Дневники 1941-1946 годов

      ЖБД не так-то и трудно вести при наличии необходимого материала. Но здесь барделью все пахнет - люди пишут неграмотные и бессодержательные донесения - тяжело преломить подобную дребедень в уме своем.
      Пусть я не спал, но в Берлин - непременно!
      18.04.1945
      Дворец немецкого вельможи - роскошь и великолепие.
      Дорога забита и одна. На всех остальных дорогах мосты взорваны и нельзя проехать. Вынуждены остаться здесь ночевать.
      Дворец почти совершенно цел, только в одном месте небольшая пробоина. Со всех сторон дворец обтекает зеркальный пруд, а само здание красиво отражается в воде. Зелень, зелень, зелень. Комнаты огромные. Их так много и все они богаты прекрасной обстановкой, люстрами, шкафами, этажерками и, наконец, книгами. Все стены увешаны картинами.
      Вокруг дворца целый поселок больших красивых зданий. Даже представить себе трудно, как мог здесь жить и владеть таким богатством один человек. Впрочем, отныне это все наше, все советское, и так радостно чувствовать сегодня величие нашей победы.
      Вчера дорогой обогнали обоз третьего батальона. Сердце екнуло: на повозках я увидел нескольких бойцов моей минроты. Дорога была запружена, и нам случилось остановиться неподалеку от них. Минометчики рассказали, что вся рота выведена из строя. Что Каноненко, его ординарец и еще некоторые бойцы убиты. Рысев, Шитиков и все остальные, за исключением шести человек, ранены.
      Так трагически кончила существование минометная рота, в которой я искал славу, и которая сама, прославившись с моей помощью и участием, оставила меня в стороне.
      Бой недалеко отсюда, но здесь уже есть представители армии, фронта, корпуса, и кругом столько машин и людей, что тесно. Все хотят поскорее к Берлину, и обозы догоняют передовую, тылы догоняют обозы. До Берлина недалеко теперь - километров сорок, а то и меньше.
      25.04.1945
      Берлин. Шпрее.
      Пехота еще вчера и позавчера форсировала Шпрее и завязала бои у железнодорожного полотна. А мы - штаб дивизии, обосновались до сего времени на одной из прибрежных улиц окраин Берлина в больших полуразрушенных многоэтажных зданиях.
      Сейчас выбрались и ожидаем - форсировать будем.
      События следуют так стремительно, что их не всегда успеваешь схватывать, и трудно, но необходимо, запечатлеть самые контрастные моменты в моей жизни.
      Позавчера, катаясь на велосипеде (кстати, днем раньше я научился ездить на этой замечательной, как мне показалось, машине) в предместье Берлина, я встретился с группой немецких женщин с узелками, тюками и чемоданами возвращаются домой местные жители, - подумал я, и, сделав круг, попытался разглядеть их поближе. Они вдруг все бросились ко мне со слезами и что-то втолковывая мне по-немецки. Я решил, что им тяжело нести свои вещи и предложил к их услугам свой велосипед. Они закивали головами.
      Неожиданно на меня глянули такие изумрудные очи, так чертовски остро глянули, что где-то в глубине сердца кольнуло огоньком страсти. Я убедил себя в необходимости узнать причину страданий этих женщин. Они долго рассказывали, много объясняли, но слова их сливались и таяли в неуловимой немецкой скороговорке. Я спросил на ломанном немецком, где они живут, и поинтересовался, зачем они ушли из своего дома. Они с ужасом рассказали о том горе, которое причинили им передовики фронта в первую же ночь прихода сюда Красной Армии.
      Жили они недалеко от места нашего стояния и моей прогулки на велосипеде, так что я мог свободно подойти домой к ним и разобраться во всей истории, тем более - привлеченный чудесной девушкой, так случайно и так неожиданно встреченной мне. Я пошел с ними.
      На минуту прервусь. В воздухе тарахтят десятки зубастых Бостонов в сопровождении, кажется, наших истребителей. Летят к центру Берлина, и так гармонично сочетается вся эта мелодия победы (грозное пение "Катюш", гул самолетов, рявканье многоголосых орудий) с моим душевным настроением. Но продолжу свой рассказ.
