«Что ж, оно и неплохо», — мрачно подумал священник. Потому что если у него с местными жителями общий враг, то лучшего способа управиться с ублюдками просто-напросто не существует.

Ночь. Яркая Кора отражалась в зеркальной поверхности моря, превращая воду в золотые россыпи блесток. Дэмьен стоял на носу корабля, любуясь лунной дорожкой, умиротворенно вдыхая свежий морской воздух. Время отправляться спать. Точнее, время попробовать заснуть. Никто не сообщает им, когда именно они повернут к берегу, а протяженность внутреннего моря… Сколько там? Шестьсот миль? Было ясно, что Тошида на намерен дать им полюбоваться берегами, пока они не подойдут к конечному порту. Так что до поры до времени можно расслабиться. Или попытаться расслабиться. Разве не так?

Он обернулся и увидел, что за спиной у него стоит Хессет. Ее голова была туго обмотана шарфом, как когда на борт «Золотой славы» поднялся Тошида со товарищи. Находясь в пределах видимости аборигенов, лучше соблюдать меры предосторожности. С тех самых пор она выходила на палубу только в длиннополой одежде. Сейчас же, когда она оперлась на поручни, длинную тогу взметнул ночной ветерок.

— Я никогда не видела моря, пока не отправилась в дорогу с людьми. — Ее голос был нежен, наводя на мысль о таинственных дуновениях ветра, ее мягкий выговор превращал резковатый и угловатый английский язык в несколько загадочное, но пленительное наречие. — И по-прежнему я связываю море с человеческим племенем. Эти бесконечные водные просторы — столь же бесконечные, как сама суша… Понятно, это не творение рук человеческих, но тем не менее.

— А ты не боишься моря?

Красти остро взглянула на него, затем отвернулась.

— Лишь однажды я испытала истинный страх. Это произошло, когда я поняла, что сила, более могущественная, чем совокупная мощь моего народа, вознамерилась истребить его до последнего ребенка. И в тот день я поняла, что для отражения угрозы мне придется биться рука об руку с людьми. А вслед за этим… — Она замешкалась, потом пожала плечами. — С чего мне бояться воды? Плавать я умею. Шерсть быстро сохнет.

— А как насчет пути к Новой Атлантиде?

Она неохотно кивнула:

— Согласна. Там было страшно.

Какое-то время они помолчали, стоя бок о бок и вспоминая то испытание. Небо, почерневшее и яростно взревевшее над головой у пришельцев. Океан, закипевший, рождая из своих недр новый остров буквально под «Золотой славой», так что в кильватере у нее выткался ковер мертвой рыбы. Запах серы. Ядовитая двуокись углерода. Солнечный свет, которого не видно, потому что в воздухе носится черт-те что. Дымящиеся обломки невесть чего, рушащиеся с небес на палубу. Воспламенить паруса они вроде бы не могли, однако заставляли всех пребывать в постоянном напряжении, держа наготове и ведра с водой, и матросов с ведрами… Шестьсот миль в сплошном аду, по приблизительным оценкам Раси, и даже в редкие минуты относительного затишья постоянный страх перед тем, что самое худшее еще впереди. Да уж, плавание было не из приятных. И не так уж ему терпится совершить его вновь.

— Могу я задать один вопрос? — вдруг спросила Хессет. Выговаривая слова как-то пугливо, словно сама эта просьба могла обидеть его.

— Разумеется. — Он повернулся к ней, одной рукой держась за поручни. Удивленный, но вовсе не раздосадованный неожиданной просьбой. Она и вообще редко разговаривала с людьми, а еще реже обращалась к кому-нибудь за любого рода помощью; врожденная враждебность к людям все еще жила в ее крови. — Конечно, Хессет. Спрашивай о чем угодно!

— Мне интересно… — И вновь она замешкалась, словно будучи не в силах подыскать надлежащие слова. — Не знаю, как это выразить…

— Чем проще, тем лучше.

