Листки из вещевого мешка (Художественная публицистика)

      Ты - фигура заметная, и обходить Тебя гробовым молчанием нелегко, но они с этой трудностью справляются, и успешно: "Нойе цюрихер цайтунг" молчит о Твоем "Дневнике 1966- 1971", швейцарская высшая школа - о Твоей славе. Дельно молчат, очень дельно, ибо тем самым препятствуют делу. И почетным доктором Фришу в Швейцарии не бывать (хоть он и удостоен этого звания в ФРГ и США), и Большой шиллеровской премии ему давать не стоит, причем как можно дольше (хоть он и получил одноименную премию от хадеэсовской земли Баден-Вюртемберг), и вообще, лучше о Фрише вовсе не дискутировать. Ты-то без этого проживешь, но проживет ли Швейцария? Отношение к литературе, бытующее в народе, по сути, отражает отношение этого народа к конфликтам, и сколько же тут варварства, сколько тормозов и препятствий для фантазии, иными словами - сколько бескультурья и невежества. Ты для них как оскорбление; а вот в истинной культуре задающего вопросы посчитали бы правым и принципиальный вопрос был бы всего-навсего разумной учтивостью; тот, кто не позволяет ни о чем себя спросить, злостно отнимает у себя приключение познания. Официальная Швейцария полагает принципиальный вопрос неприличным и даже усматривает в нем враждебный выпад; день ото дня она все стягивает, все сужает круг дозволенных вопросов; Твой призыв к партнерству больно задевает ее. Молчит - и то благо, благо без благоволения.
      Неприязнь - это допущение, что, задавая свой вопрос, собеседник уже знает ответ на него, ответ отрицательный, мол, вопрос поставлен риторически, ради того чтобы поспорить. Партнерство же предполагает готовность воспринять чужой вопрос как открытый, сделать его своим достоянием, суметь ответом углубить постановку проблемы. Диалог как возможность.
      Жаль всякого, кто с такой легкостью становится Твоим врагом.
      Если б на протяжении нескольких десятилетий Ты не был патриотом, если б и вправду Тебе было свойственно то чванство, в котором Тебя облыжно винят (тогда ведь можно в упор не замечать Твоего мужества), Тебе бы не понадобилось обращать столь пристальное внимание на протесты швейцарцев, а вероятней всего, их бы просто не было. Кстати говоря, с жизненным задором в этой официальной Швейцарии теперь слабовато, и швейцарские обиды и антипатии за пределами страны стоят не много. Наши соотечественники с их манерой прибедняться - в пику полному экономическому благополучию! - большей частью служат мишенью для убогих, нудных анекдотов, а Тебе это отнюдь не по душе. Ты страдаешь от подобных кривотолков, или, без патетики, они Тебя нервируют, будят возмущение. Ты всегда готов возразить занудам и по сей день не упускаешь случая сделать это, сталкиваясь в ФРГ или в Америке с насмешками над Швейцарией. Правда, если я не ошибаюсь, в последнее время Твой азарт несколько поостыл. Осталась ли Швейцария для Тебя родиной, хотя бы в том проверенном смысле, какой Ты вложил в это слово, выступая в Цюрихе по поводу Шиллеровской премии? Цюрих, где против молодежи бросают полицию, не Твой город. Какое уж тут веселье - Ты устал сражаться с этим обществом. Трудился впустую. И для Твоего писательского труда это бесследно не проходит. Швейцария, страна для эмиграции? В поступках Ты давно уже следуешь этой формуле, но строишь ли Ты по ней жизнь?.. Отлучка в Рим, посещение Америки или Берлина носили частный, но серьезный характер, и вместе с тем в них чувствовалась доля запоздалой, можно даже сказать, туристской свободы. Это были рабочие, оздоровительные отлучки на чужбину, из которой есть возврат. Казалось неоспоримым, что однажды Ты сможешь остаться в Швейцарии, ибо оставаться не обязан. Теперь вопрос стоит острее: сможешь ли Ты жить в Швейцарии? Или же Ты задолжал себе и ей столько уважения, что покинешь ее всерьез?