      Жили они хорошо. Огромный двухэтажный дом с роскошной меблировкой, великолепной внутренней отделкой и росписью стен и потолка. Семья была многочисленной. Когда пришли наши солдаты, - они всех вытеснили в подвал. Самую молодую и самую, пожалуй, красивую, забрали с собой и стали над ней глумиться.
      - Они тыкали сюда, - объясняла немка, показывая под юбку, - всю ночь, и их было так много. Я была "медхен" (девушка), - вздохнула она и заплакала. Они мне испортили жизнь. Среди них были старые, прыщавые и вонючие, и все лезли на меня, все тыкали. Их было не меньше двадцати, да, да, - и залилась слезами.
      - Они при мне насиловали мою дочь, - вставила несчастная мать, - они могут еще прийти и насиловать мою девочку. - От этого снова все пришли в ужас, и горькое рыдание пронеслось из угла в угол, усиливаясь пустотой подвала, куда привели меня хозяева.
      - Оставайся здесь, - вдруг бросилась ко мне девушка, - будешь со мной спать. Ты можешь со мной делать все, что захочешь, только ты один! Я готова с тобой "фик-фик", я согласна на все, что ты захочешь, только не они опять!
      Она все показывала и обо всем говорила, и не потому, что была вульгарна. Горе ее и страдания превысили стыд и совестливость, и теперь она готова была раздеться прилюдно донага, лишь бы не прикасались к ее истерзанному телу опять; к телу, что еще годами могло оставаться нетронутым, что так внезапно и грубо было попрано.
      Вместе с ней умоляла меня мать.
      - Ты разве не хочешь спать с моей дочкой?! Которые были здесь - все хотели! Они могут прийти, или на их место придут другие, но ты офицер и они не станут трогать ее с тобой. Горе мое безраздельно!
      Девушка стала обнимать меня, умолять, широко улыбаясь, сквозь слезы. Ей было горько меня уговаривать, но она постаралась прибегнуть ко всему, что есть в арсенале женщины, и неплохо отыграла роль свою. Меня, склонного ко всему красивому, легко было привлечь блестящими глазками, но совесть не позволила, и я решил помочь им.
      28.04.1945
      На улицах Берлина шумно и людно. Немцы, все как один, с белыми повязками. Они уже не боятся нас и вовсю разгуливают по улицам. Событий много, и таких сильных и впечатлительных, что трудно словами их передать.
      Генерал Базарин, мой командарм, назначен комендантом Берлина и уже издал приказ-обращение к местному населению, в котором требует от того наладить мирную жизнь и возобновить работу.
      А союзники соединились с нашими войсками и рассекли силы противника пополам в г. Торгау.
      Три главы правительства специальным обращением к своим войскам довели это до сведения всех, с призывом направить усилия для последнего удара по врагу.
      01.05.1945
      Немцы не согласились капитулировать. В 21.15 начнется артподготовка. Будем разговаривать языком оружия.
      Вечером 30/IV началась артподготовка частей дивизии. К этому времени наши бойцы находились на втором этаже здания, немцы - внизу. Вдруг заметил, как замахали флажками. Огонь прекратили. Тогда навстречу нашим передовикам вышли четыре парламентера с белым флагом. Пока наш офицер спускался вниз, чтобы их принять, соседи (35 дивизия) перехватили парламентеров. Те заявили, что привезут начальника генерального штаба германской армии генерал-полковника.
      Действительно, он был привезен, и на машине выехал для переговоров во фронт.
      07.05.1945
      Берлин 23.30.
      Сегодня был парад частей дивизии. Начальник заставил и меня явиться. Майор Яровой дал свою фуражку, и я стал представительным человеком. Только брюки были очень запачканы, и это портило все впечатление.
