Командир роты - тот самый старший лейтенант, что командовал нами, когда мы окапывались в резерве полка для обороны его КП. У него в роте только один лейтенант, остальные - командиры взводов из пополнения. Характерно, что когда я привез их в батальон и их спросили: "Кто у вас командир взвода?", они ответили в один голос: "Тут пацан один", и потом стали звать: "Алешка, скорей сюда!". Командир батальона пожурил их за такое отношение к командиру.
      Капитана-агитатора отправил на подводе, и пока командир роты не пришел, обратился к капитану (замкомполка) с просьбой прочесть свои стихотворения. Тот сказал, что слышал мою фамилию и читал стихи мои. Я прочел.
      Встретил много младших лейтенантов, с которыми был в резерве.
      Ночью привез и сдал пополнение. Но спать не пришлось. Посреди ночи стали звонить насчет подвод и их пришлось отправлять обратно. Когда ехали туда - все волновались, спрашивали: "А как на фронте? Не страшно ли? Не слишком ли опасно?". Некоторые говорили: "Я боюсь, как бы не убили меня. Мне страшно". Но когда возвращались, ни один не будучи даже раненным, храбрились, считали себя уже обстрелянными и повидавшими фронт.
      Из пяти пулеметов только один оказался рабочим и был оставлен с четырьмя человеками расчета на передовой. Остальные, отстреляв одну-две ленты, более не стреляли - были перекосы и *** извлек, а в теле не оказалось.
      Остальные я увозил обратно. Дорогой подобрали раненного. Он меня узнал и спросил: "Это вы, товарищ лейтенант, были в окопе, что впереди нас и что-то писали?".
      "Да, я".
      "А я попросил у вас закурить...".
      Вспомнил я тот день моего пребывания на передней стрелковой линии. Теперь один из этих стрелков был ранен во время отрывки хода сообщения.
      С рассветом, отведя людей на место, вернулся в роту. Оказалось, что обе роты разделились и моя ушла поддерживать 3-ий батальон. К вечеру я нашел роту, упрекая себя за доверчивость и послушание, которые сделали меня игрушкой в руках хитрого старшего лейтенанта. Предвидя, что роты разделятся, он решил использовать меня в качестве козла отпущения.
      Ночью здесь было жарко. Всю артиллерию полка сосредоточили на этом участке. Мы постреляли (только по моему расчету - 5 или 6 ящиков мин). Немцы активно отвечали, и снаряды падали то недолетом, то перелетом неподалеку от нас так, что осколки долетали до наших окопов.
      Несмотря на сильную артподготовку - атаку и наступление провалили. Немцы открыли сильный огонь из всех видов орудий, подпустив пехоту близко. Подполковник звонил, просил чтобы вернулись на старые места, хотя цель была достигнута и посадка была в наших руках. Видя, что мы ушли, - немцы поспешно вернулись в посадку. Людей в нашей пехоте оставалось мало, более 40 человек было ранено, четверо убито и столько же пропало - человек 60 осталось у всего батальона.
      Ночью пришлось окапываться по-пехотински и занимать оборону нам, минометчикам, так как впереди никого не было. Хорошо еще, что немцы не контратаковали.
      На всех фронтах нет заметного продвижения. В газете читал, что вся Орловская, Сумская, Харьковская, Смоленская, Полтавская области и Донбасс очищены от немцев.
      Наступает вечер. Солнце зашло. А я не написал даже письма.
      06.10.1943
      Ночью не спал - дежурил, проверял посты.
      Утром сообщили по телефону, что в посадке со стороны противника накапливаются неприятельские танки. Готовимся к встрече.
      Уважаемый товарищ редактор!
      Стихотворение "Вперед, советские солдаты!" читал в Вашей газете. Но никак не могу признать на него своего авторства, ибо только три четырехстишья действительно написаны мною, остальные же, целиком или частично, принадлежат чужому перу. Недоволен я такой бесчувственной правкой моего стихотворения.
