Фильм показывает одновременно на экране советских и германских генералов. Вот столкнулись их стратегии. Немцы отступают, блокада Ленинграда ликвидирована. Освобождается от немцев Кавказ, изгоняются немцы из Сталинграда.
      Столкнулись две армии, и фильм представляет одновременно и ту, и другую на экране. Русская стратегия - лучшая в мире. Немцы захватили европейские страны потому, что они сосредоточили все свои силы у границ своих, тогда, в 41 году. Но советские генералы противопоставили немецкой тактике молниеносного сокрушения главных сил противника и внезапного окружения войск свою, рассчитанную на долговременную оборону и сопротивление. И немцы, которые были уверены в сокрушении России в несколько недель, оказались перед фактом позиционной длительной войны. Их прежняя тактика не действует здесь, в условиях России.
      Вот она, двухмиллионная армия ринулась на Советский Союз. Немцам удалось сокрушить первую линию, небольшая часть которой остается окруженной и плененной, но позади есть вторая, третья, четвертая линии. И опять повторяется та же картина: отходящие войска первой линии сливаются со второй, второй - с третьей, третьей - с четвертой, образуя, наконец, линию такой толщины и упорства, о которую разбиваются все усилия захватнических войск.
      Наступает небольшая пауза. Сталинградская битва - после которой советские армии переходят в наступление. Развертывается туго сжатая пружина и отталкивает на сотни километров захватчиков от предельной черты немецких завоеваний. "Кто к нам с мечом придет - от меча и погибнет!" - эти слова великого предка-полководца Александра Невского, являются лозунгом и стимулом всей картины.
      Хорошо показаны города-герои Ленинград, Одесса, Севастополь и, наконец, Сталинград; захваченные немцами страны; сателлиты фашистских разбойников Германии с их богатствами, армиями.
      Вот она морда бандита-Гитлера. Типичная морда убийцы с большой дороги. Он выступает: речь его самодовольна и величественна. И недаром приходит на ум Паулюс - германский фельдмаршал, два года, или того меньше назад, плененный под Сталинградом. Какая унылость, потерянность и унижение в его лице. Поистине, парадоксальный контраст.
      А вот он - итальянский друг Муссолини. Он произносит, сопровождаемую бурной мимикой речь. Но теперь где он, этот жалкий лакей Гитлера? Украден Гитлером у итальянского народа!
      Антонеску, сколько гордости в нем от полноты власти. Так ли он себя чувствует сейчас, находясь под стражей в ожидании суда?
      А Хорти? Ведь и его черед наступает. Удивляюсь, почему не показаны финны. Разве из-за излишней симпатии к ним американцев?
      Оригинально звучат слова бойцов в канун нового года: "С новым годом, гвардейцы, огонь!"
      От тети Ани получил на рассвете три письма сразу. Она все пишет, чтобы я берег себя. Какая наивность! Вместе с тем она забывает о народе и обществе, когда говорит: "ты в опасности, только бы ты вернулся!"
      А другие люди? Всем жить хочется, но больше всех должна жить Родина. Об этом я никогда не посмею забыть и жизнь свою посвящу ее счастью. Беречь себя, прятать свою голову в кусты - подло и преступно. Это ли любовь к Родине, когда человек хочет ее победы, любит ее... издалека? Душой патриот, а делом трус, погрязший в личных мелочных интересах. Так я жить не могу и не желаю.
      Многие офицеры в армии живут сейчас для себя. О солдатах говорить не приходится - они рабы своего начальника и его воля для них закон. Но есть офицеры (и много их), которые воюют на словах, отсиживаясь в тылах и получают, благодаря пронырливости и изворотливости, ордена и славу: Ромазанов, Рымар, Гержгорин, Пархоменко - комбаты, увенчанные наградами, но провоевавшие: первые - два, и последний - три месяца всего на фронте. Действительные люди фронта редко по заслугам оцениваются. Разве только о заслугах его узнают старшие начальники. Иначе все его дела и подвиги не выходят из зоны хозяйничанья всяких полушкиных, пархоменковых и других мерзавцев. А сами-то они, люди тыла, непременно (само)награждены орденами.