      Я неряха ужасный, во всех отношениях. В голове у меня беспорядок, с бумагами то же самое, да и вещи мои пребывают в неизменном хаотичном состоянии. Впрочем, не стану больше говорить о себе: ну, испачкал свою форму, ну, не могу ухаживать за собой, ну, словом, грязнуля. Но на парад все же явился.
      Наша группа штабных офицеров была в самой голове дивизионной колонны, представляя собой смесь и сплетение разнообразных офицерских званий, специальностей и должностей: тут и майоры, и лейтенанты, и капитаны, тут и связисты, и химики, и автоматчики, и журналисты, и начфин, и прокурор, и прочее, прочее.
      Ходить не умеем как следует.
      1 мая в 3 часа в район 3 сб 1050 сп пришли германские парламентарии 5 человек, из них полковник, переводчик и другие (с белым флагом), по вопросу о полной капитуляции Германии.
      После коротких переговоров они привели двух генералов, в числе которых был начальник генерального штаба генерал-полковник, который сообщил, что 30 апреля в 15.55 Гитлер покончил жизнь ***
      08.05.1945
      Оркестр под руководством капельмейстера старшего лейтенанта Гричина гремел на всю площадь свои марши. Было приятно и весело слушать, тем более, что сами исполнители представляли собой весьма забавную компанию.
      Маленький коротконогий, но удивительно подвижный старший лейтенант, высокий старшина-трубач. Комичный сержант-барабанщик, неказистый красноармеец с перевязанным глазом и горном в зубах, и другие. Правда, играли они хорошо, - видна была творческая работа руководителя, который стоял лицом к музыкантам с тоненькой палочкой, взмахами оной, вызывая музыку, которая, казалось, лилась из рук этого маленького человечка.
      Вдруг оркестр смолк. По рядам пронеслось настораживающее "равняйсь!", затем "смирно!", и под разбег бурного клокочущего марша на площадь вылетел на коне комдив Герой Советского Союза полковник Антонов. Из-за туч на мгновение вылезло огненное светило, и отразившись в множестве орденов и медалей на груди его, слепнуло нам в глаза. Смотрите, вот он каков, ваш командир! - и опять ушло, спряталось в мокрые тучи.
      Когда Антонов проезжал ряды, приветствуя свои полки: "Здравствуйте герои-сталинцы!" - гремела площадь в ответ, гремел воздух и сотрясался "Здравия желаем товарищ полковник!" Нервная лошадь вставала на дыбы, не понимая всего величия своего хозяина, и обиженно вздрагивала всем телом - ей не нравилась эта церемония. И когда отгремели последние приветствия, когда прокатилось по рядам, убежав в пространство, мощное трехкратное "Ура!", полковник слез с лошади и, обнажив саблю, приложил ее к плечу, затем, размахивая локтями и удерживая саблю - направился в голову колонны.
      Я шел в третьем ряду за полковником. Мне была приятна, пусть такая, но близость к этому человеку.
      Вдруг все замерло: к столику, укрытому красной материей, подошли люди в особой воинской мантии с красными лампасами. К площади подъехало несколько легковых автомашин.
      - Смирно! - скомандовал Антонов, спешившись и обнажив саблю в приветствии гостей-генералов. Высокий статный генерал-майор Герой Советского Союза в сопровождении двух полковников и низенького, толстенького комдива 248 сд генерал-майора обошел ряды, приветствуя каждый полк и подразделение в отдельности.
      Подошли к нам: "Офицеры без орденов, что нет, разве?". Антонов стал оправдываться, а мне так и хотелось выступить и сказать во всеуслышанье: "Да, товарищ генерал, нет орденов, гордиться нечем, одна лишь боль и досада вынесены мною из стольких кровопролитных, рискованных сражений". Но я сдержался, ибо понимал, что ничего не добьюсь этим, лишь скомпрометирую комдива, вызову его гнев, а он, если захочет, очернит меня, обрисует и негодяем, и преступником, и чем только сумеет - ведь надобно же будет ему защитить себя.