      И все-таки, пожалуй, то, что последние Твои работы стали - как бы это выразиться? - спокойнее, лишь косвенно связано с обманутой любовью к Швейцарии. Пожалуй, еще у Гейне хватало причин для бессонницы, и отечество было всего-навсего одной из них. Читателей, которые усмотрели в Твоих произведениях черты вуайеризма * и полагали, что с возрастом они проступят ярче: картотеки суицидов *, мужские трагедии, кризисы идентичности, - этих читателей тонкость Твоих последних вещей повергла в уныние. Там хоть и рассказывается о не-жизни, об ущербном восприятии, об опасностях, какими грозит чувственность, - но рассказывается без внешнего драматизма. В нем нет нужды: это не частные темы, главнее и актуальнее их в практической ситуации просто не найдешь. Именно любовь без перспективы, без надежды превратилась ныне из проблемы возрастной, частной в проблему культуры; как жизненный образ с ограниченной ответственностью, она без всякого резонерства приобретает обязательность, обязательность спокойно и расчетливо выполненного художественного образа. Возрастной, старческий стиль? Соединения зрелости и беспечности, обыкновенно связываемого с этим понятием, в нашем случае и в помине нет - ни следа благостной снисходительности, скорее пронзительная ясность. Рассуждений поубавилось, они как бы иссякли, молчание становится убедительнее, пластичнее, это - новый материал, обработанный с величайшим умением. Мастерство формулирования в том и проявляется, сколь много оно оставляет открытым и сколь точно умеет это сделать. "Мне нравится жить" - РЕЧИ об этом, о счастье, об удаче, больше нет, не то что в "Гантенбайне", зато, по-моему, удается Тебе теперь куда больше, пространственный выигрыш благодаря пробелам и отступам иной раз прямо дух захватывает, невысказанное метко вдвойне. (Некий цюрихский профессор - не Эмиль Штайгер, - давая некоему тексту политическое толкование, говорил о фискальстве; добрыми побуждениями тут и не пахнет.) Кто читает Твои последние книги и не видит необходимости объявлять, что прекрасно Тебя знает, тот вполне может пойти по стопам "Нью-Йорк таймс бук ревью" и отнести "Голоцен" * к разряду универсальных обобщений. Обоснованное впечатление, вероятно, даже более адекватное, нежели впечатление друга, которого Твоя экономность завораживает по-иному, который от варианта к варианту следит за тем, что же именно Ты, не утаив, прибережешь; стыдливость не допускает здесь никаких похвал. Труд могильщика тоже требует мастерства: мастерство преображает его. "Универсальность" - это не ошибка.
      Знаменитая Твоя щепетильность - истинный друг не закроет на это глаза даже в Твой день рождения. Что ж, друг страдает от нее меньше, чем Ты сам; впрочем, положительный ее эффект, цели, каким она у Тебя служит, намного значительнее отрицательного. Конечно, нам не дано выбирать, хотим мы или не хотим быть щепетильными, и все-таки определенный выбор у нас остается, хотя и весьма ограниченный: желаем ли мы позволить себе щепетильность, цепляемся ли за нее или ее "преодолеваем". Такое преодоление некоторые зовут зрелостью; Ты, по их логике, человек незрелый. И это не лишено смысла: Твоя драматургия стремится не к рациональному решению, а к содержательной выразительности. Правдивый персонаж - совсем не то же, что правдивый человек; в противном случае любой хороший специалист по групповой психотерапии наверняка был бы художником получше Тебя. Он учится развязывать узлы, Тебя интересует, как их лучше затягивать. Негуманное ремесло для гуманитарной биографии, хотя в конечном счете сильнее всего будоражит человека произведение искусства, в котором успешно отображено неразрешимое. Художники незрелы и не предлагают полюбовных решений. Добрая работа и без того тяжела. "Все - в зрелости" 1 - возможно, но в искусстве для этого нужна вся незрелость.