Она задумалась. Затем неторопливо кивнула.

— Что ж, ладно. Объясни мне вот что. Вашу Церковь. Вашу веру. Ты говоришь о ней так, как будто это настоящая религия, но это же не совсем верно, не правда ли? Я изучала человеческие религии — и думаю, что понимаю их, — но ваша от них отличается. Когда вы с Таррантом сошлись… Иногда это больше походило на сражение, чем на веру. Я никогда не видела ничего похожего. Так в чем же дело?

— Сначала расскажи мне, как Понимаешь другие религии, а потом уж я постараюсь ответить на первый вопрос.

Ее глаза, черные даже во тьме, сузились; какое-то время она размышляла.

— Люди привыкли верить, будто они являются центром вселенной. Некоторые религии говорят об этом в открытую. Вам необходимо управлять собственной судьбой, некоторые религии прямо заявляют об этом, по меньшей мере теоретически. Вам нужно добиться от мира неких вполне определенных вещей и поэтому вы изобрели богов, которые должны доставить вам эти вещи. Вы боитесь смерти — и боги поэтому должны заботиться о вашей жизни после смерти. Ну и так далее.

— А что, ракхи не испытывают подобных потребностей?

— Ракхи это ракхи, — невозмутимо ответила красти. — Мы очень отличаемся от вас. Как мне это объяснить? Наша раса представляет собой лишь малую часть очень сложного мира, мы ощущаем свое истинное место в этом мире — и принимаем его. Мы рассматриваем эту планету как живой дышащий организм и считаем себя одной из его частей. Мы понимаем, что означают для нас рождение и смерть, и это понимание вполне нас устраивает. Как мне это объяснить? Многие из этих вещей вообще не имеют понятийного обозначения, потому что у нас никогда не возникало потребности описывать их. Мир существует. В нем есть ракхи. И этого для нас достаточно.

— Люди всю жизнь борются за то, чтобы смотреть на вещи подобным образом, — заметил Дэмьен. — И мало кому это удается.

— Это я понимаю. Когда я устаю ненавидеть людей из-за их разрушительной агрессивности и не удивляюсь их глупости, я их иногда жалею. Именно об этом и говорят человеческие религии?

— Отчасти.

— А ваша?

— Тоже отчасти. — Он переступил с ноги на ногу, пристраиваясь поудобнее. — А как вы воспринимаете Фэа?

— Как часть всего. Как воздух, которым дышим. Как мне выделить себя из общего мира, чтобы ответить надлежащим образом?

— Я хочу сказать, как вы воспринимаете Фэа в ее воздействии на человека?

Губы ракханки скривились в презрительной усмешке.

— Ваш мозг находится в хаотически неупорядоченном состоянии. Поэтому в хаотически неупорядоченное состояние приходит и Фэа, когда эта сила взаимодействует с вами. Верно?

— Чертовски близко к истине, — пробормотал он. — Но послушай! Представим себе, что какое-то племя ракхов живет в краю, где не хватает воды, где и самих ракхов, и их скакунов постоянно мучает жажда, где даже траве крайне необходим дождь, чтобы она не засохла… что происходит тогда?

Хессет пожала плечами:

— Понятно, идет дождь. Но почему происходит именно так? Потому что все живое испытывает некую потребность, и эта потребность воздействует на Фэа, а тогда Фэа изменяет теорию вероятности, и дождь, вопреки этой теории, начинает идти… Следишь за моей мыслью?

Она кивнула.

