Дело вдовы Леруж

— Я не ошиблась, — печально заметила Клер, — теперь мне придётся худо. Когда бабка узнает, что я не приняла вашего предложения, она будет вне себя от ярости.

— Плохо же вы меня знаете, сударыня, — перебил юрист. — Я ничего не собираюсь рассказывать госпоже маркизе, я исчезну без всяких объяснений. Она сделает вывод, что по зрелом размышлении я…

— О, я знаю, вы добры и великодушны!

— Я удалюсь, — продолжал г-н Дабюрон, — и скоро вы позабудете самое имя бедняги, который сегодня расстался с надеждой на счастье.

— Я надеюсь, вы не верите в то, что говорите? — пылко перебила девушка.

— Нет, это правда. Последнее моё утешение — мысль о том, что когда-нибудь вы вспомните обо мне не без доброго чувства. Пройдёт время, и вы скажете себе: «Этот человек любил меня». Поверьте, мне хотелось бы, несмотря ни на что, остаться вашим другом, да, преданнейшим вашим другом.

Клер порывисто схватила руки г-на Дабюрона.

— Вы правы, — сказала она, — мы должны остаться друзьями. Забудем, что произошло, забудьте то, что вы мне сейчас сказали, станьте для меня, как прежде, лучшим, снисходительнейшим из братьев.

Стало темно, она уже не могла разглядеть его лицо, но догадалась, что он плачет; недаром он медлил с ответом.

— Да разве это возможно? — прошептал он наконец. — Разве возможно то, о чем вы меня просите! Вы призываете меня все забыть. У вас-то достанет силы на это. Неужели вы не видите, что я люблю вас в тысячу раз сильнее, чем любите вы… — он осёкся, не смея произнести имя Коммарена, и только добавил: — Я вечно буду вас любить.

Они уже удалились на несколько шагов от беседки и были недалеко от крыльца.

— Теперь, сударыня, — вновь заговорил юрист, — разрешите мне откланяться. Отныне вы будете редко видеть меня. Я стану навещать вас не чаще, чем это требуется, чтобы не создавать видимости разрыва. — Голос его дрожал и был почти невнятен. — Что бы ни случилось, помните: есть на свете несчастный, который принадлежит вам душой и телом. Если когда-нибудь вам понадобится преданность друга, обратитесь ко мне. Ну, вот и все. Я не отчаиваюсь, мадемуазель Клер. Прощайте же!

Она была почти в таком же смятении, что и он. Безотчётно она подставила ему лоб для поцелуя, и г-н Дабюрон коснулся холодными губами лица той, которую так любил.

Они под руку поднялись на крыльцо и вошли в розовый будуар, где маркиза поджидала свою жертву, начиная уже терять терпение и яростно постукивая картами по столу.

— Где же вы, неподкупный страж порядка? — воскликнула она.

Но г-н Дабюрон был, казалось, на грани смерти. Он не в силах был взять карты в руки. Промямлив какую-то нелепость в оправдание, упомянув о каких-то неотложных делах, срочной работе, внезапном недомогании, он вышел, держась за стены.

Его уход возмутил старую картёжницу. Она обернулась к внучке, которая, чтобы скрыть своё смятение, держалась как могла дальше от свечей, горевших на карточном столе, и спросила:

— Да что это сегодня с Дабюроном?

— Не знаю, сударыня, — пролепетала Клер.

— Сдаётся мне, — продолжала маркиза, — этот следователишка возомнил о себе и слишком много стал себе позволять. Надо будет поставить его на место, а то он вообразит себя с нами на равной ноге.

Клер попыталась оправдать г-на Дабюрона. Ей, дескать, показалось, что он плохо выглядел, да он и жаловался нынче вечером на недомогание. Уж не заболел ли он?