      Не желая обидеть Вас, я все же не могу пройти мимо факта искажения моего стихотворения и хочу просить, чтобы в дальнейшем Ваши литературные правщики не допускали такого вольного отношения к произведениям, стоящими мне известных трудов и стараний.
      Не первый раз я печатаюсь в газетах, но ни разу стихи мои не искажались до такой степени, чтобы я не мог в них признать своей руки. Стихотворение "Вперед, советские солдаты!" помимо всего прочего сокращено Вашей газетой до пределов невозможного. Слова заменены безграмотными, вроде "бежат", когда надо "бегут" (от слова бег, но "побежали" - корень меняется).
      "Бежат, бежат, фашисты - каты". Слова "каты" и "солдаты" - оба существительные, а одноименные (по частям речи) рифмы теряют силу звучания. Тогда, как "обратно" куда лучше, по отношению к "солдаты".
      Фраза "Лишь сверкает тучный зад" - меня возмутила ужасно. Ведь под этим всем моя подпись! Мало того, что рифма "зад" сюда насильно втиснута (конечно, зад - назад - замечательная рифма (!)), но здесь "зад" и неуместен, и не нужен. Вновь созданная фраза поражает еще и своей вульгарностью. И потом, почему обязательно зад у гитлеровцев должен быть тучен? И почему он сверкает? Получается, что все свое старание автор (то есть я) приложил к описанию "тучного", да еще "сверкающего зада" бегущих немцев?! Кроме того рифма совершенно теряется в данном стихе с постановкой сюда этой фразы.
      В следующем стихе рифма "трудов" к слову "городов" заменена гораздо более слабой - "врагов", помимо прочего исказив мысль мою последней фразой в значительной степени.
      В пятом стихе упущена рифма, и первая фраза "Нам говорил наш вождь, наш Сталин" - весьма неудачна, по сравнению с выброшенной: "Нам говорил комбат когда-то". В итоге получилось полуистерзанное рукой правщика стихотворение, в котором ничего почти не осталось от замысла автора, но зато добавились какие-то отнюдь не поэтические фразы, предельно искажающие содержание и форму стиха.
      Сегодня посылаю следующее свое стихотворение, посвященное пополнению. Оно звучит более злободневно, чем предыдущие и, надеюсь, Вы его поместите безо всяких искажений. В крайнем случае, если Вам не полюбится уж настолько какой-нибудь из стихов - выбросите его целиком, но не исправляйте, ибо все это - мое время, труды и переживания.
      С уважением и приветом, Ваш младший лейтенант Владимир Гельфанд.
      Пишите обязательно. Хоть выругайте, но пишите.
      06.10.1943
      Сегодня, когда я заканчивал свое письмо в редакцию, к нам пришел старший лейтенант. Это, как оказалось, был корреспондент газеты "Кировец". Фамилия его Червонный.
      Мы долго разговаривали, и я передал с ним письмо редактору. Стихотворение "Пополнению", он сказал, напечатать нельзя, ибо это, якобы, раскрывает военную тайну. Просил присылать стихотворения и фронтовые зарисовки прозой. Я обещал.
      Старший лейтенант говорил, что я буду присутствовать обязательно на конференции читателей, которая будет на днях. Почта, говорил он, идет медленно, поэтому лучше будет отправлять стихи-прозу через пункт сбора донесений, но писать прямо в редакцию газеты "Кировец".
      Сегодня у меня ночь свободная. Завтра дежурю на НП.
      Весь день варили курятину и крольчатину из разной живности, оставленной в селе (в подвалах).
      Зам. командира по политчасти проводил беседу по уставу с коммунистами. Словом, масса событий.
      07.10.1943
      Сегодня весь день дежурю на НП.
      Сейчас формируется 1-ый батальон, и мы пока находимся в третьем и поддерживаем его.
      Мечтаю стать комсоргом батальона, но все это только лишь мечты, хотя, может, при желании сильном я мог бы добиться этой должности у комсорга полка. Он как-то жалел, что не поставил меня комсоргом батальона, а теперь, к сожалению, я его не вижу.
