22

Март 1746 года

– Извините, миледи, он говорит, что он сейчас очень занят и не может вас принять. Говорит, чтобы вы шли домой и ждали, он сам вас навестит.

– Ах вот как? Он слишком занят?

Брови Кэтрин грозно сошлись на переносице, заставив юную горничную испуганно попятиться.

– Отправляйтесь к своему хозяину и скажите ему, что я не уйду, пока он меня не примет! – приказала она, снимая перчатки, а вслед за тем принялась расстегивать плащ, ясно давая понять, что намерена оставаться на месте сколько потребуется.

– Да, миледи.

Горничная побежала докладывать хозяину, оставив дверь открытой, и тем самым совершила непоправимую ошибку: Кэтрин проскользнула внутрь, как только шаги девушки затихли. Ее внимание привлек гул возбужденных голосов в конце скромного темного коридора. Она двинулась на шум, но остановилась, заметив какое-то движение у себя над головой. Девочка лет восьми смотрела на нее через перила.

– Здравствуй, – улыбаясь, сказала Кэтрин.

Малютка улыбнулась в ответ, но от застенчивости промолчала.

– Я пришла повидать твоего папу, – тихонько добавила Кэтрин, чувствуя, что от нее ждут какого-то объяснения, и продолжила свой путь.

Оуэн Кэткарт у себя в кабинете отчитывал горничную, когда Кэтрин вошла и прервала их разговор.

– Извините, Оуэн, но вам придется меня выслушать.

Явно недовольный, он поднялся из-за стола и отослал горничную.

– Вам не следовало сюда приходить, Кэтрин. Вас не должны видеть в моем доме. Сейчас это опасно, как никогда.

– Меня это не волнует. Кроме того, я приняла меры предосторожности. Почему вы не отвечали на мои письма? Должна же я знать, что происходит! Я больше не могу ждать дома.

– Я отвечал на ваши письма…

– Уклончиво и туманно! Это были сплошные отписки!

– Я вам рассказал все, что знаю. План сработал, принц благополучно обосновался в Инвернессе. Грант сдал замок без боя, и теперь горцы используют город как свой плацдарм, чтобы закрепиться на побережье и захватить западные форты.

– Все это мне известно, – нетерпеливо перебила его Кэтрин.

– Вы оказали нам неоценимую помощь, и мы вам чрезвычайно благодарны. Имея у себя за спиной Инвернесс, Карл в зимнее время смог добиться значительного успеха на обширной территории, несмотря на то, что в его распоряжении всего восемь тысяч человек, даже меньше.

– Я, конечно, рада это слышать, но…

– Тем не менее не стану вас обманывать, утверждая, будто дела идут хорошо.

Казалось, он вдается во все эти подробности только для того, чтобы уклониться от прямого разговора с нею:

– Армия осталась без денег, жалованье выдают овсяной крупой. Многие дезертировали. Теперь уже стало совершенно очевидно, что от французов помощи ждать не приходится. Я предпринимаю шаги, чтобы переправить свою семью во Францию.

Впервые Кэтрин обратила внимание на его угрюмо поджатые губы и полные мрачной решимости глаза.

– Что? – воскликнула она в ужасе. – Не может быть, чтобы конец был так близок!

– Боюсь, что это именно так.

Оуэн Кэткарт выглядел подавленным и как будто постарел у нее на глазах.

– Мне очень жаль, Оуэн, – прочувствованно сказала Кэтрин.

Все это было, конечно, ужасно, однако ее мысли были заняты совершенно иным, куда более важным, чем якобитская революция, ради которой все они стольким пожертвовали.

– Что известно о майоре Бэрке?

Ее голос задрожал. Больше месяца она жила в постоянно растущем страхе и теперь боялась услышать ответ. Отчасти ей было даже легче оттого, что Оуэн не отвечал на ее многочисленные письма. Но она хотела знать правду.

Кэткарт смущенно отвел взгляд.

– Кое-какие новости есть, – осторожно начал он.

Кэтрин положила руку на спинку стула.

– Он в тюрьме. Его арестовали в феврале, вскоре после того, как он покинул Эдинбург и отправился на север с новостями о французских кораблях.

Тут Оуэн испуганно заморгал за толстыми стеклами очков, пораженный ее смертельной бледностью и оцепенением, но все-таки продолжал:

– Его обвинили в укрывательстве предполагаемой участницы заговора, в самовольной отлучке из части в военное время и в пособничестве врагу. Он осужден за измену и подрывные действия и в настоящее время ожидает приговора в Данкельде. Моя дорогая!..