— Ну что ж, — отрезала маркиза, — в этом случае ему следовало бы в благодарность за честь находиться в нашем обществе сделать над собой некоторое усилие, не правда ли? По-моему, я рассказывала тебе историю нашего двоюродного деда герцога де Сент-Юрюжа. Он был приглашён играть в карты за королевским столом после охоты, играл весь вечер и весьма учтиво проиграл двести двадцать пистолей. Все собрание отметило его весёлость и отменное настроение. Лишь на другой день узнали, что на охоте он упал с лошади, сломал ребро и тем не менее играл с Его Величеством в карты. Такое проявление почтительности выглядело настолько естественным, что никто особенно не ахал. Пусть этот следователишка и заболел: будь он человеком порядочным, он бы умолчал об этом и остался сыграть со мной в пикет. По-моему, он такой же больной, как я. Кто знает, в какой притон он помчался.

V

Покинув особняк д'Арланжей, г-н Дабюрон не пошёл домой. Всю ночь он блуждал неведомо где, пытаясь хоть чуть-чуть остудить пылающую голову и изнурить себя усталостью, которая принесла бы ему немного покоя.

— О, я безумец! — твердил он себе. — Лишь безумец мог верить, надеяться, что когда-нибудь будет любим ею. Какое безрассудство было мечтать о том, чтобы завладеть этим воплощением грации, благородства, красоты! Как прекрасна она была нынче вечером с лицом, залитым слезами! В ней было что-то ангельское! Каким возвышенным чувством озарились её глаза, когда она говорила о нем! Да, она его любит. А меня почитает, как отца. Она сама сказала: «Как отца». Да разве могло быть иначе? Поделом же мне! Разве могла она увлечься угрюмым и суровым правоведом, унылым, как его неизменный чёрный сюртук? Что за преступный замысел был соединить её девичью чистоту с моим отвратительным знанием жизни! Грядущее для неё — страна прекрасных иллюзий, а для меня давно уже поблекли все радужные упования. Она молода, как сама невинность, а я стар, как порок.

В самом деле, несчастный следователь был жалок сам себе. Он понимал Клер и не осуждал её. Он корил себя за то, что не сумел скрыть от неё свою невыносимую боль, за то, что омрачил её жизнь. Не мог себе простить, что вообще затеял это объяснение.

Разве не обязан он был предвидеть, что она отвергнет его и он лишится небесной радости видеть её, слышать, молча обожать?

«Юная девушка, — размышлял он, — должна мечтать о возлюбленном. Должна видеть в нем идеал. Она радуется, украшая его самыми блистательными достоинствами, воображая его благороднейшим, отважнейшим, великодушнейшим из смертных. А что Клер могла бы думать обо мне, когда меня нет рядом? Воображение нарисовало бы ей меня в зловещей судейской мантии, в мрачной тюремной камере, в единоборстве с каким-нибудь негодяем и отщепенцем. Не в том ли состоит моё ремесло, чтобы опускаться на самое дно общества, копаться в грязи преступлений? Да, я обречён во тьме стирать грязное бельё нашего развращённого общества. Что и говорить, некоторые профессии метят особой метой тех, кто ими занимается. Юрист, подобно священнику, должен бы приносить обет безбрачия. Ведь и тот и другой все знают, все слышат. Они даже одеваются похоже. Но священник в складках своей чёрной сутаны несёт людям утешение, а судья ужас. Первый воплощает милосердие, второй — кару. Вот о чем она думает, вспоминая обо мне, между тем мой соперник, мой соперник…»

И несчастный продолжал бесконечно и бессмысленно кружить по пустынным набережным.

Он был без шляпы, глаза его блуждали. Чтобы легче было дышать, он сорвал с себя галстук и бросил.

Изредка навстречу ему попадался одинокий прохожий, но он не замечал никого. Прохожий останавливался и с жалостью смотрел вслед горемычному безумцу.

В безлюдном месте недалеко от улицы Гренель к нему подошли полицейские и попытались выяснить, кто он такой и что ему надо. Он оттолкнул их, но как-то машинально, и сунул им визитную карточку.