      08.10.1943
      Написал вчера письма маме, папе, и в редакцию "Кировец" послал два стиха - "Украина" и "Миномет".
      Сегодня ничем полезным не занимался, если не брать, что еще на один штык углубил свой окоп.
      Мы теперь перешли в третий батальон в роту лейтенанта Соколова. Мне должны дать еще один расчет. Узнал новости: Невель взят, Кириши и Кубань очищена. И также в трех местах форсирован Днепр. В том числе возле Кременчуга. Посмотрим, что дальше будет.
      09.10.1943
      Со вчерашнего вечера по сегодня только разговоров и хлопот, что о наступлении ожидающейся армией нашей.
      С рассвета началась артподготовка. Мы выпустили мин 400, артиллерия била, шли танки и летела на флангах авиация. Но противника не сломили. Продвинулись всего лишь метров 500.
      Сейчас наша пехота в 150 метрах от посадки, за которую долго дрались (днями). Но это, конечно, не продвижение.
      Противник помалкивал. Только теперь он открыл артогонь. Он перехитрил нас немного - приберег на всякий случай снаряды. Здесь осталось 4 миномета два моих и два младшего лейтенанта Канаткалиева, но младший лейтенант безучастно отнесся ко всему, и мне пришлось руководить всей батареей. Ничего получилось. Один раз, правда, путаница вышла с дополнительными зарядами, и мне пришлось долго переспрашивать.
      Сейчас темнеет и снова ночь. Мне некогда вести записи.
      11.10.1943
      Вчера весь день стрелял. Выпустил мин 700, чтоб не соврать. Сколько постреляли "огурцов", как их здесь по телефону именуют, никто нас не спрашивал, но, сколько их осталось - спрашивали ежеминутно.
      Весь день противник молчал, на наши выстрелы не откликался. Я по-прежнему оставался один хозяйничать над четырьмя минометами. Младшего лейтенанта Канаткалиева Мизамгалима (в месяц рожденный, что ли, мизам месяц) попробовал для разнообразия поставить покомандовать за себя, но он так начал свою работу, что я решил оставить эту свою затею.
      - Вставить мина на стволы, - раздалась команда, и все прыснули со смеху.
      Он только наблюдал за стрельбой сидя в одном из своих расчетов. На меня же пала и хозяйственная (подвоз мин, водки, продуктов), и боевая (подготовка мин, протирка их, чистка минометов, отрывка щелей, расстановка людей и порядок на батарее, и сам процесс стрельбы), и политическая (раздача и читка газет) работа. Я с удовольствием командовал во весь голос (ветер относил мои команды и надо было громко кричать), ощущая на себе взгляды проходящих мимо нас бойцов и начальников, восхищавшихся, наверняка, одновременностью выстрелов и красотой стрельбы.
      Днем подошел ко мне младший лейтенант Колесник и спросил разрешения разместиться его батарее на наших трех свободных ОП. Их 2-ой батальон в период подготовки наступления на случай прорыва противником нашей обороны, некоторое время находился в резерве дивизии.
      На месте их обороны остались лишь одна стрелковая рота, два 82 мм миномета и еще кое-что. Теперь их прислали сюда. Я разрешил, восхищаясь и радуясь мысленно своей властью и правами, удивляясь в душе своей серьезности и взрослости. Ведь до войны я ничего не знал, кроме детских забот и ребяческих шалостей, кроме литературы, книг-учебников, да тетрадей всевозможных.
      Колесник, кстати, еще моложе меня, на взгляд совсем ребенок. Так и хочется его обнять и прижать при встрече к себе. Это голубоглазый, красивый 19 летний паренек с чистым и нежным, почти детским лицом. Я люблю его светлое и чистое, как у девушки, личико ребенка.
