Дело вдовы Леруж

На пороге спальни г-жи Жерди его поджидала монашка.

— Сударь! — окликнула она его. — Сударь!

— Что вам угодно, сестра?

— Сударь, служанка велела мне обратиться к вам за деньгами. У неё кончились, и лекарства у аптекаря она взяла в долг.

— Извините, сестра, что я не подумал об этом: у меня голова кругом идёт, — с явно раздосадованным видом ответил Ноэль и, вынув из бумажника стофранковый билет, положил его на камин.

— Спасибо, сударь, — поблагодарила монашка. — Все траты я буду записывать. Мы так всегда делаем, чтобы не причинять лишних хлопот родственникам. Когда кто-то в семье болен, близкие так горюют! Вот и вы, например, не подумали, наверно, о том, чтобы дать несчастной даме сладость утешения нашей святой веры? На вашем месте, сударь, я, не мешкая, послала бы за священником.

— Сейчас? Но, сестра, вы же видите, в каком она состоянии! Жизнь в ней, можно сказать, еле теплится. Она даже меня не услышала.

— Это неважно, сударь, — возразила монахиня, — вы просто исполните свой долг. Вам она не ответила, но откуда вы знаете, не ответит ли она священнику? Ах, вы даже не представляете себе, какой властью обладает последнее причастие! Сколько умирающих обретали сознание и силы, чтобы исповедаться и причаститься святым телом Господа нашего Иисуса Христа. Родственники часто говорят, что, дескать, не хотят пугать больного, что вид служителя божьего может внушить ему страх и ускорить конец. Это глубокое заблуждение. Священник вовсе не пугает, он ободряет, укрепляет душу перед переходом в иной мир. От имени Господа он произносит слова утешения, чтобы спасти, а не погубить. Я могла бы рассказать вам множество случаев, когда больные исцелялись от одного лишь помазания святым миром.

Голос у монашки был такой же тусклый, как и взгляд. Похоже, она произносила слова, совершенно не вкладывая в них душу. Она как бы повторяла затверженный урок. А затвердила она его, надо думать, давно — как только постриглась. В ту пору она ещё выражала в какой-то мере то, что чувствовала, делилась своими мыслями. Но с тех пор она столько раз повторяла одно и то же родственникам больных, что в конце концов перестала вслушиваться в то, что говорит. Она просто произносила привычные слова, как будто перебирала зёрна чёток. Слова превратились в часть её обязанностей сиделки наряду с приготовлением отваров и компрессов.

Ноэль не слушал её, мысли его витали далеко.

— Ваша матушка, — продолжала сестра, — эта почтённая дама, которую вы так любите, очевидно, верующая. Неужели вы хотите погубить её душу? Если бы она, несмотря на ужасные страдания, могла говорить…

Адвокат собирался ей ответить, но тут служанка доложила, что какой-то господин, не пожелавший назвать свою фамилию, просит принять его по делу.

— Иду, — живо ответил Ноэль.

— Сударь, так что вы решили? — не отставала монахиня.

— Даю вам полную свободу, сестра. Поступайте, как сочтёте необходимым.

Монахиня забубнила заученные слова благодарности, но Ноэль уже исчез, и почти в ту же секунду она услышала из прихожей его голос:

— Наконец-то, господин Клержо! Я уже отчаялся увидеть вас.

Посетитель, которого ждал адвокат, был личностью, широкоизвестной на улице Сен-Лазар, в окрестностях Провансальской улицы и церкви Лоретской Богоматери, а также на внешних бульварах от улицы Св. Мучеников до круглой площади бывшей заставы Клиши.

Ростовщиком г-н Клержо является ничуть не в большей степени, чем отец г-на Журдена[24] купцом. Просто у него имеются лишние деньги, и он предлагает их своим друзьям, поскольку он крайне любезен, а в качестве награды за подобную услугу удовлетворяется получением процентов, которые могут меняться в пределах от пятидесяти до пятисот.

Превосходный человек, он любит своё занятие, и порядочность его не подлежит сомнению. Он никогда не требует описать имущество должника, а предпочитает годами неустанно преследовать его и по крохам выдирать то, что жертва ему задолжала.