      1 Шекспир У. Король Лир. Действие V, сц. 2. (Пер. М. А. Кузмина.)
      Я имею в виду, что Ты вооружился своей неукротимой "щепетильностью" как щитом против всяческой зрелости, которая Тебе совершенно не нужна, которой Ты страшишься пуще смерти, ибо чуешь в ней смерть при жизни. Голос духа, как говаривал Сократ, поддакивать не умеет: вот и Твой дух твердил "нет", когда очень удобно было пойти на компромисс и надвигалась угроза мудрости. Мудрость искусника-розовода - это для Тебя кошмар, хотя из Твоих произведений (как оно и вышло) вполне можно составить целые книги премудрости. Ты щепетилен и в вопросах достоинства и как раз поэтому никогда - ни с другими, ни наедине с собой - не держался так, будто застолбил себе место в истории литературы. Жизнь, полная риска, - вот что Тебе по душе, вот когда Ты раз за разом щедро и тактично оказывал помощь, заведомо зная, что риска этим не устранишь. В дружеском общении с писателями двух младших поколений Тебе не понадобилось быть "юным среди юных"; Тебе недоставало "зрелости", и по этой самой причине Твой куда более обширный опыт делал Тебя партнером, собеседником. Сумасброда Ты из себя никогда не корчил, для этого в Тебе слишком мало "артистического" и слишком много подлинно безрассудного, а значит, Ты бываешь и поистине страшен, и столь же бесспорно по-товарищески сердечен. Ты - друг, ибо, если Ты и лучше, не строишь из себя умника-всезнайку и не глядишь свысока; место снисходительности у Тебя заступает критика, и Ты рассчитываешь, что другой ее выдержит. Партнер, собеседник. Я видел, Ты благодарен за критику.
      Широко известна и драматургическая резкость Твоих жизненных рекомендаций - Ты никогда их не предлагал, и как раз поэтому их искали. Сколько же людей - писателей и не писателей - приходили к Тебе, автору "Штиллера", со своими "партнерскими" делами; Ты хоть одному (или одной) из них советовал идти на компромисс? Ты не брат Клаус *. Еще не зная Тебя, я уже слыхал, что при семейных сложностях Ты советовал только развод. Полюбовные соглашения Тебе претят, есть ведь и более весомые моменты, например свобода партнеров, смелое неповиновение, - серьезность в этом, любой ценою, входит в Твою концепцию жизненной правды. Готовое упасть толкни! Здесь Ты, при величайшей личной деликатности, был моралистом: в партнерстве необходима масштабность, оно все стерпит, кроме уютной лени.
      Быть может, я несправедлив к Тебе, предполагая за подобной режиссерской работой наличие неумолимого художественного чутья? Щепетильность как гарантия от оцепенения, более того - от окостенения; щепетильность как сырье для работы и как метод обработки. Поэтика честности требует этической остроты, острейший вариант - различение и разделение, в духовном, в личном.
      Думаю, тем самым ты предъявил к кой-кому чрезмерные требования, в первую очередь - к себе. Однако, взяв ношу на себя, Ты, насколько я вижу, остался неисправим. Лучше рыцарь печального образа, чем безмятежное бытие; достаточно было одного подозрения - и Ты обращался в бегство. Если бы жизнь состояла из сплошных отъездов, можно бы и поучиться у Тебя жить; в решающие годины она по меньшей мере такова и есть, да-да. Твоя стихия - кризис, проще говоря, решение. Порою у Тебя, режиссера, это смахивает на самоцель, на acte gratuit 1, даже когда Ты первый за это расплачиваешься. "Мастером жить", как выражался Мейстер Экхарт *, на Твой лад не станешь. Но из несогласия между Твоими притязаниями и тем, что Ты способен выдержать, Ты черпал свое писательское мастерство. Писание как самозащита - писать начисто, улучшать на бумаге. Улучшать как можно больше. Другая добротность.