      Бойцы. Те вообще остаются за бортом внимания. Разве только лесть (опять-же эта лесть и подхалимство) или же какой-либо кричащий о себе подвиг, отмечаются орденом. Медаль, и, в последнее время, "Слава 3 степени" - удел бойца и младшего командира.
      Я, наверно, не буду иметь награды. И если выйду из войны невредимым, незнакомые со мной по схваткам с немцами люди скажут совершенно резонно, что так я и воевал. Но пусть их, людей! Я люблю человека, но за последнее время абсолютно перестал дорожить его мнением - так много несправедливости и неприятностей встретил я от людей в период войны и фронта.
      Сейчас хочу попасть в резерв полка, оттуда в дивизию. Буду стараться, чтобы затем вернуться в свою Девятку. Если не удастся из полка - буду требовать, чтобы немедленно, в первый же бой, я был направлен в действующее подразделение. Конечно, много больше пользы принес бы я, будь политработником. Но опять-же, меня никто не хочет понять, и дальше начальника политотдела мой рапорт, уверен, не ушел. Здесь, видишь ли, дневник мой, предпочитают неграмотных людей-полуневежд человеку способному вести дело и любящему работу.
      Маженов, Епифанов - эти "парторги", не умеющие двух слов с третьим связать, руководят мозгами, много больше их знающих и понимающих бойцов и командиров. Не обидно ли? Не жутко ли? Но я бессилен что-либо сделать, хотя меня неплохо знает и начальник политотдела, и его помощник подполковник Коломиец.
      Круглый день не перестает лить дождь. Я забрался далеко в лес, в самую глубину его. Здесь нарыто много землянок. В одной из них я расположился. Этим я нарушаю, конечно, приказ командарма генерал-лейтенанта Берзарина - не ходить в лес одному, так как здесь свили себе гнезда украинские национал-социалисты, продавшиеся немцам. На днях они убили двух офицеров и одного бойца. Но что же я могу сделать - в батальоне находиться мне негде. Я на положении лишнего человека. Просить впустить меня куда-либо в землянку неудобно и стыдно, а собственного пристанища у меня нет. Кроме того, здесь у меня полное уединение. Вероятность нападения процентов пятьдесят, не больше. И хотя у меня совершенно нет оружия, я чувствую себя здесь много спокойней, чем в батальоне. Мое отсутствие могут мне верхи батальона квалифицировать самовольной отлучкой и пришить в этой связи дело. Но и этот вариант благоприятней тех мытарств, которые мне приходится переносить ежедневно. Сюда могут забрести бойцы моего или же другого батальона и полков, могут принять меня за шпиона, арестовать до выяснения и создать вокруг меня ненужную шумиху. Это самое паршивое.
      Слышу, недалеко кто-то ходит. Группа людей. Свои или чужие? Тихо разговаривают. Вот они прошли совсем близко. Голоса удаляются, люди с ними.
      Ночью сегодня опять шел дождь. После картины я нашел пустую, огромнейшую землянку-шалаш и уснул в ней. На рассвете меня разбудили разбиравшие ее бойцы и хлынувший, в образовавшиеся отверстия, дождь. Так нигде, как бездомный бродяга, не могу найти себе я места в своем подразделении.
      Начальник штаба Бондаренко грозил исключить меня из довольствия. Требовал, чтобы снова я шел к начальнику строевого отдела. Тот, когда я к нему пришел, начал ругаться, назвал меня недисциплинированным и сказал, чтобы я больше не приходил к нему, пока он сам не вызовет. В конце сказал, что поговорит с Антюфеевым. Мне бы это очень нежелательно было, ибо тот может дать плохую характеристику (которую запросил комбат), но, тем не менее, теперь для меня уже ничего не изменишь. Я готов на все, лишь бы вырваться из этой ловушки и не попасть снова к Семенову, где я совсем окажусь в безвыходном положении. Ведь он хотел еще на Днестре бесцельно меня загубить, когда вывел с тремя бойцами и минометом под огонь вражеской артиллерии, и запретил в то же время, ввиду боязни неприятеля, самому вести стрельбу.
