Дело вдовы Леруж

— Наши подозрения имеют под собой почву, — продолжал следователь, — я в этом убеждён. Но что, если они несправедливы? Тогда наша поспешность обернётся для этого молодого человека ужасным несчастьем. Вдобавок огласка, скандал! Подумали вы об этом? Вы не представляете себе, какой урон подобный промах может нанести правосудию, а ведь его сила зиждется на всеобщем к нему уважении. Ошибка вызовет разговоры, привлечёт всеобщее пристальное внимание и возбудит недоверие к нам, и это в наши-то времена, когда все умы и так слишком предубеждены против законной власти.

И, облокотясь на столик, г-н Дабюрон, казалось, ушёл в размышления.

«Вот не везёт, — думал папаша Табаре. — Я нарвался на труса. Надо действовать, а он болтает. Надо подписать постановление, а он теории разводит. Моё открытие его оглушило, и он испугался. Я-то думал, когда бежал к нему, что он будет в восторге. Ничуть не бывало. Он с удовольствием выложил бы луидор из собственного кармана, лишь бы сделать так, чтобы меня не привлекали к этому делу: тогда бы он ничего не знал и спокойно спал в неведении. И так всегда: всем им хочется, чтобы к ним в сети угодил косяк мелкой рыбёшки, а крупной рыбы им и даром не надо. Крупные рыбы опасны, их лучше выпустить на волю».

— Быть может, — вслух произнёс г-н Дабюрон, — быть может, довольно будет постановления на обыск и вызова в суд?

— Тогда все пропало! — вскричал папаша Табаре.

— Почему же?

— Ах, господин следователь, вы, наверно, понимаете это лучше, чем я, жалкий старик. Мы имеем дело с самым что ни на есть хитроумным и тонким предумышленным убийством. Счастливая случайность навела нас на след преступника. Если мы дадим ему время опомниться, он от нас ускользнёт.

Вместо ответа следователь кивнул головой, что можно было истолковать как согласие.

— Каждому ясно, — продолжал папаша Табаре, — что наш противник человек незаурядной силы, поразительного хладнокровия, изумительной ловкости. Этот негодяй несомненно все предусмотрел, абсолютно все, вплоть до совершенно невероятной возможности, что на него падёт подозрение. Уж он-то обо всем позаботился. Если вы, господин следователь, ограничитесь повесткой в суд, негодяй спасён. Он предстанет перед судом, как ни в чем не бывало, невозмутимый, словно речь пойдёт о дуэли. Он запасётся таким надёжным алиби, что не подкопаешься. Докажет, что провёл вечер и ночь с вторника на среду в обществе самых высокопоставленных лиц. Выяснится, что обедал он с графом таким-то, играл в карты с маркизом имярек, ужинал с герцогом как-бишь-его; причём баронесса такая и виконтесса сякая глаз с него не сводили… И все будет сыграно как по нотам и рассчитано с такой точностью, что нам придётся распахнуть перед ним двери, да ещё с извинениями провожать его по лестнице. Победить его можно только одним способом: застигнуть врасплох, чтобы он не успел опомниться и приготовиться. Надо упасть как снег на голову, застать его спящим, увести прежде, чем он опомнится, и сразу же допросить, ещё тёпленького. Это единственный способ пролить свет на преступление. Эх, стать бы мне на один денёк судебным следователем!

Папаша Табаре осёкся, опасаясь, не проявил ли он неуважения к следователю. Но г-н Дабюрон, казалось, нисколько не обиделся.

— Продолжайте, — поощрительно произнёс он, — продолжайте.

