Боярыня Морозова: излечение боли

Карабас напрасно скрипел как несмазанная уключина и напоминал, что деньги ему платят за вождение машины и ни за что больше, — это его не спасло. Морозова отправила подчиненного делать ту единственную работу, которая одновременно была ценной и посильной для Карабаса: ему поручили обзванивать художественные школы и выяснять, в которой из них обучалась Олеся Романова. Начинать нужно было от ближайших к «Славянке» и продолжать по расходящемуся радиусу.

Таким образом Морозова избавилась от Карабаса. Монгол сам отошел в дальний конец коридора и изобразил, будто пытается решить какие-то серьезные проблемы посредством мобильного телефона.

Дровосек, позевывая, рассказывал анекдот, но вдруг запнулся, обнаружив, что его слушает лишь Морозова, скрестив руки на груди и понимающе покачивая головой. Морозова уже слышала этот анекдот.

— Чего? — настороженно спросил Дровосек, и Морозова удивилась этой настороженной оборонительной реакции. Когда она взяла Дровосека под руку, тот дернулся, будто бы ожидал удара. Морозова призадумалась — не переборщила ли она с укрощением этого резвого коника? Быть может, за наглой мордой и накачанными мышцами таилась тонкая ранимая душа? Морозова на всякий случай еще раз взглянула снизу вверх на Дровосека и решила, что все-таки никто там не прячется. Просто у Дровосека выработался условный рефлекс на Морозову.

— Без обид? — сказана она для начала.

— Ха, — откликнулся Дровосек. — Это в смысле того, что было? Или на будущее?

— В смысле того, что сейчас скажу.

— Опять какую-нибудь гадость, — скривился Дровосек. — Тебе делать, что ли, нечего? Вон на Монголе отрывайся или на Карабасе...

— Я на Кирсане буду отрываться, — пообещала Морозова. — Как только он из больницы выпишется. Честное слово, отрываться на молодом красивом мальчике куда интереснее, чем на таком мордовороте, у которого было две жены и шесть курсов лечения от триппера.

— Хорошая у тебя память на личные дела, — оценил Дровосек. — Так что ты хотела сказать? Только без наездов, потому что терпение у меня не резиновое...

— Это не наезд, — Морозова вела его под руку как большого неразумного ребенка. У окна, выходившего во внутренний дворик, она остановилась. — Это вопрос. В чем для нас ценность господина Романова?

— Не надо так прикалываться, — обиделся Дровосек. — Я же не дебил все-таки, я же понимаю...

— Ну, — поощряюще пихнула его локтем Морозова. — Давай-давай...

— Ну... Потому что он переводил бабки за границу. Знает всякие там номера счетов во всяких банках, знает, кто куда чего перевел...

— Правильно, — Морозова хлопнула его по плечу, и ладонь заныла. — Все ты говоришь правильно... Ты ведь понимаешь, что гоняемся мы не персонально за Романовым, а за источником информации?

— Ну...

— И премию дадут не за поимку человека по имени Романов, а за информацию, которой можно будет шарахнуть по башке «Рослав», — это понятно?

— Ну, ё...

— Слова на букву "ё" буду говорить я! — Морозова с силой дернула Дровосека за рукав, тот удивленно посмотрел на нее и едва не зажмурился от режущего взгляда. — Если ты все понимаешь, почему ты вчера выпустил этого клопа?!

— Какого клопа?

— Ты сам сказал: Бурмистров — клоп, работал вместе с Романовым...

— Ну...

— Раз он работал с Романовым, — Морозова посмотрела в окно, как бы прикидывая, удастся ли ей скинуть отсюда прямо в зимний сад этого великовозрастного и великорослого придурка, — то он обладает такой же информацией. Раз он работал в том же отделе, что и Романов, он делал то же самое. Мы могли не гоняться за Романовым, а просто сесть в кружок вокруг Бурмистрова и послушать, что он скажет. И сегодня ты бы уже пропивал свою премию. Но ты этого не сделал, ты его отпустил. После вчерашней заварухи черта лысого ты больше сможешь вот так вытащить Бурмистрова на стрелку. Большое тебе спасибо, и пошел с моих глаз!

