнета. Не успела она войти к нам, как сейчас же всецело подчинила себе отца, заставляя делать все, что ей было угодно, обольщая старика своей красотой и во всем с преувеличенным рвением ухаживая за ним. Она умела лучше всякой другой женщины возбудить неистовое влечение к себе и необычайно владела искусством обольщения. Когда мой отец отлучался, она стонала, а когда возвращался, бежала к нему навстречу, упрекала, если он запаздывал, словно она погибла бы, задержись он еще немножко, обнимала его при каждом слове, проливала слезы при поцелуях.

Оплетенный всеми этими уловками, мой отец ею одной дышал и лишь на нее глядел.

Она сперва притворялась, будто смотрит на меня как на сына, и этим покорила Аристиппа. Не раз она подходила ко мне, целовала и постоянно выражала свое удовольствие от моего присутствия. Я допускал это, не подозревая, в чем тут дело, но все-таки удивлялся такому материнскому ко мне расположению. Когда же стала она приближаться с большей решительностью, когда жарче, чем подобало, стали ее поцелуи, а взоры покинула скромность, тогда все это вызвало во мне подозрения, я начал избегать ее и отталкивал, когда она подходила. А остальное… но к чему мне надоедать вам подробностями? Рассказывать ли о тех соблазнах, к которым она прибегала, об обещаниях, которые она давала, то называя меня деточкой, то сладчайшим, а то так своим наследником, и сразу затем душенькой, – словом, мешала прекрасные имена с обольстительными и наблюдала, на что я больше поддаюсь. Таким образом, при посторонних прикидывалась она родной матерью, а при укромных встречах явно показывала, что влюблена.

Наконец произошло вот что: во время празднования Великих Панафиней, когда афиняне посылают по суше корабль Афине (я был тогда эфебом), я, пропев обычный пэан в честь богини[14] и приняв положенное участие в шествии, как был одет, в том же плаще и с теми же венками, отправляюсь к себе домой. Демэнета была уже вне себя, чуть увидала меня, и, не прикрывая своей влюбленности никакими уловками, гонимая явной страстью, подбежала и обняла меня.

– О мой юный Ипполит, о сын Тезея![15] – восклицала она.

Представляете ли вы, в каком я тогда был состоянии, раз я и сейчас краснею, рассказывая об этом?

С наступлением вечера мой отец отправился обедать в пританей[16], где по случаю торжественного праздника и всенародного пиршества собирался провести всю ночь. Демэнета явилась ко мне ночью и пыталась добиться кое-чего запретного. Я всячески противился ей, отбивался от всех ее ласк, обещаний и угроз. Она тяжело и глубоко застонала и удалилась, но одну только эту ночь пропустила, проклятая, а потом начала против меня свои козни.

Прежде всего она тогда не встала со своего ложа, а когда пришел отец и спросил, что это значит, она притворилась нездоровой и сперва ничего не отвечала, когда же он стал настаивать и несколько раз спросил, что с ней такое:

– Этот юноша[17], – промолвила она, – наше общее чадо, к которому я была ласковее даже, чем ты (боги тому свидетели), по некоторым признакам заметил мою беременность. Я это до сих пор от тебя скрывала, пока не узнаю наверное. Он выждал твоего отсутствия и, когда я, по обыкновению, увещевала его, призывала быть скромным и поменьше думать о гетерах и попойках (ведь не укрылось от меня, что так он проводит время; тебе я не открывала этого, чтобы не подозревали, будто я ему действительно настоящая мачеха), – так вот, когда я говорила ему об этом с ним наедине, чтобы не заставлять его краснеть, – но мне стыдно рассказывать обо всех его дерзостях на твой и на мой счет, – он пяткой ударил меня в живот, вот почему ты видишь меня в таком состоянии.

Отец, услыхав это, ничего не сказал, ни о чем не спросил, не пытался защищать меня, уверенный, что не станет лгать на меня женщина, которая так ко мне относится. Сейчас же, немедленно, встретившись в одной из частей дома со мной, еще ни о чем не подозревавшим, он стал бить меня кулаками и, призвав слуг, велел истязать бичами, а я не понимал даже того, что знают обычно, – за что же меня бьют?

Когда отец утолил свою ярость, я спросил:

– Отец, если не раньше, так хоть теперь я вправе узнать причину этих побоев.

– Что за притворство! – воскликнул тот, рассвирепев еще больше. – Он хочет узнать от меня про свои нечестивые дела!