      Пора обедать идти, а я еще не написал писем тете Ане и некоторым другим.
      Несколько дней назад радовался, что не болею. Ведь почти все окружающие меня люди были охвачены повальной малярией и другими заболеваниями. Сырость, однако, повлияла и на меня. Грипп и насморк вот уже несколько дней со мной, но я переношу все на ходу, ибо отвык лежать. Днем вообще не люблю валяться в постели и свободное время стремлюсь заполнить работой - писаниной. Много времени у меня забирает, однако, любовь к перекладыванию и пересматриванию содержимого сумок, но беспорядок и теснота портят бумагу и являются одной из самых больших трудностей для меня.
      29.09.1944
      Дядя Лева пишет, что очень хорошо и заботливо относится к папе. Он подчеркивает, что папа, семья его и я - единственные на свете родные. Упрекать, говорит он, не за что его. Тетя Роза имеет вспыльчивый характер, но она очень рада папе и хочет, чтобы он жил с ними. А папа сообщает другое.
      Вечером. Прогуливаясь по расположению лагеря, задумался над словом "талант". Вот, например, сегодня опубликована песня одного поэта в газете. Обыкновенная, заурядная. А ведь у меня есть стихи, много сильнее звучащие, но почему-то их не печатают. Секрет мне доподлинно известен. Стихотворения мои необработаны, неотесаны как следует, и в отдельных местах сопровождены неровностями, в то время как у печатающихся сочинителей все очень гладко и чинно, хотя рифма куда слабей подчас, а смысл yже.
      Читал я много авторов умных, знаменитых, храбрых, настойчивых, чванливых и скромных, народных и замкнувшихся в личных интересах. Читал, но почему-то кажется мне, что я способен достичь положения любого из них. Бахвально несколько звучат мои слова - безызвестного неудачника и мечтателя. Но не только потому, что "плох солдат, который не мечтает быть генералом", не только потому. Уверен я, что непременно добьюсь своего. Гвоздь уверенности моей в том, что я не признаю врожденную талантливость как силу, способную сделать его великим. Человек сам делает себе дорогу, сам обогащает свой ум, сознание свое, и при желании, сопряженном с необыкновенными усилиями, волей может заставить восхищаться собой, следовать за собой миллионы людей.
      Вот, скажем, я - теперь и раньше. Мог ли я на школьной скамье, скажем в 5-6 классе, мечтать хотя бы обворожить своими мыслями (я не говорю о природной красоте человека) одну девушку, которая нравилась мне (ведь я уже в 4 классе начал интересоваться девушками)? Ясно, нет. Ведь за литературные только сочинения я не раз получал посредственную оценку. Чтение любил я, правда, и диктанты всегда писал грамотно, хотя ненавидел грамматику (о чем сейчас весьма сожалею).
      Мне вспоминается, как пытался я присвоить себе чужие мысли только из-за слабости собственной. Брал отдельные фразы от различных критиков и писателей и складывал их в одно целое "сочинение". Учителя не замечали моих комбинаций и ставили мне хорошие оценки. Однако я не мог ограничиться плагиатством, довольствоваться им. Мне хотелось большего, и я стал сочинять стихи. Потом вставлял их в свои сочинения, выдавая не за свои. Но и этого было мне мало. Я много читал и научился воспринимать мысли, стал мудрее. Постепенно стал отрываться от сковывавших меня прежде чужих, мертвых мыслей, и, наконец, приобрел собственные взгляды на жизнь и вещи. Во многом способствовала этому война.
      Дневники, стихотворения, попытки в прозе - все это расчистило дорогу непросыхающему от чернил моему перу, дало широкий простор моему воображению. Еще в школе мои сочинения стали лучшими по глубине мысли (8 класс) во всей школе. В армии "Боевые листки", статьи, и особенно письма и дневники, довершили обработку моего сознания и научили передавать то, что думаю, на бумагу.