      Он протянул мне руку, и я крепко и по-отечески пожал ее, обняв его. Колесник, получив мое разрешение, стал выдвигаться на ОП. Но на самой позиции его ребята подняли такой гвалт и хождение, что мне пришлось неоднократно бегать туда, кричать, требовать, чтобы они не маячили немцам и ходили пригнувшись. Но заставить их пригибаться было проблематично большинство ребят было из свежего пополнения, греки по национальности. Им трудно было втолковать что-либо - они плохо понимали русский язык. Бедный Колесник несколько раз подходил ко мне и с таким простодушием говорил, что у него голова от них кружится и болит, что мне казалось, будто это у меня болит и кружится. Я как мог утешал его, рассказывал о своих трудностях, о том, что мне тоже приходится иметь дело с новичками. Мне казалось глаза его прояснялись, он отходил от меня бодрее, собраннее.
      Постепенно на ОП появилось 4 расчета, во главе с младшим лейтенантом Артуняном и командиром роты старшим лейтенантом ***. Артунян тоже молодой парень - грузин. Черноглазый брюнет с красивыми чертами лица, он нравится мне своим взглядом прямым и острым, своей улыбкой простодушной. Когда он не смеется - он очень серьезен и мужественен. Он высок ростом, деловит, но наивен в поступках своих. Курсы младших лейтенантов он кончал в той же школе и у того же Клименко в роте, что и я. Но, хотя прошло уже более шести месяцев с тех пор, он все еще младший лейтенант.
      Он ходатайствовал насчет переаттестации и вполне, на мой взгляд, заслуживает ее. Русским языком он владеет свободно, по его словам - лучше, чем грузинским. Он только немного метушлив (суетлив, в переводе с украинского), но весьма сообразителен.
      Старший лейтенант *** хитер как лиса, опытен в комбинациях всевозможных, хладнокровен и спокоен, пока поблизости не рвутся снаряды. Захочет - любого перехитрит и обманет, особенно людей моего характера, в ком, как основное качество, преобладают доверчивость и вера в человека.
      Все они, и некоторые бойцы в том числе, приходили, приветствовали меня и радовались встречей со мной. Я тоже радовался, тепло пожимал руки тем, с которыми провел более полумесяца боевой жизни, и с которыми меня разлучила судьба, перебросив в другой батальон.
      К вечеру у нас осталось 70 мин и старший лейтенант, у которого тоже были мины - подходил, кричал, просил, требовал, настаивал, чтобы мы выбросили еще 50 мин, ибо пехота надеется только на нас. Я объяснял, что не могу, что я не хозяин, что у меня мало мин, что командир роты запретил стрелять, но он продолжал настаивать вместе с каким-то майором (кажется, замкомбата по политической части). Я тогда не вытерпел и предоставил ему право разговаривать с командиром роты по телефону. Он звонил, звонил, но не дозвонился, ибо в линию были включены и батальон, и полк, и прочие и прочие - каждый кричал и ругался, мешая разговаривать. Бросив трубку он ушел, говоря, что меня бы он отправил на передовую, чтобы я почувствовал каково сейчас стрелкам.
      Встретил комсорга полка, которого так долго мечтал повидать. Он был рад не менее моего. Ходит согнувшись, так как шею его обсели чирьи. Я напомнил ему насчет штатной должности комсорга батальона, но он сказал (чего я больше всего опасался), что комсорг батальона уже назначен, и пожалел вместе со мной об этом. Ведь я мог ему так много пользы принести своим пером, и у меня было бы больше времени и возможности для писания. Мы расстались, и он пообещал заходить ко мне почаще.
      Парторг полка дал мне анкету для вступления в партию. Мне остается написать заявление и автобиографию (анкету я заполнил, а остальное не мое дело). Я кандидат уже около 10 месяцев. Пора переходить в члены. Я хочу поспешить, пока меня еще не знают здесь. Разругаюсь или поспорю с кем-либо из начальства, и партии не видать мне тогда, как ушей своих без зеркала. Ведь то же и на курсах случилось, где мне предоставлялась со временем возможность для вступления в ВКП(б), но я разругался с Клименко.
      Вечером пришли с НП ротный Соколов и лейтенант Запрягайло. Привезли спирт для питья, спички, хлеб, мины. После этого я пошел к своей землянке и начал ее накрывать. Там засел Артунян и шутил, что будет очень благодарен мне за накрытие землянки для него. Но опять началась стрельба, и я вынужден был взять с собой сумку и идти на позицию.