И, повернувшись спиной, отец поспешил к Демэнете. А та – ведь она еще не насытилась – начала плести против меня свой второй коварный замысел вот как.

Была у нее молоденькая служанка, Тисба, умевшая играть на кифаре и недурная собой. Ее-то Демэнета и напустила на меня, велев ей притвориться, будто она в меня влюблена; и, представившись внезапно влюбившейся, Тисба, столько раз отталкивавшая меня, когда я пытался ее прельстить, теперь всячески стремилась привлечь меня взглядами, кивками, знаками. А я, простачок, поверил, будто сразу сделался красавцем. Кончилось тем, что я принял ее в своей спальне ночью. Тисба пришла и во второй раз, и опять, а потом приходила постоянно.

Как-то раз я настойчиво предостерегал Тисбу, как бы не проведала обо всем госпожа.

– Кнемон, – возразила Тисба, – мне сдается, ты уж слишком недалек. Вот ты считаешь, что плохо будет, если меня, служанку, купленную за деньги рабыню, изобличат в связи с тобою. Ну, а какой же кары, по-твоему, достойна женщина, которая, называя себя благородной, имея законного сожителя, зная, что смерть положена за беззаконие, все же распутничает?

– Перестань, – возразил я. – Мне не верится.

А Тисба на это:

– Если хочешь, я предам тебе распутника на месте преступления.

– Если тебе так хочется, – сказал я.

– Уж как не хотеть, – отвечала Тисба, – раз это ради тебя, так тяжко оскорбленного ею. Да не меньше и ради себя самой: я ведь тоже каждый день до крайности страдаю, когда она ни за что вымещает на мне свою ревность. Ну-ка подумай и будь мужчиной.

Я обещал держать себя таким образом, и только тогда она удалилась. На третью ночь после этого, когда я спал, она подняла меня и сообщила, что распутник уже у нас в доме. Тисба объяснила, что отец по какому-то неотложному делу отправился в свое поместье, а любовник, как у него было условлено с Демэнетой, только что проник в дом. Надо приготовиться и к отмщению, ворваться с мечом в руке, чтобы не ускользнул обидчик. Так я и сделал, взял кинжал и следом за Тисбой, зажегшей факел, направился к спальне.

Я остановился перед дверью, луч от светильника проникал изнутри. Со всей яростью взломал я запертые двери, распахнул их и, ворвавшись в покой, закричал:

– Где же этот злодей, блестящий любовник самой целомудренной женщины? – И с этими словами я ринулся, чтобы пронзить их обоих.

Но с постели – о боги! – соскакивает мой отец, падает к моим ногам и молит:

– Дитя мое, остановись на мгновенье, сжалься над породившим тебя, пощади мои седины, тебя взрастившие. Я оскорбил тебя, но не надо карать меня смертью. Не давай гневу всецело завладеть тобой, не оскверняй своих рук отцеубийством.

Этими и многими другими словами жалостно умолял меня отец, а я, как пораженный вихрем, зачахнувший, остолбеневший, стоял и озирался, ища Тисбу, исчезнувшую, не знаю каким образом, оглядывал постель и спальню, не зная, что сказать, недоумевая, как поступить. Кинжал выпал у меня из рук; Демэнета подбежала и быстро подхватила его, а отец, оказавшись в безопасности, схватил меня руками и приказал вязать, причем Демэнета все время подстрекала его.

– Не предсказывала ли я, – кричала она, – что надо опасаться этого юнца, он непременно что-нибудь затеет, когда улучит время! Я видела взгляд его и поняла его мысли.

– Ты предсказывала, а я не верил, – отвечал отец, велел пока что держать меня связанным и не давал мне рассказать откровенно всю правду, когда я хотел это сделать.

Чуть только рассвело, отец взял меня с собою в том виде, как я был, то есть в оковах, и повел к народу.

– С такими ли надеждами, афиняне, воспитывал я этого юношу? – сказал он, осыпав себе голову прахом. – Нет, едва он появился на свет, я ожидал, что он будет опорой моей старости. Я воспитывал его как свободнорожденного, дал ему начальное образование, ввел к членам фратрии и родичам[18], записал в число эфебов, объявил его по закону вашим согражданином – на нем одном зиждется вся моя жизнь. Но он предал забвению все: сперва оскорбил меня и нанес удары вот этой женщине, моей законной супруге, наконец явился ночью с мечом в руках и только потому не стал отцеубийцей, что ему воспрепятствовала судьба, нежданным страхом заставившая его выронить меч из рук. Я прибегаю к вашей защите и доношу на него. Своими руками убить его я по закону имею право, но не хочу, считая, что лучше судом, а не убийством покарать родного сына.