— Допустим, — подхватил старый сыщик, — я стал судебным следователем. Я посылаю арестовать этого типа, и через двадцать минут он уже у меня в кабинете. Я не стану терять время, предлагая ему всякие вопросы с подвохом. Нет, я пойду напролом. Прежде всего, обрушу на него всю тяжесть своей уверенности. Изрядный груз! Я докажу ему, что знаю все, докажу с такой ясностью, очевидностью, так непреложно, что он сдастся — ему просто ничего больше не останется. И допрашивать я его не стану. Не дам ему и рта раскрыть, а заговорю первый. И вот что я ему скажу. Вы, любезнейший, представляете мне алиби? Превосходно! Но мы это средство знаем, имели с ним дело. Испытанный приём! Время смотрят по часам, которые спешат или отстают. Ладно, согласен, сотня человек не спускала с вас глаз. А вы между тем действовали вот как: в восемь часов двадцать минут вы ловко исчезли. В восемь тридцать пять сели в поезд на вокзале Сен-Лазар. В девять вышли из вагона на вокзале в Рюэйле и пошли по дороге, ведущей в Ла-Жоншер. В девять пятнадцать постучались в окошко вдовы Леруж, она вам отворила, и вы попросили у неё поесть и, главное, выпить. В девять двадцать пять вы вонзили ей между лопаток остро заточенный кусок клинка, перевернули весь дом вверх дном и сожгли некие бумаги, сами знаете какие. Затем, завернув все ценности в салфетку и прихватив её с собой, чтобы создать видимость ограбления, вы вышли и заперли дверь на два оборота.

Дойдя до Сены, вы бросили узелок в воду, пешком вернулись на станцию и в одиннадцать часов преспокойно уехали. Все прошло как по маслу. Вы не учли только двух противников: хитреца сыщика по прозвищу Загоню-в-угол и другого, ещё более опасного, имя которому — случай. Эти-то двое вас и погубили. Вдобавок вы совершили промах, оставшись в чересчур изящных ботинках, в жемчужно-серых перчатках и не избавившись от шёлкового цилиндра и зонтика. А теперь сознавайтесь, так будет быстрее, а я разрешу вам дымить в тюрьме вашими любимыми превосходными сигарами, которые вы всегда курите с янтарным мундштуком".

Папашей Табаре овладело такое вдохновение, что, казалось, он вырос дюйма на два. Он взглянул на следователя, словно ожидая увидеть у него на лице одобрительную улыбку.

— Вот так я ему и сказал бы, — продолжал он, переведя дыхание. — И если только этот человек не окажется в тысячу раз сильнее, чем я думаю, если только он не из бронзы, не из мрамора, не из стали, я повергну его во прах и добьюсь признания.

— А если он окажется из бронзы? Если не повергнется во прах? Что вы будете делать?

Этот вопрос явно озадачил полицейского.

— Проклятие! — пробормотал он. — Ну, не знаю… Посмотрю, подумаю… Да нет, он признается!

После изрядно затянувшегося молчания г-н Дабюрон взял перо и поспешно черкнул несколько строк.

— Сдаюсь, — произнёс он. — Решено, господин Альбер де Коммарен будет арестован. Но понадобится время на всякие формальности, на обыск, да и мне тоже необходимо кое-что сделать. Я хотел бы прежде допросить его отца, графа де Коммарена, и этого молодого адвоката, вашего друга, господина Ноэля Жерди. Мне нужны письма, которыми он располагает.

При имени Жерди лицо папаши Табаре омрачилось и на нем обозначилось выражение комичнейшего беспокойства.

— Черт бы меня побрал! — воскликнул он. — Этого-то я и боялся.

— Чего же? — удивился г-н Дабюрон.

— Что вам понадобятся письма Ноэля. Естественно, он узнает, кто навёл полицию на след преступника. Хорошо же я буду выглядеть! Разумеется, его права будут признаны благодаря мне, не правда ли? Как по-вашему, будет он мне благодарен? Да ничуть не бывало! Он проникнется ко мне презрением! Он станет меня избегать, едва узнает, что господин Табаре, рантье, и сыщик Загоню-в-угол — одно и то же лицо. Слаб человек! Через неделю мои ближайшие друзья перестанут подавать мне руку. Как будто это не великая честь — служить правосудию!.. Придётся мне переехать в другой квартал, сменить имя…

Огорчение его было так велико, что он чуть не плакал. Г-н Дабюрон был тронут.

