Листки из вещевого мешка (Художественная публицистика)

      А. Ты сказал: вроде бы без насилия.
      Б. В самом деле, сегодня и здесь все совершенно спокойно. Это верно. Власть, которая может опираться на наше послушание, никогда или почти никогда не насильственна, и до тех пор, пока право, дающее власть одному человеку над другими, не ставится под вопрос, более слабые живут совершенно спокойно.
      А. Что ты подразумеваешь под властью?
      Б. Капитал.
      А. Ты называешь себя демократом. Это значит, ты признаешь, что воля большинства имеет решающее значение. Но как показывают выборы и голосования, большинство не хочет перемен.
      Б. Большинство как раз и составляют более слабые, и это меня не удивляет: более слабые хотят спокойствия. Они же знают, что, как только власть чувствует себя задетой, тем более чувствует угрозу, она становится насильственной, а они ведь более слабые. Власть имеет в своем распоряжении войска. Когда более слабые, хотя они и составляют большинство, подтверждают меньшинству его власть, это значит: большинство зависимо от этого меньшинства.
      А. Это ты и подразумеваешь под демократией?
      Б. Нет.
      А. Вот другое место у Толстого: "Сущность заблуждения всех возможных политических учений, как самых консервативных, так и самых передовых, приведшего людей к их бедственному положению, в том, что люди этого мира считали и считают возможным посредством насилия соединить людей так, чтобы они все, не противясь, подчинялись одному и тому же устройству жизни и вытекающему из него руководству в поведении". И далее: "Понятно, что люди могут, подчиняясь страсти, заставлять посредством насилия несогласных с ними людей исполнять свою волю..." 1
      1 Там же, т. 37, с. 157.
      Б. Что ты хочешь у меня спросить?
      А. Ты одобряешь контрнасилие?
      Б. Контрнасилие - при какой ситуации? Покушение на Гитлера, удайся оно, я бы не осудил как подлое убийство. К примеру.
      А. Я имею в виду контрнасилие при демократии.
      Б. Когда читаешь о насилии, то думаешь в первую очередь не о государственном насилии и не о насилии капитала, не о войне, а о булыжнике, о стрельбе по полиции, пожарах и т. д., то есть об актах насилия, которые меня пугают. Если одновременно читаешь о дубинках и слезоточивом газе, о водометах и выстрелах не из толпы, а по толпе, это меня тоже пугает, хотя это не акты насилия, а применение государственного насилия во имя спокойствия и порядка. Конечно, есть разница - насилие без права или насилие по праву. На других языках это выражено точнее: "Violence", "Power". Мартин Лютер Кинг проповедует "Non-violence", a не "Non-power", когда он борется за гражданские права негров; чего нельзя десятилетиями добиться прошениями, того добиваются забастовкой водителей автобусов в Алабаме - без актов насилия, но демонстрацией возможного насилия.
      А. А таковую ты одобряешь?
      Б. Конечно.
      А. А акты насилия?
      Б. Даже на фотографиях или в кинохронике меня ужасает любой акт насилия. Потому я люблю тезис: акты насилия ничего не изменяют. Поднявший меч и т. д.
      А. Вот здесь ты подчеркнул следующее место: "Сколько бы они ни уверяли себя и других, что они по каким-то высшим соображениям делают те ужасные преступления всех законов, и божеских и человеческих, которые они не переставая делают, - они не могут скрыть ни от себя, ни от всех добрых людей всей преступности, порочности, низости своей деятельности... знают это и все цари, министры, генералы, сколько бы они ни прятались за какие-то выдуманные высшие соображения" 1. Абзац: "То же самое и революционеры каких бы то ни было партий, если они допускают убийство для достижения своих целей" 2.
      1 Там же, с. 216-217.
      2 Там же, с. 217.
      Б. Толстой был христианин.
      А. Если ты считаешь общественную перемену неизбежной и, очевидно, приходишь к заключению, что лица, которые власть свою прикрывают государственным правом, препятствуют любым переменам правовым путем, будешь ли ты в таком случае за применение насилия?
      Б. Какова альтернатива?
      А. Отказ от перемены.
      Б. Не это альтернатива. История учит: она не останавливается никогда. Или останавливается не надолго. Это, я думаю, можно сказать, даже если телефон контролируется... Я боюсь насилия, поэтому я люблю тезис: благоразумием можно добиться перемены.