      Стемнело. Привезли ужин. Я поел, и, захватив с собой вещи, отправился в землянку. Там сидела Рая - еврейка-санитарка-медаленосец. Она была у телефона, который сверху окопа. Я копаю просторные и удобные окопы, и поэтому предполагал, что мой окоп займет кто-либо из лейтенантов, или командир роты или же, наконец, его КП. Так оно и получилось, тем более что был он очень глубок и мягок - устлан травой и сеном, имел ступеньку-скамейку.
      Я попросил, чтобы мне очистили землянку, но командир роты отказался. Я сидел вместе с Раей разговаривал. Вещи свои я тоже перенес туда. Позже пришел связист.
      Фамилия связиста Першиков. Это большой, пожилой, лет 38-40 человек. Себя он считает умудренным жизнью и командиров ни во что не ставит, держа себя надменно и заносчиво со всеми. Он стал меня выгонять из моей, собственными руками вырытой землянки. Я выгонял его. Вдруг начали рваться снаряды, и всем троим нам пришлось притаиться на дне ее. Потом связист ушел, ибо нам втроем в землянке было тесно и опасно - земля вздрагивала вокруг и стенки землянки, дрожа, ссыпались на лицо, за ворот и на голову.
      Я накинул шинель на голову и, дергаясь при каждом новом гроханье снаряда о землю, прижался ко дну окопа. Рая тоже. Она как и я не сильно боялась и до сердца ее боязнь доходила только в момент взрыва. Долго так падали снаряды - то справа, то слева, то впереди и казалось - сам ад низвергал их, чтобы попугать нас или ранить со злости. О смерти я не думал и только опасался ранения. Прятал руки и голову - самое необходимое в жизни. Снаряды грохали уже на правом фланге, где помещалась наша рота. Оттуда как угорелые помчались налево вдоль посадки люди, и я не мог понять - чьи они и откуда.
      Наступило затишье. Люди возвращались, и среди них я узнал командира роты и лейтенанта Зачапайло или Запрягайло, не знаю как его зовут там. Старший лейтенант и его шатия от всей души смеялись над трусостью наших бойцов и командиров, и те обиженно озирались им в ответ.
      Они вернулись на позиции. В это время подошел связист и начал снова пугая применением силы выгонять меня, - обещая вышвырнуть(!) меня(!) из моей(!) землянки. Я наоборот настаивал, чтобы убирался он. Связист ругался и угрожал. Рая ушла, и я лег в окопе, подостлав под себя палатку. Из-под головы вырвался маленький белый кролик и заметался по землянке. Это был мой старый друг, которого я ласки ради брал к себе вот уже три ночи подряд, но всегда он уходил от меня, хотя обитал возле моего окопа. Я взял кролика и так лежал. Связист ругался. Потом, заявив, что он меня не считает за командира потому что я не в его батальоне, и как бойца он меня вышвырнет из окопа. Я возмущался поведением этого зарвавшегося сержанта-связиста и потребовал от старшего лейтенанта призвать его к порядку, но ничего не помогало. Тот прямо по мне пошел к телефону и остановился, поставив ногу на грудь. Я вышел из землянки, вырвавшись из-под него, и дрожа от возмущения обещал ему рассчитаться на следующий день. Он отвечал "пожалуйста" и победно усмехался улыбкой скотины.
      Не успел я вещи вынести и кроля, как ко мне прибежали два бойца, испуганно провозглашая: "Товарищ лейтенант, во время обстрела у нас двоих ранило и двоих убило". Я бросил вещи, бросил кроля и побежал к своим.