Прочитав, они отпустили его, уверенные, что он пьян.

На смену первоначальному смирению пришла безумная ярость. В сердце его зародилась ненависть, которая была сильней и неукротимей даже, чем любовь к мадемуазель д'Арланж.

Ах, попадись ему этот соперник, этот счастливчик, благородный виконт, которому все на свете даётся даром!

Г-ну Дабюрону, гордому, благородному человеку, самоотверженному судебному следователю, открылась вся непреодолимая сладость мщения. Сейчас он понимал тех, кто от ненависти хватается за кинжал, кто, притаившись в тёмном углу, подло, исподтишка наносит удар — в грудь или в спину врага, как придётся, лишь бы ударить, убить и с радостью увидеть кровь жертвы.

Как раз в эти дни он расследовал преступление жалкой уличной женщины, которую обвиняли в том, что она ударом ножа расправилась с одной из своих товарок.

Она ревновала к этой товарке, пытавшейся отбить у неё любовника, грубого пьянчугу-солдата.

Теперь г-ну Дабюрону было жаль эту презренную женщину, которую он накануне начал допрашивать.

Она была безобразна, вызывала отвращение, но ему припомнилось выражение её лица в ту минуту, когда она заговорила о своём солдате.

«Она любит его, — думал следователь. — Если бы каждый присяжный перенёс те же страдания, что я, она была бы оправдана. Но многие ли испытали в жизни страсть? Дай бог, один человек из двадцати».

Он поклялся себе призвать суд к снисходительности и, насколько удастся, смягчить кару за преступление.

Он и сам был готов решиться на преступление.

Г-н Дабюрон замыслил убить Альбера де Коммарена.

До самого утра он все больше укреплялся в своём замысле, приводя сотни безумных доводов, казавшихся ему вполне основательными и бесспорными, в пользу необходимости и законности мщения.

К семи утра он очутился на одной из аллей Булонского леса недалеко от озера. Он добрался до заставы Майо, нанял экипаж и велел отвезти себя домой.

Ночной бред продолжался, — но страдание унялось. Он не испытывал ни малейшей усталости. Одержимый навязчивой идеей, он действовал спокойно и методично, словно сомнамбула.

Он раздумывал, рассуждал, но разум его бездействовал.

Дома он тщательнейшим образом оделся, как в те дни, когда собирался в гости к маркизе д'Арланж, и вышел. Сперва он заглянул к оружейнику и купил маленький револьвер, который по его просьбе тут же зарядили. Сунув револьвер в карман, он отправился навещать тех знакомых, которые, по его мнению, могли знать, в каком клубе состоит виконт. Он разговаривал и держался настолько естественно, что никто не заметил, в каком странном состоянии духа он находится.

И только под вечер один его молодой приятель назвал ему клуб, который посещает г-н де Коммарен-сын, и, будучи сам членом этого клуба, предложил г-ну Дабюрону сводить его туда.

Юрист пылко поблагодарил друга и принял приглашение.

По дороге он исступлённо сжимал в кармане рукоять револьвера. Думал он только об убийстве, которое собирался совершить, да о том, как бы не промахнуться.

«Поднимется чудовищный шум, — хладнокровно размышлял он, — особенно если мне не удастся сразу пустить себе пулю в лоб. Меня арестуют, посадят в тюрьму, будут судить. Пропало моё доброе имя! Ах, не все ли равно: раз Клер меня не любит, какое мне дело до прочего? Отец умрёт от горя, знаю, но мне нужно отомстить».

В клубе приятель показал ему молодого черноволосого человека, который читал журнал, облокотясь на стол, г-ну Дабюрону показалось, что у него высокомерный вид.

Это был виконт.

Г-н Дабюрон, не вынимая револьвера, пошёл прямо на него, но когда тот был уже в двух шагах от виконта, решимость изменила ему. Он резко повернулся и бросился прочь, оставив приятеля в глубоком недоумении относительно сцены, которую он не в силах был истолковать.