      Кстати, к другим Ты умеешь быть очень добрым (звучит весьма льстиво, хоть я и имею в виду, что Ты добрый по-настоящему; не добренький с приторно-теплым взглядом, а добрый de facto 2). Однако же к полюбовным решениям Ты склоняешься, только если они затрагивают Твою работу.
      1 Здесь: бесплатный довесок (фр.).
      2 Фактически (лат.).
      Нынче Твоя позиция - без всякого восторга - именуется "мужской". Женщины с мощным женским самосознанием определенно любят с Тобой поспорить. Твой партнер по жизни, наверно, не прочь, чтобы Ты доставлял себе (а значит, ему или ей тоже) поменьше хлопот. Голод на масштабность удорожает партнерство, иной раз до того, что просто не подступиться; но Ты предпочитаешь дороговизну, ибо тогда они останутся Тебе дороги. J'adore ce qui me brule.
      По-моему, Ты сможешь простить любую рану, кроме тех, что нанесли Тебе от лени (Ты и осмотрительность частенько считаешь ленью). Вдобавок Ты, один из великих психологов в немецкоязычной литературе, искренне презираешь школярскую психологию; непростительное - самое непростительное зовется у Тебя нехваткой масштабности, - по-Твоему, незачем и разъяснять. Жест должен говорить сам за себя; производные, приложимые ко всем, Ты в грош не ставишь. Тебя, завораживает абсолютное, оно прекрасно, ибо пластически сильно и достойно носить имя искусства. Непростительно, если люди не умеют с этим жить. Фрейдовский Эдип не имеет касательства ни к царю Фив, ни к Зеленому Генриху. Психоаналитические аспекты моей книги о Келлере не слишком Тебя интересовали. Куда бы мы пришли, будь мы излечимы? К Твоей работе наверняка нет.
      Творчество как партнер, как собеседник. Здесь Ты поставил барьер повыше и назначил себе обязательную меру - не счастья, а удачи. Неужели удача никогда не бывала для Тебя счастьем? Ни разу я не видел, чтобы Ты - пусть и недолго - почивал на лаврах удачи; в работе благополезность должна сама собою разуметься. И угрюмым работягой Тебя никак не назовешь - когда Тебе что-то удается, Ты откровенно ликуешь.
      Макс в компании - Твое радушие, не совсем уж бесцеремонное, но и не чопорное, Твое доброе настроение, когда главное сделано, и ощущение, что вечер тоже непременно удастся. Горячая надежда. Гость остается для Тебя партнером; скверный партнер сам чувствует, что никуда не годен, хотя Ты и виду не подавал.
      Твоя работа - в сдержанности, с которой Ты о ней говоришь, мне и то всегда чудилась некая торжественность. Когда Ты "без работы", Ты места себе не находишь от беспокойства. "Он опять работает" - добрая весть, пусть даже, по Твоему разумению, не все у Тебя идет гладко. Мерила, с помощью которых Ты определяешь, что может (или не может) "остаться", для других едва ли приемлемы; я сам оказался для Тебя некритичным партнером: все, что Ты мне показывал, я считал более чем "вполне хорошим". Лишь прочитав новый вариант, я понимал, что именовалось "неудачным". Если когда-нибудь появятся текстологические публикации Твоих работ, голова кругом пойдет не у одних филологов; у Тебя можно поучиться тому, что есть сочинительство. Чуть ли не каждая вычеркнутая Тобою фраза заставляет других краснеть от стыда, ибо эти другие оставили бы ее, и с гордостью. То же, что оставляешь Ты, производит впечатление настолько рыхлое, словно окончательный выбор еще не сделан, профессиональная обработка возможностей не завершена. Формулировки, на которые Ты, кстати, большой мастер, для Тебя самого значат не много; две из них способны спасти вечер, но книгу не спасут даже сотни. Чтобы они приобрели ценность в Твоих глазах, нужно куда больше: функциональность в произведении, композиционная точность, смысловая значимость с точки зрения скрытого и обратного смысла. Просто блестит или служит несущей опорой? Статическое чутье Фриша-архитектора.