      Генерал и его сопровождение направились к столу, что служил у нас вместо трибуны. Меня заинтересовал маленький генерал-майор. Кто он? Я его еще ни разу не видел. Вероятно он политик или медик. Не строевик, ибо руку держит к головному убору, едва подняв на уровень лица.
      Начался парад. Впереди колонны шел полковник Антонов, и поражал всех своей воинской выправкой. Каждый шаг, каждое движение его было, казалось, глубоко обдумано, производя на всех глубокое впечатление. Я еще не видел в жизни своей такого безукоризненного строевика. Дойдя до трибуны он остановился, отошел в сторону и обернувшись лицом к продолжавшей движение колонне, пропустил ее всю через свои пронзительные черные, пиявками впивающиеся в человеческие души, глаза.
      Я был в числе первых, вслед за комдивом прошедших трибуну. И еще решил рассмотреть, тревожившего мой ум какой-то мучительно-настойчивой мыслью, забытого маленького генерала, и ... о боже! Глаза мои встретились с его глазами. Он прищурился и зажмурил их. Это был Галай - тот самый, у которого юная красавица ППЖ Галина отобрала всю любовь и ревность, тот самый, у которого я хотел похитить любовь, и который в отместку за это обрушил на меня весь свой грубый мужичий гнев и угрозы. Это был он, и, по-видимому, наша встреча казалась ему неприятной. Я постарался отвлечься от этих мыслей.
      Черные, запорошенные пылью и грязью, опаленные порохом и окуренные дымом люди в грязном потертом обмундировании входили в полыхающий Берлин. Всюду была масса обмундирования гражданского и военного. Люди брали его с собой, но предпочли не одевать, а остаться в своем, советском, пусть старом, видавшем виды красноармейском костюме.
      За время нахождения здесь пришло дополнительное число солдатских костюмов. Людей приодели, перемыли в бане, и они приобрели вновь свежий праздничный вид. Изменились до неузнаваемости вчерашние фронтовики, и ныне вполне способны вызвать изумление у немцев своей выправкой, опрятностью, бодростью и жизнерадостностью. И если немецкие солдаты гордились ***
      10.05.1945
      Вчера утром произошло незабываемое событие. Немцы согласились на полную безоговорочную капитуляцию. Скупо, но торжественно сообщали об этом газеты.
      15.05.1945
      Несколько дней назад я встретил возле столовой двух красивеньких немок-девушек. Разговорились. Они меня сравнивали с итальянцем и говорили, что у меня очень черный волос, делали комплименты, о чем я не преминул им заметить. Слово "комплимент" вызвало почему-то у них восторг, и обе, всплескивая руками, выразили мимикой свое настроение.
      Подошла оказавшаяся поблизости мать одной из девушек и стала показывать ее фотографии, предупредив, чтобы мы их ей вернули (со мной было еще два человека: один - переводчик при политотделе, другого не знаю).
      Разговоры отняли много времени. Надо было спешить на ужин, и я распростился с девушками. Но только ужинал без аппетита. Девушки были очень хороши, заинтриговали меня своей красотой и нежностью.
      Я выпил чай наскоро, первое не ел. Были пирожки. Бережно завернув в газету, я вынес их и отдал одной из них. Они были сильно голодны, хотя и не подавали вида, но я догадался, и когда одна взяла в руки мой сверток, разгадала о его содержимом - радостно подпрыгнула, выразив свою признательность.
      У ребят оказался шоколад, и когда переводчик вручил его девушкам, они были покорены так, что передать частицу того восторга, который преобразил эти фигурки до неузнаваемости, невозможно.
      Разговор и знакомство с ними приобрело для меня живой интерес, я был доволен неожиданной случайности, столкнувшей нас у столовой. Позже подошедшие солдаты их окружили густым шумным полукольцом.
      21.05.1945
      Пусть я выпил изрядно ... два часа ночи ... пускай. Стихи не пишутся, любовь не дается, а на подлость и проституцию сердце не бьется. Сейчас я пьян и голова тяжела, но мысли трезвые не хотят покидать мой ум.