      А. Стало быть, твой пароль - реформа.
      Б. При этом я вижу себя в странном обществе: те, кто владеет властью, препятствующей всякой реформе, тоже говорят, что насилием ничего нельзя переменить. Можно понять их раздражение, когда дело доходит до волнений; правда, они с ними справляются, но подавление без насилия, репрессии в период спокойствия и порядка менее опасны и для них, ибо применение государственного насилия всегда несет в себе нечто возбуждающее, нечто поучительное, оно доводит до сознания, что слова о непротивлении злу насилием всегда адресованы угнетенным.
      А. Тем самым ты оправдываешь контрнасилие?
      Б. Мой ужас перед актами насилия нисколько не меньше от того, что порой я не могу их не понимать, - например, увеличивающееся число актов насилия со стороны негров; их положение можно сравнить с положением русских крестьян, солдат и рабочих во времена Толстого, который так хотел бы им помочь, но не мог убедить царя; они сами вынуждены были себе помочь.
      А. Значит, ты ждешь революции?
      Б. Вероятно, я сказал бы о всякой свершившейся революции то же самое: я не вижу никакого реалистического шанса. Это, пожалуй, означает, что я не революционер.
      А. Ты не думаешь, что распространение благосостояния вообще делает всякую революцию излишней?
      Б. Это затрудняет ее.
      А. Ты жалеешь об этом?
      Б. Когда я читаю Толстого, я задаюсь, например, вопросом, что произошло бы, если бы цари распространением известного благосостояния позаботились тогда о том, чтобы революция была излишней? Царизм и сегодня существовал бы.
      А. Но другой.
      Б. Но царизм.
      А. Ты не считаешь, что угрозы контрнасилием тоже могут быть препятствующим элементом, ужесточая позицию владеющих сейчас властью?
      Б. Если бы Фидель Кастро, вместо того чтобы завоевать кубинские деревни и экспроприировать иностранных владельцев, обратился к американским лобби, Вашингтон, несомненно, был бы менее жёсток (что, возможно, сорвало бы эксперимент) и американские эксплуататоры все еще сидели бы на Кубе.
      А. Останемся в наших краях.
      Б. Вопросы те же самые.
      А. Значит, ты за перемены...
      Б. Да.
      А. Но ты считаешь, что владеющие властью будут сопротивляться любым изменениям права, причем сопротивляться с помощью насилия, если иначе невозможно, от имени правового государства.
      Б. Это естественно.
      А. Ты избегаешь фразу: возможно только с помощью контрнасилия. Почему ты избегаешь ее? Потому ли, что, как ты сказал, боишься любого акта насилия или ты все еще надеешься, что общественная перемена возможна и без угрозы контрнасилия?
      Цюрих
      В большой библиотеке Конрада Фарнера * висит маска, снятая с лица покойного Брехта. Слишком кривой нос; его можно узнать лишь с одного-единственного ракурса. По профилю можно на секунду подумать, будто это Фридрих Шиллер. Его сбивающая с толку улыбка на мертвом лице - не ухмылка, а четкая улыбка с великодушной насмешкой без адреса. Глаза закрыты в глубоких глазницах; когда они были открыты, они тоже сидели, как в тайнике, подо лбом, далеко в глубине... Наш разговор в пальто (библиотеку нельзя топить) навеял бы скуку на западногерманскую полицию.
      1968
      Заметки к руководству для членов общества
      Растворяясь (в своих ощущениях), я
      теряю себя.
      Мишель де Монтень
      Никто не хочет знать, что ему предстоит в старости. Хотя мы видим это ежедневно с ближайшего расстояния, мы, щадя себя, налагаем на старение табу: меченый старостью должен скрывать, как отвратительна старость. Такое табу, налагаемое якобы в интересах старящегося, мешает ему признаться в этом самому себе...
      Заповедь чтить старость восходит к эпохам, когда глубокая старость являлась исключением. (См. "Статистику".) Если сегодня хвалят старого человека, то непременно заявляют, что он относительно еще молод, прямо-таки юн. Наше почтение всегда покоится на этом "еще" ("еще неутомим", "сегодня еще хорошо выглядит", "вполне еще живой ум", "все еще в состоянии" и т. д.). Наше почтение относится не к старости, а совершенно четко - к ее противоположности: к тому, что кто-то, несмотря на свой возраст, еще не немощен.