Оуэн успел подхватить ее прежде, чем она соскользнула на пол, и, обняв за талию, помог ей опуститься на стул. Ее совершенно бескровное, покрытое испариной лицо ужаснуло его.

– Я позову Сару, – пробормотал он.

Кэтрин покачала головой, уцепившись за его руку, и принялась судорожно глотать ртом воздух, пока комната наконец не перестала кружиться перед глазами. Слова Оуэна отдавались у нее в мозгу дьявольским многократным эхом. Она была сражена, как подрубленное под корень дерево, но вместо того, чтобы дать волю слезам, нашла прибежище в гневе. Отняв у него руку, она попыталась подняться:

– Будьте вы прокляты, Оуэн Кэткарт! «Шлепнут по рукам» – так вы говорили? И я вам поверила! Вы обманули меня, чтоб вам век гореть в аду!

– Дорогая моя, послушайте, я действительно думал, что так и будет!

– Вы же давно все знали, верно? Знали все это время! И не сказали мне ни слова! О, Господи! А ведь я могла бы поехать туда и рассказать им правду!

Сама того не замечая, она рвала на части свой носовой платок.

– Именно поэтому я вам ничего и не сказал! Неужели вы не понимаете? Вас тоже арестовали бы и повесили! И в любом случае никакие ваши слова ни на йоту не облегчили бы его участь.

Кэтрин, шатаясь, поднялась на ноги и отошла от него, не желая признавать справедливость этих слов.

– Что же нам теперь делать? – спросила она полным отчаяния голосом.

– Ждать. Я по-прежнему считаю, что он слишком влиятелен и богат, тюремное заключение ему не грозит. Вероятнее всего высокий штраф и увольнение из армии. Возможно, его лишат титула, но это уже предел.

– О, Боже!

Она закрыла лицо руками.

– Прежде всего вы ни в коем случае не должны ездить в Данкельд, Кэтрин. Вы меня слышите? Вы поставите под угрозу не только себя, но и всю нашу сеть. Если вы попадетесь, они заставят вас выложить все, что вам известно.

– Никогда!

Оуэн подошел поближе.

– Послушайте меня. Вы больше не невинная девочка, и это не игра. Вас подвергли бы пытке, и вы признались бы во всем. Поверьте мне, я знаю, о чем говорю.

Кэтрин все еще не верила.

– Если не хотите подумать о себе, подумайте о других. Вспомните о мужчинах и женщинах, которые всем пожертвовали ради дела Стюартов! И вы хотите их предать ради одного англичанина, которого все равно не сможете спасти?

– Да!

Но тут она вспомнила о Дональде Россе и его жене Флоре, многих, чьи имена не были ей известны, и даже о маленькой девочке наверху, улыбнувшейся ей через перила.

– Нет, – тяжело вздохнула Кэтрин. – Ну хорошо, я не поеду. Но Богом вас заклинаю, Оуэн, вы должны пообещать, что будете передавать мне все известия о нем, как только сами узнаете. Поклянитесь!

– Клянусь.

Она подошла к окну и выглянула в небольшой, любовно ухоженный садик.

– Когда ему вынесут приговор?

– Никакого определенного срока не существует. Может быть, завтра, а может быть, через несколько недель.

Ей пришлось закрыть глаза, чтобы осознать услышанное.

– С ним хорошо обращаются? Семья его навещает?

Кэтрин попыталась вообразить графа Ротбери в тюремной камере, или Оливию, или Ренату… Но Диана наверняка его не бросит и Эдвин тоже. Она больше не могла сдерживать слезы.

– Я не сомневаюсь, что обращаются с ним хорошо, уж это он, безусловно, в состоянии купить за свои деньги. Не надо так убиваться, а не то вам опять станет хуже.

С минуту он следил за нею в удрученном молчании.

– Кэтрин, почему вы мне не сказали, что влюблены в этого человека? Я, конечно, не думал, что с ним все так скверно обернется, тем не менее я бы выбрал кого-то другого в качестве пешки в этой игре, если бы знал, как много он для вас значит.

– Это все я, я одна во всем виновата! – в отчаянии вскричала она. – Простите, что я обвиняла вас, вы тут ни при чем.