Говоря это, отец прослезился. Заголосила и Демэнета и, разумеется, делала вид, будто скорбит обо мне, называя меня несчастным, которому суждено умереть, хоть и по справедливому приговору, но до времени, потому что мстительные божества натравили меня на родителей. Она не столько оплакивала, сколько свидетельствовала против меня своим плачем и подтверждала правдивость обвинения своим воплем. Я потребовал, чтобы и мне было предоставлено слово. Писец подошел и задал мне краткий вопрос:

– Напал ли ты на отца с мечом в руке?

– Напал, – отвечал я на это, – но выслушайте, как было дело…

Но тут все подняли крик, не сочли нужным позволить мне даже и защищать себя и стали предлагать побить меня камнями или передать меня палачу и столкнуть в пропасть[19]. Я же, пока продолжалось все это смятение и пока они голосовали, надо ли меня казнить, кричал:

– Мачеха! Из-за мачехи я погибаю, мачеха губит меня без суда.

Многие обратили внимание на мои слова, и закралось в них подозрение насчет подлинного положения дел. Но и тут меня не выслушали, так как беспрерывным волнением охвачен был весь народ.

Голоса разделились, и присуждавших меня к смерти оказалось около тысячи семисот человек, из которых одна часть постановляла побить меня камнями, а другая – сбросить в пропасть[20]. Остальные же, числом всего около тысячи, возымевшие некоторое подозрение против моей мачехи, карали меня вечным изгнанием. Возобладало мнение этих последних. Дело в том, что они были, правда, малочисленное тех других, вместе взятых, но так как те голосовали раздельно, то по сравнению с каждой частью эта тысяча человек оказалась в большинстве. Таким образом, я был изгнан из отеческого дома и из родимой страны, но не осталась без возмездия и ненавистная богам Демэнета.

Как случилось это, вы услышите в другой раз, теперь же надо подумать и о сне. Уже миновала большая часть ночи, а вам очень нужно отдохнуть.

– Но ты еще больше измучишь нас, – возразил Теаген, – если злодейка Демэнета останется безнаказанной в твоем рассказе.

– Ну, так слушайте, – сказал Кнемон, – раз вам это так нравится.

Я тотчас же после суда отправился в Пирей и, застав выходивший в море корабль, совершил плавание на Эгину, узнав, что там находятся мои двоюродные братья со стороны матери. Прибыв туда и найдя тех, кого я искал, я первое время жил недурно. На двадцатый день, совершая обычную прогулку, я спустился к гавани. Там как раз причаливала лодка. Я приостановился немного и стал смотреть, откуда она и кого везет. Еще не были как следует положены сходни, а уже какой-то человек выскочил и, подбежав, обнял меня. Это был Харий, один из тех, что были эфебами вместе со мной.

– Радостные вести приношу я тебе, Кнемон, – говорит он, – твоя ненавистница понесла справедливую кару, – Демэнета умерла.

– Но дай же сперва поздороваться с тобой, Харий, – отвечал я, – отчего ты так торопишься с добрыми вестями, словно это что-то дурное? Скажи, как именно она погибла, а то я очень боюсь, что ее постигла смерть такая же, как всех людей, и что она избежала заслуженной участи.

– Не совсем покинуло нас Правосудие, согласно Гесиоду[21], – сказал Харий, – если даже оно иной раз что-либо пропустит и на некоторое время откладывает возмездие, все же на преступников глядит оно суровым оком: так постигло правосудие и злодейку Демэнету. Ничто из того, что произошло или было сказано, не укрылось от меня, ибо Тисба, как ты знаешь, благодаря своей близости со мной, все мне рассказала. Когда обрушилось на тебя несправедливое изгнание, твой отец, раскаиваясь во всем происшедшем, поселился в дальнем поместье и проживал там – сердце терзая себе, как говорит поэт[22]. А Демэнету сейчас же начали преследовать эриннии, и еще безумнее стала она любить тебя, отсутствующего, и не прекращала плача якобы по тебе, на самом же деле по себе самой.