Проживает он где-то в начале улицы Победы. Не имея ни магазина, ни лавки, он тем не менее торгует всем, что можно продать, и даже кое-чем, что закон товаром не признает. И все это только ради того, чтобы услужить ближнему. Иногда он заявляет, что не очень богат. Это вполне правдоподобно. Господин Клержо — человек своеобразный; его причуды иной раз берут верх над жадностью, притом он никого и ничего не боится. Когда его просят, он легко лезет в карман, однако, ежели человек не имел чести понравиться ему, может не дать и пяти франков под какой угодно заклад. Впрочем, деньги свои он ставит на самые рискованные карты.

Клиентура его по преимуществу слагается из особ лёгкого поведения, актрис, художников и храбрецов, избравших профессию, которая представляет ценность только для тех, кто ею занимается, вроде адвокатов и врачей.

Он ссужает женщин под их красоту, мужчин под их талант. Какое зыбкое обеспечение! Однако следует признать, что его чутьё пользуется прекрасной репутацией. Оно редко его подводит. Если Клержо обставил квартиру хорошенькой девице, можно быть уверенным, она далеко пойдёт. Для актёра ходить в должниках у Клержо — рекомендация куда предпочтительней, чем самая пылкая хвалебная статья.

Ноэль свёл полезное и почётное знакомство с г-ном Клержо благодаря своей возлюбленной мадам Жюльетте.

Зная, насколько этот достойный человек чувствителен к изъявлениям вежливости и как обижается, когда не получает их, Ноэль прежде всего пригласил его сесть и поинтересовался здоровьем. Клержо с готовностью откликнулся. Зубы пока ещё в порядке, а вот зрение слабеет. Ноги тоже сдают, и слух уже не тот. Покончив с жалобами, он перешёл к делу:

— Вы знаете, почему я пришёл. Сегодня срок вашим векселям, а мне чертовски нужны деньги. Я имею в виду один на десять, второй на семь и третий на пять тысяч. Итого двадцать две тысячи франков.

— Послушайте, господин Клержо, нельзя ли без дурных шуток? — заметил Ноэль.

— Простите, — удивился ростовщик, — я не собираюсь шутить.

— Хочется верить этому. Ровно неделю назад я написал вам и предупредил, что не буду в состоянии заплатить, и попросил переписать векселя.

— Да, я получил ваше письмо.

— И что же вы мне скажете?

— Я не ответил вам, полагая, что вы поймёте, что я не могу удовлетворить вашу просьбу. Надеялся, что вы побеспокоитесь найти необходимую сумму.

Ноэль сдержал раздражение и ответил:

— Мне не удалось. Так что примите к сведению: у меня нет ни гроша.

— Черт!.. А вы не забыли, что я уже четырежды переписывал эти векселя?

— Полагаю, я предложил вам такие проценты, что у вас не было причин сожалеть о помещении капитала.

Клержо очень не любил, когда ему напоминали о процентах, которые он берет.

Он считал, что тем самым его унижают.

Поэтому он весьма сухо ответил:

— Я и не жалуюсь. Хочу лишь заметить, что вы не больно-то церемонитесь со мной. А вот пусти я ваши векселя в обращение, я свои деньги получил бы точно в срок.

— Но не больше.

— Ну и пусть. Для человека вашего сословия суд — это не шутка, и вы мигом отыскали бы способ избежать неприятных последствий. Но вы думаете: папаша Клержо — добряк и простофиля. Да, так оно и есть. Но только если это не приносит мне слишком больших убытков. Короче, сегодня мне абсолютно необходимы деньги. Аб-со-лют-но, — повторил он, выделяя каждый слог.

Решительный вид ростовщика, похоже, несколько встревожил Ноэля.

— Вынужден ещё раз повторить, — заявил он, — я совершенно без денег. Со-вер-шен-но.

— Что ж, тем хуже для вас, — заметил ростовщик. — Вижу, мне придётся передать векселя судебному исполнителю.