Еще немного помолчав, Кэтрин повернула к нему свое убитое горем и раскаянием лицо.

– Я хотела его наказать за все то зло, что он мне причинил, – призналась она. – Знаете, Оуэн, жажда мести – это низменное, порочное чувство, но именно оно руководило мною на протяжении всего этого ужасного приключения. А теперь я отказываюсь от него навсегда!

Кэткарт не знал, что и сказать. Подойдя к ней, он беспомощно похлопал ее по плечу.

– Я должна идти.

Она уже чувствовала себя взвинченной до предела, ее снедало беспокойство. Сидеть дома и ждать новостей, ничего не предпринимая? Нет, она этого не вынесет!

– Как вы сюда добрались? – спросил между тем Оуэн Кэткарт.

– Взяла наемную карету на Главной улице. Я проверила: никто за мной не следил.

– Больше сюда не приходите, Кэтрин, ждите от меня известий. И ради Бога, дорогая, постарайтесь не тревожиться.

Четыре недели спустя Кэтрин поднялась по невысоким ступеням крыльца к входной двери своего дома и усталым жестом отворила ее.

– Боже милосердный! Да вы только поглядите на себя, мисс Кэт. Краше в гроб кладут!

– Спасибо на добром слове, Мэри. Когда на меня нападает хандра, ты всегда умеешь найти верные слова, чтобы меня приободрить.

Усталость, прозвучавшая в ее голосе, смягчила вложенный в замечание сарказм. Передав экономке шляпу и плащ, Кэтрин расправила мягкие складки муслинового платья.

– Уже скоро шесть, а посмотри, как светло на дворе, – рассеянно заметила она.

– Да я уж вижу. Чем день становится светлее, тем, стало быть, дольше вы будете торчать в своем обожаемом приюте! – ворчливо ответила Мэри тоже не без ехидства.

– Да, Мэри, пожалуй, так оно и будет, – кротко согласилась молодая хозяйка.

Ей не раз приходилось размышлять о том, насколько неискренни причины, заставлявшие ее посвящать все свое время благотворительным занятиям и трудиться до изнеможения: конечно, она хотела помочь несчастным обездоленным детям, но в равной степени ею двигало стремление хоть чем-то занять свои мысли, чтобы не думать о Бэрке.

– Письма есть?

– Да, вон там, на столе. И визитные карточки от целой толпы воздыхателей, но это уж как водится. Некий мистер Фэйрчайлд уверяет, что познакомился с вами за бриджем на вечеринке у мисс Уилкинз и с тех пор забыть не может, и там же вас встретил некий мистер Смит. Красивый парень, ничего не скажешь! Ах да, еще заходила леди Сьюзен Дрейк, сказала, что завтра заглянет еще разок.

Кэтрин ее не слушала. Она не отрывала взгляда от небольшого белого конвертика на столе, надписанного мелким педантичным почерком Оуэна Кэткарта. Наконец-то!

Мэри что-то бубнила об ужине.

– Да-да, Мэри, готовь все что угодно, – пробормотала она в ответ, дрожащими пальцами поднимая со стола бумажный квадратик.

– Но сначала выпейте чаю в гостиной, мисс Кэт. Уж больно вид у вас измученный. Пойду скажу служанке, чтоб подавала. А теперь ступайте, вам надо присесть, вы меня слышали?

Кэтрин так привыкла к понуканиям Мэри, что послушалась беспрекословно. Она отнесла письмо к дивану под окном и села, держа его обеими руками, словно оно могло рассыпаться в прах. Потом, закрыв глаза и наспех пробормотав молитву, она сломала сургучную печать, развернула единственный листок и стала читать.

20 апреля 1746 г.

Моя дорогая Кэтрин, вы, должно быть, уже наслышаны о постигшем нас ужасном горе. Северные кланы были разгромлены четыре дня назад в жестокой и решающей битве при Каллодене. Больше тысячи человек сложили головы на поле брани, сотни раненых были добиты на месте, раздеты догола и ограблены мародерами. Герцог Камберленд отдал приказ не щадить никого: пленных вешают без суда или бросают умирать от голода в темницах. Принц вынужден скрываться, за его голову назначена награда в тридцать тысяч фунтов. Королевские войска врываются в поместья кланов, принимавших участие в восстании, жгут дома, уничтожают урожай, угоняют скот. Всякому, кто осмелится надеть килт,[35] плед или любой другой предмет национальной одежды, грозит смерть на месте.