      В окопе, подле миномета лежал, тяжело стеная вновь назначенный мною командир расчета Матросов (у первого врученного мне миномета). Он был тяжело ранен. В другом месте был ранен в руку Крюков-боец. Это все из моего взвода. Крюкова я не знал почти, но Матросова знал хорошо, уважал за его бесстрашие и хладнокровие при артобстрелах, а еще за его изумительно интересные сказки, которые он нам рассказывал по вечерам. Он знал их бессчетное количество, и каждая была длинней и интересней предыдущей. Я побежал в санчасть, что была впереди нас в посадке, мысленно радуясь случаю уйти из этого ада. Снаряды начали вновь рваться и грохотать, и это мучительно действовало на нервы, заставляя невольно трепетать видавшее виды сердце.
      Дорогой я встретил два трупа бойцов из взвода Канаткалиева. Они были убиты во время рытья могил для стрелков - их направили на край посадки для погребения. Там же были ранены и мои. В санчасти батальона заправляла медсестра Маруся со второго батальона. Она сказала, что не может их (бойцов) перевязать, ибо осталась одна на всю санчасть с четырьмя раненными. Возвращаясь, я побаивался проходить через это страшное место, куда и сейчас обрушивались снаряды и где произошла эта трагедия, забравшая человеческие жизни.
      Пришли подводы за раненными. Старший лейтенант уже был здесь и тоже боялся выходить отсюда, сидя в окопе с раненными. Я решился и, переборов страх, бросился мобилизовывать ребят, чтобы сами перевязали и подготовили раненных. В нескольких шагах ухнул огромный снарядище и осколки со звериным визгом посыпались кругом. Я вовремя упал в канаву и чудом ни один осколок не зацепил меня. Побежал. В окопах было полное безмолвие. Командир роты лейтенант Запрягайло и все бойцы - позарывались в щели и ждали смерти с минуты на минуту. Еще несколько снарядов завыло исступленно в воздухе и грохнулось об землю. Я бросился в щель, и когда наступило затишье кратковременное, стал подымать ребят. Рая бесстрашно перевязывала раненного, и мне было жаль, что никто не видит ее бесстрашия. Она заслуживала еще не одной награды.
      С трудом удалось заставить двух бойцов помочь погрузить раненных на подводу, которая уже стояла тут. Кучер торопил - боялся, бойцы ежились от страха и холода (в этот день дул холодный, как и сегодня, зимний ветер) и метались вокруг раненного Матросова, у которого все тело болело, и не было места, за которое можно было взяться. Я взял его за руки, остальные двое за туловище, и, невзирая на крик, ухватили его, с трудом погрузив на подводу. Не успела она отъехать, а люди спрятаться - как вновь зашумели в воздухе снаряды. И так всю ночь: они вздымали землю, и та дрожала как обезумевшая в душевной лихорадке.
      Половину ночи я сидел с ребятами, подбадривая их в моменты обстрела. Потом меня позвал Канаткалиев в свой окоп, и мы всю ночь пролежали, согнувшись от тесноты и вздыхая при каждом новом разрыве снаряда.
      Наутро противник бросил еще несколько снарядов и больше до настоящего времени не стрелял пока. Когда я вышел из землянки, то нашел кругом такую массу колоссальных воронок и разрушенных окопов, что и вообразить себе трудно.
      У Канаткалиева пропал без вести боец, и я пошел смотреть его среди убитых. Подошел - вижу три трупа. Присмотрелся - тот самый телефонист, что ругался со мной, лежит мертвый. Я изумился, но решил, что мне показалось. Еще рассказывают лейтенант и бойцы, что во второй минометной роте ранена санитарка и убито два человека. Дальше Артаньян приходит и говорит: "Ты счастливый человек. Тот окоп, где ты хотел остаться - разворочен весь снарядом, а связист убит и Рая контужена тяжело". Пошел, посмотрел. Действительно, от окопа, что был почти в мой рост, теперь ямка только глубокая осталась. Земля вокруг того места изрешечена и продырявлена глубоко массой осколков. Деревья вокруг срублены по корень; котелки, фляги растерзаны в куски железа. Так я и не успел написать рапорт на этого человека - судьба сама разделалась с ним. А может он специально подослан был судьбой в жертву, во имя моего сохранения?