— А что это вам даст? Слушайте, сударь, давайте играть с открытыми картами. Вам что, хочется дать заработать судебным исполнителям? Надеюсь, нет? Вы вынудите меня заплатить большие судебные издержки, но вам-то это даст хоть сантим? Вы добьётесь судебного решения против меня. Прекрасно! А дальше что? Опишете имущество? Но тут нет ничего моего, все записано на имя мадам Жерди.

— Это всем известно. Кроме того, распродажа не покрыла бы долга.

— Ах, так вы собираетесь засадить меня в Клиши[25]? Предупреждаю, вы скверно рассчитали. Я теряю звание, а не будет звания, не будет и денег.

— Что за глупости вы несёте! — возмутился почтённый заимодавец. — И это вы называете быть откровенным? Не смешите меня! Да верь вы, что я способен хотя бы на половину гнусностей, какие вы мне тут приписываете, мои денежки уже лежали бы у вас в ящике стола.

— Заблуждаетесь. Мне негде было бы их взять, разве что попросить у госпожи Жерди, а этого я как раз не хочу делать…

Папаша Клержо прервал Ноэля характерным сардоническим смешком.

— Ну, в эту дверь стучаться нет смысла, — заметил он, — кошелёк вашей мамаши давно уже пуст, и, ежели она отдаст богу душу — а мне сказали, что она тяжело больна, — все наследство не перевалит за две сотни луидоров.

Адвокат побагровел от ярости, глаза его сверкнули, однако он сдержался и довольно бурно запротестовал.

— Я знаю, что говорю, — спокойно продолжал ростовщик. — Прежде чем рисковать своими денежками, люди обычно собирают сведения, и это разумно. Последние сбережения своей матушки вы спустили в октябре. Что ж, Провансальская улица требует расходов. Я тут сделал расчетец, он при мне. Согласен, Жюльетта, вне всяких сомнений, прелестная женщина, равной ей нет, но стоит она дорого. Чертовски дорого!

Ноэль бесился, слушая, как эта достойнейшая личность рассуждает о его Жюльетте. Но что он мог возразить? Впрочем, в мире не бывает совершенства, у г-на Клержо тоже есть недостаток: он не уважает женщин, очевидно, потому, что по роду своей коммерческой деятельности ему приходится сталкиваться с дамами, не внушающими уважения. Общаясь с прекрасным полом, он мил, услужлив и даже галантен, но даже самые гнусные ругательства кажутся не так оскорбительны, как его презрительная фамильярность.

— Вы слишком торопились, — развивал свою мысль Клержо, как бы не замечая возмущения клиента, — и я в своё время говорил вам об этом. Но вы потеряли голову. Вы никогда не могли ей ни в чем отказать. Она ещё и захотеть-то не успеет как следует, а вы уже тут как тут. Это неразумно! Если красивой женщине чего-то захотелось, нужно подольше потомить её, а не исполнять её желание сразу. Тогда голова у неё занята, и она не думает о всяких глупостях. Четыре желания в год — вот самая мера. Вы же не заботились о собственном счастье. Понимаю, у неё такие глаза, что и статую святого в нише проймут, но надо же и голову на плечах иметь, черт побери! В Париже не наберётся и десятка женщин, которых содержат на такую широкую ногу. Вы думаете, она за это сильнее вас любит? Держите шире карман. Как только разорит, она вам даст от ворот поворот.

Ноэль смирился с красноречием своего благодетеля-банкира так же, как человек, не имеющий зонтика, мирится с ливнем.

— К чему же вы клоните? — поинтересовался он.

— Да к тому, что я не намерен переписывать ваши векселя. Вам понятно? Сейчас, как следует постаравшись, вы ещё можете раздобыть необходимые двадцать две тысячи. Не хмурьтесь, не хмурьтесь, вы их найдёте, хотя бы для того, чтобы не сесть в тюрьму. Найдёте, разумеется, не здесь — предполагать подобное было бы глупо, — а у вашей красотки. Само собой, она не обрадуется и не станет от вас этого скрывать.