— Ну, а теперь подумай о том, как функционирует человеческий мозг. Три различных уровня, мириады клеток, каждая из которых на свой лад разумна, если в данном случае уместно вести речь о разуме, — причем в одних заключен интеллект, в других только чутье, а в третьих — способности столь абстрактного свойства, что у нас нет слов, чтобы описать эти свойства. И все это взаимосвязано таким образом, что одна-единственная мысль, одна-единственная потребность может иметь своим результатом, тысячи реакций. В краю наступила засуха? Одна часть томится от жажды. Другая желает, чтобы поскорей пошел дождь. Третья боится, что он никогда не пойдет. Четвертая полагает, что раз уж смерти от жажды все равно не избежать, то надо постараться извлечь из оставшихся часов и дней максимум удовольствия. Пятая злится на природу за засуху и переносит свою злобу на других. Шестая превращает испытываемый ею страх в насилие, надеясь на то, что, начав вызывать страх у других, она перестанет бояться сама. Седьмая ликует из-за того, что вместе с нею гибнут ее враги, восьмая полагает, будто смерть от обезвоживания является карой за некое прегрешение перед природой, подлинное или мнимое. И все это одновременно происходит в голове у одного-единственного человека. Ничего удивительного в том, что твои соплеменники воспринимают это как хаос. Есть лишь одно средство, способное вывести человека из этого хаоса и заставить его смириться с тем, кем и чем он на самом деле является. Это то самое понимание, которое тебе и твоим соплеменникам-ракхам даровано по праву рождения.

Таким образом Фэа воздействует не только на вас, но и на нас. Но оно не распознает соупорядоченность всех этих уровней, а всего лишь хватается за ближайший и реагирует на него соответствующим образом. По крайней мере, мы воспринимаем происходящее именно так. У некоторых людей или, вернее, применительно к некоторым людям — эта реакция приобретает предугадываемые очертания, и они всегда могут контролировать ее сами или, наоборот, никогда не могут контролировать ее сами; у одних людей Фэа реагирует лишь на страхи, у других — на надежды, у третьих — на проявления ненависти… но применительно к подавляющему большинству людей Фэа ведет себя совершенно непредсказуемо.

Нам известно, что большинство религиозных образов являются в той или иной мере фантазиями. Так из ста с лишним богов и пророков, явившихся людям в первые двадцать лет после Высадки, едва ли не все оказались всего лишь иллюзиями: им не хватало собственной вещественности и совершенно отсутствовала собственная мощь. Они были лишь отражением человеческой потребности в божественном покровительстве, и не более того. Но по мере того, как одно поколение за другим вкладывало в них свои надежды и страхи, религиозные образы сами по себе начали набирать силу. Силу — и власть. Они и впрямь начали принимать вид, поначалу всего лишь приписываемый им, они стали верить в собственное существование. Нам известно, что кое-кто из колонистов верует в богорожденного мессию, который сойдет на землю и спасет их. В результате появились около двадцати лжемессий — и каждый новый был куда убедительней своего непосредственного предшественника. И каждый из них — порождение Фэа, которое слепо осуществляло все, чего мы больше всего хотим, или все, чего мы сильнее всего боимся. И разумеется, все эти порождения Фэа питаются нами — тем или иным образом. Вот почему даже самые невинные из них несут столь чудовищную опасность.

Настало время, называемое Темными Веками, когда миром правили страх и насилие. К счастью, и тогда нашлись немногочисленные люди, мужчины и женщины, сохранившие достаточную ясность восприятия для того, чтобы осознать: что-то должно быть сделано… что-то, способное переплавить человеческое воображение таким образом, чтобы оно перестало быть злейшим врагом самого человека. Именно тогда и зародилось Возрождение, представляющее собой эксперимент по внедрению традиционных ценностей планеты Земля в жесткие социальные структуры нового здешнего общества. Этот эксперимент увенчался умеренным успехом. Была основана Святая Церковь. Оказавшаяся поначалу лишь малозаметным духовным движением, едва замечаемым окружающими. Святая Церковь учила, что Бог планеты Земля является единственным существом божественного порядка, достойным религиозного почитания. Ибо концепция Единого Бога настолько всеобъемлюща и всемогуща, что воспроизвести ее повторно не по силам и Фэа планеты Эрна.