      Конечно, я еще далеко не на грани совершенства, но могу считать себя не последним человеком в литературе. Не только потому, что есть неграмотней и ограниченней меня люди, которые пишут, нет! Я не хочу уподобиться невеждам, воображающим себя знатоками, мастерами своего дела. Я стою у основания опаснейшей в мире дороги, на которой столько, выйду на нее если, предстоит падений, неудач, переживаний и отчаяний. Но я твердо на нее стал, и когда двинусь вперед, не упаду безвозвратно.
      Я много натерпелся за мою жизнь. Мои литературные опыты вызывали у многих людей насмешку, пренебрежение и снисходительность (М. Шехтер), желание покровительствовать мне. Некоторые меня просто отговаривали писать (Савостин) из злобы, другие из зависти. Но я упорно двигаюсь к цели и не остановлюсь, чего бы мне это не стоило. Я добьюсь своего! Добьюсь.
      Сделаю себе талант. Многие говорят, что талант - врожденное качество. Некоторые даже утверждают, что неталантливые писатели доживали подчас и до глубокой старости, но из них ничего не получилось. Аргумент этот приводился для того, чтобы отговорить кое-кого из начинающих от их желания быть литератором. Но я с этим не согласен. Если человек не будет работать над собой ежедневно, если он не будет неустанно упражнять свою мысль, не научится правильно и умело держать в руках перо и заставлять его оживать на бумаге - да, ничего не получится, даже если "талант". Но тут есть и причина. Она ясна и вполне определенна: этот человек не вполне отдался делу, он не полюбил пера, не полюбил бумагу, которую трогает перо, не полюбил беспредельно слово в силу своей закупоренности, и не в состоянии предвосхитить ни в настоящем, ни в будущем, ни других, ни самого себя.
      Есть и великие люди, которые любят литературу, но еще любят больше самого себя в ней и не хотят дать дорогу новому человеку, идущему, хотящему идти рядом, не в силу самовыражения амбиций своих, а по воле души, чувств, устремлений. Поэтому они выдумывают всякие небылицы для нас, начинающих. Пугают всем: и трудностью пути и словом "талант". Очевидно, эти "гении" сами-то забывают о том, что все это достижимо человеком, и что все это процесс труда, желания, наконец. Сами-то они не родились умными и образованными, и даже не стали ими теперь. К чему же эти старческие запугивания? И, наконец, какая кому польза или вред, если я прегражу дорогу растущему гению? И кто он этот гений, и гений ли он, если дорогу ему сумел преградить какой ни-будь я?
      Потому-то у меня зародилась мысль о таланте, что сам я хочу приобрести его, хотя считаю себя еще не талантливым человеком. Талант - это не случайная находка, удачный выигрыш, благосклонный подарок судьбы, а постоянная и напряженная борьба ума и воли, мыслей и желания. Это большое и тяжелое завоевание, которое нужно, как переходное знамя, удержать в руках. Талант рождается любовью. Любовью к матери, к девушке, к дереву, пусть старому, сухому и безобразному, любовью к жизни и, если надо, к смерти.
      Получил письма. Желанное от Нины. Очень мило пишет, но низко ставит себя, когда говорит обо мне. Аня Короткина по-прежнему наивничает. Она, например, спрашивает: "Как ты смотришь на эту переписку? Чем все это должно кончиться?" Отвечу им обоим. Дяде Люсе не буду - ему написал вчера.
      Какая масса мышей в лесу, не говоря уже о квартирах и землянках. Но по лесу, по траве, не можешь и шага сделать, как дорогу пересекают быстро бегущие серые шарики с визгом неудержимым. Опротивели они ужасно.
      Ночью мышь забралась ко мне в сапог, который я не разувал, разбудила меня, проклятая. Долго шевелил ногой, пока она вылезла и убежала.
      Сплю на полу в комнате опергруппы. Холодно. К утру ноги мои закоченели. А сейчас ПНШ-1 дал мне работу - проверить караул и доложить к 12.00.