— Успокойтесь, дорогой господин Табаре, — произнёс он. — Лгать я не стану, но поведу дело так, чтобы ваш любимец, ваш приёмный сын ничего не узнал. Я дам ему понять, что на его след меня навели бумаги, найденные в доме вдовы Леруж.

Окрылённый папаша Табаре схватил руку следователя и поднёс её к губам.

— Ах, благодарю вас, сударь, — вскричал он, — тысячу раз благодарю! Вы так великодушны, вы… А я-то недавно ещё… Но довольно! Если позволите, я буду присутствовать при аресте; хотелось бы принять участие в обыске.

— Я и сам думал вас об этом просить, господин Табаре, — отвечал следователь.

Лампы чадили, свет их потускнел, крыши домов побелели. Занимался день. Вдали уже слышался шум утренних повозок. Париж просыпался.

— Раз мы решили действовать, — заметил г-н Дабюрон, — нельзя терять ни минуты. Сейчас я должен повидаться с императорским прокурором, даже если ради этого мне придётся поднять его с постели. От него поеду прямо во Дворец правосудия. Я буду там к восьми часам. Приезжайте туда к этому же времени, господин Табаре, и ждите моих распоряжений.

Сыщик поблагодарил и стал прощаться. Но тут вошёл слуга г-на Дабюрона.

— Этот пакет, сударь, — сказал он хозяину, — доставил только что буживальский жандарм. Он ждёт ответа в прихожей.

— Превосходно, — отвечал следователь. — Узнайте у него, не нужно ли ему чего, да угостите стаканом вина. — С этими словами он вскрыл пакет и воскликнул:

— Глядите-ка, письмо от Жевроля!

Письмо гласило:

"Господин судебный следователь!

Имею честь уведомить вас, что напал на след человека с серьгами. Узнал я о нем у хозяина винной лавки, где засиживаются местные пьянчуги. В воскресенье утром, выйдя от вдовы Леруж, в эту лавку заглянул человек, которого мы ищем. Сначала он взял две литровые бутылки вина и расплатился. Потом хлопнул себя по лбу и сказал: «Ну и болван! Совсем забыл, что завтра именины корабля». И тут же купил ещё три бутылки. Я справился в календаре, корабль называется «Сен-Марен». Ещё я выяснил, что он гружён зерном. Одновременно с этим письмом пишу в префектуру, чтобы в Париже и Руане были предприняты поиски. Они наверняка принесут плоды.

Примите, милостивый государь…"

— Бедняга Жевроль! — воскликнул папаша Табаре, разразившись хохотом. — Он точит саблю, а сражение уже выиграно. Не хотите ли, господин следователь, положить конец его поискам?

— Ни в коем случае! — отвечал г-н Дабюрон. — Пренебрежение к мелочам нередко оборачивается непоправимой ошибкой. Кто может знать, какие новые сведения сообщит нам этот человек?

VI

В тот же самый день, когда было обнаружено преступление в Ла-Жоншер, в тот самый час, когда папаша Табаре проводил осмотр комнаты убитой, виконт Альбер де Коммарен садился в экипаж — он ехал на Северный вокзал встречать отца.

Виконт был страшно бледен. Обострившиеся черты лица, мрачный взгляд, бескровные губы свидетельствовали либо о невыносимой усталости, либо о чрезмерных излишествах в наслаждениях, либо о безумной тревоге.

Впрочем, в особняке вся прислуга обратила внимание, что вот уже пять дней, как молодой хозяин совершенно переменился. Разговаривал он через силу, почти ничего не ел и настрого запретил входить к нему.

Камердинер виконта заметил, что эта перемена, слишком стремительная, чтобы не бросаться в глаза, произошла утром в воскресенье после визита некоего сьера Жерди, адвоката, проведшего в библиотеке почти три часа.

Виконт, до прихода этого человека весёлый, как скворец, после его ухода стал бледнее смерти, и эта чудовищная бледность больше не сходила с его лица.