Нашему делу пришел конец, Кэтрин, наступает царство варварской жестокости. Принц подошел слишком близко к цели – он едва не опрокинул английский трон. Лондон сильно напуган и в ответ намерен прибегнуть к мерам устрашения. Лично вам, по всей очевидности, ничто не угрожает: никто и никогда не связывал вас с именем К. Л. Собственность вашего отца конфискована, больше у вас ничего отнять нельзя. Члены моей семьи уже покинули страну, сам я последую за ними через несколько дней.

Что касается человека, судьба которого вас так заботит, увы, у меня для вас плохие новости. В соответствии с жестоким духом времени он приговорен к смертной казни. Приговор будет приведен в исполнение утром 2 мая. Как говорят, ему было бы оказано снисхождение, если бы он сказал хоть слово в свою защиту, но на всем протяжении процесса он хранил молчание.

Я глубоко сожалею и принимаю на себя всю ответственность за эту трагедию. Моя ошибка состояла в том, что я недооценил свирепость герцога Камберленда.

Прощайте, моя дорогая, и да храни вас Бог.

Ваш покорный слуга О.

Кэтрин смяла письмо, стиснула его в кулаке и вскочила на ноги.

– Мэри! – закричала она громовым голосом, словно возвещавшим день Страшного суда.

Экономка примчалась бегом:

– Мисс Кэт?

Она в ужасе уставилась на побелевшее лицо молодой хозяйки, застывшей в непреклонной позе, пораженная до немоты неистовым огнем, полыхавшим в ее глазах.

– Скажи Иннесу, чтобы немедленно подавали карету. Принеси мой плащ. Быстро!

– Да, миледи!

Кэтрин большими шагами мерила расстояние от окна до двери и обратно, дожидаясь, пока подадут карету, и по-прежнему сжимая в руке злосчастное письмо. На четвертом круге по пути к окну она швырнула его в пустой холодный камин, как будто оно жгло ей пальцы.

– Ну уж нет, друг мой, – сказала она вслух звенящим от гнева голосом, – вам еще рано покидать Эдинбург. Сначала придется уладить незаконченное дело в Данкельде!

23

Военная тюрьма в Данкельде представляла собой угрюмое здание из кирпича и камня с крепкими стальными решетками. Побег отсюда считался предприятием рискованным и практически неосуществимым. Ощущение безнадежности заполняло сырое зловонное пространство между его толстыми стенами, вызывая в душах заключенных и тюремщиков самые низменные побуждения и страсти и превращая место заключения в настоящую преисподнюю и для тех, и для других. Помещение тюрьмы было сравнительно невелико по размерам, но места хватало всем, так как дезертиров, воров, мародеров и пьяных нарушителей общественного спокойствия приковывали к стене в общей камере впритык друг к другу. Естественным и неизбежным следствием подобных условий содержания становились извращения и непрекращающиеся драки, на которые начальство взирало как на своего рода наказание, считавшееся вполне заслуженным.

Никому из обитателей общей камеры не грозила смертная казнь, поэтому царившее в ней настроение было угрюмым и озлобленным, но не переходило в отчаяние. Лишь один заключенный томился ожиданием скорой смерти, но его поместили отдельно, в крохотной одиночной камере рядом с кабинетом начальника тюрьмы. Однако плачевное состояние узника и явно временный характер его пребывания в изоляции от остальных с лихвой перекрывали сравнительное преимущество одиночества. До вчерашнего утра его держали прикованным ручными и ножными кандалами к стене, однако после многочисленных избиений, которым его подвергли тюремщики, он стал настолько бесспорно и очевидно неспособен к побегу, что цепи в качестве превентивной меры потеряли всякий смысл и были отменены за ненадобностью. Поэтому его руки и ноги были свободны. Если, конечно, в камере размером четыре фута в ширину и шесть в длину человек, едва способный передвигаться, может чувствовать себя свободным. Накануне тюремщики устроили шутовское повешение понарошку, чтобы дать ему вкусить малую толику того, что ему сполна предстояло испытать через три дня. Теперь шея у него горела и кровоточила, говорить он больше не мог. По его подсчетам, три или четыре ребра были сломаны, а внутри что-то было явно повреждено, возможно, печень. Только лицо осталось нетронутым: в день казни никто не должен был заметить на нем видимых следов насилия.