      Твое место в истории литературы - как его охарактеризовать? В области формы Ты не новатор, и - при всем уважении к проблеме идентичности разговоров о необычайности своей тематики тоже не возбуждал. По-моему, Ты открыл новую эру чем-то неприметным и в то же время фундаментальным: новой духовностью (и пафосом) эксперимента. Твои книги суть проверка вымысла литературным опытом - зачастую вымысла нравственного. Что было бы, если б... если б некто мог еще раз заново построить свою жизнь, если б все наши действия были обречены на неудачу, если б долина реки Онсерноне в Тессине была отрезана от мира, если б "Листки из вещевого мешка" пришлось написать вновь, если б некто ткал свою реальность из чужих воспоминаний, если б кто-то прикинулся слепым, если б на Телля смотрели глазами имперского наместника Геслера. Я СЕБЕ ПРЕДСТАВЛЯЮ - что тогда?
      Твоя фантазия исходит из реальности - из реального интереса многих, зачастую интереса сиюминутного; и она способна воссоздать реальность, сделать реальную возможность ошеломляюще достоверной. И самое удачное состоит в том, что сугубо приватный интерес совпадает с интересом обобщенным: проверка опытом приобретает неоспоримую важность, эксперимент становится представительным. Этому не научишься, это дается от бога и Тебе дано щедрой рукою; а потому - что для Тебя небезразлично - Ты имеешь и успех.
      И все же, думается, естественная плодотворность принципиальных Твоих идей - иными словами, экспериментальных установок - это лишь малая часть Твоего искусства. Не случайность (скорее опасность), что они легко цитируются, легко превращаются в притчи с моралью (смотри пьесу "Андорра"). Под опасностью я разумею вот что: в подобных ситуациях из них извлекают тенденциозную, однозначную и уже по одной этой причине кургузую мораль. До чего же все легко и просто у интеллектуальных защитников отечества с мнимой моралью "Бидермана"! Или у ХДС-овцев с финалом "Штиллера"! Но разве они не правы? Да, тоже правы - всего лишь правы; и это более чем просто нюанс. Здесь заключена разница между (почтенным) сиюминутным и (фундаментальным) эстетическим интересом, то бишь тем самым, который только и гарантирует жизнь произведениям искусства. Подлинной проверкой на опыте, единственной, какую Ты признаешь, была и остается свобода, которую эксперимент дозволяет искусству; в добротном сочинении мораль несет определенную нагрузку, и если она как таковая не пропадает, то ей необходимо обрести соответствующую неоднозначность, иными словами - чувственную осязаемость. В конечном итоге главное для искусства - плоть, а не форма; лишь эта плоть достаточно смертна, чтобы вновь и вновь, всякий раз по-другому, воскресать в каждом из читателей. Твои книги - не личины, не маскарадные костюмы. В любой точке их так называемой поверхности пульсирует живой смысл, поэтому недостаток обработки не оправдаешь более высоким или глубоким смыслом. Принципиальная идея может быть сколь угодно удачной, но функционирует ли она, играет ли, видно из того, обеспечивает она щедрую и сильную организацию материала или нет, способна ли служить несущей опорой и какое снесет количество обратного смысла, зауми и бессмыслицы. А видно это только в процессе работы, сначала авторской, затем читательской. Concept art 1 вполне бы могло стать Твоей специальностью, доказательство тому Твои дневники, ведь по сути своей все они - конспекты, подборки сугубо личных, политических, общественных материалов, привлекательность которых выдает, что собирались они с учетом прежде всего их несущей способности, - эти подборки не имеют аналогов в новейшей литературе. Но старомодная категория удачи располагается у Тебя отнюдь не здесь. Искусство для Тебя не черновой набросок, а композиция, то есть работа: в ней обнаруживаются и мастер, и бес. Работа есть непреходящий фактор истины, подтвержденный чувственно-осязаемой меткостью каждого слова в созданном контексте; на красное словцо он не тянет. Фриш, который легко цитируется, - общедоступен; Твое искусство - не общедоступно. Для меня оно значительно, и со временем в нем еще много чего откроют.