Никогда ещё за всю свою жизнь г-н Альбер де Коммарен не был так близок к смерти, как в тот день.

Выйдя на улицу, г-н Дабюрон почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. Перед глазами все поплыло. Он хотел крикнуть, но не мог. Судорожно взмахнув руками, он покачнулся и грузно осел на тротуар.

Сбежались люди, помогли полицейскому его поднять. В кармане у него нашли адрес и доставили его домой.

Придя в сознание, он обнаружил, что лежит в постели, а в ногах у него стоит отец.

— Что со мной было?

Ему со множеством предосторожностей рассказали, что полтора месяца он был между жизнью и смертью. Теперь врачи считают, что он спасён. Он уже начал поправляться, ему лучше.

Пятиминутный разговор изнурил его. Он закрыл глаза и попытался собраться с мыслями, которые метались в беспорядке, как осенняя листва, подхваченная ветром. Прошлое, казалось, тонуло в непроглядном тумане, но все, что касалось мадемуазель д'Арланж, виделось ему чётко и ярко. Все, что он делал после того, как поцеловал Клер, стояло у него перед глазами, словно на залитой светом картине. Он вздрогнул, его бросило в пот.

Он едва не стал убийцей!

Но он уже в самом деле поправлялся, и умственные его способности восстановились; поэтому его мыслями завладел один вопрос уголовного права.

«Если бы я совершил убийство, — рассуждал он, — осудили бы меня? Да. Но был бы я на самом деле ответствен за своё преступление? Нет. Не есть ли преступление форма умственного расстройства? Что со мной было? Безумие? То особое состояние, которое должно предшествовать покушению на человеческую жизнь? Сможет ли кто-нибудь мне на это ответить? Почему не дано каждому судье перенести подобный необъяснимый приступ? Но расскажи я о том, что со мной было, разве мне поверят?»

Несколько дней спустя, немного окрепнув, он во всем открылся отцу, который пожал плечами и стал убеждать, что все это ему привиделось в бреду.

Дабюрон-отец был человек добрый, история печальной любви сына растрогала его, но никакой непоправимой беды он в этом не усмотрел. Он посоветовал сыну вести более рассеянный образ жизни, заверил, что тот волен распоряжаться всем его состоянием, и, главное, принялся уговаривать его жениться на какой-нибудь богатой наследнице из Пуату, доброй, весёлой и здоровой, которая подарит ему прекрасных детей. Затем он отбыл в провинцию, поскольку имение страдало без его присмотра.

Через два месяца судебный следователь вернулся к прежнему времяпрепровождению и трудам. Но прошлого не вернуть: что-то в нем надломилось, он это чувствовал и ничего не мог с собой поделать.

Однажды ему захотелось повидать свою старую приятельницу маркизу. Увидев его, она испустила вопль ужаса: он так изменился, что она приняла его за привидение.

Поскольку мрачные лица внушали ей отвращение, она поспешила его спровадить.

Клер неделю была больна после того, как повидала г-на Дабюрона.

«Как он любил меня! — думала она. — Ведь он чуть не умер. Способен ли Альбер так любить?»

Она не решалась ответить на этот вопрос. Ей хотелось утешить г-на Дабюрона, поговорить с ним, попытаться ему помочь. Но он больше не приходил.

Однако г-н Дабюрон был не из тех, кто сдаётся без борьбы. Он решил, следуя совету отца, вести рассеянный образ жизни. Устремившись на поиски радостей, он обрёл отвращение, но ни о чем не забыл.

Порой он был близок к тому, чтобы удариться в самый настоящий разгул, но всякий раз небесный образ Клер в белом платье преграждал ему дорогу.

Тогда он стал искать забвения в работе. Он обрёк себя на каторжный труд, запрещая себе думать о Клер, подобно тому, как чахоточный запрещает себе думать о своём недуге. Его усердие и лихорадочная деятельность стяжали ему репутацию честолюбца, который далеко пойдёт. Ничто в мире его не задевало.