И тогда, наряду с прочими, появился один весьма одаренный человек, заявивший: «А что, если мы возведем эту концепцию еще на одну ступень? Что, если мы переплавим и преобразим нашу веру так, чтобы она направила здешние силы творческим образом, чтобы вера сама — вместо нас — творила мир, в котором нам хотелось бы жить?..» Как ты понимаешь, никто до него просто не задумывался над этой проблемой в таких категориях и масштабах. Никто даже не задумывался над возможностью манипулировать Фэа — а он ведь предложил именно это, — манипулировать коллективным сознанием человечества так, чтобы Фэа оказалось вынуждено реагировать на это желанным для нас образом. То было блестящее открытие, не имеющее параллелей в истории человечества. И это же — краеугольный камень нашей веры.

— Ты говоришь о своем Пророке.

— Да, — шепотом ответил он.

— О Джеральде Тарранте.

Он отчаянно заморгал.

— В своей жизни — в своей естественной жизни — он был для нас именно Пророком. Он взял наши молитвы и принялся переписывать их до тех пор, пока каждое слово не начало соответствовать его замыслу. Каждое слово и каждая фраза. Он переиначил все ритуалы, он изменил всю символику — он даже предписал сравнительную скудость внешней символики, представляющую собой опознавательную черту нашей веры, — с тем чтобы каждая молитва, прочитанная вслух или про себя, каждый вдох и каждый выдох адептов Единого Бога работал на торжество его замысла. Если найдется достаточно верующих, учил он, и если их вера окажется достаточно сильна, сама природа мира изменится в соответствии с его изначальным замыслом.

— А в чем именно заключается этот замысел?

На мгновение священник взял в разговоре паузу, приводя в порядок свои мысли. Сколько времени прошло с тех пор, как он в последний раз пытался изложить свое кредо в столь бесхитростных терминах? И все же, раз уж ракханке суждено совершить это путешествие в человеческой компании, она должна заручиться и этими знаниями. Манера, с которой держался с нею Тошида, делала это особенно важным.

— Цель была троякой, — в конце концов продолжил рассказ он. — Во-первых, унифицировать человеческую религию, чтобы миллионы душ воздействовали на Фэа одними и теми же образами. Во-вторых, изменить присущее людям восприятие самой Фэа — дистанцироваться от нее, ослабив связующую нить, позволяющую этой энергии реагировать на все с такой непосредственностью. Это означает создать Бога, который не является по первому твоему требованию или без каких бы то ни было затруднений творит чудеса. Это означает испытания и вместе с тем означает жертвенность. Но Пророк верил, что в конце концов это спасет нас и позволит воспользоваться доставшимся нам от предков технологическим наследием. И в-третьих, обезопасить всем этим дух человека, чтобы, когда мы наконец покинем прибежище, даруемое этой планетой, и воссоединимся с нашими братьями с далеких звезд, нам не пришлось бы столкнуться с тем, что за долгие годы разлуки мы перестали быть людьми. Чтобы мы не стали чем-то меньшим, чем то, чем нам хотелось стать. — Он вновь ненадолго задумался. — Мне представляется, что во многих отношениях именно эта третья задача и является самой трудной. И наряду с этим самой главной.

— Ну и что же произошло?

— Человечество усвоило этот урок даже чересчур хорошо. Потому что если человек способен создать истинного Бога по своему образу и подобию, то почему бы ему, приложив к тому еще меньше усилий, не создать и какого-нибудь отвратительного божка? «То, чему ты поклоняешься, непременно осуществится, — писал Пророк. — Сила твоей веры придаст вещественность твоим мечтам». И так оно и оказалось. Тысячи самонадеянных людей придумали каждый по молитве, вызвав тем самым к жизни тысячи мелких божков, каждый из которых обладает своею — пусть и крошечной — властью и каждый из которых питается душой человека, одновременно осуществляя его земные желания. И хотя Святая Церковь постепенно набирала силу, весь этот разброд не прекратился, — и вот возникла сотня крошечных государств со своими религиями и своими божками и с собственной претензией на земную власть. Так что нам пришлось начать воевать: война — это последний довод человеческой дипломатии. И это, конечно, привело к катастрофе. Черт, будь война чистым и достославным конфликтом, наполненным образами веры и увенчанным безоговорочной победой, это могло бы преобразить людей и побудить их взять с нас пример. Но этого не произошло. Началась чудовищная резня, растянувшаяся на три столетия, и закончилась она, лишь когда мы отхватили кусок больше, чем были в состоянии прожевать, и вознамерились вступить в бой с самой Фэа, а точнее, со Злом, которое принялось распространять Фэа. И после того, как источник нашей мощи оказался разрушен, наш неземной образ померк и так далее — нам пришлось вернуться в монастыри и начать в вынужденном уединении зализывать раны.