Она резко крутанулась и услышала произнесенное ей в спину:

— Да ты меня уже задолбала...

— Стараюсь.

— Ты думаешь, что ты умнее всех...

— Мне положено по штату.

— А мне положено дать тебе сдачи за то, что ты себе позволила тогда...

— Рискни здоровьем, — сказала Морозова, по-прежнему стоя к Дровосеку спиной.

— Хватит делать из меня придурка!

— Придурка из себя делаешь ты сам... В частности, сейчас.

Звук, раздавшийся у Морозовой за спиной, заставил ее вздрогнуть и резко обернуться. Монгол так же стремительно среагировал, но остановился на полпути, сокрушенно вздохнул и покачал головой...

— Больно? — сочувственно спросила Морозова, глядя на изрезанный стеклом кулак Дровосека. Кровь забрызгала подоконник, рамы и самого Дровосека, который все еще стоял в боксерской позе и покачивал левым кулаком, стряхивая на ковровую дорожку алые капли.

— Больно — когда с тобой так обращаются, — сказал Дровосек. — Это даже больнее, чем... — Он задумчиво посмотрел на свою руку. — Намного больнее...

— Я не буду извиняться, — ответила ему Морозова. — Я не буду разрывать свое нижнее белье, чтобы перевязать тебе руку. Я скажу тебе только одно. Когда я была в квартире Романовых, я там сделала «закладку». Ее нужно слушать, радиус действия — пятьсот метров. Поезжай к «Славянке», сядь там в какое-нибудь укромное место и слушай. Твою боль можно вылечить только так — если ты понимаешь меня...

— Он понимает? — спросил Монгол пять минут спустя, когда они с Морозовой шагали по коридору, чтобы навестить Карабаса и узнать о результатах его деятельности.

— Не знаю, — ответила Морозова. — В последнее время он производит на меня какое-то странное впечатление...

— У тебя тоже есть свои странности.

— Например?

— Когда мы были у Шефа, ты и словом не обмолвилась насчет «Славянки».

— Как это? — Морозова остановилась и недоуменно посмотрела на Монгола.

— Ты не сказала, что нас подставили. Кто-то навел их Службу безопасности, кто-то сказал им, что мы будем в квартире Романовых.

— А я должна была это сказать?

— Разве это не проблема?

— Это проблема. Но когда я вспоминаю, что о наших планах насчет «Славянки» знали ты, я, Дровосек, Кара-бас...

— И Шеф, — добавил Монгол.

— ...и больше никого. В таком случае наша проблема становится очень деликатной, и ее не решить, если кричать о ней на каждом углу.

— Дровосек показался тебе странным в последнее время...

— Но именно он вытащил тебя из «Славянки».

— И отпустил Бурмистрова, хотя мог получить от него ценную информацию...

— Он просто недотепа.

— Или он хорошо прикидывается недотепой.

— От Бурмистрова он мог и не добиться того, что нам нужно. Бурмистров и Романов — это две разные ситуации, Романов пошел против «Рослава», он морально уже готов к тому, чтобы применить против «Рослава» любое оружие, в том числе свои знания о нелегальных финансовых операциях. А Бурмистров все еще работает на «Рослав», он все еще внутри той системы... Пытать его, что ли, если он не захочет разговаривать?

— Получается, что ты зря устроила Дровосеку выволочку.

— Дровосеку — выволочку — зря? Не смеши меня, Монгол. Это все только ему на пользу.

— Ты считаешь, что умеешь обращаться с людьми?

— Мне платят не за это.

— А за что?

— За то, что я добиваюсь нужного результата. И еще за то, что я — именно тот человек, с которого потом снимут семь шкур, если дело не выгорит. Не с Дровосека же спрашивать, ей-богу...