– Кнемон! – кричала она и ночью и днем, называя тебя сладчайшим мальчиком, душенькой, так что знакомые женщины, заходившие к ней, очень удивлялись и хвалили ее за то, что она, хотя и мачеха, обнаруживает такое материнское страдание, и пытались утешить и ободрить ее. А она повторяла, что горе ее неутешно и что не ведают другие, какое жало колет ей сердце.

Когда они бывали одни, Демэнета очень ругала Тисбу за то, что та услужила ей не так, как следовало.

– Она усердна в жестокостях, – говорила Демэнета, – в любви она мне не помогла, а вот лишить меня возлюбленного сумела быстрей, чем можно слово вымолвить, и даже передумать мне она не позволила.

Стало вполне ясно, что она причинит какое-нибудь зло Тисбе. Та, видя тяжелый гнев и великую скорбь Демэнеты, готовой на всякое коварство и обезумевшей от ярости и любви, решила предупредить ее хитростью, направленною против госпожи, лишь бы спастись самой.

– Что это, госпожа, – сказала Тисба, придя к Демэнете, – за что напрасно винишь ты свою прислужницу? Ведь я всегда – и прежде и теперь – исполняла твою волю, служила тебе. Если и произошло что-нибудь не по твоему желанию, так это надо приписывать судьбе, а я готова, если прикажешь, придумать какое-либо средство, чтобы избавиться от этой беды.

– Но кто же может найти такое средство, милейшая, – возразила Демэнета, – раз так далек теперь от нас тот, кто мог меня спасти, и раз погубило меня нечаянное человеколюбие судей? Если бы Кнемон был побит камнями, если бы он был убит, конечно, мои страдания умерли бы вместе с ним. То, на что раз навсегда потеряна надежда, изымается из души; раз нечего больше ждать ниоткуда, страдальцы терпеливее переносят свои муки. А теперь чудится мне, что я его вижу, сдается мне, что он здесь и я его слышу, он упрекает меня за мой неправедный умысел, и стыдно мне становится. Иной раз мне кажется, что я встречусь с ним, он придет и даст мне насладиться, или что я сама пойду к нему, где бы на свете он ни оказался. Вот что меня жжет, вот что с ума сведет! По заслугам, о боги, я терплю. Зачем я не ухаживала, а злоумышляла? Зачем не умоляла, а преследовала? Он отказал на первый раз? Но так оно и должно было быть. Он уважал чужое ложе, ложе отца своего. Быть может, он дал бы переубедить себя и стал бы уступчивей со временем, переменился бы. Но я, дикий зверь, словно не любви, а власти добивалась, сочла за преступление, когда он не повиновался моему приказу и пренебрег Демэнетой, он, так сильно превосходящий ее красотой! Но скажи, сладостная Тисба, о каком это средстве ты упоминала?

– Об очень простом, госпожа, – отвечала та. – По мнению большинства, Кнемон удалился из города и из Аттики, повинуясь решению суда, но от меня, на все ради тебя готовой, не укрылось, что он прячется где-то здесь, недалеко от города. Ты, конечно, слыхала про флейтистку Арсиною? С нею он жил. После случившегося несчастья девушка приняла его, обещала отправиться вместе с ним и теперь держит у себя спрятанным до тех пор, пока не будет готова к отъезду.

– Счастливица эта Арсиноя, – сказала Демэнета, – она и раньше была близка с Кнемоном, и теперь ей предстоит совместный с ним отъезд. Но какое это имеет отношение ко мне?

– Большое, госпожа, – возразила Тисба. – Я притворюсь влюбленной в Кнемона и попрошу Арсиною, мою старинную подругу по ремеслу, ввести меня ночью к нему вместо себя. Если это удастся, то потом уже твое дело сойти за Арсиною и проникнуть к нему, будто это она. Я уж позабочусь устроить так, чтобы уложить его слегка навеселе. Если ты добьешься, чего хочешь, то очень вероятно, что любовь твоя прекратится. У многих женщин влечение затухает после первого же опыта, пресыщение любовью – конец таких дел. А если любовь останется, – чего да не будет, – то настанет, как говорится, второе плавание[23] и иной совет. Пока же позаботимся о том, что у нас есть сейчас.

Демэнета одобрила ее мысль и молила ускорить осуществление задуманного. Тисба выпросила себе у госпожи один день для исполнения всего этого и, придя к Арсиное, сказала:

– Знаешь ты Теледема?