— А что сейчас?

Он закрыл глаза.

— Мы, Хессет, делаем то, что в наших силах. По-прежнему стремимся к осуществлению все той же мечты, но поражение научило нас быть терпеливыми. Последовательный и поэтапный путь к полному претворению мечты Пророка больше не является для нас задачей, решаемой в течение одной человеческой жизни, а лишь неким идеальным образом, осуществление которого может быть отложено еще на долгие века. На целые тысячелетия. У нас, но не здесь… — Вновь перейдя на шепот, Дэмьен посмотрел туда, где шел по курсу флагман Тошиды. — Изолированные, объединенные, набожные… Они, возможно, добились того, в чем потерпел такую страшную неудачу Запад. Создав государство, свободное от языческих влияний, воспитывая детей в неколебимой вере… Какая же у них мощь, Хессет! Такая мощь может изменить весь мир. И как знать, не началось ли это уже?

— А что Таррант?

Услышав это имя, священник чуть ли не вздрогнул.

— Раздавлен своим собственным творением, — резко ответил он. — Святая Церковь знала, что ей никогда не удастся добиться желательной реакции от Фэа, если она не покончит с такими вещами, как колдовство… А он не захотел от этого отказаться. Не захотел даже во имя того, чтобы спасти собственную душу! — Дэмьен глубоко вдохнул холодный ночной воздух, затем медленно выдохнул. — Он, знаешь ли, решил договориться с Адом. Избавиться от философского багажа, так он это сформулировал. Ад не имел никакого значения в том, что им было задумано. Он вычеркнул любые упоминания об Аде из всех текстов, исключил из литургии. Но люди не дали ему добиться своего. Они вернули все упоминания на положенные места. Земные образы и представления слишком глубоко запечатлелись в их мозгах, а образ Страшного Суда оказался слишком притягательным для праведных. В конце концов он проиграл эту битву.

«И не только ее», — мысленно добавил Дэмьен.

— А он по-прежнему верует в вашего Бога?

— Он утверждает, что, как и встарь, служит Святой Церкви. Правда, я не понимаю, как такое может быть. Мне кажется, он всего-навсего не хочет окончательно отказаться от собственного творения, равно как и признать, что оно одержало над ним победу. Он тщеславен, Хессет, весьма тщеславен, а Святая Церковь стала его шедевром. И самолюбие не позволяет ему отказаться от Церкви, даже если она проклинает его всею своей мощью. Что является составной частью владеющего им безумия.

— А как насчет твоего собственного колдовства? Как оно вписывается в набросанную тобой общую картину?

И вновь он закрыл глаза.

«Ничего себе вопрос! Интересно, как ответил бы на него Тошида».

— Все, что я делаю, делается именем Господа, Его Силой и Его Мощью. Наша Церковь — Западная матриархия — считает, что Творения такого рода совместимы с верой. Другие, правда, придерживаются противоположного мнения. И потому…

«И потому объединение так и не состоялось. Потому что не нашлось места для компромисса. — И сама по себе эта мысль подействовала на него отрезвляюще. По спине Дэмьена пробежал тревожный холодок. — Я никогда и ничего не вытягивал из Фэа собственным именем или в собственных интересах. Но какое это будет иметь значение для здешних людей? Уловят ли они столь тонкое различие?»