      1 Концептуальное искусство (англ.).
      Между прочим, Ты не из тех романистов, что нарочито выписывают мельчайшие подробности, не завершитель вроде Томаса Манна. Твои книги живут отрывочностью многих пассажей и фраз, живут в тире и отточиях, чья недосказанность совсем не та, что у "выразительных" отточий слезливой показухи... Пробел означает место, где Ты, по соображениям добропорядочности, не мог сказать больше или, по соображениям искусства (и с оглядкой на эрудицию партнера), не захотел сказать больше. Так сила убеждения соединяется с учтивостью - именно этим Твоя проза уже издали пленяет (и действует на нервы). Деликатность? Сколько в этом слове ханжества, а вместе с тем и простодушия. Твоя деликатность не просто бывает предательской - она задумана ради предательства, каверзного, хитрого. Бесовщина, да и только. Ты не простак. Кто пишет, как Ты говоришь, из "самозащиты", тот вовсе не филантроп. Оглядка касается формы; персонаж может знать наперед, что получится (в том числе и Твой персонаж), ему надо лишь принять форму. Повелитель муз Аполлон был не юношей-кифаредом, но зооморфным божеством из рода волков, алчным и мстительным; он зовется Далекоразящим, ибо никакие расстояния не мешают ему попадать в цель. Где написано, что писателю нельзя быть злым? Только скверным ему нельзя быть. Благоволение не стоит путать с послушанием.
      Между прочим, благодаря творческой целенаправленности воображения Ты стал лучшим из знакомых мне редакторов. Читаешь Ты медленно, а потому, прежде чем отнимать у Тебя время, нужно решить, есть ли к этому достаточно веские основания. Твой интерес, однако, нелицемерен и прямо-таки смущает своей неистовостью, да и прямотой тоже. С добротой и снисходительностью он ничего общего не имеет. Ты неумолимо на стороне работы, работы других людей. Но исходишь Ты из их предпосылок, а не из Твоих собственных; это плодотворно, хотя и утомительно. Ты ждешь, что автор останется на высоте своего замысла и его внутренних возможностей. Если что-то Тебя и увлекает, то не просто (или же только вскользь) какое-нибудь удачное место, но ценность этого места, коль скоро Ты способен таковую обнаружить, - иными словами, его полезность для композиции. Сами по себе проблемы интересуют Тебя меньше, чем их "решение", а значит, их место в едином целом; наверное, вот так же говорил о "решениях" Фриш-архитектор. Решения для Тебя не суть ответы, они лишь делают вопрос более ярким и выпуклым. Правильность постановки вопроса Ты оцениваешь по тому, как он задействован, может ли его "решение" опровергнуть эстетические сомнения. "Дозволено то, что удается". Я слышал, как Ты спорил о демократии и о предварительном заключении, об уклонении от военной службы и о социализме, но никогда - о боге и о мире, в котором мы живем. Проблемы веры важны для Тебя постольку, поскольку автор умеет что-то из них извлечь, не только на бумаге, но прежде всего именно там. Немыслимого не существует, если для него найдено художественное решение. Конечно, Ты не прочь порассуждать об уместности материала приличности, как говаривали в своих письмах Гёте и Шиллер, - однако же имеешь в виду приспособленность темы к форме и наоборот. Поэтика для Тебя вовсе не пережиток прошлого, равно как и правильный выбор материала для зодчего. Я, правда, склонен полагать, что Ты делишь темы на большие и малые с точки зрения удачности или выигрышности. Партнерство под знаком риска (любовь - вот яркий пример рискованного предприятия), партнерство как вызов широкого масштаба - масштаба в чувстве, правдивости в поступке. Этот вызов Твои партнеры чувствуют сразу, и не для всех это подарок. А Твои близкие чувствуют и другое: какой обузой Ты, бросающий вызов, бываешь сам для себя. Себе Ты ничего даром не спускаешь, но берешь ли Ты что-нибудь даром? В работе - нет. Чувства партнера, собеседника? У Тебя на них тонкое, а стало быть, щепетильное чутье; и несмотря на это - или как раз поэтому? - порой Ты своим ожиданием, ожиданием масштабности, навязываешь их ему. В Твоих книгах дело обстоит иначе. Знаменитый Твой запрет на иллюстрации! Только вот отчего пишутся книги - от избытка или от скудости? Дилетанты и мудрецы гладко изливают свои мысли на бумагу. Ты не дилетант и не мудрец.