      В третий раз прихожу сегодня к немке по имени Ильза, она не уродина. Но напишу завтра - все отяжелело, и мысли и голова.
      24.05.1945
      За эти дни, что я не писал, в жизни моей произошли важные, интересные события. Много они принесли мне радости, немало разочарований и переживаний. Первое и самое невыносимое счастье - это то, что война кончилась, и я остался в чем пришел на нее, хотя многие (и большинство!) тыловиков, или негодяи-трусы, имеют полную грудь орденов. Награды вручаются за подхалимство, лакейство, лицемерие. Честный человек сможет получить награду лишь только тогда, когда все увидят его в бою, разом заговорят, когда о нем прозвенит в ушах большинства. Впрочем, хватит об этом. Безусловно, праздник Победы отчасти горек для меня.
      Журнал закончил. Он принес мне много хлопот - материала никакого не было, боевые донесения сухие и не всегда точные, приходилось многое домысливать из памяти прошлых боев. Художественная сторона дела тоже прихрамывает, ввиду отсутствия живого материала. Остается только форма, но и та меня не удовлетворяет. Конечно, по сравнению с предыдущим, мой журнал ***
      28.05.1945
      С дневником у меня почему-то натянутые отношения. Делюсь я с ним редко в последнее время, хотя в жизни моей событий исключительно много. Но объясню секрет моей холодности к моему любимому детищу - снова стал нравиться девушкам, и, конечно, они мне.
      Сегодня проснулся в 11 часов дня. Выходной день (второй за время мира) - музыка, игры в волейбол и футбол... прозевал много, но, если учесть, что лег я не раньше трех часов ночи, что в первом часу нового дня меня привлекла луна, во втором - девушка-часовой из отдельного батальона связи, и в третьем, безусловно, сон, то простительным станет утерянное время сегодня.
      Сегодня у нас кино было, "Остров сокровищ". Капитан Шестобитов не первый раз меня уговаривает: "Найди девушек, приведи их ко мне, а я помогу оформить дальнейшее, - ведь ты сам говоришь, что неискушен в этом". Я обещал. Однажды познакомил его с девушками из этого же батальона, из которого видел лунной ночью прошлых суток, другую. Знакомство оказалось неудачным. Тогда я его со вторыми познакомил - и тут фиаско!
      Сегодня, перед началом киносеанса, он снова просил привести к нему девушек: "У меня и вино есть и шоколад". Уговорил меня пойти вместе, и в дороге неожиданно встретились с двумя девушками из этой части, окруженных гурьбой солдат. Подошли. Капитан безо всяких стеснений предложил им пойти с нами в кино и нахально вывел их из "кольца" обступивших людей. Они отказывались, но потом одна, та самая, которую я два дня назад катал на велосипеде, посмотрела на меня - я тоже попросил, и они пошли.
      Он оглянулся ко мне: "Володя, на кого ты Женю бросил?", - и я удивился и возмутился сразу. Подумать, какая наглость: не удалось ему у одной ничего добиться ***
      29.05.1945
      2 часа 15 минут. Никак не успеваю закончить. То спать хочется, то работа не позволяет, ведь пишу я в неурочное время. Вот и сейчас - только что вернулся из очередной прогулки.
      Тут рядом с нами есть тыловая радиочасть. Девушки в ней очень хорошие, но за ними следят, и вообще - они не чета нашим. Здесь я и провел два последних часа в разговоре с Т.
      03.06.1945
      Берлин. Район госпиталя, или, вернее, больницы, так как это гражданское учреждение.
      Сегодня я в полку. За последнее время пережил массу приключений, много увидел нового, но стал лодырем и бабником. Все тщетно мечтаю о любви, пусть с немкой, но лишь бы она была умна, красива, чистоплотна, и, самое главное, преданно любила меня. Дальше мечтаний об этом, объятиях, поцелуях и разговоров на 2-3 часа дело не доходило. Вполне подходящей девицы не нашел еще. Все если нежны, то глупы, или если горячи, то капризны, третьи уродливы, четвертые не имеют фигуры, а русские девушки - горды и легко восприимчивы ко всяким тонкостям разговора.