— Действительно, — согласился Монгол.

Челюсть: охотник на тропе

Начальник СБ выскользнул из зала заседаний вслед за Сучуговым и шепнул:

— Я думал, будет хуже...

— Я тоже так думал, — признался Челюсть.

— О чем с тобой генерал шептался?

«О том, что, если я схвачу за руку кого-то из вице-президентов, быть мне на твоем месте, дурень».

— Просил показать видеоматериалы по Романову. И тот фильм...

— А-а-а, — удовлетворенно протянул начальник СБ. — Значит, ему идея понравилась.

«Ты не представляешь, насколько она ему понравилась».

— Ну, ты тогда прямо сегодня передай генералу эти материалы. Чтобы он не ждал... — И начальник, копируя жест генерала, похлопал Сучугова по плечу: — В целом — молодец, хорошо отбомбился!

Это Челюсть и сам прекрасно знал. У него был еще резерв — тот самый телефонный звонок с приглашением Романову зайти в СБ. Челюсть мог бы представить это как свидетельство своей блестящей интуиции или же как проявление непреходящей бдительности по отношению к Романову. И все же на совещании он не стал упоминать про звонок, потому что и без того все сложилось не худшим образом, а упоминание интуиции или непреходящей бдительности могло вызвать ехидные вопросы: «Что же это у вас интуиции хватило только на телефонный звонок, а чтобы просчитать побег Романова — не хватило?»

На самом деле тот звонок заставил Челюсть поверить в существование неких высших — выше генерала Стрыгина — сил, которые покровительствуют «Рославу». Не позвони он тогда Дарчиеву и не вызови Романова к себе — беглеца хватились бы в лучшем случае вечером, когда Романов успел бы подобрать жену и вместе со всей семьей двинул... Туда, куда собирался.

Но так не вышло, потому что в пятницу, двенадцатого октября, Челюсть еще раз прослушал кассету с записью своего доверительного разговора с Романовым. Он тогда предложил Романову по-дружески заглядывать в СБ и делиться информацией о внутренней жизни отдела. Прошло почти полгода, но Романов так ни разу и не зашел. Может, сказывались интеллигентские предрассудки насчет «стукачества», а может, парень просто не понял, что он может получить, если станет сотрудничать с СБ. Тогда разговор зашел о Дарчиеве, и Романов довольно эмоционально стал доказывать, что Владимир Ашотович ведет себя абсолютно нормально, не вызывает никаких подозрений... «Интересно, — подумал Челюсть. — А если бы Романов знал про Дарчиева все, что знаю я? Про Васю Задорожного, например. Как бы он относился к своему непосредственному начальнику? А главное, наведывался бы Романов в СБ, если бы знал наверняка: в случае компрометации и увольнения Дарчиева его место стопроцентно займет он, Романов Б. И.?» Челюсть подумал и решил, что тогда Романов был бы более разговорчив. И еще Челюсть подумал: «Может, это моя ошибка? Может, мне стоило тогда, в мае, четче расставить акценты? Назвать вещи своими именами? Может, парень плохо читает между строк? Значит, нужно ему помочь с чтением...»

И Челюсть позвонил Романову, но трубку никто не брал, пришлось переадресовать звонок Дарчиеву, что было довольно забавно. Челюсть попросил его передать Романову приглашение навестить Службу безопасности, и вечно вежливый Владимир Ашотович охотно согласился довести информацию до подчиненного, не подозревая, чем все это может обернуться для него самого.

Сучугов ждал звонка Романова до половины третьего, а потом снова позвонил в дарчиевский отдел, где у него состоялся весьма примечательный разговор:

— Владимир Ашотович...

— Да-да, это я...

— А где же ваш Романов? Вы передали ему мое приглашение?

— Хм... Вообще-то передал.

— Результата не видно. Где Романов, почему он до сих пор не у меня?

— Хм... Вообще-то его нет.

— Извините?