      Ты лишен чувства юмора? У Тебя острый ум, остроумная манера высказывать даже обидные вещи; если слово "юмор" происходит от латинского "влажность", Твой юмор придется волей-неволей счесть "сухим" (кстати, в Германии любое мало-мальски неподдельное вино зовут "сухим"). Если кто представляет себе юмор этакой жаркой баней, то от Тебя ему ждать нечего. Шиллер упрекал Гёте в непомерном эгоизме и в том, что у него-де не было "мгновенья исповеди", а это - суждение явно охранительное, по крайней мере корректива к образу любящего классика с подернутым слезою взором. То, что Тебе неприятно, Ты не пропускаешь "с юмором" мимо ушей; в таких случаях Ты великолепно умеешь обижаться, ожесточенно молчать, попыхивая отнюдь не уютной трубкой, уходить - молва о Фрише, вообще-то не столь колоритная, как россказни про Твоего собрата по известности Ф. Д., не единожды повествовала о грозных уходах; пожалуй, с Твоей точки зрения, это не всегда были резкие демарши, Твое великодушие зачастую не знает предела. Ты любишь - впрочем, на месте ли тут слово "любить"? - откровенно выложить свой взгляд на те или иные трудности партнерства, но Ты ждешь того же и от других, а тогда Твой вопрос о причинах и поводах можно истолковать как стремление вершить суд и расправу. Тебе просто необходимо привлечь все живое к ответу, как следует прощупать болевую точку, не из упрямства, нет, из драматургического инстинкта, который вновь и вновь одерживает над Тобою верх; Ты всегда и во всем ищешь масштабность. Может, Ты и правда лишен того, что люди добродушные зовут юмором; пожалуй, для Тебя он слишком отдает духовным компромиссом. Ты умеешь быть любезным - прямо-таки инквизиторски любезным, - и слушатель Ты уникальный, сердечный без всяких оговорок; не будь Ты впечатлителен, ни одна из Твоих книг не была бы написана, и плачущим я вполне могу Тебя представить. Мне кажется, Твои поступки и Твои книги едины в том, что жизнь должна удаваться; за это Ты держишься обеими руками, даже malgre toi 1. Вдобавок Тебе свойственно ярко выраженное чувство праздника (в противоположность празднолюбию, равно как и торжественной церемонности), Ты с удовольствием что-нибудь празднуешь, возвеличиваешь будни в компании друзей, готовишь что-то немудреное на собственном очаге. В Тебе живет тоска по размаху. В этом и тоска человека, спасшегося из тесноты и затхлости, из капкана Швейцарии военных лет. Помимо необходимых, случались у Тебя, пожалуй, и демонстративные поездки, нет-нет да и встречаются в Твоих книгах лишние авиалайнеры, бутылка виски с яркой наклейкой, а то и диван из кожи антилопы. Ты обратил широкий мир в блестящую молву, на удочку которой, если я не ошибаюсь, сам же порою попадался, - это оборотная сторона Твоего томления по респектабельной родине, отголосок тех повестей из старых подшивок журнала "Атлантис", где путешествия по свету еще были хождением на чужбину, самопросвещением, а не организованным комплексным турне. Однако истоки Твоей "воли к размаху" (словцо из той, давней эпохи) куда глубже. Твой дух воспитан Сартром, Мальро *, Камю *, Монтерланом *, мистиками-детерминистами, творцами кризисов, обостренной культурой совести (не забыть Кьеркегора), людьми убежденными quia absurdum 2. Думается, именно этот экзистенциализм * в молодости оказался для Тебя мощным противоядием от дурманов фашизма, от мещанства послевоенной поры, однако же: сколь важно было и в этой контрпозиции внимание к человеку и его пафосу, к смерти и нелепости, к балету на арене, который должен удаться пред лицом пустых небес. Жажда момента истины, что балансирует на острие клинка и всегда означает смерть. Вопрос один - кто? Бык или я? По сути: бык и я; роковое единство в едином образе жизни и смерти, чья правда выступает как правда эстетическая и измеряется ее размахом. Модель борьбы для общественности и благорасположения. Пустяк для филантропов и защитников животных. Но и люди молодые воспринимают подобную мужскую фантазию уже не как фатум, а скорее как досадную неприятность.