      С 12 часов парад. Маршируют и люди, и лошади. Музыка. Невообразимая картина. Беготня запряженных в повозки лошадей под звуки марша, топот человеческих колонн, крики "Ура!", "Здравия желаем!" и прочие. Парад принимает полковник Коняшко. Вчера - комдив генерал-майор Галай.
      Мне поручил начальник штаба полка проверить оборудование и уборку караульного помещения. Много пришлось самому делать, поэтому все время было занято.
      Сейчас отошел в сторону от леса, лег на травку, где и пишу.
      Опять зачесало меня что-то. Неужели насекомые? Заботы обо мне нет.
      Перед вечером получил три письма от папы. Он в Красной Армии. С больной ногой и уже очутился в городе Шахты. Но, полагаю, он сможет добиться освобождения от службы - больной и в преклонных летах. Но в любом случае он строевым не будет.
      Берта написала небольшое и слабо запомнившееся письмо, но присланная ею фотокарточка явилась для меня изумительным сюрпризом. На обороте, помимо посвящения, написано: "Цветы осенние милей роскошных первенцев полей". Слова эти настолько противоречат раннее сказанному Бертой: "Я ведь не согласна, что "Цветы осенние... и т. д.", что совершенно сбивают меня с толку. Что же тогда правильней? Очевидней всего, что когда она пишет, то очень невнимательна и забывает, сказанное прежде. Я нарочно перечитал еще раз свои последние письма к ней. Очевидно, письмо от 31.VIII., в котором я просил ее пояснить значение приведенной в письме цитаты, она не получила. Но, тем не менее, она пишет, что получила письмо, после того, в котором я говорил о Жене М., т.е. от 21.VIII. Почему же она тогда не отвечает на вопросы ни того, ни другого письма? Вероятно, она не читает моих писем, когда отвечает на них. Очень странно. Факт, однако, реален. Берта первая прислала свою фотокарточку и скоро готова будет, как и Нина, пасть передо мной ниц и просить о моем расположении.
      Решил не писать пока, подождать следующего письма от Бебы. А сперва-то соблазнился мыслью отправить ей свою единственную фотокарточку еще периода пребывания моего в Сальске. Это одна из лучших.
      Чтение своих и Бертиных писем охладило меня. Ведь я столько вложил старания в свои письма. А она безынициативно пишет, не отвечает ни на один из поставленных мною вопросов. Просит писать, но сама пишет коротко и ограниченно.
      Софе Рабиной, пожалуй, отвечу. Не просил ее, но она сама обещает мне выслать свои фотографии, и просит мою. Где уж всем высылать! Для этого ***
      03.10.1944
      Получил 4 письма. Все не особенно привлекательные. От мамы плохие вести об отсутствии у нее по сей день квартиры и сообщение, что 18 дней не получала моих писем.
      Саня не по-детски пишет. Неинтересно тетя Аня. Аня К. совсем неразборчиво. Желанных писем нет как нет. Ни Маруся Р., ни другие, кому я так давно написал, не отвечают. Троим первым ответил.
      Вчера был в Девятке. Встретил там много старых бойцов и командиров, с которыми вместе служил. Многие стали старше по званию, некоторые получили ордена. Целый ряд офицеров новых прибыл в Девятку за время моего отсутствия. Я их не знаю.
      04.10.1944
      Всю дорогу в Девятку находился под впечатлением лесной природы, наслаждался ароматом соснового леса, щебетанием птичек, забавной лесной тропинкой, которой шел. Пел песни, и на "привале" попробовал написать стих, но получился только один куплет. Стихотворение дописал только сегодня и назвал его "Дорожка".
      Собирал ягоды в лесу, сами черные, но всем остальным, и листьями и кустом, и даже ягодами, похожие на малину. Видал мухоморы, большие красные с белыми пятнышками грибы, - как на картинке, - и я долго не мог оторваться от их дивного созерцания.