Со временем к нему пришло если не спокойствие, то отупение, наступающее вслед за непоправимыми катастрофами. Он начал забывать, начал исцеляться.

Обо всех этих событиях напомнило г-ну Дабюрону имя Коммарена, произнесённое папашей Табаре. Следователь думал, что события эти погребены под пеплом времени, но вот они снова предстали ему, подобно буквам, написанным симпатическими чернилами, которые проступают, если поднести бумагу к огню. В одно мгновение эти события развернулись с волшебной быстротой перед его взором, словно во сне, для которого ни время, ни пространство не существуют.

Несколько минут он, словно раздвоившись, смотрел со стороны на собственную жизнь. Он был одновременно и актёр, и зритель, он был у себя дома, в своём кресле, но в то же время и на подмостках; он играл роль и оценивал себя в этой роли.

Первым его ощущением, надо признаться, было ощущение ненависти, вслед за которым пришло отвратительное чувство удовлетворения. Волей случая у него в руках оказался человек, которого предпочла Клер. И человек этот уже не надменный вольможа, обладатель огромного состояния и потомок прославленных предков, а незаконнорождённый, сын доступной женщины. Чтобы сохранить за собой украденное имя, он совершил самое подлое преступление на свете. И г-ну Дабюрону, судебному следователю, невыразимо сладко было представлять себе, как он поразит своего недруга мечом правосудия.

Но длилось это всего одно мгновение. Тут же восстала и властно заговорила совесть этого порядочнейшего человека.

Что может быть чудовищней соединения двух несовместимых понятий — ненависти и правосудия! Может ли юрист сознавать, что преступник, чья судьба находится в его руках, был его врагом, и не испытывать к себе более жгучего презрения, чем к самым бесчестным из подсудимых? Имеет ли право судебный следователь употреблять свою чудовищную власть против обвиняемого, питая к нему в глубине души хоть каплю неприязни?

Г-н Дабюрон снова повторил себе то, с чего весь последний год начинал каждое расследование: «Я и сам едва не запятнал себя страшным злодейством».

И вот теперь ему предстояло отдать приказ об аресте, а потом допрашивать и предать суду человека, которого он в своё время твёрдо намерен был убить.

Разумеется, никто не знал об этом преступлении, которое так и осталось замыслом, намерением, но мог ли он сам об этом забыть? И разве не следовало ему уклониться от этого дела, отойти в сторону? Разве не его долг — отстраниться и умыть руки, предоставив кому-нибудь другому обязанность отомстить за него именем общества?

— Нет! — произнёс он. — Это было бы трусостью, это было бы недостойно меня.

Тут на ум ему пришла мысль, исполненная безумного великодушия.

— Что, если я его спасу? — пробормотал следователь. — Что, если ради Клер я сохраню ему жизнь и честное имя? Но как его спасти? Для этого надо не дать ходу сведениям, обнаруженным папашей Табаре, и вовлечь его в заговор молчания. Тогда придётся добровольно пойти по ложному пути и вместе с Жевролем устремиться на поиски воображаемого убийцы. Осуществимо ли это? Вдобавок выгородить Альбера — значит развеять надежды Ноэля; это значит оставить безнаказанным гнуснейшее из предательств. И наконец, это означает вновь принести правосудие в жертву собственной страсти.

Следователь терзался. Легко ли принять решение, когда все так запутано, когда тебя раздирают противоречивые желания?

Он растерянно метался между взаимоисключающими намерениями, бросаясь из крайности в крайность.

Что делать? Испытав новое неожиданное потрясение, рассудок его тщетно искал точку опоры.