— Он еще не пришел после обеденного перерыва.

— Пора бы ему прийти. Как вы считаете? Или у вас в отделе такая дисциплина, что люди приходят и уходят, как им вздумается?

— У него перед обеденным перерывом полетел компьютер...

— Так.

— ...возможно, поэтому он и задерживается.

— Но компьютер уже починили?

— Починили.

— Тогда где ваш человек?

— Хм... Может, это как-то связано с его днем рождения?

У Романова завтра торжество, и, может быть, какие-то хлопоты...

— Он у вас отпрашивался?

— Нет. Вообще-то нет.

— Владимир Ашотович, я знаю, сколько вы получаете. И мне кажется, что за такие деньги ты иногда должен напрягаться!! У тебя человек пропал! И ты забыл, что у тебя в подчинении не дворники, а... — в этот момент Челюсть захлебнулся яростью. Он отключил Дарчиева, вызвал по другой линии пятерых свободных оперативников и швырнул им через стол досье Романова. Потом сообщения стали валиться на голову Сучугову как горный камнепад — тяжело и больно: машины Романова на стоянке нет, его мобильный не отвечает, домашний телефон не отвечает...

Потом зашел Дарчиев. Не позвонил, а именно зашел. Вот тогда Челюсть окончательно понял: все, доигрались.

— Там, — нерешительно проговорил Дарчиев. — Мне из Цюриха факс пришел...

— Неужели?

— Им денежки должны были утром прийти...

— Много?

— Триста с лишним тысяч.

— Кто должен был их перебросить?

Дарчиев замялся, и Челюсть снова взбесился от этого холеного надушенного придурка, который, кажется, еще не понял, что случилось.

— Предлагаешь мне сыграть в угадалку? — прошипел Челюсть. — Мой вариант такой — Романов. Так, бля?!

— Без бля, — Дарчиев неприязненно покосился на Челюсть. — Так...

— Поздравляю, — сказал Челюсть. — Это уже второй. Это уже тенденция.

— Это не то, что... — начал было Дарчиев, но Челюсть уже вышел из-за стола.

— Мне некогда, — бросил он на ходу. — По вашей милости у меня возникли срочные дела... А ты будешь сидеть здесь и ждать меня. Потому что у меня к тебе будет крупный разговор...

Дарчиев тоскливо смотрел в спину выходящему Сучугову, и еще большая тоска появилась в его красивых глазах, когда в кабинет вошли двое сотрудников СБ и сели рядом с Владимиром Ашотовичем.

Долгоиграющий кошмар между тем начался не только для Дарчиева — на голову Сучугова продолжали сыпаться камни, и камнепад этот казался бесконечным.

Люди, отправленные в гимназию за дочерью Романова, вернулись ни с чем, потому что по пятницам Олеся Романова занималась в художественной школе, а та находилась за пределами «Славянки».

Рванувшая в художественную школу группа обнаружила, что за полчаса до их появления Борис Романов выдернул дочь с занятий под предлогом каких-то семейных обстоятельств. Уверенность Челюсти, что он имеет дело с тщательно подготовленным побегом, становилась железобетонной.

Потом на миг ему снова улыбнулась удача — в художественную школу явилась жена Романова, немедленно попав в руки СБ. Тут же выяснилось, что Романов назначил ей встречу у входа в Парк культуры. У Челюсти мелькнула шальная мысль согнать туда человек пятьдесят своих сотрудников и блокировать весь этот район, но потом он понял, что, во-первых, пятидесяти человек не хватит, а во-вторых, Романов заметит эту толпу народа и на контакт с женой не пойдет, а стало быть, пропадет окончательно...

В Парк культуры пошли четверо, но Романов все равно пропал — отправил к жене вместо себя какого-то мужика, который рванул что есть сил при виде людей Челюсти. И затерялся в районе станции метро «Ленинский проспект». Так что осталось неизвестным — был это сообщник Романова или какой-то левый доброхот. От всей операции возле парка осталось лишь одно — запись разговора романовской жены с неизвестным. И еще имя — Парамоныч. На всякий случай присланные два десятка сучуговских людей облазили парк и окрестности, но ни Романова, ни его машины обнаружено не было.