— Но её деньги — это её деньги, и вы не имеете права…

— И что же? Понимаю, она взовьётся и станет настаивать, чтобы вы поискали денег в другом месте. Послушайтесь меня и не поддавайтесь ей. Я желаю, чтобы мне немедленно было заплачено. Я не собираюсь давать вам отсрочку, потому что три месяца назад вы израсходовали последнее, что у вас было. Ну, не спорьте, не спорьте! Вы сейчас в таком положении, когда всеми силами стараешься оттянуть развязку. Вы же с радостью подожжёте кровать вашей умирающей матушки, чтобы эта особа могла согреть ноги. Где вы достали десять тысяч, которые вчера дали ей? И кто знает, на что вы вскоре решитесь, чтобы раздобыть денег? Желание удержать её ещё две недели, ещё три дня, ещё денёк может завести вас очень далеко. Откройте же глаза! Я все эти штуки знаю. Если вы не бросите Жюльетту, вы погибнете. Послушайте добрый совет, причём бесплатный. Рано или поздно вам все равно придётся с нею расстаться. Так сделайте это сегодня.

Вот таков он, достойнейший Клержо, — никогда не скрывает правды от клиентов, ежели у него накипит. Ну, а если они недовольны, тем хуже, зато его совесть чиста. Он не из тех, кто попустительствует безрассудству.

Ноэль не выдержал и дал выход раздражению.

— Ну, хватит! — решительно заявил он. — Можете поступать, как вам угодно, только избавьте меня от своих советов. Я предпочитаю иметь дело с судебным исполнителем. Если я иду на такой рискованный шаг, то, значит, могу исправить все его последствия, да так, что вы только рот разинете. Да, господин Клержо, я могу завтра утром получить двадцать две тысячи франков, а могу и сто тысяч, стоит мне только попросить. Но делать этого не стану. Не прогневайтесь, но мои траты останутся тайной, как это было и до сих пор. Я не хочу, чтобы люди заподозрили, будто я нахожусь в стеснённых обстоятельствах. Даже из уважения к вам я не откажусь от достижения своей цели, тем паче в тот день, когда я уже близок к ней.

«Артачится, — думал ростовщик. — Значит, у него не такое безнадёжное положение, как я думал».

— Итак, можете тащить векселя к судебному исполнителю, — продолжал адвокат. — Пусть он приходит. Об этом будет знать только наш привратник. Через неделю меня вызовут в торговую палату, и я попрошу отсрочки на двадцать пять дней, которую суд предоставляет всем несостоятельным должникам. Семь и двадцать пять во всем мире равняется тридцати двум. Как раз столько мне и нужно для устройства своих дел. Короче, вывод таков: либо вы принимаете вексель на двадцать четыре тысячи франков сроком на полтора месяца, либо — слуга покорный, мне недосуг, и можете отправляться к судебному исполнителю.

— Ну, через полтора месяца с деньгами у вас будет так же, как сегодня. А сорок пять дней с Жюльеттой, во сколько же это встанет луидоров?

— Господин Клержо, — отвечал Ноэль, — задолго до этого срока моё положение совершенно переменится. Но я вам уже все сказал, — поднимаясь, заявил он, — у меня совершенно нет времени…

— Минутку, минутку! Экий вы порох! — всполошился добряк банкир. — Так, говорите, двадцать четыре тысячи франков на полтора месяца?

— Да. То есть приблизительно семьдесят пять процентов. По-моему, это неплохо.

— Да я-то не больно гоняюсь за барышом, — сообщил г-н Клержо, — только… — Он впился в Ноэля взглядом и ожесточённо скрёб подбородок; этот его жест свидетельствовал о напряжённой работе мысли. — Только я хотел бы знать, на что вы рассчитываете.

— Все, что я мог вам сообщить, я сообщил. Скоро вы все узнаете, как и остальные.

— Ясно! — воскликнул г-н Клержо. — Дошло наконец! Вы женитесь, да? Черт возьми, вы нашли богатую невесту? Ваша крошка Жюльетта что-то такое говорила мне сегодня утром. Так значит, вы женитесь! А она хороша собой? Да какое это имеет значение. У неё есть денежки, так ведь? Разумеется, без них вы не стали бы жениться. А с родителями вы уже познакомились?