      В Девятке меня встретили очень любезно бойцы и командиры. Однако, нашлись и такие мерзавцы, как старший сержант Левин, с которым я был в одной минроте когда-то, пожалевший мне 100 грамм хлеба, когда мне предложили покушать в столовой второго батальона.
      Петрушин, Бобров, Скоробогатов - уже старшие лейтенанты. Николаев лейтенант. Боровко, Пархоменко - майоры и с медалями.
      Непрерывно в течение всего дня слышатся слаженные крики приветствий, марширующих беспрестанно красноармейцев. Парад за парадом, смотр за смотром. Музыка, суета, большое начальство. Распространено мнение, что готовят нас специально для каких-то выдающихся событий. Целая армия занимается шагистикой! Ежедневно, с утра до темноты!
      Каждый из нас помнит недавно опубликованное мнение видных политических кругов о порядке оккупации Берлина. И поэтому живет в каждом из нас трепетная и величественная, хотя и несколько затаенная мысль, объясняющая столь тщательную подготовку наших бойцов и командиров, и специально выделенное для этого время, возможностью участия нашей армии в оккупации Берлина. Ведь это необычайное счастье и удача побывать и закончить эту ужаснейшую войну в городе-разбойнике Берлине вместе с нашими союзниками на одной из трех частей города, оказаться на последнем этапе победы. Эту мечту лелеет каждый, переживший все ужасы и неудобства этой войны, желающий расплатиться с немцами ***
      06.10.1944
      Вчера получил свое письмо. Придется чаще писать, тогда хоть в случае выбытия на другое место адресата буду получать свои письма. Ведь и это своего рода утешение. Тем не менее решил не писать на каждое письмо по одному ответу. Нет писем и я молчу, - таков мой девиз на сегодняшний день.
      Просматривал адреса и даты отправки по ним писем. От всех (30 человек) ожидаю писем, за исключением, правда, одной, которой я не писал еще ни разу и, возможно, и писать не буду.
      На рассвете людей вывели на парад. Всю дивизию! И людей, и технику, и лошадей! Удивляюсь, как только вместила нас всех площадь.
      09.10.1944
      Антюфеев уже второй раз заявляет, что отправит меня в роту.
      - Что вы здесь делаете? Пишите?
      - И пишу, и нет, - отвечал я ему.
      - Завтра последний срок. Пойдите к командиру полка и спросите его, что вам делать!
      Новости! Буду я еще ходить спрашивать. Пусть сам дознается, если я ему мешаю.
      11.10.1944
      Ни одного письма не получил сегодня. Адресатка, с которой познакомился в пути и на которую тщетно израсходовал деньги - не пишет вовсе. Попробую ей вторично написать.
      Вчера написал пять писем. Большое место в моей переписке занимают хлопоты о квартире для мамы. В строевом отделе, когда пришел, печатали письмо в горсовет. Они говорят, что это второе, но я им не верю, иначе уже давно были бы результаты.
      Все эти бумажные крысы, типа антюфеевых, полушкиных - крайне бездушные люди. К великому удивлению не далек от них и теперь уже старший лейтенант Скоробогатов, что в Девятке. Он тоже говорил, что отправил письмо от имени части, но все это чистый блеф.
      Сегодня выдают пистолеты, бинокли, компасы. Я опять за бортом остался.
      Историю полка писать перестал. Подполковник Шаренко, который обещал мне помочь создать условия для писания "Истории", уехал в отпуск в Киев. Остальные не понимают, не хотят понимать и содействовать в моей работе. Но я ведь должен выслушать чьи-либо мнения.
      Часто раскаиваюсь, когда знакомлю кого-либо со своим неоконченным произведением. Критика неоконченного, пусть даже мало понимающими в поэзии людьми, тем не менее способна вызвать у меня отвращение к своему детищу и я не могу дальше продолжать писать. Однако и без критики я не могу жить. Часто она служит стимулом для серьезной обработки и переосмысления написанного еще начерно стихотворения, или... Впрочем, прозой я писать не умею, за исключением разве критических вещей и дневника, с обработкой которых я еще так-сяк справляюсь. Мне не достает грамотности в русском синтаксисе и в грамматике, пожалуй.