      По-прежнему в шатком положении, определенной должности не имею. Время проходит глупо, бездарно, ничего не успеваю сделать, не умею планировать свои часы.
      Писем стал получать много, от девушек тоже. Берта действительно заинтересована мной. Она пишет сейчас часто, но мне не удается своевременно отвечать ни ей, ни всем другим адресатам. В одном из последних писем она упрекает меня в принципиальном нежелании писать ей. Видимо неспроста допекло, и потом, видно сохранилось в ней чувство ко мне, похожее на страсть. Меня это радует: Берта наиболее развитая и одаренная из всех, с которыми мне за последние годы довелось столкнуться в жизни. Берта хорошая кандидатура в подруги жизни.
      04.06.1945
      Милая Берта! Получил твое письмо от 10 мая, обрадовался ему, но и огорчился, теперь уже твоим упрекам. Впрочем, отчасти это хорошо, что ты обижаешься, ругаешь, - значит, интересуешься, и нет, не пытайся скрывать своего отношения ко мне, ибо от этого, возможно, и зависит натянутость нашей переписки.
      Я хочу быть откровенным до конца (не считай это простой слабостью), всегда рад твоим весточкам, ревниво дорожу дружбой с тобой и верю в дальнейшее развитие и укрепление ее. До каких пределов - покажет сама жизнь, наши взгляды на нее и отношение к ней и друг другу.
      Впрочем, (опять это туманное, дрожащее "впрочем") сейчас еще рано говорить столь громко - мы так далеко друг от друга, так слабо знаем обоюдные чувства даже в малом, не говоря обо всей полноте и совокупности их, ибо никогда откровенно не беседовали ни в жизни, ни на бумаге.
      Пусть я буду первым, показавшим свою слабость (так понимают женщины, думается, откровения мужчины), но пойми необходимость внести свет и ясность в нашу переписку, дабы она не была больше плотной занавесью наших мыслей и устремлений, чаяний подлинных взаимоотношений.
      Если бы я услышал от тебя совершенно неприкрытое, искреннее мнение таким, каким оно хранится у тебя в душе - я бы вылил тебе всю душу свою и отдал свое сердце, но почему-то мне кажется, что этого нет, не будет. Родная Берта, независимо от того, обрадуешь ли ты меня своей откровенностью или огорчишь, я буду тебе за нее чрезмерно благодарен, и я решаюсь прямо сказать - полюблю тебя.
      Но, полно те. Не пора ли опять замкнуться в себе, и пока не придет желанный ответ, быть по-прежнему сдержанным, не терять равновесия, достоинства своего, наконец, в твоих глазах, ведь не знаю же я, как воспримутся тобой моих мыслей каракули, не обидишься ли, не отвернешься ли ты от меня навсегда, не отречешься ли от дружбы моей?
      Я не спрашиваю о твоем образе жизни - верю в тебя сегодня, но о себе могу без зазрения совести сказать, что не смотря на мои годы, войну, условия жизни, я ни разу не поддался слабости моего сердца, восприимчивому ко всему красотой манящему, ибо знал, что есть красота, ум, достойные моего избрания, и тем более - в отношении всего прочего, чем так сейчас увлечены многие, и от чего порой (ради минутного наслаждения) теряют жизнь и здоровье.
      Вот он я - не весь еще, правда, но в общих чертах.
      06.06.1945
      Берлин.
      Родная Лялечка!
      Давно не писал тебе писем, и хотя занят, решил сегодня черкнуть несколько слов.
      Живу в Берлине, фотографируюсь. На днях пришлю тебе свою фотографию. От мамы и всех родных имею часто письма, только дядя Сеня и бабушка упорно помалкивают. Напиши, если можешь, нет - пусть мама напишет.
      Как твой маленький братик? Ходит? Разговаривает? Ты его люби и развлекай - знаешь, как хорошо иметь братика или сестричку!