      Но я должен жить, и живу наперекор всему, и даже смерти, ибо с моей смертью умрет свет, и книга не будет написана мною. Я должен быть великим человеком. Без этого мне нельзя умирать. Старший лейтенант тоже говорил, что мне следует благодарить его за свое спасение и вообще за то, что он заставил меня убраться из окопа.
      Сейчас холодно, паршиво. Закрылись палаткой и сидим с Канаткалиевым в своей тесной земляночке. Хочу написать еще автобиографию и заявление в партию.
      Мелитополь, говорят, взят, но газет не имеем и не знаю пока точно ли это.
      13.Х, или черт его знает, какое число.
      Два дня и днем и ночью шли. Вышли позавчера вечером. В одной из деревень отдохнули в посадке шесть часов и снова весь день и всю ночь ходу, не евши, не пивши. Лошади падали в дороге, а люди шли и шли. Какие мы все-таки выносливые! Покрыли 50 километров. Шли на юг, к Мелитополю. Но и сейчас мы находимся, по словам жителей, километров 18-20 от него.
      Еще за день до нашего ухода со старых позиций летели гуси, и все почувствовали приближение зимы, потом пошел дождь, и ветер, наступая, стал разгонять тучи, но ветер этот - зимний, холодный, северный, и пыль от него невозможная. Вот уже третий или четвертый день не ослабевает холодное дыхание северного ветра. Было еще темно сегодня, когда мы сюда пришли, окопались, но снова поступило распоряжение уходить на новые места, окапываться. Мне особенно было жаль уходить, ибо там, где я разместился, был глубокий окоп, а на новом месте предстояло зарываться в землю заново.
      Люди тоже были недовольны: все запылены от ветра и черные от пыли, уставшие от ходьбы и полуторасуточной бессонницы. Несчастные пехотинцы, и я в том числе, их командир. До сих пор в голове проносятся картины движения ночью. Острая боль в ногах, резь в глазах воспаленных от ветра, бурные выделения из носа и жар болезненный возле ноздрей, холод в прооперированном в госпитале пальце правой руки.
      Движемся, движемся без привала, изнывая от голода и усталости, бессонницы и от желания пить.
      Ночь темная. Ветер холодный, но холода не чувствуешь - один только палец мерзнет в ходьбе. Мимо нас, то обгоняя колонну, то навстречу ей, то и дело шныряют машины, создавая невероятную пыль. Эти мельчайшие частички земли лезут в глаза, накапливаясь и разрезая их, лезут в ноздри, мешая дышать, лезут в легкие, оседая там тяжело.
      Движемся, движемся. Ног не чувствую - одно шевеление колонны и ощущение, что ноги мои производят движение сами, а я вроде и не властен над ними. Шевелятся колеса повозок, люди движутся, те, что вблизи меня, а чуть подальше, кажется, что стоят без движения - темно. Привал? На минутку мелькает радостная мысль, но нет. Расстояние не уменьшается между передними и нами. Значит, идут впереди.
      Движемся, движемся. Чувствую только тяжесть в ногах и голове. Чувствую одну боль в теле и мысли бегут и бегут, не успевая ухватиться одна за другую. Лягу - мелькает в голове, но тот час же отбрасываю эту мысль - ведь я командир взвода. От бойцов требую, чтоб не отставали, а сам отстану. И кто ж тогда будет взводом руководить? Иду, иду, еле шевеля ногами, проклиная все на свете, весь проникаясь жалостью к себе и бойцам-страдальцам. Начинают болеть лопатки в ногах (ляжки, как их называют здесь).
      Ветер теребит плащ-палатку, оставшуюся у меня после Матросова. Пыль заедает глаза и кажется - нет пощады ко мне со стороны судьбы. Хочется чего-нибудь хорошего, облегчающего боль мою, и я начинаю думать, что все-таки я дойду, боль пройдет после отдыха, и я снова буду бодр и работоспособен. Но эта мысль долго не держится в голове и на ее место приходит старая: о привале, отдыхе, привале как можно быстрее, сейчас, в сие мгновение. Хочется лечь, упасть даже посреди дороги и уснуть непробудным, спасительным сном. Но ведь я не один. Ведь 14 бойцов моих идут радом и тянут ноги, не думая, может быть так, как я. А я должен быть стойче их, бойцов моих. И я иду, забыв о боли и усталости.