— В общем, поживем — увидим, — прошептал он. И вновь посмотрел на чужой корабль. И вновь удивился стране, способной создавать такие корабли. И вере, подвигающей народ на такие свершения. Все это было удивительно. Удивительно… и пугающе.

— Знаешь что, — тихо проговорила Хессет. — Вам, людям, не позавидуешь.

«Вот именно, — подумал он. — Она ухватила самую суть».

Они заключали пари о том, какова окажется Мерсия, — насколько велика, насколько влиятельна в здешнем краю. Джон Хает грубо скопировал космическую карту Тарранта, прикрепил ее к двери в свою каюту с внешней стороны и положил рядом острый карандаш. Пассажирам и членам экипажа было предложено делать ставки — в размере десяти фарадейских долларов или их эквивалента — и регистрировать их у капитана. Теперь примитивная карта была испещрена двумя десятками человеческих инициалов. Большинство пари заключали относительно дальней стороны внутреннего моря: имеется ли там высокогорное озеро или, напротив, сливаются две полноводные реки? Спорили и о возможном местонахождении столицы, в которой регентствовал Тошида. Судить об этом при практически полном отсутствии информации было очень трудно. Дэмьен поискал подпись Раси и обнаружил ее в нескольких милях к югу от широкой дельты. Это показалось ему странноватым, но он достаточно хорошо знал штурмана, чтобы не сомневаться: ее догадка базируется на глубоком проникновении в рельеф береговой линии — как нынешний, так и предполагаемый в связи с подъемом воды во внутреннем море. Он даже решил рискнуть десятью долларами, поставив на ту же самую точку.

Передавая деньги капитану, он заметил:

— Меня удивляет, что вы решили этим заняться.

Рошка пожал плечами:

— Надо же людям хоть как-то сбросить напряжение. А это, согласитесь, весьма безобидная забава. — И, пряча деньги в карман, добавил: — Когда подходишь к незнакомому берегу, люди, бывает, ведут себя и хуже. Гораздо хуже.

«Да уж, — подумал Дэмьен. — Могу себе представить».

И как раз при этом разговоре корабли авангарда наконец повернули на восток и пошли к берегу.

Те, кто сделал ставку на соответствующую часть карты, радостно заухмылялись. Все с волнением наблюдали за Расей, которая, в свою очередь, всматривалась в даль, ожидая, что вскоре появится берег. До сих пор время от времени она приказывала сбросить за борт ведро на веревке, и сама затем пробовала зачерпнутую воду на вкус. Как правило, после чего, нахмурившись, эту воду выплевывала, и только теперь, на четвертый день плавания во внутреннем море, дело пошло по-другому.

Дэмьен и капитан Рошка тоже были на капитанском мостике, когда Рася, улыбнувшись, передала им ведерко. Дэмьен, вслед за капитаном, зачерпнул пригоршню воды, отправил в рот и попробовал на вкус. Как раз в тот миг, когда он с отвращением выплевывал противную влагу, капитан, ухмыльнувшись, хлопнул Расю по спине.

— В чутье тебе не откажешь! Миль через десять, если я еще понимаю правильно. Ты бы еще подводные течения определила да и внесла их в судовой атлас.

Рася повернулась к Дэмьену, ее голубые глаза сияли.

— Ну? — гордо спросила она.

Вода была прохладной и несколько затхлой, но вполне пригодной к употреблению. Дэмьен попробовал еще раз в попытке разгадать, что же почувствовали в ней опытные моряки. Но для него это была самая обыкновенная вода. Он молча допил последние капли, отметив при этом, что и они не сказали ему ничего более вразумительного, чем первая порция.

— Обычная морская вода, — буркнул он наконец.

— Черта с два обычная, — огрызнулся капитан. — Ну как, неужели вы ничего не почувствовали?

— Нет морского чутья, — хладнокровно пояснила Рася.