— Я этого не говорил.

— Ладно, ладно, скрытничайте — все и так понятно. Один совет: будьте осторожней, ваша красавица что-то подозревает. Да, вы правы, не стоит добывать деньги. Любой ваш шаг может привести к тому, что будущий тесть узнает про ваше финансовое положение и тогда уж не отдаст за вас доченьку. Словом, женитесь и будьте благоразумны. Главное, бросьте Жюльетту, иначе я гроша не дам за приданое. Хорошо, договорились: приготовьте вексель на двадцать четыре тысячи, а я в понедельник принесу ваши старые векселя.

— А они у вас не с собой?

— Нет. Откровенно признаться, я знал, что иду к вам впустую, и ещё вчера передал их вместе с другими судебному исполнителю. Тем не менее можете спать спокойно: я дал вам слово.

Г-н Клержо сделал вид, будто уходит, но тут же повернулся к Ноэлю и сказал:

— Да, совсем забыл! Уж коль будете писать вексель, поставьте там двадцать шесть тысяч. Ваша красавица просила у меня кое-какие тряпки, и я обещал завтра их ей доставить. Таким образом вы оплатите их.

Адвокат попытался протестовать. Разумеется, он не отказывается платить, но считает, что насчёт покупок с ним необходимо советоваться. Он не может допустить, чтобы так распоряжались его деньгами.

— Шутник вы! — пожимая плечами, бросил ростовщик. — Неужели из-за такого пустяка вы будете спорить с нею? Ой, задаст она вам! Считайте, что она схватила отступного. И запомните, если вам нужны деньги для свадьбы, дайте мне какое-никакое обеспечение — на эту тему можно побеседовать у нотариуса, — и я к вашим услугам. Ну все, убегаю. До понедельника, не так ли?

Ноэль приник ухом к двери, желая увериться, что ростовщик действительно ушёл. Услышав его шаги вниз по лестнице, он разразился проклятьями:

— Скотина! Негодяй! Грабитель! Старый живоглот! Он ещё заставил себя упрашивать! Ишь ты, собрался преследовать меня по суду! Хорошо бы я выглядел в глазах графа, если бы до него дошло. Гнусный лихоимец! Я уж думал, придётся ему все рассказать. — Продолжая клясть и поносить ростовщика, Ноэль вытащил часы. — Уже половина шестого… — пробормотал он.

Адвокат был в нерешительности. Пойти на обед к отцу? Но можно ли оставить г-жу Жерди? Обед в особняке Коммаренов был куда соблазнительней, но, с другой стороны, покинуть умирающую…

«Нет, уходить нельзя!» — решил он.

Ноэль сел за бюро и быстро написал отцу письмо с извинениями. Г-жа Жерди, сообщал он, может скончаться с минуты на минуту, и он считает себя обязанным быть дома, чтобы принять её последний вздох.

Давая служанке поручение отнести письмо посыльному, чтобы тот доставил его графу, Ноэль вдруг спохватился:

— А брату госпожи Жерди известно, что она опасно больна?

— Не знаю, сударь, — ответила служанка. — Во всяком случае, я ему не сообщала.

— Да как же так! Меня не было, и никому не пришло в голову оповестить его! Немедленно бегите к нему и, если его нет, скажите, чтобы его разыскали. Пусть он придёт.

Немножко успокоившись, Ноэль уселся в комнате больной. Там горела лампа, и монахиня, совершенно уже освоившись, хлопотливо вытирала пыль и наводила порядок. Лицо у неё было довольное, и это не ускользнуло от Ноэля.

— Сестра, есть хоть какая-нибудь надежда? — спросил он.

— Хочу в это верить, — отвечала та. — У неё был господин кюре, но ваша матушка так и не очнулась. Он ещё раз придёт. Но это не все. Как только господин кюре явился, подействовали горчичники: вся кожа покраснела, и я уверена, что она их чувствует.

— Да услышит вас бог, сестра!