Когда та ответила утвердительно, она продолжала:

– Дай нам пристанище на эту ночь; я обещала переспать с ним; он придет первым, а я потом, когда уложу свою госпожу.

Затем она поспешила к Аристиппу, в его поместье, и сказала:

– Господин, я прихожу к тебе обвинительницей против себя самой, делай со мной, что хочешь. Сына своего ты потерял отчасти из-за меня. Не желая того, я все же стала одной из виновниц. Заметив, что госпожа живет не так, как должно, что она позорит твою постель, я побоялась сама, как бы мне не навлечь на себя беды, если дело будет раскрыто кем-либо другим. Болея за тебя, что ты, окруживший свою супругу такими заботами, в благодарность терпишь такой позор, я не посмела сама известить тебя и сообщила молодому хозяину, придя к нему ночью, чтобы никто не знал об этом. Я сказала ему, что распутник спит вместе с госпожой. А он – ведь ты знаешь, он уже раньше пострадал от нее, – подумал, будто я говорю, что распутник сейчас находится в доме. Исполнившись неудержимого гнева, он схватил кинжал, несмотря на мои многократные попытки удержать его, несмотря на уверения, что ничего такого сейчас нет. Он обратил мало внимания на эти слова или решил, что я говорю уже другое, и в бешенстве ринулся в спальню; остальное ты знаешь. Теперь ты можешь, если захочешь, оправдаться перед сыном, хоть он и в изгнании, и отомстить той, что оскорбила вас обоих. Я покажу тебе сегодня Демэнету, вместе с ее любовником, но не в твоем доме, а в чужом, за городом, – там они устроятся.

– Если ты все это так и покажешь, – сказал Аристипп, – то тебе наградой будет свобода, а я, может быть, тогда только и оживу, когда отомщу ненавистной. Уже давно я терзаюсь и питаю подозрение насчет этого дела, однако за недостатком улик не решался действовать. Но что же надо делать?

– Ты знаешь сад, – отвечала Тисба, – где памятник эпикурейцев?[24] Приходи туда под вечер и дожидайся меня.

Промолвив это, она тотчас же убежала и, придя к Демэнете, сказала:

– Укрась себя, тебе надо прийти понаряднее: все, что было тебе обещано, готово.

Демэнета обняла ее и сделала, как та велела. С наступлением вечера Тисба взяла ее с собою и повела к условленному месту. Когда они подошли близко, Тисба велела своей госпоже немного подождать, а сама пошла вперед и стала просить Арсиною перейти в другое помещение и не мешать ей.

– Ведь мальчишка краснеет, – говорила она, – он только еще посвящается в таинства Афродиты.

Та послушалась, а Тисба возвращается, берет с собой Демэнету, вводит ее в дом, укладывает, уносит светильник, чтобы ты, Кнемон, не узнал ее, хотя ты в это время находился на Эгине, – и советует ей удовлетворять свою страсть молча.

– Я же, – говорит Тисба, – пойду за юношей и приведу его к тебе. Он выпивает здесь по соседству.

Тисба вышла из дому, застала Аристиппа на заранее указанном месте и стала торопить его напасть врасплох на распутника и связать его. Аристипп последовал за ней. Он внезапно врывается в дом, с трудом находит постель при слабом свете луны и кричит:

– Попалась ты, ненавистная богам.

А Тисба сейчас же, пока он это говорил, как можно сильнее хлопнула дверьми и завопила:

– Какая неудача! Ускользнул от нас распутник. Смотри, господин, как бы тебе вторично не промахнуться.

– Будь спокойна, – ответил тот, – эту негодницу, которую я особенно хотел захватить, я держу крепко. – И, схватив Демэнету, повел ее в город.

А она, конечно, сразу поняла все, что на нее обрушилось: крушение всех надежд, угрожающее ей бесчестие, наказание по законам. Она мучилась тем, что уличена, негодовала на то, что обманута. Когда же очутилась она около колодца, что в Академии, – ты знаешь, разумеется, это место, где полемархи приносят героям установленные от отцов жертвы, – тут она внезапно вырвалась из рук старика и бросилась вниз головой.[25] И лежала она, гнусная, гнусно, Аристипп же сказал:

– Вот тебе возмездие за меня – еще раньше, чем дело дошло до законов.