      Писем решил не писать сегодня, хотя очень трудно отвыкнуть от переписки, даже на один день.
      Антюфеев меня уговаривает обратиться к майору, чтобы тот меня направил в батальон. Нашел дурака!
      Сейчас очень тяжелое для меня время: муштровка, муштровка и снова муштровка. До чего же не люблю я ее! Хотя пополнить свои знания теоретически не мешает - ведь мне придется еще воевать, и в предстоящих боях я должен добиться, наконец, того, чего не добился раньше. Но это секрет. Я не хочу больше об этом упоминать.
      Майор Ладовщик получает третий большой орден Отечественной войны I степени. Теперь будет чем гордиться после войны. А я? Впрочем, для тех, кто видел фронт, и знает, как и за что награждают на нем - орден не удивление.
      Начальник штаба предложил мне отмечать у него по карте ход военных операций на фронтах Отечественной войны. Я, однако, не сумел этого сделать сразу, и только получив серьезное замечание с его стороны, отправился исполнять приказ.
      К этому времени командир полка обедал, и когда я пришел и спросил разрешения войти, он недоуменно посмотрел на меня и сказал: "Иди-ка ты на хрен, дай хоть покушать!" Я ушел и решил больше не приходить, но на другой день майор Ладовщик опять поругал меня. Сегодня я окончательно решил заняться этим, выбрав удобную минуту, когда будет отсутствовать Лынев.
      Карта очень громоздкая. Их две. Населенные пункты очень мелкие, и не те, что нужны, названия на них немецкие и потому их нелегко отыскать, ибо они часто расходятся с действительно существующими. Поморочил себе голову сразу после проведенных мною занятий и до самого обеда. Потом решил наугад отмечать линию фронта, ибо точно невозможно указать на карте.
      Занятия прошли неплохо, но Попкову не понравились. "Опять лекция?" спросил он меня. Он требует живой беседы, а мне эта форма несколько трудней, ибо я очень медлителен в соображениях и не нахожу своевременно нужных слов. Приходят они мне на ум лишь тогда, когда без них уже можно и должно обойтись. Заключил я свою беседу показом карты. В ней я наиболее силен. Международное положение - отрасль моих устремлений. Бойцы и сержанты слушали меня в конце беседы с особым интересом. Вначале же дремали, и мне было очень больно и неуютно. Аудитория моя сегодня - самая большая на политзанятиях во всем ***. Присутствовали полковой агитатор Попков и командир полка.
      Где-то потерял топографическую карту с записями на чистой стороне. Нашел Троицкий - старший сержант и секретарь Шишикина. Мой почерк узнали и вызвали к себе. ПНШ-1 - Шишикин. Он говорил о могущих возникнуть последствиях, если бы карту нашел командир полка, или, еще хуже, Фурманов. Я понимал все это, ведь все карты являются секретными, поэтому молчал, ждал взыскания. Но Шишикин ограничился распоряжением не давать ни мне, ни другим лицам, карт. Для меня хорошо окончилось это дело.
      Вечером после обеда ушел в лес, выбрал себе землянку и принялся дописывать стихотворение "Карта", но долго ничего не получалось, и у меня возникла мысль переделать его с самого начала. На четыре куплета ушло все время, и я спохватился о том, что поздно, когда уже начало темнеть. Сложил в сумку разбросанные по земляночке бумаги и ушел прямо в столовую.
      Уже очень поздно, сейчас буду спать. Ксеник ушел на "бл..ки" и я, кажется, буду спать сегодня на его месте, а не под кроватью, как прежде.
      12.10.1944
      Антюфееву я как бельмо в глазу. Сам-то он боится направить меня в батальон и поэтому изыскивает окольные пути. Сегодня, например, когда он стоял с замкомполка по строевой, и я проходил мимо, ему пришло на ум напомнить майору, что я без дела и меня нужно направить в батальон.