— Чудак-человек, она же пресная! — воскликнул капитан. — Или, по меньшей мере, почти пресная. Это доказывает, что где-то неподалеку имеется река, причем весьма полноводная. Вода вроде этой не смешивается с морской сразу же, если только ее не выносит на простор мощное течение. Реку Вивию можно почувствовать в море на расстоянии в сто миль от ее устья; так ее, кстати говоря, и открыли. — Уперев руки в бока, он ехидно поглядывал на Дэмьена. — Когда попадаешь в незнакомые воды, надо рассчитывать и на то, что придется обойтись без лоцмана, а это означает, что ты должен научиться читать море, как если бы оно было открытой книгой. Богам ведомо, что повсюду расставлены вехи, — и остается только заметить их или распробовать на вкус. — Он вновь ухмыльнулся. — Мы с Расей считаем, что потренироваться никогда не вредно, верно, а? — Но когда Дэмьен вновь ничего не ответил, моряк всмотрелся ему в лицо еще пристальней. — В чем дело, преподобный? Чем-то вы недовольны, я это вижу. Давайте-ка выкладывайте.

— Да нет, я всего лишь подумал, — медленно начал Дэмьен, — что не зря мои знакомые в Фарадее утверждали, будто только вы двое способны совершить это плавание.

— Других таких сумасшедших нет, — согласилась Рася, а капитан опять ухмыльнулся.

— Чертовски справедливо! — Он ухмылялся уже во весь щербатый рот. — Чертовски справедливо!

«А еще я подумал о том, что вода — столь же чужеродная для меня стихия, как космос, и что мне совершенно не нравится пробовать на вкус собственную беспомощность. И куда бы ни повела нас дорога по приходе в Мерсию, этот путь проляжет по суше. Конечно, если обстоятельства не принудят вновь отправиться в морское плавание».

Тарранту такое понравилось бы, сердито завершил Дэмьен свои размышления. И поднес к глазам подзорную трубу, подаренную ему Охотником, чтобы самому поискать столь желанный берег.

Большая восточная река вливалась в море с немалой стремительностью, неся с собой целые пласты грязи и земли, смытой с заливных лугов. В результате возникла обширная и разветвленная дельта, в которой нашлось место многим тысячам едва поднимающихся над поверхностью воды островков, часть из которых поросла камышами и диким кустарником, тогда как все прочие оставались голыми. «Именно в таких местах и захлебываются цунами, — отметил про себя Дэмьен, — огромная волна обессиливает, катя милю за милей по мелководью, а там, где она наконец разбивается о берег, у нее уже нет энергии, достаточной, чтобы разрушить дома, возведенные человеком. Черт побери, — с известным цинизмом подумал он. — К этому времени ее высота составляет не больше тридцати или сорока футов. Не волна, а сущая малышка». Сам он, конечно, в подобной ситуации предпочел бы забраться на утес, куда-нибудь к двухсотфутовой отметке. Или очутиться на расстоянии в сотню миль от береговой линии. Чем дальше, тем лучше.

«Признайся себе, священник. Ты просто-напросто ненавидишь море».

В отдалении виднелись маленькие тени; между бесчисленными островами и островками скользили по воде какие-то темные пятнышки. Возможно, лодки, предположил капитан. Завозят что-нибудь на острова или, напротив, увозят. Когда-то на Дальнем Западе он наблюдал нечто сходное. А Дэмьен залюбовался стаями морских птиц, ныряющих в воду и выныривающих с рыбой в клюве, пока капитан в красочных деталях повествовал о наркотической «травке», которую можно приобрести в Династия-Сити.