Отправляясь на вокзал, он, казалось, и передвигался-то с трудом, по каковой причине Любен, камердинер, упорно уговаривал его не выходить из дому. Выйти на холод — это же страшная неосторожность. Гораздо разумнее лечь в постель и выпить чашечку липового отвара.

Но граф де Коммарен крайне ревностно относился к внешним проявлениям сыновнего долга. Этот человек скорей простил бы сыну самые невероятные безрассудства, самую гнусную распущенность, нежели то, что он именовал непочтительностью. О своём прибытии он оповестил за сутки телеграммой, которая должна была поднять по тревоге всех обитателей особняка, и отсутствие Альбера на вокзале возмутило бы его сильней, чем самое непристойное оскорбление.

Минут пять виконт прохаживался по залу ожидания, наконец колокол возвестил о прибытии поезда. Двери, выходящие на перрон, распахнулись, и через них потоком пошли пассажиры.

Как только сутолока чуть уменьшилась, появился граф в сопровождении слуги, который нёс огромную дорожную шубу из дорогого меха.

Граф де Коммарен выглядел лет на десять моложе своего возраста. В бороде и все ещё густых волосах лишь кое-где поблёскивала седина. Был он высок и сух, ходил, ни капли не горбясь, высоко неся голову, но в нем не было ничего от той неприятной британской чопорности, которой так завистливо восхищаются наши юные «джентльмены». У него была благородная осанка и лёгкая поступь. Такие сильные и очень красивые руки бывают только у человека, чьи предки в течение веков привыкли орудовать шпагой. Тот, кто стал бы изучать правильное лицо графа, обнаружил бы в нем странный контраст: черты его дышали добродушием, на устах играла улыбка, но светлые глаза пылали яростной гордыней.

Этот контраст объяснял тайну его натуры.

Столь же нетерпимый, как маркиза д'Арланж, граф шёл в ногу с веком или по крайней мере делал вид, будто идёт в ногу.

Так же как маркиза, он презирал всех, кто не был дворянского рода, только презрение своё выражал по-другому. Маркиза демонстрировала пренебрежение надменно и грубо, граф прикрывал его утончённой, прямо-таки чрезмерной и унижающей вежливостью. Маркиза с радостью бы «тыкала» своим поставщикам. А вот в доме графа его архитектор как-то уронил зонтик, и граф поспешно кинулся его поднимать.

Старая маркиза прожила жизнь с завязанными глазами, с заткнутыми ушами, у графа же в этом смысле было отличное зрение, и видел он очень хорошо, притом обладал не менее тонким слухом. Она была глупа и совершенно лишена здравого смысла; он был умен, имел, можно сказать, широкие взгляды и определённые идеи. Она мечтала о возврате своих несуразных прав, о реставрации монархических нелепостей, полагая, что время можно прокрутить назад, как стрелки часов; он стремился к практическим целям, например, к власти, и был искренне убеждён, что его партия ещё сможет вновь захватить и сохранить её, а затем медленно, незаметно, но окончательно восстановить все утраченные привилегии.

Но, в общем-то, они поладили бы друг с другом.

Иначе говоря, граф являл собой приукрашенный портрет определённой части общества, маркиза была карикатурой на неё.

Следует добавить, что при общении с равными себе г-н де Коммарен избавлялся от своей уничижительной вежливости. Именно тогда проявлялся его подлинный характер — надменный, упрямый, неуступчивый; на любое противоречие граф реагировал, как племенной жеребец на укус слепня.

Дома он был сущий деспот.

Увидев отца, Альбер поспешил к нему. Они обменялись рукопожатиями, поцеловались с видом столь же благородным, сколь и церемонным, а потом с минуту ещё обменивались приветствиями и банальными фразами касательно поездки и возвращения.

И похоже, только после этого г-н де Коммарен заметил, какая разительная перемена произошла в облике его сына.

— Виконт, вы больны? — поинтересовался он.

— Нет, — лаконично ответил Альбер.