В ход шло все подряд, пошла в ход и родная милиция, куда было отнесено заявление о пропаже гражданина Романова. Родная милиция сработала с той же степенью эффективности, что и Служба безопасности «Рослава». То есть в итоге был ноль.

И уже ближе к полуночи случилось то, что доконало Челюсть. Сначала радостный вопль в телефонной трубке доложил, что при обшаривании содержимого компьютеров Министерства путей сообщения и авиакомпаний был выявлен факт покупки трех железнодорожных билетов на имя Романова Бориса Игоревича, Романовой Марины и Романовой Олеси. Поезд шел на Запад, что в целом выглядело логично. Вдохновленный, Челюсть выбил у начальника СБ вертолет, запихнул туда группу захвата, запрыгнул сам, и вся эта компания вылетела по следу ушедшего поезда, предвкушая заламывание рук сонному Борису Игоревичу Романову. Челюсть даже выпил успокоительного, чтобы не прибить попавшего под горячую руку беглеца...

А он взял и не попался. Ни под горячую руку, ни под холодную. Перепуганная проводница во время стоянки поезда в Смоленске долго убеждала суровых мужчин во главе с Сучуговым, что на эти три места никто не садился ни в Москве, ни позже. А раз не садился, то и не выходил.

— Купили нас как детей, — буркнул кто-то из группы захвата, а Челюсть, несмотря на все свои успокоительные таблетки, выматерился громко и с чувством. Купили?! Да как это могло случиться?! Кто этот Романов — секретный агент, что ли? Что это за трюки? Что это вообще за дела — Служба безопасности корпорации «Рослав» не может взять за жопу какого-то там...

Короче говоря, в Москву Челюсть вернулся не в настроении. Первым это ощутил на себе Дарчиев, потом Монстр, а дальше пошло-поехало... Цепная реакция.

Жену Романова обрабатывали особо тщательно, чередуя кнут, пряник и напоминания о тяжкой участи ее дочери. Помогало все это мало.

Вечером в воскресенье психолог, следивший через одностороннее стекло за допросом Романовой, шепнул Челюсти:

— По-моему, она и в самом деле ничего не знает.

— Не может быть! — проскрипел сквозь нечищеные зубы Челюсть, яростно скребя щетину. — Жена — и не знает! Прикидывается...

— Она прикидывается, когда начинает рассказывать про встречу возле Парка культуры. Там она врет, выкручивается, придумывает, что это якобы был какой-то случайный мужик. А во всем остальном... Вряд ли от нее вы чего-то добьетесь...

Челюсть посмотрел красными от усталости глазами на психолога и подумал, что нужно этому Айболиту тоже устроить тест на лояльность. А то слишком уж он жалостливый. Вряд ли добьетесь... Добьем и добьемся. Вот и все.

Это было в воскресенье, а в среду, после совещания у Стрыгина, Челюсть поеживался, вспоминая тогдашние свои мысли. Как-то уж слишком буквально все вышло.

К среде Челюсть выспался, побрился и заново прогнал в голове все события последних дней. Все это пока не было катастрофой. Все это было лишь кризисом, не более. Если этот кризис не удалось решить с налету, что ж... Попробуем иные методы.

Челюсть выбрался из генеральского подземелья и на лифте поднялся к себе в офис. Секретарша стояла с делано-утомленным выражением лица и держала в руке телефонную трубку:

— Они уже в четвертый раз звонят...

— Для них — меня нет, — бросил Сучугов.

— Они будут звонить в пятый раз.

— Да хоть в сорок пятый, — равнодушно ответил Челюсть.

— Ладно, — подражая интонации начальника, сказала секретарша, — ваше дело...