На следующий день Аристипп сообщил обо всем народу и, с трудом добившись прощения, начал обходить своих друзей и знакомых, стараясь каким-нибудь способом выхлопотать тебе, Кнемон, разрешение вернуться на родину. Добился ли он чего-нибудь, я сказать не могу, потому что еще до того мне пришлось, как ты видишь, по своим делам отправиться сюда. А между тем тебе следует ждать, что народ выразит согласие на твое возвращение и отец твой приедет, чтобы разыскать тебя. Это он обещал.

Вот что сообщил мне Харий. А остальное, как я прибыл сюда и какие превратности судьбы я испытывал, – все это требует более долгого рассказа и времени.

При этих словах Кнемон заплакал; заплакали и Теаген и Хариклея: его судьба была поводом, но каждый плакал, вспоминая о собственных несчастьях. Они не прекратили бы плача, если бы прилетевший сон, вызванный наслаждением от рыданий, не положил конец их слезам. Так они заснули.

А Тиамид – таково было имя предводителя разбойников, – большую часть ночи проведя спокойно, вдруг лишился сна, встревоженный запутанными сновидениями. Затрудняясь истолковать их, он более не спал, погруженный в свои мысли. В час, когда поют петухи, потому ли, что, как уверяют, они природным чутьем воспринимают поворот солнца к нам и пробуждаются приветствовать бога, или от теплоты и стремления скорее начать двигаться поют, будя своим призывом на работу тех, кто живет с ними, – привиделся ему такой, богами ниспосланный сон.

Казалось ему, будто он в Мемфисе, своем родном городе, входит в храм Изиды, и вот весь храм освещен огнем светильников, все алтари и жертвенники, залитые кровью, покрыты разнообразными жертвенными животными, а преддверия и круговые обходы полны людей, наполняющих все смешанным гулом и шумом. Когда он вступил во внутреннюю часть храма, вышла ему навстречу богиня, вручила Хариклею и сказала:

– Тебе, Тиамид, передаю я эту девушку; имея ее, ты не будешь ее иметь; ты совершишь преступление и чужестранку убьешь; но она не будет убита.

Когда Тиамид увидел такой сон, не знал он, что делать, и на все лады пытался его истолковать. Отчаявшись, он наконец принял за решение свое хотение. Слова «будешь иметь и не будешь иметь» он отнес к женщине, которая уже не будет девушкой. Слово «убьешь» он истолковал, как раны девственности, от которых не умрет Хариклея. Таким-то образом Тиамид объяснил сон, как подсказывала ему страсть.

На заре он велел первым из своих подчиненных прийти и приказал им вынести на середину добычу, называя ее более торжественным словом: трофеи. И Кнемона он вызвал к себе, поручив привести охраняемых им пленников.

– Что за судьба ожидает нас? – восклицали те, когда их вели, и умоляли Кнемона оказать им, если можно, помощь.

Он обещал и увещевал их не терять мужества, ручаясь, что не так уж груб нравом предводитель, что есть в нем и какая-то кротость, так как сам он знатного рода и лишь по необходимости избрал такую жизнь.

Когда их привели и собрался весь остальной народ, Тиамид сел на какой-то кочке, объявил остров местом народного собрания и приказал Кнемону передавать пленникам все, что будет сказано, – тот понимал уже язык египтян, а Тиамид плохо смыслил по-эллински.

– Соратники, – говорил он, – вы знаете мой образ мыслей и как я всегда относился к вам. Я, это вам известно, по рождению сын мемфисского пророка. Не получив священства после кончины моего отца, так как оно было насильственно захвачено моим младшим братом, я бежал к вам, чтобы за обиду мстить, а себе честь и славу возвратить. Признанный вами достойным правителем, я до сего времени прожил здесь, не присваивая себе ничего сверх того, что получали все. Когда мы делили добычу, я довольствовался одинаковой с вами долей, когда продавали пленников, я отдавал деньги в общую казну, считая, что желающему быть хорошим вождем надо брать себе трудов как можно больше, а доходов – равную долю. Из захваченных пленников я включал в ваше число всех мужчин, которые могли быть нам полезны телесною силой, а тех, что послабее, – продавал. Насилия над женщинами мне были чужды: я – иногда за деньги, иногда из одного сострадания к их участи – отпускал на волю женщин благородного происхождения, а женщин низкого звания, которых рабствовать заставляло не взятие в плен, но скорее обычное течение их жизни, я отдавал каждому из вас в служанки. Но теперь я одного только из всей добычи требую от вас, вот эту девушку-чужестранку. Я мог бы самовольно ее взять, но думаю, лучше будет получить ее по общему вашему решению. Нелепо было бы захватить силой пленницу – показалось бы, что я поступаю против воли моих друзей. Этого одолжения я прошу у вас не даром: взамен я отказываюсь от всякого участия в разделе остальной добычи. Презирает площадную Афродиту[26] род жреческий, не из потребности в наслаждениях, а ради потомства будет у меня эта пленница – так я решил. Я хочу вам перечислить причины моего выбора. Прежде всего она благородного происхождения, думается мне. Сужу я об этом по найденным у нее драгоценностям и по тому, что она не поддалась постигшим ее бедам, но сохраняет то же духовное благородство, что и в прежней своей доле. Затем я чувствую в ней душу добрую и целомудренную. Если благообразием она побеждает всех женщин, если стыдливостью взора вызывает уважение у всех, кто ее видит, разве не естественно, что она заставляет хорошо думать о себе? Но вот что важнее всего сказанного: она мне кажется жрицей какого-то бога, так как сбросить священное одеяние и венец она даже и в несчастье считает чем-то ужасным и недозволенным. Призываю всех присутствующих судить, может ли быть чета более подходящая, чем муж из рода пророков и девушка, посвященная божеству?