Хорошо еще, что его приговорили к повешению, а не к четвертованию, сопровождавшемуся потрошением, хотя вполне могли бы. Что ж, спасибо и на этом. Таким снисхождением он, безусловно, был обязан своему положению в обществе, точнее сказать, своему прежнему положению: Джеймс Бэрк больше не был виконтом. Он стал никем. Он с кряхтением повернулся на кишащей вшами койке, краем уха прислушиваясь к привычным тюремным звукам, которые успел выучить наизусть: капанью воды, деловитому шуршанию крыс и доносившемуся неизвестно откуда непрерывному ноющему плачу. Голод его больше не мучил, но зато ему все время было холодно. Одежда превратилась в лохмотья, сапоги у него забрали, а драное одеяло, которым он укрывался, почти не защищало от промозглой сырости. До вынесения приговора его содержали в относительно чистом помещении, более или менее сносно кормили и разрешили несколько других послаблений, но все переменилось сразу после того, как его приговорили к смертной казни. Он благодарил Бога за то, что успел попрощаться с семьей еще до вынесения приговора, пока его содержали в приличных условиях. Ему не хотелось, чтобы кто-то из родных видел его в этой гнусной норе. Диана пыталась навестить его еще раз, но он не позволил и заставил Эдвина увезти ее домой, не дожидаясь казни в Эдинбурге.

Мышонок, Мышонок! Ее залитое слезами горестное лицо постоянно преследовало его; при воспоминании о минутах прощания ему самому хотелось плакать. Щадя его чувства, она изо всех сил старалась держаться храбро, но ведь она была всего лишь семнадцатилетней девочкой, а ее любимого брата собирались казнить. Однако теперь у нее есть Эдвин, преданный и надежный. Бэрк был уверен, что с ней все будет в порядке. Отец тоже переживет, в этом можно было не сомневаться. Казалось, никакие невзгоды на свете не могли глубоко затронуть графа Ротбери. Бэрк никогда не мог сказать с уверенностью, что именно чувствует или переживает его отец. В минуту последнего прощания он производил впечатление человека скорее озадаченного, чем убитого горем. Казалось даже, что он не вполне отдает себе отчет в том, где находится, как будто все происходящее имело отношение не к нему, а к кому-то постороннему.

В глубине души Бэрк даже позавидовал бесчувствию отца. Ах, если бы ему самому посчастливилось достичь подобного безразличия! Но, увы, ему это было не под силу. Его сознание все воспринимало с ослепительной, отчетливой ясностью вне зависимости от того, как долго тянулось заключение и как жестоко с ним обращались. Наверное, ему следовало позабыть о мирских заботах и начать готовиться к тому, что ждало его за последним земным пределом. Он не боялся смерти, вернее, готов был встретить ее как подобало мужчине. Только одна мысль все еще мучительно приковывала его к земному миру, не давая свободно уплыть в небытие: мысль о Кэт.

Воспоминания о ней преследовали Бэрка подобно наваждению. Когда ему удавалось заснуть, она приходила во сне. Ее образ освещал и преображал его темную камеру, эхо ее голоса отдавалось в сырых каменных стенах. Иногда даже ее нежный запах проникал сквозь тюремную вонь. Время от времени память дарила ему минуту покоя, но обычно она терзала и мучила его. Он прекрасно понимал, что Кэт предала его и хладнокровно послала на смерть. И все же на протяжении всего процесса он молчал, чтобы защитить ее, сам не понимая почему.

Стоило ему признать, что миссис Пелл и Кэтти Леннокс в действительности одно и то же лицо, думал он, как они проследили бы ее путь до Эдинбурга с куда большей легкостью, чем это удалось ему. По той же причине он заявил, будто узнал о высадке французских кораблей, подслушав случайный разговор в таверне, названия которой не запомнил. Неудивительно, что ему не поверили. Джулиан тем временем тоже не сидел сложа руки. Верный своему слову, он донес полковнику Денхольму о том, что предполагаемая участница якобитского заговора, которую Бэрку было поручено доставить в Ланкастер, стала гостьей в его доме. Узнав об этом, граф Ротбери вышвырнул его из дома. Джулиану больше нечего было терять, и он охотно согласился выступить свидетелем на суде. Бэрк упорно держался своей истории о том, что Кэтти Леннокс умерла, но на суд вызвали свидетелей, видевших Кэт и миссис Пелл: с одной стороны, Денхольма, Моля, капрала Блейни; с другой – Оливию, Эдвина, даже несчастную Диану, и вскоре стало ясно, что все они описывают одно и то же лицо.