— О, я так молюсь за неё! Главное, ни на минуту не оставлять её одну. Я договорилась со служанкой. Когда придёт доктор, я пойду посплю, а она подежурит до часу. Потом я её сменю.

— Можете отдыхать, сестра, — со скорбным видом произнёс Ноэль. — Ночью подежурю я, мне все равно не удастся сомкнуть глаз.

XII

Получив отпор у судебного следователя, смертельно уставшего после целого дня допросов, папаша Табаре вовсе не чувствовал себя побеждённым. Недостаток или, если угодно, достоинство старого сыщика состояли в том, что он был упрям как мул.

От взрыва отчаяния, нахлынувшего на него в галерее, он вскоре перешёл к той непреодолимой решимости, которую можно бы назвать воодушевлением, возникающим в момент опасности. Чувство долга вновь одержало верх. Разве можно предаваться постыдному разочарованию теперь, когда от одной-единственной минуты зависит, быть может, жизнь человеческая? Бездействие непростительно! Он толкнул невинного в пропасть, он и вытащит его оттуда, и, если никто не захочет ему помочь, он справится сам.

Как и следователь, папаша Табаре падал с ног от усталости. Выйдя на воздух, он почувствовал к тому же, что умирает от голода и жажды. Волнения минувшего дня заставили его забыть о самом необходимом, и со вчерашнего вечера во рту в него не было даже глотка воды. На бульваре он зашёл в ресторан и заказал обед.

Пока он подкреплялся, к нему потихоньку возвращалось мужество, а вместе с ним и надежда. Теперь ему самое время было бы воскликнуть: «Слаб человек!» Кто не знает по себе, как может перемениться настроение за время самой скромной трапезы! Какой-то философ даже утверждал, что героизм зависит от наполненности желудка.

Теперь нашему сыщику дело представлялось уже не в таком мрачном свете. Разве у него нет в запасе времени? Месяц — большой срок для энергичного человека. Неужели его обычная проницательность изменит ему на этот раз? Разумеется, нет. Он только сожалел, что не может предупредить Альбера о своих трудах ради его освобождения.

Из-за стола он встал другим человеком и бодрым шагом преодолел расстояние, отделявшее его от улицы Сен-Лазар. Когда привратник отворил ему дверь, часы пробили девять.

Начал он с того, что взобрался на пятый этаж, чтобы справиться о своей старинной приятельнице, которую ещё не так давно называл милейшей, достойнейшей госпожой Жерди.

Дверь ему отворил Ноэль, которого, судя по всему, растрогали воспоминания о минувшем: он был погружён в такую печаль, словно умирающая и впрямь доводилась ему матерью.

Из-за этого неожиданного обстоятельства папаше Табаре пришлось войти хотя бы на несколько минут, несмотря на то, что чувствовал он себя при этом крайне неловко.

Он предвидел, что, оказавшись с глазу на глаз с адвокатом, ему придётся разговаривать о деле вдовы Леруж. Легко ли, зная то, чего не знает и его молодой друг, рассуждать на эту тему и не выдать себя? Одно неосторожное слово может пролить свет на роль, которую играл в этих трагических обстоятельствах папаша Табаре. А ему хотелось остаться чистым и незапятнанным отношениями с полицией, особенно в глазах его дорогого Ноэля, ныне виконта де Коммарена.

С другой стороны, он жаждал разузнать, что произошло между адвокатом и графом. Неизвестность возбуждала его любопытство. Короче говоря, отступать было некуда, и он дал себе слово держать язык за зубами и быть начеку.

Адвокат проводил сыщика в спальню госпожи Жерди. Самочувствие её к вечеру несколько изменилось, хотя ещё нельзя было понять, к лучшему или к худшему. Очевидно было одно: забытьё её стало уже не столь глубоко. Глаза её по-прежнему были закрыты, но можно было заметить лёгкое подёргивание век; она металась на подушках и тихонько стонала.

— Что сказал врач? — спросил папаша Табаре, понижая голос до шёпота, как невольно делают все в комнате больного.

— Он только что ушёл, — отвечал Ноэль. — Скоро все будет кончено.