      На какое-то время самообман еще возможен. Если окружающие постепенно замечают распад личности, они большей частью не подают вида - напротив, всячески (речами на дне рождения, избранием в вице-президенты и т. д.) побуждают к самообману отчасти из сострадания, отчасти из-за того, что общение с меченым удобнее, пока он вынужден скрывать свою немощь. Если же наступает день, когда ему приходится признать, что он старик - кем он давно является, - он обнаруживает, что его признание никого не поражает, оно только производит неприятное впечатление.
      Меченый начинает составлять фразы: "В конце концов, мы уже однажды пережили это... Мы тоже когда-то... Если вы когда-нибудь узнали, что значит... В мое время... В наше время... Ныне каждый считает... В вашем возрасте, знаете, я бы постыдился... Я по опыту знаю, что возможно только одно... Нужно дать молодым возможность..." И т. д.
      Меченый узнает себя по тому, что никто ему не завидует, даже если он снискал уважение или обладает состоянием, то есть имеет возможности, которых они, более молодые, не имеют; тем не менее никто не хочет поменяться с ним местами.
      Когда заходит речь о ком-то, кто добился чего-либо значительного или обещает вскоре добиться, меченый сразу же справляется о возрасте этого человека. (Очень ранняя стадия.) Меченый начинает меньше завидовать успехам современников, чем их году рождения: их запасу будущего.
      Зримое изменение, которое больше всего его смущает, - это не изменение цвета волос - об этом он уже знает: волосы седеют, в том числе и его волосы. Но у парикмахера он переживает маленький шок: волосы на линолеуме, сметенные в кучку, седее, чем на голове; собственно говоря, это грязно-белые клоки, ни следа белокурого или каштанового цвета, - ему не верится, но то, что лежит на линолеуме, может быть только его волосами, и, когда парикмахер приносит ручное зеркало и клиент видит в нем свой затылок (каким его видят окружающие) и начинающуюся лысину (которую зеркало для бритья дома не показывает), он быстро встает, словно торопится... Зримое изменение, которое больше всего смущает: куда бы он ни пришел - по делам или в общество, большинство современников моложе его; моложе его не все, а в первую очередь те, кто его интересует.
      Его потребность давать советы.
      Мания меченого - сразу же искать исторические параллели актуальным явлениям; плодотворна параллель или нет, слово "раньше" должно быть непременно упомянуто, дабы меченый чувствовал себя в разговоре на высоте.
      Меченый обнаруживает в себе новый вид скуки. Если прежде он иной раз скучал, то главным образом вследствие обстоятельств: в школе, на работе, на военной службе и т. д. Собственно, в каждый момент (прежде) он мог себе представить ситуацию, когда бы он совсем не скучал. А вот это в новинку: осуществление его желаний тоже начинает вызывать скуку.
      Приходя в общество, он, чтобы не скучать, часто проявляет преувеличенную оживленность; меченый выдает остроумие за свежесть ума.
      Скуку вызывает у него не только осуществление его желаний; меченый знает, какие из его желаний неосуществимы. Это он называет опытом. Скуку вызывает подтверждение его опыта.
      Иссякание любопытства.
      Меченый становится участливым. (Средняя стадия.) При всякой возможности он справляется, что сейчас делают другие, более молодые. Что делал он, уже известно. Спрашивает он. Трогательно, как он сразу же принимает участие или по крайней мере старается. При этом меченый заметно склоняется, хотя еще при критическом отношении, к тому, чтобы хвалить. Хвалить серьезно - это приближает его к более молодым. Так он считает. (Известно, что старики неохотно признают то, что придет им на смену; стало быть, надо показывать, что он не старик: он хвалит.) Порой он отваживается и на критику, но только на такую критику, которая оставляет надежду. Чего меченый не позволяет себе ни в коем случае - откровенного равнодушия по отношению к более молодым.
      Когда речь идет о мнениях, меченый не может не замечать, что ему все меньше возражают. Это позволяет ему ощущать себя авторитетом; а пока он говорит, другие, более молодые, рассматривают пепельницу или гладят под столом собаку. Мнения интересуют в той степени, в какой человек, который их высказывает, имеет будущее. Поскольку он замечает, что новых друзей ему не приобрести, и поскольку он ни в коем случае не хочет вызывать жалость, меченый охотно рассказывает о своей дружбе с кем-то из умерших, которую он невероятно раздувает; умерший не возражает (разве что если будет опубликована их переписка), и молодые только дивятся, что ныне почти не встречается такая великолепная и истинная дружба, как прежде.