Герцог Камберленд, которого многие называли мясником и чудовищем, написал Бэрку сочувственное письмо, выражая сожаление по поводу постигшей его горькой участи. Они никогда не были близкими друзьями, но уважали и ценили друг друга как профессиональные военные. В своем письме могущественный герцог написал, что решение дела, увы, не в его власти. По его словам, Бэрк пал жертвой времени. Если бы его приговорили к тюремному заключению, сам герцог, будучи сыном короля, попытался бы помочь ему освободиться через год-два, но против смертного приговора он бессилен: слишком сильна в стране жажда крови. Таким образом ко всем прочим своим бедам, приведшим его к нынешнему трагическому положению, Бэрк мог прибавить еще одну: неудачно выбранное время.

Итак, его молчание ни к чему не привело. Зато теперь, на досуге, он мог вдоволь поразмышлять о том, что заставило его так упорно молчать. Однако ответ ускользал от него, оставаясь по-прежнему загадкой. Мысли о Кэт были бессвязны, на память приходили лишь отрывочные, но яркие образы. Он видел, как она склоняется к раненому фермеру, придавленному телегой, и легко касается пальцами его лица. Вот она, подобно хрупкой сказочной королеве, спускается по лестнице в Уэддингстоуне, опираясь на руку Ноула; вот улыбается ему дрожащей улыбкой, глядя, как он склоняется над нею с ножом, а вот уходит от него по темному коридору под руку с Джулианом. Он вспоминал, как она держала голову, как смеялась, как иногда, в минуты глубокой задумчивости, прижимала кончики пальцев к губам. Ему представлялось, как она обменивается с Дианой веселым заговорщическим взглядом, полным взаимопонимания, как опускается рядом с ним на колени в амбаре и бережно подносит к его губам бутылку с водой. Но чаще всего память возвращала его к их последней встрече, к последней безумной ночи, проведенной вместе, и ему приходилось вновь и вновь повторять себе страшную правду: то, что он принимал за страсть и нежность, было на самом деле хитростью и коварством.

«Мне известно кое-что такое, что могло бы тебе пригодиться», – сказала она в ту ночь, и в его ушах все еще звучал ее нерешительный, как будто даже застенчивый голос, он все еще видел, как она стоит, глядя в бокал с вином. До чего же ловко она это проделала и как легко он проглотил наживку!

Порой ему приходило в голову, что она, возможно, не ведала, что творила, не отдавала себе отчета в том, какие последствия его ожидают. Но он понимал, что это самообман. Она же не дура, она должна была все знать и предвидеть. Просто ему следовало догадаться, насколько сильна в ней жажда мести после изнасилования, но он ее недооценил. В этом все дело, никакого иного объяснения быть не могло. Да, был случай, когда она заслонила его своим телом от пистолетного выстрела, но в Уэддингстоуне все изменилось. Он повел себя с нею по-скотски, отказал ей в человеческом отношении и сделал ее жертвой своего гнева, похоти и ревности. Мог ли он теперь обвинять ее за избранный ею путь мщения? Возможно, у него и не было такого права, но он презирал ее за низкое коварство. Уж лучше бы она зарезала его во сне.

Его мысли метались по кругу, не находя выхода. Он принялся воображать во всех гнусных и отвратительных подробностях, что сделал бы с нею, если бы только мог до нее добраться. В основном это были разного рода эротические фантазии. Но вот удивительно: какие бы извращенные и унизительные способы совокупления ни изобретал его ум, каждое такое действо в его мечтах кончалось тем, что Кэт вскрикивала от наслаждения, а не от боли. При мысли о том, что жить, ощущая себя наипервейшим на всем белом свете болваном, осталось всего три дня, ему становилось немного легче.

Услышав скрип ключа в замочной скважине, Бэрк напрягся всем телом. Никогда нельзя было угадать заранее, зачем они пришли: то ли накормить его тошнотворной бурдой, которую называли обедом, то ли выдать очередную порцию тумаков для собственного удовольствия.

– Подними свой зад, лорд-виконт, – грубо приказал стражник, пнув его сапогом.

Бэрк прищурился, ослепленный огнем свечи, и попытался приподняться.

– Встать, я сказал!