Папаша Табаре на цыпочках подошёл ближе и с нескрываемым волнением взглянул на умирающую.

— Бедная женщина! — прошептал он. — Смерть для неё милость господня. Наверно, она жестоко страдает, но что такое эта боль по сравнению с той, какую довелось бы ей пережить, знай она, что её сын, родной её сын, сидит в тюрьме по обвинению в убийстве!

— Вот и я пытаюсь этим утешиться, видя её в постели, без сознания, — подхватил Ноэль. — Ведь я все ещё люблю её, старый мой друг, для меня она не перестала быть матерью. Вы слышали, как я проклинал её? Я обошёлся с нею жестоко, думал, что ненавижу её, но сейчас, теряя её, я все забыл и помню только, как она ласкала меня. Да, лучше бы ей умереть. И все-таки, нет, не верю, не могу поверить, что её сын убийца.

— Правда? Вы тоже не верите?

Папаша Табаре вложил в это восклицание столько пыла, столько горячности, что Ноэль взглянул на него с некоторым изумлением. Старик почувствовал, что краснеет, и поспешил объясниться:

— Я произнёс «вы тоже», потому что сам, быть может, по недостатку опыта убеждён в невиновности этого молодого человека. Не представляю себе, чтобы человек в его положении задумал и осуществил подобное злодейство. Я со многими говорил об этом деле, оно произвело невообразимый шум, так вот, все разделяют моё мнение. Всеобщие симпатии на его стороне, а это кое-что значит.

Монахиня сидела у постели, она выбрала место подальше от лампы, чтобы оставаться в тени, и яростно вязала чулок, предназначенный какому-нибудь бедняку. Это была чисто механическая работа, во время которой она обычно молилась. Но как только вошёл папаша Табаре, она, судя по всему, позабыла о своих нескончаемых молитвах и навострила уши. Она слушала, но ничего не понимала. Умишко её выбивался из сил. Что означает этот разговор? Кто эта женщина, кто этот молодой человек, который ей не сын, но называет её матерью и упоминает настоящего сына, обвинённого в убийстве? Уже в разговоре Ноэля с доктором кое-что показалось ей загадочным. В какой странный дом она угодила! Ей было немного страшно, и на душе неспокойно. Не совершает ли она грех? Она пообещала себе, что обо всем расскажет господину кюре, как только увидит его.

— Нет, — говорил тем временем Ноэль, — нет, господин Табаре, нельзя сказать, что всеобщие симпатии на стороне Альбера. Сами знаете, мы, французы, любим крайности. Когда арестовывают какого-нибудь беднягу, быть может, вовсе и не совершившего преступления, которое ему ставят в вину, мы готовы побить его камнями. Всю нашу жалость мы приберегаем для того, кто уже предстал перед судом, пускай вина его и очевидна. Пока правосудие колеблется, мы вместе с ним настроены против обвиняемого, но как только доказано, что человек совершил злодеяние, наши симпатии ему обеспечены. Вот вам наше общественное мнение. Сами понимаете, оно меня не волнует. Я настолько его презираю, что, если Альбера не отпустят, на что я до сих пор надеюсь, я сам, слышите, сам буду его защитником. Я только что говорил это моему отцу, графу де Коммарену. Я стану адвокатом Альбера и спасу его.

Старик готов был броситься Ноэлю на шею. Ему до смерти хотелось сказать: «Мы вдвоём спасём его», но он сдержался. Что, если после такого признания адвокат станет его презирать? Однако он дал себе слово сбросить маску, если это будет необходимо и дела Альбера примут совсем уж угрожающий оборот. А покуда он ограничился тем, что пылко одобрил своего молодого друга.

— Браво, дитя моё! — воскликнул он. — У вас благородное сердце. Я опасался, что богатство и титул испортят вас, что вы возжаждете мести за все пережитое. Но вижу, вы останетесь таким же, каким я знал вас в прежние, более скудные времена. Однако скажите, виделись ли вы с господином графом, вашим отцом?