      - Он, товарищ майор, сидит только в дудки играет, - разрисовывал Антюфеев.
      - Немедленно в батальон! - сказал майор, и потом, подумав, - нет, лучше не ходите пока. Я переговорю с командиром полка, и мы посмотрим, может перемещение сделаем (я говорил им, что не хочу к Семенову).
      Так до сих пор и не решили этого вопроса.
      Писем и сегодня не получил. Третий день! Это же невообразимо! Впрочем и я не стал писать сегодня, хватит баловать их!
      С квартирой совсем плохо вышло. Теперь даже под кроватью мне места не было. В комнату Шишикина перешел Ладовщик, а Шишикин - в нашу, и всех выгнали. Но все хорошо, что хорошо кончается - я попал в лучшее место. Рота автоматчиков приютила меня, "сиротинушку".
      Семенов, старший лейтенант, дежурил сегодня. Он пришел в мою комнату и смотрел журнал боевых действий, который я веду.
      - Это полезная и хорошая вещь - сказал он, покивав головой, а потом спросил - Вы здесь спите?
      - Да! - я ответил. Он удивился.
      Майор из политотдела проводил беседу с офицерами в батальонах. Мне удалось попасть на заключительную часть. Речь шла о победах, одержанных полководцами прошлого в борьбе с врагами, об их тактике и стратегии, а также о нашем военном мастерстве, о гениальности наших генералов, о прозорливости и умении нашего Сталина руководить войной.
      Эта интересная тема была, однако очень сухо развита. Лектор говорил плохо, заученными фразами, и слушатели дремали или смотрели в потолок. Когда он окончил - все облегченно вздохнули. Вот пример плохой лекции!
      Волей случая привелось слушать ту же лекцию во второй раз - майор Ладовщик заставил. В штабе. И опять лились те же неинтересные, скучные слова, тянулись бесконечно, так, что хотелось даже закрыть уши и думать о другом, о чем-то совсем отвлеченном.
      13.10.1944
      Антюфеев не унимается. Он как злой демон преследует меня. Вот и сегодня он напомнил обо мне командиру полка, когда я оказался в штабе по вызову Шишикина, который, кстати сказать, поручил мне переписать в батальонах и спецподразделениях в общий лист, специально для этого заготовленный, людей. В результате чего я всю ночь не спал (только возле Бондаренко я простоял около часа - он ужинал, потом курил, а затем просто действовал мне на нервы - я ушел, и только вечером сегодня получил сведения на него у писаря).
      Командир полка вызвал меня.
      - Вы пишете?
      - Пишу.
      - Стихи пишете?
      - Пишу.
      - А "Историю" пишете?
      - Нет, ее я оставил, но веду теперь журнал боевых действий.
      - Вот-вот, это же и нужно! - обрадовался майор Ладовщик, но майор Лынев этим не удовлетворился.
      - А миномет знаете?
      - Знаю.
      - Людьми командовать сумеете?
      - Смогу.
      - А на какое расстояние стреляет миномет?
      - На 3100, - ответил я неуверенно
      - А для чего служит стабилизатор?
      - Для направления полета мины, придания ей устойчивости в полете, растерявшись обилию вопросов со стороны присутствующих штабных, ответил я.
      Но все молчали, а сам он, как видно, был не глубоко осведомлен в правильности моих ответов.
      16.10.1944
      Долго я простоял в кабинете начальника штаба, где собиралось совещание, в ожидании выйти, но командир полка не отпускал. Наконец ПНШ-1, сказал, чтобы я вышел. Я обрадовался и незаметно выскользнул из комнаты.
      На другой день Антюфеев придумал новый трюк, который, наконец, ему удался.
      Вечер. В резерве дивизии. Сейчас все выезжают. Село Крупичи.
      Командир полка, когда я сказал ему о намерениях Антюфеева, согласился было оставить меня в полку и сказал даже начальнику штаба об этом. Но когда я его вторично спросил, он отклонил мое желание, и я решил не добиваться больше. Так я попал в дивизию.