      Если у него есть повод порадоваться, меченый знает, как он радовался такому поводу раньше.
      Чувство семьи и старческая немощь. Вряд ли можно сомневаться, что чувство семьи возрастает по мере дряхления. Так же как чувство родины. (Возвращение на родину из-за границы в преклонные годы.) Из боязни одиночества меченый подчеркивает любой вид принадлежности к чему бы то ни было, которую не надо воссоздавать, но которая уже существует.
      Потребность в традиции.
      Страх перед будущей зависимостью от чужой помощи выражается противоречивым образом: то меченый старается уже теперь обязать своих ближних добротой, то, напротив, стремится сам все решать и как можно дольше не пользоваться помощью тех людей, в которых он вскоре будет нуждаться.
      Меченый охотно жалуется на свою плохую память - в тех случаях, когда было бы удивительно, если бы человеческий мозг, даже семнадцатилетнего, оказался состоятельным. (Кокетство вообще свойственно ранней стадии дряхлости.) Память не слабеет - она перегружена. Меченый помнит слово в слово разговор, происходивший во время второй мировой войны, и, напротив, хуже помнит вчерашний разговор.
      Даже если мужчина кормит свою семью, потеря уверенности в себе в переходном периоде может побудить семью к первым попыткам объявить его недееспособным. Сперва он пытается не замечать этого. Хотя он всю жизнь знает, как орудовать консервным ножом, это не мешает им сказать: пусти, дай я сделаю!
      Не раз бывало, что четверг он принимал за среду; если же это случается теперь, он пугается.
      Меченый всегда скрывает какой-нибудь страх. Если его салфетка соскальзывает на пол, он воспринимает это так, словно вдруг оказался голым.
      Если меченый знает, например, когда был снят Хрущев, его родные сомневаются, верна ли дата; если же справочник подтверждает, что он действительно прав, они принимают эту дату: меченому повезло. Но тот факт, что ему так важно было оказаться правым, все равно выдает его.
      Меченый упорствует теперь в своих причудах, чтобы утвердиться как личность, по крайней мере в собственных глазах; если что-то не убеждает его окружение, он делает это назло. (Поздняя стадия.) Старческое упрямство.
      Меченый просыпается все чаще на рассвете - время казней, - он просыпается от того, что совсем не устал. Он становится человеком, рано встающим, - для чего?
      Несмотря на то что он много путешествовал в своей жизни, меченый нервничает перед таможней. Хотя он давно перестал заниматься контрабандой. Если же дело доходит до выборочной проверки, он может рассвирепеть: сорок лет ему задают один и тот же вопрос, а ответу все равно не верят.
      Поскольку он знает, как часто он потом мирился с людьми, которые вели себя гнусно, меченый склонен в случаях, прежде вызвавших бы его гнев, скорее к пренебрежению.
      Меченый обладает поразительной памятью. Так кажется. На самом же деле он едва ли вспоминает вслух. Меченый воспроизводит анекдоты, которые сам сочинил. Его супруга замечает это раньше других: он повторяет слово в слово. Время от времени добавляется что-то, чего она еще не слышала, но редко. Его репертуар достаточно велик, чтобы еще быть приемлемым в обществе, он то и дело поражает слушателей, но себя - почти никогда. Он владеет набором примечательных сувениров: обои из родительского дома; зубной протез разбушевавшегося учителя на крашеном полу классной комнаты; мелкие предметы из плена или обвала в горах; наглые изречения первого работодателя; погода в утро развода и т. д., - поразительно, как точно он умеет описывать это. И самое поразительное - его память на остроты, которые однажды ему удались... Меченый узнает себя по тому, что он, собственно говоря, помнит не зубной протез учителя на крашеном полу посреди классной комнаты или безмятежную погоду в утро развода - он помнит свое воспоминание об этом.
      Меченый удивляется, как мало энергии у молодых. Если у них к чему-либо не лежит душа, они не станут этого делать; полностью отдаются они лишь тому, что сулит удовольствия. Если меченый считает, что своей энергией он превосходит большинство молодых, то он не ошибается. Все больше и больше вещей, которые попросту должны быть сделаны, меченый делает не только без охоты, но и без ожидания удовольствия; в этом он видит свидетельство своей энергии (которую он принимает за живость).