Ветер по-прежнему не менял направления. Корабли сопровождения вели «Золотую славу» на северо-восток, преодолевая подводные течения. Милю за милей тянулся перед ними буро-зеленый ландшафт, море и берег сливались здесь воедино, разграничительную линию провести было невозможно. Запах водорослей настолько пропитал ветер, что даже блюда в ходе торопливого обеда — а перекусили они солониной и сухарями — пахли болотной травой и гуано. Дэмьен быстро проглотил свою порцию и вновь вышел на нос корабля. На ходу он отщипнул листок домашнего цветка из горшка в капитанской рубке и зажевал им съеденное. Бог да возблагодарит их уже в самом скором времени свежими фруктами и зеленью, не вымоченными в морской пене; консервированная еда, конечно, спасла их от морской болезни, но Дэмьен заранее благословлял день, когда ему не придется больше к ней притрагиваться.

«Еще один более чем своеобразный дар моря», — сухо подумал он. Облокотясь о поручни и прищурившись на солнце, Дэмьен принялся искать взглядом настоящую сушу. Кора только начала восходить в небе, что, разумеется, делу не помогало: в пространстве между ней и солнцем вообще ничего не было видно.

И тут что-то промелькнуло на поверхности воды — и это нельзя было назвать ни водорослями, ни сушей. Поморгав, Дэмьен попытался сфокусировать зрение. Зигзагообразный силуэт, темнеющий на фоне солнечных лучей; нет, два силуэта — продолговатые и над самой водой, сверкающие в лучах солнца белизной и золотыми носами.

«Будь я проклят, — подумал Дэмьен. — Это же корабли!»

И за двумя новыми кораблями появилось множество других: фрегаты, клиперы и с полдюжины судов других наименований, которые были неизвестны Дэмьену. Они легко скользили по воде, без усилий опережая «Золотую славу», и лишь кратко салютовали ей красными флагами. На мачте у каждого из кораблей был поднят один и тот же флаг: два кольца и тень Северо-Американского континента, но у части этих кораблей имелись и какие-то другие опознавательные знаки. Пропуская эти корабли по борту, Дэмьен пересчитывал их — и одно только их число вызывало у него трепет. Разумеется, сейчас, на приливной волне, плыть было особенно удобно, и многие, несомненно, решили воспользоваться этим (хотя Дэмьен и не понимал толком, каким образом морское расписание может быть связано с подводными течениями), — но чтобы столько кораблей устремились одновременно в (как он предположил) одну и ту же гавань… Это свидетельствовало о куда более интенсивной эксплуатации морских путей, чем все, с чем ему приходилось сталкиваться в своих странствиях, а уж поездил он по свету немало. Неужели этим людям удалось найти надежную гавань, — по-настоящему надежную гавань — и если она не осталась в единственном числе, то и наладить подлинную морскую торговлю? Одна мысль об этом поразила его. Он привык к тому, что море воспринимается в качестве всеобщего врага, непредсказуемого, как сам дьявол, так что даже самая невинная поездка по воде чревата самыми серьезными опасностями. Ну, а здесь?.. Священник удивленно глазел на здоровенные корабли, подмечая, что на большинстве из них имеются трубы и из этих труб поднимается густой дым. А это означает… это означает…

«Прямо как на Земле», — подумал он. И эта мысль вызвала у него трепет. И зависть к стране, в которой такое стало возможным.

Тем временем на горизонте показалась едва заметная тень, которая не походила ни на корабль, ни на заболоченный островок. Вахтенный, несший службу на добрых тридцать футов выше Дэмьена, первым сообразил, что это такое. «Земля!» — крикнул он и тут же принялся передавать вниз особенности маршрута, перейдя на специфический жаргон мореплавателей Запада. Дэмьен посмотрел в подзорную трубу: испещренная тенями зубчатая береговая линия занимала более половины горизонта. Материк? Большой остров? Священник пожалел о том, что рядом нет сейчас Раси, которая объяснила бы ему увиденное. Но у нее хватало дел и без того, чтобы удовлетворять докучное любопытство какого-то пассажира. Поэтому, ничего толком не понимая, он просто наблюдал за тем, как суша становится все ближе и ближе, и пытался хоть в чем-нибудь разобраться, исходя из своих ограниченных познаний.