      Двое бойцов заболело - их надо поместить на подводу. Сажаю их - лишь бы не отстали. Проверяю людей: все идут, только одного нет - Карлова. Переживаю, и остальные мысли покидают меня на время. Но он нашелся. Ко мне возвращается спокойствие и мысли, касающиеся самого меня.
      Привал. Я падаю прямо на дороге, закутываюсь в палатку и командую ложиться ребятам. Те долго не заставляют себя просить, укладываются вокруг меня. Кое-кто ложится мне на ноги, кое-кто на плечо - но мне не больно, а даже тепло и радостно, что и у меня есть свои "орлы", способные любую задачу выполнить.
      Первый расчет, где командиром сержант Лопатин (парторг роты), самый обученный, но послушный менее остальных. Второй расчет менее обучен, но послушнее. Третий расчет - новички все, но самые исполнительные, хотя все старички. Командиры расчетов: Лопатин, Бирюков, Засыпко.
      Бирюков - молодой парень, знающий наводку, но ленивый и не заботящийся о своих людях, больше думающий о сне. Я его думаю заменить Слетой, если мне только удастся забрать его, выхлопотать у командира первого взвода лейтенанта Савостина.
      Дорогой я встретил младшего лейтенанта Бакандыкова (комсорга полка), и долго шел вместе с ним, разговаривал. Поделился с ним остатком воды, что была у меня во фляге.
      Он назначил меня членом комсомольского бюро полка, и просил помочь в выпуске газеты посвященной комсомолу. Вообще - он свой, хороший парень.
      Он получил полевую сумку (я не получал), говорит, одним командирам рот давали. Узнал у него маршрут следования: мы должны были пройти села Дачное, Южное, и остановиться у села ***.
      Дорогой напоролся на комбата Бондовского, что был у нас на курсах командиром роты.
      - Почему отстали? - набросился он.
      Я молчал. Он опять задал вопрос. Не узнавая его, решил, что это какой-то ротный спрашивает. Он опять спросил. Я посмотрел в лицо прямо и увидел черное, заросшее и грязное лицо небольшого человека, спрашивающего с таким строгим, начальственным видом.
      - Я не отстал - с досадой, надеясь, что он отвяжется, ответил я.
      - А что ж вы?
      - Я людей собираю.
      - А почему не отвечали? Вы кто?
      - Командир взвода.
      - Командир взвода, командир взвода - заговорил он недовольно, подумаешь, командир взвода! - и ушел.
      Я спросил у Запрягайло кто он, и только тогда узнал, что разговаривал с комбатом Бондовским.
      Сейчас мы недалеко от фронта. Люди усиленно болтают, что Мелитополь взят наполовину. Говорят, наши продвинулись, а мы здесь бездельничаем. Сегодня или завтра, по всем видам, уйдем на переднюю линию - нас взяли, очевидно, для прорыва под Мелитополем. Но все это только лишь предположения, точно ничего сказать нельзя.
      17.10.1943
      Кажется, 17 число.
      Вчера произошел один из случаев жизни моей, откуда вышел живым я каким-то чудом.
      Красные чернила кончились и мне приходится разводить карандаш химический зеленого цвета, а пока просто этим карандашом писать и, не смотря на то, что идет сейчас сильный дождь - чистой воды негде достать. Остаток чернил я накапал из бутылочки на тетрадь и всосал в ручку.
      Сижу в окопе, вырытом для меня бойцами, ибо сам я копать не мог - рука болела ужасно после вчерашнего, о котором расскажу особо. Окоп свой накрыл плащ-палаткой, но она дырява и вдобавок на ней оказалась земля сверху и крупные капли воды, просачиваясь, грязно падают на меня. Поэтому я еще на голову набросил шинель и, согнувшись в три погибели, взялся за ручку. Фрицы тоже из-за дождя, очевидно, не стреляют и на душе как-то легче.