      Как вы можете - думает он с упреком - целыми днями бездельничать! Меченый этого не может; стремиться только к наслаждениям - для этого меченому уже не хватает способности наслаждаться.
      Благосостояние ускоряет немощь.
      Благосостояние дольше ее скрывает.
      Меченый все чаще чувствует потребность в снисходительности; а ведь пока еще далеко не все совершенные им ошибки и промахи обнаруживаются. Действительно ли заперты входные двери, как он утверждает? - он не может больше полагаться на себя.
      Все чаще случается, что его подарки обменивают: у него устаревший вкус. Безошибочное спасение для меченого - проявление щедрости в виде наличности.
      Достоинство: убежище меченого.
      Когда способность к спонтанным контактам иссякает, человеку не обойтись без мировоззрения. Оно приводит к единому знаменателю без личных контактов. Меченый выдает себя не тем или иным мировоззрением (левым или правым), а возрастающей потребностью в мировоззрении.
      У меченого то и дело (главным образом на заре) бывают светлые моменты; тогда он думает, как в свои лучшие годы, - узнает он это по тому, что будущее вдруг, без всякой причины, представляется ему ужасным.
      Страх перед инсультом.
      Если он не может отказаться или считает своим долгом все еще появляться в обществе, меченый узнает себя не только по тому, что ему предоставляют больше места, чем человеку требуется - возможно, он и не замечает, что разговаривающие с ним люди сменяют друг друга, словно по службе, - но он ловит себя на том, что, собственно, не жалеет ни о ком из отошедших.
      Видя старика наконец в гробу, мы часто испытываем стыд; лицо покойника почти всегда показывает, что некогда этот человек был, вероятно, кем-то большим, чем в свои последние десятилетия.
      Допрос II
      А. Ты видел хронику.
      Б. Горящие автомобили, толпы студентов, дым над бульварами и т. д. конечно, эти картины меня взволновали, но, признаюсь, не ужаснули.
      А. Как телезрителя в комнате.
      Б. Я не был на месте, это верно, но, когда я вижу картины настоящих полей сражений, я тем не менее ужасаюсь - как телезритель в комнате.
      А. Как ты объясняешь эту разницу?
      Б. То, что сейчас происходит в Париже, - это беспорядки и волнения, акты насилия во время бунта. Картины же полей сражения, будь то во Вьетнаме или на Ближнем Востоке, имеют в себе нечто обыденное. A la guerre comme a la guerre 1. Бомбы, руины, трупы, пленные на допросе со связанными руками и босиком, окруженные людьми в военной форме, в касках, с автоматами, - все это в рамках знакомых правил.
      1 На войне как на войне (фр.).
      А. Оставим войну в покое.
      Б. Почему?
      А. Студенты и другие, кто не добивается законным путем того, чего они требуют, осуществляют насилие по отношению к государству, оккупируют Сорбонну, разрушают все, что им мешает, вынуждают полицию прибегать к насилию. Когда ты видишь такую уличную битву, чью сторону ты принимаешь?
      Б. Многое определяет военная форма. Я гораздо легче мог) отождествить себя с отдельным человеком, чем с ротой, хотя она тоже состоит из отдельных людей, но, собственно, лишь тогда, когда они ранены. Не знаю, как бы я вел себя на месте действия.
      А. Отождествляешь ли ты себя со студентами?
      Б. Для этого я слишком стар.
      А. И в твоем возрасте принимают чью-то сторону. Я полагаю, ты не видел себя в рядах полицейских.
      Б. Я штатский.
      А. Какого ты хотел бы исхода?
      Б. Признаюсь, я не задавался этим вопросом, когда видел водометы, потом этот град булыжников, дубинки, носилки; исход был заранее ясен, в том числе, думаю, и демонстрантам, они понимали, что ожидать нечего.
      А. Ты считаешь полицию жестокой?
      Б. В их поведении было что-то профессиональное. Что-то натренированное. Кстати, они сегодня были не верхом, что многое предопределяет; когда они верхом, штатский человек уже чувствует свою неполноценность... Может быть, я смеялся, потому что полиция с ее круглыми бляхами напоминала мне шекспировские спектакли, где битвы комичны, настолько они декоративны. Разумеется, здесь нет ничего смешного. Я боюсь силы.