Граф произнёс: «А!» — и дёрнул головой; это движение, ставшее у него чем-то вроде тика, выражало крайнюю степень недоверия. После этого он повернулся к своему слуге и отдал несколько коротких распоряжений.

— А теперь, — вновь обратился он к сыну, — едем скорей в особняк. Мне не терпится почувствовать себя дома, да и поел бы я с удовольствием. У меня сегодня во рту ни крошки не было, если не считать чашки отвратительного бульона в каком-то буфете.

Граф де Коммарен приехал в Париж в убийственном настроении. Поездка в Австрию не принесла тех результатов, на какие он надеялся.

Ко всему прочему он навестил по дороге одного из своих старинных друзей и имел с ним такой жаркий спор, что они расстались, не подав друг другу руки.

Отец и сын уселись в карету, лошади взяли в галоп, и граф тут же обратился к теме, не дававшей ему покоя.

— Я порвал с герцогом де Сермезом, — сообщил он Альберу.

— Мне кажется, — отвечал Альбер без малейшего намёка на насмешку, — это происходит всякий раз, стоит вам пробыть вместе больше часа.

— Верно, но на сей раз это окончательно. Я прожил у него четыре дня в состоянии крайнего раздражения. Отныне я перестал его уважать. Вы представляете, виконт, Сермез продаёт Гондрези, едва ли не лучшие свои земли на севере Франции. Он сводит лес, выставляет на продажу с торгов замок, в котором живёт. Обитель принцев станет сахарным заводом! Он все превращает в деньги, чтобы увеличить, как он заявляет, свой доход, чтобы купить ренту, акции, облигации.

— И это причина вашего разрыва? — спросил не слишком удивлённый Альбер.

— Разумеется. По-вашему, она неосновательна?

— Но вы же знаете, у герцога большая семья, и он далеко не богат.

— Ну и что из того? — прервал его граф. — Какое это имеет значение? Другие во всем ограничивают себя, живут на своей земле тем, что она приносит, ходят всю зиму в сабо, дают образование только старшему сыну, но землю не продают. Друзья должны говорить друг другу правду, даже если она горькая. Я высказал Сермезу все, что думаю. Дворянин, продающий родовые земли, совершает гнусность, он предаёт свою партию.

Альбер попытался возразить.

— Я сказал «предаёт», — с горячностью продолжал граф, — и стою на этом слове. Запомните навсегда, виконт: власть принадлежала, принадлежит и всегда будет принадлежать тем, кто владеет собственностью, в первую очередь, землёй. Люди девяносто третьего года прекрасно понимали это. Разорив дворянство, они разрушили его престиж гораздо надёжнее, нежели отменой титулов. Принц, который ходит пешком и не имеет лакеев, такой же человек, как все. Министр Июльской монархии, сказавший буржуа: «Обогащайтесь!»[14] — был не дурак. Он дал им магическую формулу власти. Буржуа не поняли его, им захотелось скорого богатства, и они ударились в спекуляции. Сейчас они богаты. Но в чем оно, их богатство? В биржевых ценностях, в содержимом бумажников, в акциях, одним словом, в бумажках.

В своих несгораемых шкафах они хранят дым, видимость. Они предпочитают движимость, так как она приносит почти восемь процентов, виноградникам и лесам, которые не дают даже трех. А вот крестьянин не так глуп. Чуть только у него появляется клочок земли величиной с носовой платок, как ему уже хочется со скатерть, а потом с простыню. Крестьянин медлителен, как вол, которого он запрягает в телегу, но у крестьянина есть цепкость, неторопливая энергия, упорство. Он идёт прямиком к цели, стойко влачит ярмо, и ничто его не остановит, не своротит с пути. Ради того, чтобы стать собственником, он туже затягивает пояс, а дураки хохочут. А когда он устроит свой восемьдесят девятый год, кто больше всех изумится? Буржуа и банковские бароны, финансовые феодалы.

— Ну, и… — начал виконт.