      1 Наперекор самому себе (фр.).
      2 Потому что нелепо (лат.).
      Фатум связан с языком. В Твоем уж никак не наивном искусстве я вижу много от языка мужчины, вижу присутствие духа, которое не допускает слабости, даже когда описывает крах. Роль Анатоля Штиллера в Гражданской войне в Испании, разыгранный им перед Сибиллой бой быков * - и в пародии мнимый клинок (или бык) сохраняет свою мужскую суть, самоирония мужчины не убеждает женщину в его немужественности, напротив.
      Обнаженный клинок, рапира Твоего языка - не воинственные, но воинствующие образы. В Твоей "Солдатской книжке" не найти ничего пацифистского, скорее в ней есть что-то от боевого духа польской кавалерии, атакующей безмозглые военные машины. Не в пример иным высоким чинам швейцарской армии я полагаю, что Ты способен быть солдатом душою и телом, хотя и не во имя того отечества, каковое представляют они. "Lui aussi, c'est la France 1" - слова де Голля о Сартре, о противнике, но не враге. Возможно ли такое высказывание в Швейцарии? Для этого ей потребовалась бы свобода отцов, тех, из 1848 года *, - свобода масштабности, размаха в партнерстве.
      1 Он - тоже Франция (фр.).
      "Солдат и смерть" - так назвал одну из своих работ Твой партнер и собеседник Карл Шмид, профессор Цюрихского высшего технического училища; он сидел среди публики, когда Ты в речи по поводу Шиллеровской премии критически отозвался о его книге "Недовольство в малом государстве", о тезисе, что, мол, тот, кто цепляется за это недовольство, остается в долгу не только перед Швейцарией, но и перед самим собою и несет убыток, которому есть, вероятно, личные психологические причины. В ответ на это Ты коротко и ясно перечислил причины политические, гражданские - от политики по отношению к беженцам в прошлом до экспорта ею оружия в наши дни. Это замечание тяжко оскорбило человека, которому Ты, по собственному признанию, обязан одной из первых адекватных рецензий, - как же он не услышал, что "уважаемый профессор Карл Шмид" не пустые слова, что критику свою Ты высказал в доверии, в доверии партнерству даже при разногласиях, что в малом государстве Тебе недостает не размера, но размаха масштабности? Потерять друга - горько для одиночки; с потерей способности к партнерству теряется суть общественности. Ты-де можешь обидеть, слышу я порой; и очень плохо для политической культуры, если ее можно обидеть обоснованной критикой, если она уже не отличает вызова от провокации. Провокация - всезнайство, которому другой служит не более чем уликой, то бишь объектом. Вызов - приглашение осознать конфликт, одинаково реальный и для спрашивающего и для спрашиваемого.
      Я с радостью жду Твоей следующей книги. Когда я с пылающими щеками читал "Штиллера", Ты был для меня только именем. За эти годы Ты стал чем-то куда большим, но по-прежнему самым теснейшим образом я связан с Тобой как читатель. Я об этом не говорю, и с Тобой тоже. Однако эта связь показывает мне, сколь мало личного в самом что ни на есть личном, когда оно делается искусством.