      А. Опиши свое впечатление.
      Б. Внезапно бульвар наполнился студентами.
      А. Когда они, студенты, внезапно перешли в наступление, ты подумал о Бастилии или временами у тебя возникало впечатление: так начинается фашизм?
      Б. У кого?
      А. У студентов.
      Б. Такое мне не приходило в голову. Фашизм делает это лучше; они делают это с войсками, а не против войск. Это не упрек студентам, дело в войсках.
      А. Факт тот, что студенты, или кто бы там ни заполонил бульвар с претензией, будто они и есть прогрессивный народ, начали с выведения из строя транспорта, с осаждения Сорбонны, подъема флагов, будто уже можно праздновать победу, с агрессии против защитников конституции, то есть с актов насилия. Ты осуждаешь это или нет?
      Б. Я заметил, что все началось довольно весело, молодежь пела, держась за руки, игра в пароли, энтузиазм без какой бы то ни было тактики и т. д., во всяком случае, довольно весело, не то что введение батальона в дельту Меконга. Не было впечатления, что эти люди собираются убивать.
      А. И тем не менее потом они бросали булыжники.
      Б. Большинство выглядело совсем молодыми, вместе с тем усталыми, было такое впечатление, будто они не знают, что делать со своей молодостью в этом обществе.
      А. Они имеют чуть ли не все на свете.
      Б. То, что кажется ценным их родителям.
      А. Чего им не хватает?
      Б. Например, тот юноша в кожаном пиджаке, который бежал к водометам, не знаю, чего он ожидал, кроме удовольствия. Однажды я задался вопросом, что бы, собственно, произошло, не будь полиции.
      А. Как ты реагируешь на материальный ущерб?
      Б. Как я уже сказал: иначе, чем на то, что оставляет после себя война. Материальный ущерб, который мы видели, довольно значителен, вместе с тем в нем заключена известная ирония: почему нельзя разрушать творения рук человеческих именно в своей стране? Откровенно говоря, материальный ущерб ужасает меня меньше, чем ежедневные картины войны. Вообще то, что творила молодежь, даже когда текла кровь, несло в себе элемент потехи, словно представляешь себе, будто стреляешь в хрустальную люстру или разъезжаешь на паровом катке по универмагу. Собственно говоря, серьезной и потому комичной выглядит только полиция, потому что с пулеметами и огнеметами она могла бы сразу же стать хозяином положения, - она была более озлобленной, чем слабые манифестанты, и обескураженной. По всей вероятности, у нее как у государственной силы был приказ не прибегать к насилию. Она выстроилась как защита, причем защищаемый оставался невидимым. Внезапно она оцепила бульвар. Почему, собственно? Чтобы показать, где начинается государство: там, где сейчас сотнями стоят полицейские. Это могло бы быть и в другом месте - два или три километра роли не играют; перед этим мы видели держащуюся за руки поющую молодежь, но где-то должно дать знать о себе государство. Чтобы начать драку, нужно неподчинение, а оно не заставляет себя ждать, если оцепляют бульвар. При этом полиция сама казалась ошеломленной. Всякая успешно проводимая ею акция лишает ее ореола защитника. Обнаруживается, что парашютно-десантные войска не только лучше обучены применению силы, лучше вооружены, чем студенты или кто бы там ни заполонил бульвар; каждый из них, такое у меня было впечатление, превосходит целую группу студентов: он действует по приказу. Это наделяет бесстрастным отношением к насилию: он ведь избивает или стреляет не как личность, а с вопросом совести государство всегда справится.
      А. Значит, ты принимаешь чью-то сторону?
      Б. Теоретики революции утверждают, что отсутствует опора на массы и т. д., стало быть, это пустая затея - так революцию не делают.
      А. Очевидно, они правы.
      Б. Возможно, затея эта тем не менее важна для тех, кто стоит у власти; они видят, что могут держаться только на насилии, - бюргер же охотно забывает об этом.
      Опросный лист
      1. Жалеете Вы женщин?
      2. Почему? (Почему нет?)
      3. Если руки, глаза и губы женщины выражают возбуждение, желание и т. д. при Вашем прикосновении, относите Вы это лично на свой счет?
      4. Как Вы относитесь к мужчинам:
      а) которые были до Вас?
      б) которых Вам предпочли?