«Отступиться? — размышлял следователь. — Это было бы малодушием. Я всегда должен оставаться представителем закона, недоступным ни страстям, ни лицеприятию. Неужели я настолько слаб, что, надевая мантию, не могу отбросить все личные предубеждения? Неужели не в силах, сосредоточившись на настоящем, отстранить от себя минувшее? Мой долг — расследовать преступление. Сама Клер велела бы мне следовать долгу. Да и захочет ли она принадлежать человеку, запятнанному подозрением? Ни за что. Если он невиновен, его ждёт оправдание; если виновен — смерть».

Ход его мыслей, казалось, был безупречен, но в глубине души он терзался тысячью сомнений, жаливших, как шипы. Ему необходимо было чем-то подкрепить своё решение.

«Неужели я ещё питаю ненависть к этому человеку? — думал он. — Нет, конечно, нет. Клер предпочла его мне, он меня даже не знает, значит, я должен винить не его, а её. Моя ярость была просто-напросто приступом безумия. И я докажу это. Я хочу, чтобы во мне он нашёл не столько судебного следователя, сколько советчика. Если он невиновен, я помогу ему воспользоваться для доказательства своей правоты всем арсеналом средств и всем превосходным полицейским механизмом, который находится в распоряжении прокуратуры. Да, я вправе заниматься этим делом: богу, который читает в глубине наших душ, ведомо, что любовь моя к Клер так велика, что я искренне, от всего сердца желаю её возлюбленному оказаться невиновным».

И только тут г-н Дабюрон очнулся и понял, что прошло уже немало времени.

Было уже около трех часов ночи.

— О боже! — воскликнул он. — Папаша Табаре заждался. Наверно, он заснул.

Но папаша Табаре не спал и, подобно г-ну Дабюрону, не замечал, как бежит время.

Ему хватило десяти минут, чтобы составить в уме опись всего, что было в кабинете г-на Дабюрона, просторном и обставленном дорогой, но строгой мебелью соответственно состоянию и общественному положению хозяина. Вооружившись канделябром, он подошёл к шести картинам кисти первоклассных мастеров, оживлявшим наготу деревянных панелей, и оценил прекрасную живопись. С любопытством осмотрел он и несколько бронзовых статуэток на камине и на столике с гнутыми ножками, с видом знатока исследовал книжный шкаф.

Затем, взяв со стола вечернюю газету, он опустился в глубокое кресло у камина.

Не успел он пробежать и треть передовой статьи, которая, как все тогдашние передовые парижских газет, была посвящена исключительно римскому вопросу[12], как выпустил листы из рук и погрузился в размышления. Навязчивая идея, не контролируемая волей, интересовавшая его куда больше политики, неодолимо влекла его в Ла-Жоншер, к трупу вдовы Леруж. Подобно человеку, который тысячи раз раскладывает пасьянс и вновь перемешивает карты, он выстраивал и вновь разрушал цепь своих рассуждений.

Да, в этом печальном деле для него все ясно. Он полагал, что ему известно все, с начала до конца. Он уже знал, как действовать, и был уверен, что г-н Дабюрон разделяет его точку зрения. И все же сколько ещё трудностей впереди!

Ведь между судебным следователем и обвиняемым стоит высший суд, замечательное учреждение, которое служит всем нам порукой и призвано умерять суровость власти, — суд присяжных.

А этот суд, слава богу, не довольствуется логическими умозаключениями. Любые, самые убедительные построения, как бы они ни поразили и ни потрясли присяжных, не заставят их вынести вердикт: «Да, виновен». Присяжные находятся на нейтральной полосе между обвинением, которое выдвигает свои аргументы, и защитой, которая гнёт свою линию, и они требуют вещественных доказательств, настаивают на таких уликах, которые можно было бы потрогать. Там, где юристы с лёгким сердцем вынесли бы обвинительный приговор, суд присяжных предпочитает оправдать обвиняемого, чтобы не взять греха на душу, поскольку очевидных улик все-таки нет.

Печально известная казнь Лезюрка[13] повлекла за собой наверняка не одно преступление, оставшееся безнаказанным, и следует признаться, в этом есть своя логика.