      Я всегда был один и от этого стал нелюдим и скучен в обществе. Ныне я тоже одинок, впрочем, сегодня ты еще не поймешь этого, но когда-нибудь в будущем, если сохранится это мое письмо, и ты станешь вспоминать тяжелые, пережитые годы войны, тебе станет ясно почему я так говорю. А пока забудь об этом. Ты должна быть весела, жизнерадостна и ловить каждую минуту жизни, чтобы она не уходила от тебя бесцельно. Мама и папа тебя очень любят - ты их слушайся, будь преданна им, и они позаботятся, чтобы твои детские и юношеские годы не были столь жестоки и безотрадны, как мои.
      Сегодня я жалею о прошлом. Мальчик, девочка - ребенок, может и должен быть счастливым, но повзрослев - ой как трудно взять себя в руки и переиначить в себе, отпечатанное в характере, наследие детских лет.
      Спешу закончить. Привет маме, папе, крепко тебя целую, Вова.
      Обними покрепче маленького братика, только понежней и поласковей. Я не испытывал недостатка ласки в детстве, но эта ласка была всегда переменчивой, не чувствовалось в ней ровной любви, дружбы, проникновенности. Никого не хочу обвинять, но добиваюсь страстно, чтобы печальный пример моих лет никогда не повторился больше.
      Р.S. Невольно создал письмом впечатление, не столь для девочки, сколько для взрослого человека, но я специально не хотел писать иначе.
      09.06.1945
      Второй час ночи. Подъем завтра в семь. Я опять в минометной роте, но другого батальона.
      Кузнецов, начальник штаба и Герой Советского Союза, заявил мне, что он лично не доволен моим приходом в батальон, так как имеет плохую на меня характеристику. Мне стало до самого сердца больно, и я не преминул сказать капитану, что он, не зная человека пытается о нем судить.
      Начались нудные, пустые дни моей жизни, когда каждый шаг, каждая минута и любое мое движение кажется мне столь бессмысленным и ненужным никому и ни для кого, что слов нет.
      Дежурил уже, был на занятиях. Взвод не принимал, хотя третий день здесь нахожусь. В первый день, когда сюда попал, подполковник Шталько даже обрадовался мне: "Тыдеев, смотри, Гельфaнд прибыл! Взгляни на него!"
      10.06.1945
      Все мое существование - это маленькая, но яркая, выделяющаяся соринка на гребне самой высокой волны буйного океана жизни. Каких захватывающих подъемов не достигал только я, как только низко после них не опускался. У порога какой славы, величия и счастья стоял прежде, и как быстро и несправедливо захлопнулась передо мной дверь, пропустив всех без исключения через себя, рядом, и даже позади меня шедших.
      Сейчас по радио сообщили об учреждении новой медали "За взятие Берлина". Я ее, наверно, не получу, как не получил всех других наград, к которым представлялся. Амокович говорит "меня не обидели", но не скрывает, что я хорошо воевал.
      Влип посреди предыдущего повествования, но ничего, продолжу здесь.
      Вот и сегодня все офицеры пошли гулять, знакомиться и пр.
      12.06.1945
      Уже несколько дней нахожусь в части, но еще до сих пор не принял взвода и не поговорил, не узнал каждого своего бойца. Это очень нехорошо как для меня, так и для людей моего взвода. И начальство будет недовольно.
      Полная апатия, безразличие.
      ХХ.06.1945
      Какое сегодня число - не помню, право.
      Вот уже три дня, как я регулярно, от зари до зари, в отлучке из лагеря и в разлуке со своим дневником, газетами и девушками (можно подумать я действительно дружен и счастлив с последними!)
      Когда меня вызвали к полковнику Гужову ***
      Палец опять разболелся, приводит в бешенство. Умолчу до лучшего времени. А рассказать есть о чем, и ой как много.
      16 или 17.06.1945
      Ну и работенка выпала на мою долю. Расхищать Академию Наук! Никогда бы не подумал, что окажусь способен на такое грязное дело, а заставляют и люди и обстоятельства. Пакость в храме науки, да и только!