      в) которые любят ту женщину, что и Вы?
      5. Выбирали Вы свою спутницу жизни?
      6. Если спустя годы Вы дружески встречаете свою бывшую спутницу, Вы понимаете свою прежнюю привязанность или она Вас удивляет? Возникает ли у Вас впечатление, что Ваша профессиональная работа и Ваши политические воззрения ее действительно интересовали, или Вам сегодня кажется, что все разговоры на эти темы были излишними?
      7. Вызывает ли у Вас отвращение неглупая женщина, питающая слабость к своему полу?
      8. Уверены ли Вы, что знаете, чем вызвали любовь женщины, и если однажды выясняется, чем на самом деле была вызвана ее любовь, - сомневаетесь ли Вы в этой любви?
      9. Что, по Вашему мнению, свойственно мужчине?
      10. Есть ли у вас достаточные доказательства того, что для определенных работ, которые мужчина считает недостойными себя, женщины подходят больше?
      11. Что Вас чаще всего обольщало:
      а) материнское начало?
      б) восхищение Вами?
      в) алкоголь?
      г) боязнь не быть мужчиной?
      д) красота?
      е) преждевременная уверенность в том, что Вы будете обладать превосходством, хотя бы в роли исполненного любви защитника?
      12. Кто изобрел комплекс кастрата?
      13. В каком из двух случаев Вы с большей симпатией говорите о прежней связи: когда женщину оставили Вы или когда оставили Вас?
      14. Переносите ли Вы опыт одной связи на следующую?
      15. Если Ваш опыт повторяется, думаете ли Вы, что дело в женщинах, то есть считаете ли Вы себя вследствие этого знатоком женщин?
      16. Хотели бы Вы быть Вашей женой?
      17. Из чего Вы больше узнаете об интимных отношениях между полами: из разговора с другими мужчинами или из разговора с женщинами? Или Вы больше узнаете без разговора - по реакции женщин, то есть замечая, к чему женщина привыкла, к чему нет, чего она ожидает от мужчины, чего опасается и т. д.?
      18. Как долго Вам удается вести интересный разговор с женщиной, не останавливаясь на мыслях, которые Вы замалчиваете как не относящиеся к теме?
      19. Можете ли Вы представить себе мир без женщин?
      20. К чему, по Вашему мнению, у женщин нет способностей:
      а) к философии?
      б) организационным делам?
      в) искусству?
      г) технике?
      д) политике?
      И считаете ли вы женщину, не разделяющую Вашего мужского предрассудка, неженственной?
      21. Что Вас восхищает в женщинах?
      22. Хотели бы Вы, чтобы Вас содержала женщина:
      а) на средства из полученного наследства?
      б) на ее заработок?
      23. Почему нет?
      24. Верите Вы в биологию, то есть думаете ли, что нынешние отношения между мужчиной и женщиной неизменны, или Вы считаете, например, результатом тысячелетней истории то, что женщины для своего образа мышления не имеют собственной грамматики, они вынуждены пользоваться языковыми правилами мужчин и потому слабее их?
      25. Почему мы должны не понимать женщин?
      Опросный лист
      1. Знаете Вы обычно, на что питаете надежду?
      2. Сколько раз надежда (например, в политической области) должна не осуществиться, чтобы Вы отказались от нее, и удается ли это Вам, не заменяя ее тотчас другой надеждой?
      3. Завидуете Вы иной раз животным, которые будто бы обходятся без надежд, - например, рыбам в аквариуме?
      4. Если личная надежда наконец исполняется, как долго Вы потом считаете, что надежда была верной, то есть что осуществления именно этого Вы и ожидали в течение десятилетий?
      5. От какой надежды Вы отказались?
      6. Сколько часов в день или сколько дней в году Вы довольствуетесь малой надеждой: на то, что снова наступит весна, что головная боль пройдет, что нечто никогда не обнаружится, что гости уйдут и т. д.?
      7. Может ли ненависть породить надежду?
      8. На что Вы надеетесь, оценивая положение дел в мире:
      а) на благоразумие?
      б) на чудо?
      в) на то, что все будет по-прежнему?
      9. Можете Вы размышлять без надежды?
      10. Можете ли Вы любить человека, который возлагает на Вас мало надежды, потому что считает, будто знает Вас?
      11. Что наполняет Вас надеждой?
      а) природа?
      б) искусство?
      в) наука?