Все криками приветствовали его и советовали в добрый час заключить брак. А Тиамид, взяв опять слово, сказал:

– Я благодарен вам, но поступим лучше, если спросим мнение самой девушки, как она к этому относится. Если бы надо было воспользоваться законом власти, вполне достаточно было бы одного моего желания. Кто может действовать силой, тому лишнее спрашивать. Но когда речь идет о браке, необходимо согласие обеих сторон.

Затем он обратился к девушке.

– Как ты относишься, девушка, к тому, чтобы жить со мной? – спросил он и одновременно велел ей открыть, кто они такие и какого рода.

Девушка стояла долгое время, опустив глаза в землю, и несколько раз покачала головой. Она как будто искала слов для своей мысли, затем взглянула на Тиамида, сильнее прежнего поразив его своей красотой: сильней, чем обычно, от охватившего ее волнения раскраснелись ее щеки и грознее стал ее взгляд.

– Говорить, – сказала она, причем Кнемон был переводчиком, – скорее пристало бы брату моему Теагену; женщине следует, думаю я, в собрании мужчин молчать, а мужчине ответствовать.

Однако, раз вы и мне предоставили слово и тем дали первое доказательство вашего человеколюбия, раз вы пытаетесь соблюсти справедливость и действуете убеждением, а не силой, в особенности же потому, что все сказанное обращено ко мне, я вынуждена нарушить мои – и вообще девические – правила и на вопрос победителя о браке дать ответ, да к тому же в собрании стольких мужчин. С нами дело обстоит так: родом мы ионяне, родились в знатной эфесской семье, и родители наши живы. Закон повелевает таким детям жречествовать; мне выпал жребий служить Артемиде, служить Аполлону – моему брату. Честь эта дается на один год, и так как срок этот был на исходе, мы отправились со священным посольством на Делос, где собирались устроить мусические и гимнические состязания[27] и сложить с себя жреческое звание по отеческому обычаю. Корабль наполнили золотом, серебром, одеждами и всем остальным в таком количестве, что должно было хватить для состязаний и всенародного угощения. Мы отплыли, а наши родители, люди уже пожилые, из страха перед морским плаванием остались дома, между тем как другие граждане во множестве взошли вместе с нами на корабль или отправились на собственных судах. Уже совершена была большая часть пути, когда внезапно налетела буря. Бушевал ветер, обрушившиеся на море вихри и смерчи снесли корабль с прямого пути, кормчий не совладал с бедой, бросил управлять кораблем, предоставив это судьбе. Гонимые непрерывным ветром, носились мы семь дней и столько же ночей, пока наконец не пристали к здешнему берегу, где и были захвачены вами. Вы видели там резню: во время пиршества, которое мы устроили по поводу нашего спасения, корабельщики напали, решив уничтожить нас ради сокровищ, и вот в этом великом и бедственном истреблении всех наших близких, где сами нападавшие и губили и гибли, только мы одержали победу и из всех – о, если бы этого не было! – лишь мы, жалкие остатки, уцелели.

Среди наших бедствий нам повезло только в том, что некий бог привел нас в ваши руки, и мне, страшившейся смерти, теперь доводится думать о браке: я ни за что не хочу от него отказаться.