Челюсть открыл дверь кабинета, огляделся и убедился, что все осталось в том же самом положении, как и в момент его ухода на совещание. «Все» включало в себя усталого замордованного Монстра со следами засохшей крови под носом и двоих охранников. В данный момент Монстр интересовал Сучугова гораздо больше всяких там телефонных звонков.

— Итак, — деловито сказал Челюсть, ставя стул напротив Монстра и садясь верхом. — На чем мы остановились?

Монстр вздрогнул.

Борис Романов: вечер трудного дня

Борис сказал это и тут же пожалел о сказанном — губы Олеськи задрожали, будто отец сказал что-то обидное.

— Папа, ты что, с ума сошел?

Тут уже сам Борис едва не обиделся. Но уж слишком тяжел был этот день, чтобы под конец добивать его своими собственными обидами. Борис лишь прикрыл дверь, чтобы возившийся на кухне Парамоныч не услышал милых бесед отца с любящей дочерью.

— Как это — взяли и уехали насовсем? — продолжала недоумевать Олеська, и по ее голосу было понятно, что с минуты на минуту она разревется. — Я разве тебе не говорила, что в пятницу мы повезем наши работы на выставку во французское посольство? Всего пять человек выбрали от художественной школы, я не могу пропустить это... А в гимназии мы танец репетируем на конкурс талантов! Ты об этом подумал?!

«Нет, об этом я не подумал, — мысленно произнес Борис. — Я думал о другом. Как бы теперь объяснить тебе, что то, другое — в миллион раз важнее...»

— Ты хотя бы с мамой посоветовался?

— Нет, — сказал Борис.

— Это прикол, — вздохнула Олеська. — Это такой прикол, что... Или вы с ней разругались? И ты решил с ней развестись и потому увез меня из Москвы?!

— Последний раз я разговаривал с мамой сегодня утром, — напомнил Борис. — Это было похоже на ссору?

— Вы могли прикидываться, чтобы запудрить мне мозги...

— Ты думаешь про родителей как про каких-то заговорщиков, — укоризненно произнес Борис и тут же понял, что его дочь правильно думает про своих родителей, то есть хотя бы про пятьдесят процентов из них.

— Ну хорошо, если вы не поссорились, то где мама? Почему она не с нами? Почему ты не дождался ее возле школы? Почему ты не дождался ее возле Парка культуры? Если ты действительно хотел, чтобы она была с нами, — почему?

— Потому что... Потому что там было опасно, — Борис произнес эти слова и увидел на лице дочери недоверие. Он и сам бы не поверил, если бы кто-то так оправдывался: вяло, тускло, устало. Но по-другому он просто не мог. Поздним вечером того дня, когда все наконец случилось. Борис чувствовал себя живым покойником, которому нужно только одно — бросить куда-нибудь свои старые кости и забыться. Однако от него по-прежнему ждали объяснений. Ждали не вовремя, но, поразмыслив, Борис решил, что такой разговор всегда будет не вовремя, всегда будет в тягость...

Лучше уж сейчас.

— Нам всем угрожает опасность, — сказал Борис. — В первую очередь мне, но и вам тоже, потому что вы с мамой моя семья. Спастись от этой опасности мы можем, только уехав из Москвы, а потом — из России. Я подготовил все необходимые документы, я вообще все подготовил... И мы уедем, как только мама к нам присоединится. Мама... Ее, видимо, захватили те люди, которые угрожают мне.

— Папа, ты сошел с ума? — тихо спросила Олеська, и Борис неожиданно почувствовал бешеную ярость, пронзившую его от пяток до затылка: ему не верили! Эта малолетняя дура, являющаяся его дочерью, ему не верит, кривит губы и задает идиотские вопросы! Борис едва сдержался от искушения хлопнуть ладонью по надутым губам и крикнуть что-нибудь типа: «Не смей так разговаривать с отцом!»

Но он сдержался. А может быть, опять-таки слишком устал, чтобы заниматься рукоприкладством.