Только теперь Ноэль, казалось, заметил устремлённые на него из-под накидки глаза монахини, горевшие от любопытства, как два карбункула. Он взглядом указал на неё сыщику и ответил:

— Я его видел, и все устроилось так, как я желал. Потом, при случае, расскажу вам о нашей встрече подробнее. Здесь, у этой постели, я почти краснею за своё счастье…

Папаше Табаре пришлось удовольствоваться этим ответом и обещанием.

Понимая, что нынче вечером он ничего не узнает, старик признался, что выбился из сил, бегая по делам, и что ему пора спать. Ноэль его не удерживал. Он сказал, что ждёт брата г-жи Жерди, за которым уже несколько раз посылали, но безуспешно. И ещё добавил, что встреча с ним изрядно его смущает, поскольку он не знает, как себя вести. Следует ли все ему рассказать? Но это лишь усугубит его горе. С другой стороны, не сказать — значит принудить себя к тягостному притворству. Сыщик нашёл, что лучше пока ничего не говорить, а позже объясниться.

— Какой прекрасный молодой человек мой Ноэль! — бормотал папаша Табаре, как можно тише пробираясь к себе в квартиру.

Вот уже сутки он не был дома и теперь ждал жестокого выговора от домоправительницы.

Манетта и впрямь рвала и метала и тут же объявила хозяину, что твёрдо решила подыскать себе другое место, если он не образумится.

Всю ночь она не сомкнула глаз, в чудовищной тревоге прислушиваясь к малейшему шороху на лестнице, с минуты на минуту ожидая, что на носилках внесут зарезанного хозяина. И в доме, как назло, не спали. Она видела, как, вскоре после хозяина, вышел г-н Жерди и через два часа вернулся. Потом приходили какие-то люди, посылали за врачом. Такие переживания убивают её, не говоря уж о том, что для неё непереносимо ожидание — такая у неё натура. При этом Манетта забывала, что ожидала она не хозяина и не Ноэля, а видного муниципального гвардейца, своего земляка, который обещал жениться на ней, а вчера, этакий изменник, взял и не пришёл.

Готовя папаше Табаре постель, она сыпала упрёками и причитала, что она, мол, женщина откровенная — что у неё на уме, то и на языке, и она не станет молчать, когда речь идёт об интересах хозяина, о его здоровье и добром имени. Хозяин помалкивал, не пытаясь возражать; он склонил голову перед бурей, согнулся под градом. Но стоило Манетте управиться с постелью, он без лишних слов выставил её и запер дверь на два оборота.

Прежде всего, Табаре хотел составить новый план кампании и наметить быстрые и решительные меры. Он наскоро проанализировал положение. Ошибся ли он в ходе расследования? Нет. Допустил ли погрешности, выстраивая гипотезу? Тоже нет. Он исходил из установленного факта убийства, учитывал все обстоятельства и неизбежно должен был выйти на того самого убийцу, какого предсказал. Но подследственный г-на Дабюрона ни в коем случае не может быть убийцей. Вера в непреложность собственных выводов подвела папашу Табаре, когда он указал на Альбера.

"Вот куда заводят предвзятые мнения и бессмысленные общие слова, которые для глупцов — словно путевые столбы. Будь я послушен своему вдохновению, я исследовал бы это дело глубже, не положился бы на волю случая. Формула «Ищи, кому выгодно преступление» может оказаться столь же справедливой, сколь и бессмысленной. В самом деле, наследники убитого получают все выгоды от его смерти, а убийце достаётся всего-навсего кошелёк и часы жертвы. В смерти вдовы Леруж были заинтересованы трое: Альбер, г-жа Жерди и граф де Коммарен. Мне ясно, что Альбер не может быть убийцей; не может быть ею и г-жа Жерди, которую неожиданное известие об убийстве в Ла-Жоншер вот-вот сведёт в могилу; остаётся граф. Значит, это он? Но он не мог действовать собственноручно. Он нанял какого-то негодяя, причём, так сказать, негодяя из хорошего общества: убийца был обут в изящные лаковые сапоги от лучшего мастера и курил первосортные сигары с янтарным мундштуком.