— Вы не понимаете? Дворянство обязано действовать так же, как крестьянин. Если дворянин разорился, его долг восстановить своё состояние. Коммерция для него исключается. Пусть. Зато ему остаётся сельское хозяйство. Вместо того чтобы полвека по-дурацки негодовать и влезать в долги, пытаясь поддержать жалкий и скудный уровень жизни, дворянство обязано было засесть по своим замкам в провинции и там трудиться, во всем ограничивать себя, экономить, покупать землю, увеличивать свои владения, потихоньку прибирать все к своим рукам. Если бы оно приняло такое решение, ему уже принадлежала бы вся Франция. Оно обладало бы огромными богатствами, потому что цены на землю растут с каждым днём. За тридцать лет я без всяких усилий удвоил своё состояние. Бланвиль, который в тысяча восемьсот семнадцатом году обошёлся моему отцу в сто тысяч экю, теперь стоит больше миллиона. И потому я пожимаю плечами, когда слышу, как дворянство жалуется, плачется, кого-то обвиняет. У всех доходы растут, говорит оно, а у него остаются неизменными. А кто в этом виноват? С каждым годом дворянство становится беднее и беднее. То ли ещё ждёт его. Скоро оно пойдёт по миру, и те несколько аристократических фамилий, что у нас ещё остались, в конце концов окажутся не более чем вывеской. И это будет конец. Меня утешает одно: крестьянин, став хозяином наших владений, будет всесилен и запряжёт в свою телегу всех этих буржуа, которых ненавидит так же, как я презираю.

В этот миг экипаж остановился во дворе, описав перед домом полукруг совершённой формы, гордость кучера, хранителя старых добрых традиций.

Граф вышел первым и, поддерживаемый под локоть сыном, поднялся по ступеням парадного крыльца.

В обширном вестибюле выстроилась в ряд почти вся прислуга в парадных ливреях.

Граф на ходу обвёл их взглядом, точь-в-точь как офицер, осматривающий солдат перед смотром. Судя по выражению лица, он остался доволен их видом и проследовал в свои апартаменты, находившиеся на втором этаже над парадными комнатами.

Ни в одном доме, нигде и никогда, не было такого великолепного порядка, как в огромном особняке графа де Коммарена, которому состояние позволяло содержать его с таким великолепием, какое не снилось иному германскому князьку.

Граф обладал совершённым талантом, можно даже сказать, искусством, в наше время гораздо более редким, чем представляется многим, управлять целой армией слуг. По мнению Ривароля[15], существует манера сказать лакею: «Ступайте!», которая свидетельствует о породе куда лучше, чем сто фунтов дворянских грамот.

Многочисленные слуги не доставляли графу ни неудобств, ни забот, ни затруднений. Они были ему необходимы и служили, как хотелось ему, а не как хотелось бы им. Он был неизменно взыскателен, всегда готов сказать: «Я, кажется, ясно приказал», — и тем не менее ему очень редко приходилось прибегать к выговорам.

Все у него было заранее предусмотрено, даже — и главным образом — непредвиденное, все отрегулировано, установлено загодя и навсегда, так что ему ни о чем не приходилось беспокоиться. Внутренний механизм был так совершенно отлажен, что действовал без скрипа, усилий и остановок на ремонт. Ежели недоставало одного колёсика, его заменяли, почти даже не замечая этого. Новичок втягивался в общее движение, и через неделю он либо притирался, либо его увольняли.

Итак, хозяин возвратился из путешествия, и сонный особняк пробудился, словно по мановению волшебной палочки. Каждый стоял на своём посту и был готов снова приняться за труды, прервавшиеся полтора месяца назад. Все знали, что граф весь день провёл в вагоне, но он мог оказаться голоден, и приготовление обеда было ускорено. Все слуги, вплоть до последнего поварёнка, твёрдо помнили первую статью основного закона этого дома: «Прислуга существует не для того, чтобы исполнять приказания, а для того, чтобы не возникала нужда их отдавать».