В сущности, если не считать случаев, когда преступника застали на месте преступления или когда он сам сознался в содеянном, для прокуратуры каждое преступление оказывается более или менее загадочным. Иногда сомнения, которые не удалось рассеять в ходе следствия, так беспокоят прокуратуру, что она сама о них предупреждает. Почти во всех тяжких преступлениях для правосудия и для полиции остаётся нечто таинственное, непостижимое. Талант адвоката в том и состоит, чтобы нащупать это «нечто» и сосредоточить на нем свои усилия. Пользуясь этой неясностью, он разжигает сомнения. Какой-нибудь спорный эпизод, умело поданный на судебном заседании, может в последний момент изменить весь ход процесса. Этой неуверенностью в исходе дела и объясняется ожесточённый характер, какой принимают подчас судебные прения.

И чем выше уровень развития общества, тем нерешительнее и боязливее ведут себя присяжные, особенно в сложных случаях. Они несут бремя ответственности со все возрастающей тревогой. Многие из них уже вообще не хотят выносить смертные приговоры. А если все же приходится, то они пытаются так или иначе снять со своей совести этот груз. Недавно присяжные подписали ходатайство о помиловании, а о ком они хлопотали? Об отцеубийце. Любой присяжный, удаляясь на совещание, думает не столько о том, что он сейчас услышал, сколько о том, что ему самому грозит всю жизнь терзаться угрызениями совести. И многие из них предпочтут отпустить на свободу три десятка злодеев, лишь бы не осудить одного невиновного.

Поэтому обвинение должно располагать полным набором улик и выступать перед присяжными, так сказать, во всеоружии. А выковать оружие, добыть улики — задача судебного следователя. Дело это тонкое, подчас весьма долгое и трудное.

Если обвиняемый сохраняет хладнокровие и уверен, что не оставил следов на месте преступления, то, сидя в тюрьме, в одиночной камере, он бросает вызов всем ухищрениям следствия. Это жестокая борьба, которая тем ужаснее, что человек, запертый в камере, лишённый поддержки и защиты, может ведь оказаться и невиновным. Сумеет ли судебный следователь остаться глух к доводам внутреннего голоса?

Нередко правосудию приходится признать себя побеждённым. Оно уверено, что нашло преступника: на него указывает логика, здравый смысл, но от судебного преследования приходится отказаться за неимением улик.

К сожалению, многие тяжкие преступления остаются безнаказанными. Некий бывший товарищ прокурора однажды признался, что он лично знал трех убийц — богатых, счастливых, уважаемых людей, которые, за отсутствием неопровержимых улик, скончались в своей постели, окружённые родными, и были преданы земле со всеми почестями, а могилы их украшены высокопарными эпитафиями.

При мысли о том, что убийца может уйти от наказания, у папаши Табаре кровь вскипала в жилах, словно при воспоминании о тяжком оскорблении. Такое безобразие, по его мнению, возможно лишь из-за глупости должностных лиц, причастных к расследованию, бестолковости полицейских и бездарности или попустительства судебного следователя.

— Уж я-то не упущу добычу, — самодовольно бормотал он. — Нет такого преступления, которое нельзя было бы раскрыть, разве что преступник — сумасшедший, чьи поступки не поддаются логическому анализу. Я готов искать виновного всю жизнь, я готов свернуть себе на этом шею, но никогда не признаю себя побеждённым, как это столько раз бывало с Жевролем.

Благодаря счастливому случаю на сей раз папаша Табаре вновь преуспел. Но какие доказательства представить следствию и проклятущему суду присяжных, этим дотошным и трусливым крючкотворам? Что придумать, чтобы заставить раскрыться этого энергичного человека, который держится начеку и надёжно защищён как своим высоким положением, так и мерами предосторожности, которые он наверняка принял? Какую западню ему приготовить, к какой новой и надёжной военной хитрости прибегнуть?