Его схватили за ворот, вздернули на ноги и грубо протолкнули в дверь. Пролетев наискосок через зловонный коридор, Бэрк ударился о противоположную стену и едва не потерял сознание. Он уже скользил по стене вниз, когда охранник вновь поставил его на ноги, ухватив за шиворот, и грубо встряхнул.

– Я тебя тащить не собираюсь, грязная свинья! Пошел!

Еще несколько дней назад Бэрк непременно оказал бы хоть какое-то сопротивление, просто выругался бы, на худой конец, даже несмотря на то, что любое проявление непокорства, как ему было отлично известно, влекло за собой непомерно жестокое наказание. Но в последнее время он потерял интерес к подобным подвигам. Они не стоили затраченных усилий. Поэтому он, спотыкаясь, побрел босиком по затихшему коридору к каменным ступеням, ведущим к обитой гвоздями дубовой двери. Стало быть, бить его сейчас не будут. Избиения всегда происходили либо в камере, либо в коридоре, а эта дверь вела к кабинету начальника тюрьмы. Охранник постучал кулаком по обшарпанной дубовой панели, и зарешеченное смотровое окошко, проделанное на уровне глаз, отворилось. Чьи-то глаза безучастно оглядели Бэрка. Потом окошко захлопнулось, а дверь отперли изнутри. Бэрк вошел сам, опередив движение стражника, собиравшегося толкнуть его в спину, и тотчас же прикрыл глаза ладонью, заслоняясь от непривычно яркого света настольного фонаря. За спиной у него опять лязгнула щеколда. Кто-то запер дверь.

Бэрк, щурясь, заглянул в дальний угол комнаты, куда не доставал свет фонаря, и с трудом разглядел высокого, несколько сутулого мужчину в коричневой монашеской рясе. Так одевались священнослужители из близлежащего монастыря, взявшие на себя заботу о душах заключенных и приговоренных. Значит, святой отец пришел помолиться о нем? Отлично, у Бэрка не было никаких возражений. Он не сомневался, что молитва пойдет на пользу его душе. Обхватив себя руками, чтобы не рассыпаться на части на глазах у человека в рясе, он стал ждать.

– Какого дьявола вы с ним сотворили, прах вас побери? – возмутился между тем монах.

Бэрк изумленно заморгал. Кроткие служители церкви обычно так не выражались.

Начальник тюрьмы лейтенант Уилер был невысок ростом, чопорен и педантичен на вид, с обманчиво сдержанными манерами. В этот раз он был при полном параде, пуговицы и сапоги надраены до немыслимого блеска, красный мундир тщательно вычищен. В руке он держал короткий отрезок металлической трубки и в эту минуту похлопывал им по ладони с каким-то затаенным волнением.

– К сожалению, – скорбно поджав губы, ответил лейтенант тонким, несколько даже писклявым голосом, – заключенный неоднократно предпринимал попытки совершить побег, и стража была вынуждена его усмирить.

– Усмирить? Вы хотели его повесить раньше времени! И это называется «усмирением»? Взгляните на его шею!

Лейтенант Уилер снисходительно покачал головой:

– Заключенный отличался чрезвычайно буйным нравом. Было решено, что подобная мера станет для него поучительной. Так оно и оказалось на самом деле. Как видите, сейчас он стал настолько смирен, что мы даже решили отказаться от кандалов.

Монах в ответ сплюнул на пол. У Бэрка глаза полезли на лоб.

– Уже девятый час, – заметил начальник тюрьмы после минутного молчания. – Куда же запропастился этот долгополый? Он должен был давным-давно появиться!

Бэрк опять заморгал и устало прислонился спиной к стене. Ему хотелось спросить, что, черт побери, тут происходит, но говорить он не мог.

За дверью раздался громкий стук.

– Эй, арестант, – быстро приказал начальник тюрьмы, – встать к двери. Живо!

Оттолкнувшись от стены, Бэрк потащился к указанному месту. Он не видел причин спорить или оказывать сопротивление; происходящее просто не имело смысла.

– Войдите!

Дверь в коридор приоткрылась, и один из солдат-охранников просунул голову в щель.

– Брат Уильям, сэр, – объявил он и посторонился, давая дорогу еще одному монаху в рясе с капюшоном.

Солдат ушел, закрыв за собой дверь, а вновь прибывший почтительно поклонился начальнику тюрьмы. Потом он заметил своего двойника на другом конце комнаты и замер в недоумении.