Г-н де Коммарен привёл себя в порядок после дороги, переоделся, и тотчас же появился дворецкий в шёлковых чулках с сообщением, что «кушать подано».

Объявив об этом, он тут же спустился вниз, а через несколько минут отец и сын встретились у дверей столовой.

То был большой зал с очень высоким, как на всем первом этаже, потолком, меблированный с восхитительной простотой. Каждый из четырех буфетов, украшающих его, заполнил бы собой любую из тех просторных квартир, какие миллионеры последнего разлива снимают на бульваре Мальзерб за пятнадцать тысяч франков. Коллекционер остолбенел бы, доведись ему бросить взгляд на эти буфеты, битком набитые драгоценной эмалевой посудой, великолепным фаянсом и фарфором, при виде которого саксонский король[16] позеленел бы от зависти.

Сервировка стола, который был накрыт в центре зала и за который сели граф и Альбер, вполне соответствовала этой безумной роскоши. Он ломился от серебра и хрусталя.

Граф был великий чревоугодник. Порой он даже хвастался своим огромным аппетитом, который какой-нибудь бедняк воспринимал бы как величайший физический недостаток. Он любил вспоминать великих людей, отличавшихся к тому же и чудовищным обжорством. Карл V поглощал горы мяса. Людовик XIV за каждой трапезой запихивал в себя столько, сколько съедало шестеро обычных людей. За столом граф с удовольствием развивал мысль, что о человеке вполне можно судить по объёму его желудка, и приводил сравнение с лампами, сила света которых зависит от количества потребляемого масла.

Первые полчаса обеда прошли в молчании. Г-н де Коммарен с чувством насыщался, не замечая или не желая замечать, что Альбер держит вилку и нож в руках скорей для вида и не притронулся ни к одному из кушаний, которые ему клали на тарелку. Но за десертом настроение старого аристократа, подогретое бургундским определённой марки, которое он уже много лет предпочитал остальным винам, исправилось.

К тому же он был не прочь излить после обеда чуть-чуть жёлчи, полагая, что не слишком жаркий спор способствует пищеварению. Письмо, которое он получил по приезде и успел уже пробежать, послужило ему отправным пунктом.

— Я приехал всего час назад, но уже получил от Бруафрене целую проповедь, — сообщил он сыну.

— Да, он много пишет, — заметил Альбер.

— Чересчур много. Он разорится на чернилах. И опять планы, прожекты, надежды — сущее ребячество. Честное слово, они все утратили разум. Желают перевернуть мир, да только им не хватает рычага и точки опоры. Хоть я их и люблю, но, право, глядя на них, можно умереть от смеха.

И в течение минут десяти граф осыпал своих лучших друзей самой язвительной бранью и самыми колкими насмешками, похоже даже не подозревая, что добрая половина их смешных черт свойственна и ему.

— Если бы ещё, — уже более серьёзно продолжал он, — они хотя бы верили в себя, проявили хотя бы чуточку отваги! Так нет же! Именно веры-то им и недостаёт. Они вечно рассчитывают на других, на кого угодно, только не на себя. Любой их шаг свидетельствует о бессилии, любая декларация остаётся жалким недоноском. Я все время вижу, как они мечутся в поисках кого-нибудь, кто сидит на коне и согласится, чтобы они пристроились у него за спиной. И, никого не найдя, несмотря на все свои старания, они возвращаются, словно к первой своей любви, к духовенству.

В нем, думают они, спасение и будущее. Да уж, прошлое тому блистательное доказательство. Как же, они такие ловкачи! В сущности, духовенству мы и обязаны крахом Реставрации. И теперь во Франции аристократия и ханжество — синонимы. Для семи миллионов избирателей дальний потомок Людовика XIV может шествовать лишь во главе армии черноризцев, с эскортом проповедников, монахов, миссионеров и штабом, состоящим из аббатов, несущих горящие свечи. А надо сказать, что француз отнюдь не святоша и ненавидит иезуитов. Вы согласны со мной, виконт?