Добровольный сыщик ломал себе голову, изобретая хитроумные, но неосуществимые уловки, и всякий раз его останавливали соображения этой чёртовой законности, чинящей такие препоны доблестным рыцарям с Иерусалимской улицы.

Он так углубился в свои построения, то весьма изобретательные, то несколько неуклюжие, что не слышал, как отворилась дверь в кабинет, и совершенно не заметил появления судебного следователя.

Из задумчивости его вывел голос г-на Дабюрона, который взволнованно произнёс:

— Простите меня, господин Табаре, что я так долго заставил вас ждать.

Папаша Табаре вскочил и согнулся в почтительном поклоне не меньше чем на сорок пять градусов.

— Право, сударь, — отвечал он, — я и не заметил, что жду.

Г-н Дабюрон пересёк комнату и уселся напротив полицейского, перед круглым столиком, на котором лежали бумаги и документы, имевшие отношение к убийству. Он выглядел крайне утомлённым.

— Я много размышлял над этим делом… — начал он.

— Я тоже, — перебил папаша Табаре. — Когда вы вошли, сударь, я с тревогой думал, как поведёт себя при аресте виконт де Коммарен. На мой взгляд, это главное. Вспылит? Попытается нагнать страху на полицейских, пригрозит вышвырнуть их за дверь? Такова обычная тактика преступников из хорошего общества. Но мне кажется, он будет держаться холодно и невозмутимо. Преступление всегда вытекает из характера преступника. Вот увидите, этот человек продемонстрирует нам изумительное самообладание. Скажет, что явно стал жертвой недоразумения. Будет настаивать на скорейшем свидании с судебным следователем — тогда, мол, все сразу разъяснится.

Папаша Табаре высказывал свои предположения с такой незыблемой уверенностью, таким непререкаемым тоном, что г-н Дабюрон не удержался от улыбки.

— До этого ещё дело не дошло, — заметил он.

— Не дошло, так дойдёт через несколько часов, — живо возразил сыщик. — Полагаю, что, как только рассветёт, господин судебный следователь выдаст ордер на арест виконта де Коммарена.

Следователь содрогнулся, словно больной, который видит, как хирург, войдя к нему в комнату, раскладывает на столике свои инструменты.

Настало время действовать. Ему открылось неизмеримое расстояние, отделяющее мысль от поступка, решение от его исполнения.

— Вы слишком спешите, господин Табаре, — произнёс он. — Вы не представляете себе, какие препятствия стоят перед нами.

— Но ведь он убил! Скажите, господин следователь, кто, как не он, мог совершить это убийство? Кому было выгодно уничтожить вдову Леруж, её свидетельства, бумаги, письма? Ему, только ему. Мой Ноэль, такой же глупец, как все порядочные люди, предупредил его, вот он и принял меры. Если его вина не будет доказана, он так и останется Коммареном, а моему адвокату до гроба придётся носить имя Жерди.

— Да, но…

Папаша Табаре изумлённо уставился на следователя.

— Господин следователь усматривает какие-то трудности? — спросил он.

— Ещё бы! — отвечал г-н Дабюрон. — Это дело из тех, которые требуют предельной осмотрительности. В случаях, подобных нашему, удары следует наносить только наверняка, а мы располагаем лишь предположениями… Да, разумеется, весьма убедительными, но все же предположениями. А вдруг мы заблуждаемся? К сожалению, правосудие никогда не может полностью исправить свою ошибку. Длань его, несправедливо опустившись на невинного, оставляет на нем несмываемое клеймо. И пускай правосудие признает, что оно заблуждалось, пускай оно объявит об этом во всеуслышание — тщетно. Бессмысленное, тупое общественное мнение не простит человека, который подозревался в убийстве.

Папаша Табаре выслушивал эти рассуждения, испуская тяжкие вздохи. Его-то не остановили бы столь ничтожные доводы.