      Дело в том, что наши политики решили создать библиотеку в полку. Где-то когда-то агитатор *** разнюхал большой склад русской книги, приведенный временем и халатным отношением обслуживающего отдел персонала в запустение.
      Подкупив охрану (обмыв свое пребывание в академии), он получил доступ во все ее уголки.
      Решил начать с меня. Вызвал (я дежурил по батальону) через комбата, приказал собрать семь знающих литературу человек, посадил на машину и увез в центр города длинным, зигзагообразным путем, которым без карты едва ли можно было вернуться в лагерь. Вызвал неожиданно. Я полагал ненадолго и оставил в тумбочке все свои записи, все черновики, письма, стихи. Голова не в состоянии упомнить всего.
      Вернулся вечером и к своему ужасу и отчаянью узнал о том, что батальон выехал. Трудов своих не обнаружил, тумбочки тоже, одни письма сиротливо валялись на полу. Я подобрал их, обшарил всю пустую теперь комнату и выбежал на двор. Там сразу наткнулся на агитатора полка. Он заставил сесть на машину, и мы поехали. С нами было семь человек.
      Первые два дня мы перебирали книги с русскими штампами и печатями. Книги явно украденные у нас в библиотеках - потому я еще не чувствовал угрызений совести, если не наоборот.
      Единственным и самым большим неудобством явилась для всех нас и для меня особенно липкая, удушливая пыль, покрывавшая все книги толстым слоем изнутри и снаружи. Только накануне я постирал обмундирование, но теперь оно приобрело такой страшный вид, что просто стыдно было показаться на улицу. Лицо мое и руки почернели, подворотничок стал грязным, а фуражка, которую я приобрел на пилотку в обмен, и до того весьма невзрачная, теперь оказалась промасленной сверху и пятнистой по бокам.
      23.06.1945
      Дорогая мама! Получил твое письмо, хочу ответить и теряюсь в мыслях слишком много есть чего рассказать, но трудно уложиться с моим многословием в тот быстро убегающий кусочек времени, который нечаянно я схватил руками.
      Скоро, возможно, я приеду повидаться домой, но из армии уйти мне, очевидно, не придется, пока не потеряю своей молодости. А я, скажу тебе по правде, очень не люблю военной жизни - все здесь меня гнетет и терзает.
      Некогда и негде развернуться, хотя и поощряют всякого рода способности людей свыше, но здесь, на низах, ставшие у власти бездушные, с притупленными мозгами и пустым сердцем, делают все так, как им вздумается. Все мои письма, рапорта - или не дошли, или я не смею думать, что с ними сталось.
      Стихи я печатал во фронтовых газетах, но дальше не посылал, так как пишу еще плохо и стыжусь своей неопытности - не говори ни слова возражения сам научился себя ценить.
      У нас уже много людей отправили домой по демобилизации. Как я им завидую.
      Новую посылку выслал в последний день прошлого месяца.
      24.06.1945
      Сегодня собирался немного написать, сделать много полезного, но судьба решила иначе.
      После завтрака встретил двух девушек. Они оказались русскими, из лагеря, откуда подлежат эвакуации домой.
      Чуть было не согрешил вторично за свою жизнь, но посовестился молодости девушки - ей нет еще и 19. Она 26 года, зовут Марусей, некрасива, но симпатична настолько, что вполне достойна спорить с красотой иных. Совершенная противоположность Наде из Берлина. Та была очень красива и очень податлива. Когда я ее увидел... впрочем, расскажу всю историю, этого исключительного для меня события, когда я "согрешил".
      Все уехали на новое место. Я поселился в квартире командира полка, где оставался свободным единственный диван на весь кабинет.
      За несколько дней до описываемого события я увлекся всякими медицинскими книгами, трактующими о половом бессилии и другом. Угроза навсегда остаться неспособным к половой деятельности меня напугала теперь как никогда ранее, и я решил во что бы то ни стало использовать последние дни пребывания в городе с пользой для себя, дав клятву себе быть до конца настойчивым, переборов застенчивость и щепетильность.