Альберу ничего не оставалось, как кивнуть в знак согласия. Но г-н де Коммарен уже продолжал:

— Бог мой! Торжественно объявляю: мне надоело плестись у них в хвосте. Я начинаю беситься, когда вижу, как они ведут себя с нами, когда слышу, какую цену требуют за союз с ними. Они и раньше-то не были такими уж большими вельможами: при дворе епископ был совершенно незначительной фигурой. А сегодня они чувствуют, что стали необходимы. Морально мы только ими и держимся. Какую же роль мы играем ради их выгод? Мы — ширма, за которой они разыгрывают свою комедию. Потрясающее надувательство! Получается, что наши интересы — это их интересы.

Да они заботятся о нас, как о прошлогоднем снеге. Их столица — Рим, именно там восседает на троне их единственный монарх. Сколько лет — я уже со счёту сбился — они кричат о преследованиях, но поистине никогда ещё не были так могущественны. Судите сами. У нас нет ни гроша, они безмерно богаты. Законы, ударившие по состояниям частных лиц, их не затронули. У них нет наследников, которые поделят их богатства, а потом будут делить до бесконечности. Они обладают терпением и временем, которые по песчинке возносят горы. Все, что попадает к духовенству, духовенству же и остаётся.

— Тогда порвите с ними, — произнёс Альбер.

— Возможно, виконт, так и нужно бы поступить. Но какая нам будет польза от разрыва? А главное, кто в это поверит?

Принесли кофе. Граф знаком велел слугам удалиться и продолжал:

— Никто не поверит. К тому же это означало бы войну и измену в наших же собственных домах. Наши жены и дочери являются заложницами этого союза, и духовенство благодаря им держит нас в руках. Для французской аристократии я вижу одну только спасительную соломинку: крохотный закон, вводящий майорат[17].

— Вы его никогда не добьётесь.

— Вы так полагаете? — поинтересовался граф де Ком-марен. — Может, вы тоже против него?

Альбер знал по опыту, в какой ожесточённый спор пытается втянуть его отец, и промолчал.

— Ладно, пускай я мечтаю о несбыточном, — согласился граф. — В таком случае дворянство обязано исполнить свой долг. Пусть все дочери и младшие сыновья в знатных родах принесут себя в жертву. Пусть они согласятся в течение пяти поколений оставлять целиком родовые поместья старшему в семье и удовлетворятся ста луидорами ренты. Таким способом удастся ещё восстановить крупные состояния. Семьи уже не будут раздирать противоположные интересы и эгоизм, они будут объединены общей целью. У каждого рода будет свой государственный интерес, так сказать, собственное политическое завещание, которое будут передавать друг другу старшие сыновья.

— К сожалению, — заметил виконт, — нынешние времена не способствуют самопожертвованию.

— Знаю, — отпарировал граф. — Очень хорошо знаю, и даже в своём доме имею тому доказательство. Я, ваш отец, просил, заклинал вас отказаться от женитьбы на внучке этой старой дуры маркизы д'Арланж. Чего же я добился? Да ничего! И после трех лет борьбы я вынужден был уступить…

— Но, отец… — пробормотал Альбер.

— Все, все, — прервал его граф. — Вы получили моё слово, и кончим на этом. Но запомните моё предсказание. Вы наносите смертельный удар нашему роду. Вы будете одним из богатейших людей во Франции, у вас родится четверо детей, и они станут, дай бог, просто богатыми. Если же у каждого из них будет такое же потомство, ваши внуки, вот увидите, окажутся в весьма стеснённых обстоятельствах.

— Отец, вы все видите в чёрном свете.

— Естественно, и это мой долг. Это способ избегнуть разочарований. Вы толковали мне о счастье всей вашей жизни. Да что за глупости! Человек, поистине благородный, прежде всего думает о своей фамилии. Мадемуазель д'Арланж хороша собой, обворожительна, можете присоединить ещё кучу эпитетов, но у неё нет ни гроша. А я выбрал